Аннотация: О человеке, который страдал эпилепсией.
Питер Генри
(художественный перевод Михаила Бубякина)
Один из двухсот
Рассказ
Похоже, это единственное, что я помню - из всего того, что было: огромная, серая толпа бормотала перед моим лицом.
Это были водители и инспектор-контролер, склонившиеся надо мной. Постойте. Надо мной ли? Я плохо соображал в тот момент.
Да, надо мной.
"Слушай, Джимми, транспорт из-за него не может двинуться с места", - Слышу я, лежа на тротуаре.
"Не трогай его, он выглядит совсем плохим", - объясняет контролер.
Я понимаю, что они перестраховываются и не хотят со мной возиться - общечеловеческая реакция на больного человека.
Остается только одно - тоскливо ждать, когда все кончится. Закрываю глаза и погружаюсь в грезы.
"...долго мы можем стоять, Джимми? - Снова слышу я (говорит водитель). - Непонятно, как он мог упасть, когда автобус стоял..."
"Пусть себе лежит-т-т... - словно в трубу, гулко и протяжно отвечает контролер, - это не наше дело-о-о..."
Конечно, думаю, не ваше, а чье? И снова уплываю в сновидения. Некоторое время меня никто не тревожит. Я успеваю даже совершить короткое путешествие в какую-то заснеженную страну, где среди скал и тихой зеркальной воды предаюсь курению дурманящей травы в компании узкоглазых людей. И сам я узкоглазый, и одет в засаленный анорак.
"...Джимми! Джимми! посмотри, - Снова удивляется водитель, - одна нога его на нижней ступеньке... По логике вещей этого не должно было произойти... Он сделал это словно специально по контракту".
Я думаю: "В результате контакта, стоеросовая дубина, с вашим автобусом, или, вернее, просто от толчка".
Но какое мне сейчас до этого дело. Курево еще действует, и я возвращаюсь назад. Утром загарпунили кита, и теперь мы занимаемся чревоугодием. На берегу гвалт и суета. Собаки нетерпеливо ждут в отдалении. Их все время отгоняют.
"...Смотри, смотри, здесь что-то написано, - Они добрались до моего бумажника, - обну... обну..."
"Обнубиляция, - хочу подсказать я, - чередование нарушения сознания с просветлением", - и чуть прихожу в себя. В этот момент мне подавали кусок китовой печени. Ох, и объедение это было, скажу я вам.
Такое состояние, словно голова работает независимо от реальности, сама по себе, и подбрасывает разные иронические вопросы. Например: "Долго ты еще будешь здесь валяться?"
Все еще лежу и плохо соображаю. Каждый раз при этом плохо соображаешь, ничего уж здесь не поделаешь. Хорошо еще, хоть как-то ориентируешься. Но после слов этого недоучки-водителя, совершенно ясно - нахожусь в слякотной сточной канаве, почти под колесами, куда, выходя, упал, вернее - выпал. Холодная вода затекает в рукав куртки, асфальт блестит, как лакированный, отражая витрины, ноги прохожих и тени проносящихся машин.
Топчутся. Переминаются перед моими глазами. Отпускают плоские шуточки типа: "Как он так? Не простудился?" Помочь мне их обязанность. Но они делают вид, что не знают, как подступиться. Толкутся и обсуждают. Да еще это глупое - "контракт". Почему-то оно больше всего застряло у меня в голове.
И никто из пассажиров не напоминает водителям и контролеру об их служебном долге. Тоже молчат.
Ах! Вы не желаете затруднять себя, мисс и миссис, оберегая свой покой, думаю я. Такие холеные, красивые и главное - правильные и законопослушные. Ну ладно. Дайте только подняться.
Когда снова открываю глаза, я все еще лежу. А они все толпятся. Наверное, я представляю в этот момент не очень приятное зрелище - седой старик в канаве. Но, возможно, я ошибаюсь - возможно, это нормальные люди на этом невезучем, но чудесном автобусе номер 888, совсем не похожие на других пассажиров с автобусной остановки, которые тоже уставились на меня, - замечательное место для общения, скажу я вам, - сточная канава.
Я туманно записал. Но именно так все и было, точь-в-точь. Я ничего не перепутал, хотя моментами улица пропадала для меня и я оказывался в вонючем чуме. Что я видел в этот момент? Трудно сказать - фантасмагорию. Мозг словно прокручивал с гигантской скоростью куски из жизни и мыслей, из былого и небылого.
Я лежал, голова здесь. А где ноги? Подобрать под себя? Ах, да - на нижней ступеньке ведь. Как я не вывихнул лодыжку?
Пассажиры натянуто молчали и проходили мимо к 444 автобусу. Бояться, что ли? Или я такой страшный. Или, быть может, я уже не я, быть может, мне надо было все же доесть китовую печенку и только потом предстать перед их божественными очами. А если бы здесь лежал ваш родственник, хочется мне спросить. Если бы ему ничего не досталось, ни кусочка! Как бы вы поступили?
В их благопристойном молчании меня что-то раздражало. Почему они безучастно проходят мимо? Я не могу расслышать их - болтающих, скользких и вертких... словно они находятся на Луне. Я оглушен? Может быть, это все мне кажется? Да, несомненно, хотя я даже стал различать примелькавшиеся ботинки и туфли.
Я возвращаюсь назад, на свежий ветерок. До свидания. И застаю конец трапезы, точнее повально-массового обжорства, которое длится неделю, не меньше. Только собаки таскают по берегу обглоданные кости. Обидно, что я остался голодным. Океан грозно молчит, и по горизонту ходят белые горы. Хотел бы я здесь пожить. Но меня все время вытягивают на тротуар под автобус.
Я в невменяемом состоянии. Сколько это может продолжаться. Не вечность же. Именно все так мне и кажется. Провалы в грезы. Но теперь они представляют собой цельные исторические картины, что-то связанное с великим Римом.
Потом вдруг обнаруживаю, что иду с трудом прочь, бессмысленно и глупо без всякой причины вполголоса бормоча ругательства. Ах, да, меня что-то раздражает. Я даже обижен. Я всегда внимательно относился к людям. Но пассажиры!.. Мне грустно. Теперь, надеюсь, вы меня понимаете - это было почти безобидное ворчание, я рассуждал о дураках или простофилях и вспоминал стоеросовую дубину. "Контракт! Ха-ха-ха!!! - смеялся внутри себя. - Тоже мне грамотей". Почему я на них зациклился? Вероятно, такое состояние типично для моей болезни.
Разве я не имел прав называть окружающих так, после того, как они обошлись со мной. Даже не вызвали "скорую". Я изрыгал черные проклятия. Я даже вспомнил армейский стиль - в лучших традициях казармы. Я вспомнил все, что знал или когда-то слышал. Послушали бы вы меня в тот момент. Ну и хорош я был. Меня могли забрать за нарушение общественного порядка. Но я тоже хитер - шепотом, шепотом, ну немножко вслух прохожусь по всему волнующему и приятному, все, что представало передо мной, как в калейдоскопе: женские груди - вид снизу (кто может похвастаться?), красивые ноги, обтянутые колготками с правильным рисунком, которые несколько стимулируют интерес, трусики всех цветов на голом теле под мини-микро юбками, различными оборками - только ради приличия, только чтобы прикрыть "кисочку", у всех этих кокеток, как совсем недавно я их называл, милочек, кошечек. Ох, и разошелся я! Ничего подобного вы от меня больше не услышите. Сегодня я в своем нормальном состоянии. Видите? Я даже не помню, что совсем недавно был дикарем и ел сырое мясо. Я цивилизованный человек и рассуждаю настолько здраво, что могу все это изложить на бумаге.
Бреду, пошатываясь.
Доберусь ли я до другого тротуара самостоятельно? Путь кажется долгим. Или же я, как дряхлый старик, буду просить помощи от добропорядочных обывателей. Надеюсь, что нет. В этой жизни у меня еще есть силы.
Полное безразличие к беспомощно спотыкающемуся гражданину. Единственное, о чем мне могут сообщить: какой я бледный, или, как смешно выгляжу, потому что у меня, наверное, вымазано лицо. Такое ощущение, что я столкнулся с людьми набожными и наделенными предрассудками.
Ради всего святого, помогите!
...Тихо, как в гробу!
Шарахаются. Уступают дорогу - чуть ли не под колеса машин.
Прочь!
Ориентируюсь по стенам домов. Шершавые - из гранитной щебенки.
Ряд такси растянулся на милю. Ни одно из них не останавливается. У водителей напряженные, неразговорчивые лица. И никто не хочет отвезти меня домой. Все они добродушные обыватели, шотландцы, новоявленные христиане, все, у кого есть "добрые Вилли"* (*Шотландский сленг - пенис), все хранят целомудренное молчание, словно я не бреду, качаясь, мимо. Конечно, я выгляжу не совсем опрятным, не в своей тарелке, как говорят, больным. Ну и что? Видели бы вы меня на океанском берегу - могучего и сильного, потому что я был сыном вождя. Может, сейчас у меня плохо с сердцем? Может, нужно простое участие. "Не будем смущать, бедного старика!" - словно слышу я. Пресловутое - "вторжение в частную жизнь"! Ну и порядочки!
Ни хихиканья, ни ворчания, ни поднимания бровей - никаких ужимок! Ни даже пожимания плечами. Ничем не реагируют. А я все бреду. Но вдруг слышу от одной доброй женщины. "Это один из наших алкоголиков. Отвратительная картина для города, проблема пьянства. Так рано утром, а уже!.."
Теперь вы поняли?
Я не заметил, что мое лицо в грязи. Я решил вытереться руками и обнаружил, что лоб перепачкан. Этого еще не доставало. Ну и видок. Наверное, я весь такой. Не могу даже оглядеть себя - голова кружится.
Жила девочка - с завитком на лбу,
Когда она была "good",
Была очень-очень "good",
Когда была "bad" - противна.
Что мне кажется? Приведу пример из того логичного, что можно описать:
Первое.
Папино 90-летие!! У меня впервые за долгое время на людях случился припадок, да такой сильный и глубокий.
Второе.
Сегодня день рождения Моцарта, вчера был день - Роберта Бернса. Мой день рождения - вчера, а Антона Чехова - завтра.
Третье.
"...конечно, вы должны размышлять о лучшем развитии сюжета вашего произведения. Так уж общепринято. Ваш читатель может отвергнуть так называемое "натуралистическое" описание. Достаточно редкое явление, - когда это понималось и принималось. Отражение действительности не является искусством как таковым. Но вы можете идти дальше. Сваливаете в кучу не более, чем мало реальные совпадения и совершенно неправдоподобные события! Вы вступаете в противоречие с фантазированием. Задумайтесь, о возможных последствиях!! Теперь оплатите консультации и напишите за неделю более убедительный вариант произведения..."
Не волнуйтесь - это у меня все в голове. Целый кусок из рассказа со всеми подробностями и даже интонацией.
Теперь вы понимаете, что такое эпилепсия.
Как их называть: Судороги? Приступы болезни? Забавный оборот событий?
Как угодно! Как вам нравится.
Я предпочитаю просто - "нарушение сознания".
Иначе это звучит так: "Симптоматическое открытое восприятие реальности и себя самого в контексте способности держаться на плаву, галлюцинации, преувеличение ситуации, - все это подобно курку в любом возрасте - молодом, среднем или пожилом, для мужчин и женщин".
Запомнили?
Иногда приступы начинаются рано-рано утром. Следовательно, вам надо принять горячую, расслабляющую ванну, например, около 3.15 утра. Порой это помогает. Правильно? Вы откроете сток ванны в 4 часа утра. Соседи еще спят, и им не нравится, когда гудят трубы. Следовательно, горячая ванна не подходит, просто не принесет удовольствие оттого, что тебя ругают и колотят в стенку.
Я несколько в приподнятом, почти лихорадочном состоянии - как наркоман. Надо еще успеть сделать три-четыре дела, прежде, чем я потеряю ощущение реальности и в голове возобладает всякая чушь из смеси прошлого, будущего или вообще неизвестно чего. Все убыстряется вокруг, как мазки на картинах разными кистями - то большими, то маленькими. Цвета очень характерны для приступов. В этот раз они ярко-желтых оттенков.
"Постойте! Что происходит?" Никогда ничего не понимаешь, потому что припадки всегда протекают по-разному, с новыми ощущениями. Иногда "это" уводит в пугающие лабиринты. Слишком много энергии высвобождается сразу. Всплывают смешные фрагменты жизни, грезы - совершенно ниоткуда, не принадлежащие мне, словно вырванные кусками из чужой судьбы. Они захватывают внимание, вырастают до невероятных размеров. Пустая ерунда кажется теперь гипертрофированно важной. Я тщетно пытаюсь понять их, сопоставить связи, причины, добиться порядка в хаосе. Это сильно утомляет. Из памяти алчно вырываются мысли, заложенные в прошлом - год, два назад. Забавно!! Или медленно, как дым, всплывают фрагменты, куски, удивительные, таинственные, близкие и одновременно не подвластные мне, но завораживающие, с некоторой долей вымысла. Выплескиваясь, они то тревожат, то смущают. Я думаю, что все это дано Свыше.
Я вдруг откуда-то осознаю, что первое имя Цезаря - Гаюс Юлий, что он великий Римский император, главная историческая фигура целой эпохи. Потом, честное слово, в это трудно поверить, - вдруг на меня накатывает, будто бы я одобряю проект бессмертного памятника самому себе, приговариваю к смерти некого Брута и еще кое-кого. Приказываю удавить старого Помпея - любимчика Антония. Звоню в Рим, даю ряд указаний в Сенат - мы в походе, - государственные дела не терпят промедлений. Курю махорку, и одновременно корректирую часть нескончаемой, скучной до смерти книги о исторических войнах в Галии 58-50 в. до н. э. Как человек эрудированный, воображаю, что могу повернуть годы вспять. Пишу о Кальпурнии и ее сомнительной добродетели, о нашествиях в Северную Ирландию. Может, стоит поднять трубку и еще кое-что быстренько сделать по телефону - все, что я надумал? Кто знает истину? Возможно, я и был когда-то знаменитым полководцем?
"Этот припадок уникальный. Никогда такого не было", - думаю я в первый момент, когда сознание проясняется.
На самом деле это был небольшой мини-припадок с длинным-длинным вступлением. Время в нем тянулось века. Я очень устал. Боже!..
Он немного сексуален. Совсем чуть-чуть, так что у меня что-то осталось в памяти на этот счет: конечно, сестра милосердия, кто еще? Чаще всего, сами не подозревая того, они становятся невольными жертвами таких обстоятельств, как, впрочем, и я. Она очень нежна - божественно. Когда я прихожу в себя, то чувствую на губах ее поцелуи. И это в мои-то годы! Почему так не бывает в реальной жизни? Мне кажется, что с этой женщиной я был бы счастлив. Мне даже немного не по себе. Что-то очень милое, бесконечно-доброе, почти материнское, как по Фрейду. Она была настолько моей, что я чувствовал все ее существо. У нее чуть скуластое лицо с гладкой кожей, голубые глаза и золотистые волосы. Она была настоящей женщиной, которая умеет любить. Правда, правда! Я вижу, вы улыбаетесь. Конечно, так не бывает, и вы знаете. В реальной жизни самопожертвование - редкое явление. Мне жаль, что я расстаюсь с нею еще во сне и оказываюсь в огромном супермаркете. Но это уже другая история, и мне не хочется о ней рассказывать.
В действительности все происходило так: сестра в белом халате, склонившись надо мной, спрашивала: "Что вы чувствуете? У вас было предчувствие приступа - сияние (так говорят иногда при эпилепсии)".
"Постараюсь сам выкарабкаться", - думаю я.
"Вы понимаете, что я стараюсь сказать?" - спрашивает она.
"Да, - говорю я то ли про себя, то ли вслух... - вы очень надоедливы..."
"А вы очень нетерпеливы, пациент".
"Пациент?" Почему? Ведь между нами что-то есть? Только что? Связь? Эротика? В какой-то момент мне хочется, чтобы меня оставили в покое, и просто слышу отрывистое: "Бу-бу-бу... бу-бу-бу..."
Они мне все надоели. Мне хочется ответить, что я сам не знаю, что со мной, разве можно объяснить за минуту то, что длится жизнь или столетие. Разве я могу рассказать о Цезаре или о китовой печенке? Никто не поверит. Мне не хочется возвращаться из моих грез, ведь они привлекательнее окружающего мира.
Она спрашивает:
"Вы уверены, что контролируете себя?"
А я переспрашиваю:
"А вы, дорогая?"
Мне невольно хочется ей чем-то насолить.
А она хочет услышать от меня утверждение, что я все понимаю и могу самостоятельно передвигаться.
Я же воображаю себя сильным и смелым мужчиной, который нравится женщинам, и жизнь моя - сплошное хождение по канату над пропастью.
Но потом я вдруг понимаю, что двигаюсь в одиночестве, напевая: "Мы возвращаемся на одном крыле и с молитвой"... И: ..."Когда они наконец поймут, когда они наконец поймут..."
Я снова был самим собой и снова обращался только к себе, удел старости. Меня снова тревожили проблемы этого мира.
Так, почему же я не убрал ногу с автобусной ступеньки, как хотели окружающие? Я сам не знаю. В общем, я этого не сделал. Я очень сожалею и сочувствую автобусной бригаде. Они не могут нарушить правила и законы профсоюза. Поэтому автобус продолжает стоять и бригада "...принуждена обстоятельствами оказаться в нерабочем положении..." - как гласит один из пунктов "правил городского транспорта". Несомненно, все они добры и отзывчивы - дома с детьми и женами. У каждого из них большое сердце, ну как у теленка. Каждый из них помнит христианские заповеди и свято их выполняет. Впрочем, в последнем я не уверен. Разумеется, и пассажиры не менее замечательные люди. Я виноват лишь в том, что прервал их рутину - жвачку, брожение под черепной коробкой, склоки, обиды и несостоявшиеся свидания и деловые встречи - хоть какое-то разнообразие серого, будничного течения. Прими мои глубочайшие извинения le bon public ecossais* (*Добрая публика (франц.)). О, это золотое сердце пассажира!
В моем случае публика делится на хороших, средних и плохих. "Хороших", несомненно, меньше. Чуть больше "средних". И основная масса - "плохих". Но все они испытывают смущение или дискомфорт, когда вынуждены быть свидетелями эпилептического припадка. Реакция совершенно разнообразная. Иногда я наблюдаю сквозь ресницы: одни стараются помочь, но все равно толку мало, другим становится страшно и они плачут, третьи просто делают вид, что не замечают, словно такое случается сплошь и рядом и ничего, совершенно ничего особенного, в этом нет. Бывшая моя жена тоже, хотя и была дипломированным врачом, не выдерживала и только твердила сквозь слезы: "Не надо, не надо..." Конечно, я понимаю, что усложнял ее жизнь, вносил в нее элемент непредсказуемости, тревоги. Но разве я виноват. Ведь "это все" выше меня.
Тактичнее поступают "плохие". Они прячут глаза и ничем не провоцируют мою раздражительность. Они стараются не задевать мое самолюбие. И мне хочется воскликнуть: "Как вы правы!"
То же самое демонстрируют девушки-диспетчеры, заявляя: "Все такси заказаны, извините, свободных нет". Разумеется, они ничего для меня не делают, а только говорят быстро-быстро, чтобы отделаться: "Нигде ничего нет! Отстаньте! Нигде ничего нет!.." И это в то время, когда движение самое бойкое и поймать машину проще простого. "Ну давайте, давайте, в том же духе, вы меня вовсе не удивляете, милые длинноногие пигалицы".
"Я знаю..." - думаю я, тяжело ворочая мыслями в голове. Но что я знаю, уже не помню. И вдруг: совершенно идиотская мысль: "Я ликвидирую этот день. Этого дня нет и не было! Как по волшебству!" "Как это так? - вдруг спрашивает герой какого-то романа. - На каком основании?" Но не настоящий герой, и не настоящего романа. "Как это так получается, что ни один родственник с тобой не живет? А? Даже в этом городе?" Оглядываюсь. Никого. "Не очень весело, правда?" - спрашивает мнимый герой. - Никто никогда не поможет!". Наконец-то догадываюсь, что это "голос". Такое тоже случается в моей болезни. Самое последнее дело, скажу вам. С трудом избавляюсь от него, заткнув уши. Но все равно порой он сам залезает в голову.
Похоже, подобным заболеванием страдали таких людей, как Магомед, Гай Юлий Цезарь, Наполеон и Достоевский. Конечно, мне льстит, что я нахожусь в компании таких личностей.
Срочно надо принять ванну. Но обнаруживаю, что нет пробки. Куда она делась? Пока ищу, чувствую, что моментами накатывает волна страха. "Только не комплексуйся! - лихорадочно думаю я. -Только не комплексуйся!.." И конечно все происходит наоборот. Прежде чем успеваю найти пробку, почти теряю сознание. Пускаю душ на ощупь. Вижу только узкое окошко, как бы в пелене тумана.
Вдруг я почему-то очнулся в постели от детских воспоминаний. Обжигающая, томительная ностальгия, похожая на атавистическую память, невинную, как раннее утро в деревне.
... Это было в semso, Danmark* (* Район южной Германии), - апрель-май-июль 1937-38 или 39 года? Точно не помню. Прошло столько лет. До того, как мы бежали.
Мы вместе с взрослыми собирали спаржу. Мы выбирали ночь, когда не было росы, и стебель за стеблем ощупывали грядку. Спаржа была посажена по гребням песчаных делянок. Хозяйкой делянок была фрау Кустен Иорденсен. Спаржу надо обязательно срывать только в темноте. Мало кто из гурманов знает, что хороша только белая спаржа. Ночью все казалось таинственным и жутковатым. Я помню материнские руки, когда мне становилось страшно, я касался их. Человеческая натура не меняется, даже если вы глубокий старик. Память свежа, как утро.
Нет. Все же я проснулся не от этого. Все же я проснулся от воспоминаний о Кайзерстуле. Помните, гер Абель Фогель? Помните, как блестела паутина от утренней росы между рядами виноградников? Конечно, помните. А я помню, как вы с презрением называли соседний полк "Hasefieble"* (*Заячьи ноги (нем.)). Я хотел быть таким, как вы, хотел слушать ваши рассказы. Вы сражались в составе Баденского полка и получили ранение в ногу. Это служит доказательством, что вы были храбрым солдатом. И конечно, когда мы бежали из Германии, я потерял всякую надежду снова увидеть вас. Интересно, как, по истечении стольких лет, вы относитесь к бойне, которая прокатилась по Польше, Югославии, России, Украине? Когда вы умерли, Кайзерстуль? и где?
Я думаю, что если бы мы сейчас беседовали, то наш разговор носил бы дружеский характер. Странно, но и сегодня я испытываю к вам сыновнии чувства. Наверное, я в этом нуждаюсь. Только не думайте, пожалуйста, что это возраст. Я бы с удовольствием стал чистокровным немцем.
Наверное, когда-нибудь я напишу о вас, гер Абель Фогель.
Конечно, рассуждаете вы, чем отличается унитаз Кайзера от унитаза простого смертного? Ничем, только содержимым. Опять я повторяю неприличные выражения. Ой-е-ей! Подумаешь, сидение императора, его престол, боящийся пасть от различных налогов или от карбункулов, похожих на вулканическую землю вблизи Рейна.
Как все любят друг другу помогать! Даже если ничего в этом ни бум-бум.
"Помнишь, дорогой, как они поступили, когда на эскалаторе в метро с тобой случился маленький припадок, - спрашивает Джен, приятельница, как всегда озабоченная моим здоровьем. - Они все бросились к тебе, когда ты упал или споткнулся, помнишь"; она боится назвать слово "припадок", чтобы не спровоцировать меня.
Может быть, они подумали, что это был сердечный приступ? Теперь сердечный приступ самый аристократический конец для любого человека. В добрый путь, наверняка думают они.
Но, увы, это всего лишь отвратительный припадок с конвульсиями, корчами, бульканьем из горла, высунутым языком и недержанием мочи.
"Те-те, - кривятся прохожие, - он одержим бесом?! Фу, как противно!"
Собственно, мы эпилептики, привязаны к Лондону. Это очень печально. Потому что только в цивилизованном месте мы можем выжить, хотя каждый приступ человек и переживает в одиночестве, один на один с самим собой. Никто не может помочь, даже врачи. Они только могут прочитать о болезни на специальной карточке, которая находится у меня в бумажнике. "Ничего не надо делать, - говорят они, - приподнимите ему голову и не дайте захлебнуться рвотой. Можно даже выпить чашку чая. А он пусть полежит. Правда, за ним надо присматривать, можно подстелить что-нибудь теплое. Но все кончится само собой, вот увидите, не надо волноваться - это такая болезнь, совершенно неопасная болезнь".
Мне все время чудится свое прошлое и вообще прошлое.
Мне чудится май месяц - как сквозь темное расплывчатое стекло - то вижу, то не вижу. Прошлое творит странные штучки. Я почти схватил это ощущение, мысль, но она уходит, как песок, сквозь пальцы, и мне трудно сосредоточиться. Это может быть и не мысль. Я не знаю что. Но что-то неконкретное, далекое, возможно, даже не из этой жизни. Очень трудно ориентироваться. Я попадаю в иной мир, полный символов, прикосновений, намеков. Попробуй его описать, если для этого нет слов!
Меня мучает одно и то же видение из всех этих бесчисленных мыслей в голове, которые все время самоорганизуются, приобретают новые формы, вырастают, размножаются сами по себе, словно не зависят от меня - гипнотизирующие узоры мыльной растекающейся воды на кухонном столе, которая убегает то туда, то сюда, образуя острова и материки, все время меняющие очертания. Мне всегда было интересно наблюдать, как мама моет стол. И вдруг я сам, чувствую, что растекаюсь и становлюсь чем-то огромным, почти чудовищным. Мне открываются вещи бесконечности - вода, как время, для которой нет ни прошлого, ни настоящего.
Такое ощущение, что кто-то живет вместо меня - всегда, всю жизнь. Я чужой в этой стране, хотя и прожил здесь шестнадцать лет и думаю, что проживу еще столько же. Достижения цивилизации не влияют на нас, брошенных и забытых. Возможно, это самое великое достижение человечества - не замечать чужой немощи. Мне всегда давали знать, что я всего лишь причина их разговоров, не больше, жалкий иностранец. Вот я упал, и они немного пообщались, может быть, посмеялись над стариком. Кому я нужен! Вчерашняя погода - тема куда более привлекательная для разговора. Конечно, я вас тоже затруднил, заставил вникнуть в чужие проблемы, которые вам вовсе не нужны. Но кому мне еще пожаловаться на этот 888 автобус и его пассажиров, с кем отвести душу? Разве, может быть, с прошлым, в котором теперь вся моя жизнь?
Художественный перевод Бубякина М. Ю. 1994 г. (asanri@mail.ru)
Рассказ переведен с согласия автора и одобрен им.
Адрес автора.
Scottish Slavonic Review
53 Southpark Avenue University of Glasgow Glasgow G12 8QQ, tel. 041-339-8855 ext.5599 Fax 041-330 4808 Telex 777070 UNIGLA
Peter Henry Emeritus Professor, Editor, Scottish Slavonic Review, 83 Hyndland Road Glasgow G12 9JE Tel. 041-339-6699