Теперь ты мертва. Прости мою улыбку, я знаю, она не пристала человеку, только что потерявшему свою молодую жену. Но скажи, разве все это не смешно? Погляди на себя: тебе исполнилось 32, ты была еще молодой, красивой и полной сил, а час назад твое сердце перестало биться. Оно остановилось очень по-деловому и совсем не драматично, после редкой болезни и недолгих страданий, и ты улыбалась до конца.
А сейчас ты лежишь тут, медленно остываешь, и твоя кожа успела немного пожелтеть. Медсестра распахнула окно, чтобы твоя душа могла подняться в небо - подожди минуту, я прошу тебя! Сейчас мы снова одни, и 10 минут - это все-таки немного, когда стоишь у ворот вечности.
Сестра подвязала тебе подбородок, когда аппараты вокруг прекратили свое "бип-бип". Не подумай, что мне неприятно, но ты выглядишь как Нона в фильме Луи де Фюнеса или как ребенок, у которого болит зуб. Хочешь, я сниму повязку? Нет, ты не хочешь этого, я знаю. Потому что в повязке есть свой смысл, а тебе нравятся вещи, полные смысла. Повязка должна препятствовать отвисанию твоей нижней челюсти, когда лицевые мышцы расслабятся. Ты выглядела бы менее симпатично с открытым ртом. Я не воспользуюсь твоей беспомощностью, не волнуйся.
Ты действительно не потеряла контроля почти до конца, это нужно признать. До последней минуты ты улыбалась и показывала свою смелость всем, кто плакал у твоей кровати. Но я не мог предположить, что и в последнюю минуту своей жизни ты не допустишь даже маленького проблеска отчаяния, что ты зайдешь так далеко, правда, не мог - я до последнего, пока твои глаза не остановились, ждал хоть чуть-чуть отчаяния - напрасно.
Твоя кожа стала уже совсем желтой, и я удивляюсь, что вынужден смеяться над этим. Я еще смотрю на больничный потолок, вполне вероятно, что ты паришь где-то там и смеешься вместе со мной. Ведь у тебя было чувство юмора. Ты часто смешила меня своими злыми шутками. Мы смеялись даже тогда, когда узнали, что ты умрешь, помнишь это?
Если позволишь, я закурю. Теперь это ничего тебе не стоит. Ты всегда отсылала меня на балкон, когда я хотел покурить, и пьянство тоже не нравилось тебе. Ты так и не поняла, что я не могу без наркотиков - что бывают моменты отчаяния, которые, кажется, не выдержать без анестезии, всего лишь короткие моменты, когда на час или два разверзаются пропасти безутешности, и затем снова закрываются надолго.
Что я говорю...
У меня есть еще один вопрос, прежде чем я выйду в эту дверь, а ты воспаришь через окно: что, собственно, тебя во мне привлекало? Я, конечно, знаю, что твое сердце дико билось, когда мы познакомились, я чувствовал это иногда, обнимая тебя. Биение исходило из глубины твоей груди, ты стеснялась этого и высвобождалась из моих рук.
Я держу твою руку: она уже совсем холодная, по крайней мере, внешне. Но, может быть, в костном мозге твоих готических пальцев или в твоих кишках - где-нибудь там, в глубине твоей остановившейся крови, есть 37® тепла? Примечательно, что твоя холодная и бессильная рука сейчас для меня не более чужая, чем час, или два, или три года назад. Твоя рука всегда была холодной и бессильной или, по крайней мере, казалась такой. Помнишь один летний вечер два года назад, когда мы бродили по дюнам и смотрели на океан? Я взял твою холодную руку, и опустился перед тобой на колени, и сделал тебе предложение. Ты бросила на меня насмешливый отстраненный взгляд и сказала: "Сейчас же прекрати кривляться". Я встал, отряхнул песок с брюк, и мы пошли в кино.
Белое больничное белье тебе идет. Льняная рубашка тоже будет к лицу. Ты всегда выглядела хорошо, что бы ни было на тебе надето - классная дама, говорили люди, она может носить все, что захочет. Я расстегиваю тебе рубашку и в последний раз рассматриваю твою грудь. Это грудь четырнадцатилетней девочки, робкая и маленькая, и соски смотрят внутрь, как усики виноградной улитки. Я пытался забрать у этих милых маленьких грудок их страх перед миром. Ты лежала совсем тихо, когда я гасил свет, и мои лихорадочно-горячие неизящные руки пытались убедить тебя в красоте жизни. Я хотел почувствовать твой жар, твой огонь. Но он слишком глубоко прятался в катакомбах твоей души. Только иногда теплый свет поднимался к твоей коже. Потом я надеялся, что вулкан еще все-таки извергнется, когда-нибудь, может быть. Но этого не случилось ни разу, по крайней мере, когда я бывал поблизости. Ты ни разу не потеряла контроля, а один раз сразу же поднялась, совершенно внезапно, и достала из холодильника стакан морковного сока. Вернувшись, ты удивилась моему отчаянию и спросила: "Что случилось?"
Ты была холодным человеком, и каждый пересекавший твой путь замерзал от тебя. Некоторые хотели тебя согреть, например, я или несколько твоих предыдущих мужчин. Это претило тебе, и ты выхватывала свой скальпель.
"Вздор", - сказала ты потом, - "мы не сможем вечно хранить верность друг другу. Однажды ты меня обманешь, или я тебя. Это же логично".
"Может быть, это и логично", - отвечал я, - "но мы можем хотя бы верить в то, что будем вечно верны друг другу".
Но ты не хотела верить во что-либо нелогичное. Ты не понимала прелести общей мечты, нежности надежды, поэзии маленького подарка. Ты была скорее честной, нежели дружелюбной. Ты хотела правды больше, чем сказки.
Конечно, ты была всегда права, правда была на твоей стороне. Но твои правды запутывали меня, от них я подхватывал простуду, так что речь шла о жизни и смерти.
Время от времени я лечил свою простуду с помощью чужих, но теплых женских грудей. Разумеется, ты обычно нападала на след. Тогда ты кипела от холодной ярости и хотела знать правду: с кем, как часто, где, когда и как. Но я не мог рассказать тебе факты, ибо они - всегда неправда. И, если я потом говорил тебе о вере, любви и надежде, ты возмущенно фыркала и называла меня лицемером и псевдокатоликом.
Вероятно, я не рассказываю тебе ничего нового. Ты устала? Ведь я не знаю, как тяжело умирать. Теперь я пойду. Смотри: за окном день, встает солнце. Ты еще здесь? Я подойду к окну. Может быть, я почувствую, если ты полетишь мимо меня наружу. Небо сегодня высоко, и вид на долину прекрасен. В утреннем свете серебрится автотрасса, электрические и телефонные провода как паутина опоясывают землю. Как будто в беспорядке разбросанные, лежат деревни, фабрики, хранилища. Никто не удивится, если сегодня вечером придет ребенок-великан, соберет и основательно расставит все свои игрушки между реками, полями и горами. При этом он по чистой неосторожности порвет паутину проводов и засыплет автотрассу песком, разрушит мосты, а плотины смоет течением, и еще до наступления сумерек долина станет свежей и спокойной, как никогда. Может быть, ты разузнаешь там наверху...ты еще здесь? Эй? Эй? Эй?!..