Я электрокутер - оператор электрического стула, говоря по-казенному.
Мне это слово нравится больше, чем экзекутор. Я думаю, что употребленное слово многое меняет. Когда я был маленьким, людей, которые хоронили мертвых, называли "могильщиками", а как-то потом они стали "Похоронных дел мастерами", и это пошло им на пользу.
Так вот, я называю себя электрокутером: это самое подходящий термин для моего занятия в нашем штате, где средством казни служит электрический стул. Я - тот человек в соседней комнате, который нажимает на рубильник.
Нет, я не занимаюсь этим всё время. Фактически, это лишь побочное занятие, как и для большинства из нас, кто совершает казни. Моя основная работа - следить за подачей электроэнергии и делать всякие ремонты в нашей мастерской. Этим же занимался до меня мой отец. После его смерти я унаследовал не только его дело, но и должность Экзекутора Штата.
Мы, мой отец и я, закрепили традицию, а начал ее мой дед. Это он оборудовал мастерскую с нуля и прибыльно вел дело до начала века, когда электричество было еще в новинку. Это ему принадлежит честь быть первым, кто успешно произвел казнь на электрическом стуле в нашем штате.
Я употребил слово "успешно" не случайно. Потому что до деда была тут одна казнь на стуле, но, по правде говоря, она не была настоящей. Какой-то инженеришка так устроил этот стул, что получилось всё шиворот навыворот. Мой дед был у него помощником и рассказал моему отцу в тот же день, что всё, что можно было спартачить, они спартачили. Начать с того, что ток у них был слабый. Первый удар тока должен сварить мозги приговоренного всмятку, но он даже не отключился. Человек у рубильника просто заледенел от ужаса, когда этот тип в кресле начал орать. Он, кажется, оставался в сознании и орал до тех пор, пока его язык не изжарился в обгоревших зубах.
Поэтому, когда возник новый случай применить стул, дед сказал, что возьмет всю работу на себя. Он переделал электросхему, добавил пару контактов и сам стал у рубильника. Казнь прошла так гладко, что ему в тот же день официально предложили стать экзекутором. Отец последовал по его стопам, а я - по стопам отца. Так и зародилась наша традиция.
Но, боюсь, что на мне она и закончится. У меня есть сын, и то, что я сказал ему и что услышал от него, ставит крест на деле. Он задал мне вопрос - думаю, один из тех вопросов, которые сегодня лежат в основании всех мировых бед. Есть спящие собаки, которых лучше не трогать, и есть вопросы, которые лучше не задавать.
Чтобы понять всё это, вам, думаю, надо что-то знать обо мне. Мне шестьдесят, и внешность я начал приобретать соответствующую: потяжелел, и артрит дает о себе знать в сырую погоду. Я - примерный гражданин. Ворчу на налоги, но плачу их исправно. Хожу по воскресеньям в церковь, а моя жена поет в церковном хоре. Неплохо веду свое дело и живу в достатке.
Я женат тридцать пять лет, и ни разу за это время не положил глаз на другую женщину. Ну, может, и положил как-то глаз. Но не больше этого. У меня дочка замужем и есть прелестная внучка, самая веселая и счастливая деточка на всём белом свете. Мы с женой только портим ее. И в самом деле, на что еще нужны бабушка с дедушкой? Пусть папа и мама работают, а для забав есть у внуков баба с дедом.
Грех мне жаловаться на такую жизнь.
А еще есть у меня сын, тот самый, который задает вопросы, какие не следует задавать.
Поверьте мне, задавать много вопросов - не лучшее занятие. Если вы всё время спрашиваете себя, "почему то?" да "почему это?", вы никогда ничего не сделаете. Вот придет такое поколение вопрошающих, и не останется людей, у которых хватит смелости принять хоть одно трудное решение. Тогда все мы станем стаей обезьян, сядем в круг друг напротив друга и будем чесать головы. Мы живем в суровом мире, в котором иногда приходится дела трудный выбор.
Вот вам один пример.
Когда я только пошел в школу, отец подарил мне пёсика, щенка-овчарку, которого я назвал Рекс. Чудный был щенок. Но через пару лет Рекс вдруг озлобился, как иногда бывает с собаками, а еще через год стал яростным зверем и однажды укусил мою мать, когда она нагнулась, чтобы забрать его миску.
Вечером в тот день я увидел, как отец выходит из дома с охотничьим ружьем в одной руке и с Рексом на поводке. Сезон был не охотничий. Я понял, что случится с Рексом и знал, почему. Но я был глупыш и стал задавать вопросы. Настроение у меня было дрянное в тот день, но, думаю, мальчику простительно задавать вопросы о вещах, о которых у взрослых хватает ума не спрашивать.
- Куда ты ведешь Рекса, - спросил я отца, - и что ты собираешься с ним делать?
- Я уведу его из города, - спокойно и серьезно ответил отец. - Отведу его в лес и там застрелю.
- Но почему? - спросил я и расплакался.
Мне не хотелось плакать, но слезы полились сами собой. Отец посмотрел на меня. Он не нахмурился, не рассердился, и не велел мне прекратить рев, но дал понять выражением своего лица, что на такой вопрос может быть только один ответ:
- Потому что так надо.
Я никогда не забыл этого урока. Это был трудный урок, и я долго не мог его усвоить. Сперва я возненавидел отца, но потом понял, как он прав. Мы оба знали, что пса нужно прикончить, пока он кого-то не изорвет, и все вопросы ни к чему не приведут. Почему озверел этот пес? Почему он, а не какой-то другой? Почему Бог послал на землю этого пса, которому предстояло погибнуть таким образом? Вы можете задавать эти вопросы до скончания времен, а злобный пес будет оставаться у вас на руках.
Подумайте, ведь экзекутор может быть вашим соседом, вашим старым приятелем, родственником, которого вы видите, когда вся семья собирается на свадьбу или на похороны. Я такой же, как и вы.
Естественно, внешне мы очень разные, но с первого взгляда можем узнать друг в друге человека своего типа. В глубине себя, где храним самое важное, мы питаем одни и те же чувства и знаем об этом безо всяких вопросов о них.
"Но, - можете сказать вы, - между нами всё же есть разница. Вы - тот, кто совершает казни, а я читаю о них в газетах. В этом, как ни смотри, большая разница".
Но так ли? Взгляните на вопрос без предубеждения, с полной откровенностью, и вам придется признать, что вы несправедливы.
Обратимся к фактам и увидим, что мы все замешаны в этом деле. Если ваш старый приятель окажется среди присяжных, которые найдут подсудимого виновным в убийстве, вы ведь не захлопнете перед ним дверь. Более того, если вас представят судье, приговорившем убийцу к электрическому стулу, вы будете гордиться таким знакомством. Вы сочтете за честь увидеть его за вашим столом и не замедлите сообщить об этом всему свету. И поскольку вы пожелаете оставаться в дружеских отношениях с присяжными, установившими виновность, и судьей, вынесшим приговор, как вы отнесетесь человеку, опускающему рубильник? Он завершает дело, окончания которого вы хотите, и таким образом делает мир лучше. Почему же он должен прятаться в темных углах, пока его снова не призовут?
Нет нужды отрицать, что почти все желают, чтобы он исполнил свой долг, и еще труднее отрицать, что любой человек в моем положении оказывается лицом к лицу с жестокостью. Уж простите мне крепкие слова, но полное свинство нанять человека, чтобы он выполнил за вас грязную работу, а потом презирать его за это. Иногда трудно примириться с такой праведностью. Как мне удается ужиться с этим? Только одним способом: я запер свой секрет за семью замками и не имею ни малейшей охоты его раскрыть. Мне это не нравится, но я не такой дурак, чтобы открыться.
Беда в том, что я по своей натуре человек компанейский и дружелюбный. Мне нравятся люди, и я хочу нравиться им. На встречах в гольф-клубе я всегда в центре общества. Но я понимаю, что случилось бы, если бы я вдруг раскрыл рот и выболтал мой секрет. Пятиминутная сенсация, и всё отвернулись бы от меня. Настал бы конец всей моей жизни или такой жизни, какой мне хотелось бы жить. Но ни один человек в здравом уме не выбросит шестьдесят лет ради пятиминутной славы.
Как видите, я тщательно обдумал этот вопрос, и это не были пустые размышления. Я не выдаю себя за человека образованного, но я люблю читать книги по любому интересующему меня вопросу, и смертная казнь была одним из моих главных интересов с тех пор, как я ступил на этот путь. Книги мне присылают на адрес мастерской, где никто на почту не обращает внимания, и я прячу их под замком в шкафчике в моей комнате, так чтобы только я мог их читать в уединении.
Это дурно пахнет в моем возрасте - веду себя, как мальчишка, тайком листающий грязные журналы - только у меня нет выбора. Нет ни одной души на свете, кроме стража и двух особых охранников, знающих, что я - тот человек, который нажимает на рубильник, и таким я намерен оставаться.
Ну, да - теперь об этом знает и мой сын. Он иногда бывал трудным парнем, но он не дурак. Если бы я не был уверен, что он слова не проронит о том, что я ему расскажу, то я ничего бы ему не сказал.
Узнал ли я что-то из этих книг? Во всяком случае, достаточно, чтобы гордиться тем, что я делаю для штата, и тем, как я это делаю. В какую историческую даль вы бы ни заглянули, палачи были всегда. В тот день, когда люди установили первый закон, чтобы сохранять мир между собой, был днем рождения первого палача. Всегда были нарушители закона, и поэтому всегда должны были быть те, кто их карает. Проще некуда.
Беда в том, что теперь появилось слишком много людей, которые не хотят, чтобы это было так просто. Я не лицемер, и я не из тех узколобых глупцов, которые уверены, что всякий человек с благородным порывом - свихнувшийся чудик. Он может ошибаться. Я бы отнес большинство противников смертной казни к такому разряду людей. Они милые высоконравственные граждане, никогда в жизни и близко не стоявшие с настоящим убийцей или насильником, чтобы почуять в них запах зла. И на самом деле, они слишком милы и высоконравственны, чтобы представить, что в мире может быть кто-то не похожий на них. В таком случае они утверждают, что любой, совершивший убийство или насилие, самый обычный человек, у которого случилась в жизни черная полоса. Он не преступник, говорят они, просто он болен. Его не нужно сажать на электрический стул - ему нужен добрый опытный врач, который обследует его голову и вправит ему мозги.
Фактически, говорят они, преступников вообще нет. Есть только здоровые люди и больные люди. Беспокоиться нужно как раз о больных и уделять им внимание, а если они иногда убивают или насилуют здоровых людей - что ж, в таких случаях нужно срочно обращаться к врачу.
Вот все их доводы - от начала до конца, и я буду последним, кто стал бы отрицать, что основаны они на истинном благородстве и добрых намерениях. Но эти доводы ошибочны: в них упущен один очень важный момент. Всякий совершивший убийство или насилие более к человеческой расе не принадлежит. У человека есть человеческий разум и данная Богом душа, которые должны сдерживать его звериную природу. И если звериное в нем берет верх, он более не человек. Его нужно истребить, как любого зверя, оказавшегося среди беззащитных людей. И мой долг стать этим истребителем.
Возможно, люди перестали понимать смысл слова "долг". Не хочу показаться старомодным, избави бог, но когда я был маленьким, всё было более определенным и откровенным. Люди знали, как отличать праведное от неправедного, знали, что следует делать, и не задавали вопросы на каждом шагу. А если уж приходилось задать вопрос, то относился он к сути дела: "как" и "когда"?
Потом появилась психология, пришли профессора и стали спрашивать "почему"? Вот начните задавать себе вопрос, "почему", "почему, "почему" я делаю то, сё и это, и вообще перестанете что-то делать. Скажете, я далеко хватил? Не соглашусь с вами. Жизнь штука сложная. Всю жизнь человек сталкивается то с одной ситуацией, то с другой, и справляться этими ситуациями - значит жить по правилам. А если вы начнете слишком часто спрашивать себя, "почему", то так запутаетесь, что совсем потонете, но спектакль должен продолжаться. Почему? "Прежде всего, женщины и дети". Почему? "Это моя страна, права она или нет". Почему? Забудьте о своем долге. Продолжайте спрашивать "Почему?", пока не станет поздно что-нибудь сделать.
Мой отец знал свое дело, и знал, что в жизни иногда приходится принимать нелегкие решения. Нет, он о своем ремесле ни с кем не разговаривал. Моя мама и я это знали, но об этом не говорили. И, конечно, никогда и словом не обмолвились друзьям или соседям. Какая жизнь была бы у моего отца, если бы все знали, что он экзекутор штата? Он никогда не выставлял напоказ это своё занятие. Раза три-четыре в год отец надевал свой лучший костюм, собирал инструменты и уходил на пару дней. Если кто-то не в меру любопытный спрашивал о нем, мы просто отвечали, что у него появилась работа в городе. Никому и в голову не могло прийти, что он распутничает на стороне или ударился в запой, и поэтому никто не задавал себе лишних вопросов.
Вот в этом я, наверно, допустил ошибку. Я никогда не рассказывал моему сыну, когда он подрастал, об этом своем занятии. Только когда ему исполнилось двадцать, и он сам стал мужчиной, я затронул с ним эту тему. К тому времени он уже был моим помощником в мастерской, и я решил, что ему пора знать обо всех сторонах нашего дела.
Как же он отнесся к этому?
Он ужаснулся.
- Ты электорокутер? Ты? Ты казнишь людей на электрическом стуле?
- Послушай! - сказал я, несколько встревоженный его реакцией. - В этом нет ничего позорного, а если это дело необходимо, то кто-то должен им заниматься. Почему бы не сохранить его в нашей семье? Ты должен знать, что эта должность остается за нами уже три поколения. Что плохого в сохранении доброй и здравой традиции? Если бы больше людей верили в традиции, мы не знали бы и половины бед, которые свалились на нас сегодня.
Таких доводов было бы более чем достаточно, чтобы убедить меня. Но я не учел, насколько мой сын от меня отличается. Как бы мне ни хотелось, чтобы он походил на меня, теперь он самостоятельный человек, живущий своим умом. Он далеко не такой ответственный, каким я хотел бы его видеть, и я закрывал на это глаза. Я видел его таким, как мне хотелось, а не таким, каким он был на самом деле.
Он так и не решил, чем заняться после колледжа, и я махнул на это рукой: наука - это не для каждого. Потом он стал крутить с девчонками направо и налево. Никак не мог решить, на ком жениться. Ничего, утешал я себя. Он молод, пусть перебесится. Время скоро пройдет, он возьмется за ум, найдет хорошую женщину и устроит свой дом. То, что его можно чаще увидеть на гулянках, чем в мастерской, меня особенно не волновало. Теперь люди веселятся больше, чем в мое время. Значит, он ведет себя, как все, и кто я такой, чтобы ему указывать?
Для меня было важно только одно: оставаться его другом. Понимаете, пока он подрастал, я об этом особенно не задумывался. Вроде, как если в темном доме горит одна желтая сигнальная лампочка: мол, когда-нибудь придется открыть ему секрет, вот тогда он и разделит со мной это бремя. По характеру я человек не скрытный, и такая мысль нужна была мне, чтобы жить на свете.
Поэтому, когда пришел час ему рассказать, а он покачал головой и ответил "нет", у меня ноги подкосились. Я стал с ним спорить и упрашивать его, а он всё говорил мне "нет". Тут я совершил ошибку и вышел из себя.
- Ты что, против смертной казни? - спросил я его. - Если так, можешь не извиняться. Если это единственная причина, я стану думать о тебе еще лучше.
- Может быть, и не единственная, - ответил он.
- Но ты должен решить, так или иначе.
Я был расстроен. Подумалось, может лучше дать задний ход, но я уже не мог сдержаться.
- Не хочу думать, что ты лицемер как все, кто считает, что приговорить человека к электрическому стулу это правильно, а вот нажать на рубильник - плохо.
- Но разве нажимать на рубильник обязательно должен я? - спросил он. - Ты это делаешь?
- Кто-то должен это делать. Кто-то всегда должен делать грязную работу ради всех нас. Теперь не времена Ветхого Завета, когда каждый делал это сам. Ты знаешь, как тогда казнили человека? Его клали на землю, связывали по рукам и ногам, а все вокруг кидали в него камни, пока не забивали до смерти. Иногда такая казнь тянулось очень долго. И не было тех, кто мог бы постоять в сторонке. Камни передавали из рук в руки. Там у тебя не осталось бы выбора.
- Не знаю, - ответил он.
С подковыркой он был, как теперешние молодые, умел обратить ваши слова против вас.
- В конце концов, я ведь тоже не без греха.
- Не говори, как глупыш, - ответил я. - На тебе нет греха убийства или другого греха, за который человека могут приговорить к смерти. И если ты так уверен, что в Библии есть все ответы, ты должен помнить, что надлежит отдать кесарю кесарево.
- Вот ты и отдавай.
По тому, как он произнес эти слова и как смотрел на меня, я понял, что нет смысла продолжать с ним спор. Но тяжелее всего было понять, что теперь мы отдалились друг от друга и никогда больше не сблизимся. Не будем такими, как раньше. У меня должно было хватить ума оставить всё, как есть. Просто мне нужно было не открывать рот.
Но я не сдержался, здравомыслия мне не хватило. Это я побудил его задать вопрос, который ему не следовало задавать.
- Теперь я вижу! - уже кричал я. - Это всё та же, древняя как мир история. Пусть этим занимается кто-то другой, так? Но если они вытянут твой номерок из шляпы, ты окажешься среди присяжных и отправишь человека на электрический стул, с тобой будет всё в порядке. По крайней мере, всё в порядке, пока кто-то другой делает дело, которое и ты, и судья, и все добропорядочные граждане хотят видеть сделанным. Твои руки останутся чистыми. Я думаю, что у тебя на такое просто кишка тонка. Думаю, ты в обморок упадешь, если подойдешь к стулу. Да, ты прав. Твое место в мастерской. Винтить розетки и крутить ручку кассы. Ты мне не нужен. Я могу исполнить свой долг и без твоей помощи!
Мне было больно произнести эти слова. Я никогда прежде так с ним не разговаривал, и наступило долгое молчание. Странно, что он совсем не рассердился, а только озадаченно посмотрел на меня.
- Для тебя дело только в этом? - спросил он. - В том, что это твой долг?
- Да.
- Но ведь тебе за это платят?
- Не так уж много за такую работу.
Он продолжал смотреть на меня тем же недоуменным взглядом.
- Только долг? - переспросил он, не сводя с меня глаз. - Но разве ты не испытываешь удовольствия?
Это был тот самый вопрос: "Разве ты не испытываешь удовольствия?"
Да, я испытываю при этом удовольствие. Окажись вы на моем месте, вы тоже двадцать раз стояли бы там и смотрели на этот стул.
Вот открывается дверь, и стражники кого-то вводят. Обычно он в замороченном состоянии, пока не увидит стул. Тогда он возбуждается, издает какие-то вопли, пытается вырваться и бросается в драку. Иногда стражники вводят женщину, но с женщиной еще трудней справиться, чем с мужчиной. Все они поднимают крик, когда на них начинают затягивать ремни, а на голову надевают черный колпак.
И вот ваша рука на рубильнике. Ваши глаза прикованы к осужденному. Стражник без промедления дает сигнал, и вы нажимаете на рубильник. Ток ударяет в тело, как тугой воздух, мгновенно заполняющий его. Тело подскакивает на стуле, и только ремни его удерживают. Голова дергается, и над ней поднимается кольцо дыма. Вы отпускаете рубильник, и тело валится назад.
Вы нажимаете рубильник во второй и в третий раз для гарантии. И каждый раз, когда ваша рука давит на рубильник, вы представляете себе, что ток творит с его телом и как в этот миг должно выглядеть его лицо под колпаком.
"Ты испытываешь удовольствие?"
Такой вопрос задал мне мой сын. Он спросил это, будто глубоко во мне не было того же чувства, которое сидит во всех нас.
"Испытываешь удовольствие?"
Но, Боже правый, разве найдется на свете человек, который его не испытывает?