У домов иногда бывает странное сходство с теми, кто в них живет. Такой дом был у Лейзера, бывшего зятя моего дяди Йехеля.
Бейля, сестра Лейзера, стала второй женой дяди. Она умерла, и дядя женился в третий раз уже после того, как родители привезли меня в Шебрин.
Лейзеру шел седьмой десяток. Высокий и кряжистый мужик, он в молодости был настоящий силач, но годы и беды его согнули. Жена умерла. Появились грыжа и боль в ногах, из-за которой он хромал. Амбар сгорел, а с ним - и зерновое дело. Теперь две его старшие дочери пекли хлеб и караваи: с их скудных заработков он и жил сейчас. Вообще же, его три дочери: Рашель, Лия и Фейгель, оставшиеся старыми девами, и были причиной всех его несчастий. Как могло случиться, что три девушки в еврейском местечке не вышли замуж? Все в Шебрине удивлялись этому, и дочери не меньше, а, может быть, и больше других.
Но вернемся к дому. Стены у него были невероятной толщины, крыша обросла зеленым мхом, а труба, сколько ее ни чистили, дымила с копотью и пламенем. Трубочист Грызмак божился, что однажды видел на ней чертенка: черного, как сажа, горбатого спереди и сзади, с узлом спутанных волос на макушке и носом до брюха. Чертенок, должно быть, жил в трубе, потому что дочка соседа тоже его видела. Она как-то вышла поздно вечером выплеснуть помои и услышала, как тот посмеивается. Подняла глаза на крышу Лейзера, а там эта кикимора и сидит, согнулась в три погибели. Поманил он девчонку и показал ей язык, широкий, как лопата.
Зачем строителю этого дома понадобилось класть стены чуть не в аршин толщиной, без окон спереди и с длинной прихожей, где было темно даже среди бела дня? Почему ему полюбились низкие потолки на тяжелых балках и высоченный чердак? Никто этого не знал, потому что дому было уже почти двести лет. Косые оконца выходили на скатывавшееся к реке болото. В темные летние ночи по нему блуждали таинственные огни, и говорили, что тот, кто последует за таким огнем, никогда больше не вернется.
Из-за грыжи у Лейзера выпадали внутренности, и только одна женщина во всем Шебрине могла их вправить. Если б не она, Лейзер, возможно, давно бы уже помер. Ему было стыдно, что чужая женщина трогает руками скрытые части его тела, но когда дело идет о жизни, на такое уже не обращаешь внимания. Женщина не брала с него платы: это было ее мицвой - добрым делом. Еще она умела снимать сглаз и лечить типун у кур, после чего куры снова могли клевать зерно.
Когда мои родители перебрались со мной Шебрин, его дочке Лие было уже за сорок. Тоже высокая и кряжистая в отца, она имела руки мужика и лицо, широкое и темное, как ржаные хлебы, которые она пекла. От нее трудно было дождаться хоть слова, и сила в ней тоже была мужицкая. Лия колола дрова, носила воду из колодца и вытаскивала мешки с мукой из мельницы. И всё же она была хороша собой, имела правильные черты лица и черные жгучие глаза.
Рассказывали, что однажды, когда она несла мешок муки на мельницу, на нее напали два разбойника, и один приставил ружье к ее груди. Она выхватила у него ружье, разломала надвое и прикладом колотила напавших, пока они не свалились замертво. Их подобрали, отвезли в больницу, а потом судили.
Рашель была моложе Лии и похожа на нее чертами, но всё, что в Лии было твердым, резким и решительным, казалось слабым, мягким и неуверенным в ее сестре. Никто не посмел бы спросить у Лии, почему она не была замужем, но Рашель об этом спрашивал каждый встречный. И всем она отвечала одно и то же: "Сперва подают суп, а мясо - на второе".
Помню, моя мать однажды спросила ее:
- А что случится страшного, если сперва подать мясо? Закон ведь этого не запрещает.
Рашель выслушала и ответила:
- Такой обычай: сперва подают суп, а мясное - после.
Лия месила тесто, формовала буханки, совала их в печь, а потом доставала из нее испеченный хлеб. Торговать им было делом Рашель. Каждый четверг она шла на базар с корзиной, полной буханок, караваев, батонов и булочек, а по пятницам продавала халы и субботнее печенье.
Фейгель, младшей дочери, в то время было всего двадцать девять лет, и свахи еще не теряли надежды. Ее мать умерла при родах. В отличие от сестер, Фейгель была светловолосой, маленькой и вроде совсем не их корня. Считали, что она похожа на свою двоюродную бабушку из Янова. Трижды она была помолвлена, но первый жених умер, второму она сама вернула договор, а третий ушел на войну, и о нем больше не слыхали.
Лия и Фейгель не разговаривали уже больше десяти лет и даже старались не смотреть друг на дружку. Фейгель любила петь, и у нее был кот. Отец купил ей швейную машинку, и она научилась шить мужские рубашки, подштанники и лифчики. Она вела долгие разговоры со свахами. Время от времени устраивали смотрины с возможным искателем, но всё почему-то расстраивалось. Фейгель часто забегала к моей матери. Она рассказывала ей ужасы о холерной эпидемии 1915 года, и шепотом откровенничала о девушках и молодухах из Шебрина, которые во время войны промышляли контрабандой. Австрийские жандармы нередко при обыске заставляли их раздеваться догола и трогали за такие места, к которым ни одна порядочная женщина не может позволить дотронуться чужому мужчине. Мать кивала убранной в парик головой:
- Вот к чему привело долгое изгнание.
Фейгель говорила, что Лия ведьма: сама замуж не идет и не дала Рашель найти мужа. И каждый раз, когда Фейгель с кем-то обручена, напускает на нее злые чары.
- Чтоб вы знали, тетенька, - шептала она моей матери, - Лия на самом деле не женщина, а мужчина.
- Что ты такое несешь, - морщилась мама, - у нее ведь груди.
- А ноги у нее, как у мужика. Бог ошибся.
- Не смей говорить такие вещи! Бог никогда не ошибается.
- А если так - она страхолюдина.
Их семейство было не чета нашему: мой дядя Йехель влюбился по уши и женился во второй раз на неровне. Поэтому, когда Фейгель называла мою маму "тетенькой", это было пощечиной. Но мама жалела дочерей Лейзера, потому что они были сиротами. Она посылала меня к ним за крупкой для фарфеля и заказывала у Фейгель рубашки. У портнихи были щекотливые пальцы, и когда она снимала с меня мерку, я смеялся. Замечание мамы, что у Лии есть груди, засело у меня в голове: до тех пор я думал, что груди бывают только у женщин, кормящих младенца. Да, у Лии была огромнейшая грудь и густой голос мужика. Быть может, она была из тех, что Талмуд называет "двуснастными"? Я боялся ее, как темных ворот, за которыми рвы и ямы. Из книг я знал, что бывают грешные женщины, вступающие в сношение с дьяволом и родящие домовых и кикимор.
Может быть, у Лии есть любовь с дьяволом, который живет в печной трубе? Приближался мой бар-мицва, и я всё чаще задумывался о том, что читал в Гемаре об отношениях мужчин и женщин. И романы тоже начинали меня волновать. Как раз в это время мама попросила Фейгель сшить нам несколько подштанников и рубашек.
Я купил полотно и, подходя к дому Фейгель, заметил над трубой густой черный дым. Я вспомнил о дьяволе, который затаился там в берлоге из сажи. У пекарни я увидел Лию в обтрепанной юбке и огромных сапогах. Она кропила водой только что испеченные буханки. В воздухе клубился пар.
Я споткнулся о высокий порог. День был жаркий, и дверь в комнату Лейзера распахнута. Я увидел его седую бороду в бурых пятнах от нюхательного табака, которым он утешался, и почему-то подумал о женщине, берущей в руки его скрытое место, чтобы вправить грыжу. Мне стало любопытно и противно. В его мастерской валялись молотки, клещи, отвертки, ножовки и ножи, а в углу были сложены доски и металлические прутки. Мама рассказывала, что в молодости он хотел изобрести колыбель, которая качалась бы сама под действием грузиков и пружин. Поэтому его дело и лопнуло.
Я прошел в комнату Фейгель, самую светлую в доме. Отец и дочери жили не одной семьей, а скорее как соседи. Несколько комнат пришли в полную негодность и были заперты. В комнате Фейгель стоял манекен: женщина без головы, но с грудями и бедрами. В волосах у Фейгель запутались обрывки ниток, что придавало ей в моих глазах особенное очарование. Трудно было поверить, что ей скоро тридцать: она казалась девчонкой. Ловко наступив ножкой на педаль швейной машины, она проворно отвела пальчик от иглы.
- Вот ты и пришел, - приветливо улыбнулась она.
- Меня мама послала.
- А ты любишь свою маму?
- Ну, люблю, а почему нет? - ответил я в недоумении.
- Разве хасиду можно любить женщину?
- Мама - не женщина.
- А кто же она?
Фейгель встала, чтобы снять с меня мерку очень тщательно, потому что мама обратила ее внимание, что шея у меня стала толще.
Костяшками пальцев она чуть дотрагивались до подбородка, и я почувствовал, какие мягкие и теплые у нее руки. Вдруг она наклонила голову, коснулась волосами моей щеки и поцеловала меня в губы. Я был так поражен, что не мог вымолвить ни слова.
- Не говори об этом никому, - строго велела она.
Как странно: уже несколько дней я предчувствовал, что во мне должно произойти какое-то перевоплощение. В уме роились грешные мысли. Мне приснилась кузина Таубе, голая, с телом, завернутым в сеть. На следующий день я постился до полудня.
По Шебрину пронесся слух, что Фейгель опять помолвлена. Ее новый искатель, извозчик из Варшавы, имел в Шебрине родственника, Хаима Калха, который и устроил сватовство. Всё случилось быстро: сегодня услышали новость, а через два дня нас уже пригласили на обручение. Большого шума не делали, и гостей было немного.
Лейбушу, будущему жениху, было под, а, может быть, и за сорок. Крупный, сизолицый, с большим носом, толстыми губами и пухлой шеей в складках. Мне показалось, что от него пахло навозом и дегтем. Водянисто-голубые глаза из-под льняных бровей поглядывали зло и насмешливо, будто всё происходящее было трюком. Рашель подала рубленную селедку, свежеиспеченные королевские булочки и водку. Лия заглянула на минуту, даже не потрудившись переодеться.
У Лейбуша был хриплый голос человека, которому много приходится кричать. Я услышал, как он проворчал: "Мне варшавский булыжник во где сидит!" Пока говорили о делах, он выпил три четверти водки и съел почти все булочки. Варшавская толчея и вонючий воздух ему надоели. Он хотел купить лошадь с фурой в Шебрине, чтобы возить грузы в Люблин. Люди в Варшаве не знают, как переходить улицы, а если что-то случается - всегда виноват извозчик. Из его слов я понял, что он, кажется, кого-то переехал, попал под суд и, может быть, даже сидел в тюрьме. Фейгель тоже подавала закуски. Мой отец составлял документы. Он спросил Лейбуша:
- Как твое полное имя?
- Лейбуш Мотл.
- Арье Мордехай, - перевел отец на древнееврейский. - Ты кто, - спросил он опять, - коген, левит или израэлит?
- Откуда мне знать?
- Ты ходишь в синагогу? Тебе предлагали читать Тору?
- Хожу иногда.
- Здесь ты должен будешь ходить всегда. В маленьком городе нужно вести себя как подобает.
- Ладно...
Отец Фейгель, Лейзер, сидел с недовольным видом, и ему явно не терпелось вернуться к своим молоткам, ножовкам и напильникам. Он молча кивал всему, что говорилось. Фейгель улыбалась, шутила и даже подмигнула мне. Она дернула плечиком:
- От замужества и смерти не уйдешь.
- Почему ты говоришь такие вещи? - недоумевала моя мама. - Ты еще молодая и будешь жить до ста двадцати.
- Не такая я молодая, и кто знает, что будет завтра.
- Прямо мои слова, - согласился Лейбуш. - На прошлой неделе я пил пиво с одним корешем. А у него вдруг голова на бок - и с концами.
- Избави нас Бог от несчастий!
- Люди сами лезут под колеса.
Свадьбу назначили через месяц. Лейзер и Лия не хотели никакого шика, но Фейгель потребовала, чтобы были музыканты и тамада. Я слышал, как она говорила моей матери:
- Что девушка может получить от жизни? Только гоп с притопом.
На свадьбе Фейгель танцевала со своей сестрой Рашель и еще с одной девушкой. Она была очаровательна в подвенечном платье, которое сшила сама. Платье раскрывалось, как зонтик, и раскручивалось так, что я видел ее панталончики в кружевных оборках. После танцев две женщины отвели Фейгель в зашторенную спальню, а через несколько минут Лейзер и другие мужчины проводили Лейбуша к его невесте.
Лия пришла на свадьбу в субботнем платье и туфлях на высоких каблуках. Грусть и обида были в ее черных глазах под густыми мужицкими бровями. Когда моя мать подошла к Рашель пожелать ей "мазл тов", всяческого счастья, та ответила:
- Кто же подает десерт перед вторым?
- Ты и Лия когда-нибудь тоже принесете радость своему отцу.
- Может быть.
На утро после свадьбы началось шушуканье. Мальчишка, спрятавшийся под окном спальни новобрачных, рассказывал, что Фейгель и Лейбуш полночи ссорились. Слышны были и скверные слова, и удары. Чтобы подобраться к окну, он полз по болоту и в доказательство показывал грязь и тину, налипшие на его штаны и ботинки. Вскоре Фейгель зашла к моей матери облегчить душу. Я просто сгорал от любопытства узнать секреты Фейгель, но мама меня выставила.
- Будь добр, - сказала она, - выйди из комнаты. Это не для твоих ушей.
Притаившись за дверью, я слышал бормотание и всхлипы. Когда Фейгель ушла, лицо мамы было в красных пятнах. Я спросил, что там у них случилось, и мама ответила:
- Сколько еще ненормальных на свете, спаси нас Господи!
- Они поссорились?
- Вот не везет ей.
Но мальчишки в хедере объяснили ясно и просто:
- Фейгель не подпустила его к своей кровати.
Лейбуш пошел к моему дяде Йехелю с жалобами, и они заперлись в комнате. Как Лейбуш прежде поносил Варшаву и хвалил Шебрин, так сейчас он говорил совершенно обратное. Посреди базара в кругу мальчишек и мужиков он без конца повторял:
- Как можно жить в этой захолустной деревне? Только от одного вида грязи здесь можно с ума сойти. Что бы о Варшаве ни говорили, там идет жизнь.
- Здесь за деньги тоже можно что хочешь иметь, - сунулся в разговор какой-то молодой женатик.
- А что здесь можно иметь? Даже кружки приличного пива не найдешь.
Люди пробовали помирить Фейгель с Лейбушем. Лошадники предлагали ему упряжку коней чуть не задаром, а купцы обещали, что будут давать ему товар, чтобы он возил в Люблин и Лемберг. Но Лейбуш только качал головой, а Фейгель не показывалась. Девушка, которая зашла к ней в мастерскую, чтобы заказать платье, нашла дверь запертой. Тетя Ентл зашла к матери, чтобы всё обсудить. Они о чем-то шептались, и ленты на чепчике у тети Ентл вздрагивали.
- Боюсь, что хлеб из этого теста никогда не испечется, - заметила Ентл.
- Дурень спятил, - сказала мама.
Брак быстро расстроили в Шебрине не регистрировали, потому что у реки было два имени, и не знали, какое из них употребить в документах. Поэтому пара поехала получать развод в Люблин. Я видел, как они оба влезали на телегу: Лейбуш уселся рядом с кучером, а Фейгель - сзади на кучу сена. На ней была та же шляпка с пером, что и в субботу после свадьбы, когда ее провожали в женскую часть синагоги. Она казалась усталой и постаревшей. Подошла Рашель и передала сестре узелок с едой. Девушки и женщины выглядывали из-за задернутых занавесок.
Хотя ждали, что Фейгель скоро вернется, прошло несколько недель, а она всё еще была в Люблине. Когда она вернулась, уже настала зима. Рашель зашла к нам и сказала:
- Никогда не подавайте третье блюдо раньше первого.
- Извини, Рашель, но ты чушь городишь.
- Мужчины - грубые скоты, - сказала Рашель то ли маме, то ли самой себе.
- Что с тобой? Все великие святые были мужчинами.
- Может быть, в давние времена.
Однажды днем у нас появилась Фейгель.
- Всё из-за Лии, - доверилась она моей маме. - Она нас околдовала. Когда узнала, что я собралась замуж, она призвала проклятие на мою голову. Так и есть.
- Тот, кто верит в Господа, не должен страшиться сил зла.
- Это не помогает. Она и Рашель заколдовала. Та повторяет каждое ее слово, как попугай. Может хоть на голову стать. Если Лия ей велит. Она - мой враг, потому что я не стала делать, как она хочет.
- Бог еще пошлет тебе хорошую пару.
- Нет, тетенька, моим женихом будет Ангел Смерти.
Фейгель сказала правду. Вскоре после этого разговора мы узнали, что она смертельно больна. Позвали врача, но он ничем не мог помочь. Женщины говорили, что она исхудала, как чахоточная, и ей становилось хуже с каждым днем. Когда я приходил за булочками, уже не было слышно стрекота швейной машинки. Однажды дверь в ее мастерскую была открыта, и я заглянул туда. Фейгель сидела и обметывала шов.
Увидев меня, она вяло улыбнулась:
- Вы только посмотрите, как он подрос.
- Фейгель, я желаю тебе скорого выздоровления.
- Скоро я от всего вылечусь, кроме смерти. Мне уже ничем не поможешь, мальчик. Спасибо, что проведал. Зайди, присядь.
Когда я сел на табурет, она пустилась в воспоминания.
- Только вчера ты был ребенком, а сейчас ты взрослый. Я хочу сказать тебе одну вещь, а ты запомни: никогда не мучай женщину, которая попадет тебе в руки!
- Не приведи Господи.
- Все мы дети Божьи.
- Главное, чтобы ты выздоровела.
- Нет, милый. Я в этом мире ненадолго, - и на ее губах появилась всё знающая улыбка.
Через несколько недель Фейгель умерла. Перед смертью она послала за дядей Йехелем, исповедалась ему и попросила, чтобы ее приданое раздали бедным невестам. Женщины в местечке говорили, что она умерла как святая. Я пошел за гробом. Рашель выла и колотила себя кулаками по голове, а Лия шла молча. Лейзер прочитал Кадиш. Отец и дочери семь дней сидели в трауре.
После смерти Фейгель семейство распалось. Пошли слухи, что Рашель сходит с ума. Она давала покупателям больше сдачи, чем те платили денег. Дошло до того, что Лия не могла доверить ей продавать хлеб, а у самой Лии с торговлей не ладилось: она терпеть не могла крестьянской привычки торговаться. Теперь она пекла только для тех, кто сам приходил к ней: несколько девчонок и дам, которым нравилась ей выпечка. Сестры уже не могли заработать себе на жизнь. Рашель, которая делала покупки по хозяйству, больше не заходила к мяснику. Она дряхлела. Когда она бывала к матери, дни и события мешались в ее рассказах. Обычно через день по будням она приносила нам хлеб и булочки. Но как-то в субботу распахнулась дверь, и вошла Рашель в рабочей одежде с корзиной хлеба. Мама ущипнула ее за щеки:
- Рашель, что с тобой? Сегодня - суббота!
- Разве суббота? А я думала, что воскресенье.
- Но сегодня все лавки закрыты, и нельзя делать никакой работы.
- Так мне отнести мне хлеб обратно домой?
- Нет, оставь его здесь. А ты приготовила субботнее жаркое?
- Не помню, может быть. Я пойду домой.
Вскоре после этого случая у Рашель появился рак груди. Она лежала в постели, а Лия ухаживала за ней. Доктор Кац, единственный врач в Шебрине, говорил, что если Рашель поедет в Варшаву и там ляжет на операцию, то, может быть, обойдется. Хотя община была готова оплатить расходы, Рашель отказалась ехать:
- Здесь я родилась, здесь и помру.
В муках и бреду она стала петь. Какие-то отрывки литургий на Рош ха-Шана и Йом-Киппур засели у нее а памяти. Ясно было, что у нее хороший певческий голос, хотя раньше никто не слышал, чтобы она пела. Она даже сама импровизировала слова и мелодии, исполнила надгробную песнь по отцу и давно умершей матери скорбным голосом, передававшимся из поколения в поколение. Теперь она жаловалась вслух, что Лия не дала Фейгель и ей выйти замуж.
После смерти Рашель Лия перестала заниматься пекарней, сдала две комнаты и как-то жила на эти деньги. Она стала совершенной отшельницей и никуда не ходила: даже на Рош ха-Шана в женскую часть синагоги, чтобы услышать звук бараньего рога. Труба над домом перестала изрыгать дым с искрами, и в Шебрине говорили, что черт теперь перебрался прямо в дом за печку и спит с Лией на лавке. Хоть ей было уже за шестьдесят, волосы ее оставались черными как смоль.
Когда я уезжал из Шебрина, Лия была еще жива. Я слышал, что она умерла незадолго до нацистского вторжения. Долгое время я совершенно не вспоминал о сестрах, но вчера вздремнул за столом, и мне привиделась Фейгель. Она была в свадебном платье и шелковых туфельках, волосы падали до пояса, а лицо было бледное, и в глазах светилась надмирная радость. Она размахивала веткой пальмы и цитроном, как будто был праздник Суккот, и говорила моей маме:
- Что еще девушка может получить от жизни? Только гоп с притопом.