боль невыносима, и старые друзья-доброхоты, ветераны двенадцатого года,
рассказывают, что это как огонь и непрекращающаяся пальба в теле, как
разрывы тысячи ядер, и советуют пить пунш и еще раз пунш: отвлекает.
Imagine that at the same time while whitely paled finger of Dantes is ready to pull the trigger, some ordinary pretty bird scared by noise and trample going from the blue snow, drops a peace of shit on the murderer's hand. Bang!
Of course, the hand shooting makes involuntary yank; shoot sounds, Pushkin is declining.
What a pang! But anyway, befogged, Pushkin aims and shoots too; Dantes is falling down as well; "nice shoot", - Pushkin says smiling. His seconds take him away, he is almost unconscious, constantly mumbling like he wants to ask about something.
News about the duel are spreading rapidly: Dantes is dead, Pushkin is wounded.
Natalya Nicolaevna is in hysterics, the emperor is raging; Russia society divides itself into two parties - for the killed one and for the hurt one; now winter won"t be boring, now there will be so interesting subject to discuss between mazurka and pole dances. Ladies are stitching challengingly crape band into their laces. Women are curious and imagining the star-formed wound, but some words confuse their ear. Meanwhile Pushkin is out and he is feeling hot, and he is tossing and raving; Dahl brings soaked berries all the time and tries to stuff them through gritting teeth of the sufferer. Vasiliy Andreevich posts sorrowful sheets up onto the door for the people who have come and stays around. One lung is shoot through, the breastbone discharges pus, the smell is awful (carbolic smell, mercuric chloride, alcohol smell, cauterization, phlebotomy?), the pain is intolerable, and old fellows, the veterans of the War of 1812, say that it"s like fire and continuous shooting inside body, like explosions of thousand bombs, and they advise to drink punch again and again: this helps they say.
лужайке, среди кавказских кустиков, мушмулы и каперсов; это он сам, убит, -
к чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор? - шотландская луна льет
печальный свет на печальные поляны, поросшие развесистой клюквой и могучей,
до небес, морошкой; прекрасная калмычка, неистово, туберкулезно кашляя, -
тварь дрожащая или право имеет? - переламывает над его головой зеленую
палочку - гражданская казнь; что ты шьешь, калмычка? - Портка. - Кому? -
Себя. Еще ты дремлешь, друг прелестный? Не спи, вставай, кудрявая!
Бессмысленный и беспощадный мужичок, наклонившись, что-то делает с железом,
и свеча, при которой Пушкин, трепеща и проклиная, с отвращением читает
полную обмана жизнь свою, колеблется на ветру. Собаки рвут младенца, и
мальчики кровавые в глазах. Расстрелять, - тихо и убежденно говорит он, -
ибо я перестал слышать музыку, румынский оркестр и песни Грузии печальной, и
мне на плечи кидается анчар, но не волк я по крови своей: и в горло я успел
воткнуть и там два раза повернуть. Встал, жену убил, сонных зарубил своих
малюток. Гул затих, я вышел на подмостки, я вышел рано, до звезды, был, да
весь вышел, из дому вышел человек с дубинкой и мешком. Пушкин выходит из
дома босиком, под мышкой сапоги, в сапогах дневники. Так души смотрят с
высоты на ими сброшенное тело. Дневник писателя. Записки сумасшедшего.
Записки из Мертвого дома. Ученые записки Географического общества. Я синим
пламенем пройду в душе народа, я красным пламенем пройду по городам. Рыбки
плавают в кармане, впереди неясен путь. Что ты там строишь, кому? Это,
барин, дом казенный, Александровский централ. И музыка, музыка, музыка
вплетается в пенье мое. И назовет меня всяк сущий в ней язык. Еду ли ночью
по улице темной, то в кибитке, то в карете, то в вагоне из-под устриц, шср
ыеукиу, - не тот это город, и полночь не та. Много разбойники пролили крови
честных христиан! Конь, голубчик, послушай меня... Р, О, С, - нет, я букв не
различаю... И понял вдруг, что я в аду.
Pushkin dreams firing and shooting and shouts and the battle under Poltava. He dreams Caucasus canyons covered with shrubs fine and coarse, all alone in the sky, clatter of brazen horses' hoofs, midget with red fool"s cap, Griboedov"s waggon. The coolness of Pjatigorsk"s murmurous waters looms to him - somebody put a soothing cool hand on his feverous forehead - Who, who"s that? - Close friend? Or distant, endless distance getting cloudy where some man falls onto the lawn between biwa and capers bushes being shoot; it is himself killed, - don"t cry now, don"t resound praises polyphonically, why? Grieved Scottish moonlight extends itself on the grieved fields vestured by branchy cranberries and numerous cloudberries having grown up to sky top; a beautiful Kalmyk girl, violent tubercular cough is heard, - to be or not to be? - green wand broken under him - execution; what do you embroider, my beautiful Kalmyk girl? - Trouosers. - For whom do you make that trousers? - To me. Still dreaming, mon cheri? Wake up baby! Absurd, senseless and wild man bending smelts the steel, and the candle standing right near Pushkin is trembling while he is reading his life full of lies with feel of disgust. Dogs kill boys, boys in the eyes. Kill me!- that"s my order, - he says quietly but firm. - Cause I"ve lost music, R(o)umanian orchestra and profound songs of Caucasia, the angry upas tree catches me, but I am not the killer, murderous: I"ve just put it into his throat, and have turned it there, twice. Woke up and killed the wife and children peacefully dreaming. Buzz has finished, I"ve come to stage; I have come out on the street, early star is floating under my feet; I came and left there and then; I have come and he has left, a man with soap and rope. Pushkin is barefoot, carrying his boots under armpit, carrying his papers in the boots. And there are souls looking at the bodies canceled by them. The genius"s dairy. Mad genius"s papers. The notes of the mad. From the dead. Dead place. Or may be, great. The Great Geographical Society"s notes. I will be burning by blue flame through people minds, through people hearts; I will be passing by red one through cities, towns, settlements. In my pocket there are fishes, in my future there"re only fog. What do you built? Here is the central prison, master, Alexandrovsky jail. And I am singing some sounds and the music is seeping into them. And humans will name me everywhere, every nation. I can not recognize this night because I can not remember this town. I go by wagon or by coach and don"t remember. What a people lived here before: great and nasty; how many lives passed. How much blood has lost. Innocent blood! Listen to me my babe, my piggy-boy, my gay horse, my little sweet toy... I do not see A, B, C; U, S, A; U, K. Let"s see... Jesus! I see, eventually, I see. I"m in the very deepest depth, I"m in the abyss, it"s my death (I feel close death).
"Битая посуда два века живет!" - кряхтит Василий Андреевич, помогая
тащить измятые простыни из-под выздоравливающего. Все норовит сделать сам,
суетится, путается у слуг под ногами, - любит. "А вот бульончику!" Черта ли
в нем, в бульончике, но вот хлопоты о царской милости, но вот
всемилостивейшее прощение за недозволенный поединок, но интриги, лукавство,
притворные придворные вздохи, всеподданнейшие записки и бесконечная езда
взад-вперед на извозчике, "а доложи-ка, братец..." Мастер!
Василий Андреевич сияет: выхлопотал-таки победившему ученику ссылку в
Михайловское - только лишь, только лишь! Сосновый воздух, просторы,
недальние прогулки, а подзаживет простреленная грудь - и в речке поплавать
можно! И - "молчи, молчи, голубчик, доктора тебе разговаривать не велят, все
потом! Все путем. Все образуется."
Конечно, конечно же, вой волков и бой часов, долгие зимние вечера при
свече, слезливая скука Натальи Николаевны, - сначала испуганные вопли у одра
болящего, потом уныние, попреки, нытье, слоняние из комнаты в комнату,
зевота, битье детей и прислуги, капризы, истерики, утрата рюмочной талии,
первая седина в нечесанной пряди, и каково же, господа, поутру, отхаркивая и
сплевывая набегающую мокроту, глядеть в окно, как по свежевыпавшему снегу
друг милый в обрезанных валенках, с хворостиной в руке, гоняется за козой,
объедавшей сухие стебли засохших цветов, торчащие там и сям с прошлого лета!
Синие дохлые мухи валяются между стекол - велеть убрать.
"What can not kill me makes me stronger" ("What can"t make me dead makes me stronger") - Nietzshe said. Indeed, recovery of patient is coming. Vasiliy Andreevich helps, all the time close by. Trying to do everything without servants, hinders, disturbs - and everything because of love. "Please, try chicken broth, my dear". Of course, it"s not the main point, this chicken broth. But there are asking before emperor for forgiving the illegal duel by the man, and the intrigues, and palace slyness, and the letters and always visiting back-to-back. What a cunning fellow!
Happy smile is on the face of Vasiliy Andreevich: he did it! After all he has entreated the minimum
penalty - the banishment to Mikhailovskoye country! This place is very helpful and health-giving for the patient: fresh air of pine-tree forest, open expence, everyday walks and then, after the wounded chest will heal over, may be visiting the river to swim. This is verdict, so " keep silent dear, please, doctors said you must not talk, we"ll discuss it later. Everything is okay. Everything will be fine."
And all the concomitant amenities: wolves and howls, and rustles, and clock striking during long, long winter evenings candlelighted. The lachrymose bored Natalya Nikolaevna windy screaming next to the bed of sick first time, later depressed, she begins complaining, reproaching. And pottering from room to room, and laziness, and drubbing the everyone: no matter if it is children or servant. There are resentments, hysterics. Her amazing figure is lost, her beautiful locks are unkempt and colored by first grey. And what a picture: in the morning expectorating the phlegm woman"s looking at the window, she"s watching her dear husband shoed with valenki who is hunting for a goat which eats dried flower stems. The stems are growing everywhere. Long switch is in his hand. Blue dead flies are behind the windowpane - move off!
Денег нет. Дети - балбесы. Когда дороги нам исправят?.. - Никогда.
Держу пари на десять погребов шампанского "брют" - ни-ко-гда. И не жди, не
будет. "Пушкин исписался", - щебечут дамы, старея и оплывая. Впрочем, новые
литераторы, кажется, тоже имеют своеобразные взгляды на словесность -
надежды, но погиб в глупой драке. Молодой Тютчев неплох, хоть и холодноват.
Кто еще пишет стихи? Никто. Пишет возмутительные стихи Пушкин, но не
наводняет ими Россию, а жжет на свечке, ибо надзор, господа, круглосуточный.
Еще он пишет прозу, которую никто не хочет читать, ибо она суха и точна, а
эпоха требует жалостливости и вульгарности (думал, что этому слову вряд ли
быть у нас в чести, а вот ошибся, да как ошибся!), и вот уже кровохаркающий
невротик Виссарион и безобразный виршеплет Некрасов, - так, кажется? -
наперегонки несутся по утренним улицам к припадочному разночинцу (слово-то
какое!): "Да вы понимаете ль сами-то, что вы такое написали?" ...А впрочем,
все это смутно и суетно, и едва проходит по краю сознания.
Да, вернулись из глубины сибирских руд, из цепей и оков старинные знакомцы: не узнать, и не в белых бородах дело, а в разговорах: неясных, как из-под воды, как если бы
утопленники, в зеленых водорослях, стучались под окном и у ворот. Да,
освободили крестьянина, и теперь он, проходя мимо, смотрит нагло и намекает
на что-то разбойное. Молодежь ужасна и оскорбительна: "Сапоги выше Пушкина!"
- "Дельно!". Девицы отрезали волосы, походят на дворовых мальчишек и толкуют
о правах: ьщт Вшуг! Гоголь умер, предварительно спятив. Граф Толстой
напечатал отличные рассказы, но на письмо не ответил. Щенок! Память
слабеет...
There is lack of money. There are stupid children. Everything is falling to pieces. Roads are broken and no one is concerned - it will never happen to mend them. - Never. I"m ready to make a bet on the diamond. Never and there is no any hope. "Pushkin has run out" - talks are drifting between old ladies. Though as well, modern authors write unbearably - taking into account their view on the philology. Melancholic lieutenant Lermontov was showing some promise but foolish duel killed him. Young Tutchev is not bad although slightly cool. And there is no one else who does make true poetry. Pushkin writes but burns everything right away. Because it is too rebellious and authority is watching him the clock round. He writes prose too, boring and punctual, so people don"t like that, because the time is expecting the sorrowful, pretentious literature . And now, two are hurring to see the epileptic raznochinetz : nervous Vissarion and detestable verses-maker Nekrasov - a kind of that name, isn"t it?- to show they have done. "What"s that you have created?! Do you realize yourself that all this is nonsense?"... But never mind, everything is just vanity of vanities and mind doesn"t keep it.
Old fellows came back from severe ores of Siberia, from its steel irons: but they differ from what they were ago. Not because of gray beards. Talks have changed, became vague like voices of dead men knocking at the window, at the gates. Now villein farmer been liberated looks boldly passing by, he looks like a bandit. Young people have no any respect: phrases are heard - "Taller than Pushkin"-"Cool!". Girls cut hair to resemble menial boys and discuss about rights: that"s just scandalously! Gogol has passed away but lost his head before. Count Tolstoy has stood with good stories but did not respond to his approbation letter. Thankless sucker! Moreover, the memory becomes weak...
Надзор давно снят, но ехать никуда не хочется. По утрам мучает
надсадный кашель. Денег все нет. И надо, кряхтя, заканчивать наконец, -
сколько же можно тянуть - историю Пугачева, труд, облюбованный еще в
незапамятные годы, но все не отпускающий, все тянущий к себе - открывают
запретные прежде архивы, и там, в архивах, завораживающая новизна, словно не
прошлое приоткрылось, а будущее, что-то смутно брезжившее и проступавшее
неясными контурами в горячечном мозгу, - тогда еще, давно, когда лежал,
простреленный навылет этим, как бишь его? - забыл; из-за чего? - забыл. Как
будто неопределенность приотворилась в темноте.
Старый, уже старчески неопрятный, со слезящимися глазами, с трясущейся
головой, маленький и кривоногий, белый как вата, но все еще густоволосый и
курчавый, припадающий на клюку, собирается Пушкин в дорогу. На Волгу. Обещал
один любитель старины показать кое-какие документы, имеющие касательство к
разбойнику. Дневники. Письмо. Но только из рук: очень ценные. Занятно,
должно быть. "Куда собрался, дурачина!" - ворчит Наталья Николаевна. -
"Сидел бы дома". Не понимает драгоценность трудов исторических. Не спорить с
ней, - это бесполезно, а делать свое дело, как тогда, когда стрелялся с
посвистывает, а сверху еще валит и валит. Тяжело волочить ноги. Вот...
приехал... Зачем? В сущности (как теперь принято выражаться), - зачем? Жизнь
прошла. Все понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу. Нашел ли? Нет. И теперь
уже вряд ли. Времени не остается. Как оно летит... Давно ли писал:
"Выстрел"?... Давно ли: "Метель"?... "Гробовщик"?... Кто это помнит теперь,
кто читает старика? Скоро восемьдесят. Мастодонт. Молодые кричат: "К
топору!", молодые требуют действия. Жалкие! Как будто действие может что-то
переменить?.. Вернуть?... Остановить?.. И старичок, бредущий в приволжских
сумерках, приостанавливается, вглядывается в мрак прошлый и мрак грядущий, и
вздымается стиснутая предчувствием близкого конца надсаженная грудь, и
наворачиваются слезы, и что-то всколыхнулось, вспомнилось... ножка, головка,
убор, тенистые аллеи... и этот, как его...
There is already no supervision now but freedom does not tempt him. The overstrained cough tortures him in the mornings. There is still no money. But he obliges himself to make complete his old work, so dear, being started so long ago - the story of revolt headed by Pugachev. The files being forbidden before are opened now and he"s seeing them and they look like if it is not the past but the future coming, appearing through his mind by vague features. The features of something what he dreamt about while he was lying then - after he was shoot by some man because of some dispute. What man? What dispute? He can"t remember.
Already the old man, slovenly, with watering eyes, with quaking head, with crooked legs, small, absolutely grey, but hairs are still bushy and curly, Pushkin is leaning on the stick. He is preparing for a journey to Volga river. One his friend, the antiquity specialist, has told him about some files concerning Pugachev he has got. Papers. Letters. The very valuable information. So he can give it to him only in a confidence. Natalya Nikolaevna is grumbling at husband: "Where are you going, old stupid?! Why don"t you keep your ass at home!" Woman. She doesn"t see the history significance. But never mind. The first thing is to not let her make him sink in the words - discuss is senseless - but make his work, like he did it then. When he was shooting that man. What man indeed? Which... No, Pushkin can"t remember.
Winter. Wind. Blizzard.
Small city at Volga river covered by snow. The slippery road, the wind is blowing. Snow keeps falling. It"s so hard to go, to shuffle one"s feet. Here"s the place. He has arrived... For what? In other words, what the sense? It is curtains for his life, so what else? What"s the sense if life ends, I do not understand but nevertheless. What did he find? And if he did? Didn"t. And there is no time, at all. Time is galloping. After all, not so long ago "The Shoot" was written. And "The Snowstorm". And "The Coffin Maker". But who remembers these, who is reading his books now? He is an old man, almost eighty. The giant. Titan. The basis. Young people are calling: "Bear for action!", they need upheavel, overturn. Pitiful! They think some overturn will change anything... will back... will stop... The old person walking in the gloaming stops for the moment, he"s trying to watch the future and the past and sees only dark here and there, and he is feeling close finish somewhere inside his chest which is rising with difficulty. And tears on his eyes are emerging, some reminiscence has roused his mind... small beautiful foot, delicate features, a hat, alleys of some park and... what was his name indeed?... that man...
Бабах! Скверный мальчишка со всего размаху всаживает снежок-ледышку в
Вспомнил, как звали! Дантес! Мерзавец! Скотина... Сознание двоится, но
рука еще крепка! И Пушкин, вскипая в последний, предсмертный раз,
развернувшись в ударе, бьет, лупит клюкой - наотмашь, по маленькой рыжеватой
головке негодяя, по нагловатым глазенкам, по оттопыренным ушам, - по чему
попало. Вот тебе, вот тебе! За обезьяну, за лицей, за Ванечку Пущина, за
Сенатскую площадь, за Анну Петровну Керн, за вертоград моей сестры, за
сожженные стихи, за свет очей моих - Карамзину, за Черную речку, за все!
Вурдалак! За Санкт-Петербург!!! За все, чему нельзя помочь!!!
"Володя, Володя!" - обеспокоенно кричат из-за забора. "Безобразие
какое!" - опасливо возмущаются собирающиеся прохожие. "Правильно, учить надо
этих хулиганов!... Как можно, - ребенка... Урядника позовите... Господа,
разойдитесь!.. Толпиться не дозволяется! Но Пушкин уже ничего не слышит, и
кровь густеет на снегу, и тенистые аллеи смыкаются над его черным лицом и
белой головой.
Boom! Nasty boy stubs violently a peace of ice into the senile head. What a terrible pain! The old man are turning back amazed and angry and through the haze which covers his eyes he is hardly seeing squinting peeper and laughing gap-toothed mouth, frost-bound snivel. "Freak! Monkey!" - the boy cries out merrily and hops. - "Look! Here"s old monkey!"
Yes! He has remembered! The memory"s returned to him. He"s remembered that man. Dantes was his name! The villain! The cad!... Pushkin"s mind is split but there is enough strength in the arm to punish offender! For the last time, at threshold of his end Pushkin is flying into the passion, he is swinging his arm and begins beating and thrashing the boy by stick- strongly, putting the stick onto the red-haired head of little skunk with cheeky little eyes and bulging ears. Putting it here, there and everywhere. Eat this! And this! And once more! For "monkey"! For "freak"! For school! For friends! For the Senate Square! For Puschin and Anna Kern! For sister, for poems being burnt, for Black River and so on! For apple of my eye Karamzina! You, monster! For my Saint City, for Saint Petersburg!!! For everything what has been lost irretrievably!!!
"Volodja, Volodja!" - anxious cries are heard from behind the fence. "It"s a disgrace!" - passing people are shocked. "It"s all right, it serves hooligan right!... How can you say that?! It"s just a child... Call the police... Gentlemen, please, pass by!... It is not allowed to crowd!" But Pushkin does not hear all the things any more. And snow is colored with blood. And dark trees are inclining to poet"s dark face, to his light hairs. His light grey hairs.
Соседи какое-то время судачат о том, что сынка Ульяновых заезжий арап
отлупил палкой по голове, - либералы возмущены, но указывают, что скоро
придет настоящий день, и что всего темней перед восходом солнца,
консервативные же господа злорадничают: давно пора, на всю Россию разбойник
рос. Впрочем, мальчонка, провалявшись недельку в постели, приходит в себя и,
помимо синяков, видимых повреждений на нем не заметно, а в чем-то битье
вроде бы идет и на пользу.
Так же картавит (Мария-то Александровна втайне надеялась, что это исправится, как бывает с заиканием, но - нет, не исправилось), так же отрывает ноги игрушечным лошадкам (правда, стал большой аккуратист и, оторвав, после непременно приклеит на прежнее место,) так же прилежен в ученьи (из латыни - пять, из алгебры - пять), и даже нравом вроде бы стал поспокойнее: если раньше нет-нет да и разобьет хрустальную вазу или стащит мясной пирог, чтобы съесть в шалаше с прачкиными детьми, а то, бывало, и соврет - а глазенки ясные-ясные! - то теперь не то.
Скажем, соберется Мария Александровна в Казань к сестре, а Илья Николаевич в дальнем
уезде с инспекцией - на кого детей оставить? Раньше, бывало, кухарка предлагает: я, мол, тут без вас управлюсь, - а Володенька и рад. Теперь же выступит вперед, ножкой топнет, и звонко так: "Не бывать этому никогда!" И разумно так все разберет, рассудит и представит, почему кухарка управлять не может. Одно удовольствие слушать. С дворовыми ребятами совсем перестал водиться. Носик воротит: дескать, вши с них на дворянина переползти могут.
(Прежде живность любил: наловит вшей в коробочку, а то блох или клопов, и наблюдает. Закономерность, говорит, хочу выявить. Должна непременно быть закономерность.) Теперь если где грязцу увидит - сразу личико такое брезгливое делается. И руки стал чаще мыть. Как-то шли мимо нищие на богомолье, остановились, как водится, загнусавили - милостыню просят. Володенька на крыльцо вышел, ручкой эдак надменно махнул: "Всяк сверчок знай свой шесток!" - высказался. - "Проходите!.. Ходоки нашлись..." Те рты
закрыли, котомки подхватили, и давай Бог ноги...
Some time the neighbors are discussing this unusual incident telling each other to the effect that newcomer Negro bat the Ulianovs" boy on the head. Liberals are indignant but sure that Red-letter day is coming soon, night is the darkest before sunrise; conservatives are rubbing their hands with pleasure: it"s timely measures to prevent the great cutthroat growing up. The boy is getting better though and leave the bed after week; besides some black and blue there isn"t any serious physical injuries, and in some degree beating has made the useful effect for him.
He"s still burring (Maria Aleksandrovna hoped this could cause some improving of speech, like about stutter happened, but not at all), still likes breaking toys (but now he mends them accurately, the orderly boy), still good at studying (the Latin is excellent, the mathematics is excellent). Even the temper has got better: before, he often used to crash some valuable vase or filch a piece of cake to share it with servant children and eat in a secret shelter, or even tell lies looking with pure glance - but not now. Now the situation has changed fundamentally.
For example, there is need for Maria Alexandrovna to visit her sister in Kazan whereas Ilya Nikolaevitch makes remote business trip - who will look after the children? Before, the cook or some servant did it. Now Volodia suggests himself to watch them. So, he comes forward saying: "Don"t worry! I"ll take care of the kids." Because servants mustn"t watch kids, they can not control the situation, can not rule - and gives the explanation why. And will sort out and consider and prove - the very harmonious thoughts. Now he doesn"t meet children of common people. Turns up his nose: too filthy they are, there"s big probability to catch louses. (Before he used to love creatures: liked collecting some insects and scrutinizing them. Said that wanted discover the regularity. The regularity should have place to be.) Now seeing some dirt demonstrates squeamishness. More often washes his hands. One time poor people went on prayer, passed by the house, stopped and as usual began begging. Volodenka appeared on the porch, waved his arm arrogantly saying: "The cobbler should stick to his last. Go away!... Do you see the tramps!" Those fell silent, caught up their belongings and vanished into thin air...
А как-то раз старшие, шутки ради, затеяли домашний журнал, и название
придумали вроде как прогрессивное, с подковыркой: "Искра". Смеху!..
Передовую потешную составили, международный отдел - "из-за границы
пишут...", ну, и юмор, конечно. Намеки допустили... Володенька дознался,
пришел в детскую такой важный, серьезный, и ну сразу: "А властями дозволено?
А нет ли противуречия порядку в Отечестве? А не усматривается ли самоволие?"
И тоже вроде в шутку, а в голосишке-то металл...
Мария Александровна не нарадуется на средненького. Поверяет дневнику
тайные свои материнские радости и огорчения: Сашенька тревожит, - буян,
младшие туповаты, зато Володенька, рыженький, - отрада и опора. А когда
случилась беда с Сашенькой - дерзнул преступить закон и связался с социалистами, занес руку - на кого? - страшно вымолвить, но ведь и
материнское сердце не камень, ведь поймите, господа, ведь мать же, мать! -
кто помог, поддержал, утешил в страшную минуту, как не Володенька? "Мы
пойдем другим путем, маменька!" - твердо так заявил. И точно: еще больше
приналег на ученье, баловства со всякими там идеями не допускал ни на
минуточку, да и других одергивал, а если замечал в товарищах наималейшие
шатания и нетвердость в верности царю и Отечеству, то сам, надев фуражечку
на редеющие волоски, отправлялся и докладывал куда следует.
Илья Николаевич помер. Перебрались в столицу. Жили небогато. Володечка
покуривать начал. Мария Александровна заикнулась было: Володя, ведь это
здоровье губить, да и деньги?... - Володечка как заорет: "Ма-алча-ать! Не
сметь рассуждать!!!" - даже напугал. И с тех пор курил только дорогие
сигары: в пику матери. Робела, помалкивала. Ликеры тоже любил дорогие,
французские. На женщин стал заглядываться. По субботам к мадамкам ездил.
Записочку шутливую оставит: "ушел в подполье", возвращается навеселе. Мать
страшилась, все-таки докторова дочка, - "Вовочка, ты там поосторожнее, я все
понимаю, ну а вдруг люэс?.. Носик провалится!"- "Не тревожьтесь, маман, есть
такое архинадежное французское изобретение - гондон!"