Близился закат. Они сидели за столиками с расставленными на них напитками перед широким окном в нише, которое выходило в парк. Снаружи краснокирпичный дом был обильно увит бесподобно сверкающей зеленью виноградных лоз. Лозы придавали полноту оконным карнизам и вычурным старомодным балконам, на которых они росли, оттеняя контуры окон густой, просвечивающей листвой. Поэтому небольшой парк за ними казался написанным на ярко-зеленом мольберте.
Марселла Кросби попросила всех посмотреть сразу на окно и на парк.
- Видите! - воскликнула она взволнованно. - Это как пейзаж, обрамленный венком флориста!
Она ощутила теплоту в желудке и нервное стеснение внизу шеи, взяла прядь черных волос и провела ей по губам, задумчиво прикусив кончик. Это начало нового стиха, совершенно определенно ощутила она. Она еще не знала точно, как сложится этот стих, в какую сторону унесет его чувство, но уже ощутила, что он будет о старике, который, воскреснув в могиле, разгребет руками землю над собой и сядет в удивлении среди засохших цветочных подношений, возложенных над ним другими людьми.
Этот образ так взволновал ее, что она стала выговаривать свои мысли вслух: "Почти все мы видим смерть, если мы вообще ее видим, сквозь длинное оптимистическое окно жизни, но в моем стихе общепринятая условность будет перевернута, потому что его герой созерцает жизнь из могилы, через самое ужасное и, возможно, самое правдивое на свете окно: через нелепую упорядоченную элегантность похоронного венка".
Вошел слуга-филиппинец с кувшином коктейля. Пока он наполнял бокалы, гости замолкли, праздно глядя в парк и на высокие дома за ним. В парке, между цветущей сиренью и накрахмаленными кружевами гинкго, наверху зеленого столба возвышался птичий домик. Этот новый затейливый скворечник поднимался вверх ступенями, подобно модели древнего храма. В каждом ярусе было круглое отверстие такого размера, чтобы птичка, не больше королька, могла свободно юркнуть в него, найдя внутри убежище от своих врагов, вес и размер которых обрекал их на неминуемое поражение. Доктор Хильда Флюгельман повела мундштуком и вкрадчиво произнесла с иностранным акцентом:
- Нет, не окно привлекло меня, а этот маленький птичий домик.
Она улыбнулась и склонила голову, показав скошенные розовые десны над мелкими, как семечки, зубками.
- Меня поразила безопасность птички в этом домике, потому что дни напролет я вижу только ужас, ужас и ужас в несчастных пошатнувшихся умах моих пациентов. Я ведь только минуту назад подумала, что как бы ранимы и уязвимы ни были мы, хотя бы у птиц жизнь немного безопасней.
Тут они заговорили наперебой, сравнивая безопасность животных с безопасностью, известной людям, но, в конце концов, обратились к Уолтеру Нэйшену, как если бы закон любезности давал хозяину дома лестное право на окончательное мнение. Но он лишь вздохнул и сказал, что эти разговоры о похоронных венках и птичьих домиках напомнили ему о труженике прачечной, который был убит несколько лет назад. У него никак не уходит из памяти этот случай, в котором тайна переплелась с горечью, ужасом, неизвестностью и даже намеком на артистическую несуразность, присущую всем запоминающимся преступлениям. Он поколебался и выжидательно осмотрел гостей, но когда они подтвердили, что не знакомы с этим делом и попросили его рассказать, он продолжил:
- Случилось это в Нью-Йорке, а если быть точным, в Гарлеме, и убитого звали Эммануэль Фогель. Но позвольте мне начать с самого начала и рассказать о том, что полиции стало известно в ходе расследования. Эммануэль родился в польской деревушке, и она всегда мне казалась такой, какими их описывал их Чехов: избы и амбары в вечном море грязи.
Он достал сигарету из коробка на локте, закурил и продолжил рассказ. Отец Эммануэля, объяснил он, был бедным торговцем, бродившим по деревням с торбой за спиной, а мать - деревенской прачкой. Женщина она была слабая, и сынок, едва научившись ходить, стал помогать ей у лоханки. Он умерла, когда ему было семь лет. Потом он сам стирал, драил полы в доме и готовил еду для своего отца, как раньше всё это делала его мать. Он даже стал стирать, как умел, но через три года умер и его отец, и он остался один, как перст.
- О, я отлично знаю эти места - сказала доктор Флюгельман. - Бывала в той деревне или в других похожих много раз. На окраине стоял там заводик с ржавой жестяной крышей. Был крестьянский базар, а примерно в миле оттуда, за рощей стройных деревьев, помещичьи хоромы.
Она покачала головой и продолжила:
- Вот этот мальчик перед моими глазами, как живой: идет по улице с громадной корзиной выстиранного белья. Просто диву даешься, как он с ней управляется. Вот он оглядывается: волосы у него рыжеватые, шея длинная и торчит длинный нос. Мне кажется, он хрустит пальцами, когда нервничает, а когда ждет под дверью заработанные деньги, стискивает ладони и беспокойно переминается с ноги на ногу.
- А вот самая запомнившаяся картина в его доме, сразу после похорон его отца, - сказала Марселла Кросби. - На нем странная черная шапочка, жесткая, как для дерби, но с очень низкой тульей и траурным крепом, пришитым поверх околыша. Костюм на нем очень короткий и тесный. Он всё ходит взад и вперед, пытаясь совладать со своим горем, но вдруг не выдерживает, роняет голову на старую лоханку матери и разражается рыданиями.
Она откинула назад волосы, закрыла глаза, чтобы сосредоточиться, и продолжила:
- В этот миг его, наверно, охватил ужас: он понял, что остался один в этом мире, которого так боялся, и который гнушался им. Потом, мне кажется, он должен был броситься к дверям и к окнам и надежно закрыть их.
Мистер Нэйшен вобрал воздух еще глубже, погрузился в кресло и заметил, что, по его мнению, фантазия о закрытых дверях и окнах самая любопытная. Возможно, это случилось на самом деле; возможно, именно это положило начало необыкновенному интересу Эммануэля к замкам, стержням и запорам, так поразившему полицию, много лет спустя.
Он медленно растер сигарету и, погасив ее, продолжил:
- Эммануэль после смерти отца, вероятно, не только остался в одиночестве, но оказался бездомным, и для него началось жалкое существование скитальца, потому что он от случая к случаю помогал домохозяйкам и редко проводил больше дня на одном месте. Он был вроде деревенского поденщика, ходил от деревни к деревне, от одного крестьянского двора к другому и делал всякие работы по дому. За это его кормили, пускали переночевать, а иногда перепадало ему несколько монет. Он стряпал, убирал, чинил то да сё, пек хлеб для хозяев, но лучше всего ему удавалась стирка: для этого его обычно и приглашали.
Но мистер Нэйшен не хотел, чтобы у его слушателей сложилось впечатление, будто у Эммануэля не было в те годы честолюбивой мечты. И если кто-то так думал, то заблуждался, потому что у этого мальчика была заветная, хоть и скромная цель, которой он никогда не изменял: уехать в Америку и со временем открыть там свою прачечную. Задача была непосильная, и чтобы добиться своего, он обрек себя на крайнюю бедность и лишения. Всё же он скопил достаточно денег на дорогу и немного сверх, и когда достиг двадцати лет, торжественно сошел на берег в Нью-Йорке.
Стирка была его делом, и он сразу же нашел себе работу в прачечной, скромном заведении где-то в нижнем Ист-Сайде, и следующие несколько лет, как отмечено в собранных полицией после его смерти материалах, проводил долгие часы, согнувшись над лоханкой или гладильной доской. Жил он сам по себе, и если робость характера мешала ему обзавестись друзьями, она в той же мере охраняла его от врагов. Единственным удовольствием, которое он позволял себе, было курение, и мистер Нэйшен ощущал, что раньше или позже ему придется рассказать об этом, потому что покупка пачки сигарет сыграла роль в его гибели.
Люди, знавшие Эммануэля в те годы, описывали его как худощавого, пышноволосого, робкого, но эксцентричного мужчину небольшого роста и слабого телосложения. Хотя мистер Нэйшен считал возможным поверить всему, что он слышал об Эммануэле Фогеле, он никак не мог согласиться с рассказами о его физической хрупкости, потому что всю жизнь Эммануэль обыкновенно выполнял работу, от которой и здоровая ломовая лошадь откинула бы копыта на улице. Адвокат Джон Литтлтон рассказал:
-Я знаю, что он, в конце концов, обзавелся своей прачечной. Вопрос только в том, сколько на это ушло времени.
- На это ушло десять лет, - уточнил мистер Нэйшен. - К этому времени он скопил тысячу долларов и уже присмотрел место на первом этаже в Гарлеме, где, как он надеялся, его заведение будет процветать.
Уже стемнело. Слуга-филиппинец в дальнем углу гостиной наполнял шляпки жареных грибов фаршем из крабов и омаров. Он гордился своим присутствием при таком разговоре, улыбался и одобрительно кивал всякий раз, когда мистер Нэйшен высказывал убедительный довод. Он считал, что его хозяин недостаточно напорист, что слишком часто позволяет своим гостям не столь высокого ранга брать верх в разговоре.
Слуга выложил грибы на тонкие круглые тосты и сдобрил каждую порцию острым золотисто-коричневым соусом, который он сам довел до совершенства. Только начав работу у мистера Нэйшена, он на первых порах иногда опускал поднос, потирал руки и безудержно хохотал при остроумных замечаниях хозяина, закатывал глаза и бросал на гостей обольстительные взгляды, как бы призывая их оценить эти слова и тоже зааплодировать. Наконец, мистер Нэйшен разъяснил ему, что такое выражение одобрения, хотя согревает сердце и чрезвычайно лестно, не вполне отвечает строгим формам общения, и что ему нужно от этого отвыкнуть. Теперь, разложив грибы на серебряном блюде, он беззвучно приблизился к гостям, сверкая белыми зубами. В эту минуту мистер Нэйшен говорил:
- Боюсь, что мне придется описать это новое место подробно. Начну с того, что в помещении была большая выходившая на улицу комната, а за ней - смежные комнаты меньшего размера, выходившие в переднюю комнату снимаемого помещения. Одно окно этой комнаты выходило на узкий боковой двор. Я это ясно изложил? Представляете ли вы план прачечной Эммануэля?
Гости ответили, что представляют, и он продолжил:
- Заняв это помещение, Эммануэль, прежде всего, сдал две маленькие комнаты пожилой одинокой женщине из цветных, занимавшейся своими делами и не лезшей в чужие. Когда сделка между ними была завершена, дверь со стороны прачечной закрыли и закрепили болтами, но Эммануэлю этого показалось мало, и он надежно забил ее гвоздями. Выходящее во двор окно он забрал железными прутьями, посаженными так тесно один к другому, что и перепелятник между ними не пролез бы. После этого он установил на входную дверь с улицы два дополнительных замка с тяжелой цепью и для пущей предосторожности слесарь добавил крепкий железный болт, всё, как понимаете, с внутренней стороны.
Джон Литтлтон выбрал себе гриб, откусил, проглотил и сказал:
- Он уже вложил свой капитал в прачечную, поэтому много свободных денег у него тогда не оставалось. Что же он так основательно охранял, и что ему было терять?
Марселла Кросби взволнованно подалась вперед в своем кресле.
- Само собой разумеется, - сказала она, - те, у кого почти ничего нет, очень ревниво хранят свое добро, и добавила, что люди влюбленные и любимые, оставляют свои богатства без присмотра, и каждый может наложить на них руку или навредить; но когда любовь кончается, мы, наконец, сознаём, сколько богатств утекло у нас сквозь пальцы и всеми силами хотим удержать то, чем уже не владеем.
Когда мы молоды и полны жизни, и здоровья нам не занимать, мы считаем, что всё это дано нам по особому праву и принимаем его без благодарности. Имея богатство, мы не думаем о нем, будто безразличие к вещам, которыми мы обладаем в изобилии, это гарантия того, что они останутся у нас навсегда. Но когда приходит старость с недугами, а жизнь изводит болями, и едва ли стоит за нее держаться, мы, наконец, открываем, что она слишком драгоценна, чтобы от нее отказаться, стараемся сохранить ее хитроумными усилиями и цепляемся за никчемные дни, которые нам еще остались.
Марселла рассказала, что ее всегда занимала сказка о двери амбара и пропавшей лошади. Не потому что содержала непререкаемую истину, а из-за ее коварной хитроумной фальши. Если стремиться к точности, то для соответствия превратной натуре человеческого ума мораль нужно вывернуть наизнанку и предупредить всех, что незачем закрывать дверь конюшни, пока совершенно не убедитесь, что лошадь из нее пропала. Голос ее был смущенным, неуверенным, а потом совсем сник.
Фил Коттман, опубликовавший ее работы и расхваливавший ее как величайшего поэта-мистика после Уильяма Блейка, приходил в замешательство от силы ее воображения, пока оно спокойно не улеглось между переплетами ее книг. Он опустил глаза на коврик и сказал:
- Возможно, Эммануэль накопил больше денег, чем стоила прачечная, и спрятал излишек наличности где-то в доме. Если это так, то меры предосторожности были вполне оправданны.
Парк перед домом был залит светом мягкого и щедрого солнца, а доктор Флюгельман молча смотрела в окно, полузакрыв опечаленные глаза, но вдруг взмахнула рукой в сторону птичьего домика и сказала:
- О, нет, нет! Он боялся не чего-то определенного и реального. Прачечная со всеми замками, запорами, болтами и стержнями была лишь его маленьким скворечником, где он надеялся оставаться в безопасности. О, как хорошо я знаю людей такой породы, и как много их было среди моих пациентов. Они всегда предчувствовали свою судьбу. Они боялись, что их ограбят или убьют, что за следующим домом их ждет ужас, уготованный только им.
Она обернулась к Уолтеру Нэйшену и спросила, выказывал ли Эммануэль свое беспокойство другим людям, теперь вошедшим в протокол его смерти, но он ответил, что не знает. А через минуту уже рассказывал о подробностях жизни Эммануэля в новом соседстве. За все месяцы, что он прожил здесь, Эммануэль ни разу не вышел за пределы этого крошечного района. Помощников у него не было. Он продолжал работать долгие часы, даже дольше чем прежде. Никто не припомнил, чтобы он хоть раз сходил в театр или даже в кино. Он ничего не читал.
Он не пил и не играл. У него не было друга, с которым он мог бы поговорить о жизни или поделиться с ним своими стремлениями и страхами. У него не было возлюбленной. Так он прожил какое-то время, а потом, однажды вечером, доставив заказчику пакет выстиранного белья, остановился у табачной лавки на другой стороне улицы, как раз напротив его прачечной, и купил пачку сигарет. Было десять вечера, и продавец, знавший его, как и всех своих покупателей, спросил, собирается ли он отойти ко сну. Эммануэль ответил, что охотно пошел бы спать, но не может, потому что ему нужно еще пару часов поработать сегодня вечером. Продавец видел, как он перешел на другую сторону улицы, открыл свои замки, зашел в прачечную и зажег свет. Через четверть часа продавец опять случайно взглянул на другую строну улицы и, увидев, что свет в прачечной погас, сказал себе: "Значит, сегодня Эммануэль всё-таки недоработал".
Он отвел взгляд и зашел за прилавок, но в этот миг им овладело странное ощущение беды, он почувствовал, что на другой стороне улицы случилось что-то нехорошее, и нерешительно стоял в своей лавке, глядя на дверь Эммануэля. Почти в тот же момент, когда продавец заметил, что свет погас, квартирантка Эммануэля, цветная старуха, жившая в задних комнатах, услышала три выстрела в прачечной. Выстрелы ее испугали. Он подошла к забитой проходной двери и окликнула: "Что-то случилось? У вас всё в порядке?"
Ответа не последовало. Она поспешно вышла из своей двери на улицу и тут же натолкнулась на проходившего мимо полицейского. Что она сказала полицейскому, осталось неизвестным, но вполне вероятно, что ничего не сказала о трех выстрелах. Если бы она сказала о них, то, по мнению мистера Нэйшена, мысль об обычном самоубийстве никому бы и в голову не пришла.
- Она была возбуждена, - сказал Джон Литтлтон. - Может быть, ей пришла в голову такая мысль, и она сказала копу, что человек из прачечной застрелился. А у копа, вероятно, не возникло к ней никаких вопросов.
Мистеру Нэйшену это объяснение показалось логичным. По крайней мере ни полицейский, ни старуха, когда они подходили к двери прачечной, не имели мысли об убийстве.
Всё это продолжалось не больше минуты, но уже собралась толпа. Полицейский нашел дверь закрытой и понял, что не сможет попасть внутрь, не взломав ее. Тогда он вспомнил об окне. В толпе нашелся мальчишка, полицейский усадил его себе на плечи и попросил пролезть в окно, чтобы открыть дверь изнутри. Но Эммануэль не забыл и об этом окне и заколотил переплет, о чем сказал мальчишка. Тогда полицейский передал ему дубинку и попросил разбить стекло. Мальчишка разбил и спустился в комнату. Стоявшие на улице почти сразу услышали, как он возится с замками и болтами. Наконец, он справился с ними, и дверь к самой загадочной тайне нашего времени распахнулась.
Как раз в эту минуту зазвонил телефон, и мистер Нэйшен и oснял трубку, а, положив ее, продолжил рассказ.
Длинная резкая полоса яркого света от фонарика полицейского упала на Эммануэля Фогеля, истекавшего кровью посреди комнаты. На его лице застыл ужас, как если бы то, чего он втайне боялся, вдруг случилось наяву, и когда полицейский и собравшиеся смотрели на него, его рука на бедре дернулась, обмякла и соскользнула на пол. Он трижды пошевелил губами, как бы пытаясь что-то произнести, затем содрогнулся, будто что-то осело у него внутри. Его глаза открылись и застыли на потолке терпеливым отрешенным взглядом смерти, а неотступная цель его пустой и безвкусной жизни была достигнута. Полицейский сразу обратил внимание на то, что рядом с телом не было оружия, а затем, что в жертву было произведено три выстрела: два в голову, и один - простреливший правую руку. Поняв, как это важно, он попросил кого-то на улице позвонить в полицию и сообщить об убийстве. Потом он выдворил толпу из комнаты и вновь завинтил болты на двери.
Он нашел выключатель, зажег свет и стал продвигаться вперед с нервной осторожностью. Теперь он был уверен, что убийца всё еще находится в комнате, но, тщательно обыскав ее, не обнаружил в ней никого. Не найдя убийцу, он решил, что должен, по меньшей мере, найти его оружие, но пистолета тоже нигде не было. К этому времени подъехали карета скорой помощи и полицейский автомобиль. Медицинский эксперт сразу же определил, как именно погиб Эммануэль: в него стреляли с расстояния в несколько футов из револьвера, удерживаемого на уровне его головы. Это было убийство, сказал он, и ничто другое. Тут же комната заполнилась экспертами, проверявшими, измерявшими, снимавшими, обследовавшими и задававшими вопросы. Они обнаружили, что одно окно было закрыто и заперто изнутри, и все железные стержни были на месте. Дверь в комнаты старушки всё еще была затянута болтами, заперта изнутри и крепко заколочена гвоздями. Увидев всё это, эксперты по убийствам посмотрели друг на друга в недоумении и покачали головами.
Тогда полицейский повторил свой рассказ, и детективы вновь опросили тех, кто стоял у двери, когда она распахнулась. Они проверили каждую мелочь в рассказе полицейского: дверь вне всякого сомнения была закрыта изнутри, сказали они, а когда мальчишка открыл ее, совершенно никто не вышел из комнаты. На этот счет у них не возникло ни малейшего сомнения. Они могли поклясться в этом, когда угодно и где угодно. Тогда эксперты по убийствам вернулись к своей работе и принялись за нее всерьез. Если убийца не покинул прачечную, он, очевидно, должен был всё еще где-то в ней оставаться. В последующие дни они чуть не полностью разобрали всё помещение, пытаясь найти в нем потайные люки, раздвижные панели и даже отверстия в стенах и потолке, через которые можно было бы произвести выстрел из пистолета. Они цеплялись за каждый намек, исчерпали все возможности, но ничего не обнаружили. По сей день тайна убийства Эммануэля Фогеля, кем он был убит и по какой причине, остается столь же необъяснимой, как и в ту февральскую ночь.
- Как же насчет мальчика? - спросил Фил Коттман. - Ведь он мог подобрать пистолет, пока находился один в комнате. Кто-нибудь подумал об этом?
- Да, - ответил Нэйшен. - Все об этом подумали, включая копа, который оказался первым на этом месте. Когда он обнаружил, что оружия нет, то, еще не закрыв дверь, обыскал мальчика, но у него не было пистолета.
- Теперь, - сказал он, - я хочу прояснить некоторые моменты, которые могут вызвать у вас вопросы. Начать с того, что не нашли никаких отпечатков пальцев, никаких прядей волос в кулаке жертвы, никаких разорванных на клочки писем, никаких оторванных пуговиц - фактически, никаких материальных улик любого рода. В белье, отданном в стирку, никто не рылся. Всё было в полном порядке и ни своем месте. Стекло в забранном прутьями окне осталось целым, передняя комната имела, как всем известно, прочные запоры изнутри. Можно было, конечно, предположить, что убийца, покинув комнату, вновь закрепил болты и цепи, но даже если бы он был способен это сделать, у него на это не было времени. И, конечно, ему пришлось бы стать невидимкой, потому что продавец из табачной лавки неотрывно следил за дверью с момента, когда погас свет и до того, как собралась толпа.
Позднее изучили всю жизнь Эммануэля, шаг за шагом, от рождения до смерти. Он не был скрывавшейся знаменитостью или тайным агентом другой страны. Он был именно тем, чем казался: малограмотным, темным, запуганным и эксцентричным работником из прачечной. Он жил одиноко и почти не имел знакомых.
К западу, по Мэдисон-авеню, катили в обе стороны непрерывным враждебным потоком машины, блистая в послеполуденном свете желтым, зеленым и оранжевым цветом. Где-то дальше на север взвывала сирена скорой помощи, приближавшейся к Ист-Ривер, а доктор Флюгельман напряженно вслушивалась. Звук тревожного сигнала был ей слишком знаком, она сжала пухлые пальцы в кольцах и сказала:
- Не знаю почему, но мне казалось, что Эммануэль погибнет от сокрушительного удара, зверского и первобытного, а не от пистолетного выстрела, совсем ему не подобающего.
Она объяснила, что пока мистер Нэйшен рассказывал свою историю, ее ум не бездействовал, а сплетал свою собственную фантазию об Эммануэле и лоханке его матери. Как все, конечно помнят, он провел рядом с ней ранние годы, когда человек становится собой. Когда же он, наконец, покинул свою страну, какой самой драгоценной вещью он обладал? Ну, конечно, это была лоханка, и только этот предмет из прошлого привел его в Америку. Он не мог покинуть ее, даже если бы пытался, потому что был привязан к лоханке, как другие бывают привязаны к самым дорогим для себя людям. Она стала ему отцом и матерью, сестрой и братом; и даже чем-то вроде преданной супруги, жены, делящей с ним его труды, защищающей его перед происками мира, которого он так боялся. Доктор Флюгельман продолжала, что мы все хотим чувствовать себя в безопасности. Эта потребность нормальна и естественна=, ведь сама жизнь небезопасна. Она жестка и жестока, и цель ее - не покой, а разлад. И если мы почувствовали себя в безопасности, мы и впрямь счастливчики, потому что можем наслаждаться всем чудесным, чем жизнь также одарила нас; но если мы обезопасили себя сверх меры, если мы отказываемся от слишком многого ради безопасности, мы отвергаем саму жизнь. Кто скажет, где проходит разделяющая грань? Как можем мы знать, живем ли мы в полной безопасности или совсем отреклись от жизни? Она опустила голову со смиреной улыбкой, как бы прося прощения за свою банальность и надоедливость, и произнесла мягко:
- А теперь, если вы позволите мне, я закончу свою маленькую фантазию об этом человеке и его лоханке. Вы ведь помните, что мать Эммануэля отдала всю свою жизнь стирке в ней, а сам Эммануэль, хоть и не сознавая этого, распорядился своей жизнью таким же образом. В чем же суть их завершившихся жизней? Куда ушли вся их жизненная сила, вся энергия, упорство и стремления? Я думаю, что все они потонули в этой лоханке.
Она повернулась в кресле, поиграла бусами на шее и продолжила. Она думает, что слившиеся воедино жизни Эммануэля и его матери повлияли на древнюю деревянную лохань со стиральной доской в такой степени, что лохань фактически осознала свое существование и существование своих мучителей. В ней пробудились тени осязания, до нее стало доходить зачаточное неосмысленное чувство боли. Возможно, в последние месяцы работы Эммануэля ее иногда охватывала дрожь. Возможно ей удавалось проскальзывать вперед по скамье, избегая своего угнетателя, а Эммануэль вновь хватал ее покрасневшими мыльными руками и водворял на место, терпеливо вздыхая. Возможно, лоханка иногда даже противилась ему, и он ощущал, что между ними возникала напряженность и внезапная враждебность. Тогда, однажды ночью, в лоханке таинственным образом зародилась жизнь, точно так же, как некогда, столь же таинственным образом она зародилась в Эммануэле и его матери, и в этот момент лоханка осознала неразрывные узы между ними тремя; но она не могла знать, что Фогельсы - это человеческие существа и поэтому почти неуничтожимы, и могут легко перенести то, что лоханка не в состоянии выдержать... Всё это случилось в февральскую ночь, когда Эммануэль купил себе сигареты и перешел на другую сторону улицы. Потом, когда он собирался еще поработать, лоханка собрала все свои силы, поднялась, ударила его и размозжила ему череп.
Доктор Флюгельман протянула свой бокал вперед к окну так, чтобы солнечный луч упал не него и оживил рассыпанные по кристаллу розовые и зеленые блики. Тут, увидев, что Джон Литтлтон собирается что-то возразить на ее предположение, она улыбнулась и сказала примирительно:
- Не думайте, я всё понимаю. Он не был убит ударом лоханки. Он был убит выстрелом из пистолета. Ведь это делает мой рассказ еще бестолковей?
- Эммануэль Фогель был убит столь же реальным человеком, как любой из нас в этой комнате, - сказал Джон Литтлтон, и, мне кажется, я знаю, как он это сделал. Теперь самое главное определить мотив. Предположим в этом случае самый банальный из всех мотивов: корысть.
И он продолжил:
- Живущие в страхе люди сами накликают на себя беду. Если бы Эммануэль вел себя, как другие, соседи, вероятно, не обращали бы на него внимания, но со всеми этими болтами и замками, можно было подумать, что он хранит какие-то драгоценности, оправдывающие такую защиту. Мы можем понять ум других лишь исходя из содержания нашего собственного ума, и поскольку самым дорогим для тех, кто знал его, были деньги, у всех у них, раньше или позже, появилась мысль, что его богатство спрятано где-то в его комнате. Вполне естественно, что кто-то из них, придя к такому выводу, решил отобрать эти деньги себе.
Теперь у нас появился логичный мотив, - сказал мистер Литтлтон. - Далее мы должны провести преступника в комнату. Он мог попасть туда между моментом, когда Эммануэль вышел из табачной лавки, и моментом, когда прозвучали выстрелы. Никто, конечно, точно не скажет, но я думаю, что кто-то просто постучал в дверь, и когда Эммануэль спросил, что ему нужно, тот сказал, что пришел за постиранным бельем.
Беспричинный страх, по мнению Литтлтона, еще наивнее, беспочвенного доверия. Эммануэль так долго успокаивал свои страхи вымыслами, которые должны были его защитить, что уже перестал отличать опасное от безвредного. И то, что убийца обратился к нему с совершенно обычной просьбой, его успокоило, и он открыл ему дверь безо всякого предчувствия. Тогда, чтобы защитить себя и своего убийцу от внешнего, в равной степени угрожающего им обоим мира, он вновь закрыл все замки и запоры. Возможно, пришедший не собирался убить Эммануэля, а хотел лишь припугнуть, чтобы тот отдал ему деньги, но когда Эммануэль увидел пистолет, у него сдали нервы, и он бросился на грабителя с такой отчаянной сверхчеловеческой отвагой, какая может родиться лишь у очень робкого человека. Несомненно, грабитель не предполагал, что встретит такой героический отпор. Возможно, он тоже испугался и захотел вырваться из истерической хватки Эммануэля и всадил ему пули в голову. Потом он бросился к двери, но не успел справиться с запорами, а под дверью уже собралась поджидавшая его толпа.
- Хорошо, - сказал Фил Коттман. - вы смогли провести его в прачечную. А теперь попробуйте вывести его оттуда через запертую дверь, с которой не сводят глаз собравшиеся перед ней люди, если сможете.
Для ума мистера Литтлтона эта часть загадки оказалась самой простой. Настолько простой, что другие, кажется, вообще не поверили в его решение. Но сам он был уверен, что всё происходило именно так, как ему представляется.
Он объяснил, что вообразил убийцу, стоящего в этой тёмной комнате. Он слышит гул толпы за дверью, а его холодный ум напряженно работает. Он понимает, что попал в западню, и если попытается спрятаться здесь, его сразу же поймают. Вдруг его осенило: он увидел единственный путь к спасению, трюк, известный каждому поднаторевшему проходимцу. Ведь увидев хозяина прачечной, истекающего кровью на полу, публика будет так поражена и так далека в этот миг от всякого здравого суждения, что ни один глаз не заметит ничего другого. Поняв это, он прижался спиной к стене у самой двери, и как только она стала открываться, вставил ногу в щель и развернулся спиной к толпе, которая внесла его в комнату. Так, не замеченный никем, он оказался впереди всех бросившихся на поиски злодея. Чуть позже полицейский решил закрыть дверь и выгнал убийцу на улицу вместе со всеми горожанами.
Фил Коттман рассмеялся.
- Что ж, в этом том что-то есть. Представьте, вот он стоит там, куда коп его вытолкал, отряхивает пыльное пальто и говорит: 'Позволь этим копам хозяйничать, так они загребут весь город. Я здесь живу, я плачу налоги и не останусь тут больше ни минуты, чтобы всякие копы меня толкали!' Толпа перед ним расступилась, и он неспешно удалился с орудием убийства, которое болталось у него на поясе.
Марселла Кросби начала было говорить, но передумала. Она вздохнула и стала пристально смотреть в окно, сжав подбородок тонкой напряженной ладонью. Дома за парком отбрасывали друг на друга резкие клинья теней. Две птички прилетели к своему домику и опустились на выступ, ероша перья и расправляя крылышки к солнцу. Увидев это, Марселла наклонялась вперед, дотронулась до густой листвы, окаймлявшей окно, и задумалась о вещах, которые у нее когда-то были, но теперь утеряны; о вещах, которые могли бы принадлежать ей, если бы у нее достало смелости их взять. Последние лучи солнца обливали парк густым медом. Она вновь тихо опустилась в кресло и подумала: "Посмотрите на деревья! Он вбирают свет и рассеивают его, они пьют свет, они преображают его так, чтобы он согласовывался с их формами, и раскидывают свои образы по траве внизу. Они клонятся к свету, забирая его последние лучики. Они не могут существовать без света, но будучи лишены разума, они не знают, что существует свет".
Внезапно она сделала нервный отвергающий жест и сказала, что ни одно из решений не удовлетворяет ее полностью, но она согласна с мнением доктора Флюгельман, что путь, которым пришла к нему смерть, не в его природе. Она тоже думала, что погибнуть он должен был от обрушенного на него удара огромной силы. Другие посмеялись над ее откровениями и спросили, какое объяснение предложила бы она сама? Марселла ответила:
- У Эммануэля никогда не было ничего, что могло бы скрасить ему жизнь. Поверьте мне, совсем, совсем ничего не было! Он даже не понимал, что у него хитростью отобрали всё, на что он имел право и, как по мне, нет ничего страшнее этой мысли.
- Быть может, вы правы, - согласился Фил Коттман, - и всё же, как вы сами объясните запертую дверь, отсутствие оружия, исчезновение убийцы?
- Простейшим образом, - ответила Марселла. - Я думаю, что в ночь его гибели Бог случайно оказался над Гарлемом. Он бросил взгляд долу и увидел Эммануэля, в поте лица трудившегося над своей лоханкой, работавшего яростно и безо всякой видимой цели. Тогда Бог оглянулся назад на истекшее время и увидел, чем была жизнь Эммануэля ранее. Потом он бросил взгляд вперед на грядущее время, чтобы узнать, что ждет его впереди. И, узрев это, проникся состраданием, потому что будущее не сулило ему ничего. Тогда Бог склонился над Эммануэлем, сжал его череп большим и указательным пальцем и раздавил.