То, что еврейский писатель, да ещё преклонного возраста, может вдруг разбогатеть, в уме не укладывается. Но это удалось Бендиту Пупке, больному, рябому, кривому старичку с волочащейся ногой.
Под грузом телесных недугов, неоконченных пьес, стихов, которые никто не хотел читать, и романов, которые никто не брался издавать, он последовал совету родственника и накупил на тысячу долларов двухдолларовых акций. Деньги ему ссудили щедрые благодетели и благотворительные общества. За два месяца цена этих акций взлетела в сто раз.
Позднее тот же родственник посоветовал ему купить какую-то развалюху на Третьей авеню в Нью-Йорке. Строительной фирме вдруг понадобился этот участок, и она отвалила ему огромные деньги.
Никто из посетителей нашего кафетерия так и не выведал, кто был тот таинственный советчик, но Бендит Пупка богател у всех на глазах день ото дня. Он и сам говорил, что до первого миллиона ему уже рукой подать. Но ходил всё в той же истрёпанной одежде, садился с нами за стол, курил сигареты, кашлял, ел рисовый пудинг и жаловался:
- А что мне делать с этими деньгами? Нечего мне с ними делать.
- Отдай их мне, - предложил Пельта Манс, кропавший басенки.
- А ты что с ними сделаешь? Купишь себе пирожок с яйцом и чашку кофе за мой счёт?
Писателем Пупка был не ахти каким: так и не выучился правильно строить фразы, путался в грамматике, и всё же имел талант. Я нередко заглядывал в то, что у него появлялось: никакого понятия о композиции, но на каждой странице я обнаруживал пару строк, меня удивлявших.
Писал он о каких-то полубезумцах, неисправимых скрягах, старых сварах, длившихся столько лет, что никто уже и не помнил, с чего всё началось, запутанных любовных историях, завязавшихся в польском местечке, продолжавшихся в меблирашках Нью-йоркского Ист-Сайда и кончавшихся в отелях на Майами-Бич, где доживали свой век постаревшие герои. Абзацы у него растягивались на много страниц, он мог вдруг выскочить с авторскими сентенциями прямо посреди монолога своего же персонажа.
В Соединённых Штатах Пупка впервые услышал о Фрейде, и пытался строить свои образы по фрейдовским схемам. Ему был бы нужен хороший редактор, но он не позволял никому менять в своих сочинениях ни запятой.
Однажды, когда я был редактором в небольшом литературном журнале, он принёс мне рассказ, который начинался фразой: "День был облачным, но небеса лояльны". Я полюбопытствовал, что он имеет в виду под "лояльностью небес", и его зрячий глаз сверкнул злобой и подозрительностью: "Не морочь мне голову своим буквоедством. Печатай как есть, или убирайся ко всем чертям!"
Он схватил рукопись и выбежал на улицу.
В Америке он прожил сорок лет, но усвоил лишь несколько английских слов и никогда ничего не читал, кроме идишных газет.
"Психологию" он называл "писхологией". Кто-то пошутил, что из ошибок Пупки можно бы составить словарь. Но случалось, он произносил слова, достойные мудреца. Жил он в Браунсвилле и детей не имел.
Мне рассказали, что у его жены растёт густая борода, которая была когда-то чёрной, а теперь поседела. С женой он нигде не показывался. Почему она не сбреет эту бороду, никто не знал.
Я давно научился ничему не искать объяснений в своём кругу. Комик еврейского театра, сыпавший солеными шутками, вдруг ударился в набожность, отрастил пейсы и поселился в иерусалимском квартале "Меа Шеарим" среди самых неистовых богомолов.
Ортодоксальный раввин развёлся с женой, бросил синагогу и стал коммунистом. Две учительницы иврита развелись с мужьями и стали жить в лесбийской любви. Даже внезапное богатство Пупки не слишком удивило бы меня, но он не давал нам забыть о себе. Каждый день он приходил с рассказами о своих новых финансовых успехах и советами, как лучше вложить сбережения.
Однажды он похвастал, что критик Габриэль Вейц пишет о нём книгу. Этому невозможно было поверить: Вейц при каждом удобном случае отзывался о творениях Пупки в высшей степени пренебрежительно и называл его невеждой, доморощенным философом и вралём.
Мы все спрашивали: "Как такое возможно", а Пупка подмигивал слепым глазом и хитро усмехался: "Не подмажешь, не поедешь". И добавлял к этому изречение из Талмуда: "Деньги очистят и безродного".
Пупка говорил прямо: "Всех этих литературных придир можно купить за грош". Он, Пупка, подошёл к Габриэлю Вейцу по-деловому:
"Скажи друг, сколько ты за это возьмешь?", и критик назвал цену: пять тысяч долларов.
Мы были шокированы: Вейц имел репутацию серьёзного писателя, и решили, что Пупка нас дурит. Но вышел журнал с очерком Габриэля Вейца о Бендите Пупке - говорилось, что это отрывок из большой работы. В нём Вейц писал о Пупке как о классике, назвал его гением и распространялся о большом значении Пупки для еврейской литературы на идиш. Выходило, что Пупка не врал: Вейц действительно продался за пять тысяч долларов.
Я спросил Пупку:
- Зачем ты устраиваешь эти штуки? Что за радость от такой славы?
Он объяснил:
- За всё надо платить. Если у тебя есть жена, ты должен её содержать, иначе она подаст на тебя в суд. Если у тебя есть любовница, надо водить её по ресторанам, платить за гостиницу и осыпать подарками. Если ты не будешь помогать своим детям, они станут твоими врагами. Рано или поздно каждый пришлёт тебе свой счёт. Почему же со славой должно быть иначе?
Ещё он сказал:
- Ты тоже когда-нибудь станешь меня восхвалять.
От этих слов меня передёрнуло, и я ответил:
- Я о тебе хорошего мнения, но в мире нет таких денег, чтобы я стал о тебе писать.
Он засмеялся и тут же посерьёзнел:
- Даже за десять миллионов?
Кто-то за столом заметил:
- Бендит, ты сам портишь своё дело. Раньше или позже он всё равно о тебе напишет.
- Как знать, всякое случается, - сказал я. - Но пока с этим кончено.
Пупка кивнул:
- Всё-таки, если бы ты знал, что хороший отзыв обо мне обеспечит тебе благополучную жизнь до конца дней, что тебе не надо будет корпеть над своими статейками и ты сможешь уехать куда-нибудь в Калифорнию, ты бы задумался: такой ли большой грех сказать, что у Бендита Пупки есть талант?
- Это не грех, и у тебя действительно есть талант. Но раз ты стал подкупать критиков, я не напишу о тебе ни за что на свете.
- А если бы кто-то приставил тебе пистолет к виску? Тогда ты бы сдался?
- Да, умирать из-за этого, пожалуй, не стоит, - согласился я.
- Ну ладно, ешь свой рисовый пудинг: я пока что не предлагаю тебе и десяти тысяч - ты согласишься на много меньшее, и он засмеялся, показав чёрные и кривые, как ржавые гвозди, зубы.
Прошёл год - может, чуть больше или чуть меньше. Однажды я зашёл в тот кафетерий и сел за свой привычный стол. Немного поболтали о чьих-то стихах в журнале. Один сказал - действительно гениальные строки, другой - что пустозвонство. Дискуссия занимала нас какое-то время, и вдруг баснописец спросил:
- Вы слышали о Пупке?
- А что с ним случилось?
- У него рак.
- Таков конец любого везения, - философски заметил кто-то.
Мы ели рисовый пудинг, пили кофе, и рассуждения о том, были ли строки прекрасны или жалкой компиляцией, как-то перестали нас волновать. Кто-то заметил:
- Мы уходим, а молодые писатели не появляются. Через двадцать лет никто и знать не будет, что мы когда-то были на свете.
- А если бы и знали, что нам с этого?
Немного погодя я отправился домой на свою холостяцкую квартиру. Стол бы завален рукописями, рассказами и романами, которые я не мог довести до конца. Все покрылось пылью. Раз в неделю у меня убирала негритянка, но прикасаться к бумагам я ей запретил. Она была старая и еле двигалась. Часто, когда она приходила, я платил ей за день работы и отправлял домой, потому что видел, что неё нет сил. Я боялся, как бы во время уборки её в моей квартире не хватил удар.
В тот день я лёг на диван и стал читать письмо двухлетней давности: которое обнаружил, роясь в нагрудном кармане. Адрес отправителя уже невозможно было разобрать. Кто-то постучал. Я открыл и увидел нечто кошмарное: под дверью стояла женщина в ветхом черном платье, мужских ботинках, шляпе, и с седой бородой.
Она опиралась о палку. Я сразу понял, что это и есть жена Пупки.
Я испугался, что наблюдательные соседи заметят её, и будет большой повод для смеха.
- Зайдите, миссис Пупка, - пригласил я.
Она посмотрела с удивлением. Сперва в дверь вошла её палка.
Гостья произнесла мужеподобным голосом:
- У вас не работает лифт.
- Извините, дом старый. Присядьте, пожалуйста.
- Можно, я закурю.
- Да, конечно.
Она достала сигару и зажгла. Быть может, это мужчина, подумал я. Но у неё была высокая грудь. Вероятно, гермафродит...
Она сказала:
- Мой муж тяжело болен.
- Да, я слышал. Мне очень жаль.
- Виновник его болезни - вы! - решительно произнесла она.
Потрясённый, я переспросил:
- Что вы сказали?
- Я сказала то, что сказала. Вы когда-то заявили ему, что не станете о нём писать ни за какие деньги. Вы просто поднимали себя в собственных глазах этой болтовнёй, но есть поговорка: "Побои забудутся, а слово запомнится". Вы ранили его этими словами больнее, чем можете себе вообразить. Разве он этого заслужил?
У моего мужа большой талант. Габриэль Вейц даже называл его гением. Бендит о вас высокого мнения, и когда вы сказали, что не станете о нём писать, его это сильно ранило. Вы даже представить не можете, как это его задело. Он пришёл домой совсем жёлтый. Я спросила его, в чём дело, и он сперва не хотел ничего говорить, но я из него вытащила. Вы мне не поверите, но с того дня он перестал быть самим собой. Раньше он тоже болел, но радовался жизни, строил планы на годы вперёд, а с того дня не притронулся к перу. У него начались спазмы в животе...
- Быть не может, - прервал я её.
- Бог свидетель - это правда.
- Я - не критик, а Вейц уже написал о нём целую книгу.
- Он не слишком высокого мнения о Габриэле Вейце. Мы все знаем, кто такой Вейц: эрудированный зануда. В нём только ум - ни капли чувства. А разбирается в литературе, как моя левая нога. Не думайте, что так легко провести Бендита. Он, может быть сам себя обманывает, но знает, где правда. Вы - другой человек. Он читает каждое ваше слово. Иногда мы читаем ваши рассказы вдвоём. Мы оба плохо спим по ночам. Вот так лежим ночью, и когда бы речь ни зашла о вас, он всегда говорит одно и то же: "Это - гений".
И вот вы нанесли ему такой удар. Он гораздо чувствительнее, чем вам кажется. Литература для него - вся жизнь. Я с ним уже больше сорока лет. Вы представляете себе, что значит - разделить сорок лет жизни? Он читает мне каждую свою строчку. Если у него в работе возникает какая-то сложность, он всегда обращается ко мне.
У нас нет детей. Наши дети - это его работа. Вы ничего ни с кем не делили, и таких вещей не поймёте. Простите меня, но вы описываете страсть, а не любовь, которая готова к жертвам и зреет с годами. В этом смысле Бендит на десять голов выше вас. У вас есть пепельница?
Я принёс пепельницу, и она стряхнула сигару. Она подняла брови, и я увидел её тёмные глаза: одни огромные зрачки. Такими вот должны были быть глаза у ведьм, слетавшихся на шабаш в субботнюю ночь, когда их сжигали на костре.
- Почему вы так на меня смотрите? Я женщина, а не мужчина.
- Могу ли я поинтересоваться...
- Я знаю, о чём вы хотите спросить. Я отрастила бороду, когда была ещё молодой. Вы мне не поверите, но тогда я была красивой. Я пыталась её сбрить, даже выжечь, но чем больше я старалась, тем быстрее она отрастала. Думаю, я не одна такая: тысячи женщин имеют бороду. Борода - не только мужская привилегия.
Когда я повстречалась с Бендитом, он поцеловал меня в щёку и воскликнул: "Зельда, у тебя растёт борода!" Это возбудило в нём странное вожделение. Он влюбился в мою бороду. Не верите? Я и сама не верила, но он мне прямо так и сказал. Он был готов на мне жениться, но при условии, что я отпущу бороду. Непросто было пообещать такое. Я думала, что он спятил.
- Может быть, у него гомосексуальные наклонности? - предположил я.
- Так и знала, что вы это скажете. Все это говорят, а от вас я ожидала чего-то более оригинального. Нет, он не гомосексуалист, но у людей бывают особенности, которые не объяснить никакими теориями. Мне не просто было согласиться: это значило бы остаться в полном одиночестве. Когда моя мама зашла навестить нас в Одессе после свадьбы и увидела меня с бородой, она чуть в обморок не упала.
Я стала отшельницей, но желание Бендита было для меня важнее всяких удобств. Вы не сможете оценить такую любовь. Здесь, в Америке моя изоляция стала ещё полнее. Я могу вам многое рассказать, но сейчас я пришла не объясняться насчёт своей бороды, а предупредить вас, что вы убиваете Бендита.
- Пожалуйста, не говорите таких вещей. Бендит мой друг.
- В таком случае, вы убиваете своего друга.
Мы ещё поговорили, и я пообещал миссис Пупке, что напишу о её муже. Она сказала:
- Может оказаться, что будет уже слишком поздно его спасти, но хочу доставить ему радость: хочу, чтобы он увидел что-то написанное о нём вами.
- Можно спросить, почему вы курите сигары?
- Ну, всего человеку знать не следует.
Я мысленно молился, чтобы никто из соседей не заметил, как она выходит из моей квартиры, но когда я открыл дверь, в холле как раз торчала старая дева с этого этажа. Лифт по-прежнему не работал, и миссис Пупка пришлось спускаться по лестнице.
- Будьте же джентльменом и проводите меня! - позвала эта дама.
Она схватила меня за руку, и её грудь коснулась моего локтя.
Когда мы спускались, двери всех соседей почему-то оказались открытыми. Дети визжали:
- Мама, посмотри, там тётя с бородой!
Из чьей-то квартиры с лаем выскочила собака и вцепилась зубами ей в платье. Я едва отогнал её.
В тот вечер я сидел и перечитывал творения Пупки. Через несколько недель я написал о нём статью, но редактор журнала долго тянул с публикацией, и Пупка умер, не дождавшись её. Он успел лишь прочитать гранки, и на последней странице написал дрожащей рукой:
- А что я тебе говорил?
Как-то я сидел в кафе-автомате на Шестой авеню рядом с публичной библиотекой, когда открылась дверь и вошла миссис Пупка. Она была с палкой и с костылём, и хотя овдовела два года назад, всё ещё носила бороду, мужскую шляпу и ботинки. Она сразу же заковыляла к моему столику и села, будто у нас было назначено свидание.
Посетители в кафе пялили глаза, подмигивали друг другу и ухмылялись. Я хотел спросить её, почему, когда её мужа уже так долго нет на свете, она продолжает ходить с бородой, но вспомнил её слова: "Ну, всего человеку знать не следует".