Одно время я давал советы читателям еврейской газеты, в которой тогда работал. Люди шли ко мне со всякими бедами: брошенные мужья и жены, родственники, притащившие сюда со Старого Света давние раздоры, иммигранты, позабывшие за много лет дату своего приезда и название судна, которые вдруг понадобились им для получения гражданства. Чаще всего вся моя помощь заключалась в том, что я их выслушивал и произносил какие-то слова утешения.
Иногда давал им адрес ХИАСа* или организации, оказывавшей юридическую помощь. Обычно искатели советов приходили в середине недели - и почти никогда по пятницам. За годы этих бесед я понял, что даже евреи, работавшие по субботам, почитали пятницу святым днем. И не имеет значения, было ли это данью традиции или застарелой привычкой.
Но один необычный посетитель появился как раз в пятницу, в конце дня, когда я уже собирался домой. На вид ему было за семьдесят. Сгорбленный, с седым клинышком бородки и мешками под глазами. На нем был черный лапсердак, и я подумал, что он, должно быть, новичок в Америке. Но едва присев у стола, он сказал:
- Знаете, я читаю вашу газету уже больше шестидесяти лет, с первого дня приезда.
Я спросил, откуда он, и он назвал какое-то местечко в Польше. Рассказал ещё, что учился в иешиве и пытался сдать экзамены в университет. Здесь, в Америке, он стал преподавателем Талмуда, а потом, подучившись, зубным техником. Конечно, сейчас он уже на покое.
- Я знаю, что ваша работа - давать советы, - сказал он, - но я пришел не за этим. Что вы можете посоветовать старику, которому восемьдесят три года? У меня есть всё, что мне нужно, есть уже и место на кладбище, когда умру, которое земляки для меня подготовили. Но, я думаю, вам может быть интересно то, что со мной случилось. Вы часто пишете о таинственных силах. Вы верите в черта, дьявола, в кого там ещё. Я бы с вами поспорил насчет этого, только ни вы эту нечисть не видели, ни я. Даже если есть где-то черт, то не в Нью-Йорке. Скажите, а что ему делать тут в Нью-Йорке? Его или машина задавит, или заблудится в подземке и никогда на землю не выберется. Самое место для черта - синагога, баня, богадельня, чердак с истрепанными молитвенниками - это из ваших же рассказов. А всё же невидимые силы, которых никто не может объяснить, есть везде. Я не говорю о каких-то теориях: я сам с ними столкнулся. И еврейские газеты об этом писали, и английские. Напишут раз и забудут. Здесь в Америке, даже если бы небо раскололось, и сам архангел Гавриил спустился и стал разгуливать по Бродвею с шестью огненными крыльями, тоже бы писали об этом день-два и забыли.
Но если вы сейчас торопитесь зажечь свечи и благословить грядущую субботу, я зайду в другой раз, - сказал он, улыбнувшись и подмигнув мне. - Хотя, когда человек в моем возрасте, такого не скажешь наверняка...
- Я не спешу. Садитесь поудобнее и расскажите.
- С чего вот только начать? А начну с начала - с парохода. Я приехал сюда не как другие зеленорогие - бедняком я не был. Отец у меня был богатый, а я - его старший сын. Он хотел, чтобы я стал раввином, но в те времена просвещение понемногу уже добралось из Литвы до Польши. Я тайком почитывал соколовскую "Утреннюю звезду", и новые идеи меня увлекали. Когда меня собирались призвать в армию, отец хотел, чтобы я покалечил себя: палец себе отрезал или надорвался для грыжи. Но я был здоровый, крепкий, высокий парень, и прямо сказал ему, что делать себя калекой не стану.
- А что ты станешь делать, - спросил он. - Служить царю и есть солдатскую кашу?
- В Америку уеду.
В те времена считалось, что уехать в Америку, значит запятнать честь семьи: всё равно, что выкреститься или совершить самоубийство. Но я уперся, и родителям пришлось согласиться. Отец дал мне пятьсот рублей на дорогу, что было по тем временам настоящим богатством: почти все приезжали в Америку без гроша.
Они плыли в трюмах, а я купил билет в каюту второго класса на немецком пароходе. Свой лапсердак я выбросил ещё в Европе. Взял с собой в путь книжку: "You Speak English". Если сравнивать с другими, я путешествовал, как граф.
В ресторане был особый стол для тех, кто ест кошерное, и я садился за этот стол. Нас было человек пять-шесть: немецкий раввин и богатый делец тоже из Германии, а прямо напротив сидела девушка, которая отправилась одна, как и я. Она была из Ковно и моего возраста. Я был застенчив, но если парень и девушка сидят вместе за одним столом семнадцать дней, то как им не познакомиться? Она закончила гимназию, а еврейская девушка, закончившая гимназию, была такой редкостью, что я смотрел на нее, как на принцессу. И вела она себя, как принцесса. Держалась холодно и почти не разговаривала. Была светловолосая, тонкая и высокая. Элегантно одета, говорила по-русски и по-немецки. Через несколько дней мы стали здороваться и даже прогуливались вместе по палубе. Она сказала, что хотя не верит в запреты насчет еды, но дала честное слово дедушке, что будет есть только кошерное.
Выяснилось, что она сирота. Отец ее был богатым торговцем лесом, а дед имел в Ковно несколько домов. Я спросил, почему она едет в Америку. Сперва она избегала ответа, а потом призналась, что едет к жениху - студенту, который стал революционером, и должен был бежать от полиции. Жених жил теперь в Нью-Йорке и считалось, что учится там в университете.
- Как ее звали? - спросил я.
- Анна Давидовна Барзель. Как-то утром она опоздала на завтрак, и, едва взглянув, я понял, что с ней случилась беда. Она была бледна, как мел, и ничего не ела. Соседи за столом тоже заметили ее плохой вид, и стали расспрашивать, но она ничего не сказала. Вот такая была - гордячка. После завтрака я заметил, что она стоит у борта и перегнулась так, что я за нее испугался.
Поколебавшись, я подошел к ней и спросил: "Анна Давидовна, что вы там внизу увидели?" Она так вздрогнула, что чуть не упала. Сперва на ее лице появилось выражение досады, потому что я помешал ей, и я боялся, что она рассердится. Но потом она успокоилась. Она ужасно переменилась: казалась изможденной, вялой, брошенной. Я набрался храбрости и спросил:
- Анна Давидовна, умоляю вас всем святым, расскажите мне, что случилось? Быть может, я сумею вам помочь.
- Нет, вы мне не поможете.
Понемногу она рассказала мне такую историю. Перед отъездом из Ковно дедушка дал ей тысячу рублей. Она поменяла рубли на доллары в банке и носила их в ладанке на шее вместе с адресом своего жениха. Имя у него было необычное: Владимир Мачтей. Вчера вечером, раздеваясь, она обнаружила, что деньги и записная книжечка из ладанки пропали. Вместо них там был там корешок пассажирского билета и какие-то другие неважные бумаги, которые она спрятала в чемодан. Каюта у нее была отдельная: ни с кем вместе путешествовать она не хотела. Она помнила совершено точно, что когда одевалась прошлым утром, деньги и книжечка были на месте. И также была совершенно уверена, что не вынимала из чемодана корешок билета и другие бумаги. С какой стати? А корешок ей вообще ни за чем не нужен.
Всегда у нас в голове вертится какая-то гаденькая мыслишка, и я подумал, что она, быть может, кокетничала с каким-то молодым человеком - тот и приложил нечистую руку к ее ладанке. Я чуть намекнул на такое обстоятельство, и Анна побледнела ещё сильней.
- Вы - хам, и я не желаю больше иметь с вами дела", - сказала она и отвернулась.
Мне стало стыдно. Да и не было во втором классе ни одного молодого человека, с которым она могла бы оказаться близко. Я вообще не видел, чтобы она с кем-то разговаривала.
Ходила одна и повсюду носила с собой книжку - настоящая "барышня", каких больше нет.
С этого дня и до конца путешествия Анна не обмолвилась со мной ни словом. Если я здоровался, она не отвечала. Я даже попросил официанта передать ей записку с извинениями за свою грубость. Официант сказал, что, прочитав мое имя, она изорвала записку на клочки. Извините, я забыл вам представиться. В той прежней стране меня звали Шмуль Опаловский, а здесь я - Сэм Опал.
После того, как официант сказал мне о записке, я старался не встречаться с ней за столом: приходил попозже. Иногда и пропускал обеды: я боялся презрения к себе, которое она могла выказать.
Наконец, мы приплыли в эту страну, где "улицы вымощены золотом". Обычно иммигрантов высаживают на Эллис-Айленд, но когда я показал деньги, которые были со мной, мне разрешили въехать без задержки. Я уже сходил с парохода, когда заметил Анну. Она плакала и пыталась что-то объяснить иммиграционным чиновникам то на русском, то на немецком, но они не понимали. Я спросил ее, что случилось, и она взглянула с облегчением. Оказалось, что жених не пришел ее встретить. Я уже не помню, пришла ли она в отчаяние оттого, что ее собирались отправить на Эллис-Айленд или оттого, что оказалась без денег и ей некуда идти. На нее свалилась беда, и мне представился случай искупить свою глупость. Я помог ей пройти таможню, взял извозчика - тогда ещё не было автомобилей - и отвез в гостиницу. Мы сразу же стали разыскивать Владимира Мачтея, но так и не нашли. Нам отовсюду отвечали, что человека с таким именем в Соединенных Штатах нет.
Должен признаться вам, у меня мелькнула мысль, что она всё выдумала: и жениха, и деньги, и записную книжку. Но позднее я убедился, что всё было правдой. Она показала мне письма Владимира, хотя выбросила конверты. Он был из Полтавы. Анна написала его тетушке, и та ответила, что о нем давно ни слуху, ни духу, и никакого адреса у нее нет.
Молодой человек, я знаю, что вы заняты, и поэтому назову только голые факты. Мы поженились. У меня от нее дочка, а теперь уже есть и внуки, и правнуки. Дочка родилась через два года после свадьбы.
А история, которую я хочу вам рассказать, только сейчас и начинается. Я прожил с Анной шесть лет, и успел убедиться, что стал мужем человека не от мира сего. Прежде всего, такой молчальницы я и вообразить себе не мог. Она даже "да" и "нет" не произносила - только кивала, и начинала говорить только, если что-то теряла, а случалось это так часто, что и сейчас, когда вспоминаю, меня в дрожь бросает. Через много лет я обсуждал это с психиатрами, и они выложили целый ворох теорий: Фрейд, Шмейд, комплексы, шмомплексы. Только факт остается фактом: вещи буквально исчезали у нее на глазах, а иногда - и на моих. Приношу я ей из библиотеки русскую книгу - английский она так и не выучила - и книга исчезает. Я купил ей кольцо с бриллиантом - кольца как не бывало. Дал ей деньги на хозяйство: сам видел, как она кладет десять долларов в кошелек, а через полчаса этих денег уже нет. И каждый раз, потеряв что-нибудь, она впадала в истерику. Буквально всё в доме вверх дном переворачивала - даже матрацы распарывала. Я, вообще, человек общительный, а с ней оказался чуть не в полной изоляции. Гостей я почти не приводил: на еврейском она говорить не хотела, а, может, и вправду не умела. Конечно, было много знакомых, говоривших по-русски, и я пару раз приглашал то одного, то другого, но она и не смотрела в их сторону. Всё время мы жили в каком-то взвинченном и суматошном состоянии, потому что Анна вечно теряла вещи. "Черт за мной по пятам ходит", - повторяла она.
Я прочел много книг просвещенных людей и совсем не верил ни в бесов, ни в духов, ни в прочую нечисть. Я рожден рационалистом. И даже после всего, что со мной приключилось, не могу поверить в сверхъестественное. Давайте не будем дурить сами себя. Самолеты летают, поезда катятся по рельсам, и если вы нажмете нужную кнопку, то услышите Карузо. Ни один черт не остановил ещё ни самолета, ни поезда. Но от жизни с Анной я стал совсем нервным: даже просыпался среди ночи, чтобы проверить, не испарились ли куда-то мои часы, деньги и важные документы. И в других отношениях мы тоже друг другу не подходили. Звери, может быть, и умеют любить молча, но мне для любви нужен был разговор. Девять месяцев она была беременна, и хоть бы раз заикнулась об этом.
Медсестра из клиники, где она рожала, сказала мне, что она даже стона не издала. Я надеялся, что когда появится ребенок, характер ее изменится. Ничуть не бывало. Она делала всё, что положено делать матери, и всё молча. Дочка начала разговаривать в год. В два с половиной она засыпала мать бесконечными вопросами, но Анна только пожимала плечами. Я тогда преподавал Талмуд и, вернувшись домой, всё время проводил с девочкой, отвечал на вопросы, играл. Должен сказать, что Анна ее по-своему любила. Когда терялись игрушки - а это случалось часто, слишком часто - Анна впадала в ярость. И дочка тоже была напугана. Однажды я принес ей плюшевого мишку, и почти сразу мишка пропал. Квартира у нас была небольшая, и в ней просто не было места, куда ему деться. Я боялся, что дочка унаследовала печальную судьбу матери, но слава Богу - она нормальная женщина.
Помню эту сцену с мишкой, как вчера. Я пошел на кухню заварить чай - хозяйка Анна была неважная, и я всё готовил сам. Вдруг слышу, что девочка ревет. Вернулся в комнату, и Анна стоит, вся белая.
- Мишка исчез, - говорит. - Черт вырвал его у нее из ручек.
Я рассердился и крикнул:
- Врешь ты! Это ты сама его в окно выбросила!
Она говорит:
- Выгляни и посмотри.
Я выглянул: конечно, мишки там не было. Мы жили в приличном районе: можно было оставить вещи у дома хоть на день, и никто бы пальцем не дотронулся.
- Ты его в мусор выбросила!- опять заорал я.
- Сходи и проверь мусор", - ответила она.
Я весь дом перевернул: от игрушки не было и следа. Я и сейчас думаю, что это Анна его где-то спрятала: вот только где и зачем? Анна почти никогда не плакала, а сейчас слезы у нее просто ручьем лились по щекам. Я никому об этом не рассказывал: меня бы за сумасшедшего сочли. И даже после случая, о котором будет речь, я никому не рассказывал целиком эту историю. У вас когда-то была заметка о фермере, который исчез прямо на глазах жены и детей. Помните?
- Помню, я сам прочел об этом случае в журнале и ещё где-то.
- Как звали того фермера? Когда это случилось? - спросил меня Сэм Опал с довольным прищуром читателя помнящего написанное лучше автора.
- Честное слово, не помню.
- Я так и думал, что вы забыли - а я помню! Фермера звали Дэвид Лэнг, а ферма была в нескольких милях от Галлатина в штате Теннеси. Я и дату помню: сентябрь 1890 года.
- У вас поразительная память.
- Я запомнил, потому что меня это страшно заинтересовало. Я подумал, что хоть вы не примете меня за сумасшедшего. Я даже попытался сам расследовать этот случай и написал мэру Галлатина. Ответ так и не пришел.
Хочу, чтобы вы знали, что точно такое же приключилось с моей женой. Она исчезла среди бела дня прямо здесь на Манхэттене. Меня в тот момент не было, потому что я оставил ее у витрины обувной лавки и пошел домой. А если б я там был, это всё равно ничего бы не изменило. Домой она больше не вернулась. Об этом исчезновении писали в вашей газете, и в других тоже. Нью-йоркская полиция должна была зарегистрировать такое происшествие - они регистрируют тысячи пропавших. У них это каждый день. И объяснение на все случаи одно: сама сбежала или похитили. А недавно они выдумали ещё слово "амнезия". Только к моему случаю всё это не подходит. Вы мне не нальете стакан воды?
Я пошел к крану и принес старику бумажный стакан воды. Все журналисты уже разошлись, и репортеры из отдела городских новостей тоже. По пятницам типографию закрывали немного раньше, чем в другие дни. Сэм Опал отпил полстакана и спросил:
- Вы знаете какие-то подробности о случае Дэвида Лэнга?
- Нет, но я читал об этом в нескольких антологиях по оккультизму.
- Как психологи объясняют такое?
- Психологи это никак не объясняют. То, чего нельзя объяснить, считается ненаучным.
- Это случилось в 1898 году, в июне, - продолжал Сэм Опал. - Нашей девочке пошел уже четвертый год. Я забыл сказать вам одну важную вещь. Анна всегда боялась, что может потерять Наташу - так мы назвали нашу дочку. Вам, наверно, понятно, что имя выбрал не я. Анна была в своем роде русской патриоткой, хотя не имела причин любить царскую Россию. Да, она всегда боялась, что ребенок может исчезнуть. И я тоже боялся. Если такое могло случиться с плюшевым мишкой, то почему бы не с ребенком? Анна почти никогда не оставляла Наташу одну, и если ей было абсолютно необходимо куда-то выйти, брала девочку с собой.
Тот день был прохладным и дождливым, и Анна решила, что ей нужно купить себе туфли. Мы собирались отдохнуть в отеле на Кэтскилл Маунтинз, и ей нужна была пара летних туфель. У нас была соседка с дочкой лет пятнадцати. Звали ее Дороти. Эта девушка очень полюбила нашу дочку, и мы оставили Наташу с ней. Потому что Анна английского почти не знала, я пошел ее проводить. Она не могла уйти из магазина, чего-нибудь не купив, чтобы не обидеть продавца.
Когда же речь идет об обуви, такие деликатности неуместны. Я должен был следить, чтобы она не купила туфли, которые будут жать, или чтобы продавец не всучил ей пару, от которых он хочет избавиться. Мы жили на углу Второй авеню и Восемнадцатой стрит, что тогда считалось окраиной, и многие состоятельные люди туда переезжали. К тому времени я уже стал зубным техником: дело для Америки было новое, и платили неплохо.
На улице было полно обувных лавок, мы переходили от одной витрины к другой, и скоро я устал от всего этого. В квартире я устроил себе лабораторию, и хотел вернуться к работе. Анна уже купила носочки и панталончики для ребенка и передала их мне со словами:
- Если я не найду здесь туфель, то пройдусь ещё по Пятой авеню.
Это были последние слова, которые я от нее услышал. И видел ее тогда в последний раз. Я прождал много часов и обратился в полицию. Был уже вечер. Ирландец-полицейский принял всё за розыгрыш и посоветовал мне подойти попозже или ждать до утра.
Около часу ночи я снова сходил в участок, и полицейский ночной смены предположил, что жена, наверно, загостилась где-то у своего знакомого. Тем не менее, он записал всё, что надо, и попросил меня подойти на следующий день, если она не вернется. Я ходил туда много дней и много недель. Анна пропала, как в воду канула.
Люди высказывали самые обычные предположения: что у нее, наверно, был тайный любовник, что она, может быть, встретилась со своим женихом Владимиром Мачтеем и вспыхнула старая любовь, что она могла вернуться в Россию, чтобы бросить бомбу в царя. В полиции я узнал, что в Америке убегают не только мужчины, но и женщины.
Только ни один случай нельзя было сравнить с моим. У Анны не было любовников. Она была привязана к ребенку. Владимиру Мачтею, чтобы узнать, где она, достаточно было написать ее деду, но за все наши годы в Америке он ни разу не дал о себе знать. И всё же где-то в глубине души я сознавал трагическую и невообразимую правду: Анна по своей природе или судьбе - называйте как хотите - родилась, чтобы терять и быть потерянной. Она теряла деньги и вещи, потеряла жениха, могла потерять ребенка, если бы не потерялась сама. Я сказал "в глубине души", потому что мой разум никогда не согласится с такой нереальностью. Что это может значить? Как может нечто стать ничем? Вот пирамиды простояли шесть тысяч лет, и если не случится землетрясения невероятной силы, простоят ещё шесть - или шестьдесят тысяч. В Британском музее и здесь, в Метрополитанском, хранят мумии и останки древних культур, пережившие много веков. Если бы материя могла превращаться в ничто, вся природа стала бы кошмаром. Это подсказывает мне моя логика. В случае фермера из Теннеси, некоторые верят, что земля разверзлась и поглотила его, как написано в Библии. Но если бы земля разверзлась в тот день на Второй или Пятой авеню, то поглотила бы она не одну Анну.
- Думаете, что ее унес черт? - спросил я.
- Нет, в это я тоже не верю.
Мы долго молчали, и я спросил:
- Вы женились ещё раз?
- Нет, было бы нетрудно получить развод, но я всё эти годы оставался один. Я имею в виду, не женился.
- Почему же? Вы так любили Анну?
- Не в этом дело. Даже самые преданные мужья и жены вступают в брак после смерти супруга, но случившееся удерживало меня.
Надеялся, что смогу дожить до решения загадки, но вот я уже в конце пути, а ответа всё нет. Человек, с которым случилось то, что довелось пережить мне, не может строить планы, строить дом, привязывать к себе людей. В духовном смысле - я сам потерянный.
- Вполне можно допустить, что она ещё где-то живет, - сказал я.
- Где? Ей уже восемьдесят. Да, может быть. Я почему-то надеялся, что вы что-то сумеете мне объяснить... Пусть общие рассуждения, но в них должен быть какой-то смысл.
- В Книге Бытия сказано о Енохе: "и не стало его, потому что Бог взял его".
- Вы в это верите? - спросил он.
- Я сам не знаю, во что верить.
- Ладно, не буду больше отнимать у вас времени. Любопытно только, что сказал бы ученый, если бы я рассказал ему эту историю? Нашел бы он какую-то разгадку?
- Он мог бы сказать, что ваша жена - патологическая врунья, а, может быть, не в своем уме.
- Но где же она?
- В Гудзоне, в океане, вернулась в Россию или где-то здесь рядом с Владимиром Мачтеем.
Сэм Опал поднялся со стула, и я встал вместе с ним. Минуту мы смотрели друг на друга и молчали. Потом я сказал:
- Раз я не ученый, выскажу вам свое ненаучное мнение.
- Что же вы думаете?
- Владимир Мачтей был тем дьяволом, который украл деньги Анны на пароходе, отобрал медвежонка из ручек Наташи, а потом похитил саму Анну. Поэтому начать нужно с того, что она обручилась с демоном.