Карма профессий в связи с жизнью Гёте (ПС 172 том)
10 лекций, прочитанных в Дорнахе с 4 по 27 ноября 1916 года
библ N172
Перевод с немецкого 1л-8л - А.Демидов
9л-10л - И.Меликишвили
Редакция А.Демидов
СОДЕРЖАНИЕ
(Подробное содержание см. стр ...)
ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ, Дорнах, 4 ноября 1916г..............................
Жизнь Гёте как духовное явление, и её отношение к нашему времени
ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ, 5 ноября 1916г.......................................
Ритмы жизни Гёте
ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ, 6 ноября 1916г.........................................
Связь душевно-духовного с физическим во сне и при бодрствовании. Как бытие животных воткано в паутину мировой мудрости. Соотношение творческой и профессиональной деятельности человека с общей эволюцией Земли. Якоб Бёме.
ЧЕТВЁРТАЯ ЛЕКЦИЯ, 12. ноября 1916г.................................
Преобразование профессиональной жизни в начале нового времени. Профессиональная деятельность как зародыш дальнейшей эволюции мира.[Author ID0: at ]
ШЕСТАЯ ЛЕКЦИЯ, 18 ноября 1916г....................................
Исследование симптоматики цепных взаимосвязей судьбы: Фридрих Теодор Фишер, Макс Айф, "Советник Айзенхарт" Альфреда фон Бергера
СЕДЬМАЯ ЛЕКЦИЯ, 19 ноября 1916г......................................
Импульсы наследственности и импульсы более ранней земной жизни. Джон Стюарт Милль и Александр Герцен. Действие оккультных братств. Блаватская и Теософское Общество. Ку-Хунг-Минг. Энциклика от 1864г.
ВОСЬМАЯ ЛЕКЦИЯ, 25 ноября 1916г......................................
Жизнь Галилео Галилея в свете проблемы судьбы. "Истинный возлюбленный судьбы" Альберта Стеффена
ДЕВЯТАЯ ЛЕКЦИЯ, 26 ноября 1916г...............................................
Отношение человека к иерархиям. Как заблуждения человека провоцируют разрушительные силы из космоса. Лишение слова божественности. Как может современный человек найти путь ко Христу? Джеймс Уатт. Современная техника как демоническая магия.
ДЕСЯТАЯ ЛЕКЦИЯ, 27 ноября 1916г..............................................
Культ предков, политеизм, монотеизм и Мистерия Голгофы. Люцифер и тайна Луны. Митра и Христос
ПРИМЕЧАНИЯ
К настоящему изданию...............................................
Примечания к тексту..................................................
Список имен.............................................................
Рудольф Штейнер о печати лекций................................
Обзор произведений Рудольфа Штейнера........................
ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ
Дорнах, 4 ноября 1916г.
Завтра я начну говорить о проблеме, которую я уже обозначил: о связи духовнонаучного импульса с некоторыми не выявленными задачами нашего времени и о влиянии, которое должна оказывать духовная наука на отдельные сферы, а именно на научные проблемы. Затем, как я уже говорил, мне хотелось бы указать на то, что в смысле пятого послеатлантического периода мог бы назвать кармой профессий человека.
Сегодня в качестве исходного пункта я возьму нечто вполне обозримое, однако, именно в виду обозримости, явности, мало связанное с другим. Впрочем, этот исходный пункт предоставит возможность для иных точек соприкосновения. Точнее, сегодня я попытаюсь показать в жизни Гётето, что особенно характеризует Гёте как личность пятой послеатлантической эпохи. При этом снова прозвучит кое-что из того, на что я уже указывал, особенно в последнее время. Мне единственно хотелось бы провести перед вашими душами ряд фактов, относящихся к этой личности, тех фактов, которые дали бы каждому возможность с фактической стороны характеризовать для себя важнейшие явления восходящего пятого послеатлантического периода. Является ли жизнь и личность Гёте столь всеобъемлющими и определяющими по отношению к духовным деяниям человечества? И с другой стороны, нельзя ли сказать, что эта жизнь и личность Гёте остаются, насколько это возможно, безрезультатными для жизни вплоть до наших дней, несмотря на то, что произошло столь многое? Но это связано с особенностями нашей новой культуры в целом. Можно сказать: да как же вообще можно утверждать, что жизнь Гёте оказалась безрезультатной? Разве его труды неизвестны? Разве недавно не появилось издание трудов Гёте, состоящее из сотен томов? Разве число писем Гёте, опубликованных на переходе от девятнадцатого века к двадцатому не составило шесть-семь тысяч, а сегодня их количество разве не исчисляется, чуть ли не десятью тысячами? Разве нет богатейшей литературы о Гёте, можно сказать, почти на всех языках культурного мира? Разве его труды не цитируются всё снова и снова? А самый главный его труд, "Фауст", разве не проходит снова и снова перед душами людей?
В последнее время я многократно демонстрировал заблуждение одного нового крупного учёного, которое в гораздо большей степени, нежели это себе представляют, симптоматично для нашего времени. Один крупный естествоиспытатель нашего времени, естествоиспытатель, задающий тон, хочет говорить о значении естественнонаучного мировоззрения в наше время, так, словно считает это естественнонаучное мировоззрение наиболее блестящим и совершенным не только по отношению нашему времени, современности, но и ко всем временам развития человечества. Он выдвигает тезис: пусть трудно доказать, что мы живём в наилучшем из миров, зато естествоиспытатель по крайней мере может быть уверен в том, что мы, люди современности, живём в самое лучшее время, и Гёте, великий знаток мира и людей выразил это следующими словами:
.....разве мы не с радостью следим
За духом времени, - за много лет пред нами
Как размышлял мудрец, и как в сравненье с ним
Чудесно далеко продвинулись мы сами?
(перевод Холодковского)
Этот крупный естествоиспытатель допускает ошибку, считая, что, выразив свою сокровенную точку зрения, он может примкнуть к Гёте, великому знатоку мира и людей: на самом деле он примыкает только к Вагнеру, образ которого Гёте противопоставляет образу Фауста. И хотя в такой ошибке содержится изрядная доля честности, свойственной нашему времени, тем не менее, этот человек говорит так же, как и множество людей, цитирующих сегодня Гёте: у них на устах "Фауст", на деле же, они выражают честную, неподдельную точку зрения Вагнера. А теперь давайте в качестве основы для рассмотрения проведём перед взором жизнь Гёте как духовное явление.
Вы знаете, что Гёте родился в городе при обстоятельствах, которые обнаруживают свою значительность для жизни Гёте, если мы хотим изучать связь человеческой жизни с великими вопросами судьбы, вопросами кармы. В 17 веке семья отца Гёте перебирается во Франкфурт на Майне. Семья матери осела там давно, и, проследив эту материнскую фамилию во Франкфурте на Майне, мы увидим, что бургомистры Франкфурта избирались из фамилии Текстор, то есть по материнской линии Гёте, что свидетельствует о престиже этой материнской фамилии во Франкфурте. Отец Гёте был человеком, проникнутым чувством долга, и в то же время человеком имевшем для того времени далеко идущие интересы. Он даже путешествовал в Италию, все стены его патрицианского дома во Франкфурте были увешаны картинами, изображавшими значительные события римского мира, он охотно говорил на эти темы. Что же касается культуры тогдашнего времени, которая в тогдашней жизни Франкфурта была целиком и полностью проникнута французской культурой, то дело обстояло так, что дом Гёте был связан с нею самым теснейшим образом. В этом доме Гёте разыгрывались великие мировые феномены, и отец Гёте проявлял к ним внутренний интерес. Мать Гёте изначально была женщиной гуманистического склада, она, можно сказать, принимала самое непосредственное участие во всём, что как легендарный, сказочный элемент включается в натуру человека, что подобно крыльям поэтического, склонного к фантазии настроения возносит человека над повседневностью.
В большей степени, чем человеку нашего времени, у Гёте была возможность вырасти, не будучи обманутым тем течением, которое в наше время выявляется куда сильнее, чем в прошлом, тем течением, которое возникает из-за того, что человека в сравнительно ранние годы затягивают в школу. Гёте не пришлось втянуться в школу, но он мог свободно развиваться в родительском доме: он развивался чрезвычайно свободно, под влиянием строгого, но не грубого отца, под влиянием поэтически настроенной матери. Он развивался так, что в более поздние годы он мог вспоминать свои мальчишеские, детские годы с внутренним удовольствием, ибо он развивался в истинно человеческой, гуманистической среде. Некоторые вещи, о которых мы читаем в "Поэзии и правде", и к которым сегодня относятся с педантичным юмором, имеют всё же гораздо большее значение, чем это обычно полагают. Когда Гёте сам рассказывает о том, как он обучался игре на клавесине, это является указанием на глубокие человеческие связи; тут перед нашими глазами разыгрывается нечто мифическое, различные пальцы руки становятся некими самостоятельными фигурами, большой палец, указательный палец одушевляются. Можно сказать без сентиментов: большой палец, указательный палец обретают некое мистическое отношение к звукам. Это свидетельствует о том, что Гёте должен был быть введен в жизнь как цельный человек. Не односторонне, не как часть человека, что обычно часто случается, - а именно, оказывается введённой, задействованной голова, а затем, когда голова хочет поддержки, задействуется и остальное тело с помощью всевозможных видов спорта, физкультуры, - нет, тут в отношение с внешним миром должно было вступить полностью одухотворенное человеческое тело.
При этом мы должны учитывать задатки и природу Гёте, с самого начала указывающие на исключительную индивидуальность. Всё с самой ранней юности указывало на определённое направление жизненного пути. Он был одинаково склонен то самозабвенно вслушиваться в грациозные, возбуждающие сказки матери и, благодаря этому, уже мальчиком предаваться игре фантазии, то, если это удавалось, ускользать от взора матери и особенно, надзора строгого отца; бродить по тесным переулкам и не только наблюдать там всевозможные жизненные ситуации, но и самому рано становиться их участником: при этом рано живо ощущать, живо чувствовать то, что отлагается в человеческой карме. Отец, строгий человек, можно сказать, естественным образом направлял мальчика к тому, что, по тогдашним воззрениям, единственно могло дать ему правильную установку и направление в жизни. Отец был юристом, воспитанным в романских представлениях, проникнутый романским умонастроением: этим романским юридическим настроением он пронизывал и душу мальчика. Однако при этом в мальчишеской душе при созерцании римских образов, римских произведений и сокровищ искусства зажигалось известное стремление ко всему, созданному римской культурой. Всё способствовало тому, чтобы совершенно определенным образом поставить Гёте в жизнь своего времени. Благодаря этому он, - я бы сказал в третьем по четвертое столетия пятого послеатлантического периода - стал личностью, которая несла в себе все импульсы восходящего пятого послеатлантического периода. Он - в некотором смысле рано - стал личностью поставленной на самой себе, личностью, живущей, исходя из самой себя, а не из того, что застывшем, педантичным образом связывает человека с известными формами, которые принудительно воздействуют на него из тех или иных социальных отношений. Он изучал эти социальные отношения так, что они хотя и касались его, но не приковывали к себе. Его хранила некая изолированная позиция, стоя на которой он получал доступ ко всем отношениям, но не срастался с ними так, как срастаются с окружающими их обстоятельствами в раннем возрасте многие люди. Всё это, конечно, было следствием особо благоприятной кармы. Но если мы объективно рассмотрим эту карму, нам удастся разрешить многие важные кармические вопросы и проблемы.
Затем, после того как отец ознакомил его с юриспруденцией, Гёте поступил в Лейпцигский университет. Это произошло в 1765 году, то есть в относительно раннее время жизни этого Лейпцигского университета. Нельзя забывать, как вступил он в эту жизнь Лейпцигского университета: не измученным и измождённым теми трудами, которые молодые люди нашего времени должны предпринять в свои более поздние годы жизни, чтобы стать абитуриентом, а затем, завершив абитуриентскую подготовку с радостью отбросить всё то, чему там учили, отбросить, по крайней мере, большую часть, и приступить к обучению в высшей школе, чтобы насладиться жизнью. Он поступил в Лейпцигский университет не для того, чтобы только прогуливать - для тех, кто недостаточно бегло знает немецкий язык я замечу, что прогуливать ("schwaenzen") значит не посещать лекции, но во время лекций заниматься чем-нибудь другим -, хотя прогулов у него было более, чем достаточно. Вступая в жизнь, в высшую научную среду, в прославленную научную среду Лейпцигского университета, он, тем самым вступил в круг, который - по мере прислушивания к нему -, мог пробудить в Гёте глубокие стремления. А там он именно слушал. В Лейпцигском университете, прежде всего. действовал великий Готтшед, тот самый великий Готтшед, голова которого вмещала всю образованность того времени: по многочисленным устным и письменным каналам эта образованность перетекала во все тогдашнее бытие, пронизывая его тем, что было связано с культурой Лейпцига. Если бы, наряду с влиянием Готтшеда, в Лейпциге жил ещё и великий импульс Лессинга, Гёте, тем не менее, все равно считал бы, что именно благодаря величественной фигуре Готтшеда он был введён в круг тогдашней мудрости, штудировал совместно юриспруденцию и философию, а также и то, что светский человек мог получить от теологии, учении о внеземных предметах.
Впрочем, Гёте, уже имевший некоторое представление об эстетике, испытал небольшое разочарование, впервые посетив Готтшеда. Он подошёл к дверям Готшеда; слуга - не знаю, чувствовал ли он что-либо от того, что жило в Гёте - вместо того, чтобы как положено, потратить время и как следует доложить Готтшеду о визите Гёте, без церемоний привёл Гёте к Готтшеду; Гёте встретился с Готшедом, когда тот был без парика, совершенно лысый. А ведь для учёного того времени - это происходило в 1765 году! - это было нечто ужасное. И вот впечатлительному Гёте пришлось увидеть, как Готтшед, грациозно повернувшись, быстро схватил свой парик и напялил на свою лысину, другой же рукой закатил своему слуге увесистую оплеуху. Это немного охладило Гёте. Ещё более его охладила методика Готтшеда, мало соответствующая тому, чего Гёте страстно желал. Лекции Геллера о морали тоже едва ли расширили его кругозор. Так и случилось , что в Лейпциге он вскоре стал больше посещать медицинские, естественнонаучные лекции, своего рода продолжение которых он испытал в доме профессора Людвига, где он обедал: там обсуждались эти предметы. Нельзя, конечно сказать, что Гёте в Лейпциге "...философию постиг, стал юристом, стал, врачём; увы! усердьем и трудом и в богословие проник...", тем не менее, он ознакомился с этими вещами и уже в Лейпциге усвоил многие естественнонаучные представления своего времени.
Затем он пережил - и тот, кто рассматривает человеческую жизнь духовнонаучно, должен особенно внимательно отнестись к таким вещам - после того, как он внешне ознакомился с некоторыми науками, после того, как кое-что повидал в жизни, был замешан в похождения и скандалы, - он пережил смертельную болезнь. Он увидел смерть в лицо. Можно представить себе, сколь многое прошло тогда через душу Гёте: из-за сильных, многократно повторяющихся кровоизлияний ему действительно приходилось бороться со смертью. Он был так слаб, что вынужден был вернуться домой и только через некоторое время смог продолжить свою учёбу в университете. Это он сделал уже в Страсбурге. В Страсбурге он входит в круг одной весьма значительной личности, которая могла дать ему чрезвычайно много. Чтобы судить о том, с каким чувством Гёте встретился именно с этой личностью, надо принять во внимание, что когда он, будучи под влиянием тех внутренних душевных переживаний, испытанных им в Лейпциге в связи с возможностью смерти, возвратился во Франкфурт, он уже начал, благодаря связям с некоторыми людьми, углубляться в мистические переживания, приобщаться к мистическому пониманию мира. Уже тогда он углубился в чтение оккультно-мистической литературы, пытаясь в своём роде, еще по-юношески составить систему мира, систему мировоззрения, исходя при этом с мистической каббалистической точки зрения. Он действительно уже тогда пытался : познать "всю мира внутреннюю связь", пытался дать воздействовать на себя "всем истинам, всем тайнам" (всем действенным силам и семенам), он не хотел, чтобы из его уст лилась не истина, а "слов пустых набор случайный", что ему пришлось наблюдать в Лейпциге.
И вот он приехал в Страсбург, где ему особенно хотелось снова услышать естественнонаучные лекции, к которым он уже приобщился прежде. О юстиции, - столь дорогой сердцу его отца, и гораздо менее ему самому - он думал: она от меня никуда не денется. Но им владело стремление изучить законы природы. Однажды, поднимаясь по лестнице в Страсбурге, он встретил человека, который и своей внешностью, и своим внутренним миром, сквозь который проглядывал исполненный духа лик, сразу же, мгновенно произвёл на него огромное впечатление. Внешне - шёл человек, который казался священником, который, однако, так носил своё длинное пальто, что задние полы приходилось засовывать в карманы; это было странно, но на Гёте он произвел блестящее впечатление. Это был Гердер. С тех пор он до известной степени жил тем, что бушевало в Гердере. А в Гердере тогда жило чрезвычайно многое. Можно сказать, что Гердер носил в себе совершенно новое мировоззрение. Гердер духовно вынашивал в себе то, что еще не удавалось никому: исследовать мировые явления, начиная с простейшего, с простейших безжизненных форм, поднимаясь через растительное и животное царство к человеку, к истории и к божественному мировому управлению историей. Образ всеобъемлющего мировоззрения уже жил тогда в Гердере. Гердер говорил о своих идеях с воодушевлением, при случае бунтуя против традиционной косности. И от многих речей Гердера Гёте становилось теплее. То, что всё в мире находится в развитии, что всё это развитие совершается по духовному мировому плану: ещё никому не доводилось увидеть все это так, как видел это Гердер. Но Гердер ещё не записал всего этого, так что всё находилось в становлении. И Гёте ощущал, переживал это становление, он принимал участие в стремлении, чувствах и борьбе Гердера. Можно сказать: начиная с пылинки, поднимаясь через все царства природы вплоть до Бога, хотел Гердер исследовать эволюцию мира, что он и сделал в столь великом и всеобъемлющем стиле, насколько позволяло то время, сделал в своём несравненном сочинении "Идеи к философии истории человечества". Тут мы действительно видим, как в этом духе Гердер подытожил всё то, что в то время было известно о фактах природного и человеческого царства. Но всё это было объединено в мировоззрение, проникнутое духом.
Наряду с этим из духа Гердера на Гёте оказывало воздействие и то, что внес в мировоззренческую эволюцию нового времени Спиноза. Тогда в Страсбурге благодаря Гердеру зародилась в Гёте та склонность к Спинозе, которую он хранил всю свою жизнь.
Кроме того, Гердер был восторженным почитателем Шекспира, что было неслыханно в то время. Вы только представьте себе, как должна была действовать эта своеобразная душевная противоположность между Гердером и Гёте; ведь Гёте приехал, наполненный страстным желанием увидеть всё то, что не могло ему дать современное образование, и как обрел он в Гердере мыслящий ум высшего ранга, ум, революционно настроенный против этого образования. Гёте, до той поры учившийся почитать художественные формы, жившие в Корнеле и Расине, принимал всё это так, как принимает человек вещь, о которой услышал, что она важнее всего в мире. Но всё же он принимал все эти вещи с некоторым внутренним возмущением. Утешением для его души было то, что благодаря Гердеру он познакомился с Шекспиром, поэтом, свободным от всякого формализма, поэтом, создававшем образы исходя из непосредственной человеческой индивидуальности, который не имел ничего общего с тем, что учился уважать Гёте; единство времени, места и действия -, нет, Шекспир ставил на первый план человека. Можно сказать так: освященное именем Шекспира, в душе Гёте жило то внутреннее культурно-революционное настроение, которое может быть выражено высказыванием: я хочу изучать человека, а не то, что опутывает человека формальными правилами и формальными законами мировых связей, не паутину из единства ситуации, времени, места и действия, нет, именно человека хочу я постичь.
При этом у него возникла возможность тогда же в Страсбурге познакомиться с человеком, который пытался заглянуть в глубинные, интимные стороны человеческой души: это был удивительный Юнг-Штиллинг, изучавший и подробно описывавший оккультные стороны душевной жизни человека. Не является ли история жизни Юнг-Штиллинга, с его описаниями, тем, что Гёте называл "серым человеком", который заправляет под землей, не является ли это прекраснейшим описанием оккультных соотношений? Можно сказать: в то, что относится к жизни природы и к исторической жизни, в то, что живёт в эстетике, Гёте вступил благодаря Гердеру; благодаря Юнг-Штиллингу он получил доступ к оккультной стороне человеческой жизни, с которой он уже близко познакомился во Франкфурте, внимательно изучая Сведенборга.
Всё это бушевало в душе Гёте вместе с тем, что преподносилось ему как законы природы, когда он слушал естественнонаучные лекции в Страсбурге. У него возникали серьёзные вопросы, большие проблемы, касающиеся человеческой жизни. Он глубоко исследовал вопросы познания и воли, глубоко всматривался в связь душевной природы человека и природы Вселенной. В связи со всем этим ещё во Франкфурте он изучал Парацельса. Так наряду с тем, что он, как нечто иное, изучал в Страсбурге, в нём жило страстное стремление "познать все действия, все тайны". Именно в Страсбурге это стремление особенно усилилось, стало глубже. Не следовало бы думать, что в Страсбурге Гёте тратил своё время лишь на пустяки, когда он зачастил в пасторский дом в Сесенхайме: я вовсе не считаю это чем-то незначительным. Гёте мог совмещать жизнь в глубинах человеческого воления и человеческого познания с жизнью, связанной со всем повседневным обиходом человека, с каждой человеческой судьбой.
Потом, защитив диссертацию, он становится своего рода доктором юридических наук, лиценциатом и доктором юриспруденции. Тем самым Гёте обрадовал и своего отца, так что мог вернуться домой. Началась его адвокатская практика. Она породила странную дисгармонию в душе этого человека, которому в аппеляционном суде в Вецларе приходилось штудировать акты, возраст которых исчислялся зачастую столетиями - в буквальном, а не в переносном смысле. Ибо "закон и право передаются по наследству как вечная болезнь". Но и в более позднее время и в другом месте можно было пережить нечто подобное. Видите ли, в том месте, где я рос, - позвольте мне сделать такое добавление -, мне пришлось пережить следующее: это происходило в семидесятые годы XIX века - однажды мы услышали, - я тогда был ещё мальчиком -, что одного человека должны были посадить в тюрьму. Это было в семидесятые годы! Это был уважаемый в том местечке человек, где у него было достаточно крупное торговое дело. И он был посажен в тюрьму, я думаю, на полтора года, за то, что в 1848 году во время революции бросал камни в гостиницу! Действительно, этот процесс продолжался с 1848 года, когда этот человек, тогда еще мальчишка, бросал камни в гостиницу, до его позднего возраста, так что в 1873 году он был посажен в тюрьму на полтора года. Тогда дело обстояло, может быть уже не так уж плохо, как в то время, когда Гёте штудировал акты в апелляционном суде, но, тем не менее, всё еще было плохо. Но отца это радовало, он иной раз помогал советами в случае проблем, которые Гёте должен был решать, работая с запылёнными актами. Впрочем, не следует думать, что Гёте был неумелым адвокатом. Это было совсем не так. Гёте и в качестве адвоката был на своём месте. Он не давал повода всё снова и снова предполагать, что живущий в идеальном, мыслящий ум должен оказаться неумелым, неприспособленным к жизни. Как адвокат Гёте отнюдь не был неумелым. Если сегодня иной адвокат ссылается на свою занятость и замечает, что ему из-за этой своей занятости, обширной деятельности некогда читать Гёте, ему надо заметить, что сам Гёте наверняка был точно таким же отличным адвокатом - сегодня это можно подтвердить документально, что и делают некоторые относительно своей работы. Однако Гёте, помимо той деятельности, где он был столь практичен, насколько это вообще возможно для практика, уже вынашивал в своей душе поэму "Готц фон Берлихинген".Да, но носил в своей душе идеи, которые возникали в нём ещё во время естественнонаучных занятий Франкфурте, благодаря его знакомству с Гердером, с Юнг-Штиллинг: идеи к своему "Фаусту".
Готц фон Берлихинген - Готфрид фон Берлихинген -, сразу же, как только Гёте создал это художественное произведение, показал в чем, в сущности, состоит искусство Гёте. Искусство Гёте внесло нечто новое в духовное творчество человечества. Как художника и как поэта Гёте нельзя сравнить с Данте, нельзя сравнить с Гомером, нельзя сравнить с Шекспиром. По отношению к поэтическому творчеству он стоит иным образом, и это связано с позицией Гёте занимаемой им - как неким явлением - в свою эпоху. Эта эпоха, то, как она изживалась в непосредственном и отдалённом окружении Гёте не позволяла такому мыслящему уму как Гёте полностью срастись с собой. Государственная жизнь, вращаясь сама по себе, что сегодня считается само собой разумеющимся, Гёте не давала ничего. Он жил в области, которая представляла собой в высшей степени индивидуальную, обособленную территорию. Дело не в том, как это случилось. Он жил не в огромном государстве, он жил так, что какие-либо спущенные сверху единообразие, унитаризм, не довлели над той областью, где он вырастал. Жизнь вокруг него была лишена твёрдых, застывших форм. Он мог повсюду замкнуться в узком круге и в этом узком круге воспринимать нечто универсальное. Вот в чем заключается своеобразие.
В руки ему попалась книга, книга написанная плохо, действительно плохо, но они в высшей степени заинтересовала его: это была "Автобиография Готфрида фон Берлихингена с железной рукой" - своеобразной фигурой XVI века, участвовавшая во многих событиях этого века, но участвовавшая в них весьма примечательным образом. Читая историю жизни Готфрида фон Берлихингена, можно видеть, как был он при Императоре Максимилиане, при Императоре Карле Пятом общается с самыми разными людьми, принимает участие во всевозможных предприятиях и битвах 16 столетия, но всегда так, что видно; принимая участие в каком-либо событии он как бы целиком стоит в нём, изживает себя в нём. Затем он попадает в ситуацию совершенно иного характера, снова втягивается в неё, борется за различные интересы, наконец, позднее попадает в плен. После он даёт клятву не предпринимать никаких дальнейших действий и его спокойно отпускают в его замок в середине Южной Германии, но он вмешивается в крестьянское восстание, в котором крестьяне поднимаются на борьбу за свободу. Всё это происходит так, что становится очевидным: не Готфрид фон Берлихинген втягивается в эти дестабилизирующие события, но они составляют его личность, характер самого Готфрида фон Берлихингена. Можно сказать: если читаешь историю жизни Готфрида фон Берлихингена, то в конце концов все эти события в которых он участвует, в которых он замешан - не хочу сказать, что от них сводит шею от скуки: они действительно неинтересны сами по себе, эти отдельные события, отдельные битвы, где участвует он, Готфрид фон Берлихинген. Однако, несмотря на всю скуку, навеваемую этими событиями, в которых он участвует, интерес вызывает характерно-сильная, характерно-содержательная личность.
Показательно, однако то, что Гёте обратился именно к фигуре Готфрида фон Берлихингена. Так он смог сделать то, что едва ли удалось бы ему сделать иным образом: увидеть содержание, стремления и жизнь 16 столетия сконцентрированными в одной личности. Это было нужно ему. Это значило для него: взять в руки историю и изучать. Действовать подобно тому или иному историку "с превосходными прагматическими максимами", который, после того как он обыскал все кладовки и выворотил мусорные вёдра, состыковывает вместе отдельные исторические периоды - действовать так, было, конечно не по вкусу для Гёте. Но увидеть человека, живо поставленного в средоточие своего времени, увидеть в одной человеческой душе отражение того, что иначе не было бы интересным - это было нечто для Гёте. И вот он взял эту, можно сказать скучную, плохо написанную автобиографию Готфрида фон Берлихингена, прочёл её и преобразил, в сущности совсем немного. Поэтому он назвал первую редакцию этой, если хотите, драмы: "История Готфрида фон Берлихингена с железной рукой. Драматическое переложение". Он не написал "Драма", но только "Драматическое переложение". Он, в сущности, всего лишь драматизировал историю Готца фон Берлихингена, но драматизировал так, что в ней живет целая эпоха, причем живет эта эпоха в одном человеке. Вы только представьте себе, ведь это 16 столетие, это время утренней зари пятого послеатлантического периода. Гёте видел её сквозь душу Готфрида фон Берлихингена, человека, выросшего в середине Южной Германии. Уже тогда через его душу проходил этот кусок жизни, которая носила исторический характер, но которую он увидел именно в действительной жизни, а не в том, что стало историей. Для Гёте было бы совершенно невозможно, взять из того времени какую-нибудь историческую фигуру со всеми человеческими проблемами в душе, на которые я здесь указывал, и в соответствие с историей сделать её героем драмы; нет, он драматизирует неказистую автобиографию какого-то человека, всё человеческое начало которого действует на него, драматизирует в соответствие с драматическим искусством, открывшимся ему благодаря вживанию в Шекспира: это было именно то, что он мог. Вследствие этого он стал известен в некоторых кругах, которые уже тогда интересовались чем-то подобным; ведь он для своих современников перенёс в настоящее, в своё настоящее, кусок прошлого, тогда как для современного ему мира прошлое было "книгой за семью печатями". Само собой разумеется, что тогда в широких кругах знали о том, что Гёте извлёк из плохо написанной истории Готфрида фон Берлинхингера из 16 столетия, столь же мало, сколько сегодня иной пастор знает о сверхчувственной жизни.
Гёте вторгался в человеческую жизнь. Он должен был вторгаться в неё, поскольку сам он мог жить, только срастаясь с той человеческой жизнью, которая непосредственно выступала ему навстречу, он срастался, несмотря на то, что всегда сохранял изолированную позицию, оставался "на своей табуретке", срастался же только с тем, к чему прикасался.
В то же самое время Гёте приходилось знакомиться с жизнью еще и иным образом. Сегодня мало представляют себе, что тогда в самых широких кругах так называемого образованного мира, окружавшего Гёте существовало глубокое стремление к душевному развитию. Так человек врастал в то, что давалось с 16 века. Действительно, во внешней жизни закон и право передавались по наследству подобно вечной болезни, но, тем не менее, душе все же были затронуты тем стремлением, которое известно нам как стремление души пятого послеатлантического периода. Вследствие этого возникала серьёзная дисгармония между тем, что чувствовали души и тем, что разыгрывалось во внешней жизни. Это порождало сильные сентиментальные переживания, вело к сентиментальности. Уметь чувствовать, уметь как можно сильнее чувствовать, насколько велик контраст между действительностью и тем, что могла ощущать честная, горячая человеческая душа, уметь подчеркнуть этот контраст - вот что было глубокой потребностью некоторых душ того времени. Человек направлял свой взор вовне, в большую жизнь. Тут действовали внешние обстоятельства, тут жили люди с теми или иными интересами, но порой в душе своей они мало соприкасались с этой социальной жизнью. Оказавшись в одиночестве, эти души искали особых душевных переживаний, стоящих по ту сторону внешней жизни. Можно было сказать себе так: Ах, эта внешняя жизнь, как далека она от всего того, к чему стремиться и на что надеется душа! - говорить так было своего рода утешением. Жить в сентиментальном настроении становилось общей тенденцией эпохи. Человек считал общественную жизнь, ту жизнь, которая разыгрывалась вовне плохой, ущербной. Поэтому ему хотелось отыскать иную жизнь, неиспорченную безликой общественной жизнью, официозом, такую жизнь, где человек мог бы переживать себя в тихих, мирных проявлениях мира, в природе, в мирной жизни животных, в жизни растений. Благодаря этому постепенно возникало настроение, господствовавшее у большей части образованных душ. Умение плакать над дисгармонией мира приносило огромное удовлетворение. Особенным почитанием пользовался тот писатель, чьи произведения давали повод пролить слезу на прочитанную страницу. Быть несчастным многие почитали тогда за счастье. Пойти погулять в лесу, вернуться, тихо сесть в своей комнате и думать: Ах, как много, много червячков, которых я не заметил и на которых наступил, поплатились жизнью за мою прогулку! - Человек проливал горячие слёзы в свой носовой платок по поводу дисгармонии между природой и человеческой жизнью. Писали письма к любимым, столь же сентиментальным, как и они сами, друзьям, начиная их словами: Сердечный, любимый друг, или подруга, - но даже на эти строки уже струились слёзы, они падали на бумагу и, как свидетельство в верности, вместе с письмом спешили к любимому другу или подруге.
Эта жизнь была свойственна большей части образованного мира во второй половине XVIII столетия. Была она свойственна и Гёте, и он хорошо понимал её, ибо много истинного представляло собой это переживание дисгармонии между тем, что часто бессознательно и неопределённо ощущалось в душе, и тем, что давалось ей во внешнем мире. Зачастую это было поистине правдиво. Гёте мог чувствовать это. Тихая жизнь, разыгрывающаяся между душами в то время, совсем не походила на то, что разыгрывалось в большом мире. Гёте должен был принимать участие во внешней жизни, ибо он мог и должен был в первую очередь соприкасаться с ней. Однако он должен был всё снова и снова черпать силы также и из своего внутреннего мира, для того, чтобы благодаря соприкосновению с этими вещами оздоровиться. Всё это настроение эпохи, которое назвали потом завладевшей большей частью образованных людей лихорадкой Зигварта, лихорадкой Вертера, - всё это он описал в своём юношеском романе "Страдания молодого Вертера". В образе Вертера он тайно запечатлел всё то, в чём сам принимал участие, переживая то сентиментальное настроение по отношению к миру, переживая так, что чувство дисгармонии жизни чуть не довело его до самоубийства. Вот почему он позволяет Вертеру покончить жизнь самоубийством. Было бы неплохо представить себе, как проявлялась у Гёте возможность - несмотря на то, что он обладал прочно укоренённым индивидуальным началом - протягивать нити своей души ко всему, что разыгрывалось в душах в его окружении, как это у него становилось искусством, и как он, исходя из души, свободно описывал все это. Написав Вертера, он как бы исцелился от него, исцелился от всего Вертера, от того, что других людей ещё только захватывало: ведь комплекс Вертера, "лихорадка Вертера" подобно эпидемии распространялась в самых широких кругах, из-за книги "Страдания молодого Вертера". Но Гёте был исцелён.
Желая оценить эти вещи по достоинству, не следует забывать, что поле душевной жизни Гёте было поистине широко и что он был в состоянии жить в некой душевной полярности. Он сам испытал "болезнь Вертера" и этот комплекс Вертера; он, исходя из своей души, описал это в своей книге "Страдания молодого Вертера". В дружеских письмах того времени, где он набрасывает картину своего возвышенно-сентиментального настроения, он сообщает в то же время, что существует ещё и иной Гёте, Гёте-самоубийца, которого одолевают навязчивые мысли. Гёте - как фигура из маскарада, которая может использовать всевозможные наряды и маски. И этот Гёте как карнавальная фигура оживает также и в художественной форме. Достаточно лишь почувствовать влияние таких, оставшихся более или менее фрагментарными драматических произведений как "Сатир" и "Патер Брей", относящихся к тому времени, чтобы ощутить всю широту душевной жизни Гёте. Сатир, обожествлённый лесной чёрт, который, с одной стороны развивает в своих тирадах пантеизм, хочет в духе Руссо вернуться назад к природе, не желая довольствоваться тем, что производит культура. Какая великолепная жратва - сырые каштаны: - вот идеал сатира! Но сатир в то же время и натурфилософ, который хочет познать тайны природы, поэтому он - извините - обретает своих приверженцев именно в мире женщин, его боготворят, хотя ведёт он себя довольно скверно. С гомерическим юмором высмеивает он все фальшивые стремления к игре в авторитеты, к вере в авторитеты. И в "Патере Брейе" мы видим ложное прорицательство, якобы священное, но под маской священства творящего разные дела - с большим юмором они не уже высмеиваются, но объективно разоблачаются. Тут Гёте проявляет себя самым живым образом как юморист, грубый юморист. И всё это проистекает из той же души, откуда появился и "Вертер". Это происходит не потому, что Гёте поверхностен, а потому, что он глубоко захвачен разными полюсами человеческой жизни.
Именно благодаря "Вертеру" Гёте добился определённого влияния. "Вертер" относительно рано стал широко известен; именно "Вертер" послужил причиной того, что герцог Веймарский стал интересоваться Гёте. "Готц фон Берлихинген" тоже произвёл большое впечатление, но не на тех, кто считал себя тогда знатоком, понимающим культуру, искусство и поэзию. "Imitation detestable des mauvaises pieces anglaises, degoutante platitude" - так отозвался один великий человек того времени о "Готце фон Берлихингене".
В 1775 году Гёте переносит свою жизнь на совершенно иную арену, в Веймар. Герцог Веймарский познакомился с ним и позвал Гёте в Веймар, так что Гёте, можно сказать одним скачком стал государственным министром Веймара.
Видите ли, сегодня, задним числом имеют такое чувство; Гёте написал "Готца фон Берлихингена", написал "Страдания молодого Вертера", в Веймаре он создал большую часть "Фауста"; именно это считают основным делом Гёте. Сам он в своём тогдашнем положении не рассматривал это как основное дело: это было лишь побочным продуктом его жизни. И герцог Веймарский рассматривал его не как придворного поэта: но как государственного министра, отчего, конечно, ретрограды, носящие косы в Веймаре были вне себя, так что герцог Веймарский должен был издать своего рода обращение, указ к своему народу, где он оправдывается: Да, Гёте по его мнению человек более великий, чем эти ретрограды с косами. И то, что он был сразу же назначен государственным министром, не будучи, насколько мне известно, ни младшим, ни старшим советником, обязывало герцога оправдать такое назначение. Но он сделал это. И Гёте ни в коем случае не был плохим министром, таким, кто исполняет должность министра спустя рукава, нет, он был министром гораздо лучшим, чем некоторые министры, которым было и на этом поприще далеко до Гёте. И тот, кто сам однажды лично убедился, как я - , а я смею со всей скромностью сказать, что в моём случае именно так и было, - как Гёте выполнял свои обязанности министра, тот знает, что Гёте был прекрасным министром Саксен-Веймарского герцогства, он с полной самоотдачей входил во все тонкости своего дела. Быть министром - было тогда для Гёте самым важным делом, и в течение десяти лет Гёте чрезвычайно многое сделал именно в качестве министра в Веймаре.
Уже в Веймаре он написал часть "Фауста". То, что фигурирует нынче в сочинениях под "изящным" титулом "Пра-Фауст", он написал тогда в Веймаре. Но в этом "Фаусте" уже жило всё то, что, можно сказать, было взглядом Фауста, направленным вверх. И поскольку "Фауст" был создан на основе жизни как таковой, благодаря той же самой жизни он соприкасается теперь с каждой человеческой душой! Опять-таки в Веймаре обнаружилось, что окружение Гёте не могло вполне захватить его. Часто встречаются люди, которые в большей или меньшей степени являются всего лишь составителями своих актов, деловых бумаг. Но Гёте не был всего лишь составителем актов, множество которых действительно было составлено им как Веймарским чиновником. Но ведь, кроме этого, он вживался во все ситуации в Веймаре; и хотя он всё же оставался на "своей скамейке", занимал изолированную позицию, он соприкасался со всеми гуманистическими элементами. И эти гуманистические начала, эта человечность преобразовывалась в нём в искусство. Так, например, мы видим, как характер одной женщины, госпожи фон Штейн, которую сблизили с ним дружеские отношения, стал для него проблемой. В сущности, наблюдение этого характера вблизи, привело его к созданию драматического образа "Ифигении". То, что как характер фрау фон Штейне действовало на него, он хотел преобразовать с помощью искусства. Сюжет "Ифигении" был для него всего лишь средством разрешения своих жизненных проблем. Отношения при Веймарском дворе, сотрудничество с герцогом Карлом Августом, чей характер заслуживал внимания, рассмотрение судьбы герцога, другие отношения, разыгрывающиеся там - все становилось для Гёте проблемой. Жизнь задавала ему вопросы. Ему был нужен материал, чтобы подчинить эти отношения художественной форме. Материалом для "Тассо" ему, фактически, послужили отношения в Веймаре; он лишь облёк их в художественную форму. Я, разумеется, не могу входить здесь во все нюансы духовной жизни Гёте; мне только хотелось бы поставить перед Вашими душами эти факты, для того, чтобы мы могли в духовнонаучном смысле опираться на них в качестве примера.
Уже тогда, в самом начале своей жизни в Веймаре, благодаря некоторым связям, которые он приобрёл, у него появилась возможность углубить свои знания о природе, причём углубить самостоятельно. Он изучает растения; уже тогда он приступает к изучению анатомии в университете г. Йены. Во всём он исходит из того, что воспринял от Гердера: на отдельных примерах подтвердить идейную взаимосвязь мира. Он хочет изучить все связи в растительном мире в целом, он хочет изучить то, что живёт в растительном мире как духовное начало. Он хотел бы с помощью своей души вникнуть в родство всех животных между собой, для того, чтобы найти путь вверх, к человеку. Эволюционную идею он хочет изучать непосредственно, на самих объектах природы. Представьте себе, что он перенял у Гердера великую идею: великое духовное становление изучить по всем отдельным моментам эволюции живых существ. В этом он был с Гердером в одиночестве, ибо те, кто задавал тогда тон в духовной жизни, думали совсем иначе, они повсюду воздвигали барьеры.
Вся духовная деятельность могла тогда развиваться по направлению к двум полюсам: в сторону дифференциации и в сторону интеграции, разделения и объединения. Гёте и Гердер хотели объединить множественное, разнообразное. Другие исходили из того, чтобы иметь красивую классификацию, хорошенько всё подразделить. В то время для многих вставал вопрос: чем человек отличается от животного? Говорили, что у человека отсутствует промежуточная межчелюстная кость, в которой расположены резцы в верхней челюсти, человек имеет особую челюсть; только у животных есть промежуточная челюстная кость, промежуточная челюсть. Гёте, конечно, не был материалистом, и не хотел обосновывать материализм, исходя из материалистических намерений. Однако его здравому смыслу, его умонастроению противоречило то, что внутренняя гармония природы не находит подтверждения на таких отдельных примерах. Вот почему он, вопреки всем научным авторитетам, стремился доказать, что промежуточная межчелюстная кость у человека есть. И ему это удалось. Так он пришёл к написанию своего первого научного трактата под названием "О наличии у человека, как и у животных, межчелюстной кости верхней челюсти". Тем самым он добавил кое-что к духовной эволюции, некую подробность, деталь, идущую вразрез со всем тогдашним миром естественных наук; сегодня это считается само собой разумеющимся, и никто не сомневается в этом.
Так предстаёт Гёте уже не в качестве поэта, автора "Вертера", "Готца фон Берлихингера", "Фауста", как тот, кто у кого в голове зародилась "Ифигения" и "Тассо". Он предстаёт как глубокий наблюдатель природных связей, он проводит исследования и работает как настоящий учёный. Он не был односторонним образом или поэтом, или исследователем, или министром: это цельный человек, всесторонне стремящийся, цельный человек.
Гёте прожил в Веймаре примерно десять лет, но он уже не мог подавить своё стремление в Италию. Подобно бегству предпринимает он своё путешествие в Италию во второй половине 80 года XVIII века. Нельзя забывать, что лишь тогда для Гёте возникла ситуация, к которой он страстно стремился ещё с ранних лет, и такая ситуация возникла для него впервые. Представьте себе, что до тех пор Гёте не видел ни одного крупного города, кроме Франкфурта! Надо всегда помнить, что первым большим городом, благодаря которому Гёте выступил на арену мировой истории, был Рим. Надо правильно оценить это событие в жизни Гёте. В Риме Гёте ощутил пульсацию всеобщего потока; ощутил, как этот поток жизни восходил в пятую послеатлантическую эпоху вплоть до нашего времени. То, что действовало в нём как мировая история, с всеобъемлющим мировоззрением, зреющим в его душе. Здесь он вынашивал идеи, подсказанные ему обликами животных и растений, полученные им из многообразия растительных, животных и минеральных форм, которые он сравнивал между собой, исследуя их на Аппенинском полуострове. В самых дальних районах он искал подтверждения своей идее пра-растения, и это ему удалось. Каждый камень, каждое растение интересовали его; он давал воздействовать на себя тому, посредством чего множественность преобразуется в единство. При этом он отдавался влиянию великих произведений искусства, в которых он обнаруживал смутный отголосок древнего эллинизма. И поскольку он, с одной стороны, направлял взгляд на многообразие природы, ему удавалось также, с другой стороны, всей глубиной своей души ощутить все тончайшие нюансы искусства Ренессанса. Вы только прочитайте слова, которые он сказал при виде "Святой Цецилии" Рафаэля в Болонье, как при виде этого произведения искусства в его душе ожили все те чувства, которые чудесным, глубоко интенсивным образом возводят человека из чувственного мира в мир сверхчувственный. Прочтите в его "Итальянском путешествии" как он, с одной стороны, всё время углубляя и углубляя свои идеи о природе, ощущал по отношению к произведениям искусства, что человек только тогда может создать истинное искусство, если само это искусство создается из глубин жизни. Великие произведения искусства греков, - говорил он - теперь мне стали ясны, потому что: "Я предполагаю, что они действовали по тому же самому закону, по которому действовала природа, закону, следом которого являюсь и я". - "Эти высшие произведения искусства, созданные человеком по истинным природным законам, являются в то же время и высшими произведениями самой природы. Всё произвольное, воображаемое устраняется; здесь необходимость, здесь Бог". Так писал он своему Веймарскому другу.
Всё необычайное воспринимает он здесь, оно преображается для него в то, что он уже чувствовал и предчувствовал раньше. Наиболее значительные сцены "Фауста" он пишет именно в Риме. "Ифигения", "Тассо" более или менее набросанные им в прозе ещё в Веймаре, были частично завершены; теперь он пишет их в стихах. Ведь теперь он смог обрести стиль, и теперь этот классический стиль выразился в этих произведениях, поскольку он сам все время находился под воздействием классического искусства. То, что он переживал в Италии, было регенерацией, своего рода новым рождением души у Гёте. Нечто своеобразное, странное складывалось теперь в его душе; он ощущал глубокое противоречие между стремлениями своего времени, тем, что он повсюду видел в своём окружении, и тем, что он учился ощущать как высшую форму чисто человеческого.
Он вернулся в Веймар, он снова вернулся в тот мир, в котором создавались вещи, потрясавшие всех: "Разбойники" Шиллера, "Ардинжелло" Хайнса и другие. Они были подобны для него варварскому вздору, противоречащему всему, что коренилось теперь в его душе. В своей душевной жизни он чувствовал себя совсем одиноким. Он был почти забыт. Именно теперь начали постепенно развиваться его отношения с Шиллером. Подход ему было трудно найти, так как, оглядываясь назад, он ни к чему не относился с такой неприязнью, как к юношеским сочинениям Шиллера. Тем не менее, Гёте и Шиллер нашли друг друга, и это привело к дружескому союзу, равных которому в истории развития человечества было мало. Они воодушевляли друг друга, так что Герман Гримм с правом сказал: В отношениях Гёте и Шиллера мы имеем не только Гёте плюс Шиллер, но Гёте плюс Шиллер, и Шиллер плюс Гёте. Каждый, благодаря другому, становился немного другим, и в том, что каждый благодаря другому становился другим, оплодотворяло обоих. И вот теперь в душах обоих возникла великая, всеобъемлющая человеческая проблема. То, что тогдашний мир хотел решить политическим путём -великая проблема свободы человечества - встала перед душой Гёте и Шиллера как в духовном, так и в гуманистическом смысле. Другие много размышляли над тем, какие внешние социальные учреждения надо ввести в мире, которые могли бы обеспечить свободу в жизни человека. Для Шиллера же речь шла о другом: Как человек может найти свободу в собственной душе? - Этой проблеме он посвятил себя при разработке своего единственного в своём роде сочинения "Письма об эстетическом воспитании человека". Как выводит человек свою душу за пределы самого себя, от обычного состояния жизни к возвышенному состоянию жизни - вот что было большим вопросом для Шиллера. С одной стороны человек поставлен в чувственно-вопринимаемую природу, - говорит Шиллер - но с другой стороны он соотносится с миром логики. В обоих мирах он не свободен. Свободным становится он будучи эстетически наслаждающимся и эстетически созидающим, то есть там, где мысли не испытывают логического принуждения, соответствуя лишь вкусу и наклонностям, но где они в то же время остаются свободны и от чувственного. Шиллер обращает внимание на некое среднее состояние. Из всего, то было написано в течение эволюции человечества эти "Письма об эстетическом воспитании человека" относятся к вершинам образованности. Ведь это представляло собой проблему, загадку человека, которую он совместно с Гёте ставил перед своей душой.
Гёте не мог подступиться к этой проблеме философски, в абстрактных идеях, так как мог это Шиллер: Гёте должен был отнестись к этой проблеме более живо. И он по-своему, всеобъемлющим образом решает эту проблему, поставив её в своей сказке "О Зелёной Змее и Прекрасной Лилии". Как Шиллер хотел показать на философском уровне, как человек от обычной жизни поднимается к высшей жизни, так и Гёте на примере взаимодействия духовных сил в человеческой душе в сказке о Зелёной Змее и Прекрасной Лилии показал, как человек на душевном уровне развивается от повседневной душевной жизни к высшей душевной жизни. То, что Шиллер реализовал философски, Гёте великолепным образом представил наглядно в этой сказке, которую он присоединил к описанию внешней жизни в своем романтическом похожем на новеллу сочинении: "Рассуждения немецких эмигрантов". Действительно, при живом общении между Гёте и Шиллером оживало те загадочные вопросы жизни, которые человек мог поставить себе в связи с тем, что заключалось в вопросе, в страстном стремлении:
Познать все действия, все тайны,
Всю мира внутреннюю связь,
Из уст моих чтоб истина лилась,
Не слов пустых набор случайный.
"Фауст", перевод Холодковского
Тот, кому удалось подступиться к тому, что разыгрывалось между Гёте и Шиллером, приходит и к тому, что жило в мыслящем уме Шиллера, жило в мыслящем уме Гёте в то время: тогда в этом, ещё не получившем признания, ещё не ставшим достаточно действенным духовном достоянии в совершенно исключительной форме сконцентрировались стремления пятой послеатлантической эпохи. Всё то, что тогда двигало ими обоими, - в тех формах и методах, посредством которых Шиллер пытался разрешить загадку человека в своих "Письмах об эстетическом воспитании человека", в тех формах и методах, посредством которых Гёте рассматривал в то время мир цвета, мир хроматики, чтобы противостоять Ньютону, в тех формах и методах, посредством которых Гёте изобразил развитие человеческой души в своей сказке "О Зелёной Змее и Прекрасной Лилии", - все эти всеобъемлющие вопросы были, как казалось, уделом лишь немногих. Ибо наряду с касающимися жизни Гёте фактами, которые нам хотелось привести здесь до сих пор, необходимо обратить внимание и на то, как сегодня многие говорят о Гёте и верят, что они могут говорить о нём, хотя эпоха Гёте, как прошлое вообще остаётся для многих "книгой за семью печатями". Можно сказать, что это в известном смысле прямо-таки радует, если кто-либо остаётся честным в этом отношении. Конечно, это было проявлением флистерства, когда Дю-Буа-Раймонд, знаменитый естествоиспытатель Дю-Буа-Раймонд прочёл свою речь "Гёте и несть (ему) конца". Тот самый человек, который обозначил границу познания природы, который сделал так много открытий в области физиологии, будучи ректором одного университета прочёл речь: "Гёте и несть (ему) конца" ("Goethe und kein Ende"). Филистерская она потому, что исходит из следующих соображений: вот ведь как много людей говорят о том, кто был всего лишь дилетантом, о Гёте, который везде и во всём был дилетантом; вот о ком говорят люди. С тех пор мы достигли многого, чего Гёте, само собой разуется, не знал: учение о клетке (цитология), учение об электричестве, прогресс в физиологии! - Все это предстаёт перед душой Дю-Буа-Раймонда. Куда уж тут Гёте! И вот люди говорят о Фаусте, представленном Гёте, говорят так, как если бы Гёте - так считает Дю-Буа-Раймонд - хотел представить его как некий идеал человека. Дю-Буа_Раймонд не находит, что Гёте создал такой идеал человека, он спрашивает: Не лучше ли было бы сделать Фауста крупнее, чем сделал его Гёте, полезнее для человечества? А Гёте представил какого-то жалкого болвана - Дю-Буа Раймонд не употреблял такого выражения, но оно вполне в духе того, что он говорит, - который не может справиться со своим внутренним миром. Потом, говорит он, если бы Фауст был порядочным малым, он должен был бы честно жениться на Гретхен, а не совращать её, должен был бы открыть электоромашину и воздушный насос, быть штатным профессором и иметь заслуженную славу. Это он высказал лишь устно, то, что Фауст, если бы он был порядочным человеком, должен был бы честно жениться на Гретхен, а не просто совращать её, открыть электромашину и воздушный насос, служить человечеству, а не становиться деградировавшим гением, пустившимся во всевозможные спиритуальные бесчинства.
Это, конечно, проявление филистерства - такая ректорская речь, которую можно было услышать в конце XIX столетия, но она, по крайней мере, честна. Как хотелось бы, чтобы такая честность проявлялась почаще; она восхитительна, ибо соответствует правде, в то время как многое из того, что нагромождает иной человек, вдохновлённый Фаустом и Гёте, лживо, трижды лживо; "сокровищ ищет он рукою жадной, и рад, когда червей находит дождевых". Ведь такие цитаты из Гёте, как та, которую вы сегодня неоднократно слышали - это всего лишь духовные дождевые черви, пусть даже облечённые в слова Гёте.
Именно на примере отношения нашего времени к такому мыслящему духу, к такому уму, как Гёте, можно изучать глубину неправдивости нашего времени. Некоторые не делают ничего большего, как только "слов пустых набор случайный", при этом они используют именно слова Гёте, в то время как заложенное в мировоззрении Гёте ведёт к тому, что должно наступить в будущем развитии человечества, и что, как уже указывалось, не только объединяется с духовной наукой, но уже по самой своей природе связано с ней.
ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ
Дорнах, 5 ноября 1916г.
Как вы уже могли понять из пояснений, цель этой лекции состоит в том, чтобы привести теперь к более широкому постижению кармы отдельного человека и всеобщей кармы нашего времени. Однако человеческая жизнь, особенно если рассматрвать её, учитывая каждого в отдельности, чрезвычайно сложна и, если хочешь ответить на вопрос о судьбе, приходится исследовать множетво нитей, связующих человека как с миром, так и с ближайшим или отдалённым прошлым. Отсюда ясно, почему я, желая вести речь о том, что наиболее близко, наиболее близко человеку, именно тут иду дальним, кружным путём и, предпринимая исследования, которые должны осветить для вас самые тесные закоулки бытия каждого в отдельности, свожу их к одной всемироноисторической по своему значению земной жизни: земной жизниГёте. И хотя само собой разумеется, что любая человеческая жизнь в смысле своей судьбы весьма далека от хода судьбы такого образцового, всемирноисторического духа, (как Гёте), тем не менее возможно, рассматривая именно такую жизнь, получить представление и о жизни каждого из нас в отдельности. Вот почему нас не должно огорчать, если те связи, заниматься которыми мы начали ещё вчера мы несколько расширим именно в аспекте нашего специального вопроса, подходить к которому мы будем всё ближе и ближе.
Если исследуют жизнь Гёте так, как это уже делали до сих пор многие, желающие быть его биографами, оставляют без внимания склонность человека чересчур поспешно устанавливать причинно-следственные связи. Видите ли, естствоиспытатели и сегодня всё снова и снова указывают на то, что человек допускает много ошибок, если поспешно руководствуется принципом "после этого, значит поэтому", "Post hoc, ergo propter hoc"; если одно следует за другим, то и происходит из-за него как следствие из-за причины. В естественнонаучной области такой подход порицают. Но при исследовании человеческой жизни не углубляются настолько, чтобы отказаться от этого принципа. Люди несомненно дикие,такие как камчадалы, верять,что трясогузки или иные подобные птицы приносят весну, поскольку весна следует за их прилётом. Человек делает слишком смелое умозаключеие: то, что следует за другим, из этого другого и проистекает. - Из биографии самого Гёте, то есть из описания особенной, просиявшей над всем человечеством человеческой жизни, мы узнаём, что у Гёте был такой-то отец, такая-то мать, что события его юности развивались так- и так-то, - о чём он сам сообщает нам, - и вот, из этих юношеских впечатлений выводят в биографии движущие причины его дальнейшей, более поздней жизни, вследствие которых он стал так важен для человечества. Выводят в полном соответствие с тем принципом, по которому, если что-то происходит после другого, то и причину имеет в этом другом, проистекает из него. Последнее ничуть не умнее веры в то, что весну приносят трясогузки. Такие предрассудки жестко порицаются в области естественных наук; но лишь в естественнонаучной области зашли столь далеко. Вам самым распрекрасным образом разяснят, что в относительно юные годы в то время, когда Франкфурт был захвачн французами, они были расквартированы в доме его отца, Гёте пережил как знаменитый лейтенант королевских войск Форанж устраивал театральные представления, как он занимался живописью, и как из-за этого Гёте почти ребёнком соприкоснулся с рисованием, театральным искусством, и из таких юношеских впечатлений с легкостью выводят проявившуюся в более позднем возрасте склонность Гёте к искусству.
Во всяком случае, именно у Гёте видно, как предначертанная ему карма чётко действует с самой его юности. При рассмотрении всего хода жизни Гёте разве не бросается в глаза то, как он связывает воедино художественные, мировоззренческие и естественнонаучные аспекты? Как он повсюду за художественной фантазией проявляет стремление к познанию истины в явлениях природы? И разве мы не видим, как чётко предначертанная карма мальчика, шести- семилетнего мальчика сводит воедино минералы, ископаемые, геологические ступени, -найденные им в отцовских справочниках ископаемых и горных пород. -чтобы разместить их на нотном пульте, создав тем самым алтарь великого божества природы? Как на этом, созданном из природных экспонатов алтаре он прикрепляет ароматические свечечки, зажигая свет необычным способом, - используя зажигательную лупу и первые лучи восходящего Солнца; он ловит именно эти первые лучи утреннего Солнца, чтобы направить их зажигательным стеклом на свечки и первыми лучами утреннего Солнца зажечь огонь, посвяшённый великому Божеству природы! Мы видим величественную и в то же время прекрасную картину: ум шест-семилетнего мальчика направлен на то, что живёт и ткёт в явлениях природы как дух! И тут мы видим - ход дела совершенно несомненен, - если можно так выразиться: то, что принёс этот человек в данной инкарнации, то что действовало нём с такой мощной силой происходило именно из его изначальных задатков, а не из окружаюшей его среды. Рассматривая время, в которое родился Гёте в своей тогдашней инкарнации, мы обнаружим удивительное созвучие его натуры с событиями того времени. Поддавшись воздействию современного мировоззрения можно было бы сказать: ну да, то, что создал Гёте, этот "Фауст", всё прочее, что возвышало и одухотворяло человечество, исходя от Гёте, возникло потому, что он творил в соответствие со своими задатками, талантом. Гораздо труднее относительно таких вещей, которые были даны человечеству посредством Гёте, обосновать то, что его творчество хотя и могло быть связано с его личностью, но в не столь примитивном смысле. Обдумайте нечто иное. Подумайте о том, насколько поверхностным, забывчивым по отношению к некоторым явлениям бытия оказывается известный образ мыслей, претендующий на основательное познание истины. В моей последней книге "О загадке человека" вы можете найти высказывание Ламетри о том, что Эразм Роттердамский и Фонтенель стали бы совершенно иными людьми, если бы хоть малейшая часть в их головном мозге была бы иной. В соответствие с таким образом мыслей следовало допустить, что созданное как Эразмом, так и Фонтенелем не существовало бы в мире, если бы - как полагает Ламетри - Эразм и Фонтенель из-за ничтожных изменений свойств их головного мозга стали бы вместо мудрецов дураками. Мне хотелось бы сказать, что в некотором отношении относительно вещей, созданных Эразмом и Фонтенелем это справедливо. Но представьте себе другой случай. Представьте себе, например, как могло бы протекать развитие нового человечества, если бы Америка не была открыта? Представьте-ка себе всё то, что вошло в жизнь современного человечества из-за открытия Америки! Мог бы кто-либо, будучи материалистом, сказать что Колумб был бы другим, если бы его головной мозг был чуть-чуть иным, и он вместо Колумба был бы дураком, и что тогда Колумб не открыл бы Америку? Конечно, сказать это можно, как можно сказать и то, что Гёте не был бы Гёте, Фонтенель Фонтенелем, Эразм Эразмом, если бы, например, с их матерями, в то время когда они ещё не родились, произошло бы несчастье, и они явились бы на свет мёртвыми. Но ни в коем случае мы не можем себе представить, что Америка осталась бы неоткрытой, если бы Колумб не смог открыть её. Вы сочтёте само собой разумеющимся и то, что Америка была бы открыта и в том случае, даже если бы у Колумба был дефект головного мозга!
Вы не можете усомниться в том, что ход мировых событий иной, и участие в этих мировых событиях отдельной личности тоже иное; вы усомниться в том, что мировые события сами призывают ту человеческую индивидуальность, которая благодаря своей карме особенно подходит для того, что необходимо этим мировым свершениям. В случае Америки представить себе это не так уж трудно. Но для человека глубокомысленного это то же самое, как, например, возникновение "Фауста" Гёте. Поистине, надо было бы уверовать в полную бессмысленность мирового становления, если считать, что не было бы никакой необходимости в возникновении такой поэмы как "Фауст", если бы случилось то, что так охотно акцентируют материалисты: если бы пятнадцатилетнему мальчику Гёте свалился на голову кирпич, и он стал бы идиотом. Кто проследит развитие по десятилетиям вплоть до Гёте, тот увидит, что "Фауст" поистине был потребностью времени, эпохи. Лессинг был тем, особенно характерным мыслящим духом, кто хотел написать "Фауста", причем отдельные, очень красивые сцены были уже написаны. "Фауст" был нужен не в силу одних субъективных потребностей Гёте, "Фауст" был нужен эпохе! И для глубокомысленного человека дело обстоит так, что можно сказать: связь между творениями Гёте и самим Гёте, по отношению ко всемирноисторическому ходу событий подобна связи между Колумбом и открытием Америки.
Я говорил, что рассматривая эпоху, в которую родился Гёте, можно заметить известное гармоническую согласованность между индивидуальностью Гёте и этой эпохой, причём с самыми отдалёнными проявлениями этой эпохи. Вспомните, что, несмотря на большие различия, - к этому мы ещё вернёмся, - есть всё-таки большое сходство у обоих мыслителей, обоих духов - у Гёте и Шиллера: чего-то другого, менее значительного в связи с ними мы упоминать не станем. Вспомните, сколь многое из того, как некие проблески у Гёте, можно увидеть и у Гердера. Но можно пойти гораздо дальше. Если мы рассматриваем Гёте, это не сразу обнаруживается; мы к этому сразу же вернёмся. Но если рассмотреть Шиллера, если рассмотреть Гердера, рассмотреть Лессинга, то можно сказать: хотя их жизни складывались по-разному, но и у Гёте, и у Шиллера, и у Гердера, и Лессинга была в их душевных задатках тенденция, благодаря которой, при иных обстоятельствах они вполне могли бы стать подобны Мирабо или Дантону. Они действительно были созвучны сос своей эпохой. Доказать это относительно Шиллера было бы нетрудно; образ мыслей Шиллера, автора пьес "Разбойники", "Фиеско", "Крварство и любовь" никто не счёл бы резко отличным от образа мыслей Мирабо, Дантона, или даже Робеспьера. Те самые импульсы, которым Дантон, Робеспьер и Мирабо придали политическую направленность, Шиллер вливал в литературу, в искусство. Тем не менее, можно сказать, что в смысле "душевной крови", пульсирующей в мировой истории, в "Разбойниках" Шиллера течёт та же самая душевная кровь, что и в делах Дантона, Мирабо и Робеспьера. Но та же самая душевная кровь течёт также и у Гёте, пусть даже на первых порах кажется, что Гёте крайне далёк от революционера. Но это неверно, что он совсем не таков. Однако у такой сложной натуры как натура Гёте, реализовался особенный сложный набор кармических импульсов, импульсов судьбы, которые уже в ранней юности предоставили ему совершенно особую позицию в мире.
Если исследовать жизнь Гёте духовнонаучеым взором, то она - если воздержаться от всего другого - подразделяется на несколько периодов. Первый период протекает так, что можно сказать: импульс, обретённый им ещё в детстве, продвигается дальше. Затем извне появляется нечто, что по-видимому отклоняет поток его жизни: это знакомство с герцогов Веймарским в 1775г. Затем мы снова видим, что его пребывание в Риме придало его жизненному пути иное направление, как Гёте становится совершенно другим, испытав и приняв в себя римскую жизнь. Желая ещё больше углубиться в тему, можно было бы сказать: третьим импульсом, приходящим, как кажется, извне - что, как мы увидим, не совсем верно в духовнонаучном смысле - была дружба и жизнь с Шиллером после того как он, Гёте, преобразился в Риме.
Изучая первую часть жизни Гёте вплоть до 1775г. мы в результате находим, - рассматривать события тут надо внимательнее, нежели это обычно делают, - мы находим, что в Гёте живёт мощное революционное настроение, восстание против всего того, что его окружает. Но его натура уделяет внимание многому. Протестный импульс выступает у него не так сильно, как в случае "Разбойников" Шиллера, вследствие этого он менее заметен. Однако тот, кто в состоянии духовнонаучным образом погрузиться в детскую и юношескую жизнь Гёте, найдёт, что в нём присутствует некая жизненная сила, которая не сопровождала бы его в течение всей жизни, если бы не наступили известные события. То, что жило в нём как индивидуальность Гёте, было гораздо больше, чем то, что мог уместить и изживать его организм.
У Шиллера же это вполне осязаемо. Если человек способен сегодня чувствовать такую осязательность, то он это обнаружит. Ранняя смерть Шиллера была обусловлена ничем иным, как тем, что его организм был сожжён его мощными душевными жизненными силами. Это очевидно. Разве неизвестно, что когда Шиллер умер, оказалось, что его сердце внутри было как высохшее? Он держался только благодаря своим мощным душевным силам, пока он жил, но эти мощные душевные силы в то же время пожирали его телесную жизнь. У Гёте эти душевные силы были ещё мощнее, и всё же Гёте достиг преклонного возраста. Почему же он достиг преклонного возраста?
Видите ли, вчера я упоминал вам о факте, который в жизни Гёте оказался весьма значительным. Когда он был несколько лет студентом в Лейпциге, он был болен, настолько болен, что стоял на краю смерти. Он действительно видел смерть в лицо. Конечно, эта болезнь была органическим явлением природы, однако нельзя исследовать человека, творящего из элементарного начала мира, да и вообще никакого человека, если не принимать к сведению, не взвешивать такие события в течение его кармы. Что, в сущности, происходило с Гёте, когда он болел в Лейпциге? Произошло то, что можно назвать полным расшатыванием, разрыхлением эфирного тела, в котором до тех пор активно действовали душевные жизненные силы. Они разрыхлились, расшатались так, что после этой болезни Гёте между эфирным телом и физическим телом уже не стало больше той тугой связи, которую он имел до этого. Но эфирное тело является тем сверхчувственным началом в нас, которое, по существу, делает возможным наличие представлений, мыслей. Лишь абстрактные представления, которые мы имеем в обычной жизни, какие только и любит большинство материалистически настроенных людей, человек имеет оттого, что его эфирное тело тесно связано с физическим, связано с физическим посредством сильной магнетической связи (durch ein starkes magnetisches Band). Однако из-за этого, человек имеет сильный импульс, побуждение, внести свою волю в физический мир. Человек имеет этот волевой импульс, когда, кроме того, его астральное тело особенно развито. Взглянем на Робеспьера, на Мирабо, на Дантона: мы имеем здесь эфирное тело, сильно связанное с физическим, но и сильно развитое астральное тело, которое со своей стороны действует на эфирное тело и таким образом сильно вдвигает такую человеческую индивидуальность в физический мир.
Так был организован и Гёте. Но в нём действовала также и иная сила, которая делала всё сложнее. Она действовала потому, что вследствие болезни, поставившей его на край смерти, эфирное тело ослабло, расшаталось, разрыхлилось, и осталось таким. Однако из-за того, что эфирное тело уже не было больше так внутренне связано с физическим, оно больше не вталкивало свои силы в физическое, но сохраняло их внутри эфирного. Вот почему преображение, произошедшее с Гёте, когда он вернулся из Лейпцига обратно во Франкфурт, где знакомство с фройляйн фон Клеттенберг, мистически настроенной дамой, знакомства с кругом друзей-медиков, занимавшихся изучением алхимии, знакомство с трудами Сведенборга действительно оформлялось в систему мира, ещё хаотически, но всегда спиритуальную систему мира; он имел также внутреннюю склонность иметь дело со сверхчувственными вещами. Это было, однако, связано с его болезнью. И душа, которая вносила в земную жизнь задатки этой болезни, внесла тем самым импульс посредством болезни так подготовить эфирное тело, чтобы это эфирное тело изживало себя не только в физическом, но имело порыв, -- не только порыв, даже талант, способность - проникаться сверхчувственными представлениями. Пока в материалистической манере рассматривают какого-либо человека на основе лишь внешних биографических фактов, не смогут придти к тому, насколько тонкие связи существуют в потоке судьбы отдельного человека. Лишь когда допускают согласованность природных событий, с которыми встречается наш организм, как это было в случае болезни у Гёте, с тем, что выявляется как этическое, моральное, спиритуальное, получают возможность предчувствовать глубокие следствия кармы.
Революционные силы наверняка проявились бы у Гёте так, что пожрали бы его в раннем возрасте. Именно потому, что в окружающей его среде внешнее изживание революционных сил было бы невозможно, и Гёте не мог писать драмы так, как Шиллер, эти силы должны были бы рано пожрать, разрушить его. Они были отведены в сторону вследствие расслабления связи, той магнетической связки между его эфирным и физическим телом. В данном случае вы видите, как природное событие в жизни человека приобретает значение. Конечно, тем самым указывается на более глубокую связь, нежели та, которую биографы часто принимают чисто поверхностно. Ибо значение какой-либо болезни для всех индивидуальных переживаний человека нельзя объяснить на основе наследственных факторов; нет, она так указывает на связь какого-либо человека с миром, что эта связь должна мыслиться как духовная. Из этого вы замечаете, как жизнь Гёте усложняла себя. Ведь то, как мы воспринимаем, зависит от того, каковы мы сами.
И вот теперь он, с эфирным телом, как бы наполненным оккультными знаниями, приезжает в Страсбург. И там он встречает Гердера. Великие воззрения Гердера должны были стать для Гёте чем-то иным, нежели в самом Гердере, условия в тонкой конституции которого были не такими, как у Гёте. То событие, то противостояние смерти, наступило у Гёте в конце шестидесятого года в Лейпциге, да и потом его силы прошли долгую подготовку. Тот, кто хотел бы вывести такую болезнь из чисто внешних событий, или из чисто физических событий, тот в области духа ещё не стоит на той позиции, которую занимает естествоиспытатель: то, что следует после нельзя рассматривать как следствие того, за чем оно следует. (После этого не значит поэтому - примеч. переводчика). Так что у Гёте, вследствие такой связи между эфирным и физическим телами, всегда имела место некоторая само-изоляция от мира, которая благодаря болезни лишь достигла своего кризиса.
На каждого, у кого есть компактная связь между физическим и эфирным телами, воздействует внешний мир, но когда он оказывает впечатление на физическое тело, эти впечатление тотчас же переходят в эфирное тело, это первое; он затем с этими впечатлениями внешнего мира прекрасно уживается. У такой натуры, как Гёте дело обстояло так, что впечатления на физическое тело, само собой оказывались, но они не доходили тут же до эфирного тела, поскольку оно было расслаблено, расшатано. Вследствие этого, такой человек мог быть до некоторой степени изолирован от своего окружения, так что когда на его физическое тело оказывалось впечатление, протекал более сложный процесс. Отвлекитесь от этой органической конституции Гёте и обратитесь к тому, что вам известно из его биографии: как он, избегая собственного волеизъявления, просто давал подействовать на себя некоторому событию, историческому событию: тогда вы поймёте своеобразие волеизъявления в натуре Гёте. Я говорил вам: он взял биографию Готфрида фон Берлихингена, позволил себя проникнуться драматическими импульсами Шекспира, и почти совсем немного изменил не слишком хорошо написанную автобиографию Генриха фон Берлихингена, так что он назвал свою драму не "драма", а "История Готфрида фон Берлихингена с железной рукой, драматическое переложение"; он изменил совсем мало. Видите ли, это, я бы сказал нежное, робкое прикосновение к вещи, при котором он не допустил насилия, осуществилось вследствие этой совершенно особенной связи между эфирным телом и физическим телом.
У Шиллера такой связи не было. Поэтому он создавал такие образы, который поистине возникали не благодаря внешнему впечатлению, но который он волевым образом формировал из своей натуры: Карл Моор. Гёте нуждался в воздействиях жизни. Но он не принуждал, не насиловал жизнь; он лишь тихо помогал жизни возвыситься до произведения искусства. Так было и тогда, когда к нему подступили жизненные обстоятельства, которые он затем отобразил в "Вертере". Он не перегибал, а лишь слегка формировал обстоятельства собственной жизни, обстоятельства жизни его друга Ерусалема; он брал жизнь и лишь едва помогал ей. Та нежная форма, посредством которой он помогал, исходя из своего эфирного тела, превращала жизнь в произведение искусства. Но и к жизни он подходил посредством той же самой организации, я бы сказал, лишь косвенно сближаясь с жизнью; готовя в этой инкарнации свою карму посредством этого исключительно косвенного сближения с жизнью.
Он приезжает в Стрсбург. Кроме того, что он уже пережил, - о чём я вам рассказывал вчера, что его подвинуло на его путь, путь Гёте, как такового, - в Страсбурге он пережил ещё, как вам известно, сердечную привязанность к дочери священника из Сезенхейма, Фредерике Брион. Он очень и очень, всем своим сердцем погрузился в эти отношения, и, конечно, можно было бы по поводу этих отношений между Гёте и Фридерикой фон Сезенхейм пуститься в моральные рассуждения, которые могли бы быть справедливы. Но дело сейчас не в этом, а в понимании этого. Гёте уже действительно сделал всё то, что любого человека, который не был бы Гёте, не только должно было бы привести, но несомненно привело бы к продолжительной совместной жизни с Фредерикой Брион. Но переживания Гёте не были непосредственны. Из-за того, о чём я рассказал вам, создалась пропасть между его особым внутренним миром и миром внешним. И как он не прибегал к волеизъявлению, насилию относительно живых существ внешнего мира, но лишь нежно преобразовывал их, так и свои чувства и ощущения, которые он мог переживать лишь в своём эфирном теле, он не проносил сразу же через физическое тело, не приводил их в столь тесную связь с внешним миром так, чтобы они как у других приводили к вполне определённым жизненным событиям. Так он отстранился от Фридерики Брион. Но это надо рассматривать как нечто душевное. Когда он в последний раз ускакал от неё, он встретил на обратном пути самого себя - это вы можете прочесть в его биографии. Гёте встречает Гёте. Лишь позднее, значительно позднее рассказал Гёте, как тогда он встретил себя. Гёте встретил Гёте. Он видел себя самого. Он скакал прочь, и на обратном пути ему встретился Гёте, но не в той одежде, какая была на нём, но в другой одежде. И когда он позднее, спустя много лет снова пришёл туда, чтобы отыскать старых знакомых, он вдруг понял, что на нём действительно тот самый костюм, - он не искал его, - который он увидел на себе много лет назад, когда встретил себя. Надо верить в это событие с той же силой, как верим мы чему-то другому, рассказанному Гёте. Придираться к этому, значило бы неподобающим образом относиться к той любви к истине, правде, с которой Гёте изображает свою жизнь.
Как же случилось, что Гёте, который вступил в отношения одновременно и столь близкие, и столь отдалённые, - близкие, потому, что увсякого другого они бы привели к другому, и далёкие, потому,что он именно смог уехать, - как случилось, что он повстречал себя самого? У человека, переживающего в эфирном теле переживание очень легко объективируется, если это эфирноое тело расслаблено, разрыхлено. Он видит это как нечто внешнее, переживание проецируется наружу. И это действительно наступило у Гёте. В один очень подходящий для этого момент, он увидел другого Гёте, эфирного Гёте, который жил в нём, и посредством своей кармы оставался связанным с Фредерикрй фон Сезенхейм. Поэтому он как призрак выступил навстречу самому себе. Но это именно такое событие, которое в глубочайшим образом продемонстрировало то, что надлежало ему на основе фактов узнать о своей собственной натуре.
Тем самым вы видите, как человек может принимать участие во внешних событиях, быть внутри их, но как всё же надо ему сначала понять, какую именно особую , индивидуальную позицию он в этих событиях занимает, в какой виде от стоит внутри событий. Ведь у человека складываются сложные отношения с миром, с прошлым; сложна связь с тем, что мы из прошлого переносим в будущее. Однако, благодаря тому, что Гёте сумел вывернуть своё внутреннее наружу из телесных связей, благодаря этому он уже в ранней юности получил возможность возлелеять в своей душе те глубокие истины, которые приводят насв удивление в его "Фаусте". Я намеренно говорю : приводят в удивление, ошеломляют по той простой причине, поскольку они действительно должны ошеломлять; я едва ли мог бы представить себе что-либо более наивное, чем когда биографы Гёте повсюду рекламируют мнение, будто "Гёте - это Фуаст, а Фауст - это Гёте". Мне часто приходилось читать это у биографов Гёте. Это, разумеется, самая обычная ерунда. Ибо то, что мы действительно имем в Фаусте, если даём ему воздействовать на нас правильным образом, является перед нами фактически так, что мы можем сказать: порой дело обстоит так, что мы даже и предположить не можем, что Гёте переживал или знал нечто подобное - и, тем не менее, оно есть в "Фаусте". "Фауст" всегда перерастает самого Гёте. Полностью понять это может только тот, кто знаком с подобным удивлением, кто сам получив пост фактум поэтическое произведение, пережил такое же ошеломление, как переживал его сам создатель поэтического произведения. Нельзя поверить в то, что поэт всегда остаётся столь же велик, как и его произведение. Он столь же мало нуждаетсяв этом, сколь мало нуждается отец (гения) обладать таким же душевным величием и гениальностью, как и его сын; ибо поистине поэтические произведения представляют собой нечто живое. И сколь мало можно было бы говорить о живом, что оно не можеть создать то, что выше его, так же нельзя утверждать, что духовно-творческое начало не можнт сотворить то, что выше его.
Он благодаря той внутренней изоляции, которую я описывал вам у Гёте, в его душу вступали те глубокие прозрения, которые встречаются нам в его "Фаусте". Ибо такое произведение, как "Фауст" не есть просто поэма как другие поэмы. "Фауст" проистекает из источников всего духа пятой послеатлантической культуры; он далеко перерастает Гёте. Из "Фауст" нам навстречу звучит то,что переживаем мы с миром при его становлении. Вспомните слова, которые вы слышали незадолго до этого:
Мой друг, прошедшее постичь не так легко;
Его и смысл, и дух, настолько не забыты, -
Как в книге за семью печатями сокрыты.
То, что для нас на первый, беглый взгляд
Дух времени, - увы, ни что иное,
Как отраженье духа временное
В лице писателя: его лишь дух и склад!
Этих слов можно легко не заметить. Но тот, кто чувствует их во всей их глубине, вспомнит и то, что такие слова могут быть истинны только в самом глубоком смысле. Вспомните о том, что имеет современный человек благодаря сведениям об эллинизме, о древнегреческой духовной жизни, благодаря Эсхилу, Софоклу, Еврипиду! Люди углублются в эту древнегреческую духовную жизнь, скажем, в Софокла. Но разве Софокл - книга за семью печатями? Не так-то просто представить себе, что Софокл может быть книгой за семью печатями. Софокл, дожив до девяносто одного года, написал более 80 драм, из которых сохранилось только семь! Известен ли человек, который написал бы восемьдесят одну или больше драм, а сохранилось от которых только семь? Разве это не буквальная правда: книга за семью печатями? Может ли кто-лбио утверждать, что он знает Древнюю Грецию, эллинизм, если он просто лишён тех семидесяти четырёх драм Софокла, которыми восхищались и которые превозносили греки? Очень большое число произведений Эсхила тоже отсутствует. А во времена Древней Греции было много поэтов, чьи имена неизвестны. Так что разве не является прошлое книгой за семью печатями? Если взять эти внешние факты, то можно сказать это. И -
.........разве мы не с радостью следим
За духом времени, - за много лет пред нами
Как размышлял мудрец, и как в сравненьи с ним
Чудесно далеко продвинулись мы сами?
Натура Вагнера верит, что легко сможет проникнуть в дух мудреца - если бы ему довелось это сделать. Жаль только, нельзя проверить, что писали бы теперь бравые рецензенты о "Гамлете", если бы он появился сейчас и был бы поставлен на какой-нибудь театральной сцене в большом городе перед этими господами! Возможно, в случае этих господ тут не помогло бы даже то, что вынужден был предпринять Софокл в почтенном возрасте, чтобы хоть родственников своих убедить в своём величии. Ведь ему исполнилось девяносто один год, и родственники столь долго должны были дожидаться наследства: тогда они попытались заручиться свидетельством того, что Софокл впал в слабоумие и уже не в состоянии больше управлять своим собственным имуществом. Его не могло спасти ничего иного, как только то, что он написал драму "Эдип в Колоне". Тем самым он, по крайней мере доказал, что он не слабоумный. Понадобилось бы это в случае современных рецензентов, я не знаю, но в то время это помогло. Кто углубится в подобного рода факты, в трагедию девяностолетнего Софокла, тот одновременно сможет судить о том, как это трудно - найти путь к человеческой индивидуальности: каким сложным образом связана эта человеческая индивидуальность с мировыми событиями. Можно было бы привести много, много примеров, показывающих, как глубоко надо копать,чтобы понять мир. Но как много мудрости, необходимой для того, чтобы понять мир, живёт уже в самой первой части "Фауста"! Возвращаясь к этой своеобразно протекающей судьбе,можно действительно показать, как в человеческом развитии природа и деяния духа едины, как болезнь может иметь не только физическое, но и духовное значение.
Итак, мы видим, что кармический импульс у Гёте мощно двигал его вперёд. Но затем снова в 1775г. с внешней стороны подступает знакомство с герцогом Веймарским. Гёте вызвали в Веймар из Франкфурта. Что означало это тогда в его жизни? Если хотят и дальше искать понимания жизни человека, надо прежде понять, что значит в жизни человека такое событие. Я знаю, как мало склонен современный мир действительно пробуждать те душевные силы, которые необходимы для того, чтобы полностью прочувствовать, полностью ощутить то, что живёт в первой части "Фауста". Для того, чтобы описать то, что приведено здесь - "Фауст" часть 1, монолог в комнате для занятий, Дух Земли, - требуется всё богатство души, расположена к тому, чтобы - раз она его видит - в пылком благоговении пребывать перед ним как можно дольше. И часто душа испытывает глубокую боль, когда видит, насколько мир глух и не в состоянии ощутить величия. Если же человек со всей полнотой чувствует нечто подобное, тогда он в состоянии понять, куда приходит в своих ощущениях тот, кто действительно проникается духовной наукой. Он приходит к тому, чтобы сказать: в Гёте живёт нечто такое, что сжигает его. Дальше так продолжаться не может.
Уже пора иметь такие мысли. Представьте себе: в 1749г. Гёте родился, в 1775 г. ему, следовательно, было двадцать шесть лет. В чемодане он везёт с собой в Веймар манускрипт со сценой, которую мы приводили сегодня; возьмём хотя бы это, не говоря об остальном. Кто пережил такое в той степени, что смог потом записать, тот нёс это в своей душе; на его душе это лежало тяжким грузом, ибо эта сила, которая стремится вперёд, которая хотела бы разорвать душу.
Мы должны уяснить себе две вещи, если мы хотим в правильном смысле, в правильном освещении по достоинству оценить эту первую часть "Фауста" Гёте. Можно подумать, что Гёте, скажем, начиная с двадцати пяти лет до своего пятидесятилетия мало помалу, постепенно писал эти сцены. Тогда они не держали бы его душу в таком напряжении, тогда они не были бы таким грузом. Но это невозможно, несомненно, это было бы невозможно, так как с тридцатого, тридцать пятого года юношеских сил не хватает, тех сил, которые необходимы для создания именно такой вещи. В соответствие со своей индивидальностью он должен был бы написать эту вещь в эти годы, но тогда он бы не смог жить дальше. Ему было необходимо нечто подобное сумеркам, своего рода частичный душевный сон, чтобы ослабить огонь, бушевавший в его душе, когда он писал первую часть "Фауста". Герцог Веймарский пригласил его, чтобы сделать его министром в Веймаре. И он был хорошим министром, как я уже говорил. Так в качестве министра, хотя при этом он много и кропотливо работал, он мог временами впадать в апатию - он смог успокоить то, что сжигало его душу. Действительно, есть большая разница в настроении перед 1775г. и после 1775г.; это настроение можно сравнить с мощным бодрствованием и полусонной жизнью после. Тут даже подходит слово Гёте "тупость", апатия - в смысле, использованном при его описании своей особой жизни в Веймаре, где он так вживается в события, что резонирует с ними, идёт у них на поводу больше, чем прежде, когда он протестовал против них. Примечательно то, что после, вслед за десятилетней апатией следовало плавное, мягкое сближение с тем, что происходило с людьми. И сколь мало жизнь во сне является непосредственным следствием дневной жизни, столь же мало эта сонная жизнь Гёте была следствием того, что предшествовало ей. Связи эти намного более обширны, нежели думают обычно. Я уже часто обращал внимание на то, что поверхностность воззрений обнаруживает тот, кто на вопрос: "Почему человек спит?" отвечает: "Потому, что он устал!" - Это "ленивая истина", истина, которая сама спит, то есть вздор. В ином случае не должно было бы быть таких фактов, что человек, который не может быть уставшим, например, рантье после сытного обеда, погружается в сон, если слышит то, что ему неинтересно. Ведь он наверняка не устал. Дело обстоит не так, что мы спим, потому что устали; нет, бодрствование и сон есть ритмический жизненный процесс, и если время спать, то возникает потребность во сне: так мы становимся усталыми. Мы устаём, поскольку мы должны спать, а не спим, потому, что устали. Сейчас мне не хотелось бы развивать эту тему дальше.
Но подумайте о том, насколько грандиозны связи ритма сна и бодрствования. Этот ритм в природе человека является отображением дня и ночи в космосе. Попытка объяснить сон дневной усталостью хоть и предпринимается материалистической наукой, но верно как раз обратное. Ритм сна и бодрствование надо объяснять исходя из космоса, из макрокосмических связей. Из этих макро связей следует также объяснять и то, почему у Гёте после того периода, когда в его душе бушевал "Фауст", последовала десятилетняя апатия Веймарской жизни. Тем самым вы прямо указали бы на его карму, о теперь которой не следовало бы распространяться дальше.
Человек, будучи обычным человеком пробуждаясь утром, возвращается, как правило, к тому состоянию, в котором он заснул вечером, к своему собственному сознанию. В действительности так никогда не бывает: мы никогда не пробуждаемся именно такими, какими мы заснули, но немного богаче; правда, этого обогащения мы не осознаём. Но если за подъёмом волны следует её падение, как это было у Гёте в Веймарский период жизни, тогда пробуждение достигается на более высокой ступени, должно достигаться на более высокой ступени. А самые внутренние силы стремятся вослед. Также и у Гёте его самые внутренние силы из Веймарской апатии снова устремились к полной жизни в той среде, которая действительно могла принести ему то, чего ему так недоставало. Это пробуждение наступило в Италии. В самом Веймаре он из-за своей конституции не мог бы пробудиться. Однако именно на таких вещах можно наблюдать творческие закономерности настоящего художника, великого художника с его особыми переживаниями. Видите ли, тот, кто невелик как художник, тот может написать драму на гладком пути, постепенно, строка за строкой; у него это хорошо получится. Но великий художник, поэт, не может этого, ибо ему необходимо глубоко укорениться в жизни, ему надо срастись с жизнью. Вот почему Гёте смог выразить в своём "Фаусте" глубочайшие, самые глубочайшие истины в относительно юном возрасте, истины, которые далеко превосходили его душевные способности. Но он должен был выразить омоложение, происходящее с Фаустом. Представьте себе: Фауст должен был бы придти к совершенно иному настроению; несмотря на то, что он так глубоко проработан, организован, он должен испытать омоложение. В конце концов, вопреки всей его глубине, то, что он до тех пор принимал в свою душу, приблизило его к самоубийству. Он должен был омолодиться. Человек более мелкого масштаба мог бы прекрасным образом описать, да ещё создать прекрасные варианты того, как человек омолодился. Но для Гёте просто так - это было невозможно; он должен был сам сначала претерпеть омоложение в Риме. Поэтому сцена омоложения - "Кухня ведьмы" - написана именно в Риме, в саду виллы Боргезе. Гёте не отважился бы написать эту сцену раньше.
С таким омоложением, которое пережил Гёте, связано некое, пусть даже ещё смутное сознание. Во времена Гёте ещё не было духовной науки: ясного сознания возникнуть ещё не могло, а только смутное сознание. С таким омоложением были опять-таки связаны особые силы, которые должны были разыграться лишь в следующей ближайшей инкарнации. Здесь сочленялись друг с другом события, принадлежавшие этой инкарнации, с некоторыми событиями, играющими роль в ближайшей инкарнации. Обдумав это, мы обнаружим у Гёте тенденцию особого, глубокого значения. Видите ли, если мне будет позволено сделать личное замечание; в течение нескольких десятилетий, -я мог бы сказать - с 1879-80гг. постоянно, а с 1885-86гг с особенной интенсивностью - я занимался естествознанием Гёте, воззрениями Гёте на природу. В это время я пришёл к выводу; в том импульсе, который дал естествознанию Гёте - о котором современные учёные естественники, исследователи природы, натурфилософы не имеют никакого понятия, они этого не понимают, - итак, в этом импульсе лежит нечто такое, что можно разработать, хотя на это нужны столетия. Так что Гёте, по всей вероятности, если он возвратится в другой инкарнации, ещё будет искать возможности, чтобы создать , сформировать то, что в этой инкарнации именно в области естественных наук он доделать не смог. О многом, заключённом в естествознании Гёте, пока не имеют никакого представления. Об этом я говорил в моей книге "Мировоззрение Гёте" и во введении к "Естественно-научным трудам Гёте", изданным в Национальной литературе Кюршнера. Можно сказать так: Гёте в своих воззрениях на природу несёт в себе нечто такое, что указывает на отдалённые, весьма далёкие горизонты; что внутренне связано с его новым рождением, которое должно быть теперь связано не с Римом, а только с тем возрастом жизни, который он переживал в Риме. Прочтите, что я писал об этих вещах, как во время его итальянского путешествия складывалась метаморфоза растений, животных, прарастение, праживотное, как он, вернувшись назад, проработал учение о цвете, хроматологию, которую сегодня ещё совсем не понимают, как он разрабатывал другие вещи. Тогда вы увидите: его следующее рождение связано с вживанием в его всеобъемлющие воззрения на природу. Затем всё то, что было дано ему, что произошло с ним в жизни он сочетал со своим "Фаустом", причём не так, как это сделал бы поэт более мелкого масштаба, но так, как подобает великому поэту. Фауст переживает трагедию Гретхен. И вдруг посреди трагедии Гретхен внезапно выступают великие воззрения, Фауста на природу которые, в всяком случае, весьма родственны великим воззрениям Гёте на природу; они выражены в следующих словах Фауста:
Могучий Дух, ты всё мне, всё доставил
О чём просил я. Не напрасно мне
Свой лик явил мне в пламенном сиянье.
Ты дал мне в царство чудную природу,
Познать её, вкусить мне силы дал;
Я в ней не гость, с холодным изумленьем
Дивящийся её великолепью, -
Нет, мне дано в её святую грудь
Как в сердце друга бросить взгляд глубокий.
Ты показал мне ряд созданий жизни,
Ты научил меня собратий видеть
В волнах, и в воздухе, и в тихой роще.
Когда в лесу бушует ураган,
И повергает ближние деревья,
Ломится с треском богатырь-сосна,
И холм её паденью глухо вторит, -
В уединенье ты меня зовёшь,
И сам себя тогда я созерцаю,
И вижу тайны духа моего.
Перевод Н.Холодковского
Великое мировоззрение! Гёте приписывает его Фаусту. Такое мировоззрение вплоть до этого проникновения в душу, сам Гёте обрёл во время своего итальянского путешествия. Сцена "Могучий Дух, ты всё мне, всё доставил" тоже была написана в Риме; Гёте написал её не раньше. Ибо эти две сцены, сцена омоложения в "Кухне ведьмы" и сцена "Лес и пещера": "Могучий Дух, ты всё мне, всё доставил" именно те, которые были написаны в Риме.
Итак, вы видите настоящие ритмы в этой жизни Гёте, ритмы, которые выдают, обнаруживают внутренний импульс, подобно тому как ритм сна и пробуждения в человеке выявляет наличие некого внутреннего импульса. На примере такой жизни, какой является жизнь Гёте мы можем наглядно изучать некоторые законы; они покажут нам, как то, что выступает в качестве закона у великих личностей, может быть важно и для жизни каждого отдельного человека. Ибо, в конце концов, законы, которые правят в великих людях, правят и в каждом отдельном человеке. Давайте завтра продолжим разговор о жизненных взаимосвязях, которые могут быть раскрыты с этой точки зрения.
ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ
Дорнах, 6 ноября 1916г
Теперь мне хотелось бы с несколько иной исходной точки приблизиться к той проблеме, над которой мы работаем в ходе наших рассмотрений. Ведь в духовной науке должно быть так, что к проблеме ищут подход с различных пунктов, приближаются к ней с различных пунктов. Если мы рассматриваем такой жизненный путь, каков он у Гёте, нам должно , так сказать явно броситься в глаза нечто такое, что для иного может вообще стать величайшей загадкой человеческого развития, даже в том случае, если он рассматривает повторяющиеся земные жизни и берёт их на помощь, изучая построение жизни человека. Я имею в виду следующую проблему: где заложено то, что отдельный человек, как, например Гёте, в состоянии из своего внутреннего мира, создавая нечто столь значительное, как создавал Гёте его "Фауста", посредством таких творений оказывать значительное влияние на всё остальное человечество? Как это происходит, что некоторые отдельные люди выделяются из остального человечества и судьбами мира призываются к чему-то значительному? - Мы затем сравниваем столь значительные творения с жизнью каждого человека в отдельности и спрашиваем себя: как возникает различие между каждой отдельной человеческой жизнью и жизнями так называемых выдающихся людей?
На этот вопрос можно дать ответ только в том случае, если более точно рассматривать жизнь с помощью средств, которые даёт нам в руки духовная наука. Всё то, что может познать человек именно, в наше время предрасположено к тому, чтобы вуалировать, маскировать некоторые вещи, отдалять человека от их непредвзятого рассмотрения. Отсюда возникает необходимость говорить в духоведении о чём-либо, приспосабливаясь к тому, чтобы сказанное, прежде всего, могло быть понято. Обычно в духоведении мы ведём описание таким образом, мы говорим: человек, как он представляется нам в жизни, состоит из физического тела, эфирного тела, астрального тела и "я". - Затем мы описывая, характеризуя смену состояния между бодрствованием и сном, говорим: во время бодрствования наше "я" и наше астральное тело находится внутри нашего физического тела и нашего эфирного тела; во время сна "я" и астральное тело находятся снаружи. - Этого вполне достаточно для понимания дела и целиком соответствует духовнонаучным фактам. Речь, однако, идёт о том, что такое описание даёт лишь часть полной действительности. Мы никогда не сможем в одном единственном описании охватить действительность во всей её полноте. Мы, в сущности, всегда даём только часть полной действительности, описывая что-то. Мы всегда должны пытаться осветить описываемую действительность светом с какой-то другой стороны, чтобы она была освещена правильно. Тут надо был бы сказать: в общем-то, верно, что сон и пробуждение действительно представляют собой своего рода циклическое движение для человека. Строго говоря, указанные "я" и астральное тело находятся во время сна вне физического и эфирного тела человека лишь в области головы, и именно оттого, что во сне "я" и астральное тело находятся вне физической и эфирной головы человека, они развивают столь активную деятельность в остальной части человеческого организма. Всё то, что в человеке не является головой, а представляет собой другую человеческую организацию, именно во время сна, когда "я" и астральное тело до некоторой степени действуют на человека извне, находятся под гораздо более сильным влиянием со стоны этого "я" и астрального тела, нежели во время бодрствования. Можно сказать: в состоянии сна то воздействие, которое "я" и астральное тело человека во время бодрствования оказывают на его голову, они переносят на остальной организм. - Поэтому мы можем с правом в некотором смысле сравнивать "я" человека с Солнцем, которое в течения дня освещает окрестность вокруг нас; если же нас окружает ночь, этого Солнца, хотя и нет снаружи, оно освещает другую сторону Земли и создаёт там день. Так что, в известном смысле, в нашем остальном организме наступает день, когда для наших органов чувств, которые преимущественно связаны с головой, наступает ночь. Ночь же для нашего остального организма наступает тогда, когда для нашей головы наступает день, то есть, наш остальной организм в большей или меньшей степени оставлен нашим "я" и нашим астральным телом, когда мы бодрствуем. Это нечто такое, что следует присоединить для освещения действительности в целом, если мы хотим понять всего человека.
Речь идёт о том, что если хотят как следует понять то, что я только что сообщил, надо правильным образом постичь связь душевного и физического начала в человеке. Я часто подчёркивал, что нервная организация физического организма является единой организацией и, в сущности, большой глупостью является разделять нервы на сенсорные и моторные, что не находит подтверждения в анатомии. Все нервы организованы как нечто единое, и все они имеют одну функцию. Так называемые моторные нервы отличаются от так называемых сенсорных нервов только тем, что сенсорные устроены, чтобы служить для восприятий внешнего мира, в то время как так называемые моторные служат для восприятия собственного организма. Моторные нервы не предназначены для того, чтобы двигать моей рукой - это полный вздор - но моторный нерв, так называемый моторный нерв предназначен для того, чтобы воспринимать движение руки, в то время как сенсорный нерв предназначен для того, чтобы способствовать восприятию внешнего мира. Вот и вся разница. Наша нервная система, как вы знаете, подразделяется на три члена, три части: на те нервы, которые являются главным центром головного мозга, то есть те, которые сконцентрированы в голове, затем на те нервы, которые сконцентрированы в спинном мозге, и на те нервы, которые мы причисляем к ганглиозной системе. Вот в сущности три типа нервов, которые имеет человек. Дело в том, чтобы понять: какие отношения господствуют между этими тремя типами нервных систем и духовными членами нашего организма? Какой из них является наиболее продвинутым, наиболее тонким членом нервной системы, а какой - наименее продвинутым членом нервной системы?
Само собой разумеется, что ответ того, кто сегодня исходит из обычного естественнонаучного мировоззрения, будет таков: конечно, нервная система головного мозга является наиболее благородной, ведь она представляет собой то, что отличает человека от животного. - Однако это не так. Эта нервная система головного мозга существенным образом связана со всем организацией нашего эфирного тела. Само собой разумеется, повсюду существуют и более отдалённые связи, так что вся наша система головного мозга имеет отношение к астральному телу или к "я", но это второстепенные отношения. Первостепенные, изначальные отношения существуют между нашей системой головного мозга и нашим эфирным телом. Это не имеет никакого отношения к тем сведениям, которые я сообщал вам однажды: что вся нервная система реализуется посредством астрального тела; это совсем другое и надо это различать. Она была реализована в своих изначальных задатках в течение древнего лунного времени (в космосе Древней Луны), но она развивалась дальше, она после своего первичного образования находилась в иных условиях, так что на самом деле наша система головного мозга имеет самое внутреннее, самое значительное отношение к нашему эфирному телу. Система астрального тела имеет наиболее внутреннее, первостепенное отношение к нашему астральному телу, каким мы его имеем теперь в себе, будучи людьми, а ганглиозная система, система нервных узлов, имеет отношение к "я", к самому "я". Эти отношения носят первостепенный характер, именно их мы имеем теперь.
Взвесив это, мы легко можем представить себе, что особенно активные, подвижные отношения господствуют в состоянии сна между нашим "я" и нашей ганглиозной системой, которая расположена преимущественно в области туловища, которая волокнами окружает спинной мозг снаружи, и т.д. Но во время дневного бодрствования эти связи расслабляются; они существуют, но они расслаблены во время дневного бодрствования. Они становятся более внутренними во время сна. И более внутренними нежели во время бодрствования становятся связи, отношения между астральным телом и нервами спинного мозга в состоянии сна. Итак, мы можем сказать: в время сна устанавливаются совершенно особые, внутренние отношения, связи, между нашим астральным телом и нервами спинного мозга и между нашим "я" и ганглиозной системой. Во время сна мы в большей или меньшей степени живём в нашем "я" вместе с нашей ганглиозной системой. Если мы будем более точно изучать загадочный мир сновидений, мы узнаем то, о чём я упоминаю на основе духовнонаучных исследований.
Но затем, если вы примите это к сведению, вы найдёте тем самым мост к иной, весьма существенной, полной значения мысли: насколько важную роль для жизни может играть ритмическое изменение, наступающее при живом взаимодействии "я", например, с системой ганглиев, а астрального тела - с системой спинного мозга, ритмическое изменение, подобное смене сна и бодрствования. Ведь вам не покажется слишком странным, если сказать: вследствие того, что "я" правильным образом находится во время сна в ганглиозной системе, а астральное тело - в системе спинного мозга, человек во время сне как бы бодрствует относительно ганглиозной системы и системы спинного мозга, и спит относительно них во время бодрствования. - Тут можно лишь поставить вопрос: как же это выходит, что человек тек мало знает об этом активном бодрствовании, развиваемом во время сна? Тут, если вы примите к сведению само (эволюционное) становление человека, то, что "я" заняло своё место в человеке только в земном бытии (в космосе Земли - примечание переводчика), а значит среди других членов человека (имеются ввиду физическое, эфирное и астральное тела - прим. перев.) это "я" является ещё младенцем, вы не удивитесь тому, что это "я" ещё не в состоянии довести до сознания то, что оно переживает в системе ганглий во время сна, в то время как оно успешно доводит до сознания то, что оно переживает, находясь в полностью сформированной голове. Ведь голова является, главным образом, результатом всех тех импульсов, которые действовали на Луне, Солнце ит.д.( имеются в виду древние космические ступени эволюции космос Древней Луны и космос Древнего Солнца- примеч. перев.). В состоянии ли "я" довести до сознания то или иное, зависит от инструмента, который оно может при этом использовать. Тот инструмент, который служит ему ночью, ещё относительно крайне нежен, слаб. Ведь я уже сообщал вам в прежних лекциях, что весь остальной организм развился, в сущности, значительно позднее, что он является добавкой к более совершенной головной организации человека, он является придатком головного организма. Говоря о том, что человек как физическое тело проделал более или менее долгие эволюционные стадии от Сатурна (имеется в виду космос Древнего Сатурна - примеч. перев.), мы относим такое высказывание лишь к голове, только голову имеем мы в виду. То, что присоединено к голове как придаток, является гораздо более поздним образованием, лунным (то есть полученным в космосе Древней Луны - прим. перев.) или даже земным образованием. Вот почему та активная жизнь, развивающаяся во время сна и имеющая своё преимущественное местонахождение в спинном мозге и ганглиозной системе, осознаётся так мало, хотя от этого она не становится менее активной, менее значительной. И можно сказать, что во время сна человеку должна быть предоставлена точно такая же возможность опускаться в свою ганглиозную систему, как имеет он возможность во время бодрствования подниматься в свою систему органов чувств и головного мозга. Конечно, вы могли бы сказать: как это сложно, - или даже: как запутано всё то, что мы должны усвоить! - Но человек - сложное существо, и мы не научимся его понимать, если действительно не справимся с этой сложностью, не дадим этими трудным вещам действовать на себя.
Представьте себе, что у человека наступает то, что я описал вам относительно Гёте: эфирное тело расслабляется, разрыхляется. Тогда, - если эфирное тело расслабляется, - тогда во время бодрствования устанавливаются совершенно иные отношения между душевно-духовным началом и органическим, физическим началом в человеке. Человек тогда оказывается, как я это описал вам вчера в положении изоляции. Но такое следствие никогда не выступает без того, чтобы не повлечь за собой нечто иное. Очень важно обратить на это особое внимание. Такое состояние, такое отношение не наступает в одностороннем порядке, но влечёт за собой нечто иное. Если описанное мною вчера состояние выразить более грубо, можно было бы сказать: вследствие расслабления эфирного тела всю бодрственная жизнь человека некоторым образом ущемляется, оказывается подверженной влиянию. Но этого не могло бы быть без того, чтобы и жизнь человека во сне не оказалась одновременно подвержена влиянию. Вследствие этого человек просто раскрепощается, высвобождается по отношению к впечатлениям, полученным посредством головного мозга, если у него имеет место то, что было Гёте. Вследствие этого он, бодрствуя, вступает в более интимные, в более сильные отношения со своей системой спинного мозга и системой гангиозных узлов. В то время, когда Гёте был болен случилось так, что он развивал более раскрепощённое отношение к своему головному мозгу, но в то же самое время и более интимное отношение к своей ганглиозной системе и системе спинного мозга.
Что же наступило в результате? Что это означает - более интимное отношение к ганглиозной системе и системе спинного мозга? Вследствие этого у человека как раз и возникает совершенно иное отношение к внешнему миру. У нас всегда есть некое внутреннее отношение ко всему внешнему миру; только мы не замечаем то, в каком внутреннем отношении к внешнему миру мы находимся. Но я часто обращал ваше внимание на следующее: воздух, который вы в данный момент несёте в себе, в следующее мгновенье окажется снаружи, в другой воздух - внутри; тот воздух, что сейчас находится снаружи, в следующий момент примет форму тела и соединится с вашим телом. Ведь это только так кажется, что человеческий организм, якобы, обособлен от внешнего мира; он является членом этого внешнего мира, он принадлежит ко всему этому внешнему миру. Если же в отношении к внешнему миру наступают те изменения, которые я характеризовал, это оказывает сильное влияние на всю жизнь человека. Можно сказать именно так: вследствие этого низшая природа человека у таких личностей, как Гёте, выступает особенно сильно; ведь низшей природой обычно называют то, что связано со спинным мозгом и ганглиозной системой. От головы силы отступают назад; они в большей степени претендуют на системы ганглий и систему спинного мозга.
То, что здесь происходит, можно понять только в том случае, если хорошо знать следующее: то, что мы называем умом, рассудком, не так уж тесно связано с нашей индивидуальностью, как мы это обычно себе представляем. Именно об этих вещах в наше время все основополагающие представления построены на, - можно сказать, - искажённых, извращённых понятиях. Современные представления об этих вещах менее всего правильны. Это особенно обнаруживается, причём самым, что ни на есть "сиволапым", "дурацким" образом, - я не знаю, понятно ли это выражение: оно означает такое отношение к вещи, в котором сочетаются тупость и слабоумие, - в том случае, когда наша современность, включая наиболее образованные круги современных учёных, рассматривает явления при опытах с так называемыми "учёными животными": собаками, обезьянами, лошадьми и т.д. Вы ведь знаете, что в мире внезапно появляются известия об учёных лошадях, которые, якобы, могут считать, которые, якобы, способны совершать всевозможные вещи, известия об одной очень учёной собаке, с которой дают представления в Манхейме, об учёной обезьяне из зоопарка во Франкфурте, которая умеет считать, помимо прочих вещей, подробности о которых не принято разглашать в приличном обществе, на которые только намекают. Так шимпанзе из Франкфурта, в отношении некоторых своих естественных потребностей приучена вести себя так, будто это поступает не обезьяна, а человек: мне не хотелось бы развивать эту тему дальше. Всё это вызывает большое изумление не только в кругу дилетантов, но и в учёных кругах. Не только дилетанты, профаны, но и учёные впадают в своего рода экстаз, особенно когда манхеймская собака пишет письмо, после того как один из её верных родственников умер; как этот верный родственник, отпрыск собаки, якобы, находится при некой пра-душе, что он там имеет и так далее. Это весьма разумное письмо, написанное той самой собакой. Ну, особо сложными проявлениями интеллекта мы тут заниматься не будем, не так ли, но всё же: все эти различные животные владеют арифметическими действиями, производят их. Было проведено немало исследований того, что могут такие животные. У франкфуртской обезьяны получалось что-то совсем особенное. Было доказано, что если ей предстояло произвести вычисление, в результате которого должно было получиться определённое число, она показывала это самое число в ряду других чисел; она показывала на верное число как на сумму, полученную, например в результате сложения отдельных чисел. При этом обнаружилось, что эта учёная обезьяна просто напросто была приучена направлять свои действия по направлению взгляда своего дрессировщика. Некоторые из тех, кто раньше удивлялся, теперь сказали: "Всё дрессировка тут, а духа ни следа". - Это в сущности ничто иное, как опыт, но более сложный, чем тот, когда собака выполняет команду "апорт!", приносит брошенную вещь, когда ей бросают камень, а она его приносит; так и обезьяна выбирает из ряда чисел то число, на которое указывает не направление броска, а просто взгляд её воспитателя.
Разумеется, что при более точных исследованиях, проверках, подобные результаты будут получены и для случаев остальных животных. Удивляться тут следовало бы только одному: что люди так фраппированы, озадачены, когда такое животное делает что-либо по видимости похожее на деятельность человека. Ведь насколько больше духа, насколько больше разума - если рассматривать разум как нечто объективное - имеется, как само собой разумеющееся, в том, что хорошо известно в мире животных, то, что руководствуется так называемыми инстинктами. А ведь на самом деле здесь совершается нечто исполненное огромного значения, здесь заложены глубокие, значительные связи, которые у кого-то вызывают удивление той мудростью, господствующей повсюду, где выявляются феномены. Мудрость мы имеем не только у себя в голове; мудрость - это нечто, облекающее нас отовсюду подобно свету, действующее всюду, действующее также и через животных. Ну, а таким экстраординарным явлениям удивляются только те, кто не получил серьёзного научного развития. Я бы хотел всем тем, кто пишет сегодня учёные монографии о манхеймской собаке и других подобных собаках, о лошадях, об обезьяне из Франкфурта и так далее, - ведь помимо этого есть и то, что не перечислено - я хотел бы прочесть одно место из одной, ещё в1866г появившейся книги "Сравнительная психология" Каруса. Поскольку те, другие, не слышат меня, я прежде всего прочту это место вам. Вот что стоит у Каруса на 231 стр.: "Если хозяин долгое время ухаживает за собакой бережно и с симпатией, животному напечатлеваются человеческие черты, и, несмотря на то, что оно не имеет понятия о добре как таковом, это объективно сливается, амальгамируется с чувственным образом того человека, которого собака часто видит; это позволяет ей, даже не по лицу, а по запаху или по звуку признавать эту личность, как ту, которая постоянно приносит ей добро. Поэтому, стоит причинить этому человеку страдание, обидеть его, может быть, давая ему тем самым возможность, оказать более отдалённое благодеяние собаке, животное ощущает это как зло, нанесённое ему самому, злится, и старается отомстить. Всё это происходит помимо какого бы то ни было абстрактного мышления, только так, что один чувственный образ становится в один ряд с другим".
Это, конечно, правда, что у собаки один чувственный образ встаёт в один ряд с другим, но в её проявлениях в целом господствует разум и мудрость.
"Остаётся удивляться тому, насколько такое странное переплетение, разделение и новое сплетение представлений от внутренних ощущений подходит близко к действительному мышлению и сравнимо с ним по своим последствиям! - Однажды я видел хорошо выдрессированного белого пуделя" - речь идёт не о собаке из Манхейма, ведь всё это описывается в 1866г - "белого пуделя, который, например правильно выбирал буквы заранее сказанного ему слова, складывал их вместе, который, казалось, решал простые арифметические примеры, снося вместе отдельные, подобно буквам написанные на особых листочках цифры, который, как казалось, мог подсчитать, сколько дам находилось в обществе среди присутствующих, и многое ещё. - Конечно, всё это, - поскольку речь шла о настоящем, действительном понимании числа как математического понятия - было невозможно без настоящего размышления, обдумывания. В конце концов, обнаружилось, что собака была всего лишь надрессирована по очень тихому, незаметному знаку своего хозяина вытаскивать из разложенного ряда, - по которому она бегала туда-сюда, - листик с определённой буквой или подходящей цифрой. По очень тихому знаку кого-то другого (например, щелчку ногтя большого и безымянного пальца) укладывать листик в другом ряду, совершая при этом кажущееся чудо".
Вы видите, что не только само явление, но и объяснения его, которые сегодня будто бы впервые с усердием предлагают учёные, давным-давно известно: ведь эти люди не очень вникают в то, что происходит в процессе научного развития. Поэтому-то и происходят такие вещи, свидетельствующие не о поступательном движении нашей науки, а о поступательном движении нашего невежества! Но, с другой стороны, можно с правом кое-что возразить. Если бы речь шла только о таких объяснениях, которые приводят сегодня, то и их можно было бы не в меньшей степени посчитать наивными. Так Германн Бар с правом говорит: так вот явился господин Пфунгст и показал, как лошадь реагирует на совсем тихие сигналы, которые сам её дрессировщик не воспринимает, а производит бессознательно, после того, как он долгое время в своей физиологической лаборатории конструировал прибор для улавливания этих незначительных физиономических изменений. - Германн Бар справедливо возражает: вот ведь странная ситуация, когда лошадь оказывается столь ловкой, чтобы воспринимать такие мины, в то время как приват-доцент должен долгие годы конструировать прибор - я думаю, ему понадобилось лет десять или больше - чтобы их воспринять! Конечно, в таких вещах есть всё же и доля истины, только надо правильно рассматривать такие вещи. И при правильном рассмотрении обнаруживается, что объяснимыми эти вещи становятся только тогда, когда этим вещам приписывают объективный разум так же, как приписывают объективную мудрость инстинктивным действиям, когда животное мыслят включённым в целостную систему объективных мудрых закономерностей, проходящих через мир; когда, - иными словами, - не замыкаются на мысли о том, что мудрость входит в мир только через человека, но признают, что мудрость господствует во всём мире, а человек всего лишь призван, благодаря своей организации в большей степени воспринимать эту мудрость, чем другие существа. Тем то человек и отличается от остальных существ, что он, благодаря своей организации может в большей степени воспринимать мудрость, чем другие существа. Однако и другие существа вследствие насаждённой в них мудрости могут совершать точно такие же исполненные мудрости дела, как и человек, только дела это исполнены мудрости иного рода. Для тех, кто рассматривает мир серьёзно, исключительные проявления воздействия мировой мудрости гораздо менее важны, чем те, которые постоянно совершаются у нас на глазах. Они гораздо важнее. Приняв это к сведению, вы не станете считать непонятный следующее.
Животное так вплетено в эту мировую мудрость, что внутренне связано с нею, связано куда сильнее, чем человек. Животному в некотором смысле задан более детерминированный, определённый маршрут, чем человеку. Человек гораздо свободнее, чем животное; вследствие этого он может отвлекать, занимать силы для познания закономерностей, связей. Главное состоит в том, что у животных, точнее у высших животных, физическое тело вплетено в такие мировые связи, в которые человек вплетён только своим эфирным телом. Вот почему человек больше знает об этих мировых связях, тогда как животное внутренне сопряжено с ними, находится внутри, гораздо сильнее включено в эти мировые связи. Если вы принимаете к сведению наличие объективно правящего мирового разума и скажете себе: вокруг нас находятся не только воздух и свет, вокруг нас повсюду находится мировой разум; когда мы ходим, мы проходим не только через пространство, наполненное воздухом, воздушное пространство, но и через пространство мудрости, через пространство правящего разума, - если вы примите это к сведению, то вы поймёте и то, что значит - человек, в смысле тонких связей своих органов, вплетён в этот мир иным образом, нежели вплетён он обычно. В нормальной жизни человек вплетён в духовные отношения с миром таким образом, что связь между его "я" и ганглиозной системой, а также связь астрального тела с системой спинного мозга, в бодрственной, дневной жизни сильно заторможена: из-за того, что она сильно заторможена, приглушена, человек в обычной, нормальной жизни мало обращает внимания на то, что разыгрывается вокруг него, и что он смог бы воспринять только в том случае, если бы он своей ганглиозной системой стал бы воспринимать так же, как он воспринимает своей головой.
Однако в совершенно особом случае, - как это было в случае Гёте, когда, в связи с тем, что эфирное тело извлечено из головы, астральное тело вступает в более подвижное отношение к спинному мозгу, а "я" - к системе ганглий, - возникает и более живой контакт со всем тем, что всегда окружает нас и вокруг нас разыгрывается, и что остаётся скрытым от нас только потому, что в нормальной человеческой жизни мы вступаем в отношения с нашим духовным окружением лишь после засыпания. Тем самым, вы подходите к пониманию того, что описываемоё Гёте, было для него простым восприятием. Оно было настоящим восприятием, которое, хотя и не было столь грубо и ярко, как те восприятия, которые мы имеем от внешнего мира благодаря нашим органам чувств, но всё же было ярче, чем те восприятия, которые имеет человек от своего духовного окружения.
Что же воспринимал таким образом Гёте наиболее живо, активно? Уясним себе, что особенно живо Гёте воспринимал в одном особом случае. Благодаря своей особенной карме Гёте был предрасположен к тому, чтобы вживаться, врастать в научную, познавательную жизнь - именно из-за сложностей кармы, на что я вам уже указывал - и врастать не так, как это делают дюжины ученых. Что он, таким образом, переживал? Видите ли, с самых давних времён, столетий человек, враставший в научную жизнь, переживал заметную раздвоенность. В наше время эта раздвоенность стала даже более скрытой, чем во времена Гёте. Однако каждый переживает известную раздвоенность; она вызвана тем, что в изложенной в письменном виде науке имеется весьма обширное поле - его надо только отыскать - в большей или меньшей степени унаследованное, сохранённое ещё от четвёртой послеатлантической культуры (747 до Р.Х -1413г по Р.Х). Это сохранилось и терминологии, терминологической системе, которую по необходимости приходится принимать. Играют словами, болтают гораздо больше, чем кажется. Это уменьшилось благодаря тому, что в 19 веке стали больше экспериментировать и вследствие этого человек, врастая в систему знаний, стал видеть больше, чем видели прежде. По крайней мере, такие науки как юриспруденция потеряли свою особую, высшую позицию, которую они занимали прежде. Но когда юриспруденция и теология ещё занимали совершенно особое положение, высшее место, действительно существовала всеобъемлющая терминологическая система, в которую приходилось, прежде всего, вживаться, так что многое из того, что приходилось принимать, было наследием четвёртой послеатлантической эпохи. Наряду с этим приобретало всё больший вес и то, что порождалось потребностями пятой послеатлантической эпохи (1413-3573гг по Р.Х.), непосредственной жизнью, величайшими достижениями нового времени.
Этого не ощущает тот, кто просто переходил из класса в класс, но такой человек как Гёте, ощущал это в высшей степени. Я говорю: этого не ощущает человек, который просто переходил из класса в класс, однако он прошёл через это не в меньшей степени. Он действительно прошёл через это. Тут мы уже соприкасаемся с некоторой тайной современной жизни. Относительно студентов, проходящих обучение мы можем проследить, что они проходят и что они об этом знают; но то, что они проходят - это ещё не всё. Их внутренний мир представляет собой нечто совершенно иное. И если бы люди, осваивая материал, в котором сотканы друг с другом наслоения четвёртой и пятой послеатлантической эпохи, знали, что при этом проделывает - помимо того, чтобы об этом знали - отдельная часть их существа, у них возникло бы совсем иное понимание того, что Гёте, будучи ещё юношей, зашифровал в своём "Фаусте"; ведь с теми, кто вживается в современный образовательный процесс, происходит бессознательно очень многое. Можно сказать: вследствие всего, во что был вовлечён Гёте из-за своей кармы, люди, окружавшие его вблизи в годы его юности представляли для него что-то совершенно иное, нежели в том случае, если бы он не имел такой особенной кармы. Ведь он чувствовал, ощущал, насколько люди, вместе с которыми он вырастал должны быть оглушены, усыплены; их "фаустовская" жизнь была приглушена, усыплена в них, она не была для них действительностью. Он мог ощущать это, так как то, что скрытым, таинственным образом жило в его ближних, на него самого производило такое впечатление, какое мог бы оказывать один человек на другого лишь в случае особенных, интимных отношений; я бы сказал, в случае любви одного человека к другому. Когда между одним и другим человеком возникает любовь, то в обычной жизни совершенно бессознательно возникает деятельная связь "я" с системой ганглий и астрального тела с системой спинного мозга. Нечто совершенно особенное начинает действовать. Однако то, что в ином случае возникло бы лишь при любовных отношениях, у Гёте выступало в более широких формах и проявлялось в том, что он обладал необычайным, более или менее бессознательным сочувствием ко всем этим бедным парням, - если позволите так выразиться, - которые не знали, что происходит у них внутри, когда они чисто внешне переходят из класса в класс, сдают экзамен за экзаменом. Но он чувствовал это, и это давало ему богатый опыт.
Пережитое в опыте становится представлениями. Обычный опыт становится представлением повседневной жизни; этот опыт, ставший представлениями, Гёте использовал для своего "Фауста". Это ничто иное, как опытные переживания, опыт, собранный им в широких кругах вследствие того, что жизнь его системы ганглий и спинного мозга была пробуждена больше, чем обычно. И это было противоположным полюсом по отношению к ставшей приглушенной, притуплённой жизни головы. Предпосылки к этому у него проявились с детства. Это можно увидеть из оставленных им записей, где он описывает не только действия, - на что люди обращают внимание обычно - но человека в целом. Гёте как цельный человек в гораздо большей степени, чем другой, включался в движущие силы действительности. Можно сказать так: днём Гёте бодрствовал в большей степени, нежели другие люди. Он в большей степени бодрствовал днём в то время, когда, будучи юношей, работал над "Фаустом". Вот почему ему понадобилось также и то, что я характеризовал вам вера как десятилетний сонный период в Веймаре. Такова была необходимость: снова приглушить деятельность, умерить пар.
Впрочем, это было лишь более интенсивным проявлением того, что в большей или меньшей степени, на более высоком или на более низком уровне происходит со всяким человеком на протяжении жизни. Просто Гёте на более сознательном уровне, чем иные люди, был вовлечён в окружающие его деяния, исполненные мудрости, чисто духовные деяния. Он воспринимал то, что таинственно, скрыто, жило и ткало в человеке. Но ведь человек всегда находится внутри того, что здесь живёт и ткёт. Так что же это такое? Если мы присутствуем в мире в обычной, грубой, бодрственной жизни, то есть, присутствуем в мире с нашим "я", то мы связываемся с этим миром посредством наших органов чувств и с помощью наших обычных представлений. Но, как вы видели только что, наша связь простирается гораздо шире. Наше "я" состоит в особенных внутренне-интимных отношениях с нашей системой ганглий, а астральное тело - с системой спинного мозга. Благодаря этим отношениям мы действительно вступаем в гораздо большее, всеобъемлющее взаимодействие с нашим окружением, средой, чем делаем мы это посредством наших органов чувств, посредством нашей головы. Представьте себе, что человек нуждается в ритмических изменениях, которые состоят в том, что его "я" и его астральное тело во время дневного бодрствования находятся в голове, а во время сна - вне головы, и благодаря тому, что они во время сна находятся вне головы, развивается иная, внутренне активная жизнь совместно с другими системами, на что я уже указывал вам. Итак, "я" и астральное тело нуждаются в этих переменах: то погружаться в голову, то выходить из головы. Если человек о своим "я" и астральным телом находится вне головы, он не только развивает внутренние отношения со всем остальным организмом через систему ганглий и систему спинного мозга,, но он, с другой стороны развивает духовные отношения к духовному миру. Их он тоже развивает. Так что мы могли бы сказать: в соответствие с особо активной совместной жизнью с системой спинного мозга и системой ганглий развивается одновременно подвижная душевно-духовная совместная жизнь с духовным миром. - Итак, если мы должны принять, что ночью душевно-духовное начало находится вне головы и, благодаря этому развивается особо активная жизнь во всём остальном организме, то затем я должен сказать: при дневной жизни, когда "я" и астральное тело больше находятся в голове, мы опять-таки имеем совместную жизнь с нашим духовным окружающим миром. Во сне мы некоторым образом погружаемся в некий внутренний духовный мир, но после пробуждения, - во внешний духовный мир, окружающий нас.
Это совместное бытие с окружающим духовным миром актуально лишь для таких людей, как Гёте; он видит сновидения, как видит сновидения человек во время сна, ведь не всегда спят без сновидений, глухо. Но во время бодрственной жизни человек очень редко осознаёт сновидения; однако такие люди, как Гёте и во время бодрственной жизни входят в сновидения. Вследствие этого у них возникают картины сновидческой жизни, которые остаются бессознательными у остальных людей.
Вот теперь вы имеете более точное описание. Вы могли бы, конечно, по поводу этого описания выдвинуть весьма высокомерную идею. Вы могли бы сказать: итак, мы всё тоже могли бы написать "Фауста", ведь мы переживаем "Фауста", когда в течение дневного бодрствования внедряемся в окружающий мир и живём совместно с духовным окружением. Это тоже верно. Мы переживаем "Фауста"; однако переживаем его только так, как в ином случае переживает человек посредством "я" и астрального тела, будучи на противоположном полюсе ночью, когда он спит без сновидений. А Гёте переживал это не только на бессознательном уровне, но видел эти переживания как сон, вот почему он и смог выразить их в "Фаусте". Он видел эти переживания во сне наяву. У таких людей, как Гёте, то, что они создают, так относится к тому, что бессознательно переживают остальные люди, как сон со сновидениями относится - на другом полюсе жизни - к глубокому сну без сновидений. Вот полная реальность: творения великих мыслителей, великих умов, по отношению к бессознательным переживаниям других людей
представляют собой то же самое, как сон со сновидениями по отношению к глубокому сну (без сновидений).
При этом многое всё ещё остаётся загадочным. Однако, вспомните, что вы тем самым достигаете прозрения в то, глубоко внутренне связано с человеческой жизнью. Вспомните, что вы благодаря этому достигаете прозрения фактического положения дела, которое может быть характеризовано примерно следующим образом. Мы могли бы насчитать много, очень много связей нашего существа с нашим окружением, если бы относительно этих связей с нашим окружением, мы могли бы пробудиться до уровня сновидений (из сна без сновидений - прим перев.). Было бы достаточно пробудиться только до сновидческого уровня, чтобы человек смог исключительно многое пережить и описать. Однако всё это имело бы последствия, вполне определённые последствия. Представьте-ка себе, как если бы все люди, говоря тривиально, обладали бы таким сознанием, что могли бы описать всё, что находится в их окружении, если бы, например, все люди могли описать реальные переживания, выражающиеся так, как те переживания Гёте, которые выражены в "Фаусте"? Куда бы это завело? Куда бы это завело этот мир? Этот мир бы остановился, замер на месте, этот мир не смог бы двигаться дальше. В тот момент, когда все люди стали бы грезить, видеть сны - а это был бы целиком и полностью иной тип сновидений - видеть сны как поэт Гёте видел "Фауста", если бы каждый стал сновидчески воспринимать свою связь с внешним миром, людям в тот же момент пришлось бы использовать для этого, вливать в это те силы, которые они развивают внутри себя. Всё человеческое бытие из-за этого оказалось бы в некотором роде растраченным, опустошённым. Едва ли вы можете представить себе, что наступило бы в том случае, если бы вы увидели те многочисленные разрушительные действия, которые уже сегодня выступают из-за того, что многие, хотя по-настоящему и не грезят, не имеют в действительности сновидческого состояния, но воображают, что имеют его, воображают, что грезят. На самом деле они как попугаи повторяют или переписывают реминисценции, откуда-то воспринятые ими. Это связано с тем фактом, что у нас много, слишком много поэтов; ведь кто же нынче не верить в то, что он поэт, художник, или нечто подобное! Мир не мог бы существовать, если бы это было так, ибо все добрые дела имеют свою теневую сторону, правомерную теневую сторону.
Шиллер тоже был знаменитым поэтом, который иногда имел то сновидческое состояние, как я вам это описал сейчас. Но представьте себе, как если бы все те, кто в своей юности, подобно Шиллеру готовился стать медиком, стать врачом, отставили бы медицину в сторону, "повесили на гвоздик", как Шиллер, и если бы они затем, по их желанию посредством протекции были позднее назначены "профессорами истории", без какой-либо подготовки, не изучив истории! Хотя Шиллер и читал очень вдохновляющие лекции, студенты в лекциях Шиллера в Йенском университете не получали того, что им было надо. Шиллер в конце концов даже отказался от чтения этих университетских лекций и был рад, когда ему не надо было их читать. Представьте себе, как если бы нечто такое происходило с каждым профессором истории или с каждым начинающим врачом! Итак, всё благое имеет, само собой разумеется, и свои теневые стороны. Этот мир должен некоторым образом охранять себя от остановки, от застоя. Поэтому не все люди могут грезить, иметь сновидческие состояния - это выглядит тривиально, когда так говорят, но это глубокая мистериальная истина - из-за этого не все люди могут иметь такое сновидческое состояние. Ибо те силы, посредством которых эти люди имеют сновидческое состояние, грезят (наяву), они должны применять во внешнем мире для чего-то иного, для того, чтобы в этом внешнем мире создавались основы для дальнейшего земного развития. Оно бы остановилось, если бы сновидческое состояние указанного типа было у всех людей, если бы все люди грезили.
Сейчас мы находимся в той точке, где могут обнаружиться самые парадоксальные вещи. Так для чего же должны использоваться в мире указанные силы человека? Вы могли бы сказать об этих силах: вот бы они использовались у всех людей для достижения сновидческого состояния! - на самом деле они предназначены не для сновидческого состояния, а для глубокого сна (без сновидений) - так где же используются эти силы, если взглянуть на это с духовнонаучной точки зрения? Они используются во всём, что изливается человеческое развитие в самых разнообразных профессиях. Профессиональная деятельность относится к работе потраченной на "Фауста", на "Валленштейна" Шиллера, как относится глубокий сон к бодрствованию. Ведь в нашей профессиональной деятельности мы спим! Вам это странно, вы скажите, что вы бодрствуете именно в своей профессиональной деятельности. Но это бодрствование - всего лишь большое заблуждение, ибо в том, что действительно осуществляется посредством профессиональной деятельности, нет ничего, в чем человек проявлял бы активность в полном сознании. Кое-что от воздействий своей профессии на душу всё-таки ясно осознаётся, но в целом о той ткани профессиональной деятельности, которую человек непрерывно сплетает на Земле, о том, что существует таким образом, люди не знают. Они были бы даже поражены, узнав, как связаны эти вещи. Ганс Сакс был "Сапожник и к тому же поэт", Якоб Бёме был сапожником и при этом мистическим философом. Тут, в связи с особым положением, о котором тоже можно было бы говорить, глубокий сон (Schlafen) и сон со сновидениями (Traeumen) поменялись местами. Человек может из одного состояния входить в другое.
Но что означает для такого человека как Якоб Бёме эта взаимная игра, эта попеременная жизнь то в профессиональной деятельности - ведь он тогда действительно делал обувь для бравых жителей Гёрлица, - то в сочинении его писаний мистико-философского рода? Некоторые люди имеют об этом весьма странное воззрение. Я уже рассказывал вам, что мы испытали, находясь однажды в Гёрлице, беседуя перед лекцией вечером с одним человеком. Я должен был читать лекцию именно о Якобе Бёме в Гёрлице. Там я беседовал с одним преподавателем гимназии о памятнике Якобу Бёме, который мы видели там в парке. Жители Гёрлица - как нам об этом часто сообщали - называют его "Сапожник из парка". Мы говорили о том, что этот памятник очень красив, а учитель гимназии сказал, что он так не считает, ибо он выглядит как Шекспир, - а он всё же был сапожником, но по нему тут не видно, что он был сапожником. Изображая Якоба Бёме, надо было бы показать, что он был сапожником. - Ну, с таким образом мыслей ничего не поделаешь. Когда такой человек, как Якоб Бёме, записывал свои великие мистико-философские воззрения - это было результатом, который сделался возможным лишь благодаря тому, что строилось человеком в течение эпохи Древнего Сатурна, эпохи Древнего Солнца, Древней Луны вплоть до земной эпохи; можно сказать, что тут проходил некий широкий поток, который, в конце концов, выявился в этом деянии. Лишь благодаря особенным кармическим условиям этот поток нашёл своё выражение в такой личности. Однако как каждому человеку на Земле необходимо всё предшествовавшее в Солнечную и Лунную эпохи, так это было необходимо - хотя и неким особенным образом - для того, чтобы создать то, что жило в Якобе Бёме.
Но затем Якоб Бёме снова усаживался и делал обувь для честных Гёрлицев. Как это связано? Несомненно, то, что человек овладел ремеслом, чтобы делать обувь, тоже связано с этим потоком. Но обувь, как только она готова, служит другим людям, уходит в мир прочь от мастера, её последующее существование уже не связано прямо с ремеслом; она выполняет роль оболочки, утеплителя для ног и так далее. Она идёт своей дорогой; выполняет известную функцию. Она освобождается от того человека, мастера, и то, как она себя поведёт во внешнем мире, проявится как следствие лишь позднее. Пока это только начало. Дело обстоит так: если в качестве исходного пункта вышеописанной мистико-философской деятельности Якоба Бёме я обозначу эту точку - как первый её зачаток (смотри рисунок, крест под первым кругом, обозначающим состояние Древнего Сатурна), то тогда в качестве первого зачатка его сапожного ремесла я должен буду обозначить эту точку (крест в четвёртом круге, состояние Земли)
РИСУНОК
Saturn - Древний Сатурн, космос Древнего Сатурна, космическая эпоха Сатурна
Sonne - Древнее Солнце, космос Древнего Солнца, космическая эпоха Солнца
Mond - Древняя Луна, космос Древней Луны, космическая эпоха Луны