Как это часто случается в Нью-Йорке, все вокруг переменилось: синагоги стали церквами, ешивы - ресторанами или гаражами. Порой в этом районе ещё можно было встретить старый еврейский дом, лавку с еврейскими книгами или компанию земляков из румынского или венгерского местечка. Я бывал в центре города несколько раз в неделю, потому что идишная газета, в которую я писал, всё ещё находилась там. Раньше завсегдатаями кафетерия на углу были еврейские писатели, журналисты, учителя, собиратели пожертвований для Израиля и тому подобный люд, а в меню всегда можно было увидеть блины, борщ, печёночный паштет, фаршированные клёцки "креплах", рисовую запеканку и пирожки с яйцами. Теперь публика состояла почти сплошь из негров и пуэрториканцев. Другие голоса, другие запахи. И всё же я, случалось, заходил туда, чтобы наскоро поесть или выпить чашку кофе. И когда бы я ни вошёл в этот кафетерий, я сразу же замечал в нём человека, которого назову Джоэлем Яблонером, - старого еврейского писателя, главным интересом которого была каббала. У него вышли книги о святом Исааке Лурии, Рабби Моше из Кордовы, Баал Шеме, братиславском Рабби Нахмане и перевод на идиш части Зогара. Писал он и на иврите. По моим прикидкам, ему было чуть за семьдесят.
Джоэль Яблонер, высокий и тощий с жёлтым морщинистым лицом, острым носом и впалыми щеками, был совершенно лыс. Из шеи у него заметно выпирал кадык, а выпуклые глаза светились янтарём. Одет он был в потрёпанный пиджак и незастёгнутую рубашку, открывавшую на груди седые волосы. Яблонер никогда не был женат. В юности он страдал чахоткой, и доктора порекомендовали ему санаторий в Колорадо. Кто-то рассказал мне, что там его заставляли есть свинину, из-за чего он впал в меланхолию. Едва ли я слышал от него хоть слово: когда я с ним здоровался, он лишь чуть кивал и быстро отводил глаза. Жил он на несколько долларов в неделю, которые выделял ему еврейский писательский союз. В его квартире на Брум-стрит не было ни ванны, ни телефона, ни центрального отопления. Он отказался не только от рыбы и мяса, но даже от яиц и молока и питался лишь хлебом, овощами и фруктами. Заказав в кафетерии только чашку чёрного кофе и блюдце чернослива, он сидел там часами, уставившись на дверь-вертушку, на кассу, на стены, где много лет назад какой-то мазила изобразил по заказу базар на Садовой с тележками и разносчиками. Теперь краска шелушилась и сыпалась.
Президент писательского союза сказал мне, что хотя все нью-йоркские друзья и почитатели Яблонера умерли, у него ещё остались родственники и ученики в Израиле, которые зовут его к себе насовсем. Обещают опубликовать его работы (у него накопилось несколько ящиков рукописей), подыскать квартиру и, вообще, всячески заботиться о нем. У Яблонера в Иерусалиме был племянник, университетский профессор. Всё еще были живы несколько крупных фигур сионизма, считавших его своим духовным отцом. Так зачем же он торчит здесь на Восточном Бродвее, молчащий и всеми забытый? Писательский союз готов был переводить его пенсию в Израиль, а кроме того, он мог бы получать социальное пособие, за которым никогда не обращался. В Нью-Йорке его квартиру уже трижды грабили, и бандит выбил ему три последних зуба. Дантист Айзерман, переводивший на идиш сонеты Шекспира, рассказывал мне, что предложил вставить ему зубы, но Яблонер отказался: "От чужих зубов толку, что от чужого ума", - сказал он.
- Большой человек, но странный, - говорил мне Айзерман, когда сверлил и подпиливал мои собственные зубы. - А, может, он таким образом искупает какой-то старый грех? Слышал я, что в молодости у него было немало любовных проказ.
- Любовные проказы - у Яблонера?
- Да, именно. Я сам знал одну учительницу, Дебору Солтис, которая была от него просто без ума. Она у меня лечила зубы. Уже лет десять как умерла.
И в этой связи Айзерман рассказал мне один любопытный случай. Джоэль Яблонер и Дебора Солтис были знакомы двадцать лет, вели долгие беседы, часто обсуждали ивритскую литературу, тонкости грамматики, маймонидов, Рабби Иуду ха-Леви, но до поцелуя у них так и не дошло. Ближе всего они оказались однажды, когда отыскивали значение какого-то слова в большом словаре Бен-Яхуды, и случайно коснулись головами. Яблонер впал в игривость и сказал: "Дебора, давайте обменяемся очками!"
- Зачем? - удивилась Дебора.
- А просто так. Ненадолго.
Любовники обменялись очками, но он не мог читать в её очках, а она - в его. Поэтому они водрузили собственные очки на собственные носы - и это был их самый близкий интимный момент.
Спустя какое-то время я перестал ездить на Восточный Бродвей, а посылал свои статьи в газету по почте и совсем забыл о Джоэле Яблонере. Я не знал даже, есть ли он ещё на белом свете.
Однажды, зайдя в вестибюль тель-авивской гостиницы, я услышал аплодисменты в соседнем зале. Дверь была полуоткрыта, и я заглянул. Над трибуной возвышался Яблонер и произносил речь. На нём были костюм из альпаги, белая сорочка, шёлковая киппа, и весь он выглядел свежим, розовым и помолодевшим. Во рту у него блестели новые зубы, а подбородок окаймляла седая бородка.
Никаких неотложных дело у меня не было, и я присел на свободный стул.
Яблонер говорил не на современном иврите, а на старом возвышенном языке ашкеназийских златоустов. При взмахе руки на ослепительно белых манжетах вспыхивали запонки. Я слышал талмудический распев: "Поскольку Он, Бесконечный, заполнил собою всё пространство, сказано ведь в Зогаре: "Никакое пространство от Него не пусто", то как же Он сотворил мир? Рабби Хаим Виталь отвечает: "До самого акта творения все сущности Всемогущего являли собой лишь возможность, а не действительность. Ибо как можно быть королём без подданных, и как можно явить милосердие, если нет принимающего милость?"
Яблонер хватал себя за бороду и заглядывал в конспект. Время от времени он отпивал глоток из стакана чая. В зале я заметил немало женщин и даже девушек. Кое-кто конспектировал. Невероятно, но сидела там и одна монашка. Она, кажется, понимала иврит.
"Еврейское государство вдохнуло в Джоэля Яблонера новую жизнь", - сказал я про себя. Нечасто приходится радоваться чьей-то удаче, и для меня триумф Яблонера был олицетворением Вечного Жида: несколько десятилетий он был одинок и заброшен, а сейчас, кажется, стал самим собой. Я дослушал лекцию до конца, а после неё Яблонер отвечал на вопросы. Трудно поверить, но оказалось, что у сумрачного отшельника было чувство юмора. Я узнал, что лекцию организовал комитет, взявшийся за публикацию трудов Яблонера. Один из членов комитета узнал меня и спросил, не хочу ли я прийти на банкет в его честь.
- Я знаю, что вы вегетарианец, - заметил он, - и случай как раз для вас: будут только овощные блюда, фрукты и орехи. Вы слышали, чтобы где-нибудь устраивали вегетарианский банкет? Такое случается раз в жизни.
Между лекцией и банкетом Яблонер вышёл на террасу передохнуть. Жаркий день клонился к вечеру, и с моря подул бриз. Я подошёл к нему и сказал:
- Вы меня не помните, но я знаю вас.
- Я очень хорошо помню вас и прочёл всё, что вы написали, - ответил он. - Даже здесь я стараюсь не пропускать ваших рассказов.
- Для меня действительно большая честь это слышать.
- Присаживайтесь, - пригласил он меня, показав на стул.
Боже правый, этот молчальник стал очень болтлив! Он задавал мне множество вопросов об Америке, Восточном Бродвее, литературе на идиш. К нам подошла какая-то женщина. Она была в шляпе без полей на седых волосах, атласном плаще и мужских туфлях на широких низких каблуках. Большеголовая, широкоскулая, с цыганской кожей - её чёрные глаза метали молнии.
- Уважаемый, - обратилась она ко мне решительным мужским голосом, - мой муж только что закончил важную лекцию. Ему ещё предстоит выступить на банкете, и я хочу, чтобы он немного отдохнул. Будьте добры отпустить его. Он уже не молод, и ему нельзя перенапрягаться.
- Просите, пожалуйста.
Яблонер нахмурился:
- Абигейл, этот человек пишет на идиш, и он мой друг.
- Он может быть сто раз писателем и твоим другом, но у тебя перенапряжены голосовые связки. Если ты будешь с ним дискутировать, ты охрипнешь.
- Абигейл, мы ни о чём не дискутируем.
- Уважаемый, послушайте меня, пожалуйста. Он не в состоянии о себе позаботиться.
- Хорошо, мы поговорим позднее, - согласился я. - У вас преданная жена.
- Все это отмечают.
Я пошёл на банкет и ел всё, чем там потчевали: орешки, миндаль, авокадо, сыр и бананы. Яблонер произнёс ещё одну речь: на этот раз он разбирал каббалистическую книгу "Трактат о хасидизме". Жена сидела рядом с ним на сцене. Каждый раз, когда голос его начинал хрипеть, она подавала ему стакан с белой жидкостью: какой-то йогурт. После речи, в ходе которой Яблонер обнаружил большую эрудицию, председательствующий объявил, что доцент еврейского университета пишет биографию Яблонера и что начат сбор средств на её публикацию. Автора вызвали на сцену: молодой круглолицый парень с блестящими глазами и в тонюсенькой киппе, которая сливалась с его умащёнными волосами. В заключительном слове Яблонер поблагодарил старых друзей, своих студентов, всех, кто пришёл в знак уважения к нему. Он отдал должное своей жене, Абигейл, сказав, что без её помощи он никогда не смог бы привести в порядок свои рукописи. Он упомянул её первого мужа, о котором отозвался как о гении, святом и столпе мудрости. Из огромного ридикюля, похожего скорее на чемодан, чем на дамскую сумочку, миссис Яблонер достала красный носовой платок, вроде тех, которыми пользовались раввины старого склада, и высморкалась так громко, что вздрогнули стены.
- Пусть он замолвит за нас слово перед Престолом Славы! - воскликнула она.
После банкета я подошёл к Яблонеру и сказал:
- Часто, когда я видел вас в кафетерии, совершенного одинокого, меня подмывало спросить, почему вы не едете в Израиль. Почему вы так долго откладывали?
Он помолчал, закрыв глаза, будто вопрос требовал долгих размышлений, и, наконец, пожал плечами:
- Человек не живёт по разуму.
Прошло ещё несколько лет. Наборщик в газете, для которой я писал, потерял страницу моей последней статьи, а поскольку газета должна была выйти буквально на следующий день - в субботу - воспользоваться почтой не оставалось времени, и мне пришлось самому отвезти эту страницу на такси прямо к наборщикам. Я отдал её бригадиру и спустился в поболтать с редактором и прежними коллегами. Зимний день короток, и снова оказавшись на улице, я ощутил давно забытую суету субботнего кануна. Хотя район уже перестал быть преимущественно еврейским, некоторые синагоги, ешивы и хасидские дома науки упорно держались здесь. Там и сям можно было увидеть в окне женщину, зажигающую субботние свечи.
Мужчины в широкополых бархатных и меховых шапках шли на молитву, а рядом с ними - мальчики с длинными пейсами. Мне вспомнились слова моего отца: "Место Божьего собрания пусто не бывает" и литургические песнопения: "Возликуем", "Приди, мой жених", "Храм Короля".
Я больше не спешил и решил, прежде чем возвращаться на подземке домой, выпить кофе в том кафетерии. Я толкнул дверь-вертушку. На миг мне показалось, что ровным счётом ничего не изменилось, и я снова слышу голоса моих первых лет в Америке - интеллигентов Старого Света, кричавших что-то о сионизме, еврейском социализме, жизни и культуре в Америке. Но лица были мне незнакомы, а речь звучала испанская. Стены заново покрасили, и Садовая с тележками и разносчиками с них исчезла. Вдруг я увидел то, чему не смог сразу поверить: за столиком посреди зала сидел Джоэль Яблонер - без бороды, в поношенном костюме и расстёгнутой рубашке. Он был высохшим, сморщенным, распатланным, а рот опять казался впалым и пустым. Его выпуклые глаза уставились на пустую стену перед ним. Неужели я ошибся? Нет, это был тот самый Яблонер. И в выражении его было отчаяние человека, попавшего в безвыходный тупик. С чашкой кофе в руке я остановился. Может быть, подойти к нему и поздороваться? Может быть, попросить разрешения присесть за его столик?
Кто-то толкнул меня, и я пролил полчашки. Ложечка со звоном упала на пол. Яблонер повернулся, и наши глаза на секунду встретились. Я кивнул ему, но он не ответил. Потом он отвернулся.
Да, он узнал меня, но не хотел вести разговор. Мне даже показалось, что он отрицательно покачал головой. Я нашёл столик у стены, сел и допил то, что осталось от кофе, всё время исподтишка посматривая на него. Почему он покинул Израиль? Его что-то тянуло сюда? Или он бежал от кого-то? Мне очень хотелось подойти к нему и расспросить, но я знал, что он ничего не скажет.
Сила, которая могущественнее человека и его расчётов, погнала его из рая обратно в ад, решил я. Он не пошел даже на пятничную службу. Он был враждебен не только людям, но и самой Субботе. Я допил кофе и вышел.
Через несколько недель я увидел среди некрологов сообщение о смерти Джоэля Яблонера. Похоронили его где-то на Бруклине. В ту ночь я не мог заснуть часов до трёх, думая о нём. Почему он вернулся?
Разве он не искупил в полной мере грехов своей юности? Может быть, ключ к его возвращению на Восточный Бродвей спрятан в преданиях Каббалы? Быть может, какие-то искры из Мира Света заблудились среди Полчищ Зла? А отыскать их и вернуть к святому источнику можно лишь в этом кафетерии? И ещё одна мысль пришла мне в голову: а, может быть, ему захотелось лежать поближе к той учительнице, с которой он поменялся очками? Я вспомнил последние услышанные от него слова: