Аннотация: Начавшись вполне реалистической завязкой, события вдруг переходят в фантасмагорию, возвращаясь к достаточно обычному не-хэппи энду.
Мюриэль СПАРК
ДОМ ЗНАМЕНИТОГО ПОЭТА
Летом 1944 года, когда опоздания на железной дороге по пять-шесть часов были в порядке вещей, я ехала ночью из Эдинбурга в Лондон, и уже в Йорке поезд запаздывал на три часа. В купе было человек десять - из них я запомнила двоих, на что была причина.
Припоминаю, что сидевшие на скамейке напротив, дремали, безобразно свесив набок головы. Когда вглядываешься в лица спящих незнакомцев, черты и характеры иногда проступают так ярко, что становится неловко смотреть: будто люди утрачивают дневную способность скрывать свою суть, обретая взамен забытьё. Они напоминали мне лики с фресок двенадцатого века - без проблеска самосознания. Все они, кроме одного.
Этим одним был солдат, который не спал, и даже казался бодрее, чем обычно бывают люди, когда не спят. Он выкуривал сигарету за сигаретой долгими ровными затяжками. Мне бросилась в глаза какая-то его первобытность: низкий лоб над тёмными густо сросшимися бровями. Скулы были небольшие и делали его похожим на обезьяну, так же как маленький нос и глубоко и близко посаженные глаза. Я подумала, что многие его предки были, наверно, в слишком близком родстве между собой: явный признак атавизма.
Но обнаружилось, что был он довольно мил и предупредителен. Когда у меня кончились сигареты, он полез в свой вещмешок и выудил пачку для меня и ещё для девушки рядом со мной. Мы стали искать монетки, чтобы заплатить ему, но он сказал, что ему доставило огромное удовольствие угостить нас, после чего, не прекращая курить, опять замолк, погружённый в какие-то раздумья.
Я почувствовала к нему жалость, как к безвредному зверьку, вроде обезьянки. Впрочем, я понимала, что в этом не было надобности, так как странно жалеть обезьян за то, что они не люди,
Сигареты, которые он нам подарил, дали мне и моей спутнице повод завязать разговор и беседовать до конца поездки.
Она рассказала, что нашла в Лондоне место служанки и няни. По виду она была сельская: очень светлые волосы, румянец и широкая кость производили впечатление силы, будто она привыкла носить тяжести, может быть, корзины с углём или двух ребятишек сразу. Но больше всего поразил меня её голос: хорошо поставленный, мелодичный и сдержанный.
В конце пути, когда пассажиры, потягиваясь, начали вставать и сновать по коридору, эта девушка, Элиза, пригласила меня в дом, где она прислуживала, а хозяин, некто из университетского мира, уехал с женой и со всем семейством.
Я согласилась: тогда мне показалось, что встретить образованную служанку случается не часто, и стоит поближе с ней познакомиться. В этом мне чудился какой-то новый жизненный поворот, некая правда, а я думала в те дни, что правда бывает чудесней вымысла. Кроме того, я хотела провести воскресенье в Лондоне. В понедельник мне предстояло вернуться к своей работе в отделе одного государственного учреждения, эвакуированного в сельскую местность, и по причинам, которые могли бы послужить темой другого рассказа, возвращаться туда я не спешила. Мне надо было кое-кому позвонить, выкупаться и переодеться. И хотелось больше узнать об этой девушке. Поэтому я поблагодарила Элизу и согласилась.
Я пожалела об этом, едва мы сошли на вокзале Кингз Кросс в начале одиннадцатого. Элиза, возвышавшаяся среди перрона, казалась невообразимо усталой не только от бессонной ночи, но ото всех тягот ее неведомой мне жизни. От цветущей силы, удивившей меня в поезде, не осталось и следа. Когда она позвала носильщика своим красивым голосом, я увидела на её голове со стороны, которой не видела в поезде, темный пробор, почти фиолетовый на фоне соломенных волос. Когда я взглянула на неё в первый раз, то подумала, что она, наверно, выбеливает волосы, а сейчас, разглядев, как безобразно это сделано, как фиолетовая стрела пробора опускается к тяжелому усталому лицу, я сама ощутила изнеможение. Это было не только обычное напряжение, связанное с дорогой, но предчувствие скуки, сваливающееся невесть откуда и умеряющее, вероятно, к счастью, наше любопытство.
Оказалось, что и в самом деле ничего интересного эта девушка из себя не представляла. Всё, что меня могло интересовать, разъяснилось уже в такси на пути от вокзала к дому на Суисс Коттидж. Элиза была их хорошей семьи, где её считали неудачным ребёнком, и она о своём семействе тоже была невысокого мнения. Ничему толком не выучившись, она покинула дом и стала прислугой, а теперь была помолвлена с австралийским солдатом, которого определили на постой в том же Суисс Коттидж.
То ли в предчувствии скучного дня, то ли от бессонной ночи и воя сирен воздушной тревоги, меня при виде дома охватила тоска. Сад совершенно одичал и захватил всё пространство. Элиза открыла переднюю дверь, и мы вошли в темноватую комнату, которую почти целиком занимал длинный рабочий стол из простого дерева. На столе стояла банка с остатками мармелада и валялась куча бумаг рядом с высохшей чернильницей. Ещё там в углу была железная кровать с балдахином, которую называли "приютом Морриса", а на камине - фотографии, и на одной из них - школьник в очках. Всё виделось сквозь усталость Элизы и моё неприятие. Элиза, впрочем, кажется, не подозревала об изнеможении, так ясно написанном на её лице. Она даже не сняла с себя очень узкое пальто, и я удивлялась, как ей удаётся двигаться с лёгким проворством при такой усталости. Не расстёгивая тесных пуговиц, она позвонила своему приятелю и, пока я купалась в тусклой, синей и потресканной ванной комнате наверху, приготовила завтрак.
Когда я обнаружила, что она открыла, не спросив, мой саквояж и достала оттуда паёк, мне стало с ней как-то проще, потому что это был жест, предполагавший дружбу и возвращавший к реальности. Дом, однако, продолжал раздражать меня: всё в нём было расставлено там и сям без ощутимого смысла. Я не задавала вопросов о хозяине из университетского мира, потому что боялась услышать ожидаемый ответ, что он уехал к внукам на какой-то семейный сбор в своём родном графстве. Владельцы дома не были для меня реальностью, и я видела это жильё как принадлежащее Элизе и пропитанное ею. Мы прогулялись с ней в паб по соседству, где ждал её приятель, а с ним ещё пара солдат из Австралии и худенькая лондонка-кокни с гнилыми зубами. Элиза была счастлива и настойчиво обворожительным голосом приглашала всех зайти к ней вечером. С изысканной аристократической интонацией она потребовала, чтобы каждый принёс бутылку пива.
После обеда Элиза собиралась принять ванну и показала мне комнату где я могу поспать и, если нужно, позвонить. Комната была большая, светлая, с несколькими окнами, гораздо лучше прибрана, чем остальной дом, и уставлена книгами. Лишь одно в ней было странным: у окна прямо на полу лежал довольно толстый аккуратно застеленный матрас. Конечно, у этой постели на полу должен был быть какой-то смысл, и я опять рассердилась на профессора за нелепое чудачество.
Обзвонив всех, я решила отдохнуть. Но прежде мне захотелось найти что-нибудь для чтения. Подбор книг в комнате меня озадачил: они никак не вписывалась естественным образом в библиотеку человека академической направленности. Одна из них была надписана ее автором, известным прозаиком. Я обнаружила ещё одну надписанную книгу с именем получателя подарка, кинулась к ванной и крикнула Элизе через дверь:
- Это что, дом того самого поэта?
- Ну да, я ведь тебе уже говорила!
Ничего подобного она мне не говорила. Я почувствовала, что не имею права находиться здесь, потому что дом перестал быть домом Элизы, порученным ей неизвестной мне четой. Это был дом знаменитого современного поэта. Меня охватил ужас при мысли, что в любой момент он со своей семьёй может войти и обнаружить меня здесь. Я потребовала, чтобы Элиза открыла ванную и прямо сказала, что они никак не могут вернуться в ближайшие дни.
Потом я стала размышлять о самом доме, за который Элиза уже не несла ответственности. То что это был дом поэта, чьё творчество я хорошо знала, а многие стихи помнила наизусть, придавало ему совершенно иной облик.
Чтобы убедиться в этом, я вышла на улицу и остановилась точно на том же месте, откуда я впервые увидела сад через дверцу такси. Я хотела, чтобы то первое впечатление опять вернулось ко мне.
Мне вдруг стал ясен смысл разросшегося сада, который, как я теперь понимала, должен был открыться мне с первого взгляда. И комната, которая сперва просто взбесила меня, тоже обрела свой смысл, и всё, что было в ней, было таким, как ему следовало быть. Высохший пузырёк чернил, который Элиза поставила на камин, я переставила обратно на стол. Я увидела фотографию, которой не заметила раньше, и узнала на ней того знаменитого поэта. То же было и с комнатой наверху, в которой Элиза меня поселила. Я опять прошлась по книгам не столько с осознанием того, что они принадлежали ему, но и с любопытством, как они сделаны. Мне почему-то захотелось узнать, где изготовили бумагу, какие растения пошли на типографскую краску, но впоследствии такие вопросы никогда больше не приходили мне в голову.
Австралийцы и девушка-кокни пришли к семи. Я уже решила, что уеду поездом на восемь тридцать, но, позвонив на вокзал, узнала, что по воскресеньям этот поезд не ходит. Милая измотанная Элиза просила меня остаться, но без особой настойчивости. Опять завыли сирены. Я ещё раз попросила Элизу повторить, что поэт с семейством никоим образом в этот вечер не вернутся. Теперь я задала вопрос более рассеянно, потому что мысль переключилась на сирены и определение точного уровня их воя. Подумала и о мрачном гении в Министерстве внутренних дел, который изобрел этот зловещий звук, и зачем он это сделал. Потом мысль остановилась на самом слове "сирена", которое показалось смешным, потому что я вообразила неугомонную морскую нимфу, доревевшуюся из прошлых веков до 1944 года. Но я и на самом деле боялась сирен.
Больше всего меня удивила вечеринка, которую устроила Элиза. Гости запросто расхаживали по дому, будто он был ничей, а Элиза вела себя скромней всех. Девушка-кокни залезла на длинный стол и при каждом разрыве бомбы издавала вопль до небес. У меня возникло ощущение, что дом на этот вечер реквизировали военные. Гости, казалось, так размножились и заполнили каждый уголок, что дом стал уже не тем, который я увидела в начале, и не домом знаменитого поэта, а каким-то третьим - тем, смутно воображённым, когда я стояла в унынии на платформе вокзала. Я видела, что эти люди устали, а по шуму, который они подняли, поняла, что всем им не хватало сна. Когда пиво кончилось и гости разошлись, кто на квартиру, кто в паб, а девушка-кокни - в бомбоубежище, где она ночевала последние недели, я спросила Элизу:
- Ты очень устала?
- Нет, - ответила она, чуть не валясь с ног, - я никогда не устаю.
Сама я мгновенно уснула, едва добравшись до постели на полу в верхней комнате, и проспала, пока Элиза не разбудила меня в восемь. Я торопилась, чтобы успеть на девятичасовой поезд, и у меня почти не было времени для разговоров с ней. Впрочем, я заметила, что выглядела она не такой усталой.
Когда я запихивала вещи в саквояж, а Элиза вышла ловить такси, я услышала, что кто-то поднимается наверх. Я подумала, что это вернулась Элиза, и выглянула в открытую дверь, но увидела мужчину в форме с огромным пакетом в руках. Поднимаясь, он смотрел вниз и не выпускал сигарету изо рта.
- Вы к Элизе? - спросила я, подумав, что это кто-то из её знакомых.
Он поднял глаза, и я узнала того солдата с обезьяньим лицом, который угостил нас в поезде сигаретами.
- Не важно к кому, - ответил он. - Я должен вернуться в лагерь, а мне не хватает денег на дорогу: восьми шиллингов и шести пенсов.
Я сказала, что могу его выручить, и пока искала деньги, он положил свой пакет на пол:
- Я не хочу брать в долг, и не собирался ничего одалживать. Я могу продать вам одну вещь.
- А что это?
- Похороны. Они здесь со мной.
Я встревожилась и подошла к окну: внизу не было ни катафалка, ни гроба - только улица с рядами деревьев.
Солдат улыбнулся, открывая пакет:
- Это - мнимые похороны.
Я внимательно осмотрела и осталась довольна. Такие я и хотела бы: пожалуй, многовато бордового - по моему, не подходящий цвет для траура, но можно будет чуть убрать. Довольная удачной покупкой, я протянула ему восемь шиллингов и шесть пенсов. Мнимые похороны оказались весьма объемистыми. Часть я поспешно затолкала в саквояж, кое-что рассовала по карманам, и всё равно ещё осталось. Элиза вернулась с такси, и у меня уже совсем не было времени. Я выбежала из дома знаменитого поэта, и остаток похорон тянулся за мной шлейфом.
- Вы, пожалуй, упрекнёте меня, что я не предъявляю доказательств. Быть может, даже усомнитесь в том, что вообще существуют какие-то доказательства. "Мнимые похороны, - можете возразить вы, - ни здесь, ни там. Это лишь понятие. Нельзя ведь уложить понятие себе в сумку, и у понятия не бывает цвета". Вы можете даже неделикатно намекнуть, что мои слова просто досужий вымысел. Но сперва выслушайте меня до конца...
Я еле успела на поезд, и представьте себе моё удивление, когда напротив меня опять оказался тот самый солдат, в существовании которого вы усомнились.
- Кстати, - спросила я, - не могли бы вы описать мне, как выглядят эти похороны?
- Описать их? - переспросил он. - Никто не описывает мнимых похорон. Это понятие необходимо постигнуть.
- В ваших словах много правды, - согласилась я. - И всё же описание мне совершенно необходимо, потому что не каждый день попадает человек на мнимые похороны.
- Хорошо, что вы это усвоили, - сказал солдат.
- А после войны, - продолжила я, - когда я уйду с государственной службы, надеюсь в нескольких элегантных фразах описать случившееся со мной в доме знаменитого поэта и достигшее здесь своей кульминации. Но для этого, разумеется, - добавила я, - мне нужно будет рассказать, как они выглядят.
Солдат не ответил.
- Если бы речь шла о жирафе-окапи или о морской корове, мне необходимо было бы описать их внешность, потому что иначе мне никто не поверил бы.
- Значит, вы хотите получить назад свои деньги? - вдруг спросил солдат. - Вы их всё равно не получите, потому что я потратил их на билет.
- Пожалуйста, поймите меня правильно, - поспешила я возразить. - Похороны - это великолепная абстракция, и всё же я хочу записать её на бумаге.
Мне стало жаль солдата, когда я увидела его обеспокоенное лицо. Ничего не было в мире печальнее этой обезьяньей головки.
- Я их делаю вручную, - сказал он, - все эти мнимые похороны.
Вдали завыла сирена.
- Элиза купила одни в прошлом месяце. У нее никаких претензий. Сейчас у меня пересадка, - сказал он, снимая с полки ранец. - А ещё, ваш знаменитый поэт тоже купил себе штуку.
- И он тоже? - воскликнула я.
- Да, и никаких жалоб. Именно то, что ему было нужно: идея похорон.
Поезд остановился, солдат спрыгнул и помахал мне рукой. Когда поезд снова тронулся, я распаковала свои мнимые похороны и внимательно их рассмотрела.
- Ну её к чёрту, эту идею, - ругнулась я. - Мне нужны настоящие похороны.
- Всё в своё время, - произнёс голос в коридоре.
- Опять вы!
Это был тот самый солдат.
- Нет, - объяснил он. - Я сошёл на последней остановке.
Здесь осталось лишь понятие обо мне.
- Смотрите, - сказала я, - вас не обидит, если я всё это выброшу?
- Нисколько, - ответил он. - Понятия не обижаются.
- Мне нужны настоящие похороны, - объяснила я. - Мои собственные.
- Вы правы, - согласился солдат.
- Тогда я смогла бы описать их во всех подробностях.
- Вы хотите описать собственные похороны?
- Да.
- Но ведь вы из плоти и крови, - заметил он. - Никто не может описать своих похорон: для этого они должны стать мнимыми.
- Значит вы сознаёте, в чём моя сложность?
- Вполне. Я сейчас схожу.
Понятие солдата спрыгнуло с подножки. Поезд опять набрал скорость. Я вышвырнула в окно мнимые похороны ценой в восемь шиллингов, шесть пенсов и смотрела как они трепещут и вьются в порывах ветра над полями и замаскированными крышами заводов, как вспыхивают на них солнечные блики, пока они совсем не скрылись из виду.
Летом 1944 года многих людей постигла жестокая и внезапная смерть. Газеты, как водится, сообщали известные имена, и одним из них было имя знаменитого поэта, который тогда неожиданно вернулся в свой дом на Суисс Коттидж всего за несколько минут до прямого попадания в него крылатой бомбы. К счастью, его жена и дети оставались за городом.
Когда я вернулась к месту службы, у меня еще было какое-то время до начала дежурства. Я решила позвонить Элизе, чтобы извиниться за то, что в спешке как следует не попрощалась и не поблагодарила её. Но линия была неисправна, а телефонистка не смогла найти достаточно крепких слов, чтобы выразить мне свою любезность. За её усталым ворчливым голосом я услышала долгие гудки не ответившего телефона, и вновь на меня свалились безмерное уныние и усталость. Они были невыносимее воя сирен, и я положила трубку. В тот момент Элиза уже погибла под развалинами дома знаменитого поэта.
Голубая ванная в трещинах, постель на полу, засохшие чернила в пузырьке, запущенный сад и ровные ряды книг - я пытаюсь мысленно собрать всё это воедино, когда меня охватывает негодование на внезапную смерть Элизы и поэта. Ангелы воскресения призовут погибшего мужчину и погибшую девушку, но кто, если не я, возродит рухнувший дом знаменитого поэта? Кто ещё расскажет его историю.
Когда я думаю, как удалось заморочить Элизу и поэта, как легко они позволили дружелюбному солдату сбыть им понятие похорон, я напоминаю себе, что однажды я, как и вы, примем свои мнимые похороны, и примем их безропотно.
***
Перевёл с английского Самуил ЧЕРФАС
Muriel SPARK. The House of the Famous Poet
Из сборника "Oxford Book of Modern Women's Stories"