Мы договорились встретиться через несколько часов после похорон в саду Фрогмора возле старых готических руин. Я приехал первым.
Оглянулся, никого не увидел.
Проверил телефон. Ни смс, ни голосовых сообщений.
Похоже, они опаздывают, думал я, прислонясь к каменной стене.
Спрятал телефон и сказал себе: "Сохраняй спокойствие".
Погода была абсолютно апрельской. Уже не зима, но еще не весна. На деревьях ни листочка, но воздух теплый. Небо серое, но появляются тюльпаны. Свет бледный, но синее озеро посреди сада сверкает.
Как всё здесь красиво, подумал я. И как грустно.
Когда-то я думал, что буду жить здесь всегда. Но это оказалась просто очередная короткая остановка.
Когда мы с женой сбежали отсюда, боясь за свое психическое здоровье и физическую безопасность, я не был уверен, что когда-нибудь сюда вернусь. На дворе был январь 2020-го года. И вот пятнадцать месяцев спустя я снова оказался здесь, несколько дней назад я проснулся и увидел тридцать два пропущенных вызова, потом был короткий волнующий разговор с бабушкой: "Гарри... Дедушка умер".
Ветер усилился, похолодало. Я съежился, начал тереть руки, пожалев, что моя белая рубашка такая тонкая. Лучше бы остался в костюме, надетом по случаю похорон. Жаль, что не захватил плащ. Я повернулся против ветра и увидел позади готические руины, на самом деле это была такая же готика, как Колесо Миллениума. Ловкий архитектор и искусные декорации. 'Так же, как многое здесь', - подумал я.
Отойдя от каменной стены, я сел на маленькую деревянную скамейку. Снова проверил телефон и начал всматриваться в садовую тропу.
Где они?
Снова сильный порыв ветра. Странно, мне это напомнило о дедушке. Возможно, о его холодных манерах. Или о леденящем чувстве юмора. Я вспомнил охоту в один из уик-эндов много лет назад. Мой товарищ, просто для поддержания беседы, спросил у дедушки, как ему моя новая борода, вызвавшая беспокойство в семье и противоречивые отзывы прессы. Не должна ли королева заставить принца Гарри побриться? Дедушка посмотрел на моего товарища, потом - на мой подбородок, и улыбнулся дьявольской улыбкой: 'Это - не борода!'.
Все рассмеялись. Брить или не брить, вот в чем вопрос, но пусть дедушка требует бороду подлиннее. Отрастим роскошную бороду кровожадного викинга!
Я думал о категорических мнениях дедушки, о его многочисленных увлечениях - соревнование конных экипажей, барбекю, охота, еда, пиво. Вспоминал, как дедушка жил на полную катушку. Это роднило его с моей матерью. Возможно, поэтому она ему так нравилась. Задолго до того, как она стала принцессой Дианой, когда она была просто Дианой Спенсер, воспитательницей в детском саду, и тайно встречалась с принцем Чарльзом, дедушка был самым ярым ее защитником. Поговаривали, что брак моих родителей был заключен при его посредничестве. Если это правда, можно сказать, дедушка был Первопричиной моей Вселенной. Но я таковым для дедушки не являлся.
И мой старший брат - тоже.
А вот моя мать могла бы занять это место. Если бы не вышла замуж за моего отца...
Я вспомнил недавний разговор с дедушкой, вскоре после того, как ему исполнилось девяносто семь. Он думал о смерти. Сказал, что больше не может предаваться своим увлечениям. Но больше всего он скучал о работе. Сказал, что без работы всё рушится. Он не выглядел грустным, был готов. "Следует знать, когда пора уходить, Гарри".
Теперь я всматривался в даль, туда, на горизонт, усеянный криптами и строениями парка Фрогмор. Королевское кладбище. Место успокоения для столь многих из нас, включая королеву Викторию, скандально известную Уоллис Симпсон и ее еще более одиозного супруга Эдуарда, бывшего короля и моего двоюродного прадеда. После того как Эдуард отказался от престола ради Уоллис и они бежали из Великобритании, они начали хлопотать об окончательном возвращении - оба были одержимы идеей быть похороненными здесь. Королева, моя бабушка, вняла их мольбам, но велела похоронить их вдали от всех остальных, под склоненным платаном. Вероятно, это был последний упрек. Окончательное изгнание. Интересно, что Уоллис и Эдуард чувствуют сейчас, после всех своих хлопот? Имели ли они значение в конце? Интересно, думают ли они о чем-то вообще. Они плывут в царстве эфира, всё еще размышляя о своем выборе, или они Нигде и думают Ни о чем? Неужели они после всех этих событий действительно превратились в ничто? Неужели сознание останавливается, как время? Или может быть, подумал я, может быть они сейчас здесь, возле фальшивых готических руин, или рядом со мной, подслушивают мои мысли. А раз так...то, может быть, и моя мать здесь?
Мысль о ней, как всегда, подарила мне луч надежды и прилив энергии.
И укол скорби.
Я скучал по маме каждый день, но сегодня, ожидая изматывающей нервы встречи в Фрогморе, я понял, что тоскую по ней, и даже не смог бы объяснить, почему. Это было сложно облечь в слова, как многое, что было связано с ней.
Хотя моя мать была принцессой, которую назвали в честь богини, ни одно из этих слов не передавало ее сущность. Люди обычно сравнивали ее с идолами и святыми - от Нельсона Манделы до матери Терезы и Жанны д'Арк, но все эти сравнения, несмотря на их возвышенность и восторженность, были очень далеки от истины. Самая узнаваемая женщина на планете, одна из самых любимых, моя мать просто не поддавалась описанию - вот в чем истинная правда. И в то же время...как могла женщина, выходящая столь далеко за пределы повседневной речи, оставаться настолько реальной, настолько явно присутствовать и быть столь восхитительно яркой в моих мыслях? Каким образом я мог видеть ее столь же ясно, как лебедя, скользящего ко мне по волнам синего озера? Как я мог слышать ее смех, столь же громкий, как песни птиц на лишенных листвы деревьях - до сих пор? Я столь многое не помнил, потому что был слишком мал, когда она погибла, тем большим чудом было то, что я всё помнил. Ее печальная улыбка, ее ранимый взгляд, ребяческая любовь к кино и музыке, к нарядам и конфетам, и к нам. О, как сильно она любила нас с братом. Это была одержимость, как она однажды призналась в интервью.
Ну, мама...наоборот.
Наверное, она была вездесущей по той же причине, по которой не поддавалась описанию - потому что была светом, чистым сияющим светом, а как описать свет? Даже Эйнштейн бился над этой загадкой. Недавно астрономы перенастроили свои крупнейшие телескопы, направили их на крохотный излом в космосе и смогли увидеть отблеск удивительного небесного светила, которое назвали Эарендел, что на староанглийском значит "Утренняя звезда". Ее отделяют от нас миллиарды световых лет, вероятно, она давно погасла. Эарендел даже ближе к Большому взрыву, моменту Творения, чем наш Млечный Путь, но все еще видна смертным, потому что излучала ослепительный свет.
Такой была моя мать.
Вот почему я ее видел, ощущал ее присутствие - всегда, но особенно - в тот апрельский полдень в Фрогморе.
Я нес ее знамя, и в этот парк пришел потому, что хотел мира. Я хотел мира больше всего на свете. Я хотел мира ради своей семьи, и ради себя, но больше всего - ради нее.
Люди забыли, как настойчиво моя мать боролась за мир. Она много раз объехала вокруг земного шара, ходила по минным полям, обнимала больных СПИДом, утешала сирот войны - неизменно трудилась для того, чтобы принести где-то кому-то мир, и я знал, как отчаянно она хотела бы - нет, на самом деле хотела - чтобы между ее сыновьями, между нами двоими и папой был мир. Чтобы мир воцарился в семье.
Виндзоры долго находились в состоянии войны. Распри в наших рядах разгорались и затухали, это началось несколько веков назад, но тут - другой случай. Произошел полномасштабный разрыв на публике, и последствия его могли оказаться непоправимыми. Так что, хотя я приехал домой в такой спешке исключительно на похороны дедушки, меня попросили, пока я здесь, тайно встретиться со старшим братом Уиллом и отцом, чтобы обсудить положение дел.
Найти выход.
Но сейчас я еще раз посмотрел на свой телефон, потом окинул взглядом тропинку парка и подумал: "Наверное, они передумали и не придут".
Долю секунды я раздумывал, не отказаться ли от этой затеи: может быть, лучше в одиночестве прогуляться по парку или вернуться в дом, где мои кузены пьют и рассказывают истории о дедушке.
Но вот, наконец-то, я их увидел. Плечом к плечу приближались они ко мне, выглядели непреклонными, почти угрожающе. Хуже того - они, кажется, были абсолютно заодно. У меня душа ушла в пятки. Обычно они пререкались по тому или иному поводу, но теперь, по-видимому, между ними царило полное согласие, они объединились.
Я подумал: "Так, мы встретились для прогулки...или для дуэли?".
Я встал с деревянной скамейки, осторожно шагнул им навстречу и вымученно улыбнулся. Они не улыбнулись мне в ответ. Теперь мое сердце действительно бешено заколотилось. Я заставил себя дышать глубже.
Кроме страха я чувствовал что-то вроде гиперосознанности и невероятно острую уязвимость, которую ощущал в другие ключевые моменты своей жизни.
Когда шел за гробом матери.
Когда впервые участвовал в сражении.
Когда произносил речь в разгар панической атаки.
Возникло то же самое чувство, что я пускаюсь на поиски неведомого и не знаю, смогу ли найти искомое, но в то же время - абсолютное осознание того, что назад пути нет. Чувство, что я вверяю себя своей судьбе.
Мы повернулись и гуськом пошли по усыпанной гривием дорожке к увитому плющом мосту.
Мы шли в ногу, не сговариваясь, делали одинаковые размеренные шаги, склонив голову, и рядом были все эти могилы - как тут было не вспомнить похороны мамы? Я приказал себе об этом не думать, вместо похорон заставлял себя думать о приятном скрипе гравия под ногами и о том, как наши слова улетают, словно клубы дыма на ветру.
Будучи британцами и Виндзорами, мы как бы между делом начали говорить о погоде. Обменялись впечатлениями о похоронах дедушки. Со скорбной улыбкой мы напомнили друг другу, что он спланировал всё до мельчайших деталей сам.
Светская беседа. Изысканнейшая светская беседа. Мы коснулись всех второстепенных тем, и я всё ждал, когда мы перейдем к главному вопросу, не понимая, почему мы всё ходим вокруг да около и как, черт возьми, мои отец и брат могут сохранять невозмутимое спокойствие.
Я огляделся по сторонам. Мы преодолели довольно большое расстояние и оказались прямо в центре Королевского кладбища, скорее благодаря крепким лодыжкам, чем мыслям о принце Гамлете. Если подумать...разве я сам не попросил однажды, чтобы меня похоронили здесь? За несколько часов до того, как я отправился на войну, мой личный секретарь сказал, что мне следует выбрать место, где будут похоронены мои останки. "Если случится наихудшее, Ваше Королевское Высочество...На войне может случиться что угодно...".
Вариантов было несколько. Часовня святого Георга? Королевская усыпальница Виндзоров, где теперь упокоился дедушка?
Нет, я выбрал это кладбище, потому что здесь был очаровательный парк и оно казалось умиротворенным.
Мы стояли почти на лице Уоллис Симпсон, папа начал читать мини-лекцию о личности, покоящейся вот здесь, о королевской кузине, покоящейся вон там, все - прежде знаменитые герцоги и герцогини, лорды и леди, теперь лежат под травой лужайки. Он всю жизнь изучал историю, у него были тонны информации, которой он жаждал поделиться, и у меня возникла подспудная мысль, что мы, должно быть, пробудем здесь очень долго, а в конце будет экзамен. Но папа проявил милосердие и замолчал, мы продолжили прогулку по заросшему травой берегу озера и вышли к маленькой лужайке, усеянной нарциссами.
Вот здесь мы и перешли к сути дела.
Я попробовал объяснить свою точку зрения. Мне это не особо удалось. Во-первых, я по-прежнему волновался, пытался держать эмоции под контролем, говорить внятно и лаконично. Кроме того, я поклялся себе, что не допущу, чтобы эта встреча закончилась очередным спором. Но вскоре понял, что это зависит не от меня. Папа и Уилл должны были сыграть свои роли, и они рвались в бой. Всякий раз, когда я отваживался на новое объяснение, начинал развивать новую мысль, один из них или оба меня перебивали. Особенно Уилл не желал ничего слушать. После того, как он несколько раз заткнул мне рот, мы устроили снайперскую ироническую перепалку, говорили друг другу то же самое, что говорили уже много месяцев и даже лет. Атмосфера так накалилась, что папа поднял руки: "Довольно!".
Он встал между нами и посмотрел на наши раскрасневшиеся лица:
- Пожалуйста, мальчики, не заставляйте меня страдать на склоне моих дней.
Он говорил слабым скрипучим голосом. По правде говоря, это был голос старика.
Я подумал о дедушке.
Тут же что-то перевернулось в моей душе. Я посмотрел на Уилла, на самом деле на него посмотрел, возможно, впервые со времен нашего детства, и заметил всё: такой знакомый хмурый взгляд, который он по умолчанию использовал в общении со мной, его внушающую тревогу плешь, еще больше, чем у меня, его легендарное сходство с мамой, начавшее исчезать со временем. С возрастом. В чем-то он был моим зеркальным отражением, а в чем-то - моей полной противоположностью. Мой любимый брат, мой злейший враг, как так получилось?
Я почувствовал невероятную усталость. Мне захотелось пойти домой, и я понял, какой сложный смысл теперь вкладываю в слово 'дом'. Или, возможно, всегда вкладывал. Я указал на парк, на город за его пределами, на страну, и сказал:
- Уилл, всё это должно было стать нашим домом. Мы собирались прожить здесь всю жизнь.
- Ты уехал, Гарольд.
- Да, и ты знаешь, почему.
- Не знаю.
- Ты...не знаешь?
- Правда не знаю.
Я отшатнулся. Просто не мог поверить в то, что услышал. Одно дело - спорить о том, кто виноват или как надо было поступить иначе, но как он может заявлять, что совсем ничего не знает о причинах моего отъезда из страны, в которой я родился, за которую воевал и был готов умереть. Как он может не понимать, почему я покинул Родину? Как тяжело это слышать. Он утверждает, что ничего не знает о том, почему мы с женой пошли на столь радикальный шаг - забрали ребенка и просто сбежали сломя голову, бросив всё - дом, друзей, мебель? Да неужели?
Я посмотрел на деревья:
- Не знаешь!
- Гарольд... Я правда не знаю.
Я повернулся к папе. На лице его было написано: "Я тоже не знаю".
"Упс, - подумал я. - Может быть, они правда не знают".
Невероятно. Но, может быть, это правда.
А если они не знали, почему я уехал, может быть, они просто не знали меня. Совсем.
И, вероятно, они действительно никогда меня не знали.
И, буду честен, я тоже их не знал.
От этой мысли мне стало холодно и ужасно одиноко.
Но в то же время меня это воодушевило. Я подумал: "Я должен им рассказать.
Как я им расскажу?
Я не могу. Это займет слишком много времени.
Кроме того, они не настроены меня слушать.
Во всяком случае, не сейчас. Не сегодня".
Так что:
Папа? Уилл?
Мир.
Вот вам моя история.
Часть 1
'Прочь из ночи, окутывающей меня'
1.
Истории рассказывали всегда.
Люди всё время шептались о тех, кто не преуспел в Балморале. Например, о королеве былых времен. Обезумев от горя, она заперлась в замке Балморал и поклялась никогда из него не выходить. Прав был бывший премьер-министр, назвавший этот замок "крайне причудливым" и "абсурдным".
Но, кажется, я давно не слышал такие истории. Или, возможно, слышал, но они не задержались в моей памяти. Для меня Балморал всегда был просто Раем. Нечто среднее между Диснейлендом и священной рощей друидов. Я всегда был слишком занят - ловил рыбу, охотился, бегал туда-сюда по "холму", так что просто не замечал ничего, что было связано с феншуем старого замка.
Хочу сказать, что я там был счастлив.
На самом деле, возможно, я никогда не был более счастлив, чем однажды золотым летним днем в Балморале - 30 августа 1997 года.
Мы прожили в замке неделю и планировали остаться еще на одну. Так же, как в прошлом году, и в позапрошлом. В Балморале был свой собственный мини-сезон, двухнедельная интермедия на Шотландском нагорье, знаменовавшая переход от разгара лета к ранней осени.
Бабушка тоже была там. Естественно. Каждый год она проводила большую часть лета в Балморале. И дедушка. И Уилл. И папа. Вся семья, кроме мамы, потому что мама больше не являлась частью семьи. Она спаслась бегством или ее вышвырнули - мнения тут разнились, но я никого никогда об этом не спрашивал. Как бы то ни было, она проводила отпуск за границей. Одни говорили, в Греции. Другие - в Сардинии. А кто-то возразил: "Нет, твоя мать - в Париже!". Может быть, сама мама мне это и сказала, когда позвонила тем утром, чтобы поболтать? Увы, память лжет, как миллионы людей по ту сторону высокой психологической стены. Ужасное мучительное чувство - знать, что они там, просто по другую сторону, на расстоянии всего нескольких дюймов, но стена всегда слишком высока, слишком непроницаема. Неприступна.
Нечто вроде турелей Балморала.
Где бы мама ни находилась, я понимал, что она там со своим новым другом. Все использовали это слово. Не бойфренд, не любовник. Друг. Я считал его славным парнем. Мы с Уиллом недавно его видели. На самом деле несколькими неделями ранее мы были с мамой в Сан-Тропе, где она встретила его. Мы чудесно провели там время, только мы трое, на вилле одного старого господина. Было много смеха и шумного веселья, как всегда, когда мы с мамой и Уиллом проводили время вместе, но в те каникулы - даже больше. Та поездка в Сан-Тропе была божественна. Погода чудесная, еда вкусная, мама улыбалась.
А главное - были водные лыжи.
Чьи они? Не знаю. Но отчетливо помню, как мы с Уиллом катались на них в самой глубокой части Ла-Манша, кружась в ожидании огромных паромов. Мы разгонялись и взмывали ввысь. Не знаю, как мы не погибли.
Не после этой ли авантюры с водными лыжами впервые появился мамин друг? Нет, вероятнее всего, как раз перед этим. "Привет, ты, должно быть, Гарри". Волосы цвета воронова крыла, смуглый, белоснежная улыбка. "Как дела? Меня зовут так-то". Он нас заболтал, заболтал маму. Особенно - маму. Целенаправленно - маму. Его глаза превратились в красные сердечки.
Без сомнения, он был хитрецом. Но, повторюсь, славный парень. Он подарил маме бриллиантовый браслет. Кажется, подарок ей понравился. Она часто его носила. Потом я о нем забыл.
Я сказал Уиллу, что для меня главное - счастье мамы, и он ответил, что считает так же.
2.
Возвращение из солнечного Сан-Тропе под мрачное небо Балморала стало сильным потрясением. Смутно припоминаю это потрясение, но не помню больше ничего о первой неделе нашего пребывания в замке. Но точно могу сказать, что большую часть времени мы проводили на улице. Моя семья не могла жить без прогулок, особенно - бабушка, которая злилась, если не могла хотя бы час в день провести на свежем воздухе. На улице мы, что называется, демонстрировали наряды и ели. Не могу воскресить это в памяти. Есть репортаж о том, что мы совершили вояж на королевской яхте с острова Уайт в замок, это был последний рейс яхты. Звучит очаровательно.
Что я помню в ярчайших подробностях - так это пейзаж. Густые леса. Холм, на котором общипали траву олени. Река Ди, змеей ползущая по Северо-Шотландскому нагорью. Громада всегда заснеженного Лохнагара. Пейзаж, география, архитектура - вот как разворачивается свиток моей памяти. Даты? Извините, даты мне надо будет проверять. Диалоги? Сделаю всё, что в моих силах, но не претендую на буквальную передачу, особенно если речь идет о девяностых. Но спросите меня о любом пространстве, в котором я находился - замок, кабина пилота, классная комната, парадный зал, спальня, дворец, сад, паб - и я опишу все подробности вплоть до обойного гвоздя.
Почему то, что я пережил, всплывает в памяти таким образом? Это генетика? Травма? Какое-то их сочетание в стиле Франкенштейна? Мой внутренний солдат, оценивающий любое пространство как потенциальное поле боя? Мой характер домоседа, восстающий против вынужденных скитаний? Какое-то фундаментальное опасение из-за того, что мир в сущности - лабиринт, и нельзя блуждать в лабиринте без карты?
Какова бы ни была причина, моя память - это моя память, и действует она вот так - собирает и отбирает то, что считает нужным, и то, что я помню и в каком виде я это помню, не менее важно, чем так называемые объективные факты. Такие вещи, как хронология и причинно-следственные связи, часто - лишь басни, которые мы рассказываем друг другу о прошлом. 'Прошлое не умирает. Это даже не прошлое'. Я недавно нашел эту цитату на BrainyQuote.com, и был поражен. Задумался. Кто, черт возьми, этот Фолкнер? И какое отношение он имет к нам, Виндзорам?
Так вот, Балморал. Закрывая глаза, я вижу главный вход, филенчатые окна фасада, широкую галерею и три серо-черных ступени из крапчатого гранита, ведущие к массивной входной двери из дуба цвета виски - чтобы она не закрывалась, ее часто подпирали тяжелым камнем для игры в керлинг, у двери часто стоял гвардеец в красной униформе, внутри - просторный зал с белокаменным полом и серыми изразцами в форме звезд, огромный камин, на каминной полке из черного дерева - витиеватая резьба, с одной стороны - нечто вроде подсобки, а слева, у высоких окон, рыболовные удочки и палки для ходьбы, резиновые сапоги и тяжелые непромокаемые плащи - так много непромокаемых плащей, потому что в Шотландии часто дождливое холодное лето, но в этой сибирской глуши отличный клёв. А дальше двери из светлой древесины вели в коридор с малиновым ковром и обоями кремового цвета с узором в виде золотых овец, выпуклым, как шрифт Брайля, дальше - еще много комнат вдоль коридора, у каждой - свое определенное назначение, например, в комнате можно устраивать приемы или читать, смотреть телевизор или пить чай, а еще - специальная комната для пажей, которых я любил, как эксцентричных дядюшек. И наконец - главные помещения замка, надстроенные в девятнадцатом веке практически поверх другого замка, датируемого четырнадцатым веком - несколько поколений отделяли его строительство от другого принца Гарри, который удалился в изгнание, потом вернулся и уничтожил всё и всех, кто попался ему на глаза. Мой дальний предок. Кто-то назовет его моим единомышленником. По крайней мере, мой тезка. Я родился 15-го сентября 1984 года и был крещен как Генри Чарльз Альберт Дэвид Уэльский.
Но с самого первого дня все называли меня Гарри.
В самом центре основного строения находилась величественная лестница. Широкая, эффектная, редко используемая. Когда бабушка поднималась в свою спальню на третьем этаже в сопровождении корги, она предпочитала лифт.
Корги тоже предпочитали лифт.
Возле бабушкиного лифта, если пройти через несколько багровых дверей по полу в зеленую клетку, была крохотная лестница с тяжелыми железными перилами, ведущая на второй этаж, где возвышалась статуя королевы Виктории. Я всегда ей кланялся, проходя мимо: 'Ваше Величество!'. Уилл тоже ей кланялся. Нам сказали, что нужно так делать, но я кланялся бы ей в любом случае. 'Прабабушка Европы' казалась мне неотразимой - не просто потому, что бабушка ее любила, и не потому, что папа хотел назвать меня в честь ее мужа. (Мама решительно этому воспротивилась). Виктория знала великую любовь и заоблачное счастье, но жизнь ее, в сущности, была трагична. Ее отец, принц Эдвард, герцог Кентский и Стратернский, говорят, был садистом, его возбуждало зрелище порки солдат, а ее возлюбленный супруг Альберт умер у нее на руках. Кроме того, за время ее долгого одинокого правления в нее восемь раз стреляли восемь разных человек по восьми разным поводам.
Ни одна пуля не попала в цель. Ничто не могло сбить Викторию с ног.
За спиной статуи королевы Виктории таился подвох. Двери выглядели одинаково, комнаты переплетались в лабиринт. Легко заблудиться. Открой не ту дверь, и наткнешься на папу, которому камердинер помогает одеваться. Хуже того, ты можешь неожиданно увидеть, как он делает стойку на голове. Это ему прописал физиотерапевт - единственное эффективное средство от постоянной боли в шее и спине. В основном, старые ушибы от игры в поло. Он делал стойку на голове каждый день, в одних лишь боксерских трусах, опираясь о дверь или свешиваясь с перил, словно искусный акробат. Стоило прикоснуться к дверной ручке, как он тут же кричал умоляющим голосом с той стороны двери: 'Нет-нет! Не открывайте! Ради бога, не открывайте!'.
В Балморале было пятьдесят спален, одну из которых делили мы с Уиллом. Взрослые называли это детской. Большая часть комнаты принадлежала Уиллу, у него была двуспальная кровать, большой умывальник, шкаф с зеркалом, красивое окно, выходившее во внутренний двор, фонтан, бронзовая статуэтка брыкающейся косули. Моя часть комнаты была намного меньше и не такая роскошная. Я никогда не спрашивал, почему. Мне было всё равно. Но мне и не нужно было спрашивать. Уилл был на два года меня старше, он был Наследником престола, а я был Запасным.
Не то чтобы в прессе нас именно так и называли, но определенно так оно и было. Эти кодовые обозначения часто использовали папа, мама и бабушка. Наследник и Запасной - здесь не было никакого оценочного суждения, но и никакой неясности. Я был тенью, поддержкой, Планом В. Меня привели в этот мир на случай, если что-то случится с Уиллом. Я был призван оказывать поддержку, развлекать, отвлекать, а если понадобится - предоставить какой-нибудь орган. Может быть, почку. Переливание крови. Частичку костного мозга. Всё это мне без обиняков объяснили в начале моего жизненного пути и потом постоянно напоминали. В двадцать лет я впервые узнал, что папа якобы сказал маме в день моего рождения: 'Прекрасно! Теперь ты подарила мне Наследника и Запасного - моя работа выполнена'. Шутка. Вероятно. С другой стороны, через несколько минут после этой реплики в духе высокой комедии папа, говорят, ушел на свидание с любовницей. Так что многие истины произносятся в шутку.
Я не обиделся. Ничего не почувствовал по этому поводу, и во всех других случаях - тоже. Престолонаследие - нечто сродни погоде, расположению планет или смене времен года. У кого было время волноваться из-за столь незыблемых вещей? Кто бы беспокоился из-за судьбы, высеченной в камне? Быть Виндзором - значило совершать подсчеты, истинность которых вневременна, а потом выбрасывать их из головы. Это значило, что вы впитывали базовые параметры идентичности, инстинктивно знали, кто вы, и это было вечным побочным продуктом того, кем вы не являлись.
Я не был бабушкой.
Я не был папой.
Я не был Уиллом.
Я был третий в очереди за ними.
Каждый мальчик и каждая девочка хотя бы раз в жизни представляют себя принцем или принцессой. Так что, хоть и Запасной, не так уж плохо на самом деле быть принцем. Кроме того, уверенно стоять за спиной тех, кого любишь - разве это не честь?
Разве это - не проявление любви?
Как поклон Виктории, когда проходишь мимо?
3.
Возле моей спальни находилось нечто вроде круглой гостиной. Круглый стол, зеркало на стене, письменный стол, камин, рядом с которым лежали подушки. Большая деревянная дверь в дальнем углу вела в ванную. Две мраморные ванны выглядели, как прототипы первых изготовленных в мире ванн. В Балморале всё было старым или специально состаренным. Замок был площадкой для игр, охотничьей заимкой, но кроме того - еще и сценой.
Ножки огромной ванны были в форме лап с когтями, и даже вода, бившая из ее кранов, казалась старой. Вовсе не в плохом смысле. Вода была старая, как в озере, в котором Мерлин помог Артуру найти волшебный меч. Коричневатая, напоминавшая слабый чай, вода часто пугала гостей, приезжавших на уик-энд. 'Простите, с водой в моей ванной что-то не то?'. Папа всегда улыбался и заверял их, что с водой всё в порядке, ее очищали фильтром и подслащивали с помощью шотландского торфа. 'Эта вода - прямо из холма, и вам предстоит одно из утонченнейших удовольствий в жизни - ванна из вод Хайленда'.
В зависимости от ваших предпочтений, ванна из вод Хайленда могла быть холодной, как в Арктике, или горячей, как кипяток - краны во всем замке были настроены точно. Что до меня, мало что могло сравниться с отмоканием в обжигающей воде, особенно, если в это время я смотрел в оконные щели замка, воображая, что когда-то здесь стояли на страже лучники. Я смотрел вверх на звездное небо или вниз на обнесенный стеной парк, представляя, как парю над огромной лужайкой, гладкой и зеленой, словно стол для бильярда, благодаря армии садовников. Лужайка была столь идеальной, каждая травинка была так идеально скошена, что мы с Уиллом испытывали чувство вины, гуляя по лужайке, не говоря уж о том, чтобы кататься по ней на велосипеде. Но всё равно это делали, всё время. Однажды мы гнались по лужайке за кузиной. Мы ехали на квадроциклах, кузина - на карте. Игра была очень веселая, пока кузина не врезалась в зеленый фонарный столб. Вот так повезло - единственный фонарный столб в радиусе тысячи миль. Мы громко рассмеялись, но тут фонарный столб, который еще недавно был деревом в одном из близлежащих лесов, раскололся ровно надвое и упал кузине на голову. Ей повезло, что она серьезно не пострадала.
30-го августа 1997 года я не очень долго смотрел на лужайку. Мы с Уиллом поспешили завершить вечерний прием ванны, запрыгнули в пижамы и взволнованно уселись перед телевизором. Лакеи принесли подносы, уставленные тарелками, каждая из которых была накрыта серебряным колпаком. Лакеи поставили подносы на деревянные подставки, потом, как всегда, обменялись с нами парой шуток, прежде чем пожелать хорошего аппетита.
Лакеи, тонкий фарфор - звучит элитарно, и, думаю, так оно и было, но под этими изысканными колпаками была всего лишь детская еда. Рыбные наггетсы, сочники, жареная курица с горошком. К нам присоединялась Мейбл, наша няня, которая когда-то была няней папы. Набивая рот едой, мы слышали, как папа бесшумно проходил мимо нашей спальни в комнатных туфлях, он возвращался из ванной со своим 'беспроводником' - так он называл портативный CD-плеер, на котором любил слушать 'книги по истории', отмокая в ванной. Папа был точен, как часы, так что, услышав его шаги в зале, мы знали, что сейчас - около восьми.
Полчаса спустя мы слышали, что родители начинают готовиться к выходу, потом раздавались нестройные звуки волынок. Следующие два часа взрослые будут пленниками Обеденной башни, они будут вынуждены сидеть за этим круглым столом, будут вынуждены коситься друг на друга в тусклом свете канделябров, дизайн которых разработал принц Альберт, будут вынуждены сидеть с прямой спиной, словно аршин проглотили. Слуги с математической точностью (при помощи измерительной рулетки) расставят перед ними фарфоровые тарелки и хрустальные бокалы. Они будут вынуждены есть перепелиные яйца и тюрбо, будут вынуждены праздно болтать в своих самых красивых нарядах. Смокинг, черные туфли, клетчатые штаны. Может быть, даже килты.
Я думал: 'Как ужасно быть взрослым!'.
Папа заглядывал к нам по пути на ужин. Он опаздывал, но устраивал представление поднятия серебряного колпака: 'Ням-ням, хотелось бы мне это попробовать!', и вдыхал запах нашей еды. Он всегда нюхал разные вещи. Еда, розы, наши волосы. Должно быть, в прошлой жизни он был собакой-ищейкой. Наверное, он делал такие глубокие вдохи, потому что ему было тяжело уловить какой-то другой запах, кроме своего собственного. 'Eau Sauvage'. Он душил щеки, шею, рубашку. Цветочный аромат с намеком чего-то резкого, вроде перца или пороха, духи из Парижа. Так было написано на флаконе. И я думал о маме.
Да, Гарри, мама в Париже.
Их развод завершился ровно год назад. Почти день в день.
Будьте хорошими мальчиками.
Обещаем, папа.
Ложитесь спать не слишком поздно.
Он ушел, а запах его духов остался.
Закончив ужинать, мы еще немного смотрели телевизор, а потом начиналось наше обычное веселье перед сном. Мы забирались на верхнюю ступеньку боковой лестницы и подслушивали, что говорят взрослые, надеясь услышать неприличное слово или историю. Мы носились по длинным коридорам под бдительным взглядом десятков мертвых оленьих голов. Рано или поздно мы сталкивались с волынщиком бабушки. Взъерошенный, похожий на грушу, с густыми бровями и в твидовом килте, он всегда следовал за бабушкой, потому что ей нравился звук волынки, как королеве Виктории, хотя Альберт, говорят, называл волынку 'скотским инструментом'. Проводя лето в Балморале, бабушка просила волынщика играть утром, чтобы разбудить ее, и вечером в качестве сигнала к ужину.
Его инструмент был похож на пьяного осьминога, гибкие щупальца которого сделаны из серебра и красного дерева. Мы видели волынку уже не раз, но в тот вечер волынщик предложил нам ее подержать. Попробовать поиграть на ней.
- Правда?
- Давайте.
Мы смогли извлечь из волынки лишь какой-то слабый писк. У нас просто не хватало духу. А у волыншика грудная клетка была размером с бочку виски. У него волынка вопила и стенала.
Мы поблагодарили его за урок и пожелали спокойной ночи, потом вернулись в детскую, где Мейбл проконтролировала чистку зубов и умывание. А потом - спать.
Кровать у меня была высокая. Мне приходилось на нее запрыгивать, а потом я перекатывался в продавленный центр. Такое чувство, словно залазишь на книжный шкаф, а потом проваливаешься в щель. Матрас был чистый, свежий, разных оттенков белого. Алебастровые простыни. Кремовые покрывала. Стеганые одеяла цвета яичной скорлупы. (Почти всюду - вензель ER, Elizabeth Regina.). Всё натянуто, как барабан, так искусно выглажено, что легко можно было заметить столетние сокровища залатанных дыр.
Я до подбородка накрывался простынями и одеялами, потому что не любил темноту. Нет, не так: я ненавидел темноту. Мама - тоже, так она мне сказала. Я унаследовал это от нее вместе с ее носом, ее голубыми глазами, ее любовью к людям, ненавистью к самодовольству, лицемерию и напыщенности. Вижу себя лежащим под этими одеялами - я всматриваюсь в темноту, прислушиваясь к шороху насекомых и уханью сов. Воображал ли я, что по стенам скользят силуэты? Смотрел ли я на полоску света на полу - она всегда была там, потому что я настаивал, чтобы дверь оставляли приоткрытой? Сколько времени проходило, пока я засыпал? Иными словами, сколько оставалось моего детства и насколько я его ценил, наслаждался им, прежде чем его хватиться...
- Папа?
Он стоял у моей кровати, смотрел на меня. В своем белом халате он был похож на призрака из пьесы.
- Да, мальчик мой.
Он едва заметно улыбнулся и отвел глаза.
В комнате больше не было темно. Но и света в ней не было. Странная промежуточная тень, какая-то коричневатая, почти как вода в древнем водопроводе.
Он посмотрел на меня как-то странно, никогда он так не смотрел на меня раньше. Со страхом?
- Папа, что случилось?
Он сел на край моей постели. Положил руку на мое колено.
- Мальчик мой, мама попала в автомобильную аварию.
Помню, как я подумал: 'Авария... Ладно. Но с ней ведь всё в порядке? Да?'.
Отчетливо помню, как эта мысль пронеслась в моем мозгу. Помню, как я терпеливо ждал, пока папа подвердит, что с мамой всё в порядке. И помню, что он этого не сделал.
В душе моей всё перевернулось. Я начал тихо умолять папу, или Бога, или обоих: 'Нет, нет, нет'.
Папа смотрел на складки старого стеганого одеяла, покрывал и простыней:
- Были осложнения. Мама слишком серьезно пострадала и ее отвезли в больницу, мальчик мой.
Он всегда называл меня 'мальчик мой', но сейчас как-то слишком часто произносил эту фразу. Голос его был мягок. Кажется, папа был в шоке.
- В больницу?
- Да, тяжелые ранения.
Упоминал ли он о папарацци? Рассказал ли, что ее преследовали? Не думаю. Не могу поручиться, но, скорее всего, нет. Папарацци создавали такие проблемы для мамы и для всех остальных, что об этом и не было нужды упоминать.
Я снова подумал: 'Ранена...но с ней ведь всё в порядке. Ее отвезли в больницу, они приделают ее голову на место, и мы пойдем ее проведать. Не позднее, чем сегодня ночью'.
- Они пытались, мальчик мой. Боюсь, она не выкарабкалась. .
Эти слова вонзились в мой мозг, как дротики в доску для дартса. Он сказал именно так, точно помню. 'Она не выкарабкалась'. Кажется, в это мгновение мир остановился.
Нет, не кажется. Ничего не кажется. Мир несомненно, определенно и безвозвратно остановился.
То, что я отвечал папе, моя память не сохранила. Возможно, я ничего не ответил. Что я помню с ужасающей ясностью - я не плакал. Ни слезинки.
Папа меня не обнял. Он не был силен в проявлении эмоций в обычных обстоятельствах, как можно было ожидать, что он проявит эмоции при таком потрясении? Но его рука снова упала на мое колено, и он сказал: 'Всё будет хорошо'.
Для него это и так было много. Теплые отцовские слова, исполненные надежды. И такие лживые.
Он встал и ушел. Не помню, откуда я узнал, что он уже - в другой комнате, уже рассказал Уиллу, но я знал об этом. Я лежал там, или сидел. Не вставал с постели. Не принимал ванну, не ходил в туалет. Не одевался. Не звал Уилла или Мейбл. После десятилетий попыток восстановить в памяти события того утра я пришел к одному непреложному выводу: я точно оставался в комнате, ничего не говорил, ни с кем не виделся до девяти часов утра, когда снаружи заиграла волынка.
Хотелось бы мне вспомнить, что играл волынщик. Но, вероятно, это не имеет значения. Для волынки важна не мелодия, а тональность. Волынке уже тысячи лет, ее назначение - усугубить то, что у человека на душе. Если у вас дурашливое настроение, волынка его усилит. Если вы злитесь, волынка доведет вашу кровь до наивысшей точки кипения. А если у вас горе, даже если вам двенадцать и вы не знаете, что у вас горе, наверное, особенно если вы не знаете, что у вас горе, волынка может просто свести вас с ума.
4.
Было воскресенье. Так что мы, как всегда, пошли в церковь.
Крати Кирк. Гранитные стены, большая крыша из шотландской сосны, витражи, которые много лет назад подарила королева Виктория, возможно, во искупление беспорядка, который она внесла в тамошнее богослужение. Что-то связанное с богослужением главы англиканской церкви в шотландской церкви - это вызвало волнение, которое я никогда не мог понять.
Я видел фотографии, на которых мы идем в церковь в тот день, но эти снимки не вызвали у меня никаких воспоминаний. Сказал ли что-то пастор? Стало ли только хуже от его слов? Я слушал его или смотрел на спинку скамьи и думал о маме?
Обратная дорога в Балморал занимала две минуты на машине, предложили сделать остановку. Люди всё утро собирались за парадными воротами, некоторые начали оставлять разные вещи. Плюшевые игрушки, цветы, открытки. Знаки благодарности.
Мы остановили машину и вышли. Я видел перед собой только множество цветных точек. Цветы. И еще цветы. Слышал только ритмичное щелканье через дорогу. Журналисты. Я протянул руку, чтобы взять за руку отца, мне хотелось успокоиться, потом начал ругать себя, потому что этот жест спровоцировал взрыв щелчков фотоаппаратов.
Я дал им именно то, чего они хотели. Эмоции. Драму. Боль.
Они продолжали щелкать бесконечно.
5.
Несколько часов спустя папа улетел в Париж вместе с мамиными сестрами, тетей Сарой и тетей Джейн. Им нужно было больше узнать об аварии, сказал кто-то. И организовать возвращение тела мамы.
Тело. Люди постоянно повторяли это слово. Это был комок в горле, чертова ложь - мама ведь не умерла.
Таково было мое внезапное прозрение. Мне оставалось лишь бродить по замку и разговаривать с самим собой, поэтому в мою голову закралось подозрение, переросшее в твердую уверенность. Это был просто розыгрыш. И на этот раз меня разыграли не те, кто меня окружал, и не журналисты, а мама. Ее жизнь была ужасна, ее преследовали, третировали, о ней лгали. Так что она инсценировала аварию для отвлечения внимания и сбежала.
Эта мысль меня поразила, и я вздохнул с облегчением.
Конечно же! Это просто уловка, теперь она сможет начать жизнь с чистого листа! Теперь она, несомненно, сняла квартиру в Париже, или расставляет живые цветы в своем тайно приобретенном шале где-то высоко в Швейцарских Альпах. Скоро она пришлет за мной и Уиллом. Это ведь очевидно! Как я не понимал этого раньше? Мама жива! Она прячется!
Я почувствовал себя намного лучше.
Потом закралось сомнение.
Погоди! Мама никогда не поступила бы так с нами. Она никогда не позволила бы причинить нам столь невыносимую боль, не говоря уж о том, чтобы самой ее нам причинить.
Снова успокаиваю себя: 'У нее не было выхода. Это была ее единственная надежда на обретение свободы'.
И снова сомнения: 'Мама не стала бы прятаться, она ведь - боец'.
Снова успокаиваю себя: 'Она борется таким образом. Она вернется. Она должна вернуться. Мой день рождения через две недели'.
Но первыми вернулись папа и тетушки. О их возвращении рассказали на всех телеканалах. Весь мир наблюдал, как они выходят на взлетную полосу из самолета королевских ВВС в Нортхолте. На одном из каналов на сцену прибытия даже наложили музыку: кто-то пел скорбный псалом. Нас с Уиллом не подпускали к телевизору, но, кажется, мы эту музыку слышали.
Следующие несколько дней прошли в вакууме, никто ничего не говорил. Все мы скрывались в замке. Это была словно жизнь в подземелье, но в подземелье, в котором все ходят в клетчатых штанах и придерживаются заведенного порядка и установленного графика. Если мне что-то говорили, я не слышал. Я слышал лишь, как два голоса монотонно спорили в моей голове.
Она умерла.
Нет, она прячется.
Она мертва.
Нет, она притворяется мертвой.
И вот, однажды утром, пришло время возвращаться в Лондон. Я ничего не помню о путешествии. Мы ехали на машине? Летели на самолете королевских ВВС? Помню момент воссоединения с папой и тетушками, ключевую встречу с тетей Сарой, но всё как в тумане, и возможно, последовательность событий слегка нарушена. Иногда моя память помещает всё это в те ужасные первые дни сентября. А иногда - переносит вперед, словно они произошли на много лет позже.
Когда бы это ни произошло. всё было примерно так:
- Уильям? Гарри? Мальчики, у тети Сары кое-что есть для вас.
Она подошла, на ее ладонях лежали две крошечные голубые коробочки.
- Что это?
- Открой.
Я поднял крышечку своей голубой коробочки. Внутри была... моль?
Нет.
Усы?
Нет.
- Что за...?
- Это - ее волосы, Гарри.
Тетя Сара объяснила, что во время своего пребывания в Париже состригла два локона с маминой головы.
Вот оно. Доказательство. Она действительно умерла.
Но сразу же пришло успокаивающее сомнение, спасительная неуверенность: 'Нет, это могут быть чьи-то чужие волосы. Мамины прекрасные белокурые волосы остались нетронутыми, она где-то в другом месте'.
- Я бы знал, если бы она умерла. Мое тело знало бы. Мое сердце знало бы. Но они ничего такого не знают.
Всё мое существо было наполнено любовью к ней, как и прежде.
6.
Мы с Уиллом шли мимо толпы людей возле Кенсингтонского дворца, улыбались, пожимали руки. Словно участвовали в предвыборной кампании. Сотни и сотни рук всё время лезли нам в лицо, пальцы часто были влажными.
Что за влага? Мне стало интересно.
Я понял, что это - слёзы.
Мне не нравилось то, какими были эти руки на ощупь. Более того, я ненавидел чувство, которое они у меня вызывали. Я испытывал чувство вины. Почему все эти люди плакали, когда я не плакал и не должен был?
Мне хотелось заплакать, и я попытался, ведь жизнь моей мамы была столь печальна, что у нее возникла потребность исчезнуть, придумать этот масштабный фарс. Но я не мог выдавить ни слезинки. Наверное, я слишком хорошо выучил, слишком глубоко впитал этические нормы семьи: у нас нет права на слёзы.
Помню, что вокруг были горы цветов. Помню, что чувствовал невыразимое горе, но был неизменно вежлив. Помню старушек, говоривших: 'Боже, он так вежлив, бедный мальчик!'. Помню, как бормотал благодарности, снова и снова, спасибо за то, что пришли, спасибо за ваши слова, спасибо за то, что живете здесь в палатке уже несколько дней. Помню, как утешал нескольких человек, находившихся в отчаянии, настолько сломленных, словно они были знакомы с мамой лично, но в то же время думал: 'Вы ее не знали. А ведете себя так, словно знали..., но вы ее не знали'.
Вернее...вы ее не знаете. Настоящее время.
Пообщавшись с собравшимися толпами людей, мы пошли в Кенсингтонский дворец. Через большие черные двери мы зашли в мамины апартаменты, прошли по длинному коридору и свернули в комнату слева. Там стоял большой гроб. Темно-черный, дубовый. Я помню или мне кажется, что помню: он был накрыт ... британским национальным флагом?
Этот флаг меня заворожил. Может быть, из-за моих мальчишеских военных игр. Может быть, из-за моего рано развившегося патриотизма. Или, может быть, из-за того, что я целыми днями слышал разговоры о флаге-флаге-флаге. Все вокруг только об этом и говорили. Люди возмущались, потому что флаг над Букингемским дворцом не приспустили. Их не волновало, что Королевский штандарт никогда не приспускали, что бы ни случилось, он развевался, когда бабушка находилась во дворце, и его опускали, когда бабушка уезжала, точка. Люди просто хотели увидеть официальное проявление скорби, не увидели его и разозлились. То есть, их привели в состояние бешенства британские газеты, пытавшиеся отвлечь внимание от своей роли в мамином исчезновении. Вспоминаю один заголовок, адресованный прямо бабушке: 'Покажи, что тебе не всё равно'. Какая трогательная забота со стороны друзей, которым было настолько 'не всё равно', что они преследовали маму в туннеле, из которого она больше не выбралась.
Я уже услышал случайно эту 'официальную' версию событий: папарацци преследовали маму на улицах Парижа, потом - в туннеле, там ее 'мерседес' врезался в стену цементной подпоры, она, ее друг и водитель погибли.