Зингер Исаак Башевис : другие произведения.

Попугай

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Снаружи вовсю сияла луна, но в тюремной камере было почти темно: в свете, проникавшем через окошко в прутьях и наморднике, едва виднелись лишь контуры лиц... Темнеть начинало в полтретьего, а к шести надзиратель Стах забирал керосиновую лампу, и арестанты, поболтав немного, засыпали. Храп раздавался примерно до часу, и тогда они начинали просыпаться... Первым проснулся вор Лейбеле, женатый человек, отец трех дочек. Он раззявил громадный, как колокол, рот и зевнул...

Исаак Башевис ЗИНГЕР

ПОПУГАЙ

   1.
  
   Снаружи вовсю сияла луна, но в тюремной камере было почти темно: в свете, проникавшем через окошко в прутьях и наморднике, едва виднелись лишь контуры лиц. Выпал свежий снег, и пятнышко неба, проглядывавшее как сквозь сито, казалось фиолетовым. К полуночи стало холодно, как на дворе, и арестанты укрылись кто чем: фуфайками, пиджаками, пальто. Они спали в шапках, натолкав в ботинки тряпок. Летом в камере стояла вонь от параши, но сейчас ветер выдул все запахи. Темнеть начинало в полтретьего, а к шести надзиратель Стах забирал керосиновую лампу, и арестанты, поболтав немного, засыпали. Храп раздавался примерно до часу, и тогда они начинали просыпаться.
   Первым проснулся вор Лейбеле, женатый человек, отец трех дочек. Он раззявил громадный, как колокол, рот и зевнул. Мотель Ройскес, проснувшись, рыгнул. Потом поднялся Береле Цакельковер и пошел отлить. Все трое сидели здесь уже много месяцев и давно пересказали друг другу свои истории. Но утром к ним привели нового: здоровенного плосконосого мужика с прямой шеей и густыми усами цвета пива. Был он в новом пиджаке, высоких сапогах в обтяжку и меховой шапке. Принес с собой стеганое одеяло и еще одну пару сапог, висевших через плечо. Выглядел он как большой начальник, который умеет поговорить с полицией. Сперва даже думали, что он нееврей. Потрепались о нем малость на фене. Но оказался-таки евреем, к тому же молчуном-нелюдимом: когда к нему обращались, что-то цедил сквозь зубы и замолкал. Он растянулся на лавке и лежал часами без единого слова. Стах принес ему миску каши и кусок черного хлеба, но он не спешил есть. Лейбеле спросил:
   - У тебя каждое слово золотой стоит?
   - Два золотых.
   Больше от него ничего не услышали.
   - Нос задирает, без понятия человек. Ничего, потом дойдет, - сказал Мотель Ройскес.
   Окажись новый послабее, они б знали, как за него взяться, но у того были плечи и руки борца. Такой и нож припрячет. Пока горела лампа, Лейбеле, Мотеле и Береле играли в шестьдесят шесть колодой крапленых карт, а потом пошли спать с тяжелым сердцем. В тюрьме заноситься не принято: здесь всякого рано или поздно обламывают.
   Сейчас все трое лежали тихо и прислушивались к незнакомцу. Он не храпел, и потому трудно было понять, спит он или нет. По выговору нескольких слов, что новый соизволил изречь, поняли, что он не из Люблина, а с другой стороны Вислы. Как же его занесло в яневскую тюрягу? Сюда редко кого присылали издалека. Первым заговорил Мотель Ройскес:
   - Который час?
   Никто не ответил.
   - Что стало с петухом? - снова спросил он. - Не кукарекает больше.
   - В такой колотун покукарекаешь, - отозвался Береле.
   - В колотун они как раз кукареканьем греются. У нас в городе был учитель Реб Ицель. Он говорил, что когда петух кукарекает, у него огонь горит под крыльями, так он ими хлопает, чтоб остудить.
   - Глупости, - прорычал Лейбеле.
   - Об этом, наверно, написано в священной книге.
   - Может, из Гемары?
   - Откуда Гемаре знать, что у петуха горит под крыльями? Сидят в своем ученом доме и выдумывают.
   - Что-то они всё же знают. Приезжал к нам как-то наставник и рассказывал, что однажды всем философам надо было узнать, сколько змея носит во чреве, а никто не знал. Тогда спросили танну, а он сказал, что семь лет.
   - Ого!
   Все затихли, тема была исчерпана. Береле Цакельковер стал чесать ногу: он страдал экземой. Чесал и покряхтывал. Вдруг новый пробасил:
   - Змея не носит семь лет, даже семь месяцев.
   Все насторожились и повеселели.
   - А ты откуда знаешь, сколько змея носит? - спросил Лейбеле. - Может, разводил их?
   - Ни одна тварь не может носить семь лет. Сколько всего живет змея?
   - Разные бывают.
   - А откуда Гемаре знать? Чтоб узнать, надо взять двоих: змея-мужика и змею-бабу, и пусть плодятся.
   - Гемаре, наверно, Бог сказал.
   - А то.
   Снова замолчали. Новый сел. Фигура его была еле видна, но глаза отражали лунное золото. Немного погодя он сказал:
   - Бог ничего не говорит, Бог молчит.
   - Он разговаривал с Моисеем.
   - Меня там не было.
   - Ты что, безбожник?
   - Откуда нам знать, что Бог сказал Моисею? - возразил новый. - Об этом написано в Пятикнижии, а кто написал Пятикнижие? Бумага всё стерпит. Вот я из Калиша, а там было два раввина. Когда один говорил, что пища кошерная, другой говорил, что нет. Перед Пасхой один из них попросил мельника смолоть кошерную муку, тогда другой разозлился, что не получил десять рублей, и объявил, что пасхальная мука некошерная. Это всё от Бога?
   Мотеле хотел ответить, но Лейбеле перебил:
   - Если ты из Калиша, что ты здесь делаешь?
   - Это другой разговор.
   - Ты что в виду имеешь?
   Новый не ответил. Тишина стала тяжелой и натянутой.
   - Есть закурить? - спросил он, наконец.
   - Кончились все.
   - Могу не жрать, а без курева - не могу. Спросите у надзирателя, может, принесет.
   - Нет денег.
   - У меня есть немного.
   - А с деньгами - что хочешь, даже в каталажке, - ответил Лейбеле, - только не сейчас. Жди утра.
   - Зимой ночи трудные, - начал рассуждать Береле. - Ложишься спать с курами, к двенадцати отоспишься. Лежишь в темноте, какие только мысли не приходят. Здесь надо разговаривать, а то свихнешься.
   - Что тут говорить: человек предполагает, Бог располагает. Я не безбожник, только Бог сидит на своем седьмом небе и закрыл глаза на всё здесь.
   - Тебя сюда за что? - спросил Лейбеле.
   - Псалмы пел.
   - Я по-серьезному.
   Новый промолчал.
   - Взял три банка?
   - Я банки не беру, я сам не вор, и чтоб у меня не воровали: кто попробует - шею сверну. Вот почему я здесь.
   - И в какой иешиве ты проходил эту науку?
   - Сперва в Кельце, а потом в Люблине.
   - Пришил что ль кого?
   - Вот именно.
   2.
  
   Новый вытянулся на лавке. Береле стал опять чесать ногу, а Мотеле спросил:
   - Долго собираешься здесь оставаться?
   - Наверно, в Сибирь погонят.
   Лейбеле подошел к окошку:
   - Метет.
   - Хороший хозяин собаку не выгонит, - заметил Мотель.
   - Ладно, я согласен быть собакой, - сострил Береле.
   Новый опять сел. Он прислонился спиной к стене и положил подбородок на колени. Изломанный лунный луч отразился в блестящем голенище. Он сказал:
   - А если тебя выпустят? Всё равно через полгода опять здесь будешь.
   - Полгода - не шутка.
   - Я - завязываю, - сказал Лейбеле как бы самому себе и новому. -
   Хватит есть недопечённый хлеб. У меня семья и дети.
   - Обычная песня, все заводят. Ты откуда? Из Пяска?
   - И сам ты вор.
   - Я не вор, и убийцей до этого не был. Могу сойтись на кулаках, но первым никого не трону, и мухи не обижу.
   - Так что же вдруг случилось? - спросил Лейбеле.
   Новый не решался.
   - Судьба.
   - Кого прикончил? Купца?
   - Бабу.
   - Свою жену?
   - Нет, она не была мне женой.
   - Застукал ее на горячем?
   Новый не ответил. Казалось, он задремал, сидя. Вдруг он выпалил:
   - Из-за птички всё.
   - Из-за птички? Не свисти.
   - А так и есть.
   - Что за птичка?
   - Попугай.
   - Расскажи. Не выговоришься - рехнешься.
   - А я не против. Только человек сам не выбирает, когда ему рехнуться. Я - лошадник, лошадьми торгую. Теперь уже говорить надо - торговал. Шимона-лошадника весь Калиш знает. И отец мой был лошадником, и дед тоже. Когда конокрады в Калише хотели со мной дела обделывать, я их посылал... Мне краденого не надо. Купишь иногда полудохлую клячу и выходишь. Люблю всех тварей. У нас вся семья - лошадники. С женой я только два года пожил после свадьбы. Померла. Так тринадцать лет потом один как перст. Любил ее и не мог забыть. Детей не было. Всё было: дом, конюшни, служанка не из наших, но не молоденькая шикса, что за еврея вышла, а женщина в возрасте. Не для того, что вы думаете. Жил я, как говорят у нас, пристойно. Сваты кого только ни предлагали, а ни одна не подошла. Я такой человек, что должен полюбить, а если не полюблю, так жить с ней не смогу. Как есть, так есть.
   - Ага.
   - Всех живых тварей люблю. Для меня лошадь - не просто лошадь. Когда продаю, хочу знать, в чьи руки попадет. Был у нас в городе кучер, который кнутом лошадей погонял, так я ему не продавал.
   Шестнадцать лет я лошадник, а ни разу кнута не поднял. Если со скотиной по-хорошему, она всё для вас сделает. Что лошадь, что собака, что кошка. Животные понимают, что вы им говорите, даже мысли угадывают. Они в темноте видят, и память у них лучше. Сколько раз я терял дорогу, а лошадь вывозила меня в нужное место. Снег бывает по колено, а лошадь всё равно выйдет к мужицкой избе и станет у ворот. Иногда даже голову повернет как скажет: "Приехали, хозяин".
   Когда живешь один, то всё время наблюдаешь. Не только лошади у меня были - еще собаки, кошки, кролики, корова, козел. Я жил в пригороде, потому что в городе большой конюшни держать нельзя, и нельзя лошадь пасти на выгоне. Овес и сено хороши зимой, а летом лошади нужна зеленая травка с цветами и всем прочим. Крестьяне лошадей стреноживают и оставляют пастись на ночь, но стреножить лошадь - всё равно, что стреножить человека. Вам приятно в тюрьме? Я свой выгон обнес заборчиком, а мужики смеялись: не выгодно, говорят, ставить забор на три десятины, но я не хотел лошадей стреноживать или отпускать свободно, чтоб они забрели на чужое поле и там их прибили. Вот таким я был, пока не стал убийцей.
   - А что за птичка?
   - Подожди, я к этому веду. Держал я и домашнюю птицу, и птичек.
   Сперва не в самом доме, а под крышей и в амбаре. Аисты прилетали после Пасхи из теплых стран и строили гнезда у меня на крыше. Им не надо было строить новых, просто чинили прошлогоднее после дождей и снега. А под карнизами скворцы свивали свои. Люди верят, что вороны приносят несчастье, а они как раз самые умные. Была и голубятня. Некоторые откармливают голубей и едят, а я никогда не пробовал. Сколько там мяса в этом голубе?
   - Ну, ты прямо святой.
   - Я не святой, но если живешь в пригороде, всё замечаешь. Вот птица со сломанным крылом, вот собака хромая. Я не такой уж чувствительный, но если видишь, как птица ковыляет по земле и не может взлететь, то хочется помочь. Один раз принес такую домой и держал, пока крыло не срослось. Перевязал ее как доктор. Конечно, все евреи вокруг смеялись. А что евреи понимают в животных? Вот некоторые не евреи понимают. Летом я держу окна открытыми, и если птица хочет, может залететь и поклевать семян. А когда выздоровеет совсем, пускай летит. Раз такой птах вернулся ко мне, но не один, а со своей невестой. Я сидел на табуретке и чинил седло, а тут две птахи - фурк в окно! Я парнишку сразу узнал: шрам у него на лапке. Сели они на полку и прощебетали мне с добрым утром. Просто как сон!
   Сваты ко мне все время ходили и предлагали всякие партии, но я когда глядел на их товар, никакая не нравилась. Одна - уродина, другая - толстуха. У третьей - рот не закрывается. Терпеть не могу болтливых баб. Звери, они молчат, потому и люблю их.
   - А попугаи разговаривают.
   - Разговаривают.
   - Ну, а что дальше?
   - А ничего дальше. Год шел за годом. Вот первая годовщина ее смерти, вот - вторая, вот - восьмая. Другие лошадники богатели, а я так, чтобы только на жизнь хватало. Я не обманывал покупателей. Я сразу решил, сколько мне надо, чтобы прожить, и это - всё.
   Привык жить один.
   - Слушай, а что ты делал, когда хотел женщину?
   - А ты что делаешь?
   - В тюрьме как в тюрьме.
   - Если никто не нравится, это всё равно что в тюрьме. Было у нас в Калише пару шалав, так и глянуть на них - с души воротит. Можно было поиметь крестьянскую девку или бабенку, только все они вшивые. Моя была чистая. Каждую ночь расчесывала волосы, а летом купалась в пруду. У нее ком в груди появился. Вырезали, а он снова вырастал. Врагу не пожелаю такой муки.
   - Была красивая?
   - Принцесса.
   3.
  
   - Ну, а где же попугай?
   - Погоди, дай закончить. Я не бабушка и бабушкиных сказок не рассказываю. Цыгане иногда приходили ко мне продавать лошадей, только я никогда у них не брал. Во-первых, они воры. Во-вторых, лошади у них почти всегда больные, а кто хорошо в этом не разбирается, тот потом обнаружит. Я всё вижу с первого взгляда. Цыгане знали, что меня они не надурят.
   Раз завтракал я пшенной кашей на молоке. Каждое утро ел эту кашу. Всегда у меня был мешок пшена для меня и для птичек. Вот сидел я за кашей и вдруг вижу цыганку: толстая, смуглая, большие серьги в ушах и много ниток бус вокруг шеи. Зашла она и сказала: "Хозяин, покажи ручку!" Я никогда не ходил к гадалкам: не верю в это. Что проку знать свою судьбу наперед? Чему быть, того не миновать. Но, сам не знаю почему, я дал ей руку. Посмотрела она на мою правую ладонь и языком зацокала в испуге. Потом попросила дать ей левую. "Зачем вам моя левая рука?"- спросил я. Она ответила: "На правой руке твоя судьба написана, а на левой - судьба твоей жены". "Нет у меня жены, - говорю. - Умерла моя жена." А она говорит: "Будет у тебя вторая жена". "Когда она придет?"- спросил я. "Она птицей залетит в твое окно." "У нее будут крылья?"- спросил я. Она улыбнулась, открыв белые зубы. Дал я ей несколько монет, ломоть хлеба, и она ушла. Ее слова мне в одно ухо влетели, а в другое вылетели: кто будет держать в голове, что цыганка языком мелет? А всё-таки слова ее запали мне в память, вспоминал я их, думал о них. Бывает ведь, что стучит какая-то мысль в голове, и никак от нее не избавишься.
   А теперь слушайте, что случилось. Позвали меня раз в деревню покупать лошадей, и там я заночевал. На следующий день вернулся домой с четырьмя лошадьми: моей собственной кобылой и тремя, что я купил у крестьянина. Зашел в дом, а там откуда ни возьмись - попугай! Я глазам своим не поверил. Здешние птицы, они часто прилетали и улетали, а откуда попугай взялся? Попугаи у нас не водятся. Он сидел на шкафу и смотрел на меня, будто ждал. Зеленый был, как недозрелый лимон, на крылышках черные пятнышки, а шея желтая, и маленький: молодой еще, наверное. Я насыпал ему пшена, и он стал клевать. Поставил ему блюдце с водой: он попил. Протянул ему палец, а он на него уселся, будто мы давние друзья.
   Я позабыл обо всех делах: сразу полюбил его как дитя. Сперва я хотел закрыть окно, чтобы он не улетел так же легко, как залетел. Но было лето, а кроме того, я подумал: если ему судьба здесь жить, так он и останется. Он не улетал. Я купил ему клетку, поставил блюдечко с пшеном, чашечку с водой, положил овощей, маленькое зеркальце и всё, что птичке нужно. Назвал его Мецоца - так и пристало к нему это имя. Сперва он не разговаривал, а только щелкал и каркал, а потом вдруг начал говорить на странном языке. На цыганском, наверно, потому что не был этот язык ни польским, ни русским, ни еврейским. Он, наверно, улетел от цыган. В тот момент, когда появилась эта птичка, я уже знал, что слова цыганки сбудутся. Чувствовал как-то, что должно это случиться.
   Лето кончилось, и зима была не за горами. Я закрыл окно, чтобы в доме было тепло. Он стал говорить по-еврейски и звать меня Шимоном, а когда здешние говорили при нем по-польски, он и им подражал. Только я входил в комнату, он сразу садился мне на плечо, а когда я шел в конюшню, он так и сидел. Тронет клювиком мне ухо и играет с мочкой: все свои секреты выбалтывает на птичьем языке. Сперва я не знал, самец это или самочка, но тут проходил один фокусник, и объяснил мне, что самец. Тогда я стал подыскивать невесту для него. И знал уже, что найду ту, которая предназначена мне судьбой.
   - Странная история, - перебил Мотеле Ройскес.
   - Погоди. Надо было мне как-то пригнать лошадей в имение, а я так полюбил Мецоцу, что трудно было его оставить. Но, как говорится, хочешь жить - умей выкручиваться. Я взял лошадей и поехал в имение, только сказал своей служанке, Текла ее звали, чтоб берегла мне птичку как зеницу ока. Да и лишнее было это говорить: она и сама привязалась к птичке, и мой конюх тоже. Одним словом, я его не с чужими оставил. Продал я лошадей за хорошую цену, и всё пошло как по маслу. Хотел уже домой возвращаться, а тут новое дело подвернулось: птичка принесла мне удачу. Пришлось провести ночь на постоялом дворе, и как только вошел - сразу ее увидел: смугляночку черноглазую, сама маленькая, и носик крохотный.
   Взглянула на меня и улыбнулась будто мы век были знакомы. На дворе мело почти как сегодня, и мы оказались единственными гостями. Хозяйка поставила нам самовар, но я спросил: "А водочки не найдется?" Я - не пьяница, но если ведешь торговлю, то выпить иногда надо. Когда дело сделано, покупатель и продавец бьют по рукам и должны выпить. Хозяйка принесла бутылку и миску соленых баранок. Спрашиваю черноглазую: "Не хотите со мной по маленькой?" Она говорит: "А почему бы нет? Пей, пока пьется."
   Налил ей полную стопку, а она ее - единым духом до донышка, и даже баранкой не закусила! Я понял, что поддать она может порядочно. Хозяйка пошла куда-то к соседям корову смотреть, и мы одни остались. Я взял стопку, и она взяла стопку. Я долго не пьянею - могу принять большую бутылку - и ни в одном глазу.
   Боялся, что сейчас ее разберет, а она сидит и улыбается. Так что мы еще больше повеселели и ближе стали. Разговорились, будто всю жизнь знакомы. Звали ее Эсфирь, а приехала она откуда-то с Волыни. Как же это вы, спрашиваю, молодая да одинокая, в на постоялом дворе оказались? А она мне:
   - Проводника через границу жду.
   Зачем, спрашиваю, а она отвечает, что в Америку нацелилась.
   Говорю, чего ей здесь не хватает. Отвечает, что сошлась с одним, а он ее бросил. Вызнала, что жена у него есть. Заезжий торговец, из таких котов, что ни одной юбки не пропустит, а бабу заморочить за удаль считает. Ну, говорит, поиграла и проиграла. Дома больше показаться не могла.
   У нее тоже был муж. Развелась с ним. Отец очень набожный, за позор считал, так что пришлось уехать. А здесь один контрабандист обещался перевести через границу в Германию.
   - Что в Америке делать будете? - спрашиваю.
   - Блузки шить. Набедокурила, значит должна расплачиваться.
   Я налил ей четвертую стопку, потом пятую. А она мне:
   - Почему я тебя раньше не встретила? Такой как ты мужик как раз по мне.
   - Никогда не поздно, - говорю.
   Что тут размазывать: когда хозяйка посмотрела корову и вернулась, мы уже всё уладили. Меня к ней как магнитом тянуло, и ее ко мне тоже. Взялись мы за руки, целовались, я от ее поцелуев ошалел прямо: не баба, а кусок огня. Я не хотел, чтобы хозяйка знала, и пошел в свой номер. Лежал, как в огне, а она рядом в своем, слышу, тоже ворочается. Только под утро заснул, а утром ехать надо. Мы уже договорились, что она со мной поедет. Все свои планы насчет Америки она сразу из головы выбросила, и никакой проводник ей больше не нужен.
   Когда я вышел из номера, она уже уложилась и была готова.
   Улыбнулась мне, глазками засияла. Хозяйка услышала, что она со мной поедет, и сразу всё поняла, только мне какое дело: мое сердце было с Эсфирью. Повел ее к своим саням, сам сел за кучера, а она рядом. Упасть всё боялась и вцепилась в меня крепко, так что меня опять как огнем обожгло.
   Пока ехали, решили пожениться. Нам никаких церемоний не надо: я вдовец, а она разведенная. Сходим к Гецелю, что раввину помогал, чтоб окрутил нас.
   Я рассказал ей о попугайчике, а она говорит: "Буду ему матерью." Говорили о нем, будто он наш ребеночек.
   - Так ты в самом деле на ней женился? - спросил Лейбеле.
   - Нет, не женился.
   - А почему?
   - Потому что она разведенная, а я из когенов: нам закон не велит. Забыл я про это.
   - А кто тебе напомнил? Гецель, что раввину помогал?
   - А кто ж еще.
   - Н-да, история...
   4.
  
   Когда Гецель сказал, что мы не можем пожениться, я его чуть на куски не разорвал. А разве он в том виноват? Я и в синагоге-то почти не бывал: только на Рош-хашана и Йом-кипур, и вдруг, нате, стал когеном: потомком служителей божьих! Взял я Эсфирь, и пошли мы обратно домой.
   - Ладно, пусть я буду хоть ксендзом, а ты моей служанкой.
   Жил я далеко от города, и никто в замочную скважину к нам не подглядывал. Она сперва огорчилась: что домой-то отписать? Но мы так горели, что едва ночи дождались. Мецоца сразу с ней подружился: только она вошла, тут же сел к ней на плечико. Она поцеловала его в клювик, а он ее - по-своему. "Пускай он и будет нашим сватом", - говорю, и рассказал ей историю с цыганкой и всем остальным.
   Сперва хорошо у нас пошло: жили себе, как два голубка. Судачили о нас в городе разное, а мне наплевать. Шимон-лошадник не сподобился в святые - великое дело! Не приглашали меня больше прочесть главу из писания. Такое можно пережить, вот только Эсфирь хотела ребенка, а с этим уже сложнее. Ребенок, значит, будет незаконным. Ну, грамотные студенты объяснили мне, что такой ребенок не считается совсем незаконным, а как-то по другому зовется, но всё равно плохо. Эсфирь написала родителям, что вышла замуж, и они собирались нас проведать. Тут пошли нелады: с меня хватало быть только с ней. Эсфирь и Мецоца - больше мне ничего не надо. А ее всё в город тянуло. Спрашивала о моих друзьях, всё хотела гостей созвать, чтоб показать, как она умеет печь да стряпать. Ну, готовила она по-царски: такой торт могла испечь - нигде больше не найти! И наряжалась на загляденье, только для кого? Тут в деревне она корсет носила. Всё уговаривала меня ехать с ней в Америку. Надо было ее послушаться, только не было у меня никакой охоты тащиться куда-то за тысячи миль. Здесь у меня дом, конюшня, земля: продать, так всё за гроши пойдет. А что мне делать в Америке - чужие штаны гладить? Кроме того, я так привязался к птичке, что не мог ее бросить. А птичку так запросто за границу и через океан не повезешь. И кобылу свою не мог бросить: кому я ее оставлю? Старая уже, а попадет к какому-то кучеру, так засечет ее до смерти. Говорю Эсфири: "Мы любим друг друга, ну и будем жить тихо. Пускай себе языки чешут, если им охота". Но ее тянуло к людям. Ездила в город, знакомилась, шаталась там со всяким сбродом и черт знает с кем. Уговорила меня как-то пригласить пару лошадников на вечер, но за годы вдовства я со всеми раззнакомился, и никто не захотел ехать в предместье. А те, что приехали, будто честь нам великую оказали. Когда ушли, Эсфирь до утра рыдала.
   Что тут размазывать? Начали мы ссориться, то есть, она всегда затевала. Лаялась, ругалась, кричала, проклинала меня, что я ее заманил в ловушку. Почему я не сказал ей, что я из когенов? Так я сам так же помнил, что я коген, как вы, что вы ели во чреве матери. Лежит со мной рядом ночью и болтает без умолку, как бес в нее вселился, то вдруг расхохочется, то разрыдается. Будто роль в театре играет, только для кого? Сама с собой разговаривала и такие странные вещи выделывала, - и поверить нельзя что она та самая Эсфирь. Обзывала меня словами, каких в наших местах и не услышишь. Вдруг она возненавидела птичку: то пищит много, то в дому пачкает, то спать ночью не дает. Ревновала, жаловалась, что люблю попугая больше, чем ее.
   Когда такое началось, я уже предчувствовал, что плохо кончится.
   Разве Мецоца виноват? Да он просто ангелок крылатый: по ночам звука не услышишь. Только птица ведь не человек, чтоб до полудня сопеть под одеялом - ей с утра нужно песни петь. А Эсфирь могла спать до двух дня, а то вдруг в одиннадцать ночи начинала волосы мыть или пирог печь. Я понял, что влип, только что оставалось делать? Вот она в здравом уме, а через минуту как помешанная. Есть в Калише чайная, где всякий сброд толчется, так она всё меня тащила туда. Пока я чай пил, она со всякими подонками дружбу заводила. Встретит незнакомого прощелыгу и начинает ему все наши секреты выбалтывать, а я просто со стыда сгораю. Бывала она умницей, но если укусит ее такая муха, глупее дуры не найдешь. И всё только, чтобы назло мне, а чем я заслужил? Другой бы на моем месте взял бы ее за волосы и выгнал из дому, а я вот к ней привык, да и жалко было.
   И с каждым днем, скажу вам, всё хуже и хуже. Никогда не знал, что такое ад, и вот он появился у меня под крышей. Стала она со служанкой, нееврейкой, вздорить, выгнала ее. Ей бы только повод найти, чтобы завестись. Поцапалась с моим конюшим, а таких добрых работников не сыщешь. Ушли они, а в моем деле помощь нужна: сам всего не осилишь. Лошадей чистить надо, ходить за ними. По ночам, порой, бесенята на конюшне шалят. А вы не смейтесь - я и сам не верил, пока своими глазами не увидел. Я купил коня и завел его в конюшню. Утром прихожу - он весь в мыле, будто скакали на нем целую ночь по холмам и оврагам. И пена изо рта. Посмотрел на его гриву, а она вся в косичках. Ну, кто придет ночью в конской гриве косички заплетать? И не один раз, десятки раз такое бывало. Эти бесенята могут замучить лошадь до смерти. Поэтому приходилось мне ходить на конюшню и сторожить. Когда конюший ушел, пришлось мне и его работу делать. Короче, плохо стало.
   Когда я заговаривал с ней, она злилась, когда молчал - ворчала, что не обращаю на нее внимания. Всё искала, к чему бы придраться. Мы с ней играли в карты, только чтоб убить время, а она мошенничала. Зачем ей? Я давал ей достаточно денег.
   - От такой болезни одно лекарство, - сказал Лейбеле, - врезать ей раз по роже!
   - Вот и я хотел то же сказать, - вставил Мотеле Ройскес.
   - Думал я ее потрепать, только рука у меня больно тяжелая: если стукну - покалечить могу. Самому же на врачей придется тратиться. Она всё грозилась донести на меня. А что на меня доносить: я деньги фальшивые не печатаю. Ей что черт, что Бог, только вдруг становилась она такой благочестивой, что святее нет. Топить печку в субботу - это ничего, а вот помои вылить - упаси Боже! Крутила правилами, как ей удобно. Женщины в городе узнали о моей беде и в лицо мне смеялись.
   Тогда мороз в Калише стоял - старики не припомнят: сколько печку ни топи, не согреешься. Ветер деревья ломал, а у меня кусок забора сдуло. Обычно в конюшне тепло, а тогда я боялся за лошадей, потому что если лошадь простудится - ей конец. Теперь и вспомнить не могу из-за чего мы тогда с ней переругались. У нас долгая война была. Ночью только иногда мирились на пару минут, а потом и этого не стало. Она спала на кровати, я - на лавке. Она шла спать, когда мне уже вставать надо было. У меня сон легкий: чуть что, сразу просыпаюсь. А она целую ночь топчется вокруг, чай кипятит, стулья двигает; начнет молитву и вдруг захохочет, как сумасшедшая: всё мне назло. Знала, что я люблю попугая, и на нем вымещала. Попугай ведь из теплых краев, он от сквозняка околеть может. Так она нарочно двери распахивала, чтобы ветром продуло. Он мог и вылететь, потому что птичка всё же, а не человек с разумением. Я ей прямо сказал: "Если что-то случится с Мецоцой - тебе конец". А она как завизжит: "Можешь на нем жениться! Когену можно жениться на попугае!" Теперь я знаю, что всё было предрешено. Всё записано у человека на ладони или на лбу: столько-то он будет жить, то-то и то-то делать. Что она против меня имела? Могла уехать в Америку: я ее не держал. Даже денег бы ей дал на дорогу.
   Так о чем я? Да, я ее предупредил: "Делай, что хочешь, со мной, но не вымещай на Мецоце". А она на него орала, ругала его, будто он человек. "Вшивый, шелудивый, черт в него вселился" и все такое. Вы знаете, птице нужно, чтобы ночью было темно, потому что, если горит лампа, она думает, что день. Так она жгла свечи, а птичка не выносила света и засовывала голову под крыло. Что птичке нужно: немного зернышек и немного сна. А как может человек мучить птицу? Однажды ночью я услышал шум на конюшне, взял фонарь и пошел взглянуть на лошадей. Как только перешагнул порог, сразу почувствовал, что быть беде.
   На минуту все замолчали. Потом Лейбеле спросил:
   - Что она сделала? Выгнала попугая?
   Новый что-то пробормотал и прокашлялся.
   - Да, среди ночи на жуткий мороз.
   - Не нашли его?
   - Улетел.
   - Тогда ты ее прикончил?
   Новый промолчал.
   - Когда я вернулся с конюшни и увидел, что попугая нет, я подошел к ней и сказал: "Эсфирь, твой конец пришел." Я взял ее за волосы, вывел во двор и бросил в колодец.
   - Она не вырывалась?
   - Нет, смирно пошла.
   - Всё же, кто сделал такое - убийца, - заметил Мотеле.
   - Я и есть убийца.
   - Что дальше?
   - Ничего. Пошел в полицию и заявил: так, мол, и так - берите меня.
   - Прямо среди ночи?
   - Светало уже.
   - Тебя отпустили на похороны?
   - Не было похорон.
   - Говорят, когены злые, - заметил Береле.
   - Похоже, что правда.
   - Сколько тебе дали?
   - Восемь лет.
   - Легко отделался.
   - Я никогда не выйду.
   Все долго молчали. Потом новый сказал:
   - Мецоца здесь.
   - Ты что?
   - Думаете, я рехнулся? Ну и думайте.
   - Ты что хотел сказать, что он здесь?
   - Он прилетал ко мне, на плечо садился.
   - Во сне что ли?
   - Нет, вправду.
   - Тебе почудилось.
   - Он разговаривает. Я слышу его голос.
   - Значит, ты малость тронутый.
   - Он спит у меня на лбу.
   - Ты сошел с ума.
   - У попугая есть душа.
   - Чушь всё это, - сказал Лейбеле. - Если у попугая есть душа, значит и у курицы - тоже. А если все куры, гуси, утки имеют души, то не слишком ли много на свете душ?
   - Как хочешь, а Мецоца ко мне прилетает.
   - Потому что ты о нем сильно тоскуешь.
   - Прилетает, целует меня в губы, трясет хвостиком возле уха.
   - Сюда он тоже прилетит?
   - Может быть.
   - А как он узнал, что тебя в Янев пригнали?
   - Он всё знает.
   - Ты бредишь. Расскажи доктору - в желтый дом отправят, оттуда бежать легче. А Эсфирь что? Тоже тебя навещает?
   - Она не приходит.
   - Всё ерунда: кто умер, тот умер. Хоть человек, хоть тварь любая.
   Новый опять лег на лавку:
   - Я знаю правду.
  

--------------------

Перевёл с английского Самуил ЧЕРФАС

   Isaac Bashevis Singer. The Parrot
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"