«Культура перевода» // Запись третья
        Передача отношения автора к изображённому им


        Ещё несколько мыслей, прежде не особо закрадывавшихся в мою голову, точнее — сильно не акцентировавшихся, пришло ко мне вчера почти случайно. Просто я решил более пытливыми глазами посмотреть на два перевода уже моих собственных стихотворений, сделанных Евгением Козловым. Это, особенно в последние годы, наш самый «конвейерный» переводчик на коми — переводы сейчас из него прямо вылетают. Но мои стихотворения он переводил относительно давно и, как сам мне говорил, те переводы давались ему довольно трудно. У Евгения довольно сложный для меня язык (коми язык) с не всегда простыми для меня оборотами и со многими нечасто употребляемыми словами, поэтому, уже постепенно овладевая коми языком, всё же полностью оценить те его переводы я не мог, не решался, не брался.
        А вчера всё-таки попробовал. И... вывод оказался не очень хорошим.
        Понятно, что текст перевода — даже при относительно простом содержании — никогда не может совпадать с текстом оригинала. В стихах это просто технически невозможно. Причём на уровне не только самих слов, но даже и образов. Я это, конечно, знал и учитывал. И всё же... Всё же неудовлетворение моё оказалось чуточку сильнее, чем если бы я просто увидел «разночтения» в словах, в речевых оборотах, в так называемых поэтических образах. И проблема, может, оказалась вовсе не в том, что мой давний знакомый «не слишком хорошо» перевёл (то, чтó он прочитал, чтó увидел в моих стихотворениях, — перевёл, может быть, очень даже хорошо), а в том, что он не слишком верно прочитал их, не слишком верно услышал то, чтó же именно хотел выразить автор (или, если уж быть точнее, — прочитал не так, как автору хотелось бы).

        Сразу должен отметить, что когда я ещё первый раз увидел эти переводы — тогда ещё практически совсем не зная коми языка (уровень пяти-шести бытовых фраз в счёт идти не могут), — я даже не мог сходу угадать, какие именно мои стихотворения переведены. И мне удалось это только после узнавания стихотворного размера в этих переводах — я мысленно произносил коми слова, фразы, строки (хоть и не понимая значения, произносить их я всё-таки мог), и сам ритм звучания подсказывал мне, какие же мои стихотворения были взяты, потому что стихотворения-переводы звучали ровно так же, как и исходные стихотворения, их ритмическая, а значит, и внутренняя авторская интонация — сохранялись. Это меня порадовало-успокоило и дало мне возможность относиться к стихотворениям-переводам как к относительно «своим», то есть достаточно хорошо отражающим «автора» подписанных моим именем стихотворений (слово автор здесь в кавычках лишь по той причине, что полным автором конкретно тех стихотворений-переводов всё-таки является автор-переводчик, тогда как «исходный автор" — по сути, только «вдохновитель, диктующий те или иные конкретные мысли»).

        Однако вчерашний анализ показал, что совпадение стихотворных размеров как средства (очень важного средства) сохранения авторской интонации — это ещё не всё.

        Вообще, ещё тогда, когда увидел, какие именно из стихотворений Евгений взялся переводить (как я понимаю, он взял их из моей когдатошней подборки в журнале «Арт»), я очень удивился — ведь уже тогда была во мне мысль, что перевести их — именно эти стихотворения — фактически невозможно, что задача эта практически невыполнима. И не потому, что невыполнима технически, нет, — это-то вполне достижимо. Чтó Евгений и показал. Ошибка же оказалась в другом... Нет, неверно называть это «ошибкой», назовём лучше невозможностью, неисполнимостью. Как я понял при вчерашнем вчитывании, переводил он, то есть стремился показать читающему на другом языке — картинку, некий рисунок, воплощённый через ряд образов. И сделал это достаточно хорошо и достаточно полно.
        Но один нюанс оказался не переданным. Мне кажется, переводчик этого не то что не смог, а просто и не обратил на него внимания, ведь, повторяю, переводил «картинку», хотя бы и картинку «движущуюся». И при чтении этих переводов (уже умея читать прямо на коми) я вдруг почувствовал, что не нахожу самого главного, того, ради чего и были написаны и оставались нужны мне-автору те два моих стихотворения (потому что внимательно прошёлся пока только по двум переводам). В них, в переводах, вполне мастерски передающих набросанную автором картинку, совсем не оказалось передано... отношение автора к этой картинке. А я вдруг понял вчера, что именно оно для меня особенно важно, что вообще это и есть (для меня как автора) самое важное в тех стихотворениях; ведь я и сам мог бы взять образы какие-нибудь другие (тем самым произведя немного другую картинку), но вот само моё отношение к переданному с их помощью — непременно должен был бы выразить именно таким, каким оно было изначально.

        Понятно, что о таких тонких вещах очень сложно говорить, потому что сами они вообще очень трудно выразимы, и уж никак не могут быть представлены другому в виде некоей зримой схемы. Поэтому всегда приходится прибегать к некоторому огрублению, к их внешней материализации (то есть, опять же, к использованию той или иной «картинки»). Так что попробую выразить это более-менее прямым текстом. Итак, в чём главное (главное — для автора, не для переводчика) несовпадение в текстах на русском и текстах на коми? (Отрешимся сейчас от того, кто вообще автор, кто переводчик). Вот мой простой ответ: в текстах на коми — отношение автора к «происходящему» в стихотворении, к изображённому, — стоически выдержанное, стоически принимающее представленную в них картину как некую объективную данность. В текстах на русском — никакого стоицизма нет, ни на каплю, а есть только бесконечная грусть-неудовлетворённость. И — всё-таки, на уровне эмоций если, неприятие того, что изображено. А в коми тексте — в общем-то, мужественное принятие «происходящего», как, опять же повторяю, некоей данности.
        Вот такое маленькое разночтение. Совсем малюсенькое. Но... роковое. Потому что ради показа «мужественного принятия» я бы эти стихотворения попросту не стал бы писать. Потому что и не ради этого захотели выплеснуться у меня те стихотворения-картинки.

        Здесь, в этих откровениях-рассуждениях, у меня ни малейшего желания как-то принизить результат, обесценить саму работу переводчика. Причина иная. Просто хотелось сказать о своей грусти от того, что получается так, как получается. К переводчику же — претензий нет.
        В конце концов, во-первых, он ведь и может видеть автора именно таким. (Потому что, действительно, то, каким я бываю с людьми, как держусь, веду себя нá людях, и то, каким я бываю — а это бесконечно много времени — наедине лишь с самим собой, — это почти два очень разных человека. Евгений видел меня — лишь одного, того, который «с людьми», и получил свои представления «об этом авторе». А того другого, каким этот автор бывает в своём замкнутом извне пространстве, он ведь и не видел).
        Во-вторых, и сам автор (то есть я в данном случае) может не всегда достаточно внятно (или даже — достаточно явно) выразить своё отношение к обрисованной им картинке. Сам-то он думает, что вполне показал себя «таким-этаким» (потому что сам он видит себя в контексте не только своего слова, но и всей своей жизни), но читателю, не знающему этого «контекста», этого может быть совсем не видно. Читатель действительно видит лишь то, что пред ним явно, — то есть так или иначе поданную словами картинку же. Так что вполне возможно, что в действительности читатель-переводчик не только «картинку», но и самого автора увидел правильней, нежели видит себя в своём воображении сам автор. Словом, у меня нет никаких оснований считать переводы Евгения Козлова «недостаточно правильными». Ну а что остаётся некоторое сожаление из-за якобы «неуслышанности» (недорасслышанности авторского настроения), так это, возможно, я сам в своих стихотворениях как-то недостаточно внятно набормотал.
        Хотя... не знаю. Всё-таки такие человеческие понятия, как «шуд/счастье» (в коми переводе) и «утешенье» (в русском оригинале), — стремятся выразить далеко не одно и то же.


        * * *
        Кстати, здесь я могу привести очень простой и очень наглядный пример уже по чужим стихам и переводам. В этом отношении когда-то давно уже мне показался интересным случай со стихотворением коми поэта Александра Лужикова «Эштiс гожӧм. Со и воис арыс...».
        Вот как перевела его Валерия Салтанова:

        Осень. Запахнув плотнее ворот,
        Нынче собрались девчонки в город.
        Там, за поворотом, по дороге
        Загорелые мелькают ноги.
        Звонкий смех летит по всей округе —
        Словно по воду спешат подруги.

        Надо отметить, что перевод — в «информационном» отношении — очень точный (скажем так, точность совпадения непосредственно сказанного в оригинале и сказанного в переводе — много выше «среднестатистической»). И как же воспринимает это стихотворение в переводе русский читатель? Что ощущает он в этом стихотворении? Каким он видит отношение автора к описанному?
        Думается, не очень ошибусь, если предположу, что русский читатель воспринимает его как доброе восхищение бодрыми, неунывающими сельскими девушками. И ощущает в нём, в общем-то, радость, можно даже сказать — радость бытия. И отношение автора к описанному видится читателю откровенно положительным и ободряющим.
        Но вот — у меня, например, — совсем другое восприятие. И вовсе не потому, что могу непосредственно видеть и считывать то, что написано в исходном стихотворении. Перевод, повторяю, вполне точный, так что «словесно» в коми стихотворении — практически то же самое. Но вот отношение... Отношение автора к им же описанному — видится мне совсем другим. Потому что я вижу это стихотворение всё-таки частью куда более общей картины, чем непосредственно обрисованной в этом конкретном стихотворении, — картины, сложившейся из творчества Александра Лужикова в целом, да и из самого знакомства с ним как с человеком. И мне не удаётся воспринять это стихотворение как одобрительное в адрес его персонажей. Нет в этом стихотворении ни бодрости (авторской), ни одобрения (авторского же). Есть очень большая печаль. Может быть, и излишняя печаль, потому что обрисованное в этом стихотворении — это жизнь, потому что девушки — живут, у них своя жизнь, свои поиски лучшей доли, своего счастья. И они действительно не унывают.
        Но — есть, например, и стихотворение живущей в коми деревне и пишущей на русском поэтессы Татьяны Кановой: «Сбежавшие из деревень в столицы, Легко вам вашу родину любить...». Есть стихотворение и того же Александра Лужикова «Тэрмасьӧмӧн, гусьӧн...», в котором он описывает, как и он сам когда-то покидал своё село (тоже в поисках лучшей жизни). И всё это — совсем в другой тональности. Именно по всему этому я и вижу в самом стихотворении Лужикова «Эштiс гожӧм. Со и воис арыс...», в отличие от его восприятия Валерией Салтановой и её перевода, — столько грусти, что уже ни для какой бодрости (авторской) места не остаётся. Ни для бодрости, ни для одобрения. Больше того, в нём даже проявляется и некоторое осуждение: вот ведь, дескать, убегают из родного села, а им всё трын-трава, всё весело, — словно так, только до реки за водой решили сходить. (То есть — да, что-то вроде и старческого ворчания, хотя сам автор до старости и близко не дожил).
        Столь вот велика дистанция между двумя очень разными восприятиями. То есть, на моё ощущение, — между восприятием той житейской ситуации-зарисовки автором оригинала и автором перевода с него. Хотя я ни в коей мере не могу (и не хочу) оценивать этот перевод как якобы недостаточно качественный. Нет, очень хороший перевод. То есть как перевод этого конкретного стихотворения — со всем напрямую сказанным в нём, — очень хороший перевод. Больше того, вполне возможно, что и сам коми читатель может воспринимать конкретно это коми стихотворение как исполненное оптимизма (а в его содержании — даже и вопреки воле автора — оптимизм всё-таки действительно есть, оптимизм меняющейся, но всё-таки продолжающейся жизни). Хотя вероятность такого для читающего на коми — всё же меньше, чем для читателя русского перевода, ведь коми человек живёт в контексте коми жизни, а это по большей части именно жизнь коми села. Ну и потом, есть в исходном стихотворении и одна-две почти совсем незаметные детали, которые всё-таки действуют на читательское восприятие, причём вовсе не напрямую, а исподволь, как бы обходя явочное восприятие зримой картины. И первая из них — это «растерянное» многоточие в конце стихотворения. Вторая — это сбой авторского дыхания (а, как следствие, и читательского) в последней строке из-за неожиданного её удлинения. Обе эти детали и придают последней строке интонацию осуждающе-удивлённого вздоха.

        Но тут важно — что? В любом случае, к поэту-переводчику здесь никаких претензий нет. Если его «читательское восприятие» и не совпало с авторским, то причина лишь в том, что он и не является «читателем» как таковым, то есть читателем самого этого стихотворения. В большинстве случаев переводы делаются по так называемым подстрочникам — кем-то, самими авторами или кем-то ещё, заранее подготовленным дословным переводам, то есть переводам сугубо словесного содержания (очень непоэтично выглядящим, иногда даже совершенно несуразно) и обычно прикладываемым к ним схемам того стихотворного размера, каким данное стихотворение написано в оригинале. Так что и сами возможности поэта-переводчика в таких случаях поневоле ограничены (это вне зависимости от его таланта вообще), и увидеть-почувствовать всё — он не мог бы уже по определению.
        Так что ни в чём упрекнуть этот конкретный перевод мы не можем. Можем лишь с долей грусти констатировать, что всё в нём хорошо и даже замечательно, кроме одного-единственного нюанса — кроме непоказанного (точнее, под другим углом показанного — так уж получилось) отношения самого автора к изображённому. Что ж, стихотворение (то есть в данном случае его новое воплощение — перевод) имеет право на существование и в такой ипостаси. И она является — также действительной. То есть хоть и не совсем, может быть, отражающей волю автора, но тем не менее — именно действительной и напрямую связанной с его творчеством как таковым. Как и любое другое прочтение любого его стихотворения разными людьми. У каждого читателя оно будет немножко иным, на это творческая воля автора уже не распространяется, потому что после выхода в свет каждое стихотворение живёт уже самостоятельной, иногда и совсем независимой от воли автора, жизнью. Что и особенно заметно в появлении разных переводов...


        * * *
        Впрочем, в отличие от вышеприведённого, бывают и случаи переводов, имеющих очень уж сильные изъяны, буквально на грани недопустимости. (И... как же мне это понятно! Ведь это действительно ужасно сложно: выстраивать что-то — очень определённое — из очень ограниченного, — ограниченного и в качестве, и в количестве).
        Вот очень грустный для меня случай — с одним из стихотворений того же Александра Лужикова. Я хорошо помню это стихотворение, но вот начинаю читать его в переводе Виктора Стрельца и... мне становится нехорошо. Чтó это?! детская считалка?

        То ли лебедь, то ли чайка
        В пляске плеска — угадай-ка...

Почему здесь приплясывающий хорей? Зачем эта игра с «интересным» звуком в виде «пляски плеска»? И особенно — что это за весёлая, легкомысленная «угадай-ка»?! У автора это стихотворение звучит совсем по-другому! Там совсем другие интонации, совершенно другое дыхание. А тут — такое, прости господи...
        Разве читатель сможет ощутить в этом всю драматичность, охватывающую душу автора? Стихотворение — о трагическом, а здесь...

        То ли лебедь, то ли чайка
        В пляске плеска — угадай-ка...

Пытаюсь вникнуть. Читая дальше, чувствую хотя бы тревожность самой картины (как говорится, и то спасибо):

        ...Лодки мечутся как жертвы
        Разбуянившейся Эжвы.

Во второй строфе — будто снова безмятежность и почти идиллия (притом и хорей чуть подуспокоился, перестал прискакивать):

        Постою лицом к закату
        За рекой... Стоял когда-то,
        Может быть, на месте этом
        Тима Вень — он был поэтом.

Конец тоже отдаёт тревожностью, но больше — через отдельные слова («горек», «через Лету»), чем через саму интонацию:

        Напоследок — горек, солон —
        Он смотрел, объятый солнцем...
        Переправили поэта
        Через Эжву... Через Лету...

        Вот такая картина. Стихотворение это — сложное для перевода, тут я ничего не могу сказать. В нём, авторском, — уже изначально сообщается очень мало. Это — понятно почему. Коми читателю никакие особые подробности и не нужны, каждый коми человек знает, кто такой Тима Вень. Поэтому автор стихотворения напрямую ничего и не говорит о судьбе самого Тима Веня, коми поэта Вениамина Чисталёва. Он говорит — о своих чувствах, о своих ощущениях, связанных с трагической судьбой одного из первых коми поэтов. То есть его, автора, отношение к описываемой им картине, вызываемые в нём этой картиной чувства, даже можно сказать, его ощущение уже его собственного сиротства — именно они и есть «главное содержание» этого стихотворения (а не сама представленная в нём картина). Именно ради этого и написано это стихотворение. И переводчиком это главное оказалось не передано совсем. Даже напротив — во многом разрушено...

        Что помешало? Наверное, три вещи.
        Первая — чисто техническая, связанная с составом русского языка. Нет к слову «чайка» хорошей рифмы (ведь не «балалайку» же сюда всовывать), вот поэту-переводчику и пришлось ухватиться за эту совершенно нелепую в контексте этого стихотворения и эмоционального состояния автора «Угадайку» (была когда-то на радио детская передача с таким названием).
        О второй причине могу лишь догадываться. Вероятно, сказалась недостаточность «информационного поля». Ведь, как я уже сказал, в самом стихотворении Лужикова (а значит, и в подстрочнике) тоже никакой конкретной истории нет, а переводчик, как мне подсказывает Яндекс, живёт в совсем другом регионе.
        Третью причину — просто не понимаю. То ли переводчику был отправлен лишь скупой словарный подстрочник, но не были присланы ни сам текст коми стихотворения (ведь даже не умея непосредственно прочесть его содержание, хоть как-то услышать его стихотворный размер, его интонацию — по нему всё-таки можно было; придающие строй стихотворению гласные звуки остаются гласными), ни хотя бы отдельно приложенная схема чередования ударных и безударных гласных. То ли переводчику авторские интонации технически не дались, и он, постаравшись сделать «лучше хоть что-то, чем ничего», после некоторых попыток решил написать в ином поэтическом регистре (что моветон, конечно, но иногда передать всё в точном авторском стихотворном размере, но средствами уже другого языка, — действительно очень сложно). В итоге стихотворение, написанное чередованием двух- и трёхстопного анапеста (словно со вздохом в каждой второй строке, после которого остаётся отзвук недолгой паузы), оказалось переложено в ровный четырёхстопный хорей, получив из-за этого совершенно другое дыхание и, как следствие, совершенно не соответствующую настроению исходного стихотворения интонацию. Причём с первых же неудачных строк, задавших тон всему стихотворению (а это стихотворение «Пожӧг. 1937 во», оригинал которого, вместе со скромным подстрочным переводом, можно посмотреть здесь).
        Словом, причин я не знаю, поэтому заочно упрекнуть переводчика (как говорится, «не заслушав свидетелей») не могу. Но составителям книги, в которой представлены коми стихотворения Александра Лужикова и — параллельно с ними — переводы его стихотворений на русский, этот мой упрёк — остаётся. Не надо было включать этот «перевод» в книгу. (Здесь я говорю о в целом весьма ценной двуязычной книге: Александр Лужиков, «Лэбӧ лолӧй енэж шӧртi. За душою следом»; Сыктывкар, 2012). Хотя и тут не знаешь. Всё ведь так ранимо в этом мире. Если переводчик работал над этим по специальной просьбе, по специальному заказу, а потом его перевод просто отпихнуть — даже из-за очевидного несовершенства — по-человечески тоже, конечно, не хорошо. Ох-хо-хо...

        5 ноября 2023
        (Подготовка к публикации — январь 2024)



        ————————————
        Небольшой постскриптум. В связи с заявленной здесь темой разговора вспомнилась вдруг одна афористичная мысль поэта-верлибриста Алексея Алёхина, которая у него звучит так:

        «Главное в профессии поэта — чувствовать.
        Всё остальное — ремесло».

        Мне бы хотелось эту формулировку немного переделать. Во-первых, уже потому, что, на моё представление, поэт — никак не профессия, а какая-то особенность восприятия мира. Даже не передачи этого восприятия, а именно самого восприятия; писать поэт может и не уметь, и даже никогда не написать ни строчки (но всё равно останется поэтом). Назвать это его свойство профессией можно будет, только если он станет стихотворцем.
        И совсем другое дело — поэт-переводчик. Вот про него я точно сказал бы: главное в профессии поэта-переводчика — почувствовать. Потому что в поэзии нужно переводить не слова, а то, что с помощью этих (или других) слов создаётся и выражается.

        23 января 2024