Красавин Дмитрий Антоньевич : другие произведения.

Микеланджело из Мологи, главы 7-15

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторический философский роман о последних днях города, ставшего русской Атлантидой, о прекрасном и безобразном, о нас и наших дедах.
МИКЕЛАНДЖЕЛО   ИЗ   МОЛОГИ


 
Глава седьмая

В Юршино, в занятом под контору НКВД доме раскулаченного и высланного в Сибирь Василия Храброва, пунцово-красный Юрка Зайцев выслушивал нотации от своего отчима, чекиста ленинского призыва, Семена Аркадьевича Конотопа.
      - Во-первых, - загнул на левой руке большой палец Семен Аркадьевич, - наркомвнутделец обязан правильно оценивать обстановку, действовать по возможности скрытно, избегать возникновения конфликтов с населением на глазах у многочисленных свидетелей. В данном случае на пароме, предвидя негативную реакцию "объекта", ты обязан был ограничиться наблюдением за ним и выяснением маршрута следования, чтобы потом, выбрав правильный момент, предъявить ему свои претензии где-нибудь в безлюдном месте, например, на лесной дороге.
      - Но я выяснил, что он повезет Сосулю в Юршино, я не пошел на конфликт...- пытался оправдываться Юрка.
      - Во-вторых, - перебил пасынка Семен Аркадьевич, - доверять словам полусумасшедшей, юродивой старухи - значит, самому иметь куриные мозги.
      - В-третьих, - старый чекист загнул средний палец, - конфликт тобой был уже начат в тот момент, когда ты потребовал от объекта выполнения определенных действий - отдать картину. Допустив ошибку, начав конфликт на пароме в присутствии десятка свидетелей, ты обязан был на пароме его и закончить, во чтобы это тебе ни стало.
      - Да кроме пары, стоявших рядом с нами мологжан, никто ничего и не слышал!
      - В-четвертых, - не обращая внимания на возражения загибал пальцы отчим, - если ты трус и не мог в одиночку справиться с художником, то надо было по прибытии в Юршино немедленно взять на подмогу двух-трех помощников и выехать Сутырину навстречу, а не греть задницу в каптерке, ожидая, когда "объект" сам себя доставит в НКВД.
      Юрка подавленно молчал.
      - А в-пятых, вот тебе революционное резюме! - Перед носом молодого лейтенанта вырос мощный кулак старого чекиста. - То, что ты проявил слабоумие и преступную доверчивость - это цветочки. Ты приказал, но не добился немедленного выполнения приказа, тем самым опозорив звание чекиста, - это уже ягодки и называется дискредитацией Комиссариата Внутренних дел, дискредитацией Советской власти!
      - Да я даже и не приказывал художнику, а попросил... - попытался вновь оправдаться Юрка, отодвигая нос в сторону от маячащего перед ним кулака.
      Ах, лучше бы он этого не делал! Лицо Семена Аркадьевича покрылось бурыми пятнами. Идущий по центру лба рубец - память о подавлении эсеровского мятежа в Рыбинске - задергался, и старый чекист, с трудом сдерживая автоматическое движение правой руки к кобуре, стиснув зубы, прохрипел:
      - Будь кто другой на твоем месте, расстрелял бы подлеца!
      Юрка, не отводя глаз от кулака отчима, стал медленно опускаться на колени.
      - Стоять! - скомандовал Семен Аркадьевич.
      Юрка вытянулся по струнке.
      Отчим разжал кулак и опустил руку.
      - Только снисходя к памяти твоей покойной матери, даю тебе шанс исправить положение. Сегодня же до полуночи художник и все свидетели унижения оперативного работника НКВД должны быть арестованы. Понял?
      - Так точно!
      - А теперь - вон отсюда!
      Последнюю команду Юрка, зная крутой нрав отчима, выполнил молниеносно. Кубарем скатившись со ступенек крыльца, он подбежал к коновязи, отвязал лошадь, оттолкнул от брички двух сопливых малышей, вскочил на передок и, размахивая над головой зажатыми в кулак вожжами, помчался в сторону Перебор.
      По большому счету он не обижался на отчима. Юрка понимал, что старый чекист прав: авторитет власти - главное, на чем держится любое государство. О! Юрка много, может более, чем кто-либо другой, размышлял об этом. Ведь в мире без Бога (а то, что Бога нет, теперь знает любой грамотный человек) только принадлежность к устойчивой государственной системе наполняет смыслом существование любого индивида. Вне государства жизнь бессмысленна, ибо человек смертен. Большевики создали такое государство, в котором есть место для каждого человека и каждый человек может быть использован с максимальной пользой. Но вот он, лейтенант НКВД, допущенный к святая святых - охране государственной системы от бесчисленных врагов, от людской глупости, лености, головотяпства - сам нанес по ней удар, заронив в сердцах горстки земляков семена недоверия к силе, мужеству, бескомпромиссности наркомвнутдельцев.
      По укатанной машинами дороге легкая пролетка летела споро, и спустя пятнадцать минут молодой чекист уже подъезжал к Переборам. Перед самым въездом в поселок он нагнал телегу мологжан, бывших свидетелями его разговора с Сутыриным. Земляки сообщили, что видели, как метрах в ста от начала заборов Волглага Сосуля спускалась по тропинке к Волге. Сутырин, должно быть, уехал один далеко вперед, так как его телегу они потеряли из виду еще часа два назад.
      Не объясняя землякам причин, Юрка арестовал обоих и вместе с их телегой передал в руки оказавшихся рядом солдат конвойной службы, приказав тем сопроводить мологжан в местную контору НКВД. Передачу арестованных он оформил на вырванном из служебного блокнота листике. В нижней части акта передачи приписал, что арестованные подлежат скорейшей доставке в контору НКВД деревни Юршино, к старшему лейтенанту Конотопу С.А.
      Закончив формальности и, проводив взглядом арестованных, удалявшихся под конвоем в сторону поселка, Зайцев привязал лошадь к стоявшему возле дороги дереву, спустился по тропинке к Волге и оглянулся по сторонам. Берег реки являл собой довольно необычное зрелище: заляпанные глиной пни, остатки кострищ; ни дерева, ни кустика, ни травки зеленой - на сколько хватает глаз вдоль всей Волги. С правой стороны, за Переборами, поднималась вверх и уже на две третьи врезалась в реку громадная насыпь, по которой, сплетаясь в ручейки, змеились черные точечки людей. Будущая плотина издалека напоминала гигантский муравейник. И так же, как в муравейнике каждое насекомое живет и трудится ради общего дела, так и там жизнь и судьба каждой человеческой точечки были подчинены единой большой цели. З ачарованный величественностью открывшейся перед ним строительной панорамы, Юрка на какой-то миг даже позабыл, ради чего он сам месит здесь грязь, как вдруг сверху, за спиной послышался знакомый голос Сосули:
      - Небось, касатик, мечтаешь, как бы каждого человека из подобия Божьего в муравьишку превратить?
      Юрка обернулся. Юродивая сидела метрах в пяти от него, на невысоком пне, и, уставившись в лицо молодого чекиста своими белесыми, выгоревшими на солнце глазами, ровным, бесстрастным голосом выговаривала:
      - Не выйдет ничего у тебя, касатик, не выйдет. В живом человеке всегда искра Божья тлеть будет. Это лишь по виду вы из людей муравьев лепите, а время придет, они разогнутся от тачек и встанут в полный рост.
      "Как эта ведьма позади меня оказалась? - удивился Зайцев. - Ведь голо кругом - ни деревца, ни кустика, а подишь ты, выползла откуда-то. Впрочем, на ловца и зверь бежит". Он одернул на себе гимнастерку, поднялся к Сосуле и скомандовал:
      - Встать!
      - Ох, касатик, ноги мои меня слушаться отказываются, а ты хочешь, чтобы они тебе подчинились. Я вот тоже хотела бы....
      Сосуля не успела договорить о том, что бы она тоже хотела. Юрка неожиданно для себя самого с размаху ударил женщину сапогом в лицо. Та охнула, упала боком, ударившись головой о торчащий из земли сук, как-то неестественно дернулась всем телом и затихла.
      - Встать! - снова заорал Юрка, сам внутренне удивляясь произошедшей с ним перемене. Ему первый раз в жизни случилось бить женщину, но странно, он не испытывал от содеянного никакого ужаса и даже элементарного стыда. Нет. Ему удалось наконец побороть в себе эти мещанские чувства. Ничего, кроме пьянящего чувства своего могущества, своей безраздельной власти над другим человеческим существом. Вот он сейчас ее убьет - и никто за это не посмеет его попрекнуть! Он Бог! Он вправе сам судить и миловать!
      Сосуля лежала на земле не двигаясь. Юрка вытащил из кобуры наган:
      - Встать, старая ведьма!
      Безрезультатно.
      "Черт, может я ее и вправду пришиб? Кто ж тогда наведет меня на след Сутырина? Где он? Куда поехал?" - забеспокоился Юрка и, нагнувшись к юродивой, похлопал ее по щекам:
      - Эй, ты жива еще?
      ....Женщина не подавала никаких признаков жизни.
      Сняв с головы фуражку, Юрка побежал вниз, к реке, зачерпнул воду и, вернувшись назад, плеснул ее в лицо юродивой.
      Сосуля застонав, подняла вверх голову. На месте одного глаза от носа в сторону мочки уха расползалось выпуклое фиолетовое пятно кровоподтека. Открыв второй глаз, она не мигая уставилась им на чекиста.
      Юрке вдруг стало неуютно и страшно видеть его черную глубину. Он инстинктивно отвернулся, но тут же устыдился своей слабости и, приставив к виску юродивой дуло нагана, потребовал:
      - Если хочешь жить, быстро выкладывай, куда поехал этот твой художник-недоносок.
      Сосуля молчала.
      - Считаю до трех, - предупредил чекист и взвел курок. - Раз... Два...
      - К буддистам.
      - К каким буддистам?
      - К революционным буддистам. Километров двадцать отсюда по Глебовской дороге. У них там дом в лесу.
      - Врешь, старая!
      - Тогда стреляй, касатик.
      - Дорогу знаешь?
      - Как-нибудь доведу. Только наган свой спрячь, касатик.
      Юрка отвел дуло от виска старой женщины, помог ей встать на ноги и приказал подниматься вверх по склону к привязанной возле дороги пролетке. Сосуля, поминутно озираясь и от того постоянно спотыкаясь, послушно зашагала вперед.
      "Под дулом нагана человек всегда говорит правду", - так учил Зайцева отчим. Отчим никогда не ошибался. Но на этот раз Юрку вдруг одолели сомнения: "Зачем Сутырин поехал в сторону Глебова через Переборы, а не по прямой дороге?" По мере приближения к пролетке сомнения росли, и наконец он не выдержал:
      - Стой, старая!
      Сосуля остановилась.
      - Так где, ты говоришь, твои буддисты прячутся? - подступил он к ней, поигрывая наганом.
      - Это Люська с Женькой что ли?
      - Какие еще люськи!? Революционные буддисты!
      - Вот я и говорю, что Люська с Женькой. Их Сутырин революционными буддистками называет, потому как инвалиды, живут на болоте, травы собирают и письма пишут. А чтоб им деньги достать, Сутырин в Переборы заехал. У одного большого лагерного начальника сто рублей занял, а взамен бабу голую оставил.
      - Что-то я плохо тебя понимаю, - Зайцев угрожающе уперся юродивой наганом в живот. - Что за баба голая? Объяснись. Неровен час, осерчаю, останешься тут на берегу Волги лежать, пока собаки по кускам не растаскают.
      - Так неужто не видал у него на задке телеги бабу деревянную?
      - Ну...
      - Это он по заказу для большого начальника из "Волглага" делал. Его тот начальник уговаривал тоже опером стать. Сразу в лейтенанты, говорит, произведу! Обещал в Москву к Ежову отправить, чтобы Сутырин своими талантами мировому пролетариату служил. Сутырин ответил, что как от буддисток вернется, так непременно к тому начальнику в помощники пойдет.
      - Что за начальник?
      - Так нечто мне, юродивой, ваши начальники представляться будут?
      Юрка отвел наган и в задумчивости почесал дулом висок. Что-то все больно сложно получается. С одной стороны - отчим, с его революционной правдой. С другой стороны - какой-то большой начальник НКВД, явно покровительствующий художнику...
      - Залезать в пролетку-то? - поинтересовалась Сосуля.
      - Залезай.
      Юродивая, поспешно задрав платье, забралась на передок.
      Юрка продолжал размышлять. Одному гнаться за художником рискованно, а просить теперь помощи в Переборах...
      - Слушай, касатик, - предложила Сосуля, - давай я тебя с тем начальником познакомлю. Он мне конфетку подарил. Авось и тебя приветит. Тут он, недалече, в главной вашей конторе правит. Большо-о-ой начальник!
      Юрка с ненавистью посмотрел на юродивую - ни дать, ни взять колдунья, все мысли читает! Ничего не ответив на ее предложение, он запрыгнул в пролетку и, присвистнув для острастки, погнал лошадь по направлению к Глебовской дороге.

  

Вернуться к содержанию

Глава восьмая

За тысячелетия человеческой истории было создано множество самых разнообразных теорий общественного устройства. И древний грек Платон со своим "Государством", и Томас Мор со своей "Утопией", и сотни менее известных мыслителей разного ранга мечтали, в сущности, об одном - создать устойчивую во времени государственную конструкцию. Но, увы. Увы, увы....Проходили века. Возникали и рушились империи. Прекращали свое существование могущественные когда-то династии. Тиранов сменяли олигархи, олигархов - "избранники народа", а проворовавшихся "избранников" -вновь тираны. Ни одно государство не могло существовать вечно ни практически, ни теоретически. Почему так?
      Лейтенант НКВД Юрий Зайцев много размышлял над этим вопросом, и нашел на него ответ в трудах Вильфредо Парето25) . Великий итальянец утверждал, что любым государством правит элита (будь то тираны, олигархи или "избранники"). В состав элиты входят люди - государственные и партийные чиновники разных рангов. Пользуясь доставшимися им от обладания властью возможностями, они со временем начинают заботиться о своем процветании более, чем о процветании управляемого ими государства. В народе зреет недовольство элитой. В головах граждан зарождаются новые идеи относительно внутреннего устройства государства. Носители новых идей набирают силу, и наступает момент, когда их мощь превышает мощь защитников существующего государственного устройства. Тогда старая элита отстраняется от власти, а на смену ей приходит новая: с новой идеологией, новыми политическими взглядами, а часто и с новыми понятиями о нравственности. Согласно Парето, новая элита рано или поздно тоже выродится, погрязнет в коррупции и станет паразитировать на преимуществах властителей над подданными. В недрах государства наберут силу новые идеи, вырастут новые политики со своим оригинальным видением существующего миропорядка, и тогда вновь произойдет смена правящих элит. Г лобальные смены элит ведут к изменениям государственного строя, государственных границ и, в конечном итоге, к полной замене одного государства другим. Этот процесс вечен. Всякая власть временна... Значит, подчинение власти не может даровать исчезающе малой человеческой жизни приобщения к вечности? Жуть и беспросветность?
      Нет. И еще раз нет! Парето, верно отразил суть досоветской истории, но, не обладая широтой марксистского мировоззрения, так и не смог сделать из своей теории правильные практические выводы. А они просты, как все гениальное.
      Чтобы государство существовало вечно, чтобы не происходило смены правящих элит, надо устранить причины, ведущие к катаклизмам:
      1) создать такие условия существования народа, при которых в его массе станет невозможным появление отличной от государственной идеологии, невозможным подмена или дискредитация тех идеологических, нравственных, политических принципов, которые изначально привели к власти существующую элиту;
      2) позаботиться о том, чтобы внутри самой правящей элиты происходили непрерывные процессы обновления, чтобы чиновники любого ранга смертельно боялись собственного перерождения, боялись изменить идеалам управляемого ими государства.
      В полной мере справиться с решением этой исторической задачи сумели большевики.
      Советский Союз - первое в мире государство, призванное пережить тысячелетия. Основой и гарантом его внутренней устойчивости является созданный Лениным и усовершенствованный Великим Сталиным механизм чисток. Первой радикальной чисткой общества от прогнившей правящей элиты царского режима, от помещиков, буржуев, генералов и продажных политиков, явилась Октябрьская революция. За ней последовала вторая - красный террор, обеспечившая победу единой политики, единой идеологии, единой революционной морали на всей территории России. Ее мощным завершающим аккордом было изгнание из страны буржуазных философов и мыслителей типа Бердяева и иже с ним. Но созданный гением Ленина механизм чисток, Всесоюзная Чрезвычайная комиссия (ВЧК), восприемником которой является ОГПУ, органически вошедшее в состав НКВД, не заржавел без работы.. По восходящей экспоненте, все более приближая общество к идеалу абсолютной чистоты, по стране катятся освежающие валы Сталинских чисток. Правящей элите, вопреки теории Парето, никогда не суждено переродиться в коррупционную группировку или изменить революционным принципам, ибо за каждым чиновником неусыпно следят товарищи по партии и героические наркомвнутдельцы. Советская власть всегда будет властью сильной, монолитной, способной защитить себя от любых внутренних врагов. Более того, недра Советского государства также постоянно очищаются от любого мусора, чтобы исключить саму возможность произрастания в них чуждых власти идеологий и настроений. Разумеется, на сияющей поверхности механизма чисток не должно проступать ни одного грязного пятнышка. Самоочищение и наведение лоска - залог успешной работы НКВД.
      Какое отношение сегодняшняя гонка за Сутыриным имеет ко всему вышесказанному?
      Самое прямое.
      Во-первых. Смысл жизни художника - нести через свое творчество в народные массы государственную идеологию, одобренные правящей элитой политические взгляды и нравственные принципы. В стремящемся быть вечным государстве художник теряет право на творчество, если не умеет или не желает создавать художественные образы, соответствующие действующей системе правильных понятий, взглядов и морали. Ну, а если его творения вызывают чувства и мысли противоположные тем, которые нужны государству, то государство вправе не только защитить себя от них, но и принять меры по пресечению вредоносной деятельности. Сделанная Сутыриным на пароме зарисовка показала, что он как раз и является тем вредоносным художником, деятельность которого должна быть незамедлительно пресечена.
      Во-вторых. Сутырин забыл о том, что просьба наркомвнутдельца равносильна приказу. Отклонив ее, он тем самым поставил себя вне рамок существующих отношений между властью и народом, т.е. вне народа.
      В-третьих. Сутырин связан дружбой с кем-то из руководящих работников Переборского НКВД, который поощрил художника ста рублями за голую деревянную бабу. Что может дать человеку полезного такой "шедевр", кроме томления духа? Поневоле задумаешься: а как давно последний раз проводилась чистка в Переборской конторе НКВД? Но это отдельная тема. Ниточку к обуржуазившемуся начальнику НКВД можно протянуть, только предварительно арестовав Сутырина.
      Обещанная отчимом в случае невыполнения приказа пуля - хороший стимул, но Юрка и без стимула, за голую идею, готов денно и нощно выполнять нелегкую, но столь необходимую государству, ассенизаторскую работу.

Однако за два часа быстрой езды пора бы уже и художника увидеть. Неужели впряженная в телегу старая кляча Пенелопа до того резва, что на пролетке не угнаться?

      Отвлекшись от высоких мыслей о государстве и своей роли в обеспечении его благосостояния, Юрка обернулся к стонущей с ним рядом юродивой:
      - Если через десять минут впереди не замаячит телега художника, то пристрелю тебя за ложную информацию и сброшу с телеги, чтобы лошадь в обратную дорогу лишним грузом не утомлять, - буднично, как будто речь шла о покупке спичек, а не о жизни человека, пригрозил он ей.
      Сосуля забеспокоилась, сильнее застонала, забормотала что-то о Боге, Пресвятой Богородице и, наконец, прошамкала:
      - За Веретьем через пять километров повернешь направо на лесную дорожку, от поворота часа полтора езды - и на месте будем, если раньше не догоним.
      - Ты что, старая! - возмутился Юрка, натянув вожжи и останавливая пролетку. - Мы уже все пятнадцать после Веретья проехали!
      Сосуля привстала и осмотрелась по сторонам.
      - Ой, касатик, забылась я старая в беспамятстве - уж больно ты давеча на берегу сильно ко мне приложился. Но не ругайся, не ругайся, - запричитала она, защищаясь вытянутой в сторону чекиста рукой от занесенного над нею кулака. И вдруг, сменив тон, радостно закричала:
      - Вон впереди тропиночка от дороги идет. Ой, касатик, по ней даже быстрее будет!
      - Какая еще тропиночка?!
      - Вон, касатик, из-под елочки выбегает, - показала Сосуля скрюченным пальцем, спустилась из пролетки и, довольно споро прошагав вперед метров десять, исчезла, нырнув в просвет между еловых лап.
      Юрка, бросив поводья, спрыгнул на землю и кинулся за ней:
      - Стой, старая!
      - Что ты, касатик, - удивилась юродивая, поднимаясь в рост из-за куста. - Присела я по малой нужде, а ты уж и кричать.
      - В следующий раз приспичит - садись на виду, меня твои прелести не интересуют, - раздраженно заметил чекист и поинтересовался еще раз: - Так где ж твоя тропинка?
      - А вот, касатик, - показала юродивая на примятые чьим-то сапогом прошлогодние листья и пару сломанных веточек. - Так прямо ее держись и к буддисткам выйдешь, а я пролетку пока постерегу.
      - Нет уж, - возразил Юрка, - вместе пойдем.
      Он взял лошадь под уздцы, провел на маленькую полянку под тень двух высоких берез, привязал там так, чтобы не очень бросалась в глаза с дороги и, вернувшись к Сосуле, приказал:
      - Веди!
      Сосуля, тяжко вздохнув, покорно пошла вперед. Еле заметная среди деревьев тропинка, то раздваиваясь, то теряясь, побежала куда-то вниз и спустя пять минут уперлась в край болота.
      - Ну, куда дальше? - угрожающе подступил к юродивой чекист.
      - Так я ж сказала, что по тропинке. Дорога-то круг болота петляет, а мы прямиком. От того и быстрее Сутырина до буддисток доберемся.
      - Что-то я совсем твою тропинку из виду потерял, - засомневался Юрка.
      - А тут, касатик, особый глаз нужен. По веточкам, да по былиночкам приметы держать. Ступай за мной, не бойся.
      Юрка опасливо посмотрел на простиравшуюся перед ним поверхность болота.
      - А то давай назад вернемся да по круговой дороге поедем, - предложила Сосуля. - Только уж не знаю, догоним ли Сутырина. Он от буддисток-то то ли в Мышкин, то ли в Шестихино собирался. Я уж, старая, запамятовала, а дороги там расходятся.
      Снова вытянув из кобуры пистолет, чекист толкнул юродивую стволом в спину. Сосуля ступила вперед и, сделав несколько шагов, оглянулась. Юрка поднял из-под ног высохший ствол карликовой болотной березки, очистил его от веток и, прощупывая путь впереди себя, осторожно пошел следом за старухой.
      Сосуля двигалась вперед уверенно. Чувствовалось, что эти места ей и вправду знакомы. В ответ на каждый шаг путников болото чавкало, вздыхало. Его поверхность периодически предательски колебалась и все чаще уходила под воду, так, что вскоре оба, и чекист и его проводница намокли чуть ли не по пояс. Наконец Юрка не выдержал, остановился, но не успел и слова сказать, как Сосуля вдруг сама к нему обернулась:
      - Тише, касатик. Слышь, лошадь слева от нас заржала? Это Пенелопа. Я по голосу ее хорошо знаю.
      ....Юрка прислушался, но ничего кроме жужжания комаров не услышал.
      - Прикажи-ка левее взять, - предложила Сосуля. - Должно быть, твой художник в Орефьеском овраге застрял. Там нонче развезло дорогу. С порожней телегой не проедешь, а он груженый. Тебе в овраге-то будет удобнее все дела с ним решить, чем у буддистов поджидать.
      - Ну, бери левее, - секунду помешкав, согласился Юрка.
      Каким-то звериным чутьем, обходя стороной топи, юродивая, снова повела чекиста по болоту.
      Прошло минут двадцать. Полчаса... Над болотом стали сгущаться сумерки. Подернулись дымкой тумана редкие кустики ив и вербы. Слились с листьями и стали невидимыми ягоды гонобобеля. Бесшумно скользнул над головой чекиста вылетевший на охоту сыч. Становилось зябко. Дремавшие в глубинах подсознания сомнения в правдивости рассказов юродивой о буддистках и лошадином ржании сжали сердце предчувствием беды и разом переросли в уверенность, что старуха снова, второй раз за один день, провела его вокруг пальца. И как провела!
      На лбу чекиста больно сжались к переносице тонкие ниточки морщин, меж лопаток заструилась тоненькая струйка пота. Он, сделав пару шагов пошире, догнал Сосулю и дернул за рукав платья:
      - Ну-ка стой!
      Сосуля остановилась. Медленно, вполоборота обернулась к Зайцеву, сдернула с головы платок, тряхнула головой, раскидав по плечам взлохмаченные седые пряди волос и вдруг, запрокинув голову к небу, засмеялась:
      - Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха...
      Затем, скрючив пальцы, не мигая глядя в лицо чекиста своим единственным огромным черным глазом, угрожающе шагнула ему навстречу. - Ведьма! Ведьма! - в ужасе закричал Юрка, попятился назад и, выхватив наган, несколько раз выстрелил в грудь юродивой.
      Сосуля охнула, подалась вперед. Сатанинское злорадство в черноте широко открытого глаза сменилось удивлением. Она качнулась всем телом, взмахнула руками, как бы пытаясь обнять чекиста...
      Юрка отпрянул в сторону, чтобы юродивая не упала на него, и сразу провалился по пояс в мутную болотную жижу. Он инстинктивно рванулся назад, вверх, и почувствовал, что клейкая масса трясины уже прочно держит его ноги.
      "Вот он, конец!" - мелькнула паническая мысль.
      - Господи, Иисусе Христе! Помоги мне грешному! - громко взмолился чекист, хватаясь одной рукой за лохмотья Сосули.
      Юродивая снова развернулась к нему лицом. Он обнял ее мертвое тело и, вдавливая его в трясину, наконец сумел дотянуться до веток растущей рядом ольхи. Раздираемое в противоположных направлениях туловище готово было разорваться пополам, но в этот момент плотно прилегавшие к икрам новые кирзовые сапоги нехотя, с чавканьем сползли с ног, и вмиг покрывшийся испариной Юрка выбрался на возвышающуюся возле ольхи болотную кочку.
      - Господи, Царица небесная, Дева Мария, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй, - запричитал чекист, осеняя себе крестным знаменем.
      Куда теперь идти? И слева, и справа полно ловушек-трясин. В безлунной ночи каждый куст кажется Лешим. Вот попал! Лучше пуля отчима, чем такая смерть. А может, бухнусь в ноги - простит? Но это все потом, потом...
      Опасаясь отойти хоть на шаг от спасительной ольхи, Юрка, поднявшись во весь рост и не выпуская из рук ветки, принялся кричать в темноту:
      - Спасите! Помогите, люди добрые!
     

Примечания.

25. Вильфредо Парето (1848 - 1923) - итальянский экономист и социолог. В своих трудах утверждал, что основой общественных процессов являются творческая сила и борьба элит за власть.

  

Вернуться к содержанию

Глава девятая

В отличие от своего пасынка Семен Аркадьевич Конотоп на отвлеченные темы размышлять не любил. О смысле жизни, об идеальном государственном устройстве, о добре и зле задумываются те, кому больше думать не о чем - не загруженные делом люди, бездельники. Юрку он тоже считал бездельником. В пасынке сказывалась дворянская кровь его отца, расстрелянного еще в восемнадцатом году. Конечно, Семен Аркадьевич, как мог, старался привить Юрке зачатки классового чутья - того легендарного революционного чувства ненависти простого люда ко всему сложному, заумному, которое было мотором революционных преобразований. Но пасынок воспринимал науку плохо, более доверяя книжным истинам, чем живой действительности. Отсюда происходило его слюнтяйство, нерешительность. Вот и последний случай с художником. Нормальный чекист никогда бы не унизился до просьбы перед гнилым интеллигентом. Нормальному чекисту ни один нормальный человек и возразить бы не посмел!
      Воспитательные меры исчерпаны. Позора Семен Аркадьевич терпеть не намерен. Пасынок подался в бега? - Найдем. Пуля найдет. А как поначалу Семен Аркадьевич обрадовался за Юрку, когда из Перебор привели арестованных им мологжан! Думал, вот, научился сосунок работать, понял, что только мужественность и жестокость превращают юношу в мужчину. В настоящего мужчину, способного рукояткой нагана проломить череп ближнего, а легким движением ствола и росчерком пера решать судьбы людей. До середины ночи ждал: вот-вот явится Юрка, втолкнет ударом сапога в горницу художника. Не явился. Струсил. Сбежал. Пару дней еще какая-то надежда теплилась. Старый чекист даже взял на себя труд - раскрутил на нужные показания мологжан. Они сознались, что принадлежат к организованной Сутыриным диверсионной группе, которая вознамерилась помешать строительству Рыбинской ГЭС. Сказали, что у Сутырина кличка Иуда. Он родом из Иерусалима. Идеологом в группе является дочь бывших Чуриловских помещиков, Варвара Лебедянская, прозванная Сосулей. Она, притворяясь юродивой, в открытую говорила, что Сталин погубит все жилища в Мологе, не пощадит, разрушит в ярости своей укрепления дщери Иудиной. 26) Конечно, это все ерунда. Показания выбивались отчимом для пользы неблагодарного пасынка. Но коль скоро процесс пошел, то профессиональный долг повелевает довести его до логического конца. На полпути назад не поворачивают.
      Как обычно, в двенадцать ночи, Семен Аркадьевич вызвал сразу обоих мологжан на допрос, но новых показаний добиваться не стал, а просто запротоколировал их искренние раскаяния в содеянном. Уже через пару часов он передал арестованных бойцам охраны, чтобы те отвели их в приспособленный под арестантскую сарай возле конторы НКВД. Полистав кое-какие бумаги и впав от этого процесса в дремотное состояние, старый чекист с аппетитом зевнул, запер все папки с делами в сейф и отправился спать.
      Спал старый чекист в этот раз крепко, без сновидений. Не являлись ему во сне тени сотен раскулаченных, отправленных в Сибирь по разнарядке27) и сгинувших там в безвестии крестьян, не приходили по его Душу малолетние сыновья купца Задорнова, зарубленные товарищем Конотопом одним лихим ударом кавалерийской шашки на пороге их собственного дома за то, что посмели намертво вцепиться в полы отцовского пиджака, не давая чекистам взять купца в заложники.
      На удивление крепко спал Семен Аркадьевич. Иначе бы слышал, как в сенях скрипнула дверь, как звякнули на кухне тронутые неосторожной рукой стаканы. Лишь в тот миг, когда в нос шибануло гнилым болотным запахом, он инстинктивно, еще не разжав ресниц, потянулся правой рукой к лежащему под подушкой нагану, но не успел. Со свистом выдохнув сдерживаемый в груди воздух, Юрка Зайцев, наваливаясь на отчима всем своим телом, всадил ему под сердце острый кухонный нож и тут же отпрянул в сторону.
      Семен Аркадьевич разом широко открыл глаза, приподнялся на локтях, как бы вдруг увидев внутри себя что-то удивительно важное, о чем надо непременно рассказать пасынку, но не успел ничего произнести и захрипев снова упал на смятую нестираную простынь.
      Юрка по-лисьи, с опаской вновь ступил вперед, нагнулся над отчимом, выдернул из тела нож и, поспешно пятясь, натыкаясь на расставленную в комнате мебель, ретировался к дверям. Отчим не шевелился. Не зажигая света, Юрка прошел в его рабочий кабинет, достал из-под шифоньера спрятанный там ключ, открыл сейф, взял лежавшие в боковом ящичке запасные ключи от арестантской, запер снова сейф и вернулся в спальню.
      Осторожно, как бы боясь разбудить отчима, вытащил из-под подушки наган. Проверил наличие патронов в барабане. Пять из них вставил в свой наган, шестой оставил в патроннике. Затем взял стоявшую в изголовье кровати лампу, облил тело отчима керосином, остатки разлил по полу, плеснул на стол, на шторы. Чиркнул спичку и бросил ее на пол. Постоял минуту, наблюдая, как пламя быстро и бесшумно охватывает все большую и большую площадь. Резко отпрыгнул в сторону, когда один из длинных язычков почти коснулся его лица, выскочил через сени в хлев и, протиснув тело в узкую щель под воротами хлева, выбрался наружу.
      Прошло минут десять, прежде чем на деревне заметили пожар. Кто-то ударил несколько раз в подвешенный возле здания сельсовета рельс. Захлопали двери домов, улица наполнилась возбужденными голосами людей. Выбрав момент, когда охваченные общей паникой бойцы охраны оставили без присмотра двери арестантского сарая, Юрка шмыгнул из-за угла хлева к сараю, открыл замок запасными ключами и шагнул вовнутрь.
      По испуганным лицам "земляков- диверсантов" понял, что с двумя наганами за поясом и испачканным кровью кухонным ножом в руке он выглядит довольно угрожающе. Сердце тронуло уже знакомое пьянящее чувство наслаждения абсолютной властью над людьми. Но предаваться эйфории было некогда. Сунув одному из пленников в руки наган отчима, а другому - нож, Юрка приказал:
      - Бегите!
      - Зачем, - удивился рыжебородый старик из Заручья.
      Но его более понятливый напарник с расширенными от ужаса глазами, продолжая держать за ствол сунутый ему в руки наган, уже бросился вон из сарая в ту сторону, где мелькали в отблесках пожара тени людей.
      - Быстро, за ним! - подтолкнул Юрка второго земляка в спину кулаком.
      Рыжебородый испуганно ойкнул и размахивая ножом, поминутно оглядываясь на чекиста, побежал следом за первым.
      - Сто-о-о-й, гады! - закричал Юрка, раздирая горло, и тут же с колена прицельно выстрелил два раза в спины убегающим мологжанам. Сделав по инерции несколько шагов вперед, оба закачались и, одновременно обернувшись назад, упали. Юрка сорвался с места, подбежал к их распростертым телам и со словами: "Смерть поджигателям!" - на глазах у жителей деревни произвел контрольные выстрелы в головы своих жертв. Затем обернулся к сбежавшимся на выстрелы наркомвнутдельцам и, беря инициативу в свои руки, скомандовал, указывая наганом на горящую контору:
      - За мно-о-ой! Спасем командира!

После окончания следствия по делу о поджоге конторы НКВД в деревне Юршино и убийстве командира особого отряда Анатолия Семеновича Конотопа Юрка Зайцев был переведен на должность начальника охраны одного из многочисленных лагерных пунктов Волглага. Сотрудники НКВД, охранявшие арестантскую, приговорены к различным срокам заключения, а чекист, исполнявший обязанности начальника караула, расстрелян. Из документов, спасенных благодаря мужеству товарища Зайцева, не побоявшегося вбежать в горящий дом, следствие установило, что убитые при попытке к бегству мологжане были членами диверсионной группы. Главарь диверсантов, Анатолий Сутырин, по кличке Иуда, как особо опасный преступник был объявлен в областной розыск.      

Примечания.

27. Аналогично тому, как Госснаб занимался распределением материалов, оборудования и сырья, образованная 11 марта 1931 года во главе с зам. председателя СНК СССР А. А. Андреевым комиссия занималась распределением "кулацких семей" по нуждающимся в рабочей силе предприятиям народного хозяйства. Комиссия рассматривала заявки, а органы ОГПУ заключали с заказчиками договора и по разнарядке отправляли им рабсилу (рабов). Если не хватало кулацких семей, то для выполнения договора органам ОГПУ приходилось арестовывать семьи середняков или даже бедняков.

  Ниже приведена выписка из протокола заседания комиссии Андреева от 30.07. 1931 года.

Слушали: вопрос о дополнительных заявках на спецпереселенцев и распределении их.

  Постановили: ...
  удовлетворить заявку Востокстали на 14 тысяч кулацких семей, обязав в 2-х недельный срок заключить с ОГПУ соответствующие договора;
  - заявки Цветметзолото - на 4600 кулацких семей и Автостроя ВАТО - на 5 тысяч кулацких семей - удовлетворить;
  по углю удовлетворить заявки на спецпереселенцев: Востокугля - на 7 тысяч кулацких семей, по Кизеловскому и Челябинскому углю - на 2 тысячи кулацких семей, заявку по Подмосковному углю на 4500 кулацких семей принять условно;
по торфу принять условно заявку на 31 тысячу кулацких семей.
  .....В соответствии с этими заявками предложить ОГПУ произвести необходимое перераспределение по районам и выселение кулаков..."

А вот информация о поступлении "рабов" под Томск:

Прибыло всего - 32000 человек: из них детей до 12-летнего возраста - 15000, женщин, кормящих грудью и имеющих детей до 8-летнего возраста - 4000; мужчин - 8500 человек, из них нетрудоспособных - 1000.

  

Вернуться к содержанию

Глава деcятая

В первый же день по прибытии в Москву, заполнив объем комнаты Паши Деволантова привезенными из Мологи картинами и продав Пенелопу за бесценок перекупщику из Балашихи, Анатолий Сутырин вместе со своим московским другом отправился на поиски художников, к которым у него были письма от Летягина Доверившись интуиции, Паша уверенно повел его по лабиринтам московских улиц. Пересаживаясь с метро на трамвай, с трамвая на троллейбус, периодически попадая в тупики закрытых дворов, мотаясь от центра к окраинам и обратно, они к вечеру сумели добыть информацию о трех из четырех летягинских знакомых. К сожалению, она оказалась малоутешительной. Один из метров живописи, с именем которого Анатолий связывал особые надежды, скоро месяц, как умер. Два других художника арестованы и находятся в следственном изоляторе.
      Вполне понятно, что перед дверью квартиры четвертого адресата, Якова Васильевича Рубинштейна, друзья в ожидании ответа на звонок стояли притихшие, готовые к очередному "подарку" судьбы.
      С минуту за дверями стояла тишина. Они позвонили еще раз. Потом еще... Наконец в прихожей послышались шаркающие шаги, и недовольный простуженный голос произнес:
      - Картины не продаются.
      Переглянувшись, Анатолий и Паша одновременно пожали плечами и, слегка наклонившись вперед, к косяку двери, хором спросили:
      - Яков Васильевич Рубинштейн здесь живет?
      - Я вам русским языком объяснил: картины не продаются. Не продаются ни за какую цену. Это значит, что их никто ни за какие деньги не продает, - еще раз повторил информацию насчет картин простуженный голос, и тут же, не ожидая ответа, шаркающие шаги стали удаляться вглубь квартирного пространства.
      - Я из Мологи! - закричал в отчаянии Анатолий, одновременно стуча кулаком по мягкой дерматиновой обивке двери. - Я к Вам от Тимофея Кирилловича Летягина!
      Шаги стихли. Потом, возвращаясь, зашаркали снова. Звякнула цепочка, щелкнул флажок замка, и перед друзьями предстал высокий стройный мужчина довольно преклонного возраста, с длинными седыми волосами до плеч, облеченный в бархатный долгополый халат.
      Оглядев с ног до головы стоявших за порогом молодых людей, он молча посторонился в дверях, пропуская их в прихожую и, запирая дверь, пояснил:
      - Извините за конфуз. Я одно время бедствовал и вынужден был продать часть своих картин. Так теперь каждую неделю какие-то мерзкие типы звонят по утрам в двери и требуют, чтобы я распродал им всю коллекцию. Но картины ведь для художника как дети. Разве можно детей отдавать в плохие руки? Впрочем, - неожиданно прекратил он свои рассуждения, - прошу вас в комнату, - и широким жестом руки пригласил гостей проходить вперед.
      В последовавшей затем продолжительной беседе за чашкой чая, с брусничным вареньем и московской карамелью, выяснилось, что Яков Васильевич в середине сентября получил письмо от Летягина, но в то время он сам был болен и не знал, как сложится его судьба, поэтому задержался с ответом - не хотел давать необоснованных надежд. На днях он выписался из больницы и смог заняться поисками вариантов для организации большой представительной выставки мологских художников. Такой, чтобы можно было рассчитывать на резонанс в средствах массовой информации, на внимание партийных деятелей и самого товарища Сталина.
      Кое-что в этом плане ему удалось сделать. Один из высокопоставленных чиновников Наркомата Внутренних дел, тонкий, чрезвычайно чувствительный ценитель живописи, благосклонно относящийся к Якову Васильевичу, согласился посмотреть на картины мологжан и, если они действительно прекрасны, в короткие сроки решить все организационные вопросы по устройству выставки. Разумеется, о том, что мологские художники замыслили покорить сердце Великого Сталина и тем самым спасти Мологу, чиновнику из НКВД ничего не известно. Но, учитывая круг его общения, можно быть уверенными, что он не преминет поделиться своими впечатлениями от выставки с высокопоставленными партийными чиновниками. А через них информация должна дойти до вождя. Безусловно, надо будет еще продумать, какие принять дополнительные меры, чтобы вождь захотел посмотреть картины, но это заботы второго этапа, а сегодня главное - устройство "смотрин", чтобы картины произвели благоприятное впечатление на чекиста.
      Для проведения "смотрин" Яков Васильевич любезно предложил свою квартиру, пойдя для этого на беспрецедентный шаг, - убрал временно со стен украшавшие их полотна именитых московских художников и свои собственные, чтобы на освободившихся местах развесить полотна мологжан.
      Через пару дней "тонкий ценитель живописи", а им оказался Леонид Дормидонтович Блинов (почти полный тезка знаменитого мологского художника Леонида Демьяновича Блинова28)), уже осматривал представленные на его суд картины. Он не торопясь переходил от одного полотна к другому, иногда возвращался к уже просмотренным, надолго застывал в неподвижности, как бы погружаясь мысленно в глубь изображения, периодически, по ходу осмотра делал какие-то лишь ему ведомые пометки в блокноте. Наконец, когда по кругу были пройдены все три комнаты, Леонид Демьянович повернулся лицом к почтительно наблюдавшим за его манипуляциями художникам и произнес резюме:
      - Красиво. Гениально. Некоторые картины по мощи воздействия на сердце человека не имеют равных в современной живописи. Но для выставки не годятся. Не годятся потому, что носят скрытный вредительский характер, опасны для массового зрителя.
      - То есть, как это? - изумился хозяин квартиры. - Разве красивое может приносить вред?! Разве...
      - Ах, милый Яков Васильевич, - остановил его Блинов. - Я знаю наизусть Вашу теорию красоты, возносящую это понятие на пьедестал абсолютной ценности. Знаю наперед все, что Вы собираетесь сказать о глубинном единстве любви, свободы и прочих идеалистических понятий...
      - Не понимаю...
      - Молодой человек, - обратился Блинов к удрученно стоявшему рядом с Рубинштейном Сутырину. - Вы зря вешаете нос. Я именно о Ваших картинах сказал, что они гениальны. Ваш талант должен служить народу. Да, сегодня Вам еще не хватает политической грамотности, революционной идейности, но это поправимо. Я помогу Вам стать великим советским художником, подскажу, направлю. Вас ждет блестящее будущее!
      Анатолий подавленно молчал.
      Блинов подошел к нему вплотную, взял за локоть и, заглядывая в глаза, вдруг спросил:
      - А может, Вы тоже верите в Бога и в красоту как в подтверждение Божественного бытия?
      Анатолий не отвечал.
      - Не стесняйтесь, говорите - здесь все свои. Вон, Яков Васильевич, идеалист до мозга костей, а я его уважаю, потому что знаю - он свои взгляды за пределы квартиры не вынесет, при надобности и плакат атеистический нарисует. Правильно я говорю? - повернулся чекист к Рубинштейну.
      - Когда это я против Бога плакаты рисовал? - возмутился старый художник.
      Блинов отошел от Анатолия, облокотился на подоконник, повернувшись спиной к широкому арочному окну и, как бы не замечая раскрасневшегося от обиды лица хозяина квартиры, предложил:
      - Давайте немного порассуждаем, чтобы лучше понять друг друга: я - вас, вы - меня.
      Художники, переглянувшись, промолчали.
      Леонид Дормидонтович, выждав паузу, пояснил:
      - Признаться, Яков Васильевич, я полагал, что приглашая меня взглянуть на картины мологских художников и заранее утверждая, будто они достойны самых лучших выставочных залов, Вы покажете нечто созвучное духу времени, идее построения коммунистического общества, идее становления нового человека. Ибо ничто другое выставочных залов не достойно.
      - Но разве эти картины не прекрасны? - возразил Рубинштейн.
      - Прекрасны, - согласился чекист. - И я помню, с каким пафосом Вы говорили о том, что красота - это отблеск Божественного единства в материальном мире. Пристегивали в качестве аргумента к своим взглядам то ли Платона, то ли Плотина. Я их вечно путаю...
      - У Платона идея Добра есть причина всего истинного и прекрасного, а у Плотина - Единое есть источник и первооснова прекрасного.
      - Да, да. "Всякое существо имеет в себе весь мир и созерцает его целиком во всяком другом существе так, что повсюду находится все, и все есть все, и каждое есть все и беспределен блеск этого мира" "Всякая часть исходит из целого, причем целое и часть совпадают. Кажется частью, а для острого глаза, как у мифического Линкея, который видел внутренность Земли, открывается как целое"29).
      - У Вас хорошая память, - пробурчал Рубинштейн.
      - Профессиональная. Общаясь с Вашим братом иначе нельзя. А Вы, молодой человек, - обратился Блинов к Анатолию, - тоже согласны с Плотиным?
      Анатолию было неудобно признаться, что он не читал Плотина, поэтому в ответ он лишь неопределенно пожал плечами.
      - А может Вам ближе идея христианского царства любви или бердяевской свободы? - саркастически улыбаясь не отставал чекист.
      - Молодой человек не изучал трудов философов и богословов, - вступился за Анатолия старик Рубинштейн. - Но у него чистое, взыскующее истины сердце, а значит, он лучше, чем кто бы то ни было из нас, может интуитивно постигать мир. Он находит внешний мир внутри самого себя и открывает его нам через красоту своих полотен. Истинное познание только так и возможно. Посредством рассудка, посредством изобретенных людьми жалких символов - слов, жестов, формул - можно узреть лишь мертвые копии, а не живой подлинник.
      - Не совсем так, - подал, наконец, голос Анатолий. - Я действительно не читал трудов Плотина, но меня тоже интересуют "вечные вопросы". Я тоже много размышлял и о смысле собственного бытия, и об устройстве мироздания, и о том, что происходит сейчас в нашей стране. Я согласен, что царство Божие внутри нас самих, поэтому смысл жизни можно найти лишь внутри самого себя. В материальном мире, мире рождений и смертей, существуют лишь преходящие цели. Сам для себя материальный мир бессмыслен, ибо не имеет вечной живой души. Его назначение может быть понято лишь через соотношение с вечными понятиями - Богом или душой человека. В бесконечности глубин человеческого "Я" эти понятия сливаются, оставаясь раздельными. Как правильнее, с философской точки зрения, назвать находящееся внутри каждого из нас Божье царство - нематериальной основой мира, Единством всего сущего, царством Свободы или Любви - я не знаю, но я знаю, что человек приближается к познанию этого царства через красоту материального мира. Для Материи красота сама по себе ничто, для Бога - оправдание творения, а для Человека - путь от разобщенности внешнего мира к единству внутреннего. Соприкасаясь с прекрасным, Человек дотрагивается до Бога.
      - Ишь, куда Вас занесло! - искренне удивился взглядам молодого художника Блинов. - И кто ж засорил Вашу голову подобными мыслями?
      Анатолий, осмелев, уже хотел рассказать чекисту о Летягине, о Сосуле, о беседах с монахами Югской пустыни, но, почувствовав, как носок мягкой домашней тапочки Рубинштейна коснулся и настойчиво надавил на носок его ботинка, понял, что в данной ситуации ни имен, ни фамилий называть не рекомендуется.
      Леонид Дормидонтович тоже заметил уловку старого художника и рассмеялся:
      - Ну, друзья, вы уж совсем из меня изверга делаете! Я предложил вам заняться поисками истины, а вы друг другу рты затыкаете!
      Яков Васильевич, смутившись, хотел что-то сказать в свое оправдание, но Блинов остановил его жестом руки:
      - Не надо. Мой вопрос действительно не имел никакого отношения к делу. Так на чем мы остановились?
      - На том, что соприкасаясь с прекрасным, человек соприкасается с Богом, - подал голос молчавший до того Паша Деволантов и тут же, испугавшись сказанного, добавил: - Но я лично в Бога не верю.
      - И правильно, - одобрил Пашу Блинов. - Хотя Бог, каким он предстает в рассуждениях Вашего друга, несколько отличен от сидящего на облаках церковного Бога, но Его спина все равно заслоняет от товарища Сутырина подлинно научную, ленинско-сталинскую картину мироздания. Но, впрочем, у его Бога имеется небольшой плюс. Ведь само по себе понятие Единства не чуждо и нашей, материалистической, философии. А значит, у нас с Вашим другом есть почва для взаимопонимания. Так ведь?
      - Так, - согласился Паша и почему-то покраснел.
      - Ему глубоко чужда мелкобуржуазная психология несознательного крестьянства и кулаков. Так?
      - Так.
      - Если бы это было не так, он бы с его мускулами и головой денно и нощно вкалывал, как крот, где-нибудь на более доходном поприще, заботясь о личном обогащении, а не сидел бы в позе роденовского "Мыслителя" у мольберта. Так ведь?
      - Так, - снова кивнул головой Паша.
      - А раз так, - подвел итог Блинов, - значит, в нем вызревают зачатки коммунистического мировоззрения. В его доисторическом понятии Единства присутствуют и равенство, и братство всех людей, а его понятие любви, по большому счету, никак не совместимо с буржуазной моралью, построенной на эксплуатации человека человеком. Или я не прав? - неожиданно обратился он с вопросом к Анатолию.
      - Я не понимаю, к чему Вы клоните, - настороженно заметил Сутырин.
      - К тому, что и Вы, и он, и он, - чекист показал пальцем на Якова Васильевича, на Деволантова, затем, нарисовав в воздухе круг, ткнул себе в грудь, - и я - мы все хотим, чтобы не было эксплуататоров, чтобы каждый сознательный гражданин чувствовал себя частью единого советского общества, отдавал ему все свои мысли, все силы. Единство человечества в едином порыве к коммунизму - эта идея не может быть не созвучной идее Вашего Единства. Только мы, коммунисты, добиваемся Единства не в потустороннем мире, а здесь, на Земле! У Вас, как у, Блока: "Позади голодный пес. Впереди Иисус Христос"30), а у нас вместо мифического Христа впереди живой реальный человек, вождь мирового пролетариата, Иосиф Сталин.
      - Но почему тогда красота его картин, - старик Рубинштейн ткнул ладонью в плечо Анатолия, - красота, которая будучи воспринимаемой человеком, трогающая его за сердце, для нас является свидетельством Единства внутреннего (Я художника) и внешнего (Я зрителя), красота, которая позволяет человеку прикоснуться к Богу, для Вас не представляет никакой ценности и даже может быть вредной?
      - Вот здесь, - чекист поднял вверх указательный палец правой руки, - и сказывается идеалистичность, отрыв Вашей теории от реальной жизни. Ваше Единство - продукт Вашего воображения. Кроме того, по-вашему, оно достижимо только через Вас самих. Следовательно, ценность Вашей идеи не выше ценности Вашей головы. Наше Единство - спаянное общей борьбой, общими идеалами Единство людей-труженников - реальность ближайшего будущего, а не выверт больного сознания. Ради достижения нашего Единства мы готовы принести любые жертвы, даже самих себя, своих детей и внуков. Оно выше каждого отдельного человека.
      - Но каким образом красота может навредить идее Единства людей-тружеников? Каким образом красивое может быть вредным? - повторил свой вопрос Яков Васильевич.
      - А Вы полагаете, что бесчисленные купола церквей, монастырские стены, увитые плющом дома помещичьих усадьб, зажиточные крестьяне-единоличники, добродушно улыбающиеся покупателям купцы - все то, что с изумительной легкостью и изяществом изображено на картинах защищаемого Вами Сутырина, будет пробуждать в человеке желание бороться с врагами социализма, трудиться по-стахановски, желание положить жизнь свою на алтарь Отечества?
      - Да, полагаю. Ибо его картины пробуждают в людях любовь к Отечеству.
      - К какому Отечеству? - раздражаясь на непонятливость старого художника, повысил голос чекист. - Отечеству купцов, попов, кулаков, помещиков и монахов?
      - Но это же наша Русь!
      - Нет, это не наша Русь. Наша Русь новая, социалистическая. И наше социалистическое искусство должно быть ориентировано на потребности наших социалистических зрителей. У потенциальных посетителей выставки изображенные на картинах церкви и монастыри будут ассоциироваться с ложью жиреющих на народных харчах попов, невоздержанных в питии, прелюбодействующих монахов. Сознательные рабочие и крестьяне только-только начинают воспринимать идеи атеизма, а вы хотите их затянуть назад, в болото слащавых поповских сказок. Политика партии направлена на то, чтобы крестьяне умом и сердцем поняли преимущества колхозного единения, а тут, - Блинов ткнул пальцем в висевшую слева от него картину, - в пику колхозам показано цветущее кулацкое хозяйство. Почти все картины Сутырина и его мологских товарищей - это плевок в лицо нашей идеологии. Они цепляют зрителей за штаны и тянут назад в дореволюционное прошлое, где каждый сам за себя, у каждого своя корова и заботы о потустороннем рае заслоняют заботы о государстве. Вам понятна моя критика?
      Не готовые к такому повороту событий художники молчали.
      - Ну вот что, друзья, - Блинов отошел от окна и направился к дверям. - Меня ждет работа, поэтому я вынужден вас покинуть. Обсудите между собой все, что я сказал и сделайте выводы.
      Он взялся за дверную ручку, потом обернулся и добавил:
      - А Вас, товарищ Сутырин, я прошу позвонить мне на следующей неделе во вторник, чтобы договориться о встрече. Я полагаю, что темы Ваших картин выбраны Вами не осознанно, что Вам просто не хватает философских знаний и политической зрелости. Я обещался Вам помочь, подсказать кое-какие идеи...
      Анатолий поднял голову.
      Чекист ободряюще улыбнулся молодому художнику и вышел.
      Может и вправду еще не все потеряно?      

Примечания.

28. Леонид Демьянович Блинов - художник-маринист, родился в 4 января 1867 году в Подмонастырской слободе в полутора верстах от Мологи в крестьянской семье. С разрешения родителей и деревенского общества в 1885 году поступил работать маляром (грунтовщиком) в Санкт-Петербургскую Императорскую Академию художеств. В 1886 году принят в Академию вольнослушателем на отделении живописи. От Академии и Главного Морского Штаба назначен в кругосветную экспедицию под руководством вице-адмирала И. А. Шестакова. К моменту окончания Академии в 1894 году совершил три кругосветных плаванья, участвовал в многочисленных походах русских коммерческих и военных кораблей по Черному и Балтийским морям, ходил с русской эскадрой к берегам Америки на празднование 400-летия открытия американского континента Христофором Колумбом. За целый ряд работ, выполненных по заказу Николая II, получил в подарок от императора имение в Крыму. Скончался 14 июля 1903 года в Алупке. После смерти художника состоялось пять крупных выставок его картин. Последняя из которых в Центральном военно-морском музее Санкт-Петербурга в 1997 году (по материалам музея и Государственного архива Военно-Морского флота).

29. Плотин "Энеиды", V, 8, 4.

30. А. Блок "Двенадцать": "Так идут державным шагом, Позади - голодный пес, Впереди - с кровавым флагом, И за вьюгой невидим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз - Впереди - Исус Христос".

Вернуться к содержанию

Глава одинадцатая

Леонид Дормидонтович Блинов был тем счастливым человеком, у которого личные интересы почти не выходят за рамки профессиональных. Он жил, он дышал своей работой. Она была оправданием и смыслом его жизни. Соприкасаясь по долгу службы с художниками, он научился великолепно ориентироваться в многообразии разных школ и направлений живописи. Мог по манере письма определить, кому из признанных метров живописи принадлежит та или иная картина, набросок или эскиз. Он был лично хорошо знаком со многими художественными критиками и, в частности, с Абрамом Марковичем Эфросом. Хотя сам Леонид Дормидонтович не писал рецензий или статей по поводу творчества отдельных художников или устраиваемых в зале "Всекохудожника" выставок, но его мысли, его мнения неизменно учитывались художественными критиками, о чем можно судить по большинству посвященных темам искусства публикаций на страницах газет, журналов и специальных академических изданий. Можно без преувеличения сказать, что роль Леонида Дормидонтовича Блинова в развитии советской живописи огромна. Основную свою задачу неутомимый чекист видел в том, чтобы поставить искусство на службу обществу. Любое художественное полотно, любое скульптурное изображение, по мнению Леонида Дормидонтовича, только тогда может служить интересам общества, когда оно пронизано идеей. Самой великой идеей всех времен и народов является идея построения коммунизма. Одна из ее составных частей - воспитание человека свободного от частнособственнических, своекорыстных интересов, работающего на благо общества не по принуждению, не из-за денег, а исходя из своих внутренних устремлений. Мысли и чувства такого человека должны быть подчинены идее общественного служения. Смысл своей жизни он должен видеть в том, чтобы внести возможно больший вклад в развитие социалистического, а в перспективе - коммунистического общества.
      Октябрьская революция, приведшая к беспрецедентной в истории человечества ломке экономических отношений; экспроприация земли, банков, промышленных предприятий, драгоценностей, движимого и недвижимого имущества, денежных вкладов и т.д.; поэтапная ликвидация всех видов частного предпринимательства; объединение единоличных крестьянских хозяйств в колхозы - создали благодатную почву для воспитания нового человека. Все вдруг разом лишились тех материальных фетишей, борьба за обладание которыми была смыслом и целью жизней сотен поколений людей.
      Решительная расправа большевиков под руководством Ленина-Сталина с конкурирующими партиями, изгнание из страны философов и мыслителей немарксистского толка, почти полный разгром цитадели идеализма - православной церкви, а затем не менее решительные действия по борьбе с различного рода ревизионистами, уклонистами, троцкистами, зиновьевцами и иже с ними удалили из этой почвы большинство сорняков, способных исказить процесс воспитания.
      Но благодатная почва и регулярные прополки сами по себе еще не являются гарантией хорошего урожая. Чтобы нива радовала глаз литыми спелыми колосьями, надо позаботиться о качестве семян: что посеешь, то и пожнешь. Семена будущего урожая - это люди сегодняшнего дня. Подарить им крылья мечты о коммунистическом будущем, пробудить чувство ненависти к тем, кто эту мечту хочет отнять или Леонид Дормидонтович верил, что в деле воспитания нового человека одна пронизанная идеей картина работает эффективнее, чем рота политработников. Главное, чтобы идея была правильной, талантливо воплощенной в художественном образе (в противном случае может проявиться обратный эффект - карикатура на идею) и чтобы сам этот образ был близок и понятен советскому зрителю, а не представлял из себя какую-нибудь заумную абстракцию, типа "Черного квадрата" Филонова или картин Малевича.
      Следуя трем вышеизложенным принципам (идейность, талантливое воплощение и доступность для понимания), Леонид Дормидонтович с сотоварищами еще в конце двадцатых годов объявил беспощадную войну всем школам и художественным течениям, которые по тем или иным параметрам этим принципам не отвечали. Для начала он настоял на том, чтобы снять со стен выставочных залов и перенести в запасники музеев всю абстрактную живопись. Затем туда же перекочевали картины художников-реалистов, не отвечающие принципам коммунистической идейности, и немногие, уцелевшие от костров ретивых богоборцев, иконы. К середине тридцатых годов при активном участии товарища Блинова из художественных институтов и училищ были уволены преподаватели, сохранившие верность непонятным для простого народа течениям - различного рода художники-кубисты, футуристы, имажинисты, авангардисты, и прочие "...исты". Право творить и выставлять картины на обозрение широкой публики, право преподавать художественное мастерство отныне стали иметь только приверженцы нового художественного жанра, названного социалистическим реализмом. Казалось - все, полный триумф! Однако после такой чистки, с третьим принципом отбора - талантливостью исполнения - возникли большие проблемы. Не то, чтобы в фаворе остались одни бесталанные, но художников, способных понятно и зримо, так, чтобы за душу хватало, отобразить действительность, в лагере соцреалистов действительно оказалось крайне мало. А советских микеланджело, мастеров кисти, сравнимых по величине с титанами Возрождения, не было вовсе.
      Поэтому, когда на квартире старика Рубинштейна, осматривая картины никому неизвестного мологского художника, Леонид Дормидонтович понял, что по силе эмоционального воздействия на зрителей ничего более совершенного в современной живописи ему видеть не приходилось, он почувствовал себя Колумбом, увидевшим после долгого странствия с борта корабля очертания огромного желанного, но никому неведомого континента. Эти непонятные сочетания красок, делающие изображение объемным; зримые мазки кисти, уводящие взгляд внутрь картины... Откуда эти приемы? Что за школа? Оригинальная, непонятная, доведенная до совершенства техника рисования действовала гипнотически. В какой-то момент, закаленный в борьбе за социалистическое искусство, чекист до спазмов в горле захотел перенестись от всех своих дел и забот в оживающий на полотнах мир белоснежных монастырей, широких заливных лугов, тенистых парков, чистых улиц с невысокими деревянными домами, зажиточных купцов с благородными лицами, улыбчивых горожан... Он ощутил, как в заколотившемся быстрее обычного сердце рождается непривычное чувство острой тоски по не виденным им раньше местам и тут же, перерастая тоску, - чувство раскаяния за не содеянное им лично зло. Оно готово выплеснуться наружу очищающим потоком слез... Потребовалось усилие воли, чтобы взять себя в руки и посмотреть на картины глазами коммуниста. Потом, стремясь уравновесить предательскую слабость, он даже немного погорячился, назвав почти все картины вредительскими, хотя, начиная ругать художника, уже твердо знал, что ни реквизировать, ни уничтожать гениальные полотна в ближайшем будущем не станет. Любой гений, как правило, существо обидчивое, легкоранимое - стукни посильнее, и все таланты вылетят. Но разве это по-коммунистически? Страна не настолько богата, чтобы походя убивать гениев, даже если кто-то из них, в силу гипертрофированно одностороннего развития, временно подпал под влияние вражеской идеологии. Прежде, чем прибегать к крайним мерам, надо попытаться сделать все возможное, чтобы данные природой таланты послужили на пользу социалистического отечества. У гения должен быть наставник. Умный, идейно-стойкий, который постоянно, целенаправленно направлял бы гения по нужному стране пути, помогал бы ему сосредоточиться на процессе созидательного творчества.
      Для того, чтобы на небосклоне социалистического реализма засияла звезда гения, звезда советского Микеланджело, ей нужно помочь туда подняться.
      Вот с этой целью и пригласил старый чекист на Лубянку Сутырина.

- Ну как? Осознал свои идеологические ошибки? - поинтересовался Леонид Дормидонтович, едва только Анатолий переступил порог его кабинета.

      Молодой художник, предпринявший за прошедшие с момента "смотра" дни ряд самостоятельных шагов в попытках организовать достойную внимания кремлевского руководства выставку картин, уже убедился, что без санкции Блинова ни в одном из наиболее известных залов это сделать невозможно. Поэтому, руководствуясь интересами дела, он ни секунды не колеблясь ответил:
      - Осознал.
      - Ну раз осознал, то расскажи, как думаешь эти ошибки исправлять.
      - Я начал прорабатывать эскизы к большой идейно-емкой картине: "Вожди народа принимают парад на Красной площади в Москве 07 ноября 1936 года", - сразу попытался повести разговор по намеченному им накануне руслу Анатолий.
      - Ого, замахнулся! - удивился Блинов столь быстрой метаморфозе интересов художника и тут же поспешил уточнить: - И товарища Сталина нарисуешь?
      - И товарища Сталина, и товарища Калинина, и товарища Кагановича, и товарища Орджоникидзе, и товарища Молотова, и товарища Ежова - всех, всех. Я много думал над Вашими словами о грядущем единстве людей при коммунизме. Мне кажется, оно по сути своей является реальным материальным воплощением того внутреннего Единства, которое я ощущаю в глубинах своего "Я" и о котором говорил прошлый раз. Его пространственно-временной ипостасью.
      - Ну, тут не все так однозначно, - заметил Блинов, несколько разочарованный тем, что несмотря на смену приоритетов в выборе тем, художник продолжает придерживаться антинаучных, идеалистических взглядов на мир. Однако, не желая рисковать наметившимся расположением Сутырина к доверительной беседе, от более резкой критики воздержался.
      - Я понимаю, что мы с Вами расходимся во взглядах на основу человеческой личности, - ободренный кажущейся благосклонностью чекиста продолжил изложение своей мысли Анатолий. - Но надеюсь, Вы, как и я, верите, что наши вожди лучше простых смертных видят сияющие вершины коммунизма?
      - Разумеется, - подтвердил Леонид Дормидонтович.
      - Значит на их лицах ярче, чем на лицах простых людей должны отражаться отблески горящего впереди света. Ведь не в темноту же они смотрят?
      - Не в темноту, - поспешно согласился чекист.
      - Раз так, - подвел черту Анатолий, - значит теоретически представляется возможным запечатлеть эти отблески на полотне. Представляете, как будущий зритель моей картины, погружаясь в ее созерцание, будет тем самым погружаться в единство коммунистического завтра и, вдохновленный, уже сегодня стремиться на практике приблизить миг его наступления!
      Умеющий сам при случае говорить витиевато и довольно быстро распутывать витиеватые речи собеседников, Леонид Дормидонтович на этот раз почувствовал себя в затруднительном положении: с одной стороны - идеалистическое Единство вне времени, Единство, которого нет и не может быть; с другой - отблески коммунистического завтра на лицах вождей, которые художник хочет запечатлеть на картине. Конечно, отблески - это метафора. Но разве любое подлинное произведение искусства по сути своей не является метафорой, образным уподоблением действительности? А если так, то почему не может метафорично мыслить тот, кто создает это произведение? Более того, возможно, гениальные творения, гениальные метафоры, лишь потому и существуют, что их создавали творцы, ощущающие мир метафор как мир подлинный? В противном случае, в творениях ощущалась бы ложь... Но если так, то понятие Единства творца и творения, о котором говорил старик Рубинштейн, должно являться стержневым понятием процесса творчества. Все, что создается вне ощущения единства, пропитано ложью. Гениальным творцом может стать лишь тот, кто уподобится творению, будет воспринимать законы метафор как истинные. Убедить творца в призрачности, нереальности этих законов, значит убить в нем гения. Единство творца и творения - вот он закон гениальности!
      Леонид Дормидонтович уже хотел воскликнуть: "Эврика!", но вдруг поймал себя на мысли, что такие самоочевидные выводы в корне противоречат материалистической философии. Он даже почувствовал, как на лбу выступила испарина.
      "Что же получается: простой чекист возомнил себя умнее вождей мирового пролетариата? Так всякая букашка, вскарабкавшись на былинку, может возопить, что перед ее взором теперь открылся весь мир. Но букашке простительно, она ничего не знает про горы и горных орлов. А старому чекисту не гоже букашке уподобляться. Так дело не пойдет!
      А как пойдет? Обрушиться на Сутырина с критикой, принудить к изучению философских трудов Маркса, Ленина, Сталина? Или оставить художника в покое, не брать над ним шефства? Пусть творит сам для себя...
      Нет. Отступать перед трудностями не по-большевистски. У советских художников должен появиться свой Микеланджело".
      Старый чекист испытующе посмотрел Анатолию в глаза, выдержал паузу и, сглотнув слюну, пообещал:
      - Тебе будет дано все, что ты посчитаешь необходимым иметь для написания этой картины.
      - Прежде всего, я хотел бы поближе увидеть лица вождей.
      - Увидишь.
      - Я хотел бы увидеть лица, не озабоченные решением стоящих перед государством проблем, а чистые...
      - Как это? - удивился Блинов.
      - Повседневные заботы, напряженная работа мысли, страсти искажают чистоту лица, не позволяют увидеть глубинное "Я" человека. Подлинная суть выявляется тогда, когда человек остается один на один с прекрасным, - пояснил Сутырин и поинтересовался:
      -. Вы заметили, как в залах художественных выставок иногда светлеют лица людей?
      - Искусство всегда несет определенную идеологическую нагрузку, - невпопад заметил чекист.
      - Я не про то. Вот, когда Вы смотрели мои картины, я наблюдал за Вами и увидел в какой-то миг на Вашем лице отблеск прекрасного. Ваше лицо в тот миг отражало Вашу суть, Ваше подлинное глубинное "Я".
      Леонид Дормидонтович поежился от непривычной похвалы и вдруг почувствовал, что краснеет.
      - Но этот миг, - продолжил, не замечая смущения чекиста Сутырин, - был недолог, потому что Вы пришли не наслаждаться искусством, а работать, делать большое и нужное дело - определять практическую ценность моих картин для общества.
      - И я ее определил довольно однозначно...
      - Совершенно согласен с Вашей оценкой. Хотя, признаться, в первый момент был сильно расстроен. Но последующие размышления привели меня к выводу, что Вы абсолютно правы! Искусство, прежде всего, должно быть партийным. Вы вовремя помогли мне осознать ошибки. Я обещаю Вам отныне создавать только идеологически выверенные картины. И был бы рад, если б Вы позволили иногда спрашивать Вашего совета.
      - Помогать людям творческим мой партийный и профессиональный долг, - настороженно заметил Блинов, еще не понимая, куда клонит Сутырин, но по опыту зная, что вслед за лестью и признанием ошибок последует какая-нибудь просьба.
      Опьяненный кажущейся податливостью чекиста, Анатолий не заметил его настороженности и действительно решил, что пришло время переходить к контрапункту намеченного им ранее плана беседы.
      - Вот и я надеюсь на Вашу помощь, - обрадовано произнес он. - Задуманная мной картина должна быть написана безукоризненно правдиво. Но чтобы правдиво изобразить на лицах вождей отблески грядущего коммунистического единства, я должен увидеть их! А сделать это наиболее реально можно лишь наблюдая за лицами вождей во время просмотра ими привезенных мной из Мологи художественных полотен.
      "Далась же ему эта выставка!" - раздраженно подумал Блинов, но, оставаясь внешне спокойным, только поинтересовался:
      - А как быть с признанием критических замечаний по поводу идеологически враждебного содержания картин мологских художников и твоих в частности?
      - Мои признания касаются идеологической стороны образов, но в художественном отношении картины не так плохи. Вы не можете это отрицать, потому что я видел отблески прекрасного на Вашем лице. Привезенные из Мологи картины не поколебали Ваших идеологических убеждений. Это естественно - Ваши убеждения выстраданы Вами в царской каторге и в дореволюционных марксистских кружках, закалены в боях Гражданской войны и в послевоенных схватках с внутренними врагами. Но не будете же Вы утверждать, что наши вожди менее идейно стойкие, чем Вы?! Я уверен, что идеологические несовершенства картин никоим образом не поколеблют большевистских убеждений вождей, а вот необходимую им при их нечеловеческой загрузке душевную разрядку безусловно дадут. Ибо Душа человека, соприкасаясь с красотой, очищается от всего суетного. Вам ли этого не знать!
      - А как быть с рядовыми посетителями выставки?
      - Надо сделать выставку закрытой для сторонних посетителей!
      "Похоже, он полностью зациклился на идее организации выставки и плохо ориентируется в реалиях сегодняшнего дня, - подумал Блинов. - Сказать ему, что надежды выставить картины равны нулю, значит оттолкнуть от себя, лишиться возможности влиять на его творчество. Браться за устройство заведомо скандальной выставки - рисковать не только гениальным художником, но и собственным служебным положением, собственной свободой. И вправду, прощай не состоявшийся Микеланджело социалистического реализма?
      А что если попытаться использовать его гипертрофированное желание выставить привезенные из Мологи картины как стимул для создания картин в жанре социалистического реализма?
      Держать гения на крючке?!
      Отличная мысль! Зачем упускать время, долго и основательно занимаясь перевоспитанием идеалиста в материалиста, рискуя при этом вообще загубить в нем таланты, если существует такой мощный стимул для направления творческой энергии гения в нужном государству направлении, как крючок?!"
      Чекист поднялся из-за стола , в задумчивости пару раз пересек по диагонали кабинет. Потом остановился рядом с Сутыриным, оперся рукой о спинку его стула и твердым уверенным голосом подытожил:
      - Мы организуем выставку твоих картин.
      Анатолий в порыве чувств вскочил со стула, принялся с жаром благодарить чекиста, но Леонид Дормидонтович, вытянув вперед руку, малость умерил его пыл:
      - К сожалению, это будет не сегодня и не завтра. Случай уникальный. Картины для выставки отберет специальная комиссия, а до ее прихода ты должен написать как минимум два шедевра в жанре социалистического реализма. Два шедевра, а не просто два профессионально намалеванных полуплаката в духе Дейнеки!
      Блинов сжал пальцы в кулак и для убедительности выбросил перед носом художника два растопыренных пальца:
      - Два! И оба должны не только воздействовать на человека, как лучшие из тех, которые я видел на квартире у Якова Васильевича Рубинштейна, но одновременно нести в себе заряд большевистских идей! Необходимо делом доказать, что ты стал нашим, советским художником, тогда все остальное пойдет проще.
      - Я буду работать дни и ночи без отдыха, - заверил Анатолий, слегка отклоняясь от растопыренных перед его лицом пальцев чекиста и попросил: - Но пойдите мне навстречу, пришлите комиссию как можно быстрее. Время не ждет. У меня уже заготовлены эскизы для полотна с портретами вождей. Любой цельный художественный замысел, будучи при воплощении растянутым во времени, неминуемо превращается в ряд малосвязанных дискретных обрывков.
      - Ты меня не понял, - опуская вниз руку, еще раз пояснил ситуацию Блинов. - Если члены комиссии не увидят шедевров в жанре социалистического реализма, ни я, ни ты, никто на свете не сможет им объяснить смысла отбора для выставки идеологически вредных картин. Твоих заумных рассуждений о необходимости их показа вождям они не поймут, потому как университетов не кончали. Единственное, что они могут понять, это твое желание показать процесс - как ты из болота мещанских, религиозных тем поднялся к вершинам пролетарского искусства. Только при такой подаче и благожелательных отзывах с моей стороны комиссия способна принять нужное нам решение.
      - Но...
      - Никаких "но". Таковы реалии сегодняшнего дня. Я лишь даю советы и рекомендации, окончательные решения о выставках всегда принимаются коллегиально. Чем быстрее ты создашь хотя бы пару шедевров в жанре социалистического реализма, тем быстрее явится комиссия, тем быстрее можно будет рассчитывать на открытие выставки. Разумеется, закрытой. Разумеется, прежде всего, с целью кратковременного отдохновения вождей от государственных забот и лишь потом для того, чтобы ты мог безошибочно отобразить на их лицах эти... Как их?
      - Блики... Отблески светлого будущего...
      - Во, правильно.
      Леонид Дормидонтович ободряюще похлопал Анатолия по плечу. Тот поднялся со стула. Они пожали друг другу руки.
      В конечном итоге оба остались довольны беседой. Один, добровольно явившись в организацию, где умение лгать возведено в ранг профессиональных достоинств, поверил услышанным там обещаниям. Другой, не зная законов творчества, возомнил, что гений сможет создавать шедевры, черпая темы и образы не из глубин своего "Я", а руководствуясь указаниями "подцепившего его на крючок" чекиста.

Вернуться к содержанию

Глава двенадцатая

Весной 1937 года, после недолгого зимнего затишья, Молога снова пришла в движение. Тимофей Кириллович Летягин, из боязни быть узнанным, сам в город не выбирался, но из рассказов Константина Шабейко знал, что к середине мая все дома частного сектора уже были осмотрены на предмет их пригодности к переносу. Владельцы домов, износ которых, по мнению скороспелой комиссии, превышал норму, выдворены из города вместе с семьями. Вслед за выселенцами Мологу покинули те жители, которые в связи с отсутствием в семьях крепких мужских рук или по другим причинам сдали дома государству. Город быстро начинал пустеть. Улицы перегородили груды битого кирпича, сваленные деревья, столбы, остатки брошенного хозяевами домашнего скарба. Мимо них возникали объездные дороги. Завалы разгребали, но через день-два они появлялись в других местах. Даже на широкой главной улице города, Коммунистической (бывшей Петербургско-Унковской), иногда приходилось сворачивать на телеге с проезжей части на тротуар. По Старому бульвару вообще ни проехать ни пройти было невозможно, так как волгостроевцы завалили его стволами росших по обе стороны бульвара берез. В конце мая в городе прозвучали первые взрывы. Говорят, что в Заручье взорвали Вознесенскую церковь. Четырехъярусная колокольня, рухнув, подмяла обломками стоявший от нее в сторону реки на полсотни метров дом Василия Лебедя. Никто из людей не пострадал, но дом к перевозу стал не годен. Стены пятиглавого церковного храма взрывникам пришлось трижды сотрясать взрывами, но западная часть с фрагментом расписного свода все равно устояла - не хватило динамита. Теперь над Заручьем, как бы пытаясь защитить мологжан от выпавших на их долю испытаний, простирает длань евангелист Лука, покровитель художников и ремесленников.
   Слушая рассказы Шабейко, Тимофей Кириллович понимал, что город обречен. Если с каждым днем все выше и выше нарастает вал начавшихся прошлой осенью разрушений, значит, Анатолий Сутырин не смог достучаться до Кремля. В регулярно приносимых лесником для Летягина московских газетах также никаких сообщений о выставке картин мологских художников не мелькало. Ни слова не упоминалось в них и о самом Сутырине, художнике талантливом, самобытном, не заметить появления которого в кругу московской художественной элиты было бы невозможно. Отсиживаться, сложив руки в сторожке лесника, наивно ожидая, что когда-нибудь кончат греметь взрывы и людям разрешат вернуться в оставленные ими дома, не только не имело более никакого смысла, но и становилось равносильным предательству.
В один из теплых майских дней Летягин сложил в добротный дореволюционный рюкзак краски, кисти, мелки, три подрамника, свернутые трубочкой холсты, подхватил под мышку перевязанные бечевкой стойки мольберта и, оставив Константину Шабейко записку со словами благодарности за оказанный приют, помощь и заботу, направился в Мологу. Дожидаться прихода хозяина сторожки, чтобы попрощаться с ним по-людски, он не стал, так как знал, что Шабейко его одного в город не отпустит, а посвящать лесника в свои планы дело опасное - неровен час, возьмется помогать, а там и по шее от властей схлопотать можно. Самому же Тимофею Кирилловичу терять нечего - ни дома, ни родных нет, и жить-то при его годах да болезнях осталось с гулькин нос. Так хоть прожить этот остаток дней достойно: с кистью в руках, с прямой спиной.
   Едва войдя по Большой дороге в Мологу он выбрал на обочине сухое возвышенное место, с которого открывался вид на целый ряд еще не разрушенных домов, развернул мольберт, достал кисти, краски и принялся рисовать. Потерявшие за долгую зиму навык к работе пальцы вначале слушались плохо. Приходилось то и дело править уже сделанные мазки. Но постепенно и глаза и руки вспомнили многолетние привычки, движения стали более точными, более уверенными. Дело пошло довольно споро. Спустя каких-нибудь полчаса старого художника заметили мальчишки. Они стайкой столпились за его спиной и, с трепетом наблюдая за рождением картины, шепотом делились впечатлениями:
   - Смотри, Шурка, твой дом нарисовали! И сирень! Во, здорово!
   - И от самой картины теперь вовсю сиренью пахнет.
   - Ну да!?
   - А ты принюхайся.
   - И корова у бабы Мани, как живая из-за изгороди выглядывает!
   Потом стали подходить взрослые. Большей частью молча. Постоят, повздыхают, разглядывая запечатленное на холсте буйство мологской сирени, знакомые дома, широкое полотно Большой дороги и, не смея отвлекать художника расспросами, тихонько отходят по своим делам. Когда, наконец, кисть сделала последний мазок, один из мологжан, давно ожидавший этого момента, неожиданно предложил:
   - Давай я тебе шкаф трехстворчатый подарю, почти новый: все равно через неделю уезжать, а ты мне картину отдашь на память.
   Летягин улыбнулся, довольный работой и ее оценкой, обернулся к предложившему шкаф солидному крепкому мужчине лет сорока и протянул ему снятую с подрамника картину:
   - Шкафа не надо, а от приюта на одну-две ночи и куска хлеба не откажусь.
   На следующее утро Тимофей Кириллович стоял около мольберта уже двумя кварталами выше. Здесь объявилось сразу четверо желающих приобрести картину с видами родных мест. Пришлось наспех делать копии, чтобы никого не обидеть. От предлагаемых в качестве платы различного рода хозяйственных вещей Летягин отказался, так же, как и от денег, но набор плакатных красок принял с удовольствием. При дефиците масляных, подарок оказался как нельзя кстати.
   Вскоре весть о том, что в Мологе появился художник, с утра и до позднего вечера рисующий дома, улицы, скверы, храмы уходящего в небытие города и задаром, либо за символическую плату раздающий свои картины желающим, докатилась до городского начальства. Признать в художнике выселенного из Мологи еще прошлой осенью Летягина оказалось делом недолгим, и уже на пятый день своей подвижнической деятельности он был арестован за нарушение постановления Горисполкома, запрещающего выселенцам находиться на подготавливаемой к затоплению территории.
   Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба художника, торопившегося одарить мологжан нарисованными на холстах кусочками памяти о родном городе, но в дело вмешался случай. В тот момент, когда два наркомвнутдельца препровождали Летягина из машины в контору НКВД на площади Карла Маркса, путь им перегородили приехавшие из Москвы члены делегации деятелей культуры и искусства. Деятелей сопровождал председатель горисполкома Назаров и несколько офицеров НКВД из Перебор. Они столпились у входа в здание и что-то оживленно обсуждали между собой. Неожиданно из толпы делегатов вырвался растрепанного вида молодой человек и с криком: "Тимофей Кириллович! Как я рад!" - бросился на шею Летягина. Препровождавшие художника в контору наркомвнутдельцы попытались оттолкнуть делегата, но сделали это так неловко, что разбили молодому человеку нос. В среде делегатов и сопровождавших их лиц возникло легкое замешательство. Прибывшие с москвичами офицеры НКВД скрутили охранникам руки. Обстановка моментально обострилась. Еще чуть-чуть и в ход могло быть пущено личное оружие, но состоявшийся тут же на крыльце конторы обмен мнениями, к вящему удовольствию обеих сторон, закончился мирно. Выяснилось, что молодой человек - сам художник, родом из Мологи и знает Летягина чуть ли не с первых дней своей жизни. Обиды на расквасивших ему нос чекистов он не держит. Их местное начальство тоже проявило великодушие и по просьбе пострадавшего москвича освободило Летягина из-под стражи с условием, что тот вместе с делегацией уедет на пароходе из Мологи в Рыбинск и впредь будет относиться с уважением к постановлениям местных органов советской власти.
   Так совершенно неожиданно Тимофей Кириллович Летягин вместо камеры городской тюрьмы, куда его неизбежно отправили бы после оформления протокола о задержании, оказался вечером того же дня в компании Анатолия Сутырина на палубе белоснежного речного парохода. Здесь, наконец, им удалось уединиться в стороне от офицеров НКВД, других членов делегации и немного поговорить без свидетелей. Летягин коротко рассказал о том, как лесник помог ему за зиму оправиться от радикулита и некоторых других напастей, подробно описал, какие здания в Мологе уже снесены, чьи дома сплавлены по Волге под Рыбинск, кто из их общих знакомых в какой район переехал жить. По его словам выходило так, что, несмотря на значительные разрушения в городе, если б удалось остановить переселение, все уехавшие из него жители с радостью вернулись бы обратно и принялись за восстановление Мологи. Каждый из переселенцев и выселенцев, с кем довелось беседовать Летягину, считает, что лучше, чем в Мологе, ни в одном городе, ни в одном селе или деревне, он жить уже не будет. Анатолий без особого энтузиазма поведал про свои попытки организовать выставку в Москве и о том, как он теперь пытается создать шедевры в жанре соцреализма. Первые две картины, написанные им еще в ноябре прошлого года (мускулистого стахановца, с энтузиазмом бросающего уголь в жерло доменной печи, и зорко вглядывающихся в поднимающийся над рекой туман пограничников), Блинов принял благосклонно, но упрекнул, что для кисти советского микеланджело они недостаточно совершенны. К большому полотну "Всенародное обсуждение Сталинской конституции" отнесся более благожелательно, но тоже заявил, что мастерство воплощения не соответствует величественности темы.
   - Я старался, как мог, ему угодить, - с болью в голосе рассказывал Анатолий, - но о каких шедеврах может идти речь, если все мысли об одном - как скорее организовать выставку? В конце концов, на свою голову я уговорил Блинова прислать комиссию для отбора картин, заявив, что готов отдельные из них подправить, подкорректировать, только чтобы открылась выставка. Боже мой! Он прислал ничего не понимающих в искусстве двух слесарей с завода "Красный пролетарий", ткачиху с каких-то мастерских и панически боящегося сказать "да" любому начинанию мерзавца из Наркомата культуры. Выпив у Якова Васильевича Рубинштейна полсамовара чаю с сахаром, заплевав весь пол в прихожей шелухой от семечек, Вы знаете, что они отобрали?
   - ?
   - Два моих пейзажа со стогами сена, Ваши "Подсолнухи", стахановца с пограничниками и "Конституцию". Остальные картины, говорят, надо малость переделать. Представляете?!
   - И даже мою аполитичную "Купальщицу"?
   - На нее они вообще не могли смотреть без смущения, и, посовещавшись с ткачихой, чиновник из Наркомата посоветовал прикрыть "срамное место" купальщицы камышами, а над обрывом трактор подрисовать, чтоб было ясно, кто купается. И название тот тип подсказал новое: "Мадонна-трактористка".
   - Абсурд какой-то.
   - А то, что Вашу еще дореволюционную картину "Иловна. Усадьба графа Мусина-Пушкина" они посоветовали переименовать так, чтобы слов "усадьба" и "граф" не было в названии, разве не абсурд? Вместо "кисейных барышень" на берегу реки, надо, говорят, нарисовать девчат-пионервожатых или отдыхающих колхозниц. А чтобы было совсем ясно, что все это не графское, а наше советское, над главным порталом повесить какой-нибудь хороший плакат, типа: "Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!" Люди должны радоваться красоте сегодняшнего дня, а не умиляться дореволюционным бытом графьев.
   - Это уже кощунство! Это... - начал было возмущаться Летягин, но тут же, учитывая дефицит времени, удержался от дальнейших комментариев и поинтересовался: - А как остальные картины?
   - С остальными еще сложнее. Все церкви и монастыри рекомендовано замалевать краской, так как они, навевая ненаучные размышления о Боге, оскорбляют атеистические взгляды советских людей. Эскизы Поцелуева на исторические темы: "Посещение императором Павлом Первым Мологи"31)" и "Отдых княгини Ольги" 32) забракованы по причине их якобы монархического содержания. Его знаменитое полотно "Изгнание холопов"33) названо контрреволюционным, а "Мологская ярмарка" 34) - восхваляющим мелкособственнические инстинкты. Короче, после ухода комиссии я лично разрезал на кусочки и выбросил в мусорный ящик свои соцреалистические "шедевры", позвонил Блинову, сказал то, что о нем думаю, и заявил, что больше Анатолия Сутырина как художника не существует. Старик Рубинштейн и Паша Деволантов пытались меня успокоить, я им наговорил массу гадостей, вырвался и убежал на улицу. Долго бродил по Москве, а ночью, при попытке проникнуть внутрь Кремля, чтобы встретиться с товарищем Сталиным, меня арестовала кремлевская охрана.
   - Это ты зря, так резко, - рассудительно заметил Летягин, - люди по записи к Сталину попасть не могут, а ты на ура, как кавалерист.
   Старые друзья немного помолчали.
   Несмотря на позднее время, на реке было еще светло. По правому обрывистому берегу Волги тянулись к небу высокие корабельные сосны. В одном месте берег подмыло во время весеннего паводка, и два дерева-великана упали в воду, склонив вершины по направлению к фарватеру. Чуть ниже их по течению вышел к реке встретить пароход лось.
   Проводив взглядом сохатого, Анатолий продолжил дальше рассказывать о своих мытарствах:
   - Месяц почти меня в кутузке35) держали, выясняли - кто такой. Блинов - лиса, на второй день уже нашел, стал требовать, чтобы я у него прощения просил, тогда мол, выпустят. Я заявил, что выставка мологских художников - цель моей жизни, а так как цель стала недостижимой, то мне все равно, где без цели умирать. Он думал, я шучу. Потом видит - серьезно. Что-то кому-то сказал, меня отпустили, он сам у меня прощения попросил и взялся без всяких проволочек тут же организовывать выставку. Но тут выяснилось, что я уничтожил и "стахановца", и "пограничников", и "Конституцию". Он раскричался, сказал, что я варвар, сам себе жизнь порчу, и в конце концов направил меня с делегацией деятелей культуры на строительство Рыбинской ГЭС вдохновляться тем, как человеческий гений намеревается укротить полноводную Волгу. Я должен привезти из поездки серию набросков, мы с ним вместе определим композицию будущего большого полотна, я начну рисовать, а он займется вопросами организации выставки с условием, что к моменту ее открытия моя картина будет готова.
   - И ты снова веришь ему?
   - Ну он же большой начальник, коммунист. Любит искусство. Мои картины считает гениальными. Вызволил меня из кутузки. Если бы я был более выдержанным, рассудительным, каким и подобает быть настоящему мужчине, если бы я не порвал своих злосчастных стахановцев с Конституцией, то сегодня Сталин, возможно, уже смотрел бы на наши картины. Леонид Дормидонтович говорил, что на май месяц и помещение для выставки было уже зарезервировано...
   Друзья снова помолчали. Можно не верить чекисту, но другого выхода у них просто нет. Пароход подходил к пристани ""асильевское". Анатолию вместе с другими членами делегации надлежало выходить, чтобы, заночевав в местной гостинице "Волгостроя", с утра отправиться на знакомство с ходом строительства Рыбинской ГЭС на реке Шексне. Летягин, как человек посторонний, не имеющий соответствующего пропуска для посещения секретных объектов, вынужден был снова расстаться со своим молодым другом и в поисках ночлега ехать до следующей пристани, расположенной на правом берегу возле здания Рыбинской хлебной биржи.
     

Примечания.

31. Император Павел Первый посетил Мологу в июне 1798 года при возвращении из Казани в Петербург. Через Волгу императора доставил в город специальный катер с четырнадцатью гребцами. Свита сопровождала Павла Первого на двух паромах, двух лодках и барже. На карандашном эскизе Михаила Поцелуева был запечатлен момент встречи императора дворянами города во главе с городничим Глебовым у Мологской заставы.

32. В Мологе ходила легенда о том, что в мологских лесах любила забавляться охотой княгиня Ольга и однажды, в версте от города, отдыхала на огромном камне-валуне, который с тех пор называли "Ольгин камень".

33. В основе сюжета картины "Изгнание холопов" лежит легенда. Однажды новгородские воины отправились попытать военной удачи к вратам Царьграда. Удачен или нет был тот поход, история умалчивает, а только вернулись они домой лишь через семь лет. К тому времени их жены вышли замуж за рабов, которые встретили своих господ возле стен Новгорода с мечами и копьями. Но господа, бросив на землю щиты и оружие, пошли на холопов с плетками, и холопы в страхе бежали от разгневанных их коварством хозяев. Позднее опальные холопы поселились на берегу Мологи в тридцати верстах выше устья реки и основали там так называемый Холопий городок.

34. Мологская ярмарка с конца ХIV века была самой известной на Руси и славилась далеко за ее пределами. Основал ее мологский князь Михаил по совету своего друга, князя московского Ивана Калиты. На ярмарке встречались товары со всех концов света. Бархат, шелк, восточные пряности обменивались на местный товар - меха, лен, деготь... Первоначально ярмарка располагалась в районе Холопьего городка, позднее была перенесена ближе к стенам Мологи на пойменный Боронишинский луг. Однако, ввиду появления на Волге многочисленных мелей, что создавало опасности для купеческих судов, в XVI веке ее снова перенесли - на этот раз в Рыбную Слободу, а позднее в Макарьев и Нижний Новгород.

Вернуться к содержанию

Глава тринадцатая

Новое место работы Юрки Зайцева, лагпункт номер три Волглага НКВД СССР, с точки зрения обывателя, было гораздо хуже прежнего. Вместо просторной кулацкой избы в Юршино - обнесенный колючей проволокой барак. Вместо родительского дома в Мологе - тесная комната в общежитии. Добротную домашнюю пищу вытеснили сухие пайки и казенные каши. Книги небольшой, подобранной в соответствии со вкусами хозяина домашней библиотеки заменили подшивки газет в красном уголке. Но для молодого чекиста все эти минусы с лихвой окупались пришедшим к нему осознанием собственной важности и нужности для такого же, как он, молодого Советского государства. Отныне он не чувствовал себя бесконечно малой величиной в масштабах великой империи, он стал ее значимой единицей, ибо обладал теперь реальной властью над тысячами, десятками тысяч людей.
      Тогда осенью 1936 года, убив Сосулю, отчима, а затем земляков-мологжан, он одновременно убил полуинтеллигентного, нерешительного, мягкотелого юношу - насквозь прогнившую половинку самого себя. Убил, чтобы освободить дорогу для рвущегося из глубин души настоящего мужчины, человека-властелина, призванного дулом нагана, росчерком пера, взглядом, небрежным жестом руки повелевать массами, объединять разрозненные человеческие судьбы в одну общую судьбу, судьбу строителей нового общества.
      Жалел ли он хоть об одном из четырех совершенных им убийств? Пожалуй, нет. Так сложились обстоятельства. Он стоял перед выбором - погибнуть самому или убить других. С точки зрения государственных интересов, его жизнь, жизнь умного, преданного, молодого, сильного человека была нужнее, чем вместе взятые жизни юродивой старухи, озабоченных личными проблемами мологжан и постоянно зализывающего в больницах многочисленные раны пожилого чекиста. Поэтому они должны были погибнуть, а он остаться жить.
      И они погибли. Перешли предел индивидуального, раздельного пространственно-временного существования. Ступили под темные своды торжественной залы, где нет ни правых, ни виноватых. Погибли. Но не исчезли в черноте абсолютного небытия, потому что своей гибелью способствовали рождению нового Юрки Зайцева, значит, в конечном итоге, погибли во благо вечноживого Советского государства. Смерть наполнила смыслом их жизни. Более того, в качестве откупа убитому отчиму, он, Юрка Зайцев, сделал так, чтобы имя Семена Аркадьевича Конотопа осталось красными буквами вписанным в историю родного края. Некролог за подписью друзей-наркомвнутдельцев был опубликован аж в "Северном рабочем"! В газете "Колхозное междуречье" напечатали большую, во весь разворот, статью о боевом пути славного чекиста. И, наконец, неделю назад пришло известие, что одному из колхозов Мологского района, к созданию которого наган отчима имел самое непосредственное отношение, дано название "Конотопский". Как бы Юрка хотел, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь также позаботился о его, Юркиной, посмертной славе!
      Впрочем, умирать он не спешил. О какой смерти может идти речь, если впереди так много интересной, нужной для страны работы? Если от твоего труда зависит эффективность труда тысяч людей?
      Ведь люди в массе своей - существа довольно ленивые. Трудиться просто так никто не любит. Каждому подавай мотивацию. А мотиваций существует только две: кнут и пряник. В загнивающих странах капитала пряник - это деньги; кнут - их отсутствие. Кто не работает, тот не получает денег. Тому не на что есть, не на что покупать одежду, не на что обучать своих детей и лечиться от элементарной простуды. Капитализм принуждает людей к труду экономически. Цинично эксплуатирует их природные стремления к приобретению жизненных благ. Будучи не способным к созданию вечного, возвышающегося над человеком государства капитализм не способен наполнить высшим смыслом жизнь погрязшего в заботах о личном благополучии индивида.
      В противовес циничному материальному принуждению индивида к труду социализм применяет новое принуждение - моральное. И пряники, и кнуты у социализма другие. Человек превращает свою жизнь в непрерывный трудовой подвиг не ради денег, а ради государства. Ради его становления большевики шли под пули и сами не щадили пуль, расстреливая заложников. Ради торжества социалистических идей отчим с одним наганом шел отбирать зерно у вооруженных косами кулаков в селе Новоникульском. За моральными пряниками тянутся по всей стране мозолистые руки стахановых, потому что социалистическое государство, будучи вечным, придает смысл каждой положенной на алтарь его славы человеческой жизни, каждому удару молота и взмаху серпа. Ну а для тех, кому не нравится вкус социалистических пряников, припасены социалистические кнуты. Моральным кнутом, преображающим человека, спасительным, этически оправданным насилием, можно трансмутировать косную человеческую природу из потребительской в трудовую, из ветхой, отягощенной личными заботами, в новую солнечно-активную энергию строителей вечного государства.
      Разве можно роптать на отсутствие мещанского благополучия, если одно из своих маленьких кнутовищ родина доверила именно тебе? Если тебе дано право решать - кого в интересах общего дела забить до смерти, а кого лишь слегка погладить по спине? Вопрос риторический.
      Единственное, что мешало Юрке дышать полной грудью - дремучая необразованность окружавших его людей. Абсолютно не с кем было поговорить по душам. Начальник лагпункта, товарищ Шевчук, старый чекист с четырьмя классами образования, кроме передовиц в "Правде" ничего не читал и был зациклен на безукоснительном выполнении поступавших сверху циркуляров, даже если их выполнение явно шло во вред дела. Несомненными достоинствами товарища Шевчука были лишь фанатичная вера в гений Сталина и слепое обожествление вождя. Любые мыслительные процессы давались ему с трудом, поэтому осмелившийся проявить склонность к самостоятельному мышлению подчиненный сразу вызывал неприязнь и подозрение.
      - Ты что, считаешь себя умнее товарищей Сталина и Рапопорта? Вождям не доверяешь?!! - угрожающе поинтересовался он у Юрки, когда тот попытался втянуть начальника в разговор о путях возможного развития страны и ее маленькой ячейки - лагпункта номер три Волглага НКВД СССР.
      Не блистали умом и другие сотрудники лагпункта, с которыми по долгу службы Юрка сталкивался ежедневно в той или иной обстановке. В принципе, если твоя должность не выше уровня бойца охраны, то отвращение к самому процессу мышления простительно: "Не надо думать! С нами тот, кто все за нас решит!" Излишняя задумчивость рядового исполнителя может действительно только навредить делу. Но каждому, кто ступил хотя бы на первую ступеньку служебной иерархии, мозги необходимы.
      Не обнаружив подобной принадлежности у сослуживцев, Юрка стал все чаще замыкаться в себе, избегать коллективных пьянок, чтобы не сболтнуть лишнего, а свои мысли и чувства доверять только толстой, в девяносто шесть листов, синей тетради, которую всегда носил при себе, перепрятывая на ночь в глубины ватного матраса. Половина тетради была отведена под "цитатник". Здесь Юрка записывал особо близкие к его личным взглядам мысли вождей мирового пролетариата, иногда сопровождая их собственными комментариями36). Во второй половине тетради он фиксировал различного рода проступки сослуживцев, с тем, чтобы иметь возможность при случае обоснованно скомпрометировать в глазах высшего начальства любого, кто посмеет встать на пути его служения вечному государству. Однако, компроматом на само начальство он также не брезговал - мало ли как дела повернутся. Особое внимание в тетради было отведено личности капитана Шевчука. На основе анализа многочисленных проявлений тупоумия начальника лагпункта, его неумения организовать работу подчиненных, Юрка 14 апреля 1937 года сделал следующую обобщающую запись:

      "Из-за попустительства капитана Шевчука в лагпункте среди заключенных царят воровство и насилие. Лентяи питаются лучше и получают большее число льгот, чем работящие зэки. Численность контингента в бараках не регулируется, что ведет к росту числа больных. На их лечение тратятся лекарства. Часть больных получает усиленное питание, не участвуя в общем деле. Из-за участившихся случаев воровства овса и сена из конюшен, все лошади отощали и не способны транспортировать лес. Выполнение правительственного задания в марте так же, как и в феврале, сорвано.
      В интересах общего дела целесообразно:
      1. На должности обслуги37) подбирать людей физически слабых, от которых мало проку на строительных работах. Подбирать, исходя из понятия личной честности, и лишь при равных показаниях отдавать предпочтение "социально близким"38). Если честного человека среди воров и мошенников найти не удастся, то в интересах дела следует временно воспользоваться неворующим с 58-ой39);
      2. Беспощадно карать всех нарушителей дисциплины и воров, особенно из числа обслуги;
      3. Привилегированной кастой должны быть те, кто перевыполняет план, а не авторитеты из криминального мира. Ввести революционную практику наказания заложников из числа воров в законе в случаях сокрытия виновных;
      4. Премблюда40) выдавать только лицам, занятым на корчевке леса. Обслуге премблюд не выдавать;
      5. Для тех больных, которые по заключению врача в ближайшем будущем не смогут быть задействованы на корчевке леса, усиленное питание не выдавать, направив его для нужд тех, кто трудится;
      6. Процесс приемки нового контингента строго увязать с процессом строительства новых бараков и естественной убыли (смертности) существующего контингента Последний может регулироваться посредством увеличения или уменьшения трудовой нагрузки."

      Шила в мешке не утаишь. Особенно, если и днем и ночью находишься в окружении чекистов. Скоро весть о существовании у лейтенанта Зайцева секретной тетрадочки дошла до самого капитана Шевчука, и он захотел незамедлительно увидеть ее у себя в кабинете на столе, ибо "только антисоветски настроенные подчиненные могут иметь секреты от начальства". Юрка вполне искренно признал законность желания начальника знать всю подноготную о своих подчиненных, но насчет тетради заявил, что она пропала. Товарищ Шевчук не поверил.
      Уже давно неидеальные отношения между начальником и подчиненным обострились до предела. Юркины сослуживцы, не особенно благоволившие к чересчур умному товарищу, со злорадством ожидали закономерной, по их понятиям, развязки. В любой момент начальник лагпункта мог дать лейтенанту Зайцеву невыполнимое задание или еще подстроить какую-нибудь пакость, чтобы убрать строптивца с глаз долой. Возможностей у него было много. Но капитан не спешил. Может ждал, когда Юрка, осознав свою ничтожность перед лицом начальника, упадет на колени? Или хотел поиграть с ним в "кошки - мышки"? Так или иначе, но обстановка требовала от Юрки действий. Единственная возможность спастись - нанести упреждающий удар. Но как это сделать, если, словно вошь на стекле, никуда не можешь скрыться от всевидящего начальственного ока? Как соскользнуть со стекла, чтобы попасть в поле зрения более высокого начальства. Нужно чудо. Какой-то яркий поступок. Подвиг.
      В один из теплых июньских вечеров лейтенант НКВД Юрка Зайцев, укрывшись от слепящего света лагерных прожекторов за высоким камнем-валуном, сидел на берегу Шексны и размышлял о своем бедственном положении. Шансов на спасение оставалось все меньше. Сегодня даже подчиненные ему бойцы охраны осмелились нарушить указания своего непосредственного начальника. Утром охранник Зверев при сопровождении колонны зэков из лагпункта в зону лесоповала убил самого ценного из заключенных, сильного, работавшего за десятерых, украинца Федора Гайчука. Убил нарочно. Не из желания лишний раз продемонстрировать свою власть над жизнью и смертью зэков, а чтобы досадить ему, Юрке Зайцеву. Конечно повод был законный: Гайчук шагнул на метр в сторону от колонны, чтобы подобрать брошенный сердобольной крестьянкой кусок хлеба. Зверев скомандовал Гайчуку: "Лежать!". Тот замешкался, побрезговал в случившиеся как раз перед его носом коровьи лепешки падать, ступил еще шаг, чтобы лечь где почище. Ну тут Зверев, в полном соответствии с инструкцией, его сам положил. Прямо через глаз пуля прошла. Следом за Зверевым охранник Лузгин из-за мелких нарушений в упор трех зэков-латышей расстрелял. Все трое тоже хорошими работягами были. Всего пару недель назад выговаривал своим подчиненным Юрка Зайцев, чтобы по государственному относились к зэкам, держали в строгости, но без особой нужды не били. А тут самых ценных... После развода смотрят нагло, усмехаются, знают, что по инструкции к ним не придраться. ронешь - а их Шевчук подговорил, чтобы Юрку на непродуманные действия подтолкнуть. Как пить дать, назло...
      Время подходило к полуночи. От реки тянуло холодом Последний луч солнца догорал на выброшенной вверх стреле плавучего крана. Через пару часов надо быть в кабинете начальника лагпункта на селекторной перекличке. До этого желательно успеть хоть часик поспать, чтобы убрать из-под глаз синие круги усталости. Юрка поднялся в рост и вдруг заметил метрах в пятидесяти сбоку от себя такого же, как он сам, одиночку. Еще не осознав вполне, кто этот одинокий человек, лейтенант НКВД почувствовал легкое жжение в левой стороне груди. Что это? Почему его сердце вдруг заколотилось с утроенной силой? Осторожно ступая по начинавшей покрываться росою траве, следя, чтобы ни одна веточка не хрустнула под коваными подошвами сапог, Юрка подкрался к незнакомцу сзади и остановился. Предатель-сердце стучало так громко, что его стук можно было услышать на другой стороне реки. Никаких сомнений больше не существовало: судьба преподнесла юному чекисту долгожданный шанс - выскользнуть на волю из мертвящих объятий капитана Шевчука. Склонившись к мольберту, у самой кромки реки на расстоянии вытянутой руки стоял виновник осенних потрясений, мологский художник Анатолий Сутырин, и, погруженный в мир своих красок, увлеченно работал. Он не слышал шагов лейтенанта Зайцева, не слышал биения его сердца и учащенного дыхания... Он не слышал ничего! Ситуация становилась занятной. В молодом наркомвнутдельце проснулось нечто вроде азарта. Как долго он сможет простоять сзади художника незамеченным? Юрка отклонился чуть правее, чтобы из-за плеча художника лучше наблюдать за созданием картины. Она была почти закончена. Торопясь завершить задуманное до того, как ночь сделает краски неразличимыми, Сутырин быстро и уверенно наносил последние мазки.
      Вот загорелась оранжевыми бликами стрела плавучего крана. Подернулись дымкой тумана железобетонные перегородки будущих разделительных каналов. Затем от реки к небу поднялся яркий зеленый луч, раздвинул сердцевину висевшего над гигантской стройкой облака, и в его свете наркомвнутдельцу стали видны... лица убиенных сегодня охранниками трех зэков-латышей и украинца Гайчука! Убиенные смотрели прямо в глаза лейтенанта и молчали. Как будто это он, Юрка Зайцев, а не сволочи-охранники лишили жизни самых лучших корчевщиков лагпункта!
      - Чур меня! Чур меня! - испуганно зашептал Юрка.
      Сутырин вздрогнул, обернулся и удивленно посмотрел на осеняющего себя крестным знаменем лейтенанта НКВД.
      - Что с Вами?
      Юрка попятился назад, потом вдруг остановился, выхватил из кобуры маузер и срывающимся визгливым голосом приказал:
      - Руки вверх!
      - Что с Вами? - удивленно, не понимая серьезности происходящего, шагнул ему навстречу художник.
      Юрка выстрелил художнику в ноги и, заставив себя усилием воли успокоиться, пояснил:
      - Именем социалистической родины Вы, гражданин Сутырин, арестованы!      

Примечания.

36. Ниже приведен небольшой отрывок из "цитатника".

"Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и их прихлебателям, буржуазным интеллигентам"
      В. И. Ленин. Соч., т. 26, стр.372

"....в каком квартале большого города, на какой фабрике, в какой деревне... нет... саботажников, называющих себя интеллигентами?"
      В. И. Ленин. Соч., т. 35, 5 изд., стр.68

"Мелкий буржуа, хранящий тысчонки, враг..." "Необходим военный поход против деревенской буржуазии..."
      В. И. Ленин. Соч. т. 36, 5 изд., стр.369

Комментарий. Очистка "от всякого рода вредных насекомых" (В. И. Ленин. Соч. т. 5 изд., т. 35, стр.204) методами убеждения, принуждения, физического уничтожения - главная задача государства, пожелавшего быть вечным. Процесс этот должен быть вечным, как само государство. Иначе - застой, заражение частнособственническими вирусами, загнивание, смерть! И вечный бой! Покой нам только снится.

...во время одной беседы, в ответ на замечание одного из товарищей, что "после революции должен установиться нормальный порядок", Ленин саркастически заметил: " Беда, если люди, желающие быть революционерами, забывают, что наиболее нормальным порядком в истории является порядок революции"
      И. В. Сталин. Соч. т. 6, стр.60

Комментарий. Ленин! Сталин! Революция!!!

"....мы хотим построить социализм из тех людей, которые воспитаны капитализмом, им испорчены, развращены..."
      В. И. Ленин. Соч. т. 24, стр.64

"Мы можем рассчитывать только на сознательных рабочих. Остальная масса, буржуазия и мелкие хозяйства против нас..."
      "Мы знаем, как невелики в России слои передовых и сознательных рабочих
"       В. И. Ленин. Соч. т. 36, 5 изд., стр.369

Комментарий. Чтобы маленькие слои "сознательных" подняли массы, надо "массу" этих масс сократить до минимума и далее постоянно поддерживать на "подъемном" уровне,

"Руководство обеспечивается методом убеждения масс, как основным методом воздействия партии на массы. Но это не исключает, а предполагает принуждение..."
      И. В. Сталин Соч., т. 8, стр.53

"Что же касается карательных мер за несоблюдение трудовой дисциплины, то они должны быть строже". "... при нарушении трудовой дисциплины... совершается уже уголовное преступление и за это должна быть наложена определенная кара" "... беспрекословное подчинение единой воле, безусловно, необходимо".
      В. И. Ленин. Соч. т. 36, 5 изд., стр.200

"И тот, кто сегодня поет не с нами -
Тот
против
нас!"
В. Маяковский

Комментарий. Железная дисциплина, основанная на осознании каждым индивидом неминуемости наказания, - залог успешного экономического развития вечного государства. Лагпункты, в силу их специфического отличия от простых социалистических предприятий, могут и должны стать экспериментальной базой по выработке наиболее эффективных средств принуждения косного человеческого материала к созидательному труду на благо родины.

"Оглянешься - вокруг враги;
      Руки протянешь - и нет друзей;
      Но если он скажет: "Солги", - солги.
      Но если он скажет: "Убей", - убей"
      "ТВС" Эд. Багрицкий.

37. Обслуга - обслуживающий персонал тюрьмы или лагпункта. Комплектовался частично из вольнонаемных рабочих, частично из зэков.

38. Социально близкие - заключенные, осужденные не по политическим статьям. "Близкие" - значит не противопоставившие себя своими преступлениями или принадлежностью к каким-либо враждебным организациям, движениям, партиям, первому в мире государству рабочих и крестьян.

39. 58-ая статья - одна из 148-и статей необщего раздела Уголовного Кодекса 1926 года.


      "...великая, могучая, обильная, разветвленная, разнообразная, всеподметающая Пятьдесят Восьмая, исчерпывающая мир не так даже в формулировках своих пунктов, сколько в их диалектическом и широчайшем истолковании.
      ...Воистину, нет такого поступка, помысла, действия или бездействия под небесами, которые не могли бы быть покараны тяжелой дланью Пятьдесят Восьмой статьи"
      А. И. Солженицын "Архипелаг ГУЛАГ", т. 1, М: ИНКОМ НВ, 1991., стр. 51.

40. Премблюда - дополнительные пайки выдаваемые по усмотрению администрации тем или иным заключенным. Поскольку объем денежных средств выделяемых на питание не зависел от количества премблюд, то нетрудно догадаться, что премии для одних оборачивались полуголодным существованием для других.

Вернуться к содержанию

Глава четырнадцатая

Леонид Дормидонтович Блинов узнал об аресте Анатолия Сутырина на следующее утро по телефону от одного из своих сотрудников, командированного вместе с деятелями культуры и искусства на строительство Рыбинской ГЭС. Первоначальная информация была скупой: кто, где, когда арестовал художника и куда препровожден арестованный. Чтобы добыть сведения о причинах ареста, пришлось, соблюдая необходимую в таких делах осторожность, потянуть веревочки старых связей в недрах комиссариата. К полудню Леонид Дормидонтович получил малоутешительную информацию о том, что Сутырин обвиняется в создании диверсионной группы, убийстве старшего следователя НКВД Конотопа, поджоге конторы НКВД в деревне Юршино и попытке освобождения из арестантского сарая двух своих бывших соучастников. По всем пунктам обвинения он находился в областном розыске с третьего октября 1936 года. Любого из пунктов было достаточно, чтобы приговорить его к высшей мере социальной защиты - смертной казни.
      Прекрасно понимая, что все обвинения надуманны, Леонид Дормидонтович тем не менее растерялся.
      У него не было времени ни для того, чтобы найти Сутырину алиби, ни для того, чтобы, занявшись расследованием, обнаружить подлинных виновников происшедшей в Юршино трагедии. Согласно принятого 01.12.1934 года, в день убийства С. М. Кирова, Постановления Президиума ЦИК СССР, на расследование дел по обвинению в подготовке или совершению террористических актов должно тратиться не более десяти дней. Меньше - пожалуйста. Но за десять дней было немыслимо даже опросить всех свидетелей, не говоря о проведении очных ставок, следственных экспериментов и т.п. В соответствии с тем же Постановлением, прокуроры и адвокаты к рассмотрению таких дел не привлекаются, приговоры обжалованию не подлежат и приводятся в исполнение немедленно. Если делу будет дана политическая окраска, то, в соответствии с принятой недавно на "ура" инициативой Секретаря ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановича, рассмотрение дела вообще пройдет во внесудебном порядке. Незамедлительное приведение в исполнение высшей меры социальной защиты гарантировано.
      - Думай, думай, чекист, - шептал себе под нос Леонид Дормидонтович, лихорадочно меряя шагами просторный кабинет на Лубянке.
      Пытаться выиграть время путем искусственного привлечения новых соучастников? Бесполезно. Никто разбираться со степенью вины того или иного отдельного человека не будет. Недаром же в органы НКВД поступило свежеиспеченное Распоряжение Председателя Совнаркома В. М. Молотова о том, чтобы выносить наказания по спискам, не создавая волокиты с разбором индивидуальных ролей каждого из соучастников преступления. Факт преступления установлен? Установлен. Был теракт? Был. Значит, всех причастных к нему скопом под расстрел в течение десяти дней после поимки. Или раньше...
      Открыто вступиться за художника? Это равносильно самоубийству! Более того, не менее опасно и пустить дело по течению, не вмешаться. Следственный изолятор в Рыбинске переполнен. На один квадратный метр поверхности пола приходится по три-четыре человека! Люди трутся друг о друга, как сельди в банке. Спать можно, только облокотившись на другого человека. Температура в невентилируемых камерах от дыхания заключенных не опускается ниже сорока градусов. Пропитываемая своим и чужим потом кожа на телах заключенных покрывается экземой. Вонь. Вши. Изнуряющие ночные допросы. Даже без широко практикуемых персоналом тюрьмы физических воздействий большая часть обвиняемых уже на второй день такой жизни готова рассказывать следователям все, что угодно, лишь бы выбраться из КПЗ. Кто даст гарантию, что Сутырин не произнесет или уже не произнес фамилию Блинова? А может, художника и арестовали с единственной целью, чтобы потом опорочить его, старого чекиста, коммуниста с дореволюционным стажем? Тогда страна не только лишится призванного ее прославить художника, но и потеряет одного из своих самых верных бойцов.
      - Думай, думай, чекист...
      И Леонид Дормидонтович придумал. В два часа ночи, спустя ровно пятьдесят часов после ареста Сутырина, он позвонил из своего кабинета в кабинет Наркома внутренних дел товарища Ежова и попросил принять его по неотложному делу. Николай Иванович назначил встречу на шесть часов утра.
      Ровно в шесть, в мундире, подтянутый, Леонид Дормидонтович Блинов явился в приемную Наркома и тут же был принят.
      Несмотря на усталость после бессонной ночи, Ежов, как всегда, слушал собеседника сосредоточено и внимательно. Блинов поведал ему байку о том, что группа художников готовится организовать в Берлине выставку антисоветских картин, что для выявления всего круга лиц, связанных с этой группой, было установлено круглосуточное наблюдение за одним из ее лидеров, художником Сутыриным, но того внезапно арестовали в городе Рыбинске. Если художника срочно не этапировать из рыбинского изолятора в Бутырскую тюрьму, то выявить весь круг лиц, причастных к созданию антисоветских картин, переправке их через границу и попытке организации выставки в Берлине, будет невозможно.
      - За что арестован в Рыбинске Ваш художник? - сухо поинтересовался Николай Иванович.
      - По обвинению в убийстве старшего лейтенанта НКВД товарища Конотопа.
      - Террористов надо уничтожать!
      - Категорически согласен! - поддакнул Блинов, но подкорректировал: - С антисоветчиной тоже надо бороться самым решительным образом. Одно не должно мешать другому.
      Нарком задумался, окинул оценивающим взглядом почтительно склонившего перед ним голову Блинова, принял из его рук бумагу с прошением об этапировании Сутырина в Москву, и, размашисто подписав ее, наказал:
      - С расследованием не затягивайте. Я полагаю, что среди художников не должно быть террористов и антисоветчиков. Вам надлежит выявить всех. Всех, до одного! Видимо, счет пойдет на десятки, а то и на тысячи преступников. Если писатели, как мудро заметил товарищ Сталин, - инженеры человеческих душ, то художники - мастеровые сердец! В мастерской должна быть чистота.
      - Категорически согласен! - подобострастно поддакнул Леонид Дормидонтович.
      - Да, вот еще что, - остановил Нарком уже собиравшегося раскланяться Блинова. - В канцелярии Кремля мне передали одно письмо от пионерки из Мологи. Где сейчас живет девочка, установить не удалось. Но главное не в этом. Пионерка Настя Воглина сообщает, что несколько художников затеяли устроить в Москве выставку, посвященную красоте Мологи и Мологского края. Вы ничего об этих любителях выставиться не слыхали?
      Леонид Дормидонтович напрягся. Снова Сутырин! Что это: знаменитая ежовская проницательность? Секунду замешкался, вспомнив, под каким соусом художник пытался навязать ему идею о проведении закрытой выставки; усмехнулся мысленно своей доверчивости и, предвосхищая следующий приказ Наркома, с готовностью пообещал:
      - Найду. Обязательно найду отщепенцев!
      - Найдите. Подобная выставка сейчас - это диверсия. Это подкоп под планы электрификации страны, а значит, под нашу промышленность, нашу обороноспособность. Видимо, среди художников еще недостаточно эффективно проводится политико-воспитательная работа. Это Ваше упущение. Ваша ошибка. А ошибки лучше вовремя заметить и исправить, чем потом отвечать за них перед партией и страной.
      Из кабинета Наркома, прижимая к груди подписанное распоряжение об этапировании Сутырина в Москву, Леонид Дормидонтович вышел побледневший. Как он, старый чекист, сразу не смог сам догадаться, что не блики светлого будущего мечтал увидеть Сутырин, а нож, всаженный в спину планам затопления Мологи?! Что теперь делать? Ах, как бы Леонид Дормидонтович хотел повернуть время назад, чтобы не было никакого Сутырина, никаких его магических, вызывающих спазмы в горле картин!
      Но вспомнив картины - ярко, в красках, вспомнив запечатленные на них виды города и его окрестностей, старый чекист почувствовал, как в душу закрадываются сомнения: а надо ли, действительно, затапливать водами искусственного моря всю эту красоту?
      Партия решила, что надо... Что красота далекого завтра оправдывает гибель красоты сегодняшней... А может, потому и решила, что никто из решавших не видел Мологи даже на картинах? И тут же грудь чекиста обожгло ощущение собственной вины: "Ведь это же я сам, никто другой, помешал проведению выставки!"
      Нет. Крамольные мысли надо гнать прочь. Необходимость строительства ГЭС и связанного с ним затопления громадных территорий просчитана тысячами советских специалистов. Они взвесили красоту по граммам, как урожаи зерновых, как лес, как рыбу, как куриные яйца, и бросили все на одну чашу весов, а на другую положили киловатт-часы электроэнергии. И киловатты перетянули.
      Но даже если не просчитали, все равно тогда, осенью, остановить стройку было уже невозможно. Тем более это невозможно сделать сейчас. Планы и решения правительства изменяются лишь до момента их одобрения и принятия. После - они становятся законами. Всякий, кто посмеет пойти против закона, преступник. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Сутырин посмел...
      И все равно, он гений. Гения нельзя судить по общим меркам. Гений должен служить обществу...

      Спустя три дня, избежавший благодаря Блинову расстрела, Анатолий Сутырин сидел в комнате допросов Бутырской тюрьмы и... плакал. Леонид Дормидонтович, поставив перед ним чай, сахарницу с щипчиками, нарезанную кружочками колбасу, свежие московские булочки, молча возвышался за другим концом стола, не пытаясь как-то утешить художника, но и не задавая ему никаких вопросов. Так прошло минут двадцать, и Анатолий сам стал рассказывать о том, как его неожиданно арестовали, как избивали по дороге в Софийскую тюрьму в Рыбинске, как пытали, заставляя по несколько часов кряду стоять на коленях в тюремном коридоре, как он сжимал зубы от унижения и бессилья, когда надзиратель, сдавая смену, на прощанье справил малую нужду прямо ему в лицо. Рассказывал о тесноте душных, вонючих камер и о том, что он сознался по всем пунктам ложных обвинений - лишь бы прекратились мучения. Леонид Дормидонтович слушал. Он умел слушать. Слушать так, что хотелось говорить, хотелось ему доверяться. Он дал возможность Сутырину высказаться о боли последних дней, подождал, когда тот успокоится. Подлил в стакан чаю, попросил не стесняться, накладывать сахарку, сколько душе угодно, или пить в прикуску. А когда чаепитие закончилось, пододвинул к художнику ручку с чернильницей, пачку исписанных мелким почерком листов бумаги, ткнул в нее пальцем и перешел к делу:
      - Просмотри бегло каждую страницу. Там, где карандашом поставлены галочки, подпишись. Текст читать не надо.
      - Это протокол допроса? - моментально сникнув и втягивая голову в плечи, задал вопрос Анатолий.
      - Да.
      - А что там написано?
      - Ты должен во всем довериться мне. Ни бить, ни пытать тебя больше никто не посмеет. Ты будешь сидеть в отдельной камере. Я обеспечу тебе нормальное питание. Если пожелаешь, в камеру принесут мольберт, краски, холсты, подрамники... Но на свободу сможешь выйти лишь в том случае, если не будешь мне мешать в установлении истины. Обвинения против тебя слишком серьезные. Сколько потребуется времени - месяц или больше - я не знаю.
      - Но я никого не убивал!
      - Пока что все, и подписанные тобой в Рыбинске показания в том числе, говорят против тебя.
      - Я никого не убивал!
      - Ты доверяешь мне? - Леонид Дормидонтович привстал из-за стола и, опираясь на ладони, нагнулся к Сутырину, пытаясь заглянуть ему в глаза.
      - Я никого не убивал! Не убивал! Не убивал! - срывающимся голосом закричал Анатолий, с силой оттолкнул от себя листки протокола и сполз с табуретки на пол, прикрывая голову руками.
      Леонид Дормидонтович молча прошел на середину комнаты, собрал в стопку разбросанные листы и снова сел за стол на свое место.
      Убедившись, что никто не собирается его бить, Анатолий сначала сел на полу, потом поднялся в рост и, не зная, как вести себя дальше, остался стоять.
      Леонид Дормидонтович, достав из ящика стола какую-то папку, стал просматривать подшитые в ней документы. С полчаса или больше он не обращал на подследственного никакого внимания. Потом, как бы случайно вспомнив о его существовании, произнес:
      - Объяснять тебе ходы той игры, на кону которой поставлены твоя жизнь и свобода, я не намерен, потому как доверия ты не заслуживаешь. Ну, а будешь ли ты доверять мне, решай сам. Если "да", то без лишних вопросов подписывай все, что я тебе даю, если "нет", то я вынужден буду отправить тебя в Рыбинск для завершения следствия по уже известным тебе событиям в деревне Юршино.
      С минуту в комнате допросов Бутырской тюрьмы стояла тишина. Затем Анатолий шагнул к столу, взял ручку, обмакнул кончик пера в чернила и торопливо стал подписывать все, пододвигаемые ему Блиновым страницы протокола.

      Следующей ночью в Москве было арестовано восемь художников-авангардистов. Неделю спустя волна арестов прокатилась по глубинке. Мало кто из мастеров кисти, открыто причислявший себя к каким-нибудь "...истам", избежал если не нар, то кабинета районного или городского следователя. "Дело художников" набирало обороты. Товарищ Блинов наносил последний, решающий удар по всем враждебным социалистическому реализму жанрам изобразительного искусства.
      Одновременно с большой, видимой даже из Кремля работой по "очистке мастерских", Леонид Дормидонтович осмотрительно, с осторожностью, на свой страх и риск, тайно от всех, приступил к расследованию дела об убийстве старшего лейтенанта НКВД Семена Аркадьевича Конотопа и связанных с ним трагических событиях в деревне Юршино. Вначале он из бесед с Сутыриным (допросами назвать тихие задушевные разговоры, с чаепитием и пряниками, пусть даже и в стенах Бутырской тюрьмы, не поворачивается язык) узнал и запротоколировал все подробности его приезда в Москву. Какого числа выехал? Кто может подтвердить? Где останавливался по дороге на ночлег? Когда приехал в столицу? С кем встречался и что делал в первый день приезда? Во второй? В тре... Ах, да - в третий на квартире у Якова Васильевича Рубинштейна уже происходил смотр привезенных из Мологи картин. Эта дата осталась записанной у товарища Блинова в перекидном календаре за прошлый год. Допросив Пашу Деволантова, старика Рубинштейна и даже (!) перекупщика из Балашихи, Леонид Дормидонтович подготовил для своего подопечного неплохое алиби. Если верить показаниям свидетелей, то Анатолий Сутырин никаким образом не мог ни убить Конотопа, ни подпалить контору НКВД в Юршино, так как за сутки до трагических событий уже был в Москве. Однако делиться столь очевидными выводами с коллегами из Рыбинска товарищ Блинов не спешил. Кому-то ведь надо было взвалить вину на художника? Причем обвинения в организации диверсионной группы заготавливались на Сутырина еще до пожара, и выбивал их из мологжан никто иной, как убитый в Юршино старший лейтенант Конотоп. Можно не принимать всерьез бред "диверсантов" о том, что рожденный в Иерусалиме (!) художник, вдохновленный юродивой (!), с помощью двух малограмотных мологжан задумал сорвать строительство Рыбинской ГЭС, но отмахнуться от того факта, что товарищу Конотопу чем-то не нравился товарищ Сутырин, уже нельзя. Если бы товарища Конотопа не убили, он бы принял незамедлительные меры, чтобы арестовать Сутырина. Значит, вопрос жизни и смерти - кто кого? Значит, кто-то путем убийства Конотопа пытался спасти Сутырина, но не учел, что пасынок чекиста, тоже чекист, сумеет вырвать из огня протоколы допросов мологжан? Дело чрезвычайно запутанно. Много подводных рифов. Досконально расследовать его можно только нарушив все правительственные постановления о сроках и порядке ведения подобных дел. Значит, расследование должно вестись тайно.
      Кому-то надо выезжать на место и работать там, но так, чтобы не привлекать к себе внимания местных органов НКВД. Кому? И как?

Вернуться к содержанию

Глава пятнадцатая

Москва 1937 года не только город рыскающих по ночным улицам "Черных Марусь", бесконечной череды судебных процессов над врагами народа, но и город простых людей, которые ходят по ее улицам, учатся, работают, любят и грустят. Может, немного больше, чем жители других городов, они боятся шума автомобильных моторов по ночам, но большинство все равно верит, что и этот шум нужен родному городу - кругом так много врагов! Доминирует в настроении москвичей не страх (страх всегда прячется в подсознании, его не видно), а трудовой энтузиазм и гордость за свой город, столицу самой справедливой, самой счастливой на свете страны. Страны, в которой нет помещиков и капиталистов, нет места эксплуатации человека человеком. Оглянитесь вокруг. Европа, за исключением государств с фашистскими режимами, все еще не освободилась от тисков экономического кризиса. Люди умирают от голода, болезней, нищеты. Безработица... А в Советском Союзе с ней покончено раз и навсегда, каждый день вводятся в строй новые заводы, шахты, рудники... И Москва - столица этой страны счастья. Москва - лучший город Земли! Каждый, кто приехал в Москву, может стать и рабочим, и техником, и даже Наркомом. Стране нужны рабочие руки, нужны грамотные специалисты. Но не просто рабочие руки, а руки энтузиастов, руки сознательных рабочих, готовые к трудовым подвигам не во имя добывания личных благ, а во имя интересов страны, во имя интересов партии (что, в принципе одно и тоже). И специалисты стране нужны не простые (не гнилые интеллигенты, как в странах капитала), а специалисты-патриоты, готовые трудиться на благо общества, не думая о материальном вознаграждении, жертвовать, если надо, собой и своими подчиненными ради торжества идей Ленина-Сталина! Воспитать таких рабочих и специалистов - главная задача ВКП(б). Кадры, в конечном итоге, решают все. Так сказал Сталин. И это действительно так. Во всех трудовых коллективах, в каждом государственном учреждении образованы ячейки ВКП(б). Они разъясняют на местах политику партии, организуют митинги, демонстрации и другие массовые мероприятия в поддержку тех или иных партийных (а значит, государственных) инициатив. В учебных заведениях созданы целые кафедры, призванные обучать студентов материалистической философии, социалистической экономике и коммунистической идеологии. Студенту закрыта дорога к будущей специальности, пока он не овладеет знанием перечисленных выше предметов и не докажет на экзаменах свое умение мыслить по-сталински. Кроме того, созданы специальные партийные школы, училища, университеты, в которых наиболее сознательных граждан учат идейно воспитывать других, менее сознательных. Даже в дошкольных детских учреждениях будущие граждане страны Советов, по разработанным методикам играют в патриотические игры, читают на утренниках патриотические стихи и, сидя на горшках, мечтают о трудовых и боевых подвигах во имя родины.
      Но всех перечисленных мер явно было бы недостаточно для воспитания нового человека. Чтобы ежедневно испытывать трудовой энтузиазм и проявлять патриотизм, человеку мало знать из газет о том, что правителям капиталистических стран наплевать на простых людей, а каждый из правителей Советской страны, напротив, готов с себя рубашку снять, лишь бы простому человеку комфортно было. Мало ему слышать по радио о том, что повсюду в мире простые люди завидуют ему, гражданину самой справедливой в мире страны. Мало ему видеть, как на улицах и площадях, на сценах дворцов культуры и на заводских митингах такие же, как он, простые люди славят мудрость, человечность, скромность сидящих в Кремле вождей. Помимо внешней информации, помимо знаний ума человеку необходимы знания сердца. Душа требует страстей, чувств, эмоций - всего того, что рождается из мук творчества и полета фантазии. Управляться с нематериальными муками и полетами "инженеров человеческих душ" партии гораздо сложнее, чем заниматься пропагандой. Но где партия, где Сталин, там победа. Совместными усилиями коммунистов и передовой рабоче-крестьянской интеллигенции в огне революции, в жарких схватках Гражданской войны и суровых буднях социалистического строительства родился и окреп новый жанр искусства - социалистический реализм. Простые люди, попадая в мир стихов Владимира Маяковского, Демьяна Бедного, Эдуарда Багрицкого; сопереживая героям книг Дмитрия Фурманова, Николая Островского, Максима Горького; отождествляя себя со "Строителями" Александра Дейнеки, "Братишкой" Федора Богородского, "Коммунистами" Бориса Иогансона, "Делегаткой" Георгия Ряжского; захлебываясь в фонтане энтузиазма "Рабочего и колхозницы" скульптора Веры Мухиной, незаметно, исподволь сами переполняются приливом патриотизма и трудового энтузиазма.
      Но, к сожалению, не все люди одинаково воспринимают искусство и не все верят пропаганде. Все еще находятся среди простых советских людей отщепенцы, которые, несмотря на вышеперечисленные меры, плохо проникаются энтузиазмом, не становятся патриотами и тем самым смущают нормальных граждан. Вот почему должны ночами разъезжать по московским улицам "Черные Маруси". Конечно, бывают и ошибки - арестовывают не тех, кого надо. Но - лес рубят, щепки летят.
      Главное, что отщепенцев становится все меньше и меньше, и все больше заметно энтузиастов на улицах Москвы 1937 года.
      Москва! Как много в этом звуке...

      Настя Воглина, закончив, несмотря на длительный перерыв в учебе, семилетку на отлично, уговорила мать отпустить ее учиться в столицу. Какое-то время Надежда Воглина сопротивлялась безумной затее дочери - денег на дорогу нет, а там еще и жить на что-то надо! Но дочь была упряма - не отпустила бы мать, сама б сбежала. Пришлось уступить. Разумеется, как и все советские дети, Настя была переполнена энтузиазмом и чувством гордости за свою страну. Если б потребовалось, она бы под пытками хранила военную тайну. Но поскольку и тайн она не знала, и пытать ее было некому, то задача ставилась скромнее: приносить своим трудом максимальную пользу стране. Настя мечтала стать художницей. Ведь родине нужна красота? Ведь и о подвигах люди мечтают только потому, что подвиг - это красиво? Рисовать картины Настя хотела даже больше, чем совершать подвиги. Но в этом, конечно же, и самой себе признаться страшно...
      Можно было бы поехать учиться в Псков, как советовала мать: и шансов на поступление больше, и от матери недалеко. Но разве Псков сравнишь с Москвой? А главное (что это главное, признаться еще страшнее, чем в предпочтении рисования пыткам), где-то там, в Москве, живет человек, научивший ее видеть красоту даже в былинках, даже в движениях ветра...
      И вот, Настя добилась своего.
      Москва встретила ее свистками паровозов, мчащейся по перрону в сторону вокзала толпой сошедших с поезда пассажиров и яркими лучами теплого июньского солнца. Носильщики, окинув профессиональным взглядом растерянную фигуру совсем юной девушки, почти ребенка, с рюкзаком на веревочках за плечами и большим матерчатым тюком в руке, спешили мимо в поисках более солидных и денежных клиентов. Постояв минуту в немом оцепенении, Настя, наконец, тоже собралась с духом и увлекаемая толпой двинулась к станции метро. Двум неизвестно откуда вынырнувшим молодым людям, предложившим ей бескорыстную помощь по переноске тяжестей, она, проинструктированная матерью, как вести себя в подобных случаях, с ходу дала решительный отпор. Отказалась она и от услуг какого-то симпатичного прощелыги, пытавшегося вырвать из ее рук тюк, одновременно убеждая, что может совсем за смешную плату доставить и багаж, и Настю в любой конец города. Лишь после безнадежной попытки протиснуться со своим багажом между лязгающих створок турникета метро, она рискнула отдать матерчатый тюк подоспевшему на выручку пожилому интеллигентному мужчине с бородкой. Мужчина оказался честным: не убежал никуда, помог Насте спуститься на эскалаторе в подземный дворец с расписанными цветной мозаикой стенами, подсказал, как добраться до художественного училища, на какой по счету остановке надо выходить и даже дал свой адрес, на случай, если ей негде будет первое время жить.
      В вагоне поезда метро оказался совсем другой мир, не похожий ни на суету вокзального перрона, ни на музейную гулкость вестибюля сказочно красивой подземной станции. Качающийся на стыках рельсов вагон представлял из себя переполненный людьми необычный читальный зал, с шумом несущийся в черную пасть тоннеля. Почти каждый из пассажиров держал перед глазами газету или раскрытую книгу. "Как много в Москве умных людей!" - восхищенно подумала Настя. "Но, если простые москвичи все сплошь умницы, то что говорить про тех, кто сидит за воротами Кремля?" Подумав о Кремле, она стала мечтать, как когда-нибудь, став знаменитой художницей, придет в Кремль, чтобы рисовать портреты вождей. Она зайдет в кабинет Сталина. Великий Сталин посмотрит на свой портрет и спросит: "А где же у нас рождаются такие таланты?" Настя улыбнется и ответит: "В Мологе". Вспомнив о Мологе, Настя встревожилась: "Почему в газетах ничего не сообщают о том, что Сталин приказал не затапливать город? И о выставке картин мологских художников ничего не слышно... И про самого лучшего в мире художника, Анатолия Сутырина... Что с ним случилось? Где он сейчас?"
      Вагон бешено летел под тускло освещенными сводами к очередной станции-сказке. Москвичи читали свои газеты и книги. Стоявшие рядом с Настей в конце вагона двое молодых лейтенантов шепотом спорили о возможных причинах самоубийства начальника Политуправления Красной Армии товарища Гамарника41), пытаясь как-то увязать это событие с процессом над восемью военными42) и январским судом над деятелями антисоветского троцкистского центра43). Никому не было никакого дела ни до Насти, ни до Мологи, ни до несостоявшейся выставки мологских художников. "А может всему причиной мое письмо Сталину?" - с ужасом подумала Настя: "Вокруг товарища Сталина было столько врагов и в Политбюро, и среди красных командиров... Письмо наверняка перехватили! " Она представила, как члены антисоветского троцкистского центра, недовольные тем, что их планы по уничтожению Мологи могут провалиться, прочитав ее письмо, разослали по всей Москве лазутчиков, установили адрес, по которому проживает Анатолий, и ночью (непременно ночью!) напали на него спящего...
      -....станция. Поезд дальше не пойдет. Просьба пассажирам освободить вагоны, - донесся откуда-то сверху строгий женский голос.
      Настя очнулась от своих мрачных дум и с удивлением обнаружила, что кроме нее в вагоне никого нет. Занятая собственными фантазиями, она совсем потеряла счет остановкам, даже забыла название той из них, на которой по совету доброго мужчины с бородкой должна была выходить. Оглянувшись по сторонам, она поднялась с сидения, одела рюкзак... Но только Настя взялась рукой за тюк, как поезд тронулся с места и, набирая скорость, снова помчался в темноту тоннеля, увозя с собой в неизвестность маленькую пленницу.
      До здания Художественного училища Настя добралась лишь поздно вечером. На звонки и стук в двери ей никто не ответил. Усталая, голодная, она поставила рюкзак рядом с тюком на маленькую скамью под сенью двух огромных лип и, закусив губу, чтобы не разреветься, постаралась не спеша продумать, как ей быть дальше. Проще всего было бы пойти, постучаться в окно какой-нибудь квартиры на первом этаже близлежащего жилого дома и попроситься на ночлег. Но, говорят, москвичи - своеобразный народ: они страшно не любят, когда кто-нибудь просится к ним на ночлег. Что ж - в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Есть более, по-московским меркам, приличный вариант: отправиться на поиски телефона, чтобы позвонить тому мужчине с бородкой. Мужчина ведь сам приглашал ее в случае чего не стесняться, ехать к нему. Настя достала из кармана кофточки клочок бумажки с записанными рукой мужчины его именем, фамилией, домашним адресом и телефоном. Повертела, раздумывая, клочок в руках. Ехать в гости... Снова надевать на плечи рюкзак, поднимать оттянувший обе руки тюк, проталкиваться через турникеты метро, втискиваться в дверцы автобуса или трамвая, идти неизвестно в какую даль... Все это было уже выше ее сил.
      Вздохнув, она смирилась со своим бесприютным положением, положила бумажку с адресом мужчины назад в карман кофточки, сразу успокоилась, развязала стягивающие тюк уголки полотна, достала из его глубин свернутое трубочкой демисезонное пальто, теплую шерстяную шаль. Снова завязала уголки полотна, составила тюк вместе с рюкзаком на тротуар и устроилась на ночлег прямо на скамейке, подложив под голову пальто и укрыв ноги шерстяной шалью.
      Сморенная впечатлениями бесконечно долгого дня, уснула она мгновенно и, наверное, проспала бы так до прихода в училище первых работников или преподавателей, если бы не разбудившие ее шум и крики на улице.
      - Негодяи! Негодяи!! Вы никакие не наркомвнутдельцы! Вы... Вы... Фашисты - вот вы кто!!! - кричала, выбежав на проезжую часть улицы, какая-то женщина вслед трем мужчинам в форме.
      Мужчины - двое рядом, один метрах в трех впереди - вели к фургону с надписью "Хлеб" молодого парня Настиного возраста, заломив ему руки за спину. Рубашка у парня была разорвана, из разбитого носа текла тоненькая струйка крови. Сзади них, отчаянно лая, бежала маленькая собачонка, норовя укусить кого-нибудь из мужчин за голенища сапог.
      - Да утихомирь ты их, Петро! - взмолился один из державших парня мужчин к тому, который шел впереди.
      Передний мужчина обернулся, сделал шаг в сторону, встал спиной к фургону, широко расставил ноги и, достав наган, почти не целясь, выстрелил в собачонку.
      Та, жалобно завизжав, отчаянно закрутилась на одном месте. Преследовавшая мужчин женщина остановилась. На мгновенье приложила ладонь ко рту, как бы запрещая себе кричать, и тут же бросилась на помощь к собачке:
      - Салли! Салли! За что же они, паразиты, тебя, такую маленькую, такую беззащитную, из пистолета...
      Петро, недобро ухмыльнувшись, снова поднял дуло нагана и прицелился в женщину.
      - Помогите! Убивают!!! - закричала в ужасе Настя. Затем, поспешно схватив шаль, бросилась бежать по траве вдоль тротуара прочь от страшного места.
      - Стой! - закричал ей вслед Петро.
      Настя оглянулась, увидела, что чекист, оставаясь на месте, целится ей вслед, и, бросив в его сторону шаль, нырнула в зелень отделявших газон от тротуара кустов.
      - Стой, каналья!!! - снова крикнул Петро и выстрелил.
      Звук выстрела прибавил прыти девичьим ногам. Настя свернула в какой-то дворик, с налету преодолела невысокий заборчик, выбежала на параллельную улицу, оглянулась - нет ли сзади погони - затем, увидев на противоположной стороне улицы широкий подъезд с освещенным поверху дугообразным витражным окном, бросилась к его дверям и принялась что есть силы колотить в их дубовую обшивку. С минуту за дверями было тихо. Потом они неожиданно распахнулись, и перед девушкой предстал степенный старик с окладистой бородой, в брюках с лампасами, в форменной ливрее с позументами и мятой невыспавшейся физиономией.
      - Чего стучишь? - оглядев Настю с головы до пят, недовольно поинтересовался он у девушки.
      - Та-а-ам... Та-а-ам... Убивают, - неожиданно став от волнения заикаться, пояснила Настя и, ухватив старика за золотую пуговицу на ливрее, показала другой рукой в ту сторону, где только что в нее стреляли из нагана.
      На какое-то время, опешивший и от новостей, и от столь бесцеремонного обращения с его пуговицей, старик молча вбирал в себя воздух, потом вдруг присел, дернулся вовнутрь, вырывая пуговицу из Настиных пальцев, и с силой захлопнул дверь. В тот же момент Настю осветили фары уже знакомого хлебного фургона. С двух сторон к ней бросились одетые в форму наркомвнутдельцев мужчины и, не особо утруждая себя проявлениями галантности, пригласили девушку забираться по ступенькам внутрь фургона.

      В следственном изоляторе, куда Настю вместе с арестованным молодым человеком привези чекисты, был самый разгар работы. Молодого человека сразу повели по металлической лестнице наверх, а Насте велели сидеть в коридоре и ждать, когда ее вызовет следователь. Петро и двое других его напарников зашли в какой-то кабинет, поругались там с кем-то на повышенных тонах, потом красные, разгоряченные руганью, проследовали к выходу из здания. Больше Настя их никогда не видела. В дальнем конце коридора двое мужчин с хмурыми сосредоточенными лицами лузгали семечки, сплевывая шелуху на пол. Входные двери то и дело хлопали, выпуская и впуская людей. Наркомвнутдельцы препровождали арестантов наверх, кому-то передавали и спустя две-три минуты, гремя коваными подошвами сапог, снова спускались вниз, чтобы отправиться за следующей партией. Все были чрезвычайно заняты одним большим и нужным делом. На Настю никто не обращал внимания. Устав ждать, она осмелела и подойдя к той двери, за которой пару часов назад Петро и его спутники с кем-то разговаривали на повышенных тонах, тихонько постучала по металлической обшивке. За дверью никто не ответил. Она постучала еще раз, чуть посильнее. Потом еще... Наконец, набравшись храбрости, потянула за ручку, приоткрыла дверь и заглянула внутрь кабинета. В кабинете, прямо напротив входной двери, стоял небольшой письменный стол, за которым, сидя на деревянном стуле и уронив голову на грудь, спал мужчина в форме.
      - Дяденька, - позвала мужчину Настя.
      Мужчина вздрогнул, поднял голову и, уставившись на Настю, строго спросил:
      - Тебе чего?
      - Я Настя Воглина. Я тут жду и не знаю, что делать...
      Мужчина достал стопку каких-то бумажек, просмотрел их сначала бегло, потом более внимательно. Ничего нужного не нашел и, с подозрением оглядев Настю с ног до головы, попытался уточнить:
      - Воглина. Твоя фамилия Воглина, а не Волкова?
      - Да.
      - А документы где?
      - В рюкзаке около скамейки остались.
      - Какой еще скамейки? - неожиданно закричал мужчина и, встав из-за стола в рост, грозно насупил брови, готовый растерзать стоявшую перед ним девушку на мелкие кусочки.
      Настя испугалась и плача стала рассказывать историю о том, как ее разбудили, как она звала на помощь, когда увидела, что Петро целится из нагана в женщину, как бежала дворами на параллельную улицу, как ей было страшно... Мужчина, насупившись, слушал ее. Потом снова сел за стол, устало вздохнул, поднял трубку стоявшего на столе телефона, попросил соединить его с шестьдесят третьим и приказал в трубку:
      - Люба, зайди ко мне, как освободишься. Для тебя тут дело есть.
      После этого расспросил Настю, где конкретно оставлены ее вещи, позвонил еще кому-то - попросил привезти вещи в изолятор, затем велел Насте снова выйти из кабинета и ждать в коридоре, когда ее позовут.
      И снова стучали по лестнице кованые подметки сапог, снова взад-вперед бегали по коридору люди. Вместо мужчин с семечками в дальнем конце коридора стояла какая-то женщина в гимнастерке, форменных сапогах и курила папиросу.
      Люба появилась не скоро, тогда, когда Настя, устав ждать, собиралась уже выйти на улицу. Подойдя к девушке и точно так же, как тот мужчина в кабинете, тяжело вздохнув, она повела ее по металлической лестнице наверх.
      В кабинете Любы около стены уже стояли Настины вещи: рюкзак и тюк. Подробно расспросив девушку о том, кто она такая, что делает в Москве, знает ли арестованного Дубинина или кого-то из его семьи, задав еще массу самых разнообразных и никак не связанных между собой вопросов, Люба записала все это на специальном бланке, попросила Настю внимательно прочитать и, если все записано правильно, поставить подпись под каждым ответом. Потом велела ей подождать в кабинете, а сама, взяв в руки свернутый трубочкой протокол допроса, куда-то вышла. Минут через пятнадцать она вернулась, но не одна, а еще с какой-то женщиной. Жалостливо посмотрела на Настю и, как бы извиняясь, сказала:
      - Уж, коль на тебе лежит подозрение в попытке, пусть даже неосознанной, помешать аресту опасного преступника, то, прежде, чем решить вопрос, как быть дальше, нам приказано тебя обыскать. Мы пока начнем осматривать твои вещи, а ты раздевайся. Одежду складывай на стул. Твоя лучшая защита сейчас и здесь - беспрекословное подчинение и кристальная честность.
      При известии о том, что ее будут обыскивать, как какую-нибудь преступницу, Насте вдруг показалось, что это все происходит не с ней, а с какой-то другой девочкой, а она сама откуда-то издалека просто наблюдает за происходящим. Затем звуки отодвинулись куда-то в сторону, лица стоявших перед ней женщин подернулись пеленой, закружились. Потолок наклонился...

      Очнулась Настя в той же комнате, на диване, спустя минут десять или более. Помимо уже знакомых ей женщин возле дивана стоял какой-то мужчина в форме и держал в руках пузырек с нашатырем. Увидев, что Настя открыла глаза, он поводил ладонью перед ее лицом, наблюдая за движением зрачков, и резюмировал:
      - Ничего страшного. Обычный обморок. Пусть малость отдохнет, и можно отвести в камеру.
      "В камеру? Меня?" - удивилась Настя и попыталась тотчас встать, убедиться, что речь идет не о ней. Но мужчина, предупреждая ее движение, больно надавил на грудь:
      - Куда, егоза? Снова в обморок бухнешься. Очухайся сначала.
      Настя и вправду почувствовала легкое головокружение. Мужчина прав - вставать пока нельзя. И тут же голову кольнула новая мысль: "А где мое белье? Я абсолютно голая, под одной простыней... Они меня раздели и обыскали, пока я была без сознания..." Чувство унижения, унижения более сильного, чем то, когда мать заперла ее одну в чулане, чтобы не сбежала вслед за Сутыриным, пронзило все тело девушки. Ей было стыдно за себя, за этих взрослых женщин, за этого серьезного мужчину - за весь окружающий мир, в котором можно так унижать человека.
      - А как она ловко пыталась выкрутиться! Овечкой притворялась! - уже не обращая внимания на Настю, делилась вторая женщина впечатлениями от обыска с Любой. - У самой в кармане кофточки телефон и адрес Поликарпова, а в протоколе подписала, что нет в Москве знакомых!
      "О ком это они? - попыталась понять Настя и тут же вспомнила: - Поликарпов... Это же тот мужчина с бородкой, который помог ей пройти через турникет и записал свой адрес..."
      - Звони Блинову, - как о чем-то само собой разумеющемся наказала вторая женщина Любе. - Все по его делу сходится: и адрес только что арестованного абстракциониста Поликарпова, и Художественное училище. Пусть Леонид Дормидонтович с девчонкой разбирается. Вздумает отпустить - пускай отпускает. Нет - значит не зря овечку в изолятор доставили. Наше дело теперь - сторона.           Только Сталин может спасти Мологу.
      Проведя в раздумьях и в рассуждениях с самим собой бессонную ночь, Летягин с первыми лучами солнца вышел из дома и направился в Заручье 10)      

Примечания.

41.Гамарник Ян Борисович (1894 - 1937) - начальник Политуправления Красной Армии, член ЦК КПСС, член ЦИК СССР, застрелился в июне 1037 года, когда уже находились под арестом М. Н. Тухачевский и некоторые другие высшие должностные лица Наркомата Обороны.

42. Судебный процесс над восемью высшими должностными лицами Наркомата Обороны ( в том числе и над первым заместителем Наркома обороны маршалом Тухачевским ) проходил в июне 1937 года в течение одного дня. В тот же день все обвиняемые были расстреляны.

43. Судебный процесс над так называемыми деятелями антисоветского троцкистского центра состоялся в январе 1937 года. Среди обвиняемых были видные руководители партии и государства: Г. Л. Пятаков, К. Б. Радек, Г. Я. Сокольников, Л. П. Серебряков и др. В день окончания процесса почти все обвиняемые были расстреляны, за исключением К. Б. Радека и Г. Я. Сокольникова, которых казнили позднее.

Вернуться к содержанию                 Cледующая глава

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"