С чего бы это польскому еврею заниматься в Нью-Йорке изданием немецкого журнала? Предполагалось, что журнал DasWort* будет ежеквартальным, но выходил он от силы три, а то и два раза в год книжечкой на девяносто шесть страниц. Никого из печатавшихся там немецких авторов я не знал. Гитлер уже пришёл к власти, и эти писатели были беженцами. Рукописи шли из Парижа, Швейцарии, Лондона и даже из Австралии. Рассказы были тяжеловесны, фразы растягивались на несколько страниц, и как я ни старался, у меня не хватило сил дочитать до конца ни один из них. В стихах не было ни складу, ни ладу, да и, смысла, кажется, насколько я мог судить, тоже. Издатель журнала, Либкинд Бендель, был родом из Галиции, жил несколько лет в Вене, а разбогател здесь в Нью-Йорке, занявшись биржевой игрой и недвижимостью. Он ухитрился сбыть все свои акции месяцев за шесть до краха 1929 года, и когда деньги стали редкостью, имел огромную сумму наличными, на которые покупал дома.
Мы познакомились, потому что сперва Либкинд Бендель собирался издавать такой же журнал на идиш, и хотел, чтобы я стал его редактором. Мы встречались много раз в ресторанах, кафе, да и на квартире Бенделя на Риверсайд-драйв. Низенький, узкоголовый, без единого волоса и с глазами цвета янтаря на длинном остроносом лице с вытянутым подбородком, он казался десятилетним мальчиком, на которого напялили голову взрослого. Руки и ноги у него были тонкие, как у женщины. Он собирал автографы и рукописи, покупал антиквариат, состоял в нескольких шахматных клубах и считал сам себя гурманом и донжуаном. Любил всякие мелочи: часы с календарём, авторучки и фонарики, а ещё играл на скачках, пил коньяк и собрал большую коллекцию эротической литературы. У него всегда были планы: спасти человечество, вернуть Палестину евреям, реформировать семейную жизнь, сделать сватовство наукой и искусством. Но самой милой его сердцу была идея лотереи, главным призом на которой станет мисс Америка или мисс Вселенная.
Его жена, Фридель, была немка, такая же низенькая, но черноволосая и кудрявая. Её родители - прачка и железнодорожник из Гамбурга - оба были арийцами, но она выглядела еврейкой. Много лет она писала диссертацию по шекспировским переводам Шлегеля, делала всю работу по дому, да ещё помогала мужу как секретарь. Была у Бенделя и любовница Сарра, вдова со слабоумной дочкой. Сарра жила в Браунсвилле, и однажды он познакомил меня с ней.
Говорил он только на идиш, а с теми, кто этого языка не знал, общался на смеси того же идиша, немецкого и английского, нещадно коверкая слова. Я быстро понял, что к литературе он не имеет ни малейшего отношения, а настоящим редактором журнала была Фридель. Издание на идиш так никогда и не состоялось, но что-то привлекало меня в этом суматошном человечке. Может быть, то, что я не мог его до конца разгадать. Каждый раз, когда мне казалось, что уже знаю его досконально, он откалывал какой-нибудь неожиданный номер.
Бендель часто упоминал, что переписывается с пожилым и знаменитым доктором и философом Александром Вальденом, знатоком древнееврейского языка, который много лет жил в Берлине. Там он издавал еврейскую энциклопедию. Её начальные тома вышли ещё до первой мировой войны. Издание энциклопедии так растянулась, что превратилось в анекдот. Говорили, что последний том выйдет после второго пришествия, и тогда у включённых в неё персон будут три даты: день рождения, день смерти и день воскресения из мертвых.
С самого начала энциклопедию поддерживал берлинский меценат Дан Книастер, сейчас старик на восьмом десятке. Получая помощь Дана, сам Вальден, однако, вёл себя как большой богач: имел огромную квартиру недалеко от Курфюстердамм, покупал картины и держал дворецкого. В молодости с ним случилось чудо: в него влюбилась Матильда Оппенгеймер, дочь еврейского миллионера, родственника Титцов и Варбургов. Она пожила с ним несколько месяцев, а потом развелась, но то, что доктор Александр Вальден был какое-то время мужем немецкой наследницы и сам писал по-немецки, породило в других гебраистах особое к нему почтение. А поскольку он не обращал на них внимания, его сочли высокомерным. Идишем он брезговал, хотя сам был сыном раввина из польской деревушки. Говорили, что он близко знал Эйнштейна, Фрейда и Бергсона.
Почему Либкинд Бендель был одержим желанием переписываться с доктором Александром Вальденом, остаётся для меня загадкой по сей день. О Вальдене было известно, что он на письма не отвечает, но Бендель решил показать, что перед ним никто не устоит. Он обратился к Александру Вальдену с просьбой прислать что-нибудь для своего журнала. Ответа не последовало. Тогда он стал донимать его длинными телеграммами, но доктор Вальден хранил молчание. Бендель, однако, решил добиться своего во что бы то ни стало.
В Нью-Йорке он встретился с библиографом по ивриту Дов Бен Зевом, почти ослепшим от неустанного чтения. Дов Бен Зев знал чуть не наизусть каждое слово, написанное доктором Вальденом. Бендель пригласил его к себе домой, Фридель приготовила блинчики со сметаной, и там они замыслили свой хитрый план.
Доктору Вальдену направили письмо как бы от состоятельной девушки из Нью-Йорка, мисс Элеанор Зелигман-Брауде, приходившейся родственницей Леманам и Шиффсам, и наследницы многомиллионного состояния. Письмо было исполнено любви и восторга перед трудами доктора Вальдена и его личностью. Знание трудов внёс Дов Бен Зев, безупречный немецкий язык письма был от Фридель, а лесть принадлежала Бенделю.
Бендель правильно сообразил, что, несмотря на немолодой возраст, доктор Вальден всё ещё мечтает о новой богатой партии. А на что он может клюнуть лучше, чем на незамужнюю и восхищенную его трудами американскую наследницу многих миллионов? Почти сразу же было отправлено авиапочтой написанное от руки письмо на восемь страниц. Доктор Вальден ответил на любовь любовью и пожелал приехать в Нью-Йорк.
Фридель написала только это одно письмо: она сказала, что всё это грязная шутка и наотрез отказалась в ней участвовать. Но Бендель нашёл пожилую беженку из Германии, фрау Инге Шульдинер, которая согласилась ему помогать. Переписка продолжалась с 1933 по 1938 год. Всё это время лишь одно удерживало доктора Вальдена от поездки в Нью-Йорк: его боязнь морской болезни. В 1937 году Дан Книастер, имущество которого могли вот-вот конфисковать и дело которого перешло к детям, перебрался в Лондон и взял с собой доктора Вальдена. Во время короткого плавания через канал его так мутило, что беднягу вынесли с корабля на носилках.
Однажды в семь часов утра летом 1938 года меня позвали к телефону из квартиры доходного дома, где я жил. Я поздно лёг и долго надевал халат и шлёпанцы, чтобы спуститься с третьего этажа. Звонил Бендель.
- Я разбудил вас? - прокричал он в трубку. - Я сейчас попал в переплёт. Этой ночью не спал ни минуты. Если вы мне не поможете, я пропал. Можете считать меня покойником и читать по мне Каддиш.
- Что случилось?
- Доктор Вальден прилетает на аэроплане. Фрау Шульдинер получила телеграмму из Лондона для Элеонор. Шлёт ей тысячу поцелуев!
Несколько секунд я ничего не мог сообразить.
- Что же вы хотите от меня? Чтобы я нарядился наследницей?
- Ой, что я наделал! Если бы мы не ждали войну со дня на день, я бы убежал в Европу. Ой, что мне делать? Я сошёл с ума! Меня нужно запереть в сумасшедший дом. Но кто-то же должен его встретить?
- Элеонор могла бы оказаться в отъезде, например, в Калифорнии.
- Но она только что написала ему, что останется в городе на всё лето. Даже есть её адрес в меблирашке. Он сразу поймёт, что миллионеры в таких домах не живут. У него есть телефонный номер - фрау Шульдинер ответит, и всё откроется. У старухи нет ни капли юмора.
- Боюсь, что теперь и Всевышний вам не поможет.
- Что же мне делать - покончить с собой? Раньше он боялся летать, а теперь, старый дурак, вдруг набрался храбрости. Я готов дать миллион долларов чудотворцу рабби Мееру, чтобы его самолёт упал в море. Нет, Бог меня не выручит. У нас с вами время только до восьми вечера.
- Пожалуйста, не впутывайте меня в свои истории.
- Вы единственный из моих знакомых, кто об этом знает. Вчера вечером Фридель вышла из себя и сказала, что будет со мной разводиться, а этот лентяй Дов Бен Зев лежит в больнице. Я звонил здешним гебраистам, но доктор Вальден их в грош не ставил, и они его заклятые враги. Он даже не забронировал номер в гостинице. Наверно, ждёт, что Элеонор поедет с ним под венец прямо из аэропорта.
- Но я действительно ничем не могу вам помочь.
- Давайте пока позавтракаем вместе. Если мне не с кем будет поговорить, я сойду с ума. Когда вы идёте завтракать?
- Я хочу спать, а не завтракать.
- Я тоже. Вчера ночью я принял три таблетки. Я слышал, что Дан Книастер уехал из Германии без единого пфеннига. Ему восемьдесят пять, и у него всё позади. А сыновья его настоящие пруссаки, ассимилянты, перешли в другую веру. Если начнётся война, этот доктор Вальден сядет мне на шею. Как ему объяснить? Его ещё удар хватит.
Порешили на том, что мы встретимся в ресторане на Бродвее. Я опять улёгся в постель, но заснуть не мог. В полудрёме я обхохатывался, придумывая разные выходы из ситуации, занявшись этой игрой не из преданности Бенделю, а из интереса, каким иногда увлекает головоломка в газете.
II.
Я едва узнал Бенделя в ресторане. Хотя на нём были жёлтый пиджак, красная рубашка и галстук с золотыми крапинками, лицо его было бледным, как после болезни. В губах он вертел длинную сигару и уже заказал коньяк. Он ёрзал на краешке стула. Не успел я присесть, как он выпалил:
- Я нашёл выход, но вы должны мне помочь! Скажем ему, что Элеонор несколько дней назад погибла в авиакатастрофе. Я говорил с фрау Шульдинер, и она подтвердит. Вам надо будет просто встретить старого волокиту в аэропорту и привезти его в гостиницу. Скажете ему, что вы приятель Элеонор или её племянник. Я сниму для него номер и заплачу за месяц вперёд. А после этого я ни за что не отвечаю. Пускай возвращается в свой Лондон и ищет себе дочку лорда.
- Вы можете представить себя приятелем Элеонор точно так же, как и я.
- Не могу: он вопьется в меня, как пиявка. Что он может с вас взять - ваши рукописи? Проведёте с ним пару часов, и он от вас отстанет. В самом худшем случае я куплю ему билет обратно в Англию. Вы спасёте мне жизнь, и я этого никогда не забуду. Не давайте ему своего адреса. Скажите ему, что вы живёте в Чикаго или в Майами. Раньше я бы отдал целое состояние, чтобы побыть в его обществе хоть полчаса, а теперь потерял аппетит. Я его боюсь. Уверен, что как только я его увижу, и он спросит об Элеонор, я просто лопну от смеха. Пока я вас ждал, я тоже хохотал: официант, наверно, думал, что я спятил.
- Бендель, я не могу этого сделать.
- Это ваше последнее слово?
- Я не сумею разыграть эту комедию.
- Ну, нет, так нет. Значит, придётся мне. Скажу ему, что я бедный родственник, десятая вода на киселе. Что она мне помогала. Какое мне взять имя? Липман Гейгер. Моего компаньона в Вене звали Липман Гейгер. Подождите, мне нужно позвонить.
Бендель вскочил и бросился к телефонной будке. Стоял он в ней минут десять: я мог видеть его через стеклянную дверь. Он листал страницы записной книжки, лицо его перекашивали гримасы.
Он вернулся и сказал:
- Я заказал гостиницу и всё прочее. Зачем мне это сумасшествие? Я закрою журнал, уеду в Палестину и стану евреем. У этих писателей пустые головы - им нечего сказать. Когда моему дедушке было пятьдесят лет, он каждую ночь просыпался, чтобы помолиться, а доктор Вальден хочет в свои шестьдесят пять соблазнить наследницу. Его последнее письмо просто песня - Песнь Песней. И кому нужна его энциклопедия? А фрау Шульдинер - дура и вдобавок ещё играет в дуру.
- Может быть, ему жениться на фрау Шульдинер?
- Ей за семьдесят - уже прабабушка. Была когда-то учительницей во Франкфурте... или в Гамбурге - забыл где. Она просто брала фразы из сборника любовных писем. Как вы думаете, может быть, мне найти какую-то девочку, чтобы она сыграла Элеонор? Как насчёт еврейских актрис?
- На сцене они умеют только рыдать.
- А вдруг где-то в Нью-Йорке у него есть настоящая поклонница: старая дева, которая только и мечтает о таком браке? Как её найти?.. О чём я только не думал. Вот Фридель достаточно образована, но без воображения. Все мысли у неё о Шлегеле. А Сарра занята своей дурочкой. Теперь появилась новая мода: отправляют больных из психушек на какое-то время домой, а потом берут их обратно. Один месяц она в больнице, другой - с мамой.
Когда бываю у них, сам могу там свихнуться. Зачем я всё это вам рассказываю? Сделайте мне одолжение и проводите меня в аэропорт - век не забуду. Вы согласны? Дайте вашу руку. Вместе мы что-нибудь придумаем. Выпьем за это.
III.
Я стоял за стеклянной перегородкой и смотрел на прибывших пассажиров. Бендель всё время дёргался, и я чуть не задохнулся от его сигары. Мне почему-то всегда представлялось, что доктор Вальден должен быть высоким, но он оказался маленьким толстяком с большущей головой и животиком. В тот жаркий день на нём были длинный плащ, свободный галстук и плюшевая широкополая шляпа. Из густых седых усов выглядывала трубка. При нём было два кожаных чемодана со старомодными замками и боковыми карманами. Его глаза под густыми бровями кого-то высматривали.
Нервность Бенделя передалась и мне. От него несло спиртным, и он мурлыкал, как кот. Вдруг он замахал руками и закричал:
- Ну, конечно, это Вальден. Я его узнал. Смотрите, как он растолстел: поперёк себя шире. Старый пузатый козёл.
Когда доктор поднялся на эскалаторе, Бендель подтолкнул меня к нему. Я хотел было смыться, но не сумел. Шагнув вперёд, я спросил:
- Вы доктор Вальден?
- Ja, - ответил он по-немецки.
- Доктор Вальден, - сказал я по-английски, - я друг мисс Элеанор Зелигман-Брауде. Произошла катастрофа: её самолёт разбился.
Горло и нёбо у меня пересохли.
Я ожидал взрыва эмоций, но он просто взглянул на меня из-под густых бровей, приложил руку к уху и переспросил по-немецки:
- Повторите, пожалуйста, что вы сказали. Я плохо понимаю американский английский.
- Произошло несчастье, большое несчастье.
Бендель заговорил на идиш:
- Мисс Брауде летела из Калифорнии, и самолёт упал прямо в море. Все пассажиры погибли, шестьдесят человек.
- Когда? Как?
- Вчера - семьдесят невинных душ - большинство из них матери своих детей.
Бендель говорил с галицийским акцентом и нараспев.
- Я был её близким другом, как и этот молодой человек. Мы знали, что вы должны прилететь. Мы хотели послать вам телеграмму, но было уже поздно, и поэтому мы приехали встретить вас. Это большая честь для нас, но сердце разрывается, что мы должны сообщить вам такое ужасное известие.
Бендель махал руками, трясся и кричал доктору Вальдену прямо в ухо, будто тот был глухим.
Вальден снял шляпу и положил её на чемодан. Спереди он был лыс, но на затылке высился валок светлых седоватых волос. Он достал грязный платок и утёр пот со лба. Мне казалось, что до него так и не дошло. Казалось, он что-то обдумывал. Лицо его опустилось. Он выглядел пыльным, помятым и небритым. Пучки волос торчали из ушей и ноздрей. От него пахло лекарствами. В конце концов, он сказал по-немецки:
- Я ждал её здесь в Нью-Йорке. Почему она полетела в Калифорнию?
- По делам. Фройлайн Зелигман-Брауде была очень деловой. Речь шла о чрезвычайно большой сумме - миллионах. У нас в Америке говорят: "Сперва дело, потом удовольствия". Она спешила сюда, чтобы встретить вас, но этому не суждено было случиться.
Бендель выпалил всё это на одном дыхании, и голос его звенел.
- Она обо всём мне рассказывала, она преклонялась перед вами, доктор Вальден, но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Восемьдесят здоровых людей, юные женщины и младенцы, в расцвете жизни...
- Могу я узнать, кто вы? - спросил доктор Вальден.
- Я был её другом, а этот молодой человек пишет на идиш, - показал Бендель на меня. - Он печатается в газетах и разных изданиях, фельетоны и всё такое. На родном мамином языке, чтобы простые люди радовались. Здесь в Нью-Йорке много наших. Английский язык для них сухой, а им нужен сочный из прежней страны.
- Ja.
- Доктор Вальден, мы сняли для вас номер в гостинице, - сказал Бендель. - Приношу вам свои глубокие соболезнования. Да, трагедия! Как её звали? - Да, фройлайн Брауде-Зелигсон была чудная женщина. Обходительная, с хорошими манерами, красавица. Она знала древнееврейский и ещё десять языков. А тут вдруг что-то ломается в моторе, какой-то винтик открутился, и - конец всей культуре. Вот что такое человек: соломинка, пылинка, мыльный пузырь.
Я был благодарен доктору Вальдену за то, что он вёл себя спокойно, не рыдал и не вскрикивал. Он поднял брови, и его водянистые глаза с сеткой красных жилок смотрели на нас удивлённо и подозрительно. Он спросил:
- Где здесь туалет. Меня укачало в полёте.
- Здесь, совсем рядом, - воскликнул Бендель. - Чего-чего, а туалетов в Америке хватает. Я вас провожу, доктор, мы только что мимо него прошли. Бендель поднял один чемодан, а я - другой, и мы проводили доктора Вальдена до мужского туалета. Он вопросительно смотрел на нас и на свой багаж. Потом он зашёл внутрь и оставался там довольно долго.
Я сказал:
- Он ведёт себя очень деликатно.
- Худшее позади. Я боялся, что он в обморок упадёт. Я его не брошу: пусть остаётся в Нью-Йорке сколько хочет. Может быть, он всё же что-то напишет для журнала. Я бы сделал его главным редактором и всем чем он захочет. Фридель уже устала. Писатели требуют гонораров и шлют гневные письма. Если найдут опечатку или строчка пропущена, то можете прощаться с жизнью. Я буду ему платить тридцать долларов в месяц: пускай себе сидит и водит пером. Мы могли бы издавать полжурнала на немецком, пол - на идише. Вы оба были бы у меня редакторами. А Фридель, наверно, понравилось бы стать - как бы это назвать - ответственным распорядителем.
- Вы мне говорили, что доктор Вальден терпеть не может идиша.
- Сегодня терпеть не может - завтра полюбит. За пару пенсов и комплимент можете купить всех этих интеллектуалов.
- Наверно, вам не следовало говорить ему, что я пишу на идише.
- Мне не следовало много чего делать. Во-первых, мне не следовало родиться, во-вторых, жениться на Фридель, в-третьих, затевать эту дурацкую комедию, в-четвёртых... Я вашего имени не называл, значит, он вас никогда не найдёт. Просто я восторгаюсь большими людьми, и всегда любил писателей. Если человек напечатал что-то в газете или журнале - это Бог. Я читал NeueFreiePresse как Библию. Каждый месяц я получал Holam, где доктор Вальден печатал свои статьи. Я бегал на его лекции как сумасшедший. Там я познакомился с Фридель. А вот идёт наш доктор Вальден.
Вальдена, кажется, шатало, лицо его пожелтело, и он забыл застегнуть ширинку. Он посмотрел на нас, что-то пробормотал, а потом сказал:
- Извините, - и вернулся в туалет.
IV.
Доктор Вальден спросил у меня адрес и номер телефона, и я дал ему и то, и другое: я не мог позволить себе дурачить пожилого учёного. Через день после его приезда в Нью-Йорк Бендель отправился в Мексико-Сити. В последнее время он часто уезжал в Мексику: подозреваю, что у него там была любовница, а, может быть, и какое-то дело. Странным образом, Бендель сочетал в себе купца со знатоком искусств. Он съездил в Вашингтон, чтобы выбить визу для еврейского писателя в Германии, и там же стал партнёром завода, выпускавшего детали для самолётов. Владел заводом польский еврей, шорник, ничего не смысливший в авиации. Я стал понимать, что мир экономики, промышленности и так называемых "практических дел" ничуть не более основателен, чем мир литераторов и философов.
Однажды, вернувшись домой после обеда, я нашёл записку, что ко мне заходил доктор Вальден. Я позвонил ему и услышал в трубке какие-то нечленораздельные звуки и сопение. Говорил он на германизированном идише и неправильно назвал моё имя.
- Приезжайте ко мне, я капут, - выжал он из себя.
Бендель поселил доктора Вальдена в ортодоксальной еврейской гостинице в центре, хотя мы жили на окраине: подозреваю, чтобы держать его как можно дальше. Я поехал на подземке на Лафайет-стрит и прогулялся до гостинцы. В фойе была толпа раввинов: они, кажется, собрались на какую-то конференцию, расхаживали в длинных габардиновых плащах и бархатных шляпах, размахивали руками, хватались за бороды и говорили все разом. Лифт останавливался на каждом этаже, и в открытые двери я увидел, как фотографируют невесту в свадебном платье, мальчик из иешивы укладывает молитвенники и талесы, а официанты в ермолках убирают зал после банкета. Я постучал в дверь доктора Вальдена. Он появился в винно-красном купальном халате до щиколоток. Халат был в пятнах. На ногах были заношенные тапки. В комнате воняло табаком, валерьяновыми каплями и затхлым запахом болезни. Он казался обрюзгшим, старым, растерянным.
- Вы господин, - как вас зовут, - редактор Jugend? - спросил он.
Я назвал своё имя.
- Вы пишете на жаргоне для Tageblatt?
Я сказал ему, как называется моя газета.
- Хорошо, ja.
Доктор Вальден несколько раз пытался заговорить со мной по-немецки, но, наконец, перешёл на идиш с интонациями деревни, откуда был родом. Он спросил:
- Что за беда у вас стряслась? Почему она вдруг уехала в Калифорнию? Многие годы я не мог решиться на эту поездку, потому что, подобно Канту, одержим страхом перед поездками. Мой друг, профессор Мондек, родственник знаменитого Мондека, дал мне таблетки от непроизвольного мочеиспускания. Я думал, что настал мой конец. Забавно будет, думал я, если аэроплан привезёт в Нью-Йорк мой труп. А получилось, что погибла она. Я до сих пор не могу этого уразуметь. Я здесь спрашивал, но никто не слышал об этой катастрофе. Я набрал её телефон, и ответила какая-то старуха: наверно, глухая и выживая из ума. Ничего нельзя было понять. А кто был тот низенький, который встречал меня в аэропорту?
- Липман Гейгер.
- Гейгер - внук Абрама Гейгера? Гейгеры не говорят на идиш. Почти все они сменили веру.
- Этот Гейгер родом из Польши.
- А кем он приходился мисс Элеанор Зелигман-Брауде?
- Просто знакомый.
- Я в полном замешательстве.
Доктор Вальден разговаривал частично со мной, частично - сам с собой.
- Я знаю английский язык по Шекспиру. Я перечёл его "Бурю" в оригинале много раз. Это самое великое творение Шекспира. Каждая строка в нём глубоко символична. Это шедевр с любой точки зрения. Калибан, по сути, Гитлер. Но здесь говорят на таком английском, который звучит для меня, как китайский. Я не могу понять ни единого слова из того, что они говорят. А есть ли у мисс Элеанор Зелигман-Брауде семья?
- Дальние родственники, но, насколько я знаю, она их сторонилась.
- Что случилось с её состоянием? Богатые люди обычно оставляют завещание. Не подумайте, что у меня здесь какой-то интерес - абсолютно никакого. А что стало с её телом? Состоятся ли похороны в Нью-Йорке?
- Её тело где-то в океане.
- А разве маршрут из Калифорнии в Нью-Йорк пролегает над океаном?
- Кажется, вместо того, чтобы полететь на восток, самолёт полетел на запад.
- Как это могло случиться? Где было сообщение об этой катастрофе? В какой газете? Когда?
- Я знаю только то, что мне сказал Липман Гейгер. С ней был знаком он, а не я.
- Что? Загадка, загадка. Нельзя идти против собственной природы. Однажды Эммануил Кант собрался съездить из Кёнигсберга в другой прусский город, но едва он отъехал, как началась гроза с молнией и громом, и он тут же приказал вернуться. Я всё время чувствовал, что эта поездка кончится фиаско. Мне здесь совершенно нечего делать - абсолютно нечего. Но я не могу лететь обратно в Лондон в таком состоянии. А возвращаться на пароходе будет ещё хуже. Я скажу вам правду: у меня почти нет денег. Мой большой друг и благодетель, Дан Книастер, сейчас сам стал беженцем. Я работал над энциклопедией, но мы оставили оттиски в Берлине, даже рукописи оставили. Нацисты подложили в редакции бомбу с часовым механизмом: ещё минута, и нас бы разнесло на куски. Кто-нибудь знает, что я в Нью-Йорке? Я приехал, как говорится, инкогнито. Дело обернулось так, что теперь, наверно, лучше сообщить о моём приезде в газетах. У меня здесь много врагов, но может быть, где-то найдётся и друг.
- Я думаю, Липман Гейгер известил газеты.
- Обо мне никто нигде не упоминал. Я просил, чтобы мне приносили газеты, - и доктор Вальден показал на стопку еврейских газет на стуле.
- Я постараюсь сделать, что смогу.
- В моём возрасте человек не должен пускаться в такие авантюры. А где этот мистер Гейгер?
- Он улетел в Мексику, но должен скоро вернуться.
- В Мексику? Что он делает в Мексике? Значит, мне конец. Я не боюсь смерти, но у меня нет желания быть похороненным в этом диком городе. Да, Лондон не намного спокойнее, но там у меня есть хоть несколько знакомых.
- Вы будете жить, доктор Вальден, - сказал я. - Вы будете жить и увидите конец Гитлера.
- Зачем? Гитлер ещё многое погубит на этой земле. А я уже совершил все свои ошибки. Слишком много их. А эта несчастливая поездка даже не трагедия. Просто шутка - да - ja, моя жизнь от начала и до конца одна большая шутка.
- Вы многое сделали для человечества, для еврейских читателей.
- Что я сделал? Мелочи, вздор. Выбросить в мусорную корзину. А вы лично знали мисс Зелигман-Брауде?
- Знал... Нет, только слышал о ней.
- Не нравится мне этот Гейгер - шут гороховый. А о чём вы пишите в ваших идишных газетах? О чём там можно писать? Вы возвращаетесь в джунгли. Homosapiens обанкротился. Все ценности пропали - литература, наука, религия. Что касается меня, то я полностью сдался.
Доктор Вальден достал письмо из кармана. Оно было в пятнах и пепле. Он стал внимательно его рассматривать, закрыв один глаз, подмигнул и фыркнул:
- Я начинаю подозревать, что мисс Зелиган-Брауде никогда не было.
V.
Поздно вечером, когда я лежал на кровати совершенно одетый и размышлял о собственной лени, заброшенной работе и недостатке воли, прозвучал сигнал, что меня ждут к телефону внизу. Я сбежал вниз на три пролёта, взял трубку, которая болталась на шнуре, и услышал незнакомый голос, назвавший меня по имени. Голос сказал:
- Я доктор Линдер. Вы знакомый Александра Вальдена?
- Я знаю его.
- У доктора Вальдена сердечный приступ, сейчас он в больнице Бет-Аарон. Он дал мне ваше имя и номер телефона. Вы его родственник?
- Нет.
- У него здесь есть семья?
- Кажется, нет.
- Он просил меня позвонить профессору Альберту Эйнштейну, но там никто не отвечает. Я не могу заниматься такими поручениями. Приезжайте завтра в больницу. Его поместили в палату. Жаль, но пока это всё, что мы может для него сделать.
- Как его состояние?
- Неважное. Целый список осложнений. Можете посетить его с двенадцати до двух или с шести до восьми. Всего хорошего.
Я стал искать в кармане десятицентовую монету, чтобы позвонить Фридель, но нашёл только целые пятьдесят центов и две долларовые бумажки. Я вышёл на Бродвей разменять. Пока я их разменял и нашёл аптеку со свободным телефоном, прошло полчаса.
Номер Фридель был занят. Я набирал его четверть часа, и каждый раз было занято. В соседнюю кабинку зашла дама и разложила монеты. Она окинула меня все понимающим взглядом, который, казалось, говорил, что я жду напрасно. Дама говорила и размахивала сигаретой, время от времени подкручивая кудряшки химической белизны. Пурпурные острые когти обнаруживали ненасытность, глубокую, как человеческая трагедия. Я нашёл цент и взвесился. Если верить весам, я похудел на четыре фунта. Выпала картонка: "Вы человек, наделённый талантами, но зря растрачиваете их".
Попробую ещё раз, и если опять занято, сразу же иду домой, пообещал я себе. Весы говорили горькую правду.
Телефон был свободен, и я услышал мужской голос Фридель. В этот момент химическая блондинка с пурпурными ногтями вышла из кабинки. Она подмигнула мне накладными ресницами.
- Миссис Бендель, - сказал я. - Вынужден побеспокоить вас. У доктора Вальдена сердечный приступ. Его забрали в больницу Бет-Аарон. Сейчас его поместили в палату.
- Боже мой! Я так и знала, что эта шутка плохо кончится. Я ведь говорила Либкинду. Это преступление, настоящее преступление!
Вот такой он во всём: затевает какую-то проказу и не знает, где остановиться. Что я могу сделать? Я даже не знаю, где он сейчас. Говорил, что остановится на Кубе. А где вы сейчас?
- В аптеке на Бродвее.
- Знаете, зайдите ко мне. Это не пустяк. Я сама чувствую себя виноватой. Я должна была отказаться писать первое письмо. Я вас жду, ещё не поздно: я никогда не ложусь раньше двух.
- А чем вы занимаетесь до двух?
- Читаю, думаю, беспокоюсь.
"Вечер всё равно потерян", - то ли пробормотал, то ли подумал я. До квартиры Либкинда на Риверсайд-драйв было всего несколько кварталов. Швейцар меня знал. Я поднялся на четырнадцатый этаж, и едва коснулся звонка, как Фридель открыла.
Она была низенькая, широкобёдрая и толстоногая. Нос крючком и карие глаза под мужскими бровями. Обычно она одевалась в тёмное, и я никогда не видел на ней ни следа косметики. Когда я заходил к Бенделю, она сразу приносила мне полстакана чаю, говорила пару слов и возвращалась к своим книгам и рукописям. Бендель подтрунивал: "Что ещё можно ждать от жены-редактора? Чудо, что она хоть чай заваривает".
На этот раз Фридель была в белой безрукавке и белых туфельках, а губы напомажены. Она пригласила меня в гостиную, где на кофейном столике стояла фруктовница, графин с каким-то напитком и блюдо с пирожными. Фридель говорила по-английски с сильным немецким акцентом. Она указала мне на диван, а сама присела на стул.
- Я знала, что это плохо кончится, - сказала она. - Чёрт его попутал с самого начала. Если доктор Вальден умрёт, то виноват в его смерти будет Либкинд. Старики предаются романтическим мечтам, забывая о своих годах и силах. Эта выжившая из ума фрау Шульдинер писала ему так, что у него были все основания строить иллюзии. Одурачить можно кого угодно, даже мудреца.
Чёрт может потешится и над Липкиндом Бенделем, подумал я, а вслух я сказал:
- Нельзя было позволить этому заходить так далеко, мадам Бендель.
Фридель нахмурила густые брови:
- Либкинд поступает, как хочет. Он не спрашивает моих советов. Уезжает, и я, в самом деле, не знаю, куда и зачем. Он должен был поехать в Мексику, но в последнюю минуту объявил, что остановится в Гаване, а у него нет никаких дел ни в Гаване, ни в Мексике. Вы, возможно, знаете о нём больше, чем я. Не сомневаюсь, что он хвастает вам своими победами.
- Ничего подобного. Я не имею ни малейшего представления, почему он уехал и с кем он встречается.
- И у меня нет ни малейшего представления. Незачем об этом разговаривать. Я знаю все его галицийские фокусы.
На минуту наступило молчание. Фридель никогда не вела со мной таких бесед. Несколько наших разговоров ограничивались немецкой литературой, шекспировскими переводами Шлегеля и некоторыми выражениями на идиш, всё ещё бытовавшими в германских диалектах, и которые, как установила Фридель, имели старонемецкое происхождение. Я уже собирался ответить, что и среди галичан встречаются порядочные люди, когда зазвонил телефон. Аппарат стоял на столике у дверей. Фридель медленно подошла к нему и присела ответить. Она говорила мягко, но я мог поклясться, что разговаривала она с Липкиндом Бенделем, который звонил из Гаваны. Я ожидал, что Фридель сразу же скажет ему, о болезни доктора Вальдена и что я у неё. Но она ничего об этом не сказала.
Говорила она с насмешкой: Дела? Ну, конечно. Ещё на неделю? Можешь там быть, сколько понадобится. Выгодная сделка? Ну, конечно, соглашайся. Я? Да как всегда, своей работой: что мне ещё здесь делать?
Разговаривая, она искоса посматривала на меня и понимающе улыбалась. Мне показалось, что она подмигнула. Что за безумная ночь, подумал я. Я встал и нерешительно двинулся к ванной. И вдруг сделал то, что ошарашило меня самого: нагнулся и поцеловал Фридель в шею. Она схватила мою руку и судорожно сжала. Лицо её стало молодым и лукавым. Она спрашивала: "Либкинд, на сколько ты задержишься в Гаване?"
Она встала и, как в насмешку, приложила трубку к моему уху. Я услышал гнусавый голос Бенделя. Он говорил об антикварных вещах, которые нашёл в Гаване, и об обменном курсе. Фридель склонилась ко мне так, что наши уши коснулись. Её волосы щекотали мою щёку. Её ухо почти обжигало моё. Мне было стыдно - как мальчику. И в тот же миг нужда скрыться в ванной комнате стала нестерпимой.
Когда утром Фридель приехала в больницу, ей сказали, что доктор Вальден скончался. Он умер среди ночи. Фридель говорила:
"Разве это не жестоко? Совесть будет мучить меня до последней минуты".
Еврейские газеты сообщили об этом на следующий день. Те же газеты, которые, если верить Бенделю, отказались поместить сообщение о приезде Вальдена в Нью-Йорк, сейчас многословно расписывали его заслуги перед еврейской литературой. Некрологи появились и в английской прессе. Печатали фотографии тридцатилетней давности: на них он был молодым, весёлым, пышноволосым. Газеты сообщили, что нью-йоркские гебраисты, которым Вальден был поперёк горла, сейчас готовили его похороны.
Еврейский телеграф разнёс известие по всему свету. Бендель позвонил Фридель из Гаваны и сказал, что вылетает домой.
В Нью-Йорке он битый час говорил со мной по телефону, повторяя, что в смерти Вальдена он не виноват. В Лондоне доктор тоже бы умер. Какая разница, где человек окончит свои дни?
Особенно он хотел узнать, были ли при докторе какие-то рукописи.
Он собирался выпустить специальный номер Das Wort, посвященный исключительно ему. Бендель привёз из Гаваны картину Шагала, купленную у беженца, и признался мне, что её, может быть, украли из какой-то галереи. "А разве лучше, если бы она досталась фашистам? Линия Мажино не стоит и понюшки табака. Запомните мои слова: Гитлер войдёт в Париж!"
Часовня, где должны были состояться похороны, находилась в нескольких кварталах от квартиры Бенделя, и мы договорились встретиться возле входа. Собрались все: гебраисты, идишисты и англо-еврейские писатели. Такси подъезжали одно за другим.
Невесть откуда возникла низенькая женщина, которая тянула за руку худую и нервную девочку: каждую секунду та останавливалась и топала ножкой, а женщина уговаривала её и тащила дальше. Эта была Сарра, любовница Бенделя. Они старались пробиться в часовню, но внутри было уже полно.
Вскоре на красной машине подъехали Бендель и Фридель. На нём был песочный костюм и крикливый галстук из Гаваны. Он посвежел и загорел. Фридель была в чёрном и шляпе с широкими полями. Я сказал Бенделю, что в часовню уже не войти, но он ответил: "Не будьте наивным и смотрите, как это делается в Америке". Он что-то шепнул на ухо привратнику, тот впустил нас и освободил место в одном из передних рядов. Тускло горели искусственные свечи меноры. Гроб стоял на низком помосте. Молодой раввин с чёрными усиками и в крошечной ермолке, прилипшей к его блестящим намащенным волосам, произносил надгробную речь на английском.
Кажется, он ничего толком не знал о докторе. Путал факты и даты. Перевирал названия его работ. Потом выступил старый раввин с белой козлиной бородкой, беженец из Германии. Он был в чёрном котелке и говорил на немецком с длинными цитатами на древнееврейском. Он назвал доктора Вальдена столпом иудаизма и утверждал, что тот приехал в Америку, чтобы продолжить публикацию энциклопедии, которой посвятил свои лучшие годы. "Нацисты заявляют, что пушки важнее масла, - торжественно декламировал раввин, - но мы, евреи, народ книги, верим, несмотря ни на что, в силы мира". Он призвал создать фонд для выпуска завершающих томов энциклопедии, ради которой доктор Вальден пожертвовал жизнью, приехав в Америку, несмотря на болезнь. Он достал платок и уголком осушил единственную слезу под запотевшими очками. Он обратил внимание на то, что среди скорбящих здесь присутствует всеми почитаемый профессор Альберт Эйнштейн, близкий друг покойного. По толпе пробежал шёпот, все стали оглядываться.
Кое-кто даже привстал, чтобы глянуть на всемирно знаменитого учёного.
После проповеди раввина из Германии выступил издатель ивритского журнала в Нью-Йорке, а потом кантор в шестиугольной шляпе с лицом бульдога громко и печально затянул: "Милостив Бог".
Рядом со мной сидела молодая женщина в чёрном, румяная, с соломенными волосами. Я заметил у неё на пальце кольцо с большим бриллиантом. Когда молодой раввин говорил по-английски, она приподняла вуаль и высморкалась в кружевной платочек, когда по-немецки выступал пожилой раввин, она сжала руки и заплакала, когда же кантор запел: "Да упокоится в раю!", она зарыдала в голос, как ревут женщины в её прежней стране. Она согнулась, чуть не падая, и по лицу ручьём катились слёзы. Кто она, удивлялся я?
Никаких родственников, насколько я знал, у доктора Вальдена здесь не было. Мне вспомнились слова Бенделя о том, что где-то в Нью-Йорке может жить истинная и любящая его почитательница доктора Вальдена. Я давно понял, что кто бы что ни выдумал, где-то оно уже сбылось.
После церемонии все встали и прошли друг за другом мимо гроба. Впереди себя я увидел профессора Альберта Эйнштейна, совсем, как на фотографиях: чуть сутулого, с длинными волосами. Он на миг остановился и прошептал прощание. Я тоже на мгновенье склонился над доктором Вальденом. Похоронных дел мастера применили своё искусство: голова его покоилась на шёлковой подушке, чисто выбритое лицо с подкрученными усами застыло, как воск, а в уголках глаз, казалось, сквозила улыбка: "Да - ja - вся моя жизнь была одной большой шуткой, с начала и до конца".