Клейтон Тим. Трафальгар. Люди, сражение, шторм

Annotation

Двести лет назад Наполеон Бонапарт господствовал в Европе и угрожал Британии вторжением. Ему противостоял Королевский флот и уже легендарный адмирал Горацио Нельсон.

21 октября 1805 года крупномасштабное морское сражение у берегов Испании решило вопрос о господстве на морях. Затем, в течение следующих дней и ночей, корабли и их измученные экипажи выдерживали шторм устрашающей ярости. Как писал кэптен Чарльз Тайлер своей жене Маргарет, "это был настоящий ураган".

Авторы рассказывают эту историю не только через дневники, письма и мемуары мужчин, которые боролись с врагом и стихиями, но и глазами их жен и детей. Независимо от того, знакомы ли вы уже с этим периодом истории или знакомитесь с ним впервые, «ТРАФАЛЬГАР» — это книга, которая захватит вас, поскольку в ней освещается событие, отголоски которого звучат до сих пор.

Тим Клейтон, Фил Крейг ТРАФАЛЬГАР : ЛЮДИ, СРАЖЕНИЕ, ШТОРМ

Схемы сражения

Иллюстрации в начале каждой главы

____________

БРИТАНСКИЙ ФЛОТ

ОБЪЕДИНЕННЫЙ ФРАНКО-ИСПАНСКИЙ ФЛОТ

Кадис расположен на острове, на краю длинной узкой полоски суши, окруженной водами Атлантического океана. С башни Тавира, самой высокой из сторожевых башен города, можно непосредственно видеть место, где разыгралось сражение. Глядя на юг, видишь длинные песчаные пляжи, простирающиеся до мыса Трафальгар. Суда сражались в нескольких милях от берега, почти на горизонте, ближе к мысу Рош, чем к самому Трафальгару. В этом направлении можно наблюдать волны, разбивающиеся о скалистые отмели, которые и поныне заставляют настораживаться мореплавателей. Позади, к северу и востоку, раскинулись сверкающие воды хорошо укрытой бухты Кадис-бей, а к юго-востоку виден главный судоходный канал, петляющий среди солончаков болотистого острова Исла-де-Леон (где по сей день находится главная военно-морская база Испании) и тянущийся вплоть до судостроительной верфи Ла-Каррака, где строились и ремонтировались корабли короля Испании.

Солнечным днем — а большинство дней здесь солнечны — улицы старого города, радиально расходящиеся от основания башни, погружены в глубокий сумрак. Здесь мало что изменилось с 1805 года: улицы слишком узки для значительного дорожного движения, и большинство людей ходят пешком, как и в те далекие времена. Исключением является лишь Аламеда — широкое авеню, выходящее на залив, где элегантные дамы Кадиса все так же укрываются в тени экзотических американских деревьев, растущих по его сторонам. В западной части города возвышается знаменитая, построенная в стиле барокко, церковь Иглесиа-дель-Кармен, где офицеры Объединенного флота прослушали мессу перед выходом в море. Из окон отеля Парадор-Атлантико можно наблюдать форт и маяк Сан-Себастьян на фоне заходящего солнца, окинуть взором водное пространство, где патрулировала когда-то эскадра Коллингвуда, блокировавшая Кадис, и в нескольких сотнях ярдов отсюда увидеть скалы, которые разодрали днище флагманского корабля адмирала Вильнёва во время жестокого шторма, последовавшего вслед за сражением.

В 1805 году Кадис был самым шикарным и процветающим городом Испании — не таким величественным, как надменный Мадрид, с его двором и аристократией, но намного более космополитичным. И другие испанские города были выкрашены в белый цвет, но никакой из них не сверкал подобно Кадису, фасады домов которого были облицованы белым мрамором. Некий писатель сравнивал его с "гигантским кораблем из алебастра, плывущим средь морских пучин"^[1]. Перила многих балконов и решетки на окнах первых этажей были выкрашены в цвет морской волны. Окованные медью большие деревянные двери выходили в покрытые голубой плиткой внутренние дворики с роскошной тропической растительностью. Комнаты были отделаны красным деревом, позолотой, тонким стеклом и прочей фешенебельной роскошью из Италии, Франции и Англии. Красивые фасады приятно сочетающихся по стилю четырехэтажных зданий заслоняли крыши так, что эта белизна простиралась вплоть до голубого неба, прерываемая только черепичными шпилями и куполами церквей. И над всем этим как бы плыли 160 сторожевых башен, с которых кадисские торговцы осматривали горизонт в поисках возвращавшихся домой судов. Тавира была официальной сторожевой башней и именно отсюда летом 1805 года городская стража наблюдала за кораблями британского флота сквозь свои длинные медные подзорные трубы.

В свои пятьдесят семь лет Коллингвуд имел изрядный опыт путешествий, и, по его обоснованному мнению, теплый и ветреный Кадис имел "преимущество обладать великолепнейшим климатом в мире". В семь утра вторника 20 августа 1805 года он находился на борту своего флагмана «Дредноут», как обычно крейсировавшего в нескольких милях мористее Кадиса; при нем была его собака Баунс (Задавака). У Коллингвуда было всего лишь три линейных корабля, так как основная часть испанского флота была вне Кадиса. Один из линейных кораблей, «Колосс», в данный момент проверял судно под шведским флагом; многие испанские купцы пытались прорваться через блокаду, используя флаги третьих стран.

Адмирал осмотрел гавань своей подзорной трубой и привычно насчитал восемь высоких мачт в ней. Еще четыре корабля стояли у входа в бухту. Коллингвуд отлично знал Кадис. Он блокировал его в военное время и посещал в мирное. На пути домой из Средиземного моря британские корабли часто останавливались здесь, чтобы принять груз серебра для безопасной доставки в Англию. Комиссионные составляли приличный дополнительный доход для британских капитанов. Подобные приработки редко выпадали в дни блокадной службы.

Самопожертвование и долг были лозунгом флота того времени, мощного, но раскиданного по миру, настолько переполненного амбициозными талантами, что он больше не обещал столбовой дороги от способностей к богатству, как это было пятьдесят лет назад. Однако успех все еще мог принести достаток. Коллингвуд был сыном обанкротившегося ньюкаслского купца, но благодаря своей удачной морской карьере он женился на дочери лорд-мэра в 1791 году. Периоды времени, проведенные вместе с Сарой, были короткими. В течение долгих лет, проведенных в блокаде французского флота в Бресте, он приучал своих капитанов быть такими же самоотверженными и дисциплинированными стоиками, каким и был он сам. Он был образованным и тонко чувствующим, суховатым, но с чувством юмора. Его письма временами были по-озорному забавны. Но он был суров: ненавидел пьянство и относился с недоверием к романам, особенно для девочек, которое усиливалось тем, что его старшей дочери, тоже Саре, исполнилось тринадцать. Он очень хотел попасть домой.

Будучи командиром корабля, он был сострадателен, гуманен и справедлив, неохотно применял физические наказания. Он любил свои экипажи, и те отвечали ему признательностью и уважением. Но мнения его братьев-офицеров были противоречивы. Многим он был непонятен из-за его сдержанности. Один молодой офицер написал о нем позже как "о самовлюбленном старом медведе. Все признавали, что он был храбр, непреклонен, упорен и решителен, но у него было мало друзей и совсем не было почитателей. Телом и душой он был железом, и очень холодным железом".

Каковы бы ни были его недостатки, Коллингвуд, без сомнения, был умен и хладнокровен, и именно эти качества проявились, когда поздним утром 20 августа на горизонте были замечены незнакомые паруса — сначала шесть, затем двадцать шесть, затем тридцать шесть. Коллингвуд не ожидал прибытия друзей. Единственным объяснением такой значительной силы было появление объединенного франко-испанского флота, о котором было известно, что он вышел в море под командованием вице-адмирала Пьера Вильнёва. Британский флот охотился за этими кораблями шесть месяцев, и хотя Коллингвуд был предупрежден об их выходе из Эль-Ферроля в северной Испании, он никак не ожидал, что они пойдут на юг. Однако, несомненно, у Кадиса были именно они, быстро приближаясь к крохотной эскадре Коллингвуда. Его пять кораблей — «Дредноут», «Колосс» и «Ахилл», с приданными эскадре фрегатом «Найджер» и бомбардирским кораблем «Тандер» — оказались в большой опасности, будучи застигнутыми между головными кораблями Объединенного флота и небольшой испанской эскадрой в Кадисской бухте.

Офицеры «Дредноута» вновь направили свои подзорные трубы на Кадис. Пока никакой активности. Корабли Вильнёва также не прибавляли парусов. Вероятно, они не сообразили, что корабли Коллингвуда — британские. Главная проблема Коллингвуда заключалась в том, что тихоходный «Тандер» находился ближе всех к надвигающемуся врагу, и необходимо было выиграть время для его отступления. Удаляясь очень медленно, как будто не существовало никакой опасности, адмирал пытался обмануть врага, чтобы дать возможность уйти «Тандеру». Уловка удавалась в течение двух часов, но затем часть сил отделилась от Объединенного флота и приступила к погоне. «Тандер» был бы неминуемо захвачен, если бы его капитан не догадался укрыться на мелководье трафальгарских отмелей, куда более крупные вражеские суда последовать не осмелились. Остальные корабли Коллингвуда имели достаточно преимущества в ходе, чтобы опередить своих преследователей и пройти Гибралтарский пролив. Обезопасив отход в Средиземное море, Коллингвуд послал на разведку свой самый быстроходный корабль — «Колосс». Когда несколько вражеских кораблей попытались его атаковать, Коллингвуд изменил галс для поддержки «Колосса». Французы и испанцы ретировались в Кадис.

Карикатура Джорджа Вудварда «Испанский комфорт», опубликованная в начале 1805 года, лаконично показывала дилемму, стоявшую перед Испанией. На карикатуре Наполеон Бонапарт, угрожая испанцу, восклицает: "Клянусь императорским достоинством, я выбью из тебя дух, если не будешь сражаться", в то время как воинственный Джон Булль в одежде моряка парирует: "Клянусь синей курткой и штанами, я поколочу тебя, если ты будешь (сражаться)". Испания находилась между двумя забияками, опасаясь их обоих. Сухопутная граница делала страну уязвимой перед наполеоновской армией, крупнейшей в мире, в то время как ее морская торговля находилась во власти британского флота. Кадис ощущал это давление более, чем какой-либо другой город Испании.

Население числом около 72 000 человек, из которых десятая часть иностранцы, продавало и покупало андалузские, южноамериканские и американские товары. Три четверти всей торговли громадной испанской империи проходила через этот порт. Именно в Кадис всегда приходил флот, доставлявший сокровища Нового Света, и почти все серебро оседало здесь. Каждая европейская страна, ведущая торговлю с Азией, имела свои офисы в этом городе, так как восточная торговля осуществлялась наличными, а серебряную монету можно было получить в Кадисе. Имелись близкие связи с Францией, которая экспортировала ткани и другую мануфактуру через Кадис в Латинскую Америку, но крупнейшим экспортным рынком для Испании была, безусловно, Великобритания.

Лондонским представителем в Кадисе был Джеймс Дафф, торговец хересом, который прожил в Андалузии так долго, что даже англичане называли его доном Диего. Он поселился в Испании в 1765 году в возрасте двадцати девяти лет. До сих пор неженатый, он постарел, но не потерял проницательности и остроты ума. Он обладал значительным состоянием — британцы покупали больше вина из Испании, нежели из Франции, — а его лондонским агентом был Джордж Сандеман, компания которого процветает до сих пор. Дафф контролировал взлеты и падения в британских отношениях с Испанией и пытался по возможности сглаживать противоречия.

В перерывах между войнами, вторжениями и блокадами Испания старалась модернизировать и лучше эксплуатировать свои южноамериканские провинции. Серебряные шахты Новой Испании, Перу и Ла-Платы восстанавливались, а Куба становилась соперником британским и французским «сахарным» островам Карибского бассейна. Для защиты этих владений и охраны морского пути к ним Испания вкладывала значительные инвестиции в свой военно-морской флот; к 1790 году она обладала таким же числом кораблей, как и Франция. Наиболее обещающих молодых офицеров обучали математике, астрономии, навигации и картографии, в то время как Армада Эспаньола, то есть испанский флот, прикладывал усилия к исследованию, описанию и картографированию громадных ресурсов Империи.

Одним из таких героев нового исследовательского флота Испании был Дионисио Алькала Галиано, одаренный математик, прославленный навигатор и опытный исследователь. Он был англофилом не из политических соображений, а из научных, так как полагал, что британские математики превосходят французских. Он восхищался профессионализмом британских моряков и даже немного говорил по-английски. Знание английского языка в те времена было редким среди европейцев (купцы и морские офицеры разных наций обычно общались на французском языке), и он был горд своим умением.

Галиано участвовал в съемке побережья Иберийского полуострова для первого скрупулезного испанского атласа побережья полуострова (Atlas Marítimo de España), затем в съемке Магелланова пролива и в картографировании Азорских островов. Вместе со знаменитым исследователем Алехандро Маласпина он отправился в рейс для производства съемок побережий всей Испанской империи. В 1792 году по приказу короля Карлоса IV Галиано предпринял поиски Северо-Западного прохода от западного к восточному побережью Северной Америки (начиная с пролива Ванкувер) и доказал, что такого прохода там не существует.

В 1794 году, когда Галиано вернулся в Испанию, его страна уже воевала. Безбожная Французская республика казнила Людовика XVI, и католическая Испания боролась с французскими республиканцами бок о бок с Британией. Но поражения на французской границе вынудили короля в 1795 году запросить мира. Годом позже Франция опять заставила воевать испанцев, на этот раз в качестве своих союзников против Британии. Эта война привела к блокаде Кадиса британским флотом, и Галиано было приказано прорвать ее и отправиться в рискованное плавание в Вера-Крус (современная Мексика) для того, чтобы доставить оттуда так требующееся для войны серебро. В конце 1798 года он вышел из Кадиса, ускользнув от зорких глаз блокирующей эскадры. Вернулся он следующей весной с двумя кораблями и тремя фрегатами, нагруженными серебром — добычей, о которой мечтали британские капитаны. Следуя необычным маршрутом вне видимости берегов, полагаясь только на свои приборы и расчеты, он перехитрил корабли, посланные на его перехват, и привел флотилию с сокровищами в Сантонью. Под впечатлением этого успеха правительство вторично послало его в Новый Свет. На этот раз возвращение было безопасней: война закончилась до его прихода.

Каким-то образом Джеймс Дафф ухитрялся, оставаясь всю войну в Кадисе, посылать время от времени письма, даже в то время, когда британский флот перехватывал идущие в Кадис суда с сокровищами, захватил остров Тринидад и одержал победу над испанским флотом в крупном морском сражении у мыса Сан-Винсент. Кадис ужасно пострадал за это время: постоянная блокада порта британцами уничтожила его заморскую торговлю. За пять военных лет британцы захватили товаров стоимостью, равной годичному бизнесу Кадиса в мирное время. Невзгоды прекратились с завершением боевых действий в 1801 году. Дафф и его испанские друзья радовались резкому возрождению благосостояния. Но мир продлился недолго. Новая англо-французская война, объявленная 18 мая 1803 года, угрожала еще большими потерями.

Вице-адмирал Горацио Нельсон, поставленный во главе средиземноморского флота, очень хотел раскрыть истинные намерения Испании и поэтому возобновил старые связи с Джеймсом Даффом. Адмирал напомнил консулу, чья деловая репутация зависела от освященного временем доверия, что "в следующем январе исполнится двадцать семь лет со дня нашего знакомства". Нельсон впервые посетил Кадис в 1777 году, где, будучи 18-летним исполняющим обязанности лейтенанта, завязал контакты с виноторговцем. Он попросил Даффа составить доклад о военно-морских приготовлениях Испании. Но докладывать было особо нечего: испанцы искренне пытались остаться нейтральными и их корабли оставались разоруженными. Летом 1803 года Дафф подтвердил, что "в их арсеналах ничего не происходит; они распустили команды, и тем позволено было разойтись по домам". Они не прикладывали никаких усилий снабдить корабли и "вообще в арсенале была тотальная нехватка строевого леса, а имеющийся был из испанской сосны; да и в других отношениях снабжение было скудным". Дафф передал добрые пожелания адмирала своим друзьям среди испанских офицеров Кадиса, стремясь поддержать их дружеские чувства (к Англии). В октябре 1803 года он писал: "Я твердо уверен, что нейтралитет Испании обеспечен полностью".

Нельсон был убежден. Он писал одному из своих офицеров: "Я придерживаюсь мнения, что Испания не имеет ни малейшего желания вступать в войну с Англией, и также не думаю, что Англия непременно хочет воевать с Испанией". Но многих британских морских офицеров привлекала идея войны с Испанией из-за возможной частной выгоды, которую она могла принести; в течение года один из них сумел создать кризис. В сентябре 1804 года испанцы посадили войска на корабли в Эль-Ферроле для подавления восстания в труднодоступной Стране басков. Александр Кокрейн, командир британского отряда кораблей, наблюдавшего за Эль-Ферролем, доложил в Лондон, что, по его мнению, восстание басков было только предлогом для вооружения кораблей, "слишком неубедительным, чтобы принять его". Кокрейн был неправ: после его демарша испанцы немедленно вернули войска в казармы. Но на основе его ошибочного вывода Адмиралтейство послало приказ задержать четыре испанских фрегата, везущих серебро из Южной Америки в Кадис.

Адмиралы Уильям Корнуоллис (блокадная эскадра у Бреста) и Нельсон (Средиземноморская эскадра) получили приказы выделить по два фрегата для выполнения этой задачи. Нельсон отчетливо представлял, какова будет реакция испанских капитанов на подобное требование. Он осознавал, что единственным способом избежать кровопролития была бы посылка настолько превосходящих сил, чтобы испанские фрегаты могли сдаться без ущерба для своей чести. В соответствии с этим он отрядил на это дело весьма способного командира линейного корабля «Донегал» кэптена сэра Ричарда Стрекана с четырьмя фрегатами. Распоряжения Нельсона, однако, поступили к тому неделей позже, когда столкновение уже произошло.

Два фрегата из метрополии соединились с двумя, уже несущими службу у Кадиса. Испанцы появились неожиданно рано утром 5 октября 1804 года. Результатом была кровавая баня. Испанские фрегаты были переполнены семьями, женами и пожитками дипломатов и морских офицеров, возвращавшихся домой из Монтевидео, и ни в каком отношении не были готовы сражаться. Но, столкнувшись лицом к лицу с равным количеством вражеских фрегатов, испанский командир отказался от сдачи и попытался прорваться в Кадис. Британцы атаковали с воодушевлением, подогреваемым невероятной суммой призовых денег на кону. Испанский фрегат «Мерседес» загорелся и взорвался. Капитан, его жена и семеро детей, а также еще девятнадцать испанок с детьми погибли. На глазах одного из офицеров, Диего Альвеара, находившегося со своим старшим сыном на другом фрегате, погибли жена и остальные дети. Часть женщин и детей погибли под британским огнем.

Поведение британского правительства встретило осуждение во всей Европе. Достойно удивления, однако, то, что, как сообщал Пьер Гурреж, французский капитан, застрявший в Кадисе, народ там "пытался оправдать поведение Англии… в надежде, что это нападение не расстроит согласия между двумя нациями". Антонио Алькала Галиано, сын Дионисио, молодой, но проницательный свидетель происходящих событий, видел, что население было разделено. "Акт пиратства… наполнил испанцев печалью и гневом", писал он, и в то же время в Кадисе было много людей, считавших, что именно амбиции Франции, и в особенности личные амбиции человека, который недавно объявил себя императором, "представляли подлинную угрозу независимости Испании". Профранцузская фракция Кадиса называла таких людей мамлюками.

Мать Антонио и его дядя Хуан были пылкими и решительными мамлюками, ненавидящими Наполеона. Так же, как и другие, они были шокированы британским нападением на фрегаты, в то же время они признавали резонным недовольство англичан испанским правительством и тем, что нейтралитет Испании играл на руку Франции. Признавая, что честь требует сражаться, они обвиняли Францию во втягивании их в войну, которую они считали катастрофой. Дионисио Галиано не был ни мамлюком, ни сторонником Франции. Он был слишком погружен в научные штудии и свою профессию для того, чтобы проявлять интерес к политике. Но и он тоже пришел в ужас от этого нападения и немедленно изъявил желание вернуться в строй.

В Мадриде чаша весов склонилась на сторону профранцузской партии и 12 декабря 1804 года Испания объявила войну Британии. Двумя месяцами спустя Дафф информировал Нельсона о своем неминуемом отъезде: "В свете войны с этой страной, мое пребывание здесь представляется рискованным… и думаю, что отъезд не за горами". Ухитрившись добиться свободы для британского офицера, который занимался разведкой по поручению Нельсона и потерпел крушение во время шторма возле Кадиса, он попросил Нельсона пропустить несколько шедших домой из Ливорно судов, принадлежавших кадисским англофилам. Дафф намеревался уехать в Англию летом, но не смог. Признаком того, что андалузцы не желали рвать все связи с Британией, а также личного к нему отношения как к "любимому и высокоуважаемому", было то, что дон Диего Дафф оставался там и продолжал быть всем известным как британский консул в Кадисе.

Испания установила жесткие пределы своей поддержке французскому союзнику. Испанский адмирал Федерико Гравина, будучи послом во Франции, имел инструкции, запрещающие отправлять испанский флот в Брест, как это было в ходе минувшей войны. Секретные инструкции Гравине гласили: "Так как не в интересах Испании посылать наши силы в Брест, следует избежать этого в целях как усиления защиты своего побережья, так и ослабления возможности успеха союзника в высадке десанта в Англию". В течение всей кампании до Трафальгарской битвы испанцы пассивно саботировали планы вторжения в Британию. Мадрид стремился поддерживать баланс сил между своими двумя могущественными соседями, и считал полную победу Наполеона столь же ужасной для Испании, как и его полное поражение.

Его Императорское и Королевское Высочество Наполеон Бонапарт, император Франции и король Италии, не страдал подобными противоречивыми чувствами и надеялся, что 1805 год будет годом, в котором он решит судьбы всего мира. С этой целью он разработал стратегию вторжения и покорения Британии. Она была захватывающей своим размахом и целью: он будет перемещать флота с такой же агрессивной самоуверенностью, с какой он двигал войска на полях сражений. Но для ее успеха было необходимо, чтобы Адмиралтейство в Лондоне попалось на его уловку.

Наполеон намеревался отвлечь обманным маневром значительные силы британского флота в Вест-Индию перед тем, как он внезапно соберет все свои ресурсы в Английском канале (Ла-Манше) для вторжения в южную Англию. В марте он отдал приказ адмиралу Вильнёву выйти в море с 11 линейными кораблями из французской средиземноморской базы Тулон, соединиться с испанским флотом в Кадисе, пересечь Атлантику и ждать прибытия подкреплений. Нельсон преследовал Вильнёва, имея 10 линейных кораблей. В конце мая приказы Вильнёву были изменены. Ему следовало атаковать британские владения в Карибском море, по прошествию некоторого времени вернуться в Европу, присоединяя к себе корабли из Эль-Ферроля (северная Испания), Рошфора и Бреста в западной Франции. Затем он должен был войти в Английский канал с шестьюдесятью (или более) кораблями, количеством, достаточным для эффективной поддержки французской армии во время ее смелого броска через пролив до того, как британский флот перегруппирует свои силы. Задержанный плохой погодой и упорным сопротивлением британского гарнизона на Мартинике, Вильнёв вышел 4 июня для захвата очередного острова. 8 июня ему посчастливилось захватить конвой британских торговых судов. От них он узнал о прибытии Нельсона в Вест-Индию. Узнав это, Вильнёв решил немедленно направиться в Ла-Манш.

К счастью для британцев, отправленное Нельсоном наблюдать за флотом Вильнёва быстроходное посыльное судно вовремя добралось до Англии, и поздно вечером 8 июля Адмиралтейство было извещено о передвижении французов. Опасаясь будить раздражительного первого лорда Адмиралтейства, сэра Чарльза Миддлтона, лорда Бархема, адъютанты только поутру передали ему сообщение. Он был вне себя от случившейся задержки. Все еще в ночной рубашке, восьмидесятилетний джентльмен на скорую руку написал несколько распоряжений, которые должны были расстроить замыслы французов. Вильнёв не прорвется в Ла-Манш беспрепятственно, как надеялся Наполеон.

22 июля британские силы в количестве пятнадцати линейных кораблей под командованием вице-адмирала сэра Роберта Кальдера перехватили двадцать кораблей Вильнёва мористее мыса Финистерре, северо-западной оконечности Испании. В условиях плохой видимости корабли вступили в схватку, закончившуюся без результата. После двухдневного противостояния при практически полном отсутствии ветра противники потеряли друг друга из вида. С поврежденными кораблями, недостатком провизии, большим количеством больных Вильнёв направился в ближайший дружественный порт Виго, находящийся непосредственно к северу от португальской границы. Спустя несколько дней он перешел в расположенные несколько севернее порты-близнецы Ла-Корунья и Эль-Ферроль, где он соединился с другими французскими и испанскими силами.

Как в Британии, так и на самом флоте люди ощущали нависшую на ними грозную опасность. Против двадцати одного вражеского корабля в Бресте, плюс двадцати восьми Вильнёва и пяти из Рошфора, британцы могли противопоставить в этот момент только двадцать шесть. "Соединение Враждебнава флота угражает незовисемости Великобритании", писал матрос 1 статьи Джеймс Мартин с линейного корабля «Нептун», только что вернувшегося в Плимут для производства ремонта и пополнения запасов. Он был обеспокоен тем, что "Британский флот был Разсридаточен по розличным Тиатрам, и то немногое, что мы можем рикрутиравать дома — Полная Никампитентность".

Последующие события для Мартина не были ободряющими. «Нептун» был направлен под команду сэра Роберта Кальдера, блокировавшего Эль-Ферроль. Оценив силы Вильнёва, Кальдер счел свои восемь кораблей недостаточными, чтобы запереть противника в гавани, и решил присоединиться к более крупным силам Корнуоллиса у Бреста, что он и сделал 13 августа. Двумя днями позже, к неимоверному облегчению Мартина и его соплавателей, из Вест-Индии прибыл Нельсон с двенадцатью кораблями.

Капитан «Нептуна» Томас Фримантл был старым товарищем Нельсона, служившим под его командой на фрегате в Средиземном море: "Мой корабль был единственным, с кем пообщался Нельсон. Я спустил шлюпку на воду, Проби^[2] доставил ему все имевшиеся у меня газеты и поговорил с ним пару минут. Нельсон выглядел неважно, сказал Проби, и передал мне его слова: я едва живой". Нельсон отбыл в Англию для непродолжительного лечения, оставив десять кораблей для подкрепления сил, охранявших подходы к Ла-Маншу.

Кальдера с восемнадцатью кораблями, среди которых был и «Нептун», послали назад к Эль-Ферролю следить за Вильнёвом. Эскадра была уже почти в пределах видимости испанской военно-морской базы, когда во вторник, 20 августа, "на горизонте появился корабль под всеми парусами и подал пушечный сигнал лечь в дрейф". Этим кораблем оказался фрегат «Наяда», доставивший известия о противнике. За несколько дней перед этим, недалеко от Эль-Ферроля, «Наяда» с трудом ускользнула от французского флота, маскировавшегося под британский и использовавшего правильные британские сигналы, запрашивая «Наяду» идентифицировать себя. Французские фрегаты произвели залп по спасавшейся бегством «Наяде». Это не мог быть кто-либо иной, нежели Вильнёв. Но куда он пошел? На самом деле он прибыл в Кадис утром того же дня, 20 августа, чуть не застав врасплох Коллингвуда, но никто в эскадре Кальдера еще не знал об этом. На борту «Нептуна» кэптен Томас Фримантл, матрос Джеймс Мартин и их соплаватели готовились к бою, сознавая, что если их восемнадцать кораблей найдут двадцать восемь вильнёвских, то британский народ ожидает от них уничтожения неприятельского флота или гибели в попытке добиться этого результата.

Весь день 20 августа Наполеон провел в Булони, инспектируя войска и проклиная Вильнёва. Все было готово. Императорская гвардия и кавалерия были с ним. В первой волне десанта 1700 специально подготовленных плавсредств могли вместить 113000 человек и 5600 лошадей. Вторая волна из 590 транспортов — 48000 человек и 3400 лошадей. Наполеон был человеком, чьи приказы выполнялись. Он верил в возможность покорить Британию. Все, что требовалось — это достаточное количество боевых кораблей, чтобы прикрыть его транспорта в течение нескольких дней. С вершин прибрежных дюн император мог без труда разглядеть Англию, и элита «Английской армии» (Armee d’Angleterre), так же, как и он сам, с нетерпением ожидали прибытия флота. Наполеон прибыл в армию в начале месяца и последнюю неделю он каждый день ожидал увидеть на горизонте паруса Вильнёва.

В то самое время, когда император кипел от гнева, Вильнёв отплыл в Кадис. Он одновременно и стыдился отказа от похода в Булонь, и был убежден в правильности своих действий. Он не верил, что его корабли могли бы победить британцев в битве на равных условиях, и опасался того, что может произойти с его моряками в Английском канале. Его экипажи, набранные в Провансе, Аквитании, Андалузии и Галиции, были слабо знакомы с этими опасными водами. Кроме того, здравый смысл подсказывал Вильнёву, что теперь было уже бесполезно следовать планам Наполеона, учитывая, что британцам о них все известно. В Ла-Корунье и Эль-Ферроле его беспокойство усилилось под влиянием своего испанского коллеги адмирала Федерико Гравина, секретные инструкции которого запрещали ему идти в Брест или принимать участие в высадке на Британские острова. Испанский адмирал старался не доводить их разговоры до той черты, когда он будет вынужден открыть карты и отказаться идти на север, а представлял свое нежелание поступить так обычным здравым смыслом. Третьего августа Гравина в самых вежливых и убедительных выражениях проинформировал морского министра Наполеона Дени Декре о том, что, по его мнению, попытка вторжения уже провалилась.

В этот же день Вильнёв написал своему старому и испытанному другу Декре, что, при невозможности сделать что-либо другое, он отправится в Кадис и соединится там с испанской эскадрой. В этой хорошо защищенной и безопасной гавани он сможет отремонтировать корабли и пополнить запасы. 7 августа он писал Декре: "Я готов к отплытию, но не знаю, что буду делать". Его беспокоили восемь кораблей, появившихся недалеко от Эль-Ферроля. Это мог быть Нельсон. "Они последуют за нами", писал он Декре. "Мне бы не хотелось встретить их двадцать или более кораблей. Наша морская тактика устарела. Мы не умеем ничего, кроме линейного построения, а это именно то, чего желает противник".

Вильнёв был выходцем из древнего дворянского рода, потомком мальтийских рыцарей. Его не привлекала возможность быть покрытым позором за уклонение от битвы, а также он опасался реакции императора на свое поведение. Ни в коей мере его не воодушевляло присутствие на борту императорского адъютанта, генерала Жака-Александра Лористона, командующего экспедиционными силами, которые сопровождали его до Мартиники и назад. В то время как Вильнёв докладывал своему другу Декре о недостатках в людях, кораблях и береговом обслуживании, Лористон еженедельно писал непосредственно Бонапарту свои письма, в которых детально расписывал чрезмерную осторожность Вильнёва и отсутствие у него всяческой инициативы. Лористон любил давать советы Вильнёву, а тому, в полном соответствии с истинным духом флотско-армейского «сотрудничества», нравилось отклонять их с, как выражался Лористон, "наглым высокомерием и саркастическим равнодушием".

С проходившего мимо торгового судна они узнали, что в районе Кадиса находилось всего три британских корабля, и адъютант Наполеона предложил послать вперед под покровом ночи адмирала Шарля Магона с шестью кораблями с тем, чтобы на рассвете захватить британцев врасплох. Но Вильнёв был озабочен докладом о том, что за его эскадрой следует «хвост», и проигнорировал этот совет. Лористон доложил Наполеону, что англичане смогли улизнуть только потому, что эскадра подошла в дневное время. Окрестные рыбаки сообщили, что, приди французы ранним утром, когда дул южный ветер, англичанам не удалось бы так легко уйти. Но Вильнёв был слишком осторожен и не желал ни малейшего риска. "Короче говоря, сир, страх перед Нельсоном преобладал", писал Лористон. Более смелые среди флотских офицеров были также недовольны. Драчливый и деятельный Магон, еще более раздраженный вызывающим поведением кораблей Коллингвуда при их отходе, был в бешенстве от упущенной возможности.

Вице-адмирал Горацио Нельсон пробыл в Лондоне всего несколько дней, когда какой-то иностранный турист обратился к нему на улице. Это был Андреас Андерсен Фельдборг, датский писатель, посетивший Англию с целью сбора впечатлений для своей новой книги. Он хотел показать Нельсону свою предыдущую работу, посвященную сражению при Копенгагене. В 1801 году Нельсон атаковал стоявший на якоре вблизи своей столицы датский флот, чтобы вывести Данию из «Вооруженного нейтралитета северных стран». Предприятие было опасным, и битва была жестокой. Благодаря своевременно предложенному перемирию, а также собственным дипломатическим способностям Нельсона, англичанам удалось одержать победу в битве, в которой продолжение боевых действий легко могло бы превратить ее в поражение. К счастью для британцев, Нельсон обладал способностями не только флотоводца, но и дипломата. Деятельный и убедительный как в переписке, так и в личном общении, Нельсон, несомненно, был самым харизматическим лидером британского флота за все время его существования. "В результате он стал всемирно известным воплощением ужаса для всех морских держав" — так Томас Фримантл цитировал слова письма, полученного из дома от одного из своих домочадцев.

Нельсон пригласил Фельдборга с его книгой к себе в дом в Мертоне, бывшем в те времена деревней неподалеку от юго-западной окраины Лондона. Датчанин оставил живописное описание своего визита 26 августа 1805 года. Он прибыл в экипаже и проехал мимо сторожки по посыпанному гравием, обрамленному густой растительностью подъезду к поместью Мертон-Плейс, внушительному зданию из красного кирпича, которое Нельсон приобрел в 1801 году для себя и свое возлюбленной Эммы, леди Гамильтон. Ожидая в вестибюле, Фельдборг любовался мраморным бюстом адмирала, картинами и другими раритетами, среди которых был и громоотвод с французского флагмана, взорвавшегося во время Нильской битвы. Затем его провели в "величественные апартаменты", где его взор немедленно привлекла внимание сидевшая подле окна леди Гамильтон, и только спустя некоторое время он обнаружил адмирала, расположившегося в полной парадной форме в кресле у двери. Нельсон не отказал себе в удовольствии произвести впечатление, что было типичным для этого человека, любившего извлекать театральные эффекты из всего, что он делал.

Во время разговора Фельдборг заметил, что "пронзительный взгляд его единственного глаза как бы освещал его обличье, смягчая жесткость и придавая более приятный вид его суровым чертам". Нельсон был хрупкого сложения, невысок — 5 футов 7 дюймов роста — и с выдающимся носом. Он не был красив, не был даже тогда, когда его правый глаз и правая рука были на месте, но он производил глубокое впечатление: "Все его обличье вызывало глубокое благоговение, особенно, когда его взор устремлялся горе. В нем не было гордости своим званием; но он излучал такую степень достоинства, присущую людям выдающихся качеств, что пленял других всем своим видом".

Обходя дом, Фельдборг заметил, что тот представляет собой что-то вроде театра. Один из друзей Нельсона, Гилберт Элиот, лорд Минто, как-то жаловался, что "не только комнаты, но и весь дом, включая лестничные площадки, заполнен ни чем иным, как портретами его и её всех размеров и видов, изображениями его боевых сражений, гербами, памятными табличками в его честь, флагштоком «Л’Ориента», и прочая, и прочая". Минто полагал это "избытком тщеславия, противоречащим цели, для которой все это было предназначено". Тщеславие здесь присутствовало без сомнения, однако эти украшения вполне соответствовали дому, который гораздо чаще посещался туристами, чем своим владельцем. В отсутствие Нельсона Мертон-Плейс стал национальной святыней, домом ведущего воина страны, её единственного надежного щита против ужасающего Бонапарта.

Нельсон был сыном непримечательного сельского священника из северного Норфолка. Он получил образование в школах Норвич-Скул и Норт-Уолшем, затем в возрасте 12 лет поступил на корабль, находившийся под командой его дяди, Мориса Саклинга. В 1777 году он сдал экзамен на чин лейтенанта, что при его 18-летнем возрасте было нарушением правил, однако к тому времени он уже побывал в Арктике, Индии, Америке и Вест-Индии. В 20 лет он получил чин пост-кэптена («полного» капитана)^[3], что означало, что он мог стать контр-адмиралом до того, как достигнет сорокалетнего возраста, так как продвижение по службе после капитанского звания производилось по старшинству, а не по заслугам.

Как это и было принято, высокопоставленный дядя Нельсона продвигал своего племянника по службе в начале его карьеры, но Нельсон и сам стал быстро выделяться своими способностями. Во время войны с революционной Францией он произвел благоприятное впечатление сначала на лорда Худа, а затем на сэра Джона Джервиса — адмиралов, бывших командующими Средиземноморским флотом, и Джервис назначил его коммодором действующей отдельно эскадры, хотя тот по-прежнему имел звание кэптена. Репутация Нельсона как героического воина вела свое происхождение от колоритного отчета о битве при Сан-Висенте в 1797 году, написанного и опубликованного им совместно со своим другом Эдвардом Берри. Затем последовали два смелых, хотя и неудачных, нападения на Кадис и Тенерифе, которые поддержали его репутацию как агрессивного военачальника. Но только уничтожение французского флота в Нильском сражении 1798 года сделало ему имя. Граф Спенсер, тогдашний первый лорд Адмиралтейства, упал в обморок от облегчения при получении этой новости.

После этого триумфа, который на время запер Наполеона в Египте и помешал его планам продвижения на восток к Индии, Нельсон становится самой популярной личностью того времени. Появились ленты Нельсона, табакерки Нельсона, веера Нельсона, чашки и кувшины Нельсона. Люди носили кулоны и брелки с девизом «Нельсон навсегда». Неиссякаемый поток печатных изданий и цветистых заголовков в газетах и журналах еще больше укрепили его статус национального героя. Эмме Гамильтон не было нужды покупать фаянс и гравюры, украшавшие буфеты и стены Мертон-Плейса: благодарные производители и издатели дарили их для выставления на свет, а вздохнувшие с облегчением купцы Ост-Индской и Вест-Индской компаний подарили ей столовое серебро. Король Англии сделал Нельсона виконтом; король Неаполя сделал его герцогом Бронте. От турецкого султана он получил в дар огромного размера челенг^[4], предназначавшийся для ношения на тюрбане, а Нельсон носил его на своей шляпе. Это являлось высшей турецкой наградой за доблесть.

До прочтения лондонских газет Нельсон полагал, что встретит острую критику за провал попыток поимки Вильнёва. Вместо этого он встретил описания его как спасителя вест-индских владений. Перед его приездом город ударился в панику при получении известий о соединении Вильнёва с адмиралом Гравина и последующем движении его через Атлантику на восток. Нельсон также узнал, что страна — или, во всяком случае, лондонская пресса — была взбешена тем, что сэр Роберт Кальдер не пожертвовал своими кораблями и не провел решительное сражение с Вильнёвом; также писали, что, будь Нельсон на его месте, все обстояло бы иначе.

Между тем, газеты провозглашали: "Движения на французском берегу дают повод к мысли о том, что вторжения в Англию следует ожидать незамедлительно". По информации, поступавшей из Парижа, "большое количество войск марширует со всех частей страны к портам пролива. Огромная резервная армия накапливается на небольшом расстоянии от побережья. Все высшие офицеры, назначенные на командные посты в предполагаемой экспедиции против Англии, отправились к местам дислокации своих войск".

Лихорадка вторжения продолжалась уже в течение многих месяцев. Бонапарт с самого начала войны в 1803 году угрожал пересечь Английский Канал (Ла-Манш), и к лету 1805 года каждый британец знал, что вторжение неминуемо. Армии Франции, а также ее баварские и голландские союзники разбили лагеря вдоль всего побережья от Булони до Шельды, и каждый день приносил все новые и новые подтверждения неминуемой атаки. Воинство Наполеона до сих пор побивало любые силы, посланные против него. И если они достигнут Англии, кто может знать, на какую сторону склонятся местные демократы и инакомыслящие, не говоря уж об ирландцах? Правительство прилагало отчаянные пропагандистские усилия для удержания Джона Булля на стороне Высокой Церкви и государства против кровожадных французских революционеров. Карикатурист Джеймс Джилрей был приватно проинструктирован министрами, и в мае 1803 года создал незабываемый имидж свирепого, истеричного Наполеона в своей работе «Маниакальный бред». Другие печатные издания, показывавшие кошмарные видения гигантских укрепленных колесных пароходов, туннелей под проливом и эскадр громадных воздушных шаров, способствовали волнам паники. (В действительности, французы рассматривали, но отбросили такие диковинные заморские идеи; в сентябре 1803 года некий Роберт Фултон, американец, даже предложил Наполеону построить достаточное количество подводных лодок для блокады Темзы).

Военно-морские базы Чатама, Ширнеса, Плимута и Портсмута были связаны с Адмиралтейством семафорным телеграфом, и цепь сигнальных башен спешно строилась для передачи мгновенных сообщений о вторжении. Во всех стратегических пунктах южного побережья были размещены береговые батареи; старые крепости были укомплектованы личным составом. В августе 1805 года было утверждено строительство башен Мартелло для затруднения высадки десантов. Низменность Ромней-Марш была приготовлена к затоплению, и за ней проектировался канал для нужд армии.

В южной Англии тренировались 385 тысяч плохо вооруженных добровольцев. Лондонские полки имели приказы быть готовыми к немедленному выступлению. Побережье охраняли восемьсот рыбачьих судов и речных плавсредств «Морского ополчения», вооруженных пушками и насчитывавших в своем составе еще 25 тысяч человек. Газеты сообщали, что адмирал лорд Кейт, командующий морскими силами Канала, "отослал свою семью с побережья в связи с неминуемой угрозой вторжения".

Сколь бы ни были хвастливы газетчики со своими ощетинившимися штыками, уравновешенные люди понимали, что враг должен быть остановлен в море. Лучшая часть небольшой профессиональной армии Британии была выкошена болезнями после вторжения в Санто-Доминго (ныне Гаити) в 1795 году. То, что осталось, не остановит закаленные в боях легионы Наполеона, если они достигнут берегов. Даже перерезание коммуникаций не будет являться гарантией успеха. Солдаты Наполеона известны своей неприхотливостью в походах. Именно поэтому очень многие были взбешены безрезультатностью первого боевого столкновения Кальдера с Вильнёвом. И поэтому же, обнаружив объединенный флот во второй раз, люди Кальдера приготовились к жертвенному кровопролитию.

Известия о выходе Вильнёва из Эль-Ферроля и его возможном приближении к Каналу достигли Адмиралтейства 21 августа, в тот самый день, когда Нельсон появился с докладом у лорда Бархема. Он понял, что его побывка в Мертоне будет непродолжительной. Позднее этим же днем он побывал во Флотской Коллегии^[5], попробовал пройтись по магазинам, но "публичное появление на улицах лорда Нельсона, покрывшего за минувшие пять недель обширные пространства океана, привлекало всеобщее внимание".

Возбужденное население нуждалось в герое, и куда бы ни шел в течение этой недели Нельсон, всюду собиралась толпа. Американский турист, видевший его на улице Стрэнд, заметил, что "когда он входил в магазин, у дверей собиралось полно народа, ждавшего его выхода и сопровождавшего его на улицах с криками в его честь. Он всеобщий любимец, с кем бы я ни заговорил". Лорд Минто "встретил его сегодня в толпе на Пикадилли, взял его за руку, и толпа стала приветствовать также меня. Действительно, очень трогательно видеть интерес и восхищение, любовь и уважение всего света; и искреннее выражение этих чувств одновременно при его виде, как от простых, так и от благородных людей. Оно гораздо выше любого представления в пьесе или поэме, прославляющей героя".

Риверс был констапелем^[6] флагманского корабля Нельсона «Виктори», стоявшего в портсмутских доках в то время, как адмирала чествовали в Лондоне. Тетрадь, которую Риверс заполнял в течение тех месяцев, до сих пор находится в прекрасном состоянии и хранится в библиотеке Королевского военно-морского музея в Портсмуте, ярдах в двухстах от сохраненного корабля. Она представляет собой беспорядочную смесь персональных размышлений, строчек скверных стишков, технических расчетов и таблиц, втиснутых в любое свободное место. Принимая во внимание то, что Риверс был ответственным за все орудия и боеприпасы на борту флагмана, не вызывает удивления, что он заполнил большую часть своей тетради списками припасов, деталями дальности стрельбы своих орудий при различных углах возвышения и проникающей способности ядра при различных комбинациях порохового заряда. Менее ожидаемыми являются страницы, на которых он математически доказывает дьявольскую сущность Наполеона. Риверс придал каждой букве алфавита соответствующую цифру: единицу для А, двойку для В, объединив буквы I и J, что было обычным для современного ему алфавита; достигнув К, он сменил разряд, так, что букве L присвоил число двадцать, букве М — тридцать, и так далее. Таким не вполне элегантным методом общее число для букв в имени «Наполеон Бонапарт» стало равным 666, то есть числу зверя.

Нельсон разделял взгляды своего констапеля на Наполеона. Будучи по взглядам на церковь и государство все тем же сыном консервативного клирика, он являлся инстинктивным противником бунтовщиков, предателей и цареубийц. Он горел желанием вести британский флот к такой решительной победе над французами, которая уничтожит любую надежду на возможность для узурпатора Наполеона свергнуть английского короля.

21 августа Нельсону была назначена встреча с человеком подобных взглядов, британским премьер-министром Уильямом Питтом. Двумя днями позже адмирал провел несколько часов, уединившись с премьером и его основными министрами. Со времени своего прихода во власть в мае 1804 года Питт пытался убедить австрийцев и русских создать новый альянс против Франции; он также спонсировал менее ортодоксальные способы решения проблем, стоявших перед страной. Так, в 1804 году французские корабли захватили британского морского офицера по имени Джон Уэлсли Райт сразу же после того, как тот высадил двух французских роялистов, имевших своим заданием убийство Наполеона.

Так как подобные миссии неизменно проваливались, свои основные усилия Питт направил на втягивание Австрии в войну. При угрозе своим восточным границам, считал Питт, Наполеон не будет иметь возможности держать свои лучшие войска на берегу Ла-Манша. Тем не менее, последние новости о Вильнёве означали, что (если Кальдер не сможет остановить французского адмирала) возможность начала вторжения до того, как состоится инспирированное Питтом русско-австрийское выступление, достаточно высока. Питту требовалось знать мнение Нельсона. "Из меня уже сделали Чародея, — писал Нельсон своему приятелю кэптену Ричарду Китсу, — и, знает Бог, они очень скоро выяснят, что я весьма далек от такого звания; меня попросили высказать свое мнение, к чему я не был склонен, так как, если я сделаю неверное предположение, очарование спадет. Но я отважился сказать без всяческого опасения, что, если Кальдер вступит в бой с их двадцатью семью или двадцатью восьмью кораблями, то в этот раз враг побьет наш флот крепко, но они не будут в состоянии причинить нам беспокойства позднее, по крайней мере, в этом году". Нельсон выразил полную уверенность, что его коллега не позволит уйти флоту Вильнёва без боя второй раз, чего бы это ему ни стоило.

Когда у него были дела в городе, Нельсон останавливался в гостинице Гордонс-Отель на Албемарл-стрит, что в сотне ярдов от типографии Ханны Хампфри, в окнах которой были выставлены последние работы Джеймса Джилрея. Нельсон наслаждался карикатурами, особенно когда они были посвящены ему или его друзьям; он как-то даже попросил жену прислать ему в море несколько карикатур, сделанных на него после Нильской битвы. Одной из выставленных в окне этим августом была работа под названием «Рождественский пудинг в опасности», опубликованная ранее в этом же году. Джилрей изобразил Питта и Наполеона сидящими за столом по разные стороны от большого рождественского пудинга, представляющего весь мир. Питт настороженно следил своими маленькими блестящими глазами за Наполеоном, который воткнул вилку в милый сердцу Георга III Ганновер и жадно отрезал солидный кусок Европы, а сам в это время тянул подальше от француза полпудинга с надписями «океан» и «Вест-Индия». Великобритания оставалась на блюде пока не тронутой. Но теперь казалось, что императорская вилка была готова для следующего удара. Бесстрастный эпиграф Джилрея «Весь мир со всем своим содержимым слишком мал, чтобы удовлетворить такие ненасытные аппетиты» созвучен недавнему мнению одного французского историка экономики, сказавшему, что англо-французский конфликт, пародируемый Джилреем, "был столкновением двух устремлений к могуществу и власти, почти неограниченных с обеих сторон".

Победа Нельсона при Трафальгаре обычно представляется битвой, которая предотвратила вторжение в Британию и ставится в один ряд с двумя великими моментами национального спасения: разгромом Дрейком Великой Армады в 1588 году и воздушной битвой за Британию между Королевскими ВВС и Люфтваффе в 1940 году. Но результат Трафальгарской битвы имел гораздо большее значение. В действительности это было не оборонительным сражением, а кульминационным пунктом агрессивного соперничества, так живо изображенного в «Рождественском пудинге». Это сражение подтвердило неопровержимое превосходство британского флота на море, позволившее Питту и его преемникам завершить нарезку того гигантского куска пудинга и положить его на британскую тарелку.

Британия содержала крошечную армию, но огромный флот. В соперничестве за торговые пути и колонии это давало ей преимущество перед Францией, обширным сухопутным границам которой требовалась большая регулярная армия. По мере того, как Британия постепенно увеличивала свою мощь на море, французам — а также испанцам — казалось, что она самонадеянно претендует на контроль над всей морской торговлей, выдавливая своих соперников. Они стремились защитить свою еще существующую долю и укрепляли свои флота, что было предметом глубокой озабоченности британцев во время американской войны за независимость (1776-1783), в которой многие из офицеров, принимавших впоследствии участие в Трафальгарском сражении, получали бесценный боевой опыт. Этот вызов еще более укрепил британцев в их стремлении к доминированию, и по окончании американской войны последовала гонка вооружений, в которой все три нации усиливали мощь своих флотов.

Ставкой в этой игре была атлантическая торговля — самый динамичный и расширяющийся сектор европейской экономики. В период с 1716-го по 1787 год внешнеторговый оборот Франции увеличился в десять раз, и ко времени революции три четверти ее приходилось на торговлю с собственной колонией Санто-Доминго, которая была лишь частью одного из вест-индских островов. Богатства, которые текли с обширных вест-индских плантаций, поражали любое воображение. Там произрастали предметы роскоши того времени: кофе, сахар, какао, имбирь, хлопок, индиго, выращивавшиеся африканскими рабами, которые и сами собой представляли ценные предметы торговли. В 1780-х годах стоимость торгового оборота Санто-Доминго — главным образом сахар и кофе — равнялась всему торговому обороту недавно созданных Соединенных Штатов. Санто-Доминго торговало главным образом с Бордо, который, как и Нант (французский соперник Ливерпуля и Бристоля в качестве работоргового порта), имел процветающие сектора промышленности, связанной с колониальной торговлей: сахарные заводы, табачные, парусные и канатные фабрики, литейные производства. Атлантические приморские провинции стали вскоре наиболее индустриальными во Франции.

Связующим звеном между коммерцией и морской мощью стали "первоклассные моряки". Люди, которые в мирное время зарабатывали себе на жизнь, плавая на торговых судах через Атлантику, в военное время пополняли ряды военно-морского флота. В вест-индской торговле было занято две трети океанских торговых судов Франции и лучшие 15 тысяч из общего числа (82 тысячи) зарегистрированных моряков. Лорд Родней доказывал, что именно вест-индская торговля дала возможность Франции оспаривать титул владычицы океана во время американской войны, а в Национальной Ассамблеи Франции в 1790 году прозвучало, что, потеряв эту торговлю, в будущем Франция не будет иметь никаких шансов в войне на море.

Очень легко доказать, что после революции французский флот самоуничтожился. Liberte, fraternite и особенно egalite разрушили дисциплину на флоте: никто не выполнял приказов. Большинство офицеров были аристократами, и многие из них были осуждены и посажены в тюрьмы. Некоторые были гильотинированы; некоторые ушли в отставку и вернулись к частной жизни; кто-то эмигрировал. Политический хаос разрушил военно-морскую организацию и кораблестроительные программы.

Британия воспользовалась слабостью противника. С семидесяти линейных кораблей в 1790 году морская мощь Франции опустилась до сорока семи в 1802 году. Французская торговля также захирела, благодаря хаосу в колониях (в частности гражданская война и восстание рабов в Санто-Доминго) и британскому господству на море. Затем Наполеон взял власть. На флоте был восстановлен порядок и укреплен моральный дух. Как только в октябре 1801 года были подписаны предварительные условия Амьенского мира, Наполеон начал организацию экспедиции, чтобы покончить с хаосом в Санто-Доминго. Экспедиция отплыла в декабре. В экспансивном воображении Наполеона это был первый шаг к сотворению новой американской империи, опирающейся на Луизиану, обширную провинцию, которую Испания уступила по мирному договору. Но французские экспедиционные силы, ослабляемые болезнями, таяли под ударами черных повстанцев, тайно поддерживаемых Британией и Соединенными Штатами. В расстроенных чувствах — "проклятый кофе, проклятый сахар, проклятые колонии" — Наполеон продал Луизиану американцам и использовал полученные средства для финансирования другого подхода к атлантической проблеме — прямого вторжения в Англию.

Для британцев это уравнение было достаточно простым. Уничтожь французский и испанский флота — и британцы смогут уничтожить и перехватить их торговлю. Уничтожь их торговлю — и их флота никогда не будут иметь моряков в достаточном количестве для того, чтобы бросить вызов Британии. К 1805 году они еще имели некоторое количество кораблей. Одна "сокрушительная победа" покончит с этим делом раз и навсегда.

Когда адмирал Нельсон водил Фельдборга по своему дому, они остановились на лестничной площадке, "стены которой были украшены картинами побед его светлости, а также других морских сражений; он показал мне гравюру «Битва при Копенгагене», на которой достаточно верно была отображена обстановка". Поблизости висела гравюра, которой Нельсон придавал особое значение, возможно, потому, что автор, Томас Баттерворт, был бывшим моряком, оставившим флот по ранению. Её содержание было близко духу адмирала: на ней были изображены двадцать шесть вражеских линейных кораблей, в захвате которых участвовал Нельсон в период с 1793 по 1801 год, и панорамы боевых действий с его участием при Генуе, Сан-Винсенте, Абукире и Копенгагене.

Нельсон собственноручно снабдил Баттерворта описаниями кораблей, давая подробные инструкции наподобие такой, как "название каждого корабля должно быть написано между фок- и грот-мачтами". Когда художник предложил набросок его портрета, Нельсон потребовал изменить его. Симптоматичен интерес, который Нельсон проявлял к культивированию своего имиджа, и забота о том, чтобы публика была должным образом извещена о его достижениях. Гравюра была зримым изображением, насколько велики были эти достижения. Захват двадцати шести линейных кораблей был беспрецедентным личным вкладом в изменение баланса морской мощи. И если было необходимо уничтожить вражеские флота, то именно Нельсон подходил для этого как никто другой.

Работа адмирала не прекращалась и тогда, когда он добирался до дома. В своем кабинете в Мертон-Плейсе Нельсон разбирал корреспонденцию на самые различные темы. Пэры и другие влиятельные люди писали ему письма с поздравлениями, рекомендациями взять кого-либо на службу, просьбами замолвить при случае словечко, которое может продвинуть их фаворита. Те, кто не имел рекомендаций от влиятельных персон, присылали письма с просьбами различной степени подобострастия. Лейтенант Томас Коул, служивший на «Фудройанте», потерял ногу в береговой акции на Мартинике: не мог бы Нельсон порекомендовать его на какую-нибудь работу? Джеймс Баффин, тиммерман^[7], застрял на блокшиве «Медуэй»: нельзя ли его перевести на действующий корабль? Чарльз Добсон с «Барфлера» в бухте Косанд-Бей желал служить под командой Нельсона в любой части света. Уильям Комптон из Веймута со своей женой Анн выражал негодование по поводу неудачи, постигшей Нельсона в одном деле в Вест-Индии, когда он положился на сведения лживого американского торговца: "Я боюсь, что все американцы шпионят в пользу Франции. Я видел, бывая за границей, что все они враждебны этой Стране; конечно, все их люди сознательно предательски вводят в заблуждение наш флот!"

Неизвестный художник по имени Блекберд просил разрешения Нельсона написать его портрет маслом. Уильям Осборн интересовался, поможет ли ему адмирал отдать своего сына в школу Чартерхауз-Скул. Джордж Оуэн, матрос с «Кармартена», "хорошо зная большое внимание, которое Ваша Светлость уделяет счастью и интересам британских моряков", просил помощи в получении своей доли призовых, причитавшихся ему за период службы на бывшем корабле Нельсона «Кэптен»: он не знает имен призовых агентов и до сих пор получил лишь небольшую часть положенных ему денег. Элизабет Клод из Челси, вдова, чей муж когда-то служил под командой Нельсона, рекомендовала своего сына Уильяма Клода с «Экселента».

П. Х. Клей из Элдерманбери искал поддержки Нельсоном своих изделий и слал образцы непромокаемых курток и матросских бушлатов, ссылаясь на знакомство с ним, когда-то приключившееся в Мертоне. Клей знал, что если Нельсон одобрит, то флот приобретет эти куртки. Предприимчивый и пользующийся удобным случаем американский изобретатель Роберт Фултон после неудачной попытки продать свое изобретение Наполеону предлагал тайную демонстрацию возможностей подводной лодки для подрыва вражеских кораблей в Кадисе.

Нельсона, хотя и пользовавшегося любовью и преданностью большинства тех, с кем он вместе плавал и сражался, нельзя было назвать совершенным. Будучи возбужденным, он так размахивал обрубком своей ампутированной руки, что его офицеры привыкли отклонять свои головы, завидев движение адмиральского «плавника». Его отношения с Адмиралтейством зачастую были бурными, а некоторые из старших коллег ненавидели его: они находили его высокомерным и тщеславным, чрезмерно погруженным в споры по кредитам и призовым деньгам, а также вызывающим в своей частной жизни. Жены многих морских офицеров порицали страстную связь Нельсона с леди Гамильтон и его жестокость по отношению к брошенной жене Френсис.

На вест-индском острове Невис он повстречал Френсис Нисбет и женился на ней в 1787 году. После окончания американской войны он командовал судном, патрулировавшим вест-индские воды с целью пресечения контрабанды. Френсис была вдовой с одним сыном и получила небольшое наследство от своего дядюшки. Ее состояние оказалось более скромным, чем они рассчитывали, но настоящим разочарованием для Нельсона была ее неспособность родить ему своих детей. Фанни была верной и послушной женой, но в опьяняющей атмосфере охваченного войной Неаполя свежеиспеченный кумир страстно влюбился в другую женщину, которая в 1801 году подарила ему ребенка — дочь Гортензию.

Его возлюбленная, леди Гамильтон, известная также под именем Ами Лайон, которым она подписала брачное свидетельство, и Эмма Харт, под которым она была известна в артистических кругах, была сложной личностью. Как и некоторые современные выдающиеся женщины (некоторые из которых также воспитывают детей, нажитых с принцами, герцогами и политиками), она появилась неизвестно откуда со своими взглядами, личностью и женственностью.

Урожденная Чешира, она работала там служанкой и затем перебралась в Лондон, возможно, собираясь работать на театральную семью Линли. Весьма вероятно, что вскоре она была вовлечена в проституцию или нечто весьма близкое к этому. В семнадцатилетнем возрасте, забеременев, она была брошена сэром Гарри Фетерстоном, распутным аристократом. Чарльз Гревилл, молодой человек из благородной семьи, пришел ей на помощь и в 1782 году представил ее как многообещающую модель художнику Джорджу Ромнею, а также сэру Джошуа Рейнольдсу. Их картины Эммы под названием «Природа» и «Вакханка», привлекшие внимание публики, были отпечатаны в виде гравюр Джоном Рафаэлем Смитом, известным гравировщиком. Художественные критики информировали публику, что моделью с такой захватывающей красотой была мисс Эмма Харт. Она продолжала появляться в гравюрах, сделанных по картинам Ромнея, и вскоре ее внешность стала весьма популярна среди лиц ее поколения.

В 1786 году газеты опубликовали известия об ее отъезде в Неаполь. То, что произошло, говорит многое о статусе привлекательной женщины из низших классов в георгианском обществе, но также и показывает, как высоко она могла подняться, если придерживалась правил игры. Чарльз Гревилл, в сущности, вручил Эмму своему дяде в качестве подарка. Его дядя, сэр Уильям Гамильтон, известный своими коллекциями античной классики, был британским послом в Неаполе. Ему было шестьдесят, его новой любовнице всего двадцать шесть, он попал в плен ее очарования и в 1791 году привез ее в Лондон, чтобы там обвенчаться.

И в этот раз Эмма привлекла оживленное внимание публики, сопровождаемое спекуляциями об ее происхождении. "Весь свет следит за ней и говорит о ней", писал Ромней о своей бывшей модели, в то время как юный Томас Лоренс искал к ней подходы, чтобы "эта великолепная женщина" позировала для картины «La Penserosa»^[8], предназначенной для ежегодной выставки Королевской Академии в 1792 году. К этому времени она научилась недурно петь. Ромней сообщал, что, будучи в его доме, управляющий лондонской оперой Джованни Галлини "предложил ей две тысячи фунтов в год и два бенефиса, если она подпишет контракт с ним, на что сэр Уильям ответил учтиво, что он уже подписал с ней контракт на всю жизнь". Она же главным образом "выказывала свое особенное пристрастие к изучению античных скульптур, и эту имитацию она ухитрялась изображать с присущей ей грацией и с приличествующим случаю выражением". Одна из газет сообщала, что она отвергла предложение в 1500 фунтов за сезон выступлений в театре Ковент-Гарден. Элизабет Фостер восхищалась "ее совершенными и привлекательными формами, которых не имели даже троянские и греческие принцессы", хотя и, рассказывая об одном обеде, замечала со снисходительным пренебрежением, которое разделяли и другие дамы ее происхождения: "Ее речь, будучи непосредственной и добропорядочной, все же была неинтересной, а произношение вульгарным".

Два года спустя (1793) Нельсон в первый раз встретил Эмму. Это было похоже на встречу с кинозвездой — ведь к тому времени каждый известный художник в Европе написал ее портрет. В 1798 году, узнав ее лучше, он все еще оставался так же впечатлен ею. "Я сижу напротив леди Гамильтон, поэтому вы не должны быть удивлены восхитительным беспорядком этого письма, — писал он графу Сент-Винсенту. — Я очень сомневаюсь, что вы смогли бы написать лучше, будь Ваша Светлость на моем месте". Чета Гамильтонов стала его близкими друзьями, и Эмма с напряженным вниманием относилась к этому новому Британскому Герою. Вскоре они стали любовниками, с молчаливого одобрения — или, по крайней мере, вынужденного согласия — ее супруга.

Эмма была все же большим, чем просто декоративным украшением. Нельсон считал, что только благодаря ее очарованию и влиянию на королеву Каролину он получил тайное разрешение ввести свой флот в гавань Сиракуз — жизненно необходимое содействие его победе при Абукире. После этой победы, когда Георг III отказался дать Нельсону титул графа на том основании, что он не сможет финансово поддерживать достоинство титула, Эмма произнесла: "Будь я королем Англии, я бы сделала тебя самым благородным и могущественным герцогом Нельсоном, маркизом Нила, графом Александрии, виконтом пирамид, бароном крокодилов и принцем победы".

Страстная любовь Нельсона и дружба Эммы с королевой Каролиной привели его к самому дурному решению за всю его карьеру. В 1799 году он позволил королю и королеве Обеих Сицилий казнить причастных к провалившейся революции в Неаполе людей, которые сложили оружие в обмен на беспрепятственный уход во Францию под честное слово британского офицера. В парламенте он подвергся острой критике за этот бесчестный поступок, а на флоте его порицали за то, что он потерял целый год, засидевшись с Гамильтонами при неаполитанском дворе. Молодой художник по имени Генри Баркер встретился с ними за ужином в Неаполе и наблюдал, как Эмма разрезает бифштекс Нельсону: "Я не могу забыть того, как она выглядела в этот вечер — ее изящную привлекательную фигуру, облаченную в своего рода мантию, отделанную розами от шеи до самих пят, выражение ее прекрасного лица с красивыми темными глазами". Нельсон взял Гамильтонов в долгое средиземноморское крейсерство, во время которого адмиральские апартаменты превратились в плавучий будуар. Горация была зачата во время этого плавания в 1800 году.

Социальный статус Эммы во время проживания в Мертон-Плейсе был двусмысленным. Одни члены высшего общества принимали ее; другие предпочитали не иметь с ней дела. Однако, как бы ни хмурились жеманные и чопорные люди, адюльтерные связи в те времена не были чем-то из ряда вон выходящими: лидер оппозиционных вигов Чарльз Джеймс Фокс открыто жил с бывшей куртизанкой, а герцог Кларенс (будущий Вильгельм IV) делил дом в Ричмонде со своей любовницей и их совместными детьми. Кроме того, Эмма не была особенно заинтересована в высшем свете: ей больше импонировало общество театралов и покровителей искусств, таких, как сказочно богатый бисексуал Уильям Бекфорд, родственник Гамильтона, построивший в Фонтхилле (Уилтшир) аббатство в фантастическом готическом стиле.

Эмма постоянно преобразовывала Мертон. Она спроектировала переход, названный Нельсоном «квартердеком», который вел в летний домик, в свою очередь получивший название «полуют». Нельсон подыгрывал ее чувству драматизма: "Помни, ты должна быть верховной владычицей всех земель и вод Мертона, а мы все — твои гости и будем подчиняться всем твоим законным распоряжениям". Когда она велела прокопать канал, он смеялся над мыслью о "прекрасной Эмме, гребущей в шлюпке с одноруким адмиралом в качестве пассажира! Прекрасный повод для карикатур".

Адмирал Коллингвуд пытался собрать дополнительные силы до того, как Вильнёв поймет, что британский флот, блокировавший Кадис, состоит всего из трех линейных кораблей — «Дредноута», «Колосса» и «Ахилла». Его единственный фрегат обнаружил линейный корабль «Марс», закупавший провизию в Танжере. Кэптен Джордж Дафф немедленно вышел в море и присоединился к Коллингвуду на следующее утро. "Я весьма удачно приобрел много волов, как для своего корабля, так и для эскадры, а также довольно овощей и фруктов для себя самого", писал он домой в Эдинбург своей жене Софии. Затем прибыл контр-адмирал Джон Найт на линейном корабле «Куин», вместе с другими кораблями эскадры Коллингвуда, которые были приданы Найту для выполнения других задач. Это были «Тоннант» Чарльза Тайлера, «Беллерофон» Джона Кука и «Минотавр» Чарльза Мансфилда. Небольшая эскадра Коллингвуда, уже состоявшая из восьми линейных кораблей, противостояла сорока с лишним кораблям Вильнёва. Чтобы скрыть свою слабость, они изображали собой передовое соединение, подавая сигналы воображаемому флоту, якобы находившемуся за пределами видимости.

Коллингвуд просто, без чопорности относился к своим капитанам, которые были моложе его, по меньшей мере, на дюжину лет. В письме Чарльзу Тайлеру адмирал поддразнивал его за отсутствие в критический момент прибытия эскадры Вильнёва: "где вы были со своим адмиралом? Я, было, подумал, что вы пошли обследовать Торенси-Бей". Первое впечатление Джорджа Даффа о Коллингвуде при встрече в мае 1805 года было — "непреклонный, уравновешенный, прекрасный офицер", а 27 августа они пообедали вместе на «Дредноуте», причем главным блюдом была черепаха, которую подстрелил Дафф утром того же дня.

Дафф радовался, что одним из капитанов под Кадисом был Джон Кук, его старинный и близкий приятель. В бытность Кука капитаном фрегата он пользовался расположением фортуны, удачно проведя несколько известных операций против французских фрегатов. Даффу же на фрегатах не везло, и он надеялся на перемену отношения со стороны этой непостоянной богини. Еще до прибытия Вильнёва он полушутливо писал своей жене: "Я слышал, что испанцы ожидают прибытия из колоний линейного корабля и фрегата с деньгами; мы должны зорко следить за ними. В связи с этим надеюсь, что ты будешь иметь возможность присмотреть дом где-нибудь в деревне и заказать изготовление кареты".

Чарльз Тайлер и командир «Колосса» кэптен Джеймс Моррис также были добрыми друзьями. В 1798 году они были товарищами по несчастью, когда оба (но каждый по отдельности) предстали перед военным трибуналом за потерю своих судов в районе Кадиса. Моррис имел все основания запомнить местные скалы и ту непогоду, во время которой его фрегат сел на мель под огнем батареи, бившей с мыса Рота, что расположен напротив города. Коллингвуд в том и другом случае был членом трибунала, полностью оправдавшего этих офицеров. Моррису вынесли благодарность за то, что под огнем вражеских батарей и бомбардирских судов он сумел спасти свой экипаж и сжечь обреченный корабль. Тайлер перед тем, как стать капитаном линейного корабля при Копенгагене, командовал соединением фрегатов в эскадре Нельсона. Капитаны фрегатов любили охотиться парами с тем, чтобы было, кому прикрыть тыл, и взаимное доверие, такое, как у Тайлера и Морриса, Даффа и Кука, порождало дружбу.

Эти капитаны, в большинстве своем сорока с лишним лет, были закалены длительными испытаниями и сражениями на море. Все они мичманами или лейтенантами принимали участие в отчаянных битвах во время американской войны за независимость, а затем молодыми капитанами в более успешных кампаниях после 1793 года. Кэптену Ричарду Кингу, командиру «Ахилла», было только тридцать, слишком молод для участия в американской войне, но и он, будучи капитаном фрегата, захватил несколько вражеских судов. Командование фрегатами стимулировало независимость мышления и инициативность, качества, которые Нельсон считал желательными и для командиров линейных кораблей.

Они не были простыми служаками. Британские офицеры, как и их испанские коллеги, видели себя людьми века Просвещения, они были знакомы с алгеброй и геометрией. Многие современники рассматривали их как интеллектуальную элиту; впрочем, они и сами считали себя таковой. Они пользовались лучшими современными приборами и инструментами — даже испанские исследователи заказывали приборы в Лондоне. Они не только умели пользоваться этими приборами, но и участвовали в их испытаниях и предлагали усовершенствования. Коллингвуду повезло иметь таких неординарных офицеров, как эта четверка, но "такая выдающаяся компания превосходных парней", как выразился Нельсон о своих офицерах в битве при Копенгагене, ни в коем случае не представляла исключения в той организации, которую он называл «наш несравненный флот».

В социальном плане офицеры были выходцами из среднего класса. Тайлер был сыном армейского офицера, Моррис — флотского кэптена, Кук — клерка адмиралтейства и Дафф — стряпчего. Конечно, на флоте были капитаны и из аристократических семей, и даже такие, как капитан фрегата «Сириус» Уильям Проуз, начавший свою службу рядовым матросом. Вступление в британский офицерский корпус не зависело от рождения, но продвижение по службе ускорялось влиятельным покровительством, хотя выдающиеся способности и должное рвение играли существенную роль.

Многие, если не большинство, из матросов поступали служить на королевский флот не по собственной воле. Недавние исследования показали, что условия службы на кораблях были не такими ужасными, как их любили обрисовывать викторианские реформаторы, и устаревшая мифология о голоде, нужде, педерастии и кнуте требует нового осмысления. Британский флот был во многом крупнейшей и эффективнейшей отраслью индустрии того времени. Лучшее питание, медицинское обслуживание и гигиена были тремя основными преимуществами перед флотами соперников, а система снабжения по стандартам тех дней была первоклассной. Но все же существовали большие трудности в привлечении достаточного количества квалифицированных матросов.

Общее количество матросов в Британии, включая находившихся на коммерческой службе, оценивалось в 136 тысяч человек. В 1804 году парламент проголосовал за штатную численность военно-морского флота 100 тысяч человек; в 1805 году — 120 тысяч. Все они не могли быть профессиональными моряками, и требовалось много добровольцев из числа молодых искателей приключений и отчаявшихся безработных. Флотские же капитаны нуждались в костяке экипажа из настоящих моряков с многолетним опытом работы на больших судах. Эта необходимость неизбежно вступала в противоречие с интересами торговли. К сожалению, королевский флот мог предложить матросам только треть того заработка, который они имели на торговых судах. Более того, всем было хорошо известно, что, раз попав на королевскую службу, выбраться из нее было делом трудным. Последняя война длилась девять лет.

Линейный корабль «Колосс» кэптена Джеймса Морриса был новый, спущенный на воду в апреле 1803 года в Дептфорде на Темзе. Он еще не был готов принять экипаж во время «Великой Вербовки» в марте того же года, когда флот пытался одномоментно рекрутировать 10 тысяч человек вдобавок к пятидесяти тысячам уже находившихся на службе. Перед объявлением войны в большой тайне были отданы указания о начале принудительной вербовки на флот. Необходимость в увеличении численности личного состава флота была настолько велика, что большинство ограничений на вербовку было снято. В то время как население считало себя находившимся в мирной обстановке, вооруженные моряки и морские пехотинцы вторгались в каждую таверну и высаживались на каждое судно в Портсмуте, Плимуте и лондонских доках. Тотчас вслед за этим, до того, как распространились новости, взялись и за другие порты. Это была, несомненно, крупнейшая операция подобного рода, беспрецедентная по своей жестокости и крайне непопулярная. Вокруг Портсмута "каждое торговое судно, находившееся в гавани или у Спитхеда, лишилось команды; все лодочники, признанные полезными для службы Его Величеству, были уведены. Быстрота принятых мер позволила собрать свыше шестисот моряков". Отряды вербовщиков хватали всех попавших под руку, отделяя затем посторонних после тщательной проверки.

На Темзе облава была проведена особенно тщательно. Американский посол выразил протест по поводу громадного количества своих соотечественников, схваченных вербовщиками. Здесь была одна загвоздка: родившиеся в Америке до 1776 (или даже до 1783) года могли считаться британскими подданными. Но флот не особенно морочил себе голову с возрастом вербованных, лишь бы они были профессионалами. Американские моряки иногда имели с собой документы, доказывавшие их гражданство, но, поскольку и британские моряки нередко имели подобные фальшивые бумаги, то британские капитаны не обращали на них особенного внимания.

Одним из таких американцев был Бенджамин Тернер, 21-летний матрос 1 статьи из Филадельфии, схваченный в Дептфорде в июне 1803 года. Он отказался идти добровольно, указывая, что является американским гражданином, но вербовщики все же отвезли его на борт приемного блокшива «Энтерпрайз». Другой моряк так описывал подобное приключение: "Очутившись на борту корабля, мы получили приказание спуститься в трюм, после чего решетка на люке была закрыта; часовые из числа морской пехоты стояли вокруг люка с заряженными мушкетами; штыки примкнуты, как будто охраняли преступников высшего калибра или приговоренных к смерти. В этом месте мы провели весь день и следующую ночь в тесноте, и не было свободного места, чтобы сидеть".

Из этого переполненного трюма людей перевели в Вулвич, на только что построенный линейный корабль «Колосс». В это время на борту корабля находилось только несколько офицеров, основные специалисты и горсточка добровольцев. Одним из первых добровольцев был "маленький черный мальчик" девяти лет, названный Джорджем Брауном — очевидно, это имя ему дал первый лейтенант, так как мальчик "не говорил по-английски". При поступлении людей на корабль первый лейтенант разделял их по категориям. Например, Браун был юнгой 3 класса, но основная масса, которую составляли люди старше восемнадцати лет, делилась на три категории: унтер-офицеры и матросы 1 статьи («petty and able»), матросы 2 статьи («ordinary»), ландсмены («landsmen»). Каждый из унтер-офицеров и матросов 1 статьи был "хорошо подготовлен к выполнению своих обязанностей". Матрос 2 статьи — это "тот, кто может оказаться полезным на борту, но не является экспертом или квалифицированным моряком". Ландсмены^[9] обычно не имели никакого морского опыта, но многие работы на борту требовали только приложения силы — тянуть канат или выхаживать шпиль, например. Некоторые ландсмены со временем набирались опыта и становились матросами. Минимальные требования для безопасного и компетентного обслуживания корабля в части комплектования экипажем были следующие: одна треть унтер-офицеров и матросов 1 статьи, одна треть матросов 2 статьи, одна треть ландсменов.

Вероятно, Джоунз преувеличивал: список личного состава «Колосса» показывает только дюжину преступников, посланных на флот "гражданскими властями". Среди них были Фредерик Фитцджеральд из Лондона и Джеймс Краунинг из Корка с запущенной венерической болезнью; также Джеймс Кристинг, 32-летний индиец из Бенгалии, которого, в конечном счете, комиссовали по болезни, причиненной неподходящим климатом мористее Бретани. Но списки личного состава имели тенденцию приукрашивать действительность, и, возможно, некоторые из тех, кто имел пометки «рекрут» или «волонтер», на самом деле являлись нежелательными бродягами или пьяницами, забранными на улицах полицией. «Великая Вербовка» проводилась с 9 марта и к июню месяцу «Колосс» получал одни отбросы. Насильно завербованные матросы зачастую искали любую возможность к бегству: так, Джон Хант утонул "в попытке дезертировать вплавь", когда «Колосс» покидал Вулвич.

С половиной команды «Колосс» перешел в Нор. Там, после получения пополнения с приемного блокшива «Зиланд», экипаж был укомплектован почти до штатной численности в 640 человек. Хирург комментировал это пополнение следующим образом: "Мы получили несколько весьма достойных моряков в этой партии, но большинство напоминало тех, которых мы получили на Реке^[10]. Я отобрал из них 7 человек, показавшихся мне полностью непригодными к службе, и отослал их на госпитальное судно; там их обследовали и немедленно комиссовали". Кое-кто пытался симулировать болезнь для того, чтобы получить освобождение от службы. Джоунз допустил "нескольких туберкулезных и дряхлых пациентов, которых было бы лучше сразу отослать на берег, но обследование их жалоб требовало определенного времени и наблюдения для выявления возможных симулянтов — это явилось причиной довольно большого количества больных, отправленных в госпиталь по прибытию корабля в Плимут".

Свой первый рейс «Колосс» совершил в нейтральный порт Эль-Ферроль. В море выяснилось, что состояние здоровья экипажа в целом хорошее. Одной из важнейших забот для флота были вспышки заболеваний, подчас приводившие к потере управления кораблем. Жалобы на венерические болезни причиняли Джоунзу немалые хлопоты: "значительная часть их была с вторичными симптомами и зачастую застарелыми". Он также излечил "свыше ста человек с легкими случаями… главным образом гонореи; они не требовали изолирования или освобождения от службы". Цинга была бичом для мореплавателей, но к 1803 году флот уже имел адекватное средство: лимоны в Средиземном море и лаймы в Вест-Индии — в тех случаях, когда ими можно было запастись. На «Колоссе» цинга "была обычным делом во время первого рейса, когда на борту не было достаточного количества лимонного сока, чтобы обеспечить всю команду — но с ней довольно легко справились, и в последних двух рейсах не было ни одного случая; лимонный сок регулярно входил в рацион питания всего экипажа".

Единственной серьезной проблемой, унесшей пять жизней и выведшей из строя 161 человека, была вспышка лихорадки: она была занесена на «Колосс» экипажем линейного корабля «Магнифисент», взятым на борт после того, как тот наскочил на ненанесенную на карту скалу и затонул. Джоунз посчитал причиной болезни сырую погоду и переполненные людьми нижние палубы, которые невозможно было проветривать из-за плохой погоды. Моряки с «Магнифисента», потеряв свою одежду и койки, вынуждены были спать прямо на палубе, и, по мысли доктора, они и заболели первыми. Однако с этим удалось справиться, и «Колосс» оставался в приличном состоянии в отношении гигиены и санитарии. К августу 1805 года кэптен Джеймс Моррис и его офицеры превратили этот малоподходящий сброд в прекрасную боевую единицу, достойную своего мощного корабля, которого Коллингвуд считал "превосходным моряком".

Корабль Чарльза Тайлера был одним из тех кораблей, которые испытывали трудности в получении и сохранении достаточно квалифицированной команды, даже с учетом того, что она была укомплектована в начале «Великой Вербовки». «Тоннант» был французским 84-пушечным кораблем, построенным в Тулоне из адриатического дуба и спущенным на воду в 1792 году. Он был захвачен в очень поврежденном состоянии в битве на Ниле. Его ремонт в плимутском доке завершился в 1802 году. Бригады мастеров, "работавшие даже в обеденные перерывы, чтобы ускорить введение его в строй", заменили медную обшивку подводной части корпуса. Только что назначенный командиром кэптен Эдвард Пеллью увидел "аккуратную корму, элегантно украшенную резьбой с вензелем G.R. и короной, расположенной в центре кормового планширя под средним фонарем; носовая фигура представляла собой бюст Юпитера, мечущего молнию; вся эта красота была превосходно выполнена мистером Диккинсоном и его сыном, старшим резчиком верфи".

Пеллью был известным капитаном, родом из Корнуолла, и командовал соединением фрегатов, взявшим множество ценных призов во время последней войны. Он привел с собой костяк своих последователей, всегда плававших с ним, перемещаясь с корабля на корабль. Часть ценных специалистов осталась на «Тоннанте» и после того, как Пеллью покинул его. Трое из лейтенантов, бывших на борту «Тоннанта» в 1805 году, Бенджамин Клемент, Чарльз Беннетт и Уильям Миллетт, служили на корабле со времени введения его в строй. Морские пехотинцы из плимутской дивизии также находились на борту с марта 1803 года. Очень многие из экипажа были местными уроженцами и придавали кораблю характерный корнуольский колорит.

К концу апреля, получив некоторое пополнение, «Тоннант» перешел в Косанд-Бей. Там новые группы моряков, как насильно завербованных, так и добровольцев, были поставлены с блокшива, служившего распределителем — бывшего испанского корабля «Сальвадор-дель-Мундо». Группы соответствовали местностям, где были схвачены рекруты. Те, кто был рекрутирован вместе, и служили вместе. Из 272 английских моряков, место рождения которых было четко указано в списках личного состава «Тоннанта», пятьдесят девять были родом из Девона (большей частью из Плимута и плимутских доков) и пятьдесят два из Корнуолла. Двадцать девять прибыли с Ланкашира и девять с Камберленда, группами из Уайтхейвена и Ланкастера. Имелось также сорок четыре шотландца и тридцать три уэльсца.

Количество ирландцев среди экипажей британских судов при Трафальгаре было где-то между третью и четвертью всего состава, и их вклад в битву заслуживает освещения. Тайлер сам был одним из многих британских офицеров — уроженцев Ирландии, и вообще Ирландия дала немало умелых моряков. Но всё же большинство ирландцев при Трафальгаре были необученными добровольцами, которые предпочли флот деревенской бедности, политическим репрессиям — как следствием восстания 1798 года — и прозябанию в дублинских трущобах. На «Тоннанте» было 128 ирландцев, из которых только семнадцать имели квалификацию матроса 1 статьи.

Некоторые из тех, кого получил «Тоннант» в результате «Великой Вербовки» 1803 года, быстро становились ключевыми членами экипажа; таким был, например, 32-летний шотландец Джон Маккей из Каррона. Маккей был назначен квартирмейстером^[11], т. е. человеком, отвечающим за управление рулевым устройством. Но опытных квалифицированных матросов все же не доставало. К тому же завербованные моряки проявляли находчивость и решимость: взятые насильно, они покидали корабль при первой возможности. Дезертирство, особенно среди американцев, было поразительным. Каждый раз, когда корабль проходил неподалеку от берега, исчезали несколько человек. Четверо дезертировали в Плимуте, восемь в бухте Бетансос неподалеку от Эль-Ферроля, еще шесть по возвращению в Плимут. Велась постоянная борьба за удержание достаточного количества людей, знающих свое дело.

Сэр Эдвард Пеллью был вынужден искать себе моряков в открытом море, и проделывал это с жестокой эффективностью. 1 июня 1803 года он задержал торговое судно «Расдейл» из Гулля, и три человека из его экипажа, включая Джеймса Андерсона, добровольно согласились пойти на службу. Вне всякого сомнения, им был предложен выбор — получить пять фунтов премии за добровольное поступление на службу или в любом случае быть завербованными насильно. На следующий день был остановлен «Коромандель», возвращавшийся из Китая, и девять человек, в основном первоклассные моряки, также «добровольно» пошли на службу. Первого июля «Рековери» и «Рамбл», оба из Лондона, и испанское судно «Уолкер» лишились семи пар посредственных рук. 12 июля с приватира «Спекьюлейшн» взяли троих. 22 августа линейный корабль «Спенсер» великодушно поделился четырьмя превосходными моряками.

27 августа, после стычки с линейными кораблями «Дюге-Труэн» и «Герриер», Пеллью отбил у неприятеля торговое судно Ост-Индской компании «Лорд Нельсон» с призовой командой из сорока двух французов. Из команды торговца он взял двух американцев, шведа, норвежца и немца; двое из французских пленных также изъявили желание пойти волонтерами. В каждом рейсе продолжались постоянные попытки пополнить личный состав опытными моряками дальнего плавания. Наиболее предприимчивым уловом была четверка моряков — шотландец, двое французов и уроженец Кюрасао, которых убедили покинуть французский корвет, укрывавшийся в тогда нейтральном порту Эль-Ферроль.

В мае 1804 года командиром «Тоннанта» был назначен Уильям Джервис. При нем экипаж был относительно стабилен, но в январе 1805 года Джервис утонул, совершая визит к своему адмиралу. Его сменщик, Чарльз Тайлер, прибыл на борт со своим штурманом Эдвардом Соупером, лейтенантами Джоном Бедфордом, Джоном Салмоном и Фредериком Гофманом, а также с новым капитаном морской пехоты Артуром Боллом. Тайлер привел с собой старшину капитанского катера Томаса Фелпа и мичманов Томаса Бурна и Уильяма Перегрина из Уэльса.

К лету 1805 года экипаж «Тоннанта» состоял на 35% из унтер-офицеров и матросов 1 статьи, на 25% из матросов 2 статьи и на 40% из ландсменов и юнг. Многие из ландсменов со временем могли бы стать неплохими моряками, да и первые лейтенанты «Тоннанта», возможно, недооценивали их способностей, но, как бы то ни было, в составе экипажа имелось слишком много ландсменов и не вполне достаточно высококвалифицированных специалистов. В возрастном отношении экипаж был молод — почти все ландсмены были двадцати с небольшим лет. Средний возраст матросов 2 статьи равнялся двадцати шести, матросов 1 статьи — тридцати и унтер-офицеров тридцати трем годам. Шесть унтер-офицеров разменяли пятый десяток, а самому старшему из них было 55 лет.

От унтер-офицеров и их способности спаять опытных моряков в единую сыгранную команду зависело очень многое. Большинство первоклассных моряков на «Тоннанте» номинально были добровольцами, также часть рекрутов оказалась вполне надежной. Девять матросов 1 статьи, рекрутированных в Уайтхейвене 12 марта 1803 года, летом 1805 года все еще находились на борту «Тоннанта». К этому времени трое из них были назначены плутонговыми^[12], один квартирмейстером, так что они вошли в состав судовой «элиты». Примечательно, что всего после двух лет службы на своих кораблях команды как «Колосса», так и «Тоннанта» притерлись друг к другу, и когда всерьез запахло порохом (для «Тоннанта» это было при появлении Вильнёва у Кадиса), они действовали с непревзойденным мастерством.

Вильнёв обращался к собранию французских офицеров, которым Латуш давал надежду и уверенность и которые, в свою очередь, платили ему преданностью. Латуш был французским Нельсоном — или, по крайней мере, ближайшим соперником ему из тех, что Франция имела за последние десятилетия. "Я повидал немало офицеров за время службы, — писал Огюст Жикель, младший офицер «Энтрепида», — но никогда не встречал настоящего лидера, подобного тому, которого мы потеряли, с такой стальной волей, способностью преображать людей и влиять на события". Его подчиненные решили поставить ему памятник, который будет вечно возвышаться над гаванью. Будь он жив, именно он готовился бы сейчас в Кадисе к битве с британцами.

Латуш содержал две семьи; его двоеженство даже увеличивало его харизму. Выдвинувшись во время войны за независимость американских колоний, он стал деятельным помощником герцога Орлеанского, бравировавшего своими демократическими взглядами брата казненного французского короля, что в 1793 году привело Латуша к изгнанию из рядов республиканского флота. После переворота 1799 года Наполеон вернул его в строй и дал командование объединенным флотом в Бресте. Здесь Латуш подружился с испанским адмиралом Гравиной и его офицерами; он ввел испанских советников в свой штаб, используя их опыт в защите портов от британского флота. В 1801 году эти самые испанцы помогли Латушу отразить нападение Нельсона на Булонь. Небольшая, но значимая победа шумно отмечалась во Франции. Наполеон, убежденный, что Латуш имеет необходимые способности и энергию, вручил ему командование в Тулоне и ключевую роль в планировании вторжения в Британию.

Такими всплесками бравады, как «победа» над Нельсоном, Латуш укреплял дух тех людей, которыми теперь командовал Вильнёв. В период командования Латуша его моряки впервые за много лет стали получать регулярное жалование. Он настоял на получении новой выходной формы, состоявшей из красного жилета, синих брюк и такой же куртки; он ввел вымпела различных цветов для кораблей, способствовавшие укреплению esprit de corps^[13] экипажей. Красные помпоны, носимые членами экипажа его флагманского корабля «Буцентавр», постепенно стали непременным атрибутом форменной одежды всего французского флота.

Однако самоуважение немногого стоит без практических, профессиональных навыков. Латуш ввел состязательные артиллерийские учебные стрельбы, в качестве примера начав со своего «Буцентавра» и линейного корабля «Формидабль» младшего флагмана Пьера Дюмануара. Опытная команда «Формидабля» произвела семь залпов за 16 минут против буцентавровских пяти за 15 минут. Оба корабля показали по французским стандартам высокие, сравнимые с британскими, результаты, а вскоре Латуш улучшил показания своего собственного экипажа. Пехотинцы «Буцентавра» взяли верх над соперником по соревнованиям, достигнув скорострельности 30 мушкетных выстрелов за 15 минут каждым стрелком против 20-ти «Формидабля».

В декабре Вильнёв занял пост Латуша. Как и большинство людей тулонской эскадры, он был родом из Прованса и не собирался производить значительных изменений в системе Латуша. Но стиль его командования снижал моральный дух. "Он был заслуженным офицером, знающим и выдающимся в своем роде, но он не был тем человеком, на которого следовало бы взвалить столь тяжелую ношу, — писал Жикель. — Неуверенный и замкнутый по натуре, он не мог побороть в глазах флота памятную картину Нильской битвы, где его поведение осталось неоправданным для всех благородных людей". В битве на Ниле от Нельсона ожидали атаки на авангард под командованием Вильнёва, но вместо этого он ударил по арьергарду. Имея противный ветер, неуверенный в том, что лучше всего следовало бы сделать, Вильнёв не смог оказать поддержки своему главнокомандующему. Он сумел спасти два линейных корабля и два фрегата от гибели, но некоторые считали, что он показал недостаток не только усердия, но и мужества.

В то время как планы Наполеона по вторжению в Британию представлялись Латушу достойным славы вызовом, и он стремился вселить в людей ощущение возможности этой миссии, Вильнёв полагал, что флот ни в малейшей степени не способен претворить в жизнь столь амбициозный план. Так как его сомнения имели под собой достаточные основания, его явный пессимизм передался вскоре и его офицерам. Он попытался выйти в море почти сразу после вступления в командование, но, увидев, что мачты, изготовленные в Тулоне, не выдерживают сильных напоров ветра, а моряки с трудом справляются со штормовыми условиями, он написал морскому министру, своему старому другу Дени Декре, просьбу отложить операцию:

Насколько ему было известно, это было проповедью обращенному. Своим назначением в Тулон Вильнёв был обязан рекомендации Декре и должен был оказывать поддержку его взглядам. Сорокачетырехлетний Дени Декре был старше Вильнёва на два года. Он являлся свидетелем успехов и неудач французского флота, включая победу в Чезапикской бухте и поражение в битве при Ниле. Там он посчитал слишком опасным подставить свой фрегат под огонь крупных британских кораблей, оказывая поддержку попавшему в опасное положение флагманскому кораблю своего адмирала, и предпочел остаться в стороне от сражения. Они спаслись бегством вместе с Вильнёвом, и нашли убежище на Мальте. Будучи одаренным администратором, все же Декре не раз доказывал своими поступками, что ему важнее было остаться у власти, чем действовать в интересах флота. В частности, он избегал продвигать людей, могущих представлять какую-либо угрозу для него, и он пассивно отнесся к указанию императора составить список перспективных молодых офицеров.

Оба они — Вильнёв и Декре — искренне верили в то, что французскому флоту потребуется много времени, вложенных денег и практической учебы до того, как его можно будет выставить в качестве противника британскому флоту. Они чувствовали, что Латуш нарисовал Наполеону излишне оптимистическую картину шансов флота на успех, и их общая стратегия на 1805 год состояла в том, чтобы убедить императора в правильности их более осторожного подхода. Они намеревались сделать все возможное, чтобы, избегая прямого неповиновения, не допустить флот до решающего сражения и, в особенности, до самоубийственной попытки поддержки вторжения в Британию. Вильнёв писал пессимистические письма своему другу для того, чтобы Декре мог их использовать в попытке убедить императора отказаться от необдуманных действий, к которым тот склонялся.

Мнение, что в отношениях с Британией наилучшим выходом из ситуации было бы избежание столкновения флотов, всецело разделялось теми испанскими капитанами, к которым принадлежал и Дионисио Алькала Галиано. В июне 1805 года он вывел в море два корабля для тренировки неопытных экипажей. Они целую вечность готовились к выходу и, к разочарованию Галиано, делали ужасные ошибки, маневрируя при выходе из гавани; и все это на глазах у публики, наблюдавшей их из города, и британских фрегатов, следивших за ними с моря. Галиано доложил вице-адмиралу Игнасио де Алава, командующему флотом в Кадисе в отсутствие Гравины, что текущее состояние подготовки экипажа делало его корабль посмешищем, а команда, прежде чем сможет выходить из гавани, нуждалась в обучении элементарной морской практике. Единственным обнадеживающим признаком было желание сражаться. Антонио Галиано писал, что его отец был так возмущен, что собирался подать в отставку немедля после заключения мира.

Хотя команды и были настроены воинственно, большинство испанских офицеров оценивали перспективы боевых столкновений весьма осторожно. Косме де Чуррука почитался испанцами еще в большей степени, чем его друг Дионисио Галиано. Чуррука был сорокатрехлетним баском, всего на год моложе Галиано. Во время осады Гибралтара (1779-1782) он отличился в оказании помощи командам плавучих батарей, подожженных британцами. Как и Галиано, он участвовал в картографических съемках Магелланова пролива. Затем, в 1792 году, он отбыл на Тринидад, где производил съемку приборами, специально для этой цели заказанными в Лондоне.

По своему возвращению в Испанию он работал над морским словарем (Diccionario de Marina) совместно с Антонио де Эсканьо и заменял того в период болезни на посту начальника штаба во время блокады Нельсоном Кадиса в 1797-1798 гг. Затем он командовал линейным кораблем «Конкистадор» в Бресте, где служил под началом Латуша. Во Франции он написал пособия по военно-морской организации и боевой подготовке, а также по кораблестроению.

Несмотря на свою славу, Чуррука не был богат: в течение многих лет он не получал жалованья и фактически жил в омраченной долгами бедности. Вместе с другими быстроходными кораблями Объединенного флота он появился в Кадисе 20 августа, обремененный беспокойными мыслями о своей молодой жене Долорес, оставленной в Эль-Ферроле с неоплаченными долгами. Его экипаж также давно не получал жалованья, и на следующий день после прихода взбунтовались морские пехотинцы, приписанные к его кораблю «Сан-Хуан-Непомусено». Чурруке удалось спасти зачинщиков от смертной казни, а две замешанные в бунте роты были расформированы и распределены на другие корабли. Чуду подобно, что при такой жалкой неспособности испанского правительства заботиться о своих людях этот мятеж был единственным.

Попытки Испании сохранить нейтралитет поставили ее в невыгодное положение, когда все-таки было принято решение вступить в войну. Корабли не были готовы, экипажи не собраны, деньги были выплачены Наполеону за право оставаться нейтральными, и в казне было пусто. Когда в апреле Вильнёв появился у Кадиса по пути в Вест-Индию, Гравина снарядил шесть более или менее мореходных кораблей, но из положенных по штату 2220 моряков недоставало 606. Вильнёв был удивлен тем, что Гравина вообще смог выйти в море. В период между мартом и сентябрем военно-морские власти Кадиса смогли вооружить двадцать девять кораблей, но их ресурсы в деньгах, материалах и особенно в людях подошли к концу.

Испания готовила неплохих офицеров, но рядовых моряков всегда не хватало. "Доны^[14] могут делать прекрасные корабли — однако они не могут делать моряков», комментировал как-то Нельсон, осматривая достопримечательности Кадиса. Испанский флот являлся искусственной конструкцией, у которой отсутствовало солидное основание в виде людского резерва. Этот резерв был бы возможен, если бы поощрялась торговля морем с Латинской Америкой. В 1783 году испанский торговый флот составлял лишь пятую часть французского и восьмую часть британского торговых флотов. Расширение торгового флота могло бы увеличить число моряков, однако в 1801 году Испания имела только 6000 человек, занятых на судах дальнего плавания. Этого количества могло быть достаточным, чтобы набрать экипажи на корабли, имевшиеся в то время в Кадисе, но только небольшая часть из них была в наличии. Эпидемия желтой лихорадки 1800 года унесла в Кадисе жизни 5810 мужчин и 1577 женщин, главным образом из морского сообщества, где она и зародилась. Вторая вспышка 1804 года послужила причиной дальнейших жертв в Кадисе, Малаге и Картахене.

Ко времени прибытия Вильнёва Алава и губернатор Кадиса Франсиско Солано, маркиз де ла Солана, успели обновить и реорганизовать портовые укрепления. Солано был человеком с воинственными манерами и неукротимой энергией, довольно театрального вида, более похожим на французского солдата, нежели на испанского. И в самом деле, он сражался в рядах французской республиканской армии во второй половине 90-х годов в составе одного из полков — 67-го, прибывшего в Кадис вместе с Вильнёвом. Он оборудовал четыре аванпоста для канонерских лодок, два к северу от города у Санлукара и Роты, один в крошечной гавани на мысе Кадис между фортами, и один к югу в устье реки Санкти-Петри. Мощные береговые батареи, размещенные в стратегически важных местах, прикрывали якорные стоянки, входы в гавани и поддерживали действия канонерских лодок.

По прибытию в Кадис Объединенный флот начал свою реорганизацию. Пехота высадилась и разбила лагерь в дальнем углу бухты милях в шести от города "в исключительно здоровом месте с источником пресной воды", готовая к посадке на корабли в пределах двух часов. За исключением оставленных в городе больных, эти силы насчитывали 1400 человек из состава двух батальонов 16-го полка, около 1000 человек усиленного батальона 67-го полка, с отдельными подразделениями 1-го швейцарского и 6-го колониального полков. 67-й полк имел гордую традицию службы на море, ведя свою историю от созданного кардиналом Ришелье морского полка («La Marine»). Испанцы также имели полки, длительное время специализировавшиеся на морской службе; некоторые из них принимали участие в походе Великой Армады в 1588 году. Здесь были люди из кордовского, сорийского, африканского, бургосского и коронного полков.

Приобретение провизии и запасов для кораблей становилось большой проблемой. Снаряжение несколько ранее пятнадцати кораблей в рекордно короткий срок опустошило ресурсы Ла-Карраки — флотского арсенала на острове Исла-де-Леон поблизости от Кадиса. Провизии также недоставало, и выполнить требования Вильнёва о двухмесячном снабжении семнадцати тысяч человек было трудно выполнить. Но главной проблемой были деньги. У французского консула Ле-Роя их не было, а печальный опыт научил кадисских торговцев не принимать счета, выписанные на французское морское министерство. Что касалось испанского правительства, оно не имело «ни малейшего кредита». В результате даже продовольственный агент на Исла-де-Леон требовал оплаты наличными за поставку сухарей. К счастью, испанские корабли имели шестимесячный запас продовольствия и частично поделились с французами.

Первый обстоятельный доклад Вильнёва Декре из Кадиса был написан в его обычном мрачном стиле. Он принимал испанскую точку зрения, которая совпадала с его собственной хладнокровной оценкой перспектив совместных действий. В настоящее время, докладывал он, с башни Тавира наблюдаются одиннадцать британских кораблей поблизости Кадиса, а из Лиссабона доносят о двадцати трех кораблях, направляющихся на юг.

Наполеон в Булони терял терпение. Он отдал приказ адмиралу Оноре Гантому, командовавшему блокированной в Бресте эскадрой в составе двадцати трех линейных кораблей, быть готовым к немедленному выходу. Гантом вывел всю эскадру на внешний рейд. Семнадцать кораблей британской блокадной эскадры отреагировали атакой, завязалась короткая схватка с участием береговых батарей. Гантом отступил под прикрытие высоких мысов, явно желая не более Вильнёва пробиваться с боем к Булони. Пополудни того же дня, 22 августа, Наполеону доложили о выходе Вильнёва из Эль-Ферроля. Император достаточно скептически относился к возможному поведению этого робкого адмирала и послал в Кадис соответствующие распоряжения. Вильнёв должен был немедленно отправиться в Ла-Манш с тем количеством кораблей, которое ему удастся собрать. Декре протестовал и побуждал Наполеона отменить приказ на вторжение.

Но ему не требовалось напрасно тратить чернила: убедившись, что попытки Питта втянуть в войну Австрию и Россию принесли свои плоды, Наполеон уже строил новые планы. "Чем больше я размышляю над ситуацией в Европе, тем больше вижу необходимость принятия срочных действий, — писал он 23-го августа министру иностранных дел Талейрану. — Действительно, нечего ожидать от австрийских объяснений. Они будут отделываться вежливыми фразами, чтобы я ничего не предпринимал до весны… а в апреле я обнаружу сто тысяч русских в Польше, снабженных англичанами артиллерией, лошадьми, оборудованием и т.п., еще 15-20 тысяч англичан на Мальте и 15 тысяч русских на Корфу. Тогда я окажусь в критической ситуации. Мое решение принято".

25 августа он сообщил Талейрану, что, по крайней мере на время, отказывается от вторжения в Англию. Он привел свои резервные соединения в Булонь, а в это время его боевые батальоны маршировали на восток. Он начал прорабатывать маршруты, которыми его Grand Armée^[15] пойдет маршем на Вену. Пока войска не двинулись, никто не подозревал, что прямая угроза британским берегам отложена, по крайней мере, на этот год. Война входила в новую фазу, в которой наполеоновская армия предпримет атаку на восток, имея флот, оперирующий в Средиземноморье. В конце концов, решение Вильнёва — укрыться в Кадисе — можно было обернуть в свою пользу.

Многим людям во Франции Наполеон представлялся посланцем богов: он как будто реализовывал начальные цели Революции, но без ее эксцессов. На флоте он разрешил службу опытным аристократическим офицерам, но и привел в действие реформы, позволявшие продвинуться талантливым людям из низов. Благодаря политическому экстремизму встречались и подонки, но масса талантливых и решительных офицеров была обязана своим выдвижением революции, а затем и новому императору.

Сам Латуш поддержал революцию, и его последующие заключение в тюрьму и увольнение из флота не стали причиной какого-нибудь предубеждения против талантливых выходцев из простонародья. И в старом королевском флоте он поощрял таких людей. Жан-Жак Люка, нынешний командир «Редутабля», был одним из первых, кого он наградил за отличие в боевых действиях. Несколько подобных офицеров Латуш собрал вокруг себя на флагманском корабле «Буцентавр», и Вильнёв охотно их унаследовал. В качестве адъютанта Латуш выбрал Матьё Приньи, обаятельного, интеллигентного офицера, бывшего до того командиром фрегата. Его флаг-капитан, Жан-Жак Маженди, трижды попадал в плен к британцам. Последний раз это случилось в 1801 году, когда фрегат «Африкан», где он был старшим офицером, вступил в кровопролитную схватку с фрегатом «Феба»; «Африкан» перевозил войска, и потери французов убитыми, ранеными и пленными составили три сотни душ, Маженди среди них. Старшим офицером на «Буцентавре» был капитан 2 ранга Жозеф-Габриэль Додиньон, сорока четырех лет, выходец из Бордо, как и Маженди, и на пять лет его старше. Перед войной он командовал своим собственным торговым судном, но с началом боевых действий его призвали на действительную службу и вынудили продать судно под расписку казначейства, ценность которой была сомнительна. Он проявил себя в различных миссиях в Санто-Доминго и в стычке с британцами в Тулоне. Этим летом он командовал флотилией малых плавсредств при атаке островка Дайамонд-Рок на Мартинике и до сих пор хромал, поймав левым коленом мушкетную пулю.

Тридцатидевятилетний лейтенант Фулькран Фурнье из Лангедока также был оторван от службы на семейном торговом судне и призван на флот. После многих сражений с британцами у него остались шрам на левой щеке и поврежденная коленная чашечка; дважды он побывал у них в плену. Будучи ветераном Нильской битвы, он, должно быть, служил неприятным напоминанием Вильнёву о его не столь уж славной роли в том поражении. В самом деле, бывший командующий Фурнье при Ниле адмирал Бланке перед своей отставкой в 1803 году подверг публичной критике поведение Вильнёва и Декре во время сражения. Как Додиньон, так и Фурнье испытали и радость побед, и горечь поражений, и оба отличились самостоятельностью в действиях. Они были стойкими, умелыми офицерами и командовали экипажем, которым гордился Вильнёв.

Остальные офицеры Тулонской эскадры представляли собой такую же смесь аристократических офицеров королевского флота и бывших унтер-офицеров, поднявшихся из низов волей Революции. Командиром «Энтрепида», одного из кораблей, уступленных испанцами, был Луи Энферне, человек, который "был важен, как тамбурмажор, и толст, как ci-devant^[16] бенедиктинский приор". Он был выходцем из торгового флота; в 1786 году, будучи капитаном, он женился на дочери школьного учителя. Революция сделала его капитаном военно-морского флота, и он проявил себя на фрегатах в девяностых годах. В 1804 году он отличился в Тулоне в той же стычке, что и Додиньон, и был включен в список кандидатов на вакансию командира линейного корабля. Когда прежний командир «Энтрепида» был убит в схватке с кораблями Кальдера в июле 1805 года, Энферне занял его место.

Суб-лейтенант Огюст Жикель с презрением относился к выходцам из простонародья, но для своего нового командира сделал исключение. Жикель происходил из аристократической бретонской семьи, переживавшей трудные времена. Во время революции их дом был разграблен и Огюст бежал в море, поступив на службу в качестве юнги в период упадка французского флота. Со временем он стал офицером и кавалером ордена Почетного Легиона за храбрость в битве при Альхесирасе. Жикель заслужил уважение команды, прыгнув в воду для спасения упавшего за борт матроса. Он также отличился, командуя удаленным аванпостом в Санто-Доминго, где 70% его коллег умерли от болезней или были убиты черными рабами, которых они считали лояльными. Сейчас ему было всего лишь двадцать лет.

Экипажи пяти кораблей, находившихся в это время в Кадисе (к ним относились «Формидабль», «Сципион», «Монблан», «Свифтсюр», «Энтрепид»), имели опыт ужасной компании 1802-03 гг. в Санто-Доминго, где звериная жестокость была проявлена с обеих сторон. Французская армия использовала завезенных с Кубы собак, специально натасканных на поимку беглых рабов. Их кормили мясом негров, затем морили голодом и выпускали на поиск «бандитов».

Другие пять единиц Тулонской эскадры были вновь построенными или капитально отремонтированными кораблями. Найти экипажи для них было большой проблемой. В теории французы имели систему воинского набора, по которой молодые люди из определенной местности посылались на конкретные корабли, куда они были приписаны. В военное время эта система никогда не работала как следует, а в последние годы практически рухнула полностью, так что морское министерство было вынуждено прибегнуть к насильственной вербовке в британском стиле. Офицеры-вербовщики начинали со списков подлежащих призыву на службу, но те быстро научились избегать их. Поздней осенью 1803 года Оноре Гантом, бывший в то время морским префектом Тулона, пытался набрать экипаж для «Буцентавра». В Нарбонне, Агде, Сете и Арле вербовщики сумели найти только 200 человек из 708 включенных в списки. Пятьдесят из них оказались негодными к службе и другие пятьдесят дезертировали прежде, чем они добрались до Тулона. В другом случае 80 солдат окружили деревню Баньюл, но все моряки смогли ускользнуть и скрылись в горах.

В январе 1804 года в Марселе имел место levee extraordinaire^[17], выполненный с помощью подразделений chasseurs a cheval^[18]. Они нашли нескольких моряков, имевших отсрочки от действительной службы, нескольких иностранцев, но очень мало опытных матросов. В результате им удалось забрать около 150 человек. Подобный экстраординарный набор наблюдался и в Рошфоре. В ноябре 1804 года капитан фрегата «Феба» из эскадры Нельсона наткнулся на марсельского лоцмана, "сопровождаемого еще одним человеком; оба они были в скверном состоянии и отправились в море только из-за опасения быть насильно рекрутированными на флот. Они уверяли меня, что в течение трех или четырех прошедших ночей хватали каждого, хоть сколько-нибудь похожего на моряка, как из домов, так и со стоявших в порту судов".

Капитан 1 ранга Жан-Жак Маженди греб матросов повсюду, где только мог, включая портовые плавсредства и торговые суда. Однажды он перехватил две сотни чернокожих пленных из Гваделупы, которых депортировали на Корсику на судне под командой Габриэля Додиньона; он рекрутировал всех, включая Додиньона. Французские колонии считались частью Франции, таким образом, их жители и недавно освобожденные рабы автоматически становились объектом вербовки. С другой стороны, был принят закон, запрещавший иностранцам служить на французском флоте. Сам Латуш незадолго до своей смерти вынужден был расстаться с американским офицером, прослужившим с ним много лет, официально в должности переводчика.

Частично трудности с набором экипажей объяснялись введением подобных строгих легальных принципов. Французы не только запрещали служить иностранцам, но и, в отличие от британцев и испанцев, не ввели систему пополнения экипажей сугубо береговыми людьми, подготовку которых можно вести прямо на борту корабля. Матросы сами решительно противостояли попыткам разбавить качество экипажей береговиками. С 1804 года были введены чрезвычайные меры в этом вопросе. Так, было запланировано набрать 5000 моряков из Генуи, ставшей одним из итальянских владений Наполеона. Между тем, летом 1804 года два элитных батальона 2-го пехотного полка направили служить на кораблях Тулонской эскадры. Солдаты считали, что они будут частью экспедиционных сил, предназначенных для вторжения в Британию, но их приставили к пушкам, освободив тысячи матросов для выполнения более квалифицированных обязанностей. Наполеон поддержал эту разумную инициативу.

Гантом делал вывод, что "в прибрежных районах почти не осталось этого ценного слоя людей^[19]… Английские тюрьмы, экспедиции в Египет и Америку уничтожили значительное количество этих людей". Однако не следует преувеличивать трудностей французов с набором экипажей. Британские корабли имели гораздо менее опытные команды, чем их французские соперники. Даже в разбавленных солдатами и бывшими рабами командах, опытных матросов на французских кораблях в Кадисе было никак не меньше, чем у их британских оппонентов.

Заместителем Вильнёва был Пьер Дюмануар, который командовал эскадрой в течение 4 месяцев после смерти Латуша до назначения Вильнёва на этот пост. Дюмануар имел влиятельного родственника в Париже, он также входил в круг избранных лиц под руководством Гантома, которые помогли Наполеону во время бегства из Египта после поражения французского флота при Ниле. За время короткого периода своего командования он не завоевал доверия эскадры, но на замену реагировал с негодованием.

Все другие линейные корабли, кроме тулонских, походили из Рошфора. Выходцы из Бордо, да и всего юго-западного побережья, составлявшие большинство экипажей рошфорских кораблей (как и значительную часть офицеров тулонской эскадры), имели все основания ненавидеть британцев. Для многих из них торговля с Санто-Доминго и другими вест-индскими колониями являлась средством к существованию: большинство из 15 000 французских моряков, занятых в торговле с Вест-Индией, вышли из этого региона. Захват британцами в 1803 году шестидесяти трех купеческих судов, которые, находясь в море, не знали о начале войны; обстрел французских городов и деревень, расположенных вдоль побережья, предпринятый сразу же после объявления войны — все это подогревало местное население и порождало необычайную степень враждебности по отношению к своему старому противнику.

Капитан «Эгля» Пьер-Полен Гурреж был из тех, кого закалили испытания. В 1752 году, когда он родился, Бордо входил в период своего процветания. Его отцом был купеческий шкипер, суда которого покупали рабов на гвинейском берегу, продавали их в Санто-Доминго, откуда возвращались в Бордо с грузом сахара или кофе. Старший брат Гуррежа Гийом устроился купцом в Санто-Доминго и управлял там делами семьи. Сам Гурреж мальчишкой отправился в море и во время американской революции служил на каперах в Новой Англии. Он принял участие в двух жестоких абордажах; во время одного из них он был ранен британской пикой в бедро. Во время кровавой резни в Санто-Доминго в 1802 году Гурреж командовал «Жаном Бартом». Короткое время он был флаг-капитаном Латуша и давал приют прекрасной Полине Бонапарт, сестре Наполеона. Затем он вернулся во Францию, где пытался получить от правительства 4363 франка невыплаченного жалованья. К этому времени в связи с коллапсом торговли с Санто-Доминго бордосская коммерческая жизнь завяла, и население стремительно уменьшалось.

В ноябре 1802 года Гурреж был назначен командовать линейным кораблем «Эгль», спущенным на воду в Рошфоре в 1798 году. "Это превосходный корабль", писал он секретарю морского министра. Корабль был немедленно оснащен для действий в Санто-Доминго. Экипаж был набран в Бордо и деревнях прилегающей части французского побережья: они приняли участие в подавлении предательского восстания вожака черных рабов Туссен-Лувертюра, затем, возвращаясь во Францию, укрылись в Кадисе с началом войны. После того, как Гурреж покинул Санто-Доминго, его брат Гийом был убит «бандитами» во время следующего восстания рабов, подстрекаемых британцами.

Безденежный 50-летний голландец, лейтенант Ассмус Классен, присоединился к Гуррежу в Кадисе. Французский капитан был рад появлению Классена, так как тот был опытным моряком, да и лейтенантов у Гуррежа не хватало; он написал министру Декре письмо в поддержку просьбы Классена о выплате 2273 франков задержанного жалования. Подобно Гуррежу, Классен был пламенным революционером; он бежал во Францию в 1787 году, когда пруссаки и британцы подавили голландскую революцию. Он служил на фрегате «Конкорд», когда в мае 1793 года тот захватил «Гиену» Уильяма Харгуда неподалеку от Санто-Доминго, и в течение пяти лет был лейтенантом на «Жеммапе» под началом Жульена Космао-Кержульена, одного из лучших капитанов Вильнёва.

Пять из других кораблей, находившихся под командой Вильнёва — «Фугё», «Редутабль», «Аргонавт», «Герой» и «Дюге-Труэн» — были блокированы в Эль-Ферроле в течение двух лет и не имели достаточного мореходного опыта. Еще два корабля — «Альхесирас» и «Ашилль», недавно построенные и со свеженабранными экипажами — присоединились к нему в Вест-Индии, ведомые контр-адмиралом Шарлем Магоном, который, несомненно, был самым энергичным и драчливым из всех французских адмиралов. Его отец был чиновником в Санто-Доминго, а сам он служил в колониальном управлении, принимая также участие в работе комитета, задачей которого было улучшение флотской организации. Женившись на графине перед самой революцией, Магон подвергся обвинениям в роялизме и был вынужден развестись, чтобы сохранить их совместную собственность. Как и многие другие французские офицеры, он вложил свои деньги в колонии, и рассматривал их удержание делом не только национальной, но и персональной важности.

Уильям Джеймс в своей морской истории, написанной в 1823 году, утверждал, что "не следует делать скидки французам и испанцам на неопытность их экипажей". Это слишком сильное утверждение: некоторые экипажи, особенно испанские, действительно были плохо обучены. Но также не является правдой и то (как утверждают некоторые истории о Трафальгаре), что британская блокада держала все вражеские корабли в портах в течение пяти лет. Многие французские и некоторые испанские моряки сражались в Санто-Доминго, Латуш заботился о должной подготовке тулонских кораблей, а в 1805 году много моряков из обеих эскадр совершили плавание в Вест-Индию и назад, провели сражение на равных с Кальдером. Вильнёв был пессимистичен, думая, что этого желает Декре, но глухое ворчание в Объединенном флоте после прибытия в Кадис во многом было связано с крушением надежд. Многие, как Магон, рвались в бой и жалели, что с ними больше нет Латуша.

31-го августа в район Кадиса прибыл вице-адмирал Роберт Кальдер с восемнадцатью кораблями, и воображаемый флот, которому Коллингвуд подавал фальшивые сигналы, стал реальным. Надеясь, что прибывшие корабли еще не были замечены противником, Коллингвуд (принявший командование всей эскадрой как старший по выслуге) держал корабли Кальдера за горизонтом и пытался выманить противника, искушая его своими якобы малыми силами.

Капитан «Марса» Джордж Дафф писал своей жене Софии, что их старый приятель, командир «Донегала» кэптен Пултеней Малькольм, "отправился с адмиралом Луисом под самый Кадис в надежде выманить объединенный флот в море, пока они не узнали о прибывшем подкреплении. Но я полагаю, что они уже прознали о прибытии, и спокойно останутся в гавани на своих якорях". Он оказался прав. Томас Фримантл с «Нептуна», неохотно примиряясь с перспективой длительной блокады, в письме своей жене Бетси говорил, что "объединенный флот расположился уютно в Кадисе, откуда я делаю заключение, что нам придется торчать здесь до второго пришествия, если погода не разметает наши корабли; в таком случае французы снова ускользнут от нас".

Эдвард Кодрингтон, командир только что прибывшего «Ориона», также предчувствовал длительную блокаду: "Увы! Вспоминая наши маленькие домашние радости, не могу не чувствовать опустошенности при явной перспективе долгого-долгого отсутствия, безо всякой надежды вскоре вернуться к ним", писал он своей жене Джейн. Они поженились в декабре 1802 года, и это была их первая настоящая разлука. "Эдвард наверняка скучает по мне, а маленький толстячок Уильям, конечно, забыл, как я баловал его; но его очаровательный смех, который не так-то легко забыть, оставил глубокий след в моей памяти". Кодрингтон хотел надеяться на быструю развязку, но не ожидал ее. "Для моих чувств было бы большим расстройством увидеть, как худший флот, пусть и защищенный стенами своей главной базы, бросает вызов флоту моей страны. Старинная испанская гордость — если от нее что-то осталось — должна уязвлять их этим отсиживанием, — продолжал он, — но французы, осмелюсь предположить, утешают себя знанием того факта, что наш флот изнашивает себя, в то время как их флот ремонтируется. Я полагаю, что успех, полученный при помощи хитрости, доставляет французу такое же удовольствие, как если бы он был добыт в бою".

Блокада была основным способом ведения как предыдущей, так и этой войны. Французы и испанцы держали свои суда в портах, изредка высовываясь в тех случаях, когда британцы были рассеяны неблагоприятной погодой. Французы утверждали, что суда королевского флота были изношены вследствие непрерывной службы. Британские капитаны, ненавидевшие скуку блокадной службы, опасались, что французы имели резон в своих утверждениях. Матросы испытывали отвращение к такому ничегонеделанию (особенно в период зимних штормов в районе Бреста), и наиболее активные из них дезертировали при первой возможности.

Блокада Кадиса в летний период времени была гораздо приятней с точки зрения погодных условий. Светило солнце, и экипажи не были измотаны чрезмерными нагрузками. Штурман линейного корабля «Принц» Ричард Андерсон рассказывал своей жене Мэри, что он провел значительную часть времени, играя на скрипке и читая книги. Фримантл и Кодрингтон находили социальную жизнь разочаровывающей: изолированные на корабле своим положением, они привыкли обедать друг с другом и дружески настроенным адмиралом, но не все командующие поощряли такую фамильярность. Командующий Брестской блокадной эскадрой Уильям Корнуоллис был известен своим аскетизмом, и капитаны считали Коллингвуда сделанным из того же теста. "Наш Коллингвуд является смиренным последователем Корнуоллиса, — заметил Фримантл в письме к Бетси, — я еще не встречался с ним, да и ни с кем другим, я прикован к своему кораблю, и знаю о происходящем не больше тебя". Ему вторит Кодрингтон: "Мы попали под команду еще одного нелюдимого адмирала, который сообщается с нами исключительно по службе; таким образом, если Бонапарт не выгонит свой флот в море, мы рискуем забыть, что между мужчинами существует понятие общества". Им не повезло, а Джордж Дафф наслаждался обществом, обедая на «Британии» со своим соотечественником, шотландцем контр-адмиралом Нортеском, и на «Канопусе» с адмиралом Томасом Луисом и его флаг-капитаном Френсисом Остином, братом романистки Джейн Остин.

5 сентября Кодрингтон наконец-то встретился с Коллингвудом. "Найдя, что адмирал несправедливо счел меня невнимательным к одному из его распоряжений, я прибыл на флагман и заметно удивил его докладом о наших различных потребностях и недочетах". Он нашел Коллингвуда неожиданно "добродушным, разговорчивым и коммуникабельным", но заметил критично, что "тот производит впечатление делающего всё строго по протоколу".

Фримантл же становился все более и более расстроенным от невнимания к нему Коллингвуда. "Что еще больше раздражает в этом проклятом отсутствии приличного общества, так то, что погода стоит прекрасная и море спокойное, как на озере в Стоу", жаловался он. Он не имел известий от своей жены, но знал, что она находится на последних месяцах беременности. Его мысли обращались к знаменитому зданию и ландшафтному парку в Стоу, графство Бэкингемшир, где и находилась Бетси. Каждое лето они вместе, или она одна в его отсутствие, проводили какое-то время в Стоу у патрона Фримантла Джорджа Гренвилла, маркиза Бэкингема. Несколько недель назад она описывала тамошние празднества:

Она рассказывала, как наблюдала все это, "уютно устроившись в гроте подле Чарльза Фокса". В ответном письме он спрашивал, как она поладила с Чарльзом Джеймсом Фоксом, великим предводителем вигов, а сам жалел, что застрял в величественном одиночестве на корабле в сотнях милях от дома, в то время как она, возможно, уже разрешалась от бремени. Он становился все раздражительней с окружающими и обижался на Коллингвуда. "Я с надеждой ожидаю скорейшего прибытия лорда Гарднера или лорда Нельсона, так как, признаюсь, не могу спокойно сносить от Коллингвуда того, что мог бы снести от человека, имеющего большие основания на такую суровость".

В это время в Лондоне желание Фримантла приближалось к исполнению. В пять часов утра 2-го сентября кэптен Генри Блеквуд появился в дверях дома Нельсона с известиями о прибытии Объединенного флота в Кадис. Блеквуд сделал остановку по дороге в Адмиралтейство с депешами от адмирала Коллингвуда. Премьер-министр уже предупредил Нельсона, чтобы он ожидал приказа о вступлении в командование на Средиземноморье, и Нельсон последовал за Блеквудом в Уайт-холл для участия в неизбежном военном совете.

В Адмиралтействе лорд Бархем предложил Нельсону подобрать себе офицеров. Нельсон решил не менять командиров уже находившихся в районе Кадиса судов, но у него был старый друг и товарищ по оружию сэр Эдвард Берри, назначенный на их старый корабль «Агамемнон», вводимый в строй в это время. Уильям Браун и Уильям Лечмер, командиры «Аякса» и «Тандерера» из эскадры Кальдера, получили приказы присоединиться к нему немедленно по завершению исправления их кораблей. Такой же приказ получил Ричард Китс, еще один из «боевого братства», круга офицеров, на которых Нельсон полностью полагался. Но кораблю Китса «Суперб» требовалось время для производства ремонта. Генри Блеквуд на «Эвриале» должен был сопровождать Нельсона в Кадис, в то время как один из адмиральских протеже, кузен по жене Джон Конн, должен был привести трехпалубник «Ройал-Суверен», бывший ранее в составе Средиземноморской эскадры Нельсона. Слуги Нельсона, Генри Шевалье и Гаэтано Спедилло, 5-го сентября выехали с внушительным багажом адмирала из Мертон-Плейса в Портсмут.

6 сентября Нельсона вызвали в Адмиралтейство для вручения приказов, затем он участвовал в заседании совета на Даунинг-стрит. Обсуждались различные вопросы. Нельсон хотел иметь столько же кораблей, сколько их имелось у противника, но в настоящее время такого количества в наличии не было. Его собирались отправить на «Виктори», а подкрепления послать позже. Он мог при удаче надеяться на сорок кораблей, но пока должен был рассчитывать на двадцать семь. Нельсон напомнил министрам, что "как известно м-ру Питту, страна требует уничтожения".^[20] Они обсудили возможности недавно изобретенных Уильямом Конгревом ракет как средства принудить Объединенный флот выйти из Кадиса и принять бой, но Нельсона больше занимал вопрос достаточного количества кораблей для сокрушительной победы, чтобы "поставить Наполеона на колени".

Несколькими днями позже в приемной Адмиралтейства он встретил Филиппа Дарема, капитана «Дефайенса» — еще одного из кораблей эскадры Кальдера, прибывшего домой для ремонта. Нельсон выразил сожаление, что «Дефайенс» не готов немедленно присоединиться к его флоту. "Попросите лорда Бархема передать меня под команду вашей светлости, и я буду вскоре готов", ответил Дарем. На следующий день в гостинице Джордж-Инн (Портсмут) обрадованный Дарем получил ожидаемое им письмо. В нем говорилось: "В соответствии с инструкциями лордов-комиссионеров Адмиралтейства, с получением данного письма Вы поступаете в мое распоряжение, и будете следовать и подчиняться всем тем приказам, которые получите от меня для службы Его Величеству. Нельсон и Бронте".

В сентябре 1805 года Франция могла выставить сорок четыре линейных корабля, Испания — тридцать, в то время как Британия имела подавляющее превосходство — 135 кораблей. Но каждый английский адмирал, командующий силами в море, не переставал вопрошать, где же они находятся. Казалось, их никогда нельзя было застать там, где в них была необходимость. Имелся определенный резон во французской аргументации, что, вследствие постоянного нахождения в море для блокады вражеского побережья, они часто нуждались в возвращении домой для производства ремонта.

Потребовалось бы определенное время для того, чтобы Нельсон смог собрать достаточные силы, явно превосходящие те тридцать семь кораблей, которые, как было известно, находились в Кадисе. Суда подчиненного ему флота также должны были отвлекаться для сопровождения конвоев, получения снабжения и противодействия шести испанским кораблям, стационировавшим^[21] в Картахене на Средиземном море. Тем не менее, после нескольких лет британских успехов у французов и испанцев осталось не так много кораблей, чтобы помешать стратегическому успеху Британии даже в случае проигранной ею битвы. Одно значительное сражение проделало бы такую существенную дыру во французских и испанских ресурсах, что они были бы не в состоянии представить собой серьезной угрозы вторжения. Мысленно Нельсон уже планировал битву, в которой британские потери не являлись существенными. Требовалась такая битва, в которой врагу будет нанесен как можно больший урон. У него не должно было остаться шанса ускользнуть с минимальными повреждениями, как это было в случае с Кальдером и во многих других случаях до того.

Прогуливаясь в Мертоне по новой дорожке, которую он называл «квартердеком», Нельсон объяснял свои идеи Ричарду Китсу. "Я обрушусь на них, по возможности, немедленно, — говорил он, — примерно на расстоянии одной трети от их ведущего корабля. Что вы думаете об этом? ...Я отвечу вам, что я думаю об этом. Я думаю, что это удивит противника и поставит его в тупик. Он не сможет понять, чего я добиваюсь. Сражение превратится в беспорядочную битву, и это именно то, чего я хочу".

Обычаи различались: так, на «Белайле» нет записей в судовом журнале о производстве наказаний, хотя, возможно, это объясняется небрежным ведением журнала. Командир «Виктори» кэптен Томас Харди принадлежал к числу наиболее вспыльчивых капитанов на флоте, и тридцать шесть плетей были у него обычным наказанием за пьянство и упущения по службе. Морской пехотинец по имени Джон Мур получил семьдесят две плети за воровство и выжил, приняв участие в Трафальгарской битве.

На «Тоннанте» кэптен Чарльз Тайлер, который, по словам лейтенанта Хоффмана, никогда не наказывал людей без серьезных оснований, выпорол девяносто четырех из 673 человек в период март-октябрь — 14% экипажа. На его корабле пьянство было ошеломляющим и составляло большую часть проступков, за ним следовали драки — двенадцать плетей было нормой на его корабле. Однажды он выдал сорок восемь плетей ирландскому матросу-ландсмену за "преднамеренное нанесение другому человеку ранения руки с помощью ножа".

Высшей инстанцией был военный трибунал, которому матросы подвергались только за серьезные преступления, такие, как мятеж или содомия, наказываемые смертью. Офицеров же могли судить за очевидно мелкие проступки, как это было в случае с военным трибуналом, созванным на борту флагманского судна Кальдера «Принц Уэльский». По его решению лейтенант Натаниэль Фиш был списан с корабля «Минотавр», а его имя было помещено в нижнюю часть списка лейтенантов за оскорбление капитана Чарльза Мансфилда.

Капитанам у Кадиса военный трибунал предоставлял желанный повод для того, что Кодрингтон назвал "наиболее светским из всех обедов, на которых я бывал; и прекрасная музыка, которой оркестр [Кальдера] придавал лучший вкус нашему вину, заставляла нас еще больше сожалеть о затруднениях с повторением нашего визита. Для меня (и я уверен, что и для тебя было бы так же) это было воодушевляющее зрелище: адмирал с двадцатью своими капитанами в светском общении, показывающем твердое стремление поддерживать друг друга сердечно и мужественно в предстоящих битвах". Они все желали сражения для скорейшего окончания этой войны. "Мир, мир — таков здесь беспокойный клич. Хоуп^[22] за эти восемь лет был дома только четырнадцать месяцев; а Резерфорд^[23] высказался в том духе, что чертовски глупо жениться для моряка — он пребывал в этом счастливом состоянии девять лет, из которых провел со своей женой только один год!" Также они желали видеть во главе флота Нельсона. Как писал Кодрингтон, "о, вы, могущественные владыки, во имя милосердия, пошлите нам Нельсона!".

Последние несколько дней пребывания Нельсона в Англии пробежали незаметно. 10 сентября они с Эммой обедали в доме занимающего высокое положение в обществе Джеймса Кроуфорда. Эмма захотела, чтобы Нельсон рассказал собеседникам о том, как его приветствовала толпа на улицах, но он перебил ее на середине. "Вам нравится, когда вам аплодируют — вы не можете отрицать это", возразила она. Нельсон поразил гостей своей неожиданной скромностью: "Я принимаю и ценю народное одобрение, но никому не следует ликовать от него; оно слишком ненадежно, чтобы на него полагаться; вполне возможно, что отлив этих чувств будет таким же сильным, каков сейчас прилив". Когда они начали настаивать, то были еще более впечатлены его простодушной решительностью: "Все хором уверяли, что не верят, что такое может случиться с ним, он же казался убежденным в такой возможности, но добавил: ʻПока я жив, я буду делать то, что считаю правильным и нужным; страна имеет право требовать это от меня, но каждому человеку свойственно ошибаться в своих суждениях…ʼ". Впоследствии леди Бессборо так описывала этот разговор: "Он сказал, что только уничтожение вражеского флота принесет пользу. ʻКогда мы встретимся, да пребудет с нами бог, потому что мы не должны будем разойтись до тех пор, пока один из флотов не будет полностью уничтоженʼ. Он надеется вернуться к Рождеству".

На следующий день, будучи дома в Мертоне, Нельсон получил приглашение от принца Уэльского посетить его 12 сентября. Приглашение было неожиданным, но от него нельзя было отказаться. К разочарованию принца, Нельсон оставил Эмму дома и быстро освободился, после чего встретился с лордом Кастлригом, военным министром, и лордом Малгрейвом на Даунинг-стрит. Ожидая приема, он встретил сэра Артура Уэлсли, будущего герцога Веллингтона, предубеждение которого по отношению к Нельсону как самодовольному человеку сначала подтвердилось, а потом рассеялось. В конечном счете, Уэлсли заключил, что Нельсон "действительно был незаурядным человеком".

Приглашенные на обед в Мертон гости — юрист и бывший губернатор Корсики лорд Минто и издатель газеты «Морнинг Кроникл» Джеймс Перри — терпеливо ожидали возвращения хозяина. Сначала Минто не узнал Перри, который был соседом Нельсона, но в ходе светской беседы выяснилось, что они уже встречались. Минто засадил издателя вигов в тюрьму за диффамацию Питта, когда тот обрушился на радикалов в 1793 году. Одним из вмененных Перри преступлений была публикация серии карикатур «Эпиграматика Вакханалиа». Серия вышла после того, как премьер-министр явился пьяным в палату общин в день объявления войны. В одной из карикатур было написано: «Каким странным манером мы испиваем чашу несчастья: В то время как Франция бросает перчатку, Питт выбрасывает нутро^[24]». Спустя некоторое время появился капеллан Нельсона Александр Скотт, что, вероятно, смягчило возникшее напряжение. Наконец, опоздав на два часа, прибыл Нельсон. Минто с трудом терпел театральную сентиментальность леди Гамильтон. Она была в слезах, "не могла есть, с трудом пила, почти падала в обморок, и все это за столом". Обед выдался не из приятных.

Пятницу 13-го сентября, свой последний день дома, адмирал провел с Эммой, Горацией, племянниками и племянницами, и убыл поздно вечером. Он был в пути всю ночь и рано утром прибыл в гостиницу Джордж-Инн в Портсмуте. На судоверфи он выяснил, что суда Берри, Дарема и Конна не вполне готовы к выходу в море, и проинструктировал их следовать за ним незамедлительно по мере готовности. Он получил экземпляры сигнального кода сэра Хоума Попхема, посланные ему из Лондона. Это была новая, гибкая система сигнализации, и Нельсон заказал достаточное количество экземпляров для всех судов своего флота. Затем он пробился через ликующие толпы к своей шлюпке и имел обед на «Виктори» с друзьями Питта Джорджем Каннингом и Джорджем Роузом. 15-го сентября «Виктори» вышла в море. На следующий день, к расстройству Нельсона, задул противный ветер.

В то время как Нельсон покидал Англию, Наполеон рассылал новые распоряжения. 14 сентября он писал Вильнёву: "Решившись на проведение крупной отвлекающей операции посредством посылки в Средиземное море наших морских сил совместно с флотом Его Католического Величества, доводим до вашего сведения наше желание, чтобы вы, немедленно по получении данного представления, воспользовались первой же возможностью выйти в море всем Объединенным флотом и направились туда".

При написании этого Наполеон был в довольно благодушном настроении, однако на следующий день он получил длинное и страстное письмо от генерала Лористона, своего информатора в лагере Вильнёва, с обвинениями адмирала в трусости и утверждениями, что тот никогда не поддерживал идею вторжения в Британию и не собирался следовать в Брест. Это переполнило чашу. Наполеон нацарапал гневную записку Дени Декре: "Так как чрезмерная робость мешает ему выполнять мои приказы, соблаговолите отправить адмирала Розили принять командование флотом, и вручите ему письма с инструкциями Вильнёву вернуться во Францию и отчитаться передо мной за свое поведение".

16 сентября Декре посылает подписанные Наполеоном инструкции Вильнёву, предписывающие тому выйти из Кадиса и направиться в Средиземное море при первой же возможности. Он не упоминает ни того, что Вильнёв находится на грани увольнения с должности, ни того, что Розили в ближайшее время выезжает из Франции для занятия его поста. Однако он намекает о близящихся событиях в сопровождающей записке: "Я настоятельно рекомендую вам, господин адмирал, воспользоваться первой же благоприятной возможностью для выхода в море, и посылаю вам самые искренние пожелания успехов".

Затем, 18 сентября, Декре оповещает адмирала Розили о его новом назначении и предписывает ему спешно следовать в Кадис. В то время, как Вильнёву просто приказали немедленно следовать в Средиземное море, Розили было сказано, что он может остаться в Кадисе, буде "непреодолимые препятствия" помешают немедленному выходу, и "принять все меры для выхода флота или отдельных соединений в море, как только позволят погодные условия". Наконец, 20 сентября, Декре пишет Вильнёву о том, что Розили назначен командующим силами в Кадисе, а самому Вильнёву надлежит явиться в Париж и дать отчет в своих действиях. В соответствии с распоряжением Наполеона, Декре передал это письмо Розили для вручения его Вильнёву. Розили покинул Париж 24 сентября.

С вершины кадисской сторожевой башни Тавира дозорный мог следить за основной частью сил Коллингвуда на расстоянии до двадцати миль, так что попытки спрятать часть сил и спровоцировать Вильнёва на атаку казавшейся слабой передовой эскадры не увенчались успехом. Во всяком случае, Вильнёву было известно, что британцам посланы подкрепления. К тому же испанские шпионы добыли новые сведения. 16 сентября генерал Лористон отправил Наполеону важную информацию, присланную адмиралу Гравине доверенным информатором из Танжера: "Доклады из Танжера, которые адмирал Гравина считает весьма надежными, утверждают, что вскоре должен прибыть адмирал Нельсон с шестью линейными кораблями и принять командование". В этот же день Гравина доложил Декре, что состояние его эскадры исправилось. Часть кораблей, пришедших с ним, заменена на более мореходные из числа тех, что базировались в Кадисе. Но "чего нам не достает, так это матросов". Вильнёв послал пессимистический рапорт о состоянии своих судов и экипажей, но обещал, что выйдет в море тотчас, как будут готовы последние два из испанских кораблей.

Испанцы энергично занимались организацией и тренировками экипажей, привлекая солдат к выполнению морских обязанностей во время парусных и артиллерийских учений. Они были озабочены укреплением обороны Кадиса, и с этой целью Гравина собрал "значительное количество канонерских лодок, бомбардирских судов и кечей, фелюк, шлюпок и катеров, способных сражаться в плохую погоду, для оказания поддержки обороне города и находившейся там эскадры".

На улицах Кадиса распространялось недовольство тем, что в битве с Кальдером в конце июля французы не поддержали два испанских корабля, в результате чего те были захвачены британцами. Говорилось, что все реальные боевые действия велись руками испанцев. До британского флота, а через него и до газетчиков, достигли сведения, что "несколько французов были убиты, а французы, в свою очередь, повесили много испанцев". Здесь, конечно, были определенные преувеличения, но небезосновательные. Антонио Галиано, дядя которого, Рафаэль Виллависенсио, командовал одним из кораблей, попавших в руки британцев, вспоминал, что испанские моряки были злы на французов, а также и на собственное командование, которое смиренно уступало французскому лидерству. Многие французские офицеры, также разочарованные собственным командованием, становились весьма чувствительными к вопросам чести.

К 24 сентября испанские суда были полностью укомплектованы экипажами и снабжены водой и провизией на три месяца. Неопытных молодых ландсменов на них было более чем достаточно, солдат было на полторы тысячи больше, чем полагалось по штатному расписанию. По записям в соответствующих документах они также имели адекватное количество опытных матросов, что достигалось ослаблением требований, предъявляемых к подготовке личного состава. Но достаточного числа обученных морских канониров найти было невозможно. Их набралось только 700 человек, в то время как требовалось вдвое больше, к тому же пятьдесят три из них лежали в госпитале. Также большинство рекрутов и четверть матросов никогда прежде не служили на военном флоте, а Гравина предупреждал, что, если их не экипируют соответствующей одеждой или деньгами на ее приобретение, они резко увеличат число пациентов госпиталя. Вильнёв докладывал: "Мучительно видеть эти прекрасные и могучие корабли укомплектованными скотоводами и нищими и не имеющими достаточного числа настоящих матросов". Он привык иметь дело с экипажами, полностью состоящими из настоящих матросов — неслыханная роскошь для британского капитана, который мог бы отнестись к укомплектованности испанских экипажей более снисходительно. Хотя и у Вильнёва имелся некомплект в 2207 человек (из которых 1731 были больны и 311 дезертировали), в его экипажах все же находилось больше настоящих матросов, чем на британских судах.

Косме де Чуррука хорошо отдавал себе отчет в недостатках подготовки испанских экипажей. Он заметил, что недавно поступившие на вооружение кремневые замки хорошо показали себя в сражении 22 июля, и был уверен, что артиллерия использовалась бы лучше, будь каждый канонир должным образом тренирован в наводке орудий. Он только что опубликовал руководство по наведению орудий на цель с применением математических принципов, описывавших возвышение орудий и траекторию снаряда, к которому он предлагал добавить приложение с описанием размерений различных британских судов.

Он посовещался со своим другом Дионисио Галиано, и они вместе предложили воспользоваться доставкой серебра из Новой Испании для тренировки части моряков. Чуррука считал, что, если кто и сможет провести судно сквозь британскую блокаду Кадиса, то это, без сомнения, Галиано — он уже проделывал подобное во время прошлой войны. Чуррука же предложил, чтобы более легкую миссию — выйти из Эль-Ферроля на одном из судов, оставленных там — предпринял он сам. Это также предоставляло ему шанс повидать свою жену. К сожалению, из этой идеи ничего не вышло.

24-го сентября, после получения доклада Гравины, Вильнёв написал Декре о своей готовности выйти на Ла-Манш — в соответствии с имевшимися тогда у него приказами — при первой возможности. Получение снабжения и ремонты из-за отсутствия денег заняли целый месяц. Только вмешательство французского посланника в Мадриде, убедившего одного французского банкира выдать наличными определенную сумму денег, позволило Вильнёву привести свои корабли в порядок.

27-го сентября прибыли новые распоряжения императора — следовать в Средиземное море. К этому времени в Кадисе циркулировали слухи, что сам Декре прибудет для того, чтобы возглавить эскадру, но ничего подобного в полученных приказах не было. Кроме намека министра на необходимость скорейшего отплытия, не было никаких признаков недовольства императора. Копия распоряжений была послана Гравине, который, прибыв на «Буцентавр», доложил Вильнёву о готовности к выходу четырнадцати кораблей. Только трехдечник «Санта-Анна» находился еще в доке. Вильнёв объявил готовность к немедленным действиям.

Вновь прибывшими кораблями были «Аякс», «Тандерер» и «Виктори». Нельсон двигался медленно: он достиг мыса Финистерре 23 сентября и прошел Лиссабон двумя днями позже. И на борту своего флагманского корабля он разбирал привычную кипу корреспонденции: Ньюман из Опорто рекомендовал ему закупить настоящий портвейн, а не пользоваться худшим сортом из Англии; купец из Лиссабона требовал освободить его служащего, который был насильно завербован во время стоянки там фрегата «Феба»; лорд Кастлриг был озабочен подходящими подарками императору Марокко и дею Алжира, от которых он рассчитывал получить гарантии поставок для флота. Нельсон ответил, что очень важно иметь дружеское расположение этих потентатов, и отказался вступаться за нескольких моряков, плененных алжирцами. Нельсон давно знал их судно, знал, что они нападали на алжирские суда, и не собирался сердить всемогущего дея, от которого зависело бесперебойное снабжение провизией флота под Кадисом.

Нельсон был искусен как в сборе информации, так и в дипломатии, что облегчало ведение боевых действий у чужеземных берегов. Он переключил свое внимание на важные донесения, которые его секретарь Джон Скотт снабдил пометкой «Разведданные. Испанский флот». Одно из них содержало сведения из Фару^[25], утверждавшие, что в середине сентября адмиралы Объединенного флота уверились в невозможности выполнения предписаний Наполеона следовать в Ла-Манш. В другом донесении говорилось о создании испанцами флотилии брандеров и канонерок. Последняя информация была нехорошей, хотя и вполне предсказуемой: испанцы желали быть готовыми к осаде.

Нельсон старался расписать в письме все детали. Он предупредил Коллингвуда не применять обычные приветственные формальности, требуя, "если вы находитесь в виду Кадиса, не производить салюта, а также не поднимать флагов для приветствия. Нет необходимости извещать противника о прибытии каждого корабля, присоединяющегося к флоту". Подумав, он добавил постскриптум: "Я бы не желал салюта даже в том случае, если вы будете находиться вне видимости с берега". Но усилия Нельсона сохранить свое прибытие в секрете не увенчались успехом: испанцы знали, что он направляется сюда, и быстро выяснили, что он уже прибыл.

Работать с корреспонденцией на английском языке Нельсону помогал Джон Скотт. При работе же с иностранной корреспонденцией Нельсон привлекал себе в помощь корабельного капеллана Александра Скотта, который бегло знал латынь, греческий, французский, испанский, итальянский, немецкий — причем три последних он изучил самостоятельно, будучи уже на борту. Он переводил письма от иностранцев, составлял краткие резюме тех писем, на которые Нельсону не хватало времени для чтения, вел переговоры и по случаю собирал информацию для королевского флота. Будучи первоклассным лингвистом, он оказывал бесценную помощь адмиралу, который в юности прикладывал значительные усилия для овладения французским языком. Нельсон долго и упорно стремился заполучить Скотта у его первоначального патрона, адмирала Хайда Паркера, восхитившись его способностями в ведении переговоров и составлении проектов договоров в Копенгагене в 1801 году. В 1803 году Нельсону удалось задуманное, и они вскоре стали добрыми друзьями.

Дочь Скотта описывала, как ее отец "обычно читал своему шефу все французские, итальянские, испанские и другие иностранные газеты, регулярно присылавшиеся на флот. Они внимательно просматривались как с целью развлечения, так и в поисках содержавшейся в них информации". Скотт перерывал "бесчисленное множество иностранных памфлетов-однодневок, которые ум, менее исследовательский, чем у лорда Нельсона, отбросил бы как совершенно не стоившие внимания; но он был убежден, что любой человек, прикладывающий свои руки к бумаге, желает сообщить какую-то информацию или теорию, которые, по его мнению, не известны широкой публике. Поэтому стоило просматривать все это, пробираясь сквозь окружающий мусор". Нельсон производил на Скотта потрясающее впечатление: "Его быстрота в определении намерений автора была совершенно чудесной. Две-три страницы памфлета обычно хватало ему для полного понимания целей автора, и для внимания этого великого человека не существовало ничего незначительного, если существовала возможность получить какую-либо информацию из этой мелочи".

День за днем Скотт и Нельсон сидели в адмиральской каюте, разбирая корреспонденцию и захваченные документы. "Они располагались в двух черных кожаных креслах. На этих креслах имелись вместительные карманы, куда время от времени Скотт, устав от перевода, откладывал неоткрытые частные письма, найденные на захваченных призах. Неутомимый и деятельный Нельсон неохотно позволял оставить некоторые из них непрочитанными".

Нельсон обращал внимание на каждый аспект своей работы — снабжение провизией, состояние здоровья, дипломатию, разведку, новаторство. Еще до прибытия к Кадису он получил донесение от Генри Бейнтана, командира линейного корабля «Левиафан» из его старой Средиземноморской эскадры, который недавно получил сведения от капитана суденышка, вышедшего из Кадиса 21 сентября. Чтение его представляло несомненный интерес:

Донесение было написано деловым, бесстрастным языком, который любил Нельсон. Источник Бейнтана был, очевидно, хорошо информирован — американец, скорее всего. В этот раз британцы не препятствовали нейтральным судам торговать с противником, и американцы обеспечивали значительную часть грузооборота с Кадисом. Политически они разделялись на федералистов, помогавших британцам, и республиканцев, симпатизировавших французам. Далее донесение переключилось с офицеров на команды:

"28-го сентября на Е. В. Корабле «Виктори» прибыл адмирл лорд Нельсон, и «Аякс», и «Тандерер». Нивазможна аписать Сердечную Сатисфакцыю всего флота по этому Случаю и Уверенность в Успехе, каторая снизошла на нас". Так писал матрос 1 статьи Джеймс Мартин с «Нептуна». На следующий день Нельсону исполнялось сорок семь лет, что усиливало праздничные настроения на всем флоте. "Лорд Нельсон прибыл, — писал Эдвард Кодрингтон. — Следствием этого явился всеобщий восторг". Более того, на «Виктори» прибыла почта из Англии. "Сегодня великий день. Все капитаны обедают с лордом Нельсоном, я получил письмо и чистые рубашки от моей дорогой Мэри. Ура!", отметил в своем дневнике штурман «Принца» Ричард Андерсон.

Письма капитанам Нельсон предпочел вручить лично, когда они прибывали на флагман для доклада. Кодрингтон сообщал, что "он принял меня легко и просто, и, вручая мне письмо, сказал, что оно было доверено ему дамой, и поэтому он обязан вручить его лично. Я не думаю, что заслужил его доброжелательность действиями «Ориона»; но я приложу все усилия, чтобы заслужить её, а он именно тот человек, который способен оценить подобные предприятия". Томас Фримантл был рад увидеть Нельсона в добром здравии: "Он выглядел лучше, чем тогда, когда я видел его прежде; и еще — он потолстел". Он тоже получил письмо, и именно то, что он хотел. Нельсон "спросил меня, кого я предпочитаю — мальчика или девочку; я ответил, что первое, и он вручил мне письмо, сказав, что я должен быть доволен". Это была девочка.

В течение двух последующих дней в своей просторной каюте адмирал давал обед капитанам в порядке, обусловленном старшинством. Командир «Тоннанта» Чарльз Тайлер прибыл первым. Как и Фримантл, он смотрел на Нельсона как на патрона. В свое время сын Тайлера от его первого брака покинул свой фрегат на Мальте, сбежав с одной из оперных танцовщиц. Нельсон приложил немало усилий для спасения карьеры юноши. Он сообщил Тайлеру, что даст команду своему агенту в Италии, чтобы тот осторожно навел справки о нем и заплатил долги, каковые, несомненно, у него должны были иметься. В два часа пополудни младшие адмиралы и старшие капитаны собрались на обед. В полуденной жаре, вокруг громадного обеденного стола красного дерева, заставленного серебром и стеклом, собрались и старые друзья со Средиземки, такие, как Томас Луис и Бен Хеллоуэл, сражавшиеся под Нельсоном при Ниле, и люди, которых Нельсон плохо знал или вообще не встречал, такие, как Элиаб Харви с «Темерера» или Роберт Мурсом с «Ревенджа».

30 сентября Эдвард Кодрингтон писал своей жене Джейн: "Этим утром появился сигнал — всем командирам, кто не обедал вчера на борту «Виктори», прибыть сегодня. Что наш прежний командующий думает об этом — я не знаю; но я хорошо знаю, что флот думает иначе. Но даже вы, наши добрые жены, имеющие определенные причины к неудовольствию, должны признать превосходство Нельсона в организации таких собраний, привязывающих капитанов к своему адмиралу". Такие встречи не были единственной переменой: внезапно флагман разрешил всему флоту закупать свежую провизию с крутившихся вокруг торговцев. "Получен сигнал, разрешающий спускать шлюпки для закупок фруктов, скота и прочего с подходящих к нам местных суденышек. Чувствую, что впредь это будет обычным делом, но я вижу это впервые".

После полудня младшие кэптены^[26] прибыли на борт флагмана, Генри Шевалье разливал охлажденное вино. Капитан «Марса» Джордж Дафф немедленно сделал вывод: "Он самый любезный из всех адмиралов, с которыми мне приходилось служить". Джон Кук с «Беллерофона» всегда стремился служить под началом Нельсона, и, должно быть, наслаждался своим присутствием в этой компании. Фримантл определенно был в таком же настроении: "Я, как и другие юниоры, не проводил более приятного дня, чем этот. Я оставался с ним до восьми часов вечера — он не позволял мне отбыть ранее. Он настаивал, чтобы я посещал его в любое время без всяких церемоний и обедал с ним так часто, как я найду это удобным".

Большинство капитанов принялись окрашивать борта своих кораблей «а-ля Нельсон» по примеру «Виктори» — черный корпус с темно-желтыми полосами между орудийными портами. Фримантл 1-го октября докладывал: "Мы все невероятно заняты зачисткой и подготовкой под покраску бортов в том стиле, в котором окрашен корпус «Виктори»". Штурман «Принца» Андерсон также отметил этим днем, что "мы собираемся красить корпус". Кодрингтон и Дафф делали то же самое. Дафф писал: "Он такой превосходный и приятный человек, что мы все стремимся предупреждать его желания и распоряжения".

Кодрингтон, как и другие амбициозные капитаны, стремился к славе и отличиям. Унаследованный им от предшественников экипаж был собран большей частью с двух других кораблей, причем их бывшие командиры старались избавиться от худших людей, но Кодрингтон упорно и настойчиво тренировал его, добиваясь слаженности действий. "С моими способностями в поддержании дисциплины на борту, с упорством и заботливостью Крофта, который является одним из способнейших первых лейтенантов, встречавшихся мне, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что вскоре корабль будет в наилучшем состоянии". Фримантл глубоко верил в благотворное влияние нельсоновского флагмана: "Мы и так превосходный флот, но полагаю, что месяца через три будем еще лучше. Энергичность и активность на борту «Виктори» послужат примером для отстающих и умножат их усилия по поддержанию порядка и дисциплины".

Приготовившись было покинуть Кадис во вторник первого октября, Вильнёв изменил свои планы. Он намеревался воспользоваться утренним ост-зюйд-остом^[27] "в моем стремлении выполнить волю императора, не взирая ни на силу противника, ни на состояние большинства кораблей Объединенного флота". Но в этот день восточный ветер был порывистым, с дождевыми шквалами, а установившееся встречное течение затруднило бы прохождение Гибралтарским проливом в Средиземное море. Так, по крайней мере, Вильнёв объяснял министру. Однако на совете высших офицеров, который состоялся утром этого дня, от выхода в море его отговорил адмирал Гравина, который указывал не только на восточный ветер и силу неприятеля под командованием самого Нельсона, но и на преимущества защищавшего их порта, как это уже было в 1797 году.

Пока Вильнёв колебался, ветер ослаб, перешел на западный, затем стих. 2 октября Гравина получил послание от испанского посла в Лиссабоне с предупреждением о намерении Нельсона бомбардировать Кадис. Британский адмирал был доволен утечкой этой информации. Предыдущие бомбардировки не принесли ожидаемого эффекта, а Гравина уже создал флотилию из легких судов, готовых атаковать бомбардирские суда и препятствовать высадке десанта. Гравина относился к Нельсону с должным уважением: так, 2 октября он докладывал испанскому премьер-министру Мануэлю Годою, что британский флот исчез из поля зрения сразу же по прибытии Нельсона, а днем раньше ушли даже корабли передовой эскадры, оставив наблюдателями несколько фрегатов. Гравина считал, что Нельсон собрал их для доведения до своих подчиненных плана предстоящей операции.

Новые инструкции Наполеона были тяжки для испанца. Он родился в Палермо, второй столице (после Неаполя) Королевства Обеих Сицилий. Наполеон же собирался отнять у короля Фердинанда и корону, и территорию. Гравина объяснял Вильнёву, Декре и Годою, что сражаться против собственной страны он не будет. Это не было исключительно его собственной проблемой, так как король Фердинанд приходился братом испанскому королю Карлосу. Годой объяснял Гравине, что, в случае открытия военных действий против Неаполя, Наполеон обещал считать Испанию нейтральной.

Сорокадевятилетний Гравина был старым приятелем Мануэля Годоя. Их обоих считали французскими приспешниками, но они оба, хоть и слабо, пытались отстаивать испанские интересы. Гравина хорошо ладил с Латушем, вместе с которым он пробыл в Бресте с 1799 по 1801 год. В 1802 году он привел испанскую эскадру в Санто-Доминго и произвел впечатление на французов своими действиями. Наполеон высоко оценивал его как адмирала, но считал никуда не годным дипломатом. Долгом Гравины в этой ситуации было сохранение флота или его победа. Его корабли вызывали всеобщее восхищение, но подготовка экипажей была недостаточной. Он обладал обостренным чувством чести, как и большинство морских офицеров того времени, но долгом его было избежать чрезмерных потерь в доверенном ему флоте, который был незаменим и жизненно необходим для будущего Испании. С другой стороны, инструкции Мадрида предписывали ему подчиняться Вильнёву.

Утром 6 октября снова задул ост-зюйд-ост, и Вильнёв, измученный противоречивыми чувствами, казалось, вновь обрел решимость. Он "информировал генерала^[28] Гравину, что считает необходимым выйти в море в соответствии с распоряжениями своего правительства и желает получить определенное пополнение провизии, в котором нуждались его корабли; выдал необходимые распоряжения испанским кораблям быть готовыми к выходу одновременно с французами". Гравина ответил, что "считает необходимым перед съемкой с якоря провести военный совет, на котором должны быть услышаны мнения всех командиров обеих наций". Он отдал распоряжение вернуть на свои корабли всех моряков, ранее выделенных для службы на флотилии легких патрульных судов.

Военный совет состоялся 8 октября на борту «Буцентавра». Испанский контр-адмирал Антонио де Эсканьо сообщал, что "от французского командующего нашим генералом было получено очень вежливое письмо, в котором он, начальник штаба и другие высшие офицеры испанского флота приглашались участвовать в совете". По семь высших офицеров от каждого флота подписали документ, содержавший решения данного совета.

Проведя заранее дискуссию в своем кругу, испанские представители согласились с мнением Гравины. С ним были Эсканьо, считавшийся лучшим тактиком морского боя в Испании, а также командующие эскадрами: вице-адмирал Игнасио де Алава, бывший губернатор Манилы, державший свой флаг на только что отремонтированном трехпалубнике «Санта-Анна», и контр-адмирал Балтасар Сиснерос, флагман которого четырехпалубник «Сантисима-Тринидад» был одним из немногих испанских кораблей, отличившихся в битве при Сан-Винсенто в 1797 году. Бригадир Дионисио Алкала Галиано командовал линейным кораблем «Багама»; бригадир Рафаэль Оре был командиром флагманского корабля Гравины «Принц Астурийский»; последним членом делегации был, очевидно, бригадир Энрике Макдоннелл, ирландец, начинавший службу в Ирландском полку и переведенный позже на флот.

Лаконичный протокол этого заседания, посланный Вильнёвом министру Декре, умалчивает о бурной дискуссии, описанной позже Эсканьо и сыном Галиано Антонием. Вильнёв конфиденциально сообщил собравшимся, что он имеет неукоснительные распоряжения вывести флот в море и атаковать противника во всех случаях, когда имеется превосходство в силах. Последняя поступившая информация гласила, что в районе Кадиса противник располагает тридцатью одним — тридцатью тремя судами. Эсканьо от имени испанцев спросил, что "при данных обстоятельствах было бы более желательно — выйти в море или дождаться атаки и принять бой, стоя на якорях". Он подчеркивал разницу в выучке между британцами, которые постоянно находились в море, и французами и, в особенности, испанцами, "которые провели восемь лет, не выходя из портов". Он указывал на тот факт, что некоторые из испанских кораблей "вообще не имели никакой возможности тренировать свои экипажи, а трехпалубники «Санта-Анна», «Райо» и «Сан-Хусто», только что вышедшие из доков и спешно вооружаемые, могли бы выйти в море с флотом в случае крайней необходимости, но они никоим образом не в состоянии сослужить такую службу в бою, какую могли бы сослужить, будучи полностью отмобилизованными".

Эсканьо наводил на мысль, что хорошо организованные легкие силы справлялись с вылазками судов Нельсона, а прямая атака британцев на Кадис провалится. К тому же, погода становилась неустойчивой, и шторма вполне могли бы разметать британский флот, предоставляя возможность выйти в море без боевого столкновения. Он заключил, что "приказы вышестоящих не могут обязать их совершить невозможное, и ничто не сможет послужить извинением в случае катастрофы, которая представляется ему неминуемой, если они предпримут попытку".

Французы были не столь единодушны, как испанцы. Начальник штаба Матье Приньи согласился с мнением Эсканьо, но другие "выражали различные точки зрения с присущей их нации горячностью". Некоторые из них утверждали, что, если они примут бой, то "результатом его будет разгром неприятеля и получение возможности выполнения поставленных задач". Самым настойчивым в опровержении мнения испанцев и собственного начальника штаба был Магон, и он "в своем горячем выступлении не страдал избытком вежливости". Говорили, что Галиано положил руку на эфес своей шпаги, "требуя от того забрать назад некоторые выражения". Самообладание многих подходило к концу, и адмирал Гравина, встав, "предложил прекратить дальнейшие дискуссии и приступить к голосованию". На голосование был поставлен следующий вопрос: "Должен ли Объединенный флот, не имеющий такого превосходства в силах, могущего преодолеть недостатки своего положения, выйти в море или нет?". Результатом был ответ: нет, они должны остаться на якоре. Как следствие, моряков вернули на суда легких сил, которые были выдвинуты на позиции отражения атак.

Нельсон изменил систему блокады Кадиса. Он разместил «Эвриал» с четырьмя другими фрегатами в непосредственной близости от города с распоряжением докладывать обо всем происходящем в бухте. Затем главные силы флота исчезли из поля зрения противника. Для Нельсона было бы типичным, если бы он, будучи когда-то в Кадисе, проверил дальность видимости наблюдателем с башни Тавиро. Во всяком случае, он рассчитал это лучше Коллингвуда. Флот Нельсона крейсировал мористее мыса Сент-Мери в пятидесяти милях северо-западнее Кадиса; в то время как испанцы частенько пересчитывали корабли Коллингвуда, силы Нельсона с этого момента становились им неизвестными. Была сформирована передовая эскадра для того, чтобы служить мостом, по которому передавались сигналы между фрегатами и главными силами флота.

В докладе виконту Кастльригу Нельсон упомянул недавно изобретенные ракеты Уильяма Конгрева, заметив, что они могли бы быть полезны, если дальность их действия действительно составляет полторы мили. Оборонительная позиция, занятая Объединенным флотом напротив города, была уязвимой для атаки через песчаную косу, протянувшуюся в сторону Кадиса. Нельсон посоветовался с Коллингвудом и решил, что истощение противника посредством блокады будет, вероятно, более успешным делом, чем прямая атака на крепость. Дело в том, что снабжение доставлялось нейтральными датскими судами в небольшие близлежащие порты, откуда оно перевозилось в Кадис на испанских прибрежных суденышках. Их охраняли испанские канонерки, а шли они настолько близко к берегу, что атаковать их боевыми кораблями было невозможно. Снабжение надо было перехватывать на более раннем этапе.

Проблема состояла в том, что датчане предъявляли груз как их собственный, хотя и доставляли его из Нанта и Бордо. Нельсон просил Кастльрига "обеспечить офицерам, выполняющим мои приказы, иммунитет от возможных штрафных санкций, связанных с выполнением ими обязанностей" по захвату этих грузов. Капитаны несли персональную ответственность за незаконный захват грузов, и Нельсон предвидел, что в каком-нибудь будущем иностранном суде британцам могло быть предъявлено обвинение в том, что они действовали не в интересах блокады, а в интересах подрыва торговли. Как адмирал, он старался предвидеть и разрешить заранее все трудности, к тому же, будь офицеры твердо уверены в том, что правительство защитит их от последствий, инспекция нейтральных судов была бы произведена более тщательно.

Нельсон также решил отправить за пополнением припасов лучшие корабли своей прежней Средиземноморской эскадры, которой теперь командовал адмирал Томас Луис. "Я не могу снабжать свои корабли продовольствием и водой иначе, как посылкой их в Гибралтар соединениями, — объяснял он за ужином Луису и его флаг-капитану Френсису Остину. — Противник выйдет, и мы будем сражаться; однако вы сможете вернуться вовремя. Я считаю «Канопус» своей правой рукой, и посылаю вас туда в уверенности, что вы вернетесь вовремя".

На следующее утро их перехватил капитан «Эвриала» Блеквуд, который "информировал нас сигналами, что он имеет сведения от шведского судна из Кадиса о погрузке войск на корабли, которые готовы выйти в море с первым восточным ветром". Луис с четырьмя кораблями вернулся для соединения с Нельсоном, но лишь для того, чтобы вновь быть посланным назад в Гибралтар. Доклад Блеквуда был верен, но ничего не произошло. Вильнёв, среди прочего, был предупрежден о подъеме сильного восточного ветра, против которого Луис лавировал, чтобы добраться до Гибралтара.

В плохую погоду корабли должны были держаться ближе к «Виктори». Один из них должен был размещен достаточно далеко к востоку, чтобы увеличить дальность наблюдения, а один из фрегатов Блеквуда следовало поставить западнее в пределах его видимости. Очевидно, тут же обнаружили необходимость удлинения цепочки, так как вскоре эскадре Даффа придали корабль «Аякс». Дафф был в восторге от порученной ему работы. Он сообразил, что именно Коллингвуд рекомендовал его, так как "он находился на «Виктори» в тот момент, когда меня вызвали", но был впечатлен тем, что, даже с учетом рекомендации Коллингвуда, Нельсон выбрал его среди многих капитанов с большей выслугой лет. Шотландцы, к которым принадлежал Дафф, старались набирать экипажи среди своих соотечественников, что порой приводило к определенному отчуждению их на британском флоте.

Дафф был не единственным офицером, старавшимся произвести впечатление на Нельсона. Лейтенант «Конкерора» Хэмфри Сенхауз, вызвавшийся принять участие в атаке брандеров, писал своему командиру Исраэлю Пеллью: "Исходя из моих последних наблюдений, брандеры могут быть успешно использованы против вражеского флота в Кадисе; прошу передать главнокомандующему, что двенадцать добровольцев во главе со мной будут счастливы предложить свои услуги в этом". Брандерство числилось среди наиболее опасных работ, так как состояло в том, чтобы подвести горящее судно к вражескому флоту с целью поджечь и взорвать его корабли.

Устройство обедов на «Виктори» продолжалось, так как капитанам следовало познакомиться, возобновить старую дружбу и обменяться информацией. Томас Фримантл снова встретился с Нельсоном, провел с ним время до восьми часов и дал себя уговорить остаться дольше, "чтобы посмотреть пьесу, которую играли матросы на борту «Виктори». Уверяю вас, она была очень хорошо поставлена, а голос матроса, исполнявшего женскую роль и соответственно одетого, был в высшей степени чарующ". Он был счастлив: "Вся система здесь полностью изменилась, совершенно другие аспекты, что-то изменило обстановку и мы знаем, насколько далеко мы можем зайти, что очень приятно. Лорд Нельсон излагает подробности многих наших прежних сделок, когда мы были в этой стране, и в каждом случае он очень добр ко мне". Он обедал с Элиабом Харви с «Темерера», его соседнего корабля, а несколькими днями позже с Харви, Филиппом Дурхемом с «Дефайэнса» и Пултнеем Малькольмом с «Донегала». Ему удалось перевести на «Нептун» трех лейтенантов с предыдущего корабля, включая своего протеже Эндрю Грина, "известного прекрасного парня", который занял должность сигнального офицера. Это не только укрепило его позицию в отношении причиняющего беспокойство первого лейтенанта Арклома, но и увеличило количество закаленных в битвах офицеров. Грин участвовал в блокаде Тулона в 1793 году и сражался под Нельсоном и Фримантлом у Корсики и при Копенгагене. Единственное, что беспокоило Фримантла, было имя его дочери: "Я буду вне себя, если ты не назовешь мою крошку Луизой. У меня такое отвращение к имени Кристина, что я заболею и впаду в меланхолию", — писал он своей жене.

Качество обедов было улучшено "всеми сортами свежей провизии", включая воловину из Северной Африки, но разговор концентрировался, как сообщал Кодрингтон, на "желании мира и отвращении к службе". Но чтобы достичь мира, надо было провести сражение, а большинство капитанов были скептичны в этом отношении. "Некоторые были расположены к мысли, что флот выйдет из порта; но если и выйдет, то это определенно произойдет тогда, когда они будут иметь неплохой шанс достичь Картахены или Тулона прежде, чем мы сможем их настичь. Браун^[29] думает, что они попытаются прокрасться небольшими эскадрами, что в свете приближающегося сезона штормов становится более вероятным".

К этому времени Нельсон уже изложил на бумаге свой план сражения. Меморандум, распространенный среди флотских капитанов, был датирован 9 октября и имел гриф «Секретно». В нем говорилось, что ордером (строем) баталии останется походный ордер. Не будет занимающих много времени перестроений, кроме перемены позиций флагманами со своих мест во главе колонн вглубь строя. Нельсон надеялся иметь достаточно кораблей для сформирования трех колонн — двух дивизий по шестнадцать кораблей в каждой и отдельной эскадры из восьми кораблей с хорошими ходовыми качествами. Коллингвуд, его заместитель, будет иметь полную свободу действий в управлении своей дивизией.

Основная идея плана заключалась в том, чтобы сосредоточить удар на кордебаталию (центр) и арьергард, не отвлекая своих сил на авангард. Предполагая, что главнокомандующий силами противника (кто бы им ни был) будет находиться посередине строя, острие британского удара будет направлено на два-три корабля впереди него. Нельсон считал, что потребуется определенное время, прежде чем противник отреагирует на нападение, и, особенно, прежде чем авангард сможет развернуться для оказания помощи ведущим бой. Он надеялся разбить кордебаталию и арьергард до того, как авангард ввяжется в схватку, а затем разбить и его. Каковы бы ни были действия авангарда, британцы должны будут расположить свои корабли между ним и теми вражескими кораблями, которые к этому моменту будут захвачены.

Сам он намеревался прорезать вражеский строй в центре, хотя и стремился скрыть направление удара до последнего момента. Небольшая эскадра хороших ходоков должна была прорезать строй несколько впереди Нельсона с тем, чтобы наверняка обеспечить охват вражеского адмирала. Если противник будет под ветром британцев, как ожидал Нельсон, то подветренная дивизия Коллингвуда, достигнув дальности орудийного залпа, получит приказ повернуть все вдруг и атаковать под всеми парусами, причем каждый корабль выбирал своего оппонента, начиная с двенадцатого корабля от конца. Если кто-нибудь из командиров кораблей будет пребывать в сомнении, "не имея возможности различить сигнала, или не видя его вообще, то он не сделает ошибки, вступив в бой борт о борт с противником".

Ясность изложения была одной из сильных сторон Нельсона. Меморандум и примечание к нему давали капитанам полное (настолько, насколько это было возможным) описание своих предполагаемых действий и каких действий он ожидал от них самих, вплоть до рекомендаций по избавлению от обременительных лиселей (поставленных для увеличения скорости), когда они достигнут вражеского строя. Это был довольно простой план, и, случись даже непредвиденные обстоятельства, никто не должен был испытывать сомнений касательно основного замысла.

Затем оба командующих ознакомили с инструкциями всех своих капитанов, проясняя все сомнения и учитывая их мнения по всем трудным вопросам. То, что Коллингвуд обсуждал план со всеми своими капитанами, доказывается характерной запиской, написанной капитану «Тоннанта» Чарльзу Тайлеру 12 октября: "Я имею приказ и инструкции относительно предстоящего сражения. Я хочу не разослать, а вручить их лично капитанам с тем, чтобы обговорить этот общий план, предназначенный нам к исполнению. При возможности я прошу прибыть ко мне на четверть часа".

Коллингвуд имел под своим командованием первоначальную блокадную эскадру, к которой были присоединены некоторые из кораблей Кальдера. Дивизия Нельсона состояла из его бывшей Средиземноморской эскадры с подобным же дополнением. План баталии, начертанный 10 октября, предусматривал важную роль для Томаса Льюиса с его эскадрой испытанных кораблей и капитанов, и для Ричарда Китса на линейном корабле «Суперб», который еще не прибыл. Помимо двух старших капитанов – Элиаба Харви с «Темерера» и Ричарда Гриндалла с «Принца», которые по праву претендовали на места во главе колонн, Нельсон и Коллингвуд поставили на эти места наиболее знакомых и доверенных людей. Кроме старых товарищей по Нильской битве — Томаса Луиса с «Канопуса», Ричарда Китса с «Суперба» и Бена Халлоуелла с «Тигра» — доверием Нельсона пользовались Фримантл с «Нептуна», Генри Бейнтан с «Левиафана», Исраэль Пеллью с «Конкерора» (все с бывшей Средиземноморской эскадры), и сэр Эдвард Берри с «Агамемнона», который был на пути из Англии.

План Нельсона предусматривал сражение в непосредственном соприкосновении, во время которого победа будет зависеть от действий артиллерии, маневренности кораблей и, прежде всего, от выучки его офицеров и команд. Ключевым в любой артиллерийской дуэли было такое расположение своего собственного корабля, которое позволяло бы использовать против неприятеля максимальное количество орудий. Наилучшей позицией являлось расположение корабля под прямым углом к оппоненту так, чтобы можно было обстреливать его продольным огнем, сметая все с палуб от бака до кормы.

На фазе подхода к неприятелю носовые части кораблей Нельсона будут подвергаться разрушительному воздействию бортовых залпов кораблей противника, расположенных напротив них. Однако, прорывая строй и проходя под кормой своих оппонентов, британские корабли смогут обстреливать их продольным огнем более эффективно и разрушительно ввиду крайне малой дистанции между противниками. Кормовые оконечности кораблей имели широкие окна для освещения кают и артиллерийских палуб (гондеков), поэтому ядра, пущенные со стороны кормы, почти не встречали сопротивления и прошивали гондек на всю его длину, разбивая орудия и калеча личный состав. Продольный бортовой залп означал, что все орудия с одного борта стреляли одновременно. Но, проходя близко к кораблю противника, эффективней было стрелять орудиями последовательно по мере того, как его корма появлялась у соответствующего орудия. Прорвав линию, британские корабли должны были осуществить маневр и занять удобную позицию по другую сторону строя, ведя бой на дистанции пятнадцати–тридцати ярдов.

Боевые корабли эпохи 1805 года представляли собой в значительной степени артиллерийские платформы и большей частью состояли из трех основных классов. Фрегаты с экипажами от 200 до 300 человек имели одну артиллерийскую палубу. Они служили посыльными судами, несли конвойную службу и охотились за торговыми судами противника, зачастую действуя независимо от флота. Командование фрегатом предоставляло молодому офицеру наилучшие шансы проявить себя в захвате вражеских судов. Рядовые матросы предпочитали службу на фрегатах из-за призовых денег. Но фрегаты редко принимали участие в сражениях флота и держались в стороне от неприятельских линейных кораблей, опасаясь получить от них смертельный удар.

Стандартными линейными кораблями были семидесятичетырехпушечники. Их длина находилась в пределах от 168 до 182 футов, и все они теоретически несли на себе 74 орудия. Примером корабля, несущего традиционное вооружение, являлся «Дефенс». Он имел двадцать восемь 32-фунтовых орудий на нижней палубе, двадцать восемь 18-фунтовых на верхней палубе и восемнадцать 9-фунтовок на квартердеке и полубаке. Большинство подобных двухдечных кораблей избегали стычки с более высокими трехдечниками, несущими на борту порядка ста и более орудий, зачастую несколько большего калибра.

Корабли обозначались в соответствии с их стандартным вооружением (например, «Ахилл, 74» или «Нептун, 98»), но эти цифры вводят в заблуждение. Трафальгарское сражение обычно описывают так, как если бы корабли действительно несли свое стандартное вооружение, но документы национального архива показывают, что большинство британских кораблей у Кадиса были значительно тяжелее вооружены, с большим количеством орудий — или, скорее, с большим количеством карронад. На «Ахилле, 74», например, на палубах надстроек вместо восемнадцати 9-фунтовых орудий размещалось двенадцать 32-фунтовых карронад на квартердеке и полубаке и восемь 18-фунтовых карронад на полуюте, что в сумме давало скорее 84, а не 74 орудия. Это увеличивало вес его бортового залпа более чем на четверть, с 813 до 1064 фунтов. «Ревендж, 74» тоже нес 84 орудия, включая шестнадцать 32-фунтовых и шесть 18-фунтовых карронад. Стандартно вооруженный, он мог произвести бортовой залп весом 880 фунтов; при Трафальгаре его бортовой залп весил 1136 фунтов.

Карронада была разработана компанией Каррон Компани, расположенной близ Глазго. Первые испытания на королевском флоте проводились еще в 1779 году, и она была принята на вооружение для кораблей, снаряжаемых после 1794 года. К 1805 году почти все британские линейные корабли заменили частично или полностью квартердечные орудия на карронады. Гигантским преимуществом нового орудия был вес, который составлял незначительную часть от веса длинных орудий на гондеке. 32-фунтовая карронада весила почти столько же, сколько 6-фунтовое длинное орудие, но производила гораздо более мощный выстрел. Низкий вес означал, что карронады можно было устанавливать на корабельных надстройках, они обслуживались меньшим количеством людей по сравнению с традиционным орудием и легко перемещались на колесном лафете. Как гигантские дробовики, карронады использовались против личного состава, не давая возможности неприятелю эффективно работать на открытых палубах. Недостатком карронады являлась невысокая точность стрельбы, быстро падающая с увеличением дистанции залпа, но Нельсон намеревался сражаться вплотную. Его тактика предусматривала использование всех возможностей этого нового оружия, чтобы вымести вражеских офицеров, матросов и морских пехотинцев с открытых палуб.

Капитаны вели долгие дебаты по вопросу о том, в какое время предпочтительней открывать огонь. Одни считали, что стрельба с больших дистанций причиняет больше осколков, и, соответственно, увеличивает чужие потери, так как перед ударом ядро движется с меньшей скоростью и возникает более рваное отверстие. Другие экспериментировали с уменьшением количества пороха для достижения той же цели. Считалось, что максимальная эффективная дистанция прямой наводкой — когда ствол орудия лежит горизонтально — составляла 350 ярдов для 32-фунтового орудия и 200 ярдов для 24-фунтовки. Но оба они — Нельсон и Коллингвуд — считали, что наилучшим было бы сблизиться на еще меньшую дистанцию, и капитаны, которым они доверили возглавлять колонны, были того же мнения. Для увеличения мощности первого залпа орудия обычно заряжались двумя ядрами, и эффективность стрельбы в этом случае не превышала сотни ярдов, да и карронады были оружием ближнего боя.

Успешной артиллерийской стрельбе способствуют несколько факторов, в том числе технические, такие, как качество орудийных замков или порохового заряда. Британский оружейный порох, во многом благодаря контролю над индийскими селитровыми источниками, считался на 20% эффективнее, чем пороха, доступные французам и испанцам. Британские орудия Бломфилда были прочнее и менее подвержены разрушениям из-за возникающих напряжений, чем те, которые использовались Объединенным флотом.

На очень близких дистанциях точность стрельбы не являлась определяющим фактором — ключом к успеху был темп стрельбы. Коллингвуд вышколил экипаж «Дредноута» до трех залпов за три с половиной минуты — наилучший результат, которого мог достичь выученный и сработанный британский экипаж. Есть свидетельства, что некоторые британские экипажи также достигали подобного результата, но типичное исполнение, можно сказать почти с полной уверенностью, было гораздо медленнее. Без сомнения, и французские, и испанские корабли также значительно различались в этом. В течение довольно долгого времени один выстрел за четыре минуты считался приличным темпом стрельбы. Само представление о повторяющихся бортовых залпах неправильно: после первого или второго залпа орудия стреляли по мере их перезаряжания.

Выстрелы, произведенные еще свежим экипажем, очевидно, будут самыми результативными. По мере того, как личный состав устает, несет потери, отвлекается на откачку воды или контрабордаж, огонь становится спорадическим. Чем больше калибр орудий, тем тяжелее приходится канонирам, и именно французы использовали орудия большего калибра. Стандартное тяжелое британское орудие стреляло 32-фунтовым ядром, которое было достаточно тяжелым для подъема. А французские 36-фунтовые ядра были еще тяжелее.

Вечером 8 октября, в тот именно день, когда Вильнёв собрал военный совет, адмирал Розили прибыл в Мадрид и вручил свои приказы удивленному французскому послу. Генерал де Бернонвилль только что получил от Вильнёва известия, что Нельсон находится у Кадиса, намереваясь "сжечь город и флот", а сам Вильнёв планировал "воспользоваться первой же удобной возможностью поставить паруса". Однако посол не думал, что Вильнёв действительно выйдет в море, "так как Вы не дали ему инструкций вступать в бой с превосходящими силами, а в случае неудачи в Кадисе нет достаточных средств для производства ремонта" — так он писал Декре. Де Бернонвилль соглашался с испанской оценкой: "Как мне представляется, шторма и плохая погода послужат нашей пользе".

Розили прибыл в поврежденном экипаже. Пока чинилась коляска и принимались меры к очистке от разбойников дороги на Кадис, де Бернонвилль знакомил его с финансовыми, снабженческими и другими сторонами ситуации в Испании. Он был уверен, что испанцы "нас не любят и, более того, питают все большее отвращение к нашему доминированию", и он устал от их "пассивного сопротивления" французским проектам. Тем не менее, последние новости гласили, что командующий в Картахене адмирал Хосе Сальседа вышел в море в попытке атаковать конвой с британскими подкреплениями, следовавшими из Гибралтара на Мальту. Розили и де Бернонвилль были старыми приятелями — они встречались в Индии много лет назад и теперь наслаждались этой вынужденной задержкой.

У Нельсона также накапливалось напряжение. Он временно лишился Луиса и пяти своих лучших кораблей, но письма говорили ему, что подкрепления посланы и находятся на пути из Англии. Он писал своему главному сторожевому псу, Блеквуду, что, "если мистер Декре действительно намеревается выйти в море (я бы посоветовал ему сделать это, но сомневаюсь, что он прислушается к моему совету), ему следует выйти немедленно. Те, которые знают Кадис гораздо лучше вас или меня, говорят, что после таких левантинцев^[30] наступает несколько дней прекрасной погоды, морской бриз с запада и береговой бриз по ночам". Очевидно, он разговаривал с кем-то, может, с Джеймсом Моррисом («Колосс»), который в 1797 году занимался тем же, чем сейчас занимался Блеквуд. При такой погоде, писал Блеквуду Нельсон, следует учитывать возможность осуществления неприятного сценария. Если противник направится в Средиземное море, он выйдет ночью, как проделывал это ранее, расставив фрегаты с фонарями для обозначения скал и отмелей мористее Кадиса. Затем он направится на юг и пройдет Гибралтарским проливом с морским бризом до того, как Нельсон, не имея достаточного ветра, сможет перехватить его. "Короче, следите за всеми 32 румбами, за всеми ветрами и погодными приметами, так как я полагаюсь на вас", — наставлял он.

Франсуа Розили, назначенный на смену Вильнёву, покинул Мадрид 14 октября, начав свое девятидневное путешествие в Кадис. В этот день Бернонвилль получил от Вильнёва письмо, написанное после военного совета, в котором тот уверял, что не выйдет из порта до ослабления сил противника или изменения погоды. Бернонвилль уверился, что до прибытия нового командующего ничего в Кадисе не изменится. Но шестью днями позже посол уже докладывал о двух беспокоящих новостях. Первое, он выяснил, что Вильнёв узнал по своим частным каналам о приезде своего сменщика. Второе, он получил депешу о том, что пять кораблей Нельсона "отдали якорь у Гибралтара" и "возможно, что другие корабли будут отправлены для пополнения запасов". Более того, Гравина сообщил, что испанские корабли готовы к бою и походу. "Сдается, что у него все в полном комплекте, включая добрую волю", — добавил Бернонвилль с холодным сарказмом. Если известия об ослаблении сил Нельсона достигнут Вильнёва, тот может внезапно решиться на выход в море.

Пока Розили пребывал в Мадриде, начали поступать обещанные Адмиралтейством подкрепления. «Дефайэнс» и «Ройал-Суверен» прибыли 8 октября. 10-го появился «Белайл», ценное приобретение — мощный французский приз, спущенный на воду в 1793 году, имеющий на борту восемьдесят восемь длинных орудий и карронад. Состоя ранее в Средиземноморской эскадре Нельсона, он имел хорошо выученную команду, а его капитан, Уильям Харгуд, был старым приятелем адмирала. Они были соплавателями на «Бристоле» в 1778 году, вместе пользовались покровительством сэра Питера Паркера, вдобавок Харгуд присутствовал на свадьбе Нельсона в 1787 году.

Другой старый приятель, в лице сэра Эдварда Берри, прибыл 13 октября. Его «Агамемнон» имел только шестьдесят четыре орудия, но это был самый лучший ходок британского флота, в чем убедился коммодор Захари Алеман, чья Рошфорская эскадра тщетно преследовала «Агамемнон» в Ла-Манше. Берри сражался рядом с Нельсоном при Сент-Винсенте и был его флаг-капитаном при Ниле. "Вот прибыл Берри; теперь мы сразимся", — воскликнул Нельсон. На следующий день еще один небольшой 64-пушечник, «Африка», под командой Генри Дигби, присоединился к флоту.

Нельсон, однако, также и лишался кораблей. Он привез с собой из Англии инструкции адмиралу Кальдеру следовать на родину для проведения военным трибуналом расследования по поводу его неудачи в столкновении с Вильнёвым в июле. Нельсон предложил ему остаться для участия в решающей битве, но Кальдер решил иначе. Предполагалось, что он пойдет на «Дредноуте», которому требовалось докование, но у Нельсона не лежала душа отдать ему один из своих флагманских кораблей, и он нарушил инструкции Адмиралтейства, разрешив Кальдеру отбыть на «Принце Уэльском», тоже трехпалубнике, как и «Дредноут». Капитаны «Аякса» Браун и «Тандерера» Лечмер вызвались сопровождать Кальдера и дать показания трибуналу в его защиту. Они убыли 14 октября, а командование их кораблями приняли первые лейтенанты, так что Джон Стокхем с «Тандерера», который еще недавно просил Нельсона взять его лейтенантом на «Виктори», стал одним из его капитанов — пока исполняющим обязанности, правда. Тем временем, Коллингвуду было предложено переместиться на недавно чистивший подводную часть корпуса и, следовательно, более быстроходный «Ройал-Суверен». Нельсон разрешил ему взять с собой флаг-капитана Эдварда Ротерама, первого лейтенанта Джеймса Клавелла и сигнального лейтенанта Брайса Гиллиланда. Это позволило Джону Конну, протеже Нельсона, принять командование «Дредноутом», имея первым лейтенантом Джорджа Хьюсона, переведенного с «Суверена».

Пять кораблей адмирала Луиса еще не возвратились, вслед за ними последовал «Донегал». При сильном встречном восточном ветре Луис смог достичь Гибралтара только 9 октября. Он потратил три дня на погрузку припасов, затем два дня в Тетуане заливался водой, а когда 14 октября он снялся на Кадис, ветер стих до полного штиля. "Мы, конечно, стремимся как можно скорее вернуться к флоту, опасаясь, что противник начнет движение, и мысль, что это произойдет в наше отсутствие, ни в коей мере не является приятной", — писал флаг-капитан Луиса Френсис Остин своей возлюбленной Мэри Гибсон. Но ветер зашел на вест и загнал эскадру назад в Тетуан. Там Луис получил распоряжение сопроводить конвой из пятидесяти следовавших на Мальту транспортов во время их прохода мимо Картахены, в которой базировались значительные испанские силы. Остин продолжал:

Остину не довелось получить славы либо вознаграждения за битву, но все же он сыграл свою роль в Трафальгарском сражении. 18 октября Вильнёв писал Декре о полученных сведениях, из которых стало ясно, что четыре вражеских корабля эскортируют конвой из Гибралтара, один остался там и один пришел поврежденным. "Ослабление силы английского флота на шесть линейных кораблей представляется мне благоприятной возможностью выйти в море".

Это был повод, необходимый Вильнёву, чтобы склонить Гравину к выходу из порта. В Кадисе предполагали, что силы Нельсона состоят из двадцати семи — тридцати двух линейных кораблей. Учитывая шесть ушедших кораблей, Вильнёв мог предполагать свое количественное превосходство на треть выше, чем у Нельсона, что, по его мнению, уравнивало их силы. При данных обстоятельствах Гравина не мог увиливать без потери лица.

Кроме того, в частных письмах из Байонны ему писали о том, что адмирал Розили едет ему на смену. Должно быть, он не раз пересмотрел полученные приказы и осторожное сопровождающее письмо от Декре. Они не раз проводили совместную кампанию по пассивному неподчинению неразумным приказам Наполеона, но в этот раз все изменилось. Было очевидно, что Декре желает, чтобы он вышел в море, невзирая ни на какой риск. Еще до получения сведений об уменьшении численности кораблей Нельсона Вильнёв писал своему старому приятелю:

Днем ранее Вильнёв и Гравина решили при первом же благоприятном ветре послать быстроходную эскадру Магона, чтобы та попыталась захватить британские фрегаты, которые по ночам крейсировали неподалеку от Кадиса. "Секретные распоряжения для проведения такой операции были выданы, — писал Эсканьо, — и корабли, выделенные для нее, были уже в готовности", но на рассвете 18 октября Вильнёв неожиданно появился на борту «Принца Астурийского». Он сообщил Гравине, что "новые приказы и последние соображения обязывают его отдать приказ на выход всего флота". Новых приказов не было, но очевидное количественное превосходство над Нельсоном делало невозможным отказ Гравины без потери чести. "Распоряжения правительства о подчинении французскому командующему были настолько определенны, — писал Эсканьо, — что без малейших возражений начальнику штаба передали указание отозвать легкие суда с занимаемых ими позиций, вернуть личный состав на соответствующие корабли и всем без исключения быть готовыми к выходу".

После короткого совещания с Гравиной ранним утром 18 октября Вильнёв спустился в свой катер, вернулся на «Буцентавр» и немедленно поднял сигналы о сборе всех легких плавсредств и съемке с якорей. В Кадисской бухте зароилось от внезапной активности. Матросы и канониры, посланные для службы и тренировок на береговые батареи, возвращались назад, солдаты снимались с лагерей и готовились к посадке на корабли.

Позднее перед полуднем адмирал начертал ордер баталии. Главные силы были разделены на три дивизии по семь кораблей в каждой. Количество в двадцать один корабль было выбрано исходя из предполагаемой численности сил Нельсона. Вице-адмирал Игнасио де Алава на «Санта-Анне» командовал авангардом, Вильнёв на «Буцентавре» командовал центром, контр-адмирал Балтазар де Сиснерос на «Сантисима-Тринидаде» был его заместителем, а Пьер Дюмануар на «Формидабле» командовал арьергардом. Адмиралу Гравине было поручено командование Обсервационной эскадрой, или тактическим резервом, из двенадцати кораблей, в число которых входили шесть кораблей эскадры Магона, который подчинялся Гравине.

Часто говорилось, что, правильно определив угрозу, Вильнёв не имел реального плана противостоять ей. Это не верно. Он хорошо представлял себе ограниченные возможности собственных французских кораблей (не говоря уже о гораздо менее подготовленных испанцах) по выполнению сложных маневров, поэтому его инструкции были обескураживающе просты. Если его корабли окажутся с наветренной стороны от противника, они должны будут совершить поворот все вдруг, выбирая каждый себе противостоящий корабль; при удобном случае взять противника на абордаж. Если же они окажутся под ветром, они должны будут дожидаться атаки противника в сомкнутом строю и действовать аналогично. Им не следует ожидать подачи каких-либо сигналов, которые к тому же могут быть не видны из-за дыма. Короче говоря, любой капитан, "не находящийся под огнем, не соответствует своему посту". Сам Нельсон не смог бы изложить свои намерения с большей ясностью.

В случае прорыва боевого строя судам, не задействованным в боестолкновении, следовало идти на помощь адмиралам или другим атакованным кораблям. Фрегатам предписывалось атаковать сильно поврежденные и лишенные мачт корабли противника. Предполагаемая количественная слабость Нельсона привела к одному усовершенствованию — выделению отдельной резервной эскадры под командой Гравины. Имея несколько лучших кораблей и наиболее одаренных, смелых и предприимчивых капитанов, Гравина должен был решительно вмешаться там, где этого потребовала бы ситуация.

Если Нельсон хотел устроить свалку на близкой дистанции, то Вильнёв желал сражаться вплотную. Годами французская пропаганда рисовала своих сторонников добродетельными республиканскими римлянами, сражающимися против вероломных торгашеских карфагенян — морской Британии. Классически образованные французские офицеры, вероятно, помнили, как римский флот, в конце концов, победил превосходных карфагенских моряков: они нейтрализовали превосходство карфагенян взятием их на абордаж и превращением морской битвы в сухопутную.

Подобно римлянам, французы отличались в сухопутных битвах, и на кораблях Вильнёва было немало превосходных солдат. Испанцы также наводнили свои корабли пехотинцами, из них одни были приставлены к орудиям, а другие, вооруженные мушкетами со штыками, занимали боевые посты на палубе. Месяцами солдаты и матросы тренировались в приемах абордажного боя. Гренадеры и стрелки имели задачу очищать палубы и выбивать орудийные расчеты, затем бросаться на абордаж, заставая британцев врасплох применением тактики, тогда уже редко использовавшейся при действиях флота.

На борту корабля Люка использовал для тренировок картонные гранаты, но для большего приближения к реальным условиям он часто посылал группы людей на берег, где они тренировались с боевыми гранатами. Ко времени выхода из Кадиса специально подготовленные для действий с марсов и вант матросы могли метать по две гранаты одновременно. На корабль поступила сотня мушкетов с длинными штыками, которые были предназначены для специально обученных стрельбе с вант матросов. Остальная команда была вооружена абордажными саблями и пистолетами и регулярно тренировалась в фехтовании и стрельбе. И, наконец, после долгой практики его "люди научились бросать абордажные крючья с таким искусством, что мы могли рассчитывать сцепиться с вражеским кораблем еще до того, как наши борта соприкоснутся".

Люка не был одинок: все корабли в Эль-Ферроле практиковали то же самое. Консул в Кадисе Джеймс Дафф еще в сентябре 1803 года сообщал Нельсону, что "французы в Эль-Ферроле ежедневно практикуются в абордаже на своих судах, и намереваются после тренировок выйти из порта с целью абордажа наших судов". Более того, из инструкций Вильнёва было ясно, что его Тулонская эскадра поддерживала тот же подход к борьбе с британцами и усиленно практиковалась в этом.

Большие размеры французских и испанских экипажей давали им преимущество в рукопашной схватке. Штатная численность французского 80-пушечника составляла 862 человека, а 74-пушечника — 775. Точное количество находившихся на борту французских кораблей экипажей известно только в нескольких случаях. На «Редутабле» было 643 человека и на «Фуге» 682. Оба были 74-пушечники, и по французским стандартам они были укомплектованы не полностью. Но штатная численность британского 80-пушечника составляла 700, а 74-пушечника от 590 до 640 человек, и большинство британских кораблей было также недоукомплектовано. Таким образом, хотя и ослабленные, экипажи Вильнёва все же имели численное превосходство над своими оппонентами.

Штатные расписания испанцев были подобны британским, но они, как правило, включали большее количество солдат по сравнению с британскими морскими пехотинцами. Штатный состав испанского 74-пушечника состоял из 614 человек, включая 170 солдат и 55 канониров. При Трафальгаре все испанские корабли, кроме двух, имели сверх штата от 32 до 98 человек, все из них солдаты. Каждый корабль имел на борту от 202 до 382 пехотинцев. Количественное превосходство испанской пехоты на кораблях было подавляющим.

Французы и испанцы не питали иллюзий относительно британского вооружения. Более того, французы считали, что на британских кораблях имелось гораздо больше пушек и карронад, чем их было в действительности. Но и их собственные корабли были достаточно тяжело вооружены. У французов не было трехпалубников, зато имелось четыре 80-пушечника — «Буцентавр», «Формидабль», «Эндомтабль» и «Нэптюн», которые по сочетанию огневых и ходовых качеств были, пожалуй, лучшими кораблями того времени. Французские 80-пушечники были обычно вооружены 36-фунтовыми орудиями на нижней и 24-фунтовыми на верхней палубе, в то время как 74-пушечники на верхней палубе имели 18-фунтовки. Не следует также забывать, что французский фунт был тяжелее своего английского эквивалента, и, например, французское 36-фунтовое ядро весило 39 английских фунтов. Поэтому вес бортового залпа французов значительно превышал вес залпа их стандартно вооруженных британских соперников.

Наполеон, будучи сам артиллеристом, заметил, что "в этой войне англичане первыми стали использовать карронады, и они повсюду нанесли нам немалый урон". Французы начали экспериментально использовать карронады в 1793 году и в 1799 году закрепили их использование в качестве стандарта. Как и англичане, они имели на борту сверхштатное количество пушек и карронад. Линейные корабли несли 6-8 орудий сверх положенного по их рангу, но процесс полной замены легких квартердечных орудий на карронады у них, в отличие от британцев, не был завершен, и на квартердеках карронад было сравнительно немного. В июле 1805 года Наполеон писал Декре: "Ради бога, снабдите их еще карронадами".

У испанцев было несколько великолепных трехпалубников. Они имели даже четырехпалубник — «Сантисима-Тринидад», крупнейший в мире корабль, несший на борту 136 орудий; «Принц Астурийский» и «Санта-Анна» имели по 120 и «Райо» 100 орудий. Также у них имелось два превосходных 80-пушечника, «Аргонаута» и «Нептуно»; на каждом из них имелось примерно по 90 орудий. Но, в то время как их тяжелые корабли были, подобно французским, вооружены 36-ти, 24-х и 12-фунтовками, 74-пушечники были вооружены значительно легче — 24-х и 18-фунтовками.

Днем 18 октября офицеры Объединенного флота отслужили мессу в кармелитской церкви. Гребные суда доставили их к молу, и по тенистой Аламеде они прошли от порта до монастыря, возвышавшегося над заливом. Они распахнули громадные деревянные ворота и вошли внутрь здания, чей интерьер в стиле барокко был богато украшен красным деревом, мрамором и золотом. Раскачивались кадильницы, играл орган, с позолоченной стены над алтарем на молившихся взирала мадонна.

Затем последовали трогательные расставания. Лейтенант Пьер Бодран с «Буцентавра» получил от горячо любимой андалусийки миниатюру с ее портретом, которую он спрятал на своей груди. Очень многие из испанских офицеров и матросов были уроженцами Кадиса, и было много слезных сцен прощания с женами и домочадцами. Дионисио Алькала Галиано не прощался: его жена была больна, и он отправил ее с сыном Антонио на своем командирском катере в близлежащее селение Чиклана, где имущие граждане Кадиса имели загородные виллы. Там она могла выздоравливать в мире и покое, к тому же его семья была бы в безопасности, решись Нельсон обстреливать город. Косме де Чуррука поручил своему юному шурину Хосе Руису де Аподака написать его родителям, что он отправляется на битву, которая наверняка будет кровопролитной. "Попрощайся с ними, твоя судьба будет неотделима от моей. Я не сдам свой корабль прежде, чем он взорвется или будет потоплен. Таков долг тех, кто служит королю и стране". Своему родному брату он писал: "Если ты услышишь, что мой корабль захвачен, знай, что я мертв".

Ближе к вечеру Вильнёв подал флоту сигнал сниматься с якорей, принять на борт плавсредства, приготовиться к постановке парусов и послать по офицеру на флагманский корабль за окончательными инструкциями и боевыми приказами. Задувал свежий бриз от норд-веста. Для выхода из бухты Кадис кораблям был необходим восточный ветер, а эскадра Магона, хотя и готовая к движению, не смогла бы предпринять внезапную ночную атаку на фрегаты Блеквуда.

Большинство кораблей находилось в самой гавани и имело еще большие проблемы с ветром. «Фугё» Бодуэна стоял на якоре между фортами Пуэрто-Реаль и Порталес, слишком глубоко внутри бухты, что представляло выход при таких условиях нелегким делом. Кроме того, немало еще оставалось сделать до выхода, в том числе принять на борт свои орудия, которые перед тем были установлены на канонерских лодках для обороны порта. Тем не менее, к ночи все корабли уже стояли на одном якоре, готовые к выходу с наступлением нового дня.

С рассветом ветер поменял направление, но явился лишь легким дуновением бриза от ост-зюйд-оста. Вильнёв подал сигнал на выход и французские корабли «Альхесирас», «Ашилль», «Аргонавт», «Нэптюн», «Герой», «Дюге-Труэн» с испанским кораблем «Багама» двинулись на выход по полной воде. К ним присоединились фрегаты «Гермиона», «Рейн» и «Фемида». Но слабый ветер зашел на юг, и остальные корабли смогли только переместиться из гавани в бухту и не далее. Бодуэн добрался из глубины бухты до траверза гавани Кадиса верпованием, т. е. перемещением якоря с помощью корабельных шлюпок вперед по ходу с последующей выборкой каната на корабле. Корабль продвигался до места отдачи якоря, и все повторялось.

В открытом море была поднята тревога. С первыми лучами солнца фрегаты Нельсона приблизились на расстояние четырех миль от Кадиса. Ближайшим из них оказался «Сириус», и Уильям Проуз, проинспектировав неприятельские корабли, флажным семафором передал Генри Блеквуду: "Неприятель поднимает марса-реи". В течение полутора часов Блеквуд наблюдал в подзорную трубу, как пошли наверх и брам-реи, а на восьми кораблях поставили марселя. В 7 часов утра ближайшие корабли начали движение. Убедившись, что они выходят в море, Блеквуд послал «Фебу» Томаса Кэйпела на вест-норд-вест, ближе к позиции, где крейсировала передовая эскадра линейных кораблей под командованием Даффа. Со своей позиции Блеквуд с трудом различал силуэт «Дефенса» Джорджа Хоупа, ближайшего из кораблей Даффа. К восьми часам он насчитал девятнадцать неприятельских кораблей на ходу. На всех из них, кроме двух, были поставлены марселя. Блеквуд поднял сигнал № 370: "Корабли неприятеля выходят из порта или снимаются с якоря". Кэйпел повторил этот сигнал, стреляя из пушек для привлечения внимания. «Дефенс» принял сигнал «Фебы» и отрепетовал его «Агамемнону». Берри передал этот долгожданный сигнал Джеймсу Моррису на «Колосс», а тот Даффу на «Марс».

Через переговорную трубу Блеквуд передал Томасу Дандасу распоряжение поставить «Наяду» так, чтобы образовать совместно с «Фебой» цепь для передачи сигналов флоту. Используя свод сигналов Попхема, экземпляры которого Нельсон привез с собой из Англии, он приказал Питеру Паркеру следовать на своем «Визеле» в Гибралтар и Тетуан, чтобы предупредить о происходящем корабли адмирала Луиса. «Пикл» был послан на юг в район мыса Спартель с подобной целью.

В девять часов утра, находясь в пятидесяти милях к востоку^[31], Нельсон заканчивал письмо "дорогому Колли" и размышлял об обеденном приеме. "Что за прекрасный день! — заканчивал он письмо. — Смогу ли я соблазнить вас прибыть ко мне? Если да, поднимите вымпел «Виктори» и утвердительный". Он отослал письмо Коллингвуду, затем связался с другими предполагаемыми гостями. «Принц» был занят приемом воды с «Британии», на остальных кораблях все было спокойно. Капитан «Беллерофона» Джон Кук принял приглашение своего адмирала и «Виктори» адресовал ему сигнал подойти поближе.

На борту «Беллерофона» первый лейтенант Уильям Камби как раз распоряжался добавить парусов, когда он заметил сигнал, развевающийся на топе мачты дозорного корабля «Марс». Он подумал, что это мог быть сигнал № 370 — сигнал, которого все так ждали, и послал мичмана к капитану Куку с запросом на разрешение отрепетовать сигнал адмиралу. "В этот момент «Марс» был так далеко от нас, что над горизонтом виднелись только брам-стеньги. Кук сказал, что не хотел бы репетовать такой важный сигнал, не убедившись в его точности — расстояние было так велико, что даже в подзорную трубу он не смог этого сделать". Камби же был уверен в остроте своего зрения. Кук спросил, может ли кто-нибудь подтвердить мнение Камби, но никто из офицеров и сигнальщиков не решился на это. "Я был до горькой обиды разочарован тем, что мое страстное желание сделать «Беллерофон» первым, кто отрепетует этот долгожданный сигнал адмиралу, не осуществилось", — вспоминал Камби.

Нельсон был уверен, что Объединенный флот двинется на Средиземное море, и сам направился на юго-восток к проливу, в надежде встретить там адмирала Луиса. Штурман «Принца» Ричард Андерсон с ужасом наблюдал за подъемом на «Виктори» сигналов — сначала «общее преследование», затем «корабль к бою изготовить». Его шлюпки были еще на воде, возвращаясь от «Британии» с тяжелым грузом питьевой воды. Это было некстати, так как адмирал уже выразил свое неудовольствие по поводу медлительности приготовления обоих кораблей. На «Нептуне», сообщал Джеймс Мартин, сигнал флагмана был "встречен полным удавлетварением, но из-за полнаго штиля надежды на встречу с ниприятилем в этот день были призрачны". «Нептун» начал движение через четверть часа, но вскоре «Беллерофон», «Белайл», «Орион», «Левиафан» и «Полифем» "показали свои превосходные ходовые качества и намного опередили остальной флот". Адмирал вникал в каждую деталь. Так, наблюдая удаление этих великолепных ходоков, он заметил, что ни «Полифем», ни недавно прибывший «Белайл» не выкрасили свои мачты в темно-желтый цвет, как было приказано, чтобы в бою отличать свои корабли от французов и испанцев, у которых были выкрашены только бугеля^[32]. Он послал свое посыльное судно «Энтрепренант» с приказом немедленно выкрасить их. Все, что помогло бы избежать попадания под дружественный огонь, необходимо было сделать.

С получением приказа незамедлительно начиналась подготовка судна к предстоящему бою. Свистки боцманматов вызывали наверх всю команду для участия в общесудовых авралах и часто проводившихся учениях. В морских битвах эпохи наполеоновских войн большинство потерь и ранений причинялось не прямым попаданием пушечного ядра, а разлетавшимися осколками деревянных конструкций. Для уменьшения этих потерь велись специальные приготовления. Подвесные койки сворачивались, выносились на палубы и укладывались в большинстве своем вдоль бортов в специальные крепления, где они предоставляли защиту от осколков и действия ручного оружия. Часть из них размещалась на вантах для защиты юферсов^[33]. С орудийных палуб и полуюта убирались переборки^[34]. Часть таких переборок имела петли в верхней части, их поворачивали и крепили к подволоку^[35]. Другие переборки разбирались и складывались в трюме. Легкие филенки и брезентовые ширмы либо также складировались в трюме, либо попросту выбрасывались за борт. Межпалубные пиллерсы^[36] выбивались из креплений, все трапы, сочтенные несущественными, удалялись и заменялись штормтрапами^[37]. Очистка палуб давала больше пространства для обслуживания орудий, облегчала руководство и снабжение ядрами и порохом, а также уменьшала опасность потерь от осколков, улучшала вентиляцию переполненного людьми пространства и способствовала удалению порохового дыма.

Каютная мебель, в большинстве своем переносная и разборная, удалялась в трюм, а в случае срочного приготовления выбрасывалась за борт. Учет того, что экипаж с энтузиазмом выбрасывал за борт, велся тиммерманом. Так, на «Аяксе» выбросили шесть трапов, десять коечных рам, шесть пиллерсов, точильный камень, кучу коечных ширм, четыре штормовых паруса, тридцать футов медного дымохода и многое другое. Экипаж «Нептуна» действовал подобным образом. После сражения Томас Фримантл обнаружил, что часть обстановки его каюты была выброшена за борт, но, к его радости, призовой письменный стол красного дерева был пощажен. На «Тоннанте» резные деревянные кресла из обстановки офицерской кают-компании были подвешены на лине, проведенном между грот-мачтой и бизань-мачтой, где они и провисели высоко над палубой. С Нельсоном обошлись лучше: всю его мебель, включая портрет Эммы, аккуратно сложили внизу в трюме.

К вечеру усилился ветер, и гонку возглавлял «Белайл», делая 4 узла. «Орион» держался немного сзади. В каюте Эдварда Кодрингтона были сняты переборки, и он писал своей жене, отделенный шлюпочным парусом от квартердека: "Как билось бы в тревоге за меня твое сердце, дорогая Джейн, если бы ты знала, что именно сейчас, используя все возможные паруса, мы направляемся на врага…". Он написал ей, что отходит ко сну, "полный надежды, что исполнится заявление лорда Нельсона, а именно, что нас ждет удачное сражение, и мы вернемся домой вовремя, чтобы съесть рождественский обед". На «Беллерофоне» Уильям Камби был более пессимистичен, его радость от ожидания битвы и окончания долгой блокады "значительно умеряется опасением, что это только ложный маневр с их (неприятеля) стороны". Как и многие другие, он опасался, что "не имея намерения дать нам сражение, они вернутся в гавань Кадиса, как только обнаружат, что мы преследуем их".

Этой ведущей группе было передано указание — усилить наблюдение в течение ночи, в то время как флот продолжал продвижение в направлении Гибралтарского пролива. Кук сказал Камби, что "он не будет чувствовать себя спокойно, если он сам или я не будем постоянно наверху до того, как схватимся с врагом или прекратим преследование". Камби вызвался нести две вахты, добавив: "надеюсь, что события следующего дня сделают излишней необходимость усиленной вахты последующей ночью". Он нес вахту до полуночи, Кук до четырех утра, затем Камби снова принял вахту. Но с рассветом никаких признаков вражеского флота обнаружено не было.

Адмирал Шарль Магон провел весь этот день в крейсерстве неподалеку от входа в Кадисскую бухту. Когда после полудня легкий морской бриз усилился, он сформировал боевой строй из своих кораблей и послал «Гермиону» и «Рейн» в сторону Блеквуда. Блеквуд держался на расстоянии двух миль, маневрируя соответственно действиям французов. Магон распорядился приготовить корабли к бою, и они проделали такую же трудоемкую работу, как и британцы. К вечеру ветер снова стих, и некоторые из кораблей Магона встали на якорь неподалеку от входа в бухту. Ночь освещалась ракетами, выстреливаемыми британскими фрегатами в западном направлении; в остальном же она прошла без происшествий.

С утра в Кадисской бухте задул легкий береговой бриз от юго-востока, а в открытом море поднялся более свежий юго-западный ветер. Магон немедленно начал преследование Блеквуда, в то время как остальная часть Объединенного флота выходила из бухты. «Герой» подобрался достаточно близко и дал залп по «Сириусу», который занимался досмотром американского купца. Фрегаты уходили на юго-запад и наткнулись на «Агамемнон», который оказался на пути Объединенного флота. Блеквуду показалось, что он не обращал внимания на опасность, во всяком случае, не собирался расставаться с бригом, который взял предыдущим днем в качестве приза. Примерно к десяти часам утра все корабли Объединенного флота покинули бухту, приготовляясь к сражению, и только «Райо» тянулся позади всех.

Прогуливаясь в окрестностях Чикланы, Антонио Галиано встретил местного крестьянина. Тот осведомился, не поднимался ли сеньор в убежище Святой Анны — местный наблюдательный пункт, откуда можно было увидеть, куда направлялся Объединенный флот. Галиано был удивлен, услышав от крестьянина, что тот своими глазами видел, как флот покидает Кадис. Антонио поспешил домой передать эти новости своей матери.

Вокруг входа в Гибралтарский пролив море было пустынным, и надежды британцев казались разрушенными. Огорченный Кодрингтон продолжал свой журнал, предназначенный для жены: "Все наши блестящие надежды исчезли; и вот, вместо того, чтобы под всеми возможными парусами, при легком бризе и прекрасной погоде, нестись навстречу врагу, мы держимся под глухо зарифленными марселями, при сильном ветре с плотным дождем, а трусливые французы, очевидно, возвращаются в Кадис»". Они сделали поворот и медленно шли на север, в большинстве считая, как Кодрингтон, что противник повернул назад в порт. Штурман «Принца» Ричард Андерсон высказался от имени менее воинственно настроенных: "Вся эта суматоха при том, что враг, которого мы преследовали всю ночь (а наша старушка вела себя неплохо), вернулся в порт — я устал, сегодня плохая погода, у них на 10 линейных кораблей больше, так что я нисколько не опечален, что они ускользнули".

Только к вечеру на большинстве британских кораблей поняли, что противник еще в море. Нельсон был информирован лучше: Джордж Хоуп («Дефенс») сделал утром доклад, а сам получил инструкции для Блеквуда. Они гласили: сигнальная цепь должна поддерживаться весь день. С наступлением темноты Блеквуду надлежало, "если противник продолжает следовать курсом на юг, каждый час зажигать вместе, для большей яркости, два фальшфейера. Если противник повернет на запад — три выстрела в быстрой последовательности, каждый час".

Погода оставалась пасмурной со шквальным дождем и низкой видимостью. Ветер был настолько сильным, что, несмотря на взятые рифы, порвал два марселя на «Принце Астурийском». «Агамемнон» получил более серьезные повреждения, потеряв грот-стеньгу во время шквала. После полудня ветер несколько стих, и Объединенный флот с парусами, взятыми на один риф, сменил галс, направляясь на северо-запад с целью обогнуть мыс Трафальгар на достаточном расстоянии. Они начали формировать пять колонн по числу дивизий, причем Обсервационная эскадра располагалась западнее всех остальных. Днем они обогнули мыс и снова направились на юго-запад. «Ашилль», «Альхесирас» и «Сан-Хуан-Непомусено» вместе с фрегатами вырвались вперед, преследуя британских разведчиков. В семнадцать тридцать «Принц Астурийский» скомандовал им вернуться в строй до наступления ночи и повторил сигнал приготовить корабли к сражению.

Запись в журнале «Принца Астурийского» гласила: "Наступила ночь, небо облачно, горизонт в дымке, короткие волны от норд-веста". Ветер снова стих до умеренного бриза. В семь вечера "французское судно подошло на голосовую связь и доложило, что «Ашилль» насчитал 18 вражеских кораблей". В полной темноте они наблюдали фейерверк из запускаемых ракет и горящих фальшфейеров. Находившиеся на палубе могли видеть и слышать, как британцы подавали сигналы орудийными выстрелами. Эсканьо определил, что, "судя по интервалу между вспышкой и звуком, они должны быть на расстоянии около двух миль от нас" и, используя фонарь ночной связи, посоветовал Вильнёву построиться в ордер баталии. Вильнёв согласился. Он послал бриг с этим приказанием к судам, свалившимся слишком далеко под ветер. Объявили боевую тревогу и все заняли свои места согласно расписаниям.

«Принц Астурийский» показал сигнал строиться в ордер баталии впереди него, а Гравина повесил фонарь на марсе бизань-мачты, показывая, что его флагманский корабль будет вести строй. Затем они легли на курс зюйд-ост-тен-зюйд^[38], отдавая распоряжения близким кораблям, чтобы те транслировали другим кораблям приказ строиться в кильватерную колонну за флагманами. "Так как ночь была очень темной, выполнение этих маневров сопровождалось значительным беспорядком", — отмечал суб-лейтенант Дезире Кламар с «Ашилля». Суда, как могли, выстраивались в подобия изломанных линий.

В течение всего воскресенья не удавалось увидеть противника даже с топа мачты «Беллерофона», заставляя Кука, Камби и весь их экипаж терзаться сомнениями по поводу того, что делает Объединенный флот. Первые позитивные и ободряющие новости появились, когда группа энтузиастов с подзорными трубами, собравшаяся вокруг старшины сигнальщиков Кристофера Бити, сумела прочесть флажной сигнал от Нельсона Блеквуду: "Я полагаюсь на ваше наблюдение за противником в течение ночи". Все разразились одобрительными возгласами. Объединенный флот все еще находился в море и не был потерян, и их надежды вспыхнули вновь. Кук нес вахту до полуночи, когда Камби сменил его, и вновь заступил на вахту в четыре утра. Всю ночь они не видели ничего, кроме ракет и фальшфейеров, которые уверяли адмирала, что противник находится на виду у фрегатов. Камби отправился спать.

На «Нептуне» старые морские волки нюхали ветер и с беспокойством вглядывались в облака всякий раз, когда фальшфейеры освещали их. Небо очищалось, и дул прекрасный умеренный ветер. Все выглядело так, вспоминал Джеймс Мартин, как будто воины Великобритании наконец-то будут иметь ту возможность, которую они так долго ждали: "Надвигался момент, который должен был Решить, что — Хвастливый Ероизм Французов и Испанцев или Подлинная Доблесть свободно Рожденного Британца — будет Править Миром".

Первой жертвой начинающейся схватки в понедельник 21 октября 1805 года стал молоденький ландсмен из Бридгвотера Аарон Крокан. В 05.30, перед рассветом, он на сильной зыби упал за борт «Конкерора» и сразу исчез. Прежде чем успели спустить шлюпку для оказания помощи, доклад с марса обратил внимание вахтенного офицера на долгожданную картину: мачты Объединенного флота, едва заметные на фоне восточной части горизонта, на расстоянии примерно одиннадцати миль.

На «Беллерофоне» кэптен Джон Кук знал, что первому лейтенанту Уильяму Камби хотелось бы увидеть это зрелище, и он послал штурмана Эдварда Овертона разбудить лейтенанта. Овертон наблюдал за взлетами и падениями надежд Камби все предыдущие дни, поэтому поднимал его ободряющими возгласами: "Камби, мой мальчик, вставай; здесь они, все до одного, тридцать три корабля у нас под ветром, и, сдается мне, не намерены избегать нашей атаки". Камби вскочил со своей койки, натянул одежду и, готовый уже рвануться вверх, задержался, став на колени на несколько мгновений. Он "произнес короткую, но пылкую молитву могучему богу войны, прося славной победы оружию моей страны", и подумал на мгновенье о своей жене Анне, двухлетнем сыне Энтони и шестимесячном ребенке, которого он еще ни разу не видел. Затем он поднялся по трапу на квартердек и принялся рассматривать противника через подзорную трубу. Тот следовал правым галсом курсом на юг и производил построение в ордер баталии, как и предсказывал Овертон. Дождь прекратился, а ветер упал до слабого бриза от норд-веста.

«Виктори» показал серию сигналов в быстрой последовательности, предписывая кораблям действия и направление движения в сторону неприятеля. Британские корабли приступили к построению в две колонны, возглавляемые «Виктори» и «Ройал-Сувереном», следуя курсом ост-норд-ост^[40], который не столько вел на сближение с противником, сколько старался отрезать его от Кадиса. Единственным исключением была «Африка», которая ночью потеряла контакт с флотом и находилась в нескольких милях к северо-востоку.

На «Нептуне» первым обнаружил противника шестнадцатилетний мичман Уильям Бедкок. Он бросился на корму доложить вахтенному офицеру, и вскоре на палубе появился капитан Томас Фримантл, сопровождаемый другими членами экипажа. Один из них, Джеймс Мартин, обрисовал это как, "возможно, Величественнейший Вид Враждебных Флотов, когда-либо созерцавшийся — не менее 60 линейных кораблей вместе с Меньшим Соединением, укомплектованных Цветами Соответствующих Наций".

Через несколько минут после обнаружения британцами Объединенного Флота их собственные корабли появились на виду у противника. Вильнёв вышел на палубу тщательно одетым. Он выглядел весьма элегантно в темно-синем длиннополом мундире со стоячим воротником, зеленоватых вельветовых бриджах с лампасами, черных остроносых башмаках, с длинной золотой цепочкой часов, свисающей из жилетного кармана.

Вильнев распорядился подать сигналы построения в ордер баталии, как было оговорено еще в Кадисе. В течение ночи им уже было передано приказание занять по возможности свои позиции, и теперь многие из его кораблей старались занять свои места в строю. В темноте Луи Энферне («Энтрепид») пытался встать непосредственно за адмиральским «Буцентавром», но другой корабль занял это место, и ему пришлось встать еще на два корабля дальше. Согласно ордеру баталии его место было на четыре корабля впереди, и он добавил парусов в попытке занять надлежащее ему место впереди приткнувшихся в строй кораблей.

Вильнёв также дал команду уменьшить дистанцию между кораблями до одного кабельтова, или двухсот ярдов, что считалось сомкнутым строем. Если бы они смогли удерживать такую дистанцию, то все корабли вытянулись бы в линию длиной примерно три с половиной мили. Но их строй был далек от требуемого. Кроме того, он состоял из нескольких перекрывающихся линий. К этому времени они находились в пятнадцати милях к востоку от низких песчаных утесов мыса Трафальгар. Пятьдесят миль отделяло их от Тарифы — входа в Гибралтарский пролив, но с ветром, убившимся почти до штиля, этот путь занял бы много времени. Британцы находились в одиннадцати милях мористее их. Вильнёв послал фрегат «Гермиона» посчитать вражеские корабли.

В семь тридцать «Гермиона» доложила о наличии тридцати судов, двадцать семь из которых были линейными кораблями. Донесение встревожило — очевидно, Нельсон получил подкрепления, и противник имел на шесть вымпелов больше, чем рассчитывал Вильнёв. Он внимательно наблюдал за британским флотом, стараясь предугадать действия Нельсона. Британские суда повернули в сторону французов нестройной массой, в которой два трехпалубника, возможно, становились ведущими двух групп. Вся эта масса направлялась к арьергарду Объединенного флота, угрожая охватить его и отрезать флот от Кадиса.

Было туманное осеннее утро с неярким солнечным светом, и к восьми часам утра температура составила 65 градусов по Фаренгейту^[41]. Практически все корабли обоих флотов были уже готовы к бою, оставалось закончить кое-какие приготовления последней минуты. Матросские подвесные койки укладывались на места по боевому расписанию в качестве защиты от стрелкового оружия. Нижние реи застраховывались дополнительными цепными стропами для предотвращения падения громоздкого рангоутного дерева в случае повреждения обычных тросовых креплений. Брезентовые полотнища, отделяющие офицерские каюты, убирались, и все вокруг смачивалось для уменьшения возможности распространения пожаров. Находившийся на «Нептуне» Бедкок вспоминал, что "были поставлены все паруса, и все корабли старались сформировать ордер баталии из двух дивизий, но слабый ветер и значительное расстояние отставших судов до флагманов не способствовали скорейшему выполнению маневра".

В восемь часов британские экипажи отвлеклись от работы. В обычной обстановке тридцати-сорокаминутный перерыв на завтрак был рутинным делом, и Джеймс Мартин вспоминал, что на «Нептуне» капитан Фримантл "позволил нам пачти такой же Отдых, как и всегда". Офицеры собрались в кают-компании. Полу Николасу, второму лейтенанту морской пехоты на «Белайле», едва исполнилось шестнадцать. Это был его первый поход, и он, понятное дело, нервничал. Он был впечатлен той смесью рвения, уверенности и фатального смирения, с которой принималось понимание возможного ранения или смерти: "Хотя было видно, что все радовались перспективе достойного завершения предстоящей схватки, но ужасное предчувствие того, что не все вновь соберутся за этим праздничным столом, было лейтмотивом". Первый лейтенант Эбенезер Джил был так уверен, что не переживет этот день, что сделал завещание для "необходимого распоряжения своим имуществом в случае собственной гибели".

На «Беллерофоне» Уильям Камби завтракал, как обычно, в восемь часов с капитаном и другими офицерами. Затем капитан Кук попросил Камби задержаться и ознакомил его с секретным меморандумом Нельсона. Дождавшись, когда Камби внимательно прочитал его, Кук поинтересовался, "полностью ли поняты инструкции адмирала". Камби ответил, что "они настолько точны и подробны, что невозможно их интерпретировать двояко". Кук объяснил свое желание ознакомить Камби с волей Нельсона тем, что в случае его выхода из строя тому придется взять на себя командование кораблем. Камби "отметил немалую вероятность того, что то же самое ядро может вывести из строя их обоих", и предложил показать меморандум штурману, который останется единственным офицером на квартердеке в случае их гибели и сможет передать инструкции Нельсона тому из лейтенантов, который примет командование. Кук согласился, и Овертон был приглашен для чтения инструкции.

Подобные предосторожности были вполне уместны, учитывая уязвимость людей на открытом квартердеке и принимая во внимание историю «Беллерофона». На всем флоте он славился как наиболее подверженный боевым повреждениям корабль. Спущенный на воду в 1786 году, он принадлежал к меньшим линейным кораблям — семидесятичетырехпушечным двухпалубникам, которые составляли основу боевых порядков всех флотов того времени. Он принял участие в знаменитой победе над французами в 1794 году, прозванной битвой Славного Первого Июня. При Ниле он принял бой с намного превосходящим по мощи трехпалубным французским флагманом «Л'Ориент», потерял 193 человека убитыми и ранеными, полностью лишился рангоута. Тем не менее, он обрубил канат и вышел из боя только после того, как запылал французский флагман. В 1794 году его командиру оторвало ноги, а при Ниле были ранены капитан со штурманом и три лейтенанта убиты. Мысль о том, что теперь они находились в той же самой деревянной постройке, но перед лицом более многочисленного неприятельского флота, была отрезвляющей.

Каждой пушечной палубой командовали один или два лейтенанта и пять мичманов. На нижней палубе «Беллерофона» лейтенант Джордж Сондерс командовал носовыми четырнадцатью из двадцати восьми 32-фунтовок. Первыми восемью из пушек Сондерса командовал Уильям Феарвезер, 45-летний мичман, который либо постоянно проваливался на экзаменах, либо выдвинулся из рядовых — татуировка в виде распятия на предплечье и его роль третьего боцманмата предполагали последнее. Он походил из Грейт-Ярмута и имел жену, ждущую его в Портсмуте. Роберт Орчард, тридцатичетырехлетний уроженец Дорсета, был одним из плутонговых Сондерса. Он командовал пятой и шестой парами орудий на нижней палубе. Среди других подчиненных Сондерса были такие превосходные моряки, как Генри Парк из Уитби и Джон Легг из Дорчестера, которые являлись командирами орудий. Также среди них были Джон Синиор, матрос 1 статьи из Бордо, насильно завербованный с английского купца в 1796 году, для которого королевский флот стал родным домом, и Джеймс Филд, 21-летний ландсмен — уроженец Дублина, который, перед тем, как добровольно завербоваться на флот, работал металлистом в течение двух лет. Тут же был и корабельный мясник, 36-летний Уильям Паллет, занимавшийся тем же ремеслом в Хертфоршире до того, как пошел в море в 1791 году.

Каждую пару 32-фунтовок — правого и левого бортов — на нижней палубе обслуживали четырнадцать человек. Если корабль вел огонь с обоих бортов, обслуга делилась пополам. Обычный расчет 18-фунтовки состоял из одиннадцати человек, 12-фунтовки — из восьми. Некоторые моряки из состава орудийных расчетов имели и другие обязанности, для выполнения которых их могли временно отозвать. В орудийном расчете из 14 человек: двое обыкновенно назначались в абордажную команду; двое назначались в помощь для работы с парусами^[42], если требовалось произвести маневр; двое направлялись работать с помпой, если вражеский огонь причинял водотечность в трюме; обязанностью еще одного было "следуя к своему месту по боевой тревоге, принести Пожарное Ведро к своему Орудию" и быть готовым "прекратить обслуживание своего Орудия и доставлять Воду в любую часть Корабля, где это будет необходимым".

Из кондуктóрской кают-компании^[43] к орудиям выносили сундуки с мушкетами, револьверами, абордажными саблями, ящички с зарядами. Пыжи размещались в сетках, свисающих с бимсов над каждым орудием. Каждому командиру орудия полагались пороховой рожок, запасной кремень для орудийного замка, запальный фитиль на случай отказа кремня, протравники и буравы, а также мешок с запальными трубками и инструментом. Перед началом боя запальный фитиль поджигали и вставляли в специальную бадью, частично заполненную водой таким образом, чтобы горящий конец фитиля находился над водой.

Живая цепь, составленная из мужчин и юнг, доставляла деревянные ящики с пороховыми зарядами из крюйт-камер^[44] на палубы. Затем "специально назначенные Лица, расписанные для распределения Пороха", разносили ящики с зарядами и пороховые рожки и укладывали их напротив задействованных орудий по противоположному стрельбе борту. Если огонь велся одновременно с обоих бортов, то они укладывались по диаметральной плоскости^[45] судна. Среди этих "назначенных лиц" на «Беллерофоне» был некий Ричард Боветт, 35-летний женатый мужчина с Девона, который был проинструктирован постоянно оберегать ящики с зарядами от возможного попадания на них искр. На этом корабле, возможно, ящики с пороховыми зарядами передавали Боветту юнги, но на «Марсе», несмотря на все написанное о «пороховых обезьянках», капитан Дафф не доверял юнгам доставку пороха к орудиям. Взамен их снабжали мокрыми швабрами, которыми смачивалось все, что просыпалось на палубу.

Констапель «Беллерофона» Джон Стивенсон постоянно перемещался между нижней орудийной палубой, своей кладовой и главной крюйт-камерой, которая располагалась в трюме двумя палубами ниже батареи Сондерса. Пожар в пороховых погребах был предметом постоянного страха моряков. В 1796 году фрегат Исраэля Пеллью, который теперь командовал «Конкерором», взорвался у причала Плимута, унеся 300 жизней. Причиной взрыва послужил порох, рассыпанный вороватым констапелем в виде дорожки, ведущей к крюйт-камере.

Естественно, такая опасность значительно возрастала во время сражения. В пороховых погребах открытый огонь был запрещен. Каждый из погребов имел прилегающее «световое» помещение, где пользовались фонарями, в которых огонь был закрыт стеклянными окошками. Фонари были снабжены подвешенными на петлях экранами со встроенными в них контейнерами, содержавшими воду, в качестве меры предосторожности на случай повреждения стекол. Профос Уильям Доуз, главный корабельный полицейский, охранял это «световое» помещение с помощью корабельного кока Уильяма Джеффериса, старого опытного моряка.

Готовясь к предстоящему бою, Стивенсон и его помощники открывали пороховые погреба и помещения с готовыми зарядами. Они проверяли картузы, заранее приготовленные на случай непредвиденных действий, и приготовляли новые, отмеряя порох с помощью медных совков. Расположенный позади них проход в погреб закрывался брезентовым экраном, обильно смоченным водой. Некоторые капитаны даже заполняли водой обитые свинцом проходы. Один из корабельных капралов, ливерпулец Джон Браун, стоял в проходе, а другой, Джон Бартон из Глазго, охранял сам погреб. Третий капрал охранял небольшое прилегающее помещение, в котором несколько надежных и опытных матросов надзирали за выдачей картузов.

Непосредственно над ними на орлопдеке^[46], расположенном несколько ниже ватерлинии, тиммерман Рассел Март с частью своей команды, включая конопатчика Джона Уделла и своего помощника Джона Брейтуэйта, бывшего йоркширского корабела, направился в кладовую за материалами и инструментами. Они раскладывали аварийные клинья различных размеров для заделки пробоин от действия пушечных ядер вблизи ватерлинии. Свинцовые пластины и просмоленный брезент предназначались для пробоин больших размеров, пакля, которую готовил Удел — для заделки трещин и разошедшихся швов. Во время боя они совершали обходы внутренней части корпуса, а конопатчик производил периодические замеры поступления воды в льяльные колодцы и при необходимости руководил работой насосов.

Корабельный хирург Александр Уайт, его ассистент Уильям Энглхарт и санитары превращали в операционную значительную часть судна ниже ватерлинии. Они готовили пилы и ножи для производства ампутаций, зонды и ланцеты для удаления осколков, экстракторы для извлечения пуль, лигатуры для перевязки артерий, иглы и нитки для зашивания ран, жгуты, щипцы и пинцеты. Из белья приготавливали перевязочный материал, подносили ведра с водой для промывания ран и складывания ампутированных конечностей. Уксус для дезинфекции и очищенный скипидар для прижигания культей также находились под рукой. В оконечностях орлопдека расстилались брезенты для размещения раненых, ожидавших оказания медицинской помощи в порядке поступления. Находившиеся на борту женщины также поступали в распоряжение хирурга.

Выше, на полубаке, находились боцман Томас Робинсон и лейтенант или подштурман, руководящий маневрами на баке. В баковую команду входили боцманматы и наиболее сильные и надежные матросы, так как, в случае необходимости изменения курса в непосредственной близости от неприятеля, успех маневра зависел от их действий. В состав орудийной прислуги первой пары 32-фунтовых карронад входили, среди прочих, 29-летний Питер Мак-Фарлейн, плотный, мускулистый, бодрого вида шотландец, и Петер Янсен, 37-летний швед из Карлскроны, с татуировкой в виде цветочного горшка на правом предплечье. Янсен был беглым белым рабом. В июле того же года экипаж «Беллерофона», пополняя запасы воды в принадлежащем туркам порту Оран, укрыл его после побега. Когда турки потребовали его возвращения, лейтенант Камби успешно выторговал его освобождение, используя свой безупречный французский при переговорах с местным беем.

На квартердеке группа управления состояла из капитана Кука, Уильяма Камби и Эдварда Овертона, с тремя мичманами в качестве адъютантов и клерком Уильямом Хазардом, ведшим записи. Квартирмейстер (старшина-рулевой) с четырьмя матросами управляли штурвалом. Выше них на полуюте располагались несколько морских пехотинцев и сигнальный мичман Джон Франклин 19-ти лет, который позднее станет известным исследователем Арктики. Вместе с ним находился Кристофер Бити, 31-летний старшина сигнальщиков. Примерно сорок матросов и морских пехотинцев составляли орудийную прислугу квартердека. Над ними, на марсе бизань-мачты, с мушкетом в руках, расположился старшина правой квартердечной вахты Чарльз Уайт — бывший рыбак 39-ти лет, чья жена жила в Госпорте. На марсах были размещены самые опытные и проворные матросы. Одним из них был Амброуз Пик с Девона, другим — рыжий житель Глазго по имени Джеймс Небли, оба двадцати с небольшим лет. Они имели мушкеты для стрельбы по противнику, но основная их роль, требующая незаурядной смелости, заключалась в управлении парусами во время боя. Если же требовались значительные изменения, другие марсовые покидали орудийные расчеты и присоединялись к ним.

Когда люди заняли свои места по боевому расписанию, и все доложили по команде, первый лейтенант Уильям Камби обошел судно для того, чтобы доложить капитану о готовности «Беллерофона» к сражению. На нижней палубе Джон Сондерс обратил его внимание на то, что некоторые из матросов написали мелом "крупными буквами на своих пушках слова ʻПобеда или Смертьʼ — вдохновляющий признак той силы духа, с которой они приступали к своей работе".

Вильнёв, Маженди и вся группа управления французского флагманского корабля «Буцентавр» пристально всматривались в британский строй, в то время как сам Вильнёв пытался разработать наилучший способ действий. Ему было известно, что у Нельсона имелись и другие корабли в этом районе. Испанские наблюдательные посты не докладывали об их проходе на соединение с главными силами, поэтому было вполне вероятно, что они находились все еще в Гибралтаре и готовились преградить ему вход в пролив. Возможно, угрожая его арьергарду, Нельсон надеялся поймать его в ловушку между двумя соединениями, одно из которых пока еще не появилось на сцене. Также, крупная зыбь предвещала наступление плохой погоды, а каменистые отмели мыса Трафальгар находились сзади Вильнёва. Если ударит шторм, его единственным местом укрытия будет Кадис. Взвесив все это, он решил парировать угрозу арьергарду поворотом «все вдруг» на 180 градусов и двигаться на север, к Кадису.

Это означало, что «Нептуно», бывший замыкающим кораблем, становился лидирующим, а «Сан-Хуан-Непомусено», шедший впереди всех, оказывался в хвосте. "Моей единственной целью было защитить арьергард от запланированной атаки всей мощью противника", настаивал позднее Вильнёв, отдавая себе отчет в том, что недружелюбно настроенные коллеги могут обвинить его в попытке бегства в Кадис. Но основным результатом поданного им сигнала стала дезорганизация всего флота.

Капитан Маженди наблюдал происходящее и докладывал, что в процессе поворота некоторые из судов, преимущественно испанские трехдечники, значительно увалились под ветер. В Обсервационной эскадре Гравины, маневрирующей с целью прикрытия арьергарда, отстало несколько кораблей. Проблема заключалась в том, что ветер был очень слаб. Суда приводились круто к ветру, т. е. медленно двигались, стараясь держать курс как можно ближе к линии ветра, но скорость их была недостаточной для хорошей управляемости. Еще больше ухудшала положение крупная зыбь, которая подходила с траверза и увеличивала дрейф судов. Маневрирование в таких условиях является серьезным испытанием и для укомплектованных, опытных экипажей, а часть испанских моряков имела только двухдневный опыт плавания в открытом море на этих кораблях. Французские экипажи также испытывали недостаток квалифицированных матросов. Попытки занять заранее назначенные им места в боевом ордере и затем совершить поворот на противоположный курс привели к тому, что франко-испанский ордер становился все более беспорядочным и разобщенным.

Маженди жаловался, что "ведущий корабль, испанский «Нептуно», не поднялся на ветер, хотя сигналы с этим распоряжением повторялись несколько раз. Также и некоторые другие корабли не заняли своих назначенных позиций". Исполняющий обязанности лейтенанта Огюст Жикель, ответственный за маневрирование на баке «Энтрепида», лежавшим недалеко от «Нептуно», полагал, что Вильнёв давал Каэтано Вальдесу (командиру «Нептуно») неправильные приказы. Он чувствовал, что необходимо набрать большей скорости для лучшей управляемости судов во время маневрирования. Вместо того, чтобы дать распоряжение на «Нептуно» "поставить все возможные паруса и занять свое место в строю, адмирал безостановочно посылал сигналы держаться круче к ветру". При этом слабом ветре суда с худшей управляемостью дрейфовали под ветер более других, и линия баталии становилась все более и более деформированной с тем, что "суда то дублировались, то оставляли обширные дыры в линии на корысть англичан". Возможно, Вильнёв избегал распоряжений о постановке всех парусов, опасаясь произвести впечатление безудержного бегства. Также он был озабочен построением своего флота как можно компактней, поэтому, возможно, столпотворение беспокоило его меньше, чем разрывы строя.

Косме де Чуррука, военно-морской теоретик и капитан линейного корабля «Сан-Хуан-Непомусено», не был впечатлен руководящими талантами Вильнёва. Он считал ошибочным первый сигнал о занятии предварительно запланированных позиций: при существующих условиях сформировать боевой строй являлось непростой задачей для любого флота, но поворот был еще более глупым приказанием, так он только усложнил имевшиеся проблемы. Он стоял на квартердеке со своим старым товарищем и заместителем Франциском Мойуа, который принимал участие во всех его исследовательских экспедициях. С профессиональным отвращением наблюдали они беспорядок, последовавший за приказом Вильнёва лечь на обратный курс — корабли, пытающиеся повернуть, дрейфующие под ветер, стремящиеся занять свое место в строю. Наблюдая за своей командой, выбивавшейся из сил от бесконечной работы с канатами, Чуррука повернулся к другу и сухо заметил: "El general frances no conoce su obligacion, y nos compromete"^[47].

Интересны мотивы, которые приписывал британскому моряку матрос 1 статьи Джеймс Мартин в своих скверных виршах. Честь — предсказуемо, но золото не так очевидно. Дело в том, что королевский флот стимулировался призовыми деньгами. Захваченные суда оценивались, а вырученные деньги распределялась между участниками захвата. Положенные суммы рассчитывались по довольно сложным правилам, согласно которым большая часть предназначалась старшим по рангу, но полагались всем. Победоносным экипажам также выплачивали head money^[48] за каждого взятого в плен французского моряка. Во время Семилетней войны британцы выработали практику ослабления французского флота взятием в плен как можно большего количества его умелого личного состава. Хотя и жестокая (довольно много французов умирало в плену), эта практика была крайне успешной, так как обучение профессионалов требовало долгих лет тренировок и опыта, поэтому их было некем заменить. Во время войны с 1793-го по 1801 год 40 тысяч французских моряков прошли через британские тюрьмы.

В то время, как матросы зачастую имели денег достаточно, чтобы произвести впечатление на госпортских девиц, офицеры иногда делали состояние на призовых суммах, обычно при службе на фрегатах, посланных в крейсерство для захвата вражеских судов. В 1799 году Генри Дигби (капитан «Африки» при Трафальгаре) участвовал в захвате испанской «Св. Бригитты». Его доля призовых за перевозимые ею сокровища составила 40730 фунтов, 18 шиллингов и три с четвертью пенса, в то время как жалование капитана фрегата не доходило до двухсот фунтов в год.

Боевые корабли безо всяких сокровищ на борту также имели цену, и главной целью в битве было не потопление или уничтожение противника, а захват его в как можно менее поврежденном состоянии — в таком случае его стоимость была больше. При Трафальгаре каждый бросал взор на испанский четырехпалубник «Сантисима-Тринидад». "Пусть Бог благословит Вас, и поставит борт о борт с «Сантисима-Тринидадом»", писал Коллингвуду Нельсон в июле. Генри Уолкер вспоминал, что в это утро на «Беллерофоне» "все были в приподнятом состоянии" и люди были так уверены в победе, что "они занимались определением количества своих призов и прикидывали долю призовых на каждое судно". Старейшие матросы на борту — такие, как, например, 49-летний Джеймс Джилл, прослуживший тринадцать лет на флоте — подсчитывали, какую сумму получит «Беллерофон» за испанский четырехпалубник «Сантисима-Тринидад». "Смею сказать, что мы были далеко не единственным на флоте судном, на котором велись такие подсчеты".

Многие письма и отчеты, написанные непосредственно после битвы, утверждали, что британские моряки были не просто самоуверенны — они стремились в бой. Джеймс Мартин говорил о "Хладнокровии и Рвении" и "Решительной Атваге". Второй лейтенант морской пехоты Самюэль Бёрдон Эллис с «Аякса» был послан вниз с какими-то распоряжениями и "был поражен приготовлениями, проводимыми синими бушлатами^[49]". Большинство было раздето по пояс (внизу было жарко и душно), с повязанными на голове платками, прикрывавшими уши. Платки несколько приглушали гром орудий, "но многие люди оставались глухими в течение нескольких дней после сражения". Одни точили абордажные сабли, другие полировали орудия, а трое или четверо танцевали «волынку». "Все, — заметил он, — казались охваченными непреодолимым желанием сойтись вплотную с врагом. Время от времени они выглядывали из портов, делали предположения касательно разных неприятельских судов, со многими из которых наши суда сходились в схватках при различных обстоятельствах".

Определенное нервное напряжение было разлито в атмосфере, так как люди понимали, что не все из них переживут этот день. Уильям «Образина» Робинсон вспоминал некоторых матросов с «Ревенджа», предлагавших гинею за стакан грога. Другие же "составляли что-то вроде устного завещания, например: если одно из посланных Джонни Крапо^[50] ядер оторвет мне голову, ты заберешь все мои принадлежности; если же ты будешь убит, а я останусь жив, то я заберу твои".

Многие офицеры писали письма домой. Некоторые из них остались неоконченными, как письмо Нельсона Эмме Гамильтон. Джон Айкенхед, один из юных мичманов на «Ройал-Суверене», писал: "Если суждено мне, мои дорогие родители, пасть за дело короля, то пусть эта мысль утешает вас. В моей душе нет ни малейшего страха. О, мои родители, сестры, братья; дорогие дедушка, бабушка и тетя — поверьте, это так". Он не подписал письмо, надеясь продолжить его в конце дня. Другие писали простые прощальные записки своим возлюбленным. Некоторые из «юных джентльменов» «Марса» имели знакомых в Эдинбурге или Перте. Сын кэптена Джорджа Даффа Норвич прибыл на борт в конце сентября, где встретился со своими кузенами — Александром и Томасом. Отослав юного Норвича и прибывших вместе с ним трех других мальчишек в относительную безопасность нижней палубы, Дафф написал торопливую записку своей жене:

С рассветом британцы оказались примерно в одиннадцати милях, и при слабом бризе они приближались со скоростью не более двух узлов – скоростью неспешно прогуливающегося пешехода. Это был короткий октябрьский день, и солнце заходит в это время года довольно рано. В данный момент основной заботой Нельсона была скорость, поэтому он обращал мало внимания построению эскадры. Запланированный заранее боевой порядок его собственной дивизии был таков: «Темерер», «Суперб», «Виктори», «Нептун», «Тигр» и «Канопус». Но один из этих кораблей все еще был в Ла-Манше, а два других находились возле Картахены — посыльное судно, отправленное на их розыск, встретило их там именно этим утром. «Принц» был назначен ведущим в колонне Коллингвуда, но трехдечник Ричарда Гриндалла шел, по образному выражению лейтенанта «Тоннанта» Фредерика Хоффмана, "как стог сена", и ему передали приказ держаться в удобном для него месте, держась в стороне от обеих колонн, чтобы не мешать более быстроходным судам. Такой же приказ был дан «Британии» и «Дредноуту». Во главе колонн, надвигавшихся на франко-испанский строй, находились «Виктори» и «Ройал-Суверен». Нельсон решительно стремился не дать уйти неприятелю и навязать ему сражение.

Ранним утром Нельсон передал капитанам фрегатов распоряжение прибыть на борт своего флагманского судна. Генри Блеквуд выразил свою озабоченность безопасностью самого адмирала и предложил тому поднять свой флаг на его фрегате «Эвриал», с которого можно было эффективней руководить ходом сражения. Как и предполагал Блеквуд, Нельсон отказался, мотивируя свое решение важностью подачи личного примера. Затем Блеквуд пытался убедить его пустить вперед корабли «Темерер», «Нептун» и «Левиафан». Он и капитан «Виктори» Томас Харди убеждали, что для руководства флотом будет лучше, если Нельсон как можно дольше будет находиться вне непосредственного столкновения. В конце концов тот согласился пропустить вперед «Темерер». К этому времени «Темерер» шел по траверзу «Виктори», стремясь занять свое место в строю согласно предварительному плану.

Капитан Элиаб Харви находился на голосовой дистанции, и пока Блеквуд передавал ему это распоряжение, он заметил, что «Виктори» опять увеличила ход. Очевидно, Нельсон снова передумал. Капитану «Нептуна» Томасу Фримантлу было назначено место в строю сразу за «Виктори». «Нептун» считался тихоходным, но тут шел достаточно быстро, чтобы к 10 часам утра быть в состоянии обогнать «Виктори». По словам Уильяма Бедкока, Фримантл "собирался обойти его и первым прорвать вражеский строй, но несчастный лорд Нельсон сам окликнул нас с кормовой галереи флагмана и сказал: ʻ«Нептун», уберите ваши лиселя и сдайте назад; я сам прорву вражеский стройʼ".

Примерно милей южнее Коллингвуд на «Ройал-Суверене» с недавно обновленной медной обшивкой подводной части корпуса отрывался от остальных кораблей своей колонны. Запланированный за ним «Тоннант» Чарльза Тайлера не чистил корпус в течение многих месяцев, и даже под всеми поставленными парусами не мог выдерживать заданное расстояние. «Белайл», следующий за ним под марселями и брамселями, с трудом удерживал свое место. В шканечном журнале «Белайла» на девять двадцать имеется запись: "Флагман передал распоряжение «Белайлу» и «Тоннанту» поменяться местами в строю". Юный Пол Николас с «Белайла» вспоминал, что, когда корабли поравнялись, капитаны приветствовали друг друга через рупоры. "Капитан Тайлер воскликнул: ʻСлавный день для старой Англии! Еще до исхода дня каждый из нас получит по призу!ʼ Эта уверенность в нашем профессиональном превосходстве, наводящая ужас на другие нации, выражалась на всех лицах. Как бы в подтверждение этих вдохновляющих мыслей, оркестр нашего мателота заиграл ʻБританцы попадают прямо в цельʼ".

Планом предусматривалось, что колонна Коллингвуда атакует в строю пеленга. Для введения неприятеля в заблуждение изменение боевого порядка предполагалось сделать в последний момент по сигналу Нельсона. Коллингвуд понял, что при таком слабом ветре перестроение будет затруднительным и долгим. Запись в его журнале показывает, что он "подал сигнал подветренной дивизии перестроиться в строй пеленга вправо" заранее. Он сделал это подачей сигнала трем из своих кораблей — «Белайл», «Ахилл» и «Ревендж» — изменить курс вправо. Он не стал уменьшать свой ход, чтобы позволить кораблям совершить правильное перестроение, но этим сигналом дал знать капитанам, что им следует вступить в боестолкновение со всем франко-испанским арьергардом. Планировалось, что сам он вступит в бой с двенадцатым от конца колонны кораблем, однако вместо этого он направился к трехпалубнику «Санта-Анна». Возможно, что он посчитал его двенадцатым из-за неправильного построения неприятеля. На самом деле «Санта-Анна» была шестнадцатым кораблем от хвоста колонны. Атакуя так далеко вперед, он давал своим кораблям гораздо более трудную задачу, чем ту, которую поставил перед ним Нельсон. Нельсон рассчитывал, что корабли Коллингвуда по количеству вымпелов будут превосходить неприятеля на четверть, на самом деле количественное превосходство получилось у французов с испанцами.

Тем временем Нельсон, желая обезопасить Коллингвуда, в 10 часов передал на «Марс» приказ выйти в голову подветренной дивизии. «Марс» отрепетовал полученный сигнал, но смог только обогнать «Тоннант», так как «Ройал-Суверен» и «Белайл» шли быстрее. Сам Коллингвуд не сделал даже попытки уменьшить ход. Вне всякого сомнения, он наблюдал поведение Нельсона и был полон решимости также лично вести в бой свои корабли. Мичман Джон Айкенхед в своем письме домой, написанным этим утром, заметил, что перспектива предстоящей битвы сделала адмирала "выглядевшим вполне молодым". Коллингвуд в самом деле был очень бодрым все это утро. Он обратил внимание своего слуги Уильяма Смита на великолепный вид неприятельского флота, а первому лейтенанту Джеймсу Клавеллу посоветовал сменить сапоги на ботинки с чулками, мотивируя это тем, что в случае ранения хирургу легче срезать чулки, чем сапоги.

Эта запись существует в двух идентичных рукописных копиях, сделанных, возможно, с помощью пантографа, и она явно была предназначена для публикации. Нельсон старательно конструировал свой публичный имидж, и эта молитва, скорее всего, была бы опубликована даже в том случае, если бы он остался жив. Многие письма, написанные капитанами своим домашним (особенно это касается писем Эдварда Кодрингтона), выглядят хотя бы частично так, что они были составлены в расчете на возможную публикацию, и поэтому ко многому тому, что на первый взгляд кажется сугубо личным, при исследовании следует относиться с осторожностью. Выраженные Нельсоном чувства, отождествляющие британские интересы с интересами всей Европы, составлены в чрезвычайно дипломатической манере.

Не было ничего необычного на флоте в том, чтобы оставлять своих детей на попечение короля и страны. Когда кэптен Джон Моррис, командуя кораблем «Бристоль» в Америке в 1776 году, был смертельно ранен, он поручил своего сына заботам короля и страны; взращенный флотом, Джеймс Моррис теперь вел в бой линейный корабль «Колосс». Попытка Нельсона гарантировать благополучие своих любимых таким образом вовсе не была настолько эксцентричной, как может показаться теперь.

Вильнев был все еще не уверен в том, куда направит Нельсон свой удар. Сначала создалось впечатление, что британцы намереваются отрезать его от Кадиса. Затем они изменили свой курс к востоку и разделились на две колонны, нацелившиеся, по-видимому, на центр Объединенного флота. Затем подветренная колонна повернула в сторону арьергарда, в то время как наветренная колонна снова несколько изменила свой курс к северу, по всей видимости, направляясь на середину кораблей Дюмануара, шедших теперь впереди флота. Нельсоновский замысел "удивить и смутить" приносил свои плоды.

Между тем, свалка и неразбериха в Объединенном флоте продолжалась. Очевидец сообщал, что "авангард заштилел и с трудом управлялся, в то время как арьергард уже поймал бриз, распространявшийся с юго-запада". «Санта-Анна», а затем и «Принц Астурийский» повернули под ветер с тем, чтобы дать больше пространства столпившимся вокруг них кораблям. В десять тридцать «Принц Астурийский» подвернул еще под ветер, и «Ашилль», все еще пытавшийся занять предназначенную ему позицию впереди «Астурийского», столкнулся с ним, но повреждения от столкновения были незначительны.

Некоторые пытались сформировать строй из кораблей, находившихся под ветром, аналогично построению предыдущего дня. Это было стандартной практикой и прагматическим решением, принимая во внимание возможности худших испанских экипажей. Постоянные же сигналы Вильнева держаться круче к ветру приводили их в замешательство. Конечно, под ветром находились скалистые отмели испанского побережья, и адмирал, вне всякого сомнения, желал держаться от них как можно дальше. Конечным результатом такого замешательства было то, что "несколько кораблей дублировали друг друга и создавали столпотворение в кордебаталии и арьергарде".

Ведущим в авангарде Пьера Дюмануара был Каэтано Вальдес на прекрасном испанском восьмидесятипушечнике «Нептуно». Несмотря на то, что ему только исполнилось тридцать четыре года, Вальдес был уже опытным мореплавателем (он сопровождал Галиано в одном из исследовательских плаваний) и уважаемым бойцом, который участвовал в спасении «Сантисима-Тринидада» в битве при мысе Сан-Винсенте. За «Нептуно» следовал «Сципион», а третьим в строю был «Энтрепид», которым командовал неудачливый капитан Луи Энферне. Он должен был следовать четвертым за «Буцентавром», а вместо этого находился на девять корпусов впереди. Ночью он потерял свое место в строю, а при повороте через фордевинд обошел многие суда и оказался на траверзе флагманского корабля контр-адмирала Дюмануара «Формидабль». Шедший перед «Формидаблем» испанский корабль «Райо» увалился под ветер и отстал, в результате чего образовался разрыв в строю, и Дюмануар приказал Энферне заполнить его. «Формидабль» был восьмидесятипушечным кораблем, который успешно состязался с «Буцентавром» в артиллерийских стрельбах в Тулоне. Вояж в Вест-Индию проявил его тихоходность (Вильнев приписывал это плохому качеству медной обшивки корпуса), но тем не менее он был мощным кораблем. Идущие за ним «Монблан» и «Дюге-Труэн» находились почти на траверзе друг друга. Большой, но очень старый корабль «Райо» со своим необученным экипажем дрейфовал на некотором расстоянии под ветром, а на ветре от него шел «Св. Франциск Ассизский».

Ведущие корабли дивизии Вильнева столпились в беспорядке, «Сан-Августин» шел под ветром у «Героя», нового корабля, спущенного на воду в Рошфоре в 1803 году. Позади и немного под ветром от «Героя» находился массивный «Сантисима-Тринидад», флагманский корабль испанского контр-адмирала Балтазара де Сиснероса. Корпус этой величественной громадины (единственного четырехпалубника в мире) был окрашен в белый цвет, с четырьмя рядами вызывающе алых пушечных портов, а его носовая часть была богато украшена великолепной группой фигур, представляющих Святую Троицу. Построенный в Гаване из американского кедра, он был спущен на воду в 1769 году как трехдечник, а в 1795-ом добавили еще одну батарейную палубу.^[51] Артиллерийское вооружение состояло из 136-ти орудий и 4-х карронад, водоизмещение составляло 3100 тонн, экипаж — 1048 человек, включая 382 солдата. Его считали переутяжеленным и валким, но в битве при Сан-Винсенте испанцы защищали его с таким же упорством, с каким британцы стремились захватить его. Сзади шел флагманский корабль Вильнева «Буцентавр», восьмидесятипушечник, хотя Джеймс Мартин считал (правильно или ошибочно), что при Трафальгаре он нес 102 орудия. Вильнев высоко ценил его ходовые качества и его стойких провансальских моряков, отзываясь о его команде как об "одной из лучших в эскадре".

Мэстраль принадлежал к тем французским капитанам, которые во всем винили своих испанских союзников, но в этом случае он, вероятно, был прав. Как и «Райо», «Сан-Хусто» недавно вышел из дока, и его команда находилась на нем в море всего третий день. Капитан Мигель Гастон критически относился к её подготовке и обвинял в неумении управлять парусами и постоянном уваливании под ветер. Это замешательство было весьма некстати, так как «Нэптюн» был "одним из превосходнейших и наиболее мореходных кораблей флота". Позиция непосредственно за флагманским кораблем была весьма вероятным фокусом британского внимания, и было желательно, чтобы её занимал мощный корабль. Занимающий следующее место в строю испанец «Сан-Леандро» последовал в кильватер за увалившимся под ветер «Нэптюном», оставив зияющую «дыру» позади флагмана. Когда командовавший «Редутаблем» (концевым кораблем дивизии Вильнёва) Жан-Жак Люка увидел потенциально катастрофическое развитие ситуации, он объявил своим офицерам и матросам, что они пойдут вперед для поддержки флагмана. Его слова были встречены аплодисментами и криками "Да здравствует император, да здравствует командир!" Команда «Редутабля» была вышколена и хорошо мотивирована своим энергичным капитаном. Сопровождаемый барабанщиком и флейтистом, Люка во главе своих офицеров прошел по батареям и был весьма удовлетворен, найдя моряков горящими желанием вступить в бой.

Позади «Редутабля» имелся еще один значительный разрыв. Дивизию вице-адмирала Игнасио де Алава должен был вести «Энтрепид», но Луи Энферне был далеко впереди от назначенной позиции, как и «Сан-Хусто», который должен был следовать за ним. Следующим в строю, но значительно увалившимся под ветер, был «Эндомтабль», мощный 80-пушечник. Он был на скорую руку отремонтирован в Тулоне в 1804 году, и от той чрезвычайной мобилизации, снабдившей неплохими командами линейные корабли «Буцентавр» и «Нэптюн», ему достались лишь отбросы. По мнению Вильнёва, это был прекрасный корабль с отвратительной командой. Затем шла «Санта-Анна» под флагом Алавы, ведущая связный строй из четырех кораблей. Окрашенная полностью в черный цвет, с недавно замененной медной обшивкой, она сохранила ядро обученной команды, которая состояла, вместе с приданной пехотой, из 1089 человек. Теоретически, на её вооружении находилось 112 орудий — тридцать 36-фунтовок, тридцать две 24-фунтовки, тридцать две 12-фунтовки и восемнадцать 8-фунтовок на квартердеке и баке, но фактически двенадцать 8-фунтовок были заменены на двадцать карронад. За «Санта-Анной» следовал 74-пушечный «Фугё» под командой великолепного Луи-Алексиса Бодуэна, подававшего большие надежды молодого офицера, поднявшегося из низов. Вильнёв считал, что судно нуждается в доковании, но экипаж на нем был превосходный. Бодуэна, инспектировавшего батарейные палубы и другие важные посты, встречали знакомые приветствия: "Да здравствует император!" и "Да здравствует наш бравый командир!" В кильватере за «Фугё» следовали «Монарка» и недавно построенный 74-пушечный «Плютон» под командой надежного и опытного бретонца Жюльена Космао-Кержюльена. Ядро его команды было сформировано из превосходных провансальских моряков. Он предупредил находившегося на судне сзади контр-адмирала Шарля Магона, что, если неприятель попытается прорвать строй впереди него или впереди почти неподвижного испанца «Монарка», он прибавит ход для предотвращения такой попытки.

«Альхесирасу» Магона следовало быть в центре своей дивизии в составе резервной эскадры, но после поворота на обратный курс суда полностью сломали строй, и Магону пришлось возглавить кучу беспорядочно и тесно столпившихся судов. Сзади него находился Дионисио Алкала Галиано на 74-пушечнике «Багама», несущего на борту восемьдесят орудий и десять карронад большого калибра. Эти двое во время военного совета чуть не устроили дуэль из-за оскорбленной национальной чести, но тут были вынуждены полагаться друг на друга в предстоящем сражении. Галиано мучительно сознавал, что в его команде из 690 человек было чрезмерно много сырых рекрутов сомнительного качества. Он приказал прибить испанский флаг к мачте гвоздями, чтобы никто не смог спустить его в знак сдачи, и поручил своему юному родственнику гардемарину Алонсо Бутрону следить за ним, добавив, что ни один Галиано никогда не сдавался, чего ждет и от самого Алонсо. Следующим был надежный Пьер-Поллен Гурреж на таком же надежном «Эгле» со своей драчливой командой "крепких парней". Испанский корабль «Монтаньес» вследствие столпотворения и отставания от продвигавшегося вперед «Альхесираса» не смог занять свое место и постепенно спускался на уровень «Эгля» и «Свифтсюра», находясь на ветре от них. Следующим судном в строю должен был быть элегантный испанец «Аргонаута», несущий 90 орудий, но он был обойден двумя французскими 74-пушечниками — «Свифтсюром» и «Аргонавтом».

Дивизия резервной эскадры под командой Магона была сгруппирована очень плотно, а вторая дивизия Гравины, хоть и в относительном порядке, располагалась слишком близко к первой, что затрудняло маневрирование. Впереди был «Сан-Ильдефонсо», за ним «Ашилль», следующим следовал флагманский корабль Гравины «Принц Астурийский». Он был до отказа набит вооружением: к штатным ста двадцати орудиям (калибром 32, 24 и 12 фунтов) было добавлено четырнадцать 48-фунтовых и шесть 24-фунтовых карронад на юте. Его экипаж составлял 1113 человек. Следующим шел «Бервик» и замыкал строй «Сан-Хуан-Непомусено» под командой бригадира Косме де Чуррука.

Теперь трудно понять, что собирался предпринять опытный адмирал Гравина со своим тактическим резервом. Его размер, вероятно, был предопределен с учетом количества британских вымпелов, а обнаружив их неожиданное увеличение на шесть единиц, Гравина, возможно, счел необходимым удлинить линию баталии. Вильнёв сигналил ему держаться ближе к ветру с тем, чтобы он мог прикрыть центр флота – предположительно для того, чтобы Гравина вступил в бой в нужный момент, имея преимущество в ветре позади траверза. Это в корне противоречило тактической доктрине испанцев. Усложненный испанский сигнальный код 1804 года под редакцией предположительно Эсканьо содержал правила борьбы с вражеским флотом, который атаковал, спускаясь по ветру, прорывал строй и затем ложился на параллельный курс подветренному флоту с его подветренной стороны, т. е. то, что они ожидали от британского флота. В таком случае передние корабли подветренного флота должны снизить ход, а замыкающие добавить парусов, повернуть под ветер, затем лечь на прежний курс, взяв, таким образом, противника в два огня. Гравина мог иметь в виду такой маневр, и в некоторых местах подобное имело место.

Несмотря на свои многочисленные проблемы и нерегулярности построения, Объединенному флоту удалось все же создать довольно сплоченную формацию. Частичные перекрытия, будь они случайными или намеренными, представляли собой серьезную проблему для прорвавших строй британских кораблей. Небольшое изменение направления ветра к западу, вкупе с идущей оттуда же зыбью, прогнуло линию в центре в виде подковы, что также представляло опасность для приближавшихся кораблей.

Только ближе к полудню всем на палубе «Виктори», откуда вместе с остальными хирург Битти наблюдал неприятеля, стало окончательно ясно, что, "судя по сформированному ими компактному строю, они были полны решимости предпринять значительные усилия, чтобы восстановить в какой-то мере свою давно потерянную боевую репутацию". Именно этого желал Нельсон, но, ожидай он такой решимости, он, вероятно, по-другому построил бы свой флот для лучшего непосредственного огневого воздействия. Несколько раз Нельсон замечал Блеквуду и другим окружающим лицам, что неприятель "сохраняет лицо". Блеквуд в своих записях соглашался: "Я с сожалением наблюдал, как они хладнокровно ожидали атаки британцев".

Еще более беспокоящим фактором было отсутствие ветра, что делало выполнение плана Нельсона гораздо более рискованным мероприятием, чем при наличии оного. Его суда шли слишком медленно. На опасной фазе сближения головные корабли могли понести тяжелые потери, и прицельный огонь вражеской артиллерии мог даже превратить их в неподвижные развалины. Как изложил это лейтенант линейного корабля «Конкерор» Гемфри Сенхауз, "равный по духу и морской и артиллерийской выучке противник мог бы уничтожить один за другим корабли, медленно продвигавшиеся вперед под действием слабого ветра и сильной зыби". Нельсон ставил на худшую морскую и артиллерийскую подготовку противника. Предыдущий опыт и знание текущих реалий заставляли его ожидать этого, но исход не был гарантирован, и удача могла сыграть свою роль. Имелась также тревожащая возможность того, что ветер окончательно стихнет.

Изменение планов на этом этапе привело бы к дезориентации капитанов, которым для понимания новых намерений адмирала пришлось бы полагаться только на сигналы. Тем не менее, похоже, что Нельсон рассматривал такую возможность. Он принял решение сближаться под углом и открыть огонь на большей дистанции, чем предполагал первоначально. Он послал бывшего рядом с ним на квартердеке сына констапеля, мичмана Уильяма Риверса, вниз на орудийные палубы с приказом лейтенантам перезарядить орудия (которые уже были заряжены двумя ядрами для стрельбы на близкой дистанции) единичными ядрами.

И другие офицеры имели сомнения в выполнении ранее принятого плана битвы. Позднее капитан «Ревенджа» Роберт Мурсом заметил: "Я не уверен, что наш способ атаки был наилучшим". Их беспокойство увеличивалось численным превосходством противника. Нельсон знал, что численно Объединенный флот превосходит британский только на шесть вымпелов, но другие полагали его более сильным. Британцы знали, что в Кадисе находилось тридцать семь линейных кораблей, и ожидали встретить в бою их всех. Ричард Андерсон, штурман линейного корабля «Принц», предшествующим днем полагал, что у противника на 10 вымпелов больше, и с облегчением решил, что часть из них, вероятно, вернулась в порт. В действительности, из-за нехватки личного состава, четыре наименее боеспособных корабля были оставлены в порту. Но испано-французское построение, или, скорее, отсутствие такового, затрудняло подсчет их кораблей, и шедшие в бой британцы ожидали более многочисленного врага, чем было в действительности.

Эти причины, возможно, заставляли замедлять ход кораблей. Так это или нет — трудно сказать, так как корабли имели разные ходовые качества. Тем не менее, некоторые из британских кораблей не торопились сближаться и вступать в ближний бой. После сражения Коллингвуд не допускал критики личностей, но капитан флагманского корабля Коллингвуда Эдвард Ротерам внес в свою тетрадь для заметок запись о том, что как капитан Ричард Гриндалл, так и адмирал лорд Нортеск "в Трафальгарской битве вели себя не лучшим образом". Семья капитана «Британии» Чарльза Буллена рассказала его биографу о споре, имевшем место между Булленом и Нортеском по поводу приказа адмирала уменьшить ход. «Полифем» — корабль, известный своими хорошими ходовыми качествами, — сблизился с Объединенным флотом на пять корпусов позади предназначенного ему планом места между «Ахиллом» и «Ревенджем». Его командир кэптен Роберт Редмилл в 1806 году подал в отставку по состоянию здоровья.

Нельсон надел свой обычный мундир со звездами и орденами, но забыл прицепить саблю. В приподнятом настроении, какое всегда охватывало его перед сражением, он обходил пушечные палубы, подбадривая матросов. Нельсон обронил, что 21 октября является счастливым днем в их семействе: в этот день 1757 года его дядя Морис Саклинг отличился в бою. Он сказал Блеквуду, что не получит удовлетворения, если число захваченных вражеских кораблей будет менее двадцати.

На всех кораблях принимались меры по укреплению боевого духа команд. На «Тоннанте», как писал двадцатипятилетний матрос 1 статьи Джон Кэш из Лланголлена, капитан Чарльз Тайлер "обратился к созванной вместе команде со словами: ʻПарни, сегодняшний день будет славным для нас, и обеспечит наше скорейшее возвращение домойʼ. Затем он приказал раздать всем орудийным расчетам хлеб, сыр, масло и пиво. Я был одним из них, и, поверьте мне, мы ели и пили с воодушевлением, обычным для посиделок за жбаном пива". В большинстве команд обед был сдвинут на более раннее время, около одиннадцати часов. На «Виктори» двадцатитрехлетний матрос 1 статьи Джон Браун из Уотерфорда писал, что "по сигналу к обеду нам выдали холодную свинину и полпинты вина".

Капитан «Дефайенса» Филипп Дарем также, "подняв руку, обратился ко всей команде с короткой, но экспрессивной речью". Подштурман Джек Спратт, молодой красивый ирландец, назначенный начальником абордажной команды, обучал своих людей обращению с абордажными саблями. Дарем выразил им свою уверенность в том, что мистер Спратт приведет их к славе. Он низко поклонился, а они ответили ему троекратным криком «Ура!» После того, как все было готово и "орудия заряжены двойными ядрами и картечью", прозвучал сигнал к обеду и "все получили хорошую порцию грога".

Все приготовления были закончены, и только сигнальщики на флагманских кораблях продолжали суетиться. Нельсон передал общий сигнал по флоту "ставить максимум парусов с учетом прочности мачт". Затем, ясно сознавая наличие под ветром мелей Санкти-Петри и Трафальгара, он также передал команду "к исходу дня быть готовыми к постановке на якоря". После этого флагман поднял сигнал: "Англия надеется, что каждый выполнит свой долг". "В ответ со всех кораблей раздалось троекратное ура, настолько мощное, что, должно быть, потрепало нервы неприятелю", вспоминал лейтенант Фредерик Хоффман с «Тоннанта». Мичман Генри Уолкер говорил, что за криками ура на «Беллерофоне» раздался общий выкрик: "Не сомневайтесь в этом!" Наконец Нельсон поднял сигнал "сблизиться с противником вплотную", который продолжал развеваться во время всего сражения.

Приготовления к бою, производимые на Объединенном флоте, отражали обычаи и традиции двух наций. На «Буцентавре» имперский орел был вручен двум офицерам, Гийому Клоду Донадье и Шарлю Арману, под охраной которых он должен был находиться в течение всего сражения. Они пронесли орла по всем палубам, сопровождаемые Вильнёвом, офицерами и начальствующим над солдатами генерал-майором Теодором де Контамином. Каждый солдат и матрос принес повторную клятву "сражаться до последнего вздоха" на орле, врученном им самим императором. Возгласы "Да здравствует император!" и "Да здравствует адмирал Вильнёв!" раздавались снова и снова, в то время как офицеры "возвращались на верхние палубы и занимали свои места согласно боевому расписанию". Орел был установлен около грот-мачты.

На испанском корабле «Сан-Хуан-Непомусено» Чуррука собрал команду и послал за капелланом Сальвадоре де Роке для отпущения грехов. Затем он обратился к собравшимся: "Дети мои, от имени бога войны я обещаю вечное блаженство тем, кто падет при исполнении своего долга". Но, предупредил он всех, он расстреляет любого увиливающего от своих обязанностей. Если даже кому-то удастся избежать его кары, тот проведет остаток жизни в невзгодах и бесчестии. Присутствующие прокричали троекратное "Да здравствует король!" и разошлись по своим постам. Наблюдая за развитием атаки колонны Нельсона в направлении стыка авангарда и кордебаталии, Чурукка ясно понял, что авангард будет изолирован и ему трудно будет принять участие в битве, если флот не изменит курс на противоположный, пока еще не поздно. Он с усиливающимся нетерпением и беспокойством ждал подобного сигнала от Вильнёва.

Этот сигнал не появился. Вместо него, в одиннадцать тридцать, когда «Виктори» был в миле с наветренной стороны, Вильнёв "подал сигнал открыть огонь по достижению дальности стрельбы". Одновременно, согласно рапорта капитана Маженди, "были подняты адмиральский и корабельный флаги, приветствуемые криками ʻДа здравствует император!ʼ на всех кораблях флота". На бизань-мачте следующего за «Буцентавром» «Редутабля» взвился корабельный флаг. Барабаны били «Равнение на знамя!» и мушкетеры взяли на караул. Офицеры и команда салютовали флагу и троекратно прокричали «Да здравствует император!» Испанцы принайтовывали кресты к нокам бизань-гиков.

Зловонный запах серы, облако черного дыма, сквозь который расчет орудия пытался высмотреть место падения ядра. Офицеры на квартердеке наблюдали в подзорные трубы и посылали связных к орудиям передать результат — недолет или перелет. Вскоре одно ядро прошило насквозь парус «Ройал-Суверена». Наконец, на расстоянии ружейного выстрела — около ста пятидесяти ярдов — Бодуэн скомандовал дать залп всем бортом.

Солнце ярко светило с безоблачного неба, и к полудню температура поднялась до 70 градусов по Фаренгейту.^[54] Офицеры «Белайла», следовавшего в четырехстах ярдах позади «Ройал-Суверена», увидели, что на французских и испанских кораблях поднимают флаги, и капитан Уильям Харгуд дал команду бить сбор. "Джентльмены, — сказал он, показывая на «Фугё», — должен вам сказать, что собираюсь пройти под кормой этого корабля; зарядите орудия двумя ядрами и добавьте картечь; всыпем им как следует. Расходитесь по своим постам и имейте в виду — стрелять только наверняка". Харгуд прошелся и встал рядом с носовой карронадой правого борта квартердека.

На полуюте «Белайла» находилось тридцать морских пехотинцев с тремя офицерами во главе. Глядя сверху на расположенный перед ним квартердек, шестнадцатилетний лейтенант морской пехоты Пол Николас на некоторое время ощутил прилив уверенности при виде моряков — загорелых, решительных, ухмыляющихся. Некоторые из них были обнажены по пояс, другие только расстегнули воротники и закатали рукава; их головы были повязаны платками. Николасу, который еще ни разу не участвовал в сражении, они казались неустрашимо рвущимися в бой.

Затем, впервые в жизни, он услышал свист вражеских снарядов, а когда первое ядро пролетело у него над головой, он начал понимать, что им предстоит пережить. Харгуд приказал лечь на палубу всей команде, за исключением офицеров, от которых ожидалось, что они останутся на ногах перед лицом врага. Николас, как и его непосредственный начальник первый лейтенант Джон Оуэн, был поражен мрачным, внушающим благоговейный страх молчанием на борту корабля. Эту тишину нарушали "только подающий команды голос капитана Харгуда: ʻТак держать! Помалу право! Так держать!ʼ — и голос штурмана, который передавал команды рулевым. Время от времени раздавался голос офицера в адрес какого-нибудь нетерпеливого матроса: ʻЭй там, сэр, лежать, вам говорят!ʼ".

Перед глазами Пола Николаса, стоявшего совершенно незащищенным на полуюте, открывался вид на весь квартердек, где он впервые в своей жизни видел окровавленные тела и слышал крики раненых и умирающих людей. В своих воспоминаниях юноша честно писал, что его охватило состояние, близкое к панике. При виде лежавших вокруг него морпехов он испытывал искушение сделать то же самое. После очередного близко пролетевшего ядра он не смог удержаться и припал к палубе. Но, как он позднее вспоминал, внутренний голос побудил его встать и выполнить свой долг. Безмятежный вид Джона Оуэна, хладнокровно прогуливавшегося взад и вперед по открытому полуюту, ободрял его и вдохновлял. Николас присоединился к нему и "какая-то часть его силы духа передалась мне, подбодрила и стала частью меня".

Позднее он считал поведение Оуэна наглядным уроком того влияния, которое оказывает пример офицера на находящихся под огнем людей. Однако, несмотря на видимое хладнокровие, лейтенант Оуэн находил эту бездеятельность томительной, хотя и гордился молчаливой стойкостью своих людей. Его также тревожили значительные потери (которые он оценил впоследствии в пятьдесят человек) еще до того, как «Белайл» открыл огонь.

Французы и испанцы стремились вывести из строя подступавшие британские корабли. Стрельба велась преимущественно цепными и стержневыми книппелями, с тем, чтобы повредить такелаж, рангоут и паруса, и, таким образом, добиться потери управляемости и способности двигаться у кораблей противника. В случае удачи их можно было бы расстреливать по своему выбору еще до того, как они смогут приблизиться к союзному строю.

Их огонь причинял значительный ущерб и определенно беспокоил команды впереди идущих британских кораблей, но, тем не менее, британцы надвигались медленно и неумолимо. Недостаток обученных канониров был важным фактором ограниченной эффективности огня Объединенного флота, но, пожалуй, еще более значительно на нее повлияло наличие крупной зыби. Она билась в борта и так раскачивала французские и испанские корабли, что вести прицельный огонь на большой дистанции было делом почти невозможным. При размахе на противоположный борт ядра летели слишком высоко, при крене в сторону противника ядра зарывались в воду. К тому же дым от предыдущих залпов, не успевавший рассеяться при этом слабом ветре, затруднял французским и испанским канонирам наблюдать за падением ядер и соответственно корректировать прицел. В этом сражении намного сильнее, чем во многих других, всё заволакивалось густым дымом. Видимость ограничивалась непосредственным окружением, и рев орудийных залпов оглушал так, что ничего не было слышно. Британцам это давало незначительное преимущество. Дым дрейфовал по ветру со скоростью их продвижения, обеспечивая им некоторое прикрытие.

Профос^[55] «Фугё» Пьер Серво впоследствии с сожалением писал о "нашей дурной привычке, при которой «Фугё» расстрелял свыше сотни зарядов из пушек большого калибра на значительном расстоянии еще до того, как англичане щелкнули первым орудийным замком". Они расстреляли эквивалент примерно трех-четырех полных бортовых залпов, прежде чем «Ройал-Суверен», с бортами, значительно возвышавшимися над «Фугё», с большим количеством орудий и большим экипажем, наконец сблизился с ним.

«Ройал-Суверен» нацелился пройти в промежутке между «Фугё» и черным корпусом заметного трехдечного флагманского корабля адмирала Алавы «Санта-Анна», намереваясь произвести продольный бортовой залп с обоих бортов по тому и другому. Но при приближении Коллингвуда противник попытался помешать ему прорвать строй. Испанцы обстенили крюйсель «Санта-Анны», сбавляя ход, а Бодуэн поставил брамселя для увеличения хода. Коллингвуд, однако, не отказался от своего намерения, и приказал капитану Ротераму править прямо на бушприт «Фугё». Когда стало ясно, что «Ройал-Суверен» не собирается отворачивать в сторону, то «Санта-Анна» сама начала уклоняться так, чтобы уменьшить эффект его залпа, а Бодуэн, избегая столкновения, внезапно повернул вправо, подставив противнику свой левый борт.

Уклоняясь далее влево, «Ройал-Суверен» подошел так близко к «Санта-Анне», что их длинные мощные реи сцепились друг с другом своими ноками. Следующий залп вспорол борт «Санта-Анны». Капитан «Нэптюна» Мэстраль, наблюдавший за боем в нескольких сотнях ярдах от него, с характерным презрением к испанскому союзнику заметил, что "несколько человек прятались снаружи борта, противоположного неприятелю". Мэстраль делал поворот через фордевинд для того, чтобы обстреливать «Ройал-Суверен» с большой дистанции. «Фугё» уже влепил по меньшей мере один залп в подветренную раковину «Ройал-Суверена» во время его поворота, а французский корабль «Эндомтабль» с расстояния около пятисот ярдов стрелял по подветренному борту британца. С еще большего расстояния «Сан-Хусто» и «Сан-Леандро» обстреливали его носовую часть.

Орудийные расчеты нижних палуб «Санта-Анны» переместились с левого на правый борт, заряженные орудия которого еще не использовались в бою, и поразили флагманский корабль Коллингвуда, который уже лежал на параллельном курсе. Теперь уже пришла очередь «Ройал-Суверена» накрениться от удара по меньшей мере 1300 фунтов металла, врезавшегося в него; но, так как Алава предполагал использовать эти орудия в ближнем бою, они были заряжены, вероятно, двумя ядрами, в каковом случае вес залпа доходил до 2600 фунтов. Минут пять «Ройал-Суверен» сражался против шести вражеских кораблей в одиночку, без какой-либо поддержки. Возможно, именно в это время мичман Джордж Кастл "выглянул из какого-то кормового порта, и то, что я увидел вокруг — французы и испанцы, палящие в нас со всех направлений".

«Санта-Анна», несомненно, была самым мощным и к тому же непосредственным оппонентом «Ройал-Суверену», и в течение следующего часа два мощных трехпалубника обрабатывали друг друга в непосредственном контакте. «Ройал-Суверен» превалировал в этой битве, но не на много. Джордж Кастл, с нижней орудийной палубы, был в самой гущи этих событий: "Я вас уверяю, это была славная работа, думаю, вам бы хотелось увидеть, как я задвинул им в раковину. Я был расписан к самым крупным орудиям корабля, и с одного орудия я лично пальнул в них". Штурмана «Ройал-Суверена» Уильяма Чалмерса ядро разорвало почти пополам в то время, как он разговаривал с адмиралом. "Он опустил голову на мое плечо и сказал мне, что убит", — так Коллингвуд позднее писал своей жене. Сам адмирал был ранен осколком в ногу, но он продолжал прохаживаться по квартердеку, жуя яблоко и подбадривая ближайших канониров. С испанской стороны, сержант Доминго Галльегос и капрал Фернандо Касаль, командующие огнем орудий «Санта-Анны», позднее были представлены к награде за выдающееся мужество.

Рассказы о том, что первый продольный залп «Ройал-Суверена» по «Санта-Анне» уничтожил 400 человек и повредил четырнадцать орудий, повторялись неоднократно в описаниях Трафальгарской битвы. Их источником является авторитетный отчет Уильяма Джеймса об этой битве, опубликованный в 1824 году, который в этом отношении явно фантастичен. В самом деле, представление о том, что единственный, хотя и мощный залп мог так повлиять на линейный корабль Наполеоновской эпохи, является абсурдным.

Информация пришла к Уильяму Джеймсу от английских участников битвы, которые ссылались на "последующие признания испанских офицеров". Очевидно, у него были сомнения, и он пометил эти цифры как "«представляющиеся невероятными". Он тогда не знал, что перекличка команды «Санта-Анны» после боя выявила, что потери составили 104 человека убитыми и 137 ранеными. Впоследствии, выжившие испанцы, довольные тем, что не погибли, щедро преувеличивали результат сокрушающего залпа «Ройал-Суверена».

Рассматривая подробности свидетельств битвы, следует принимать во внимание обычай побежденных преувеличивать свои потери. Как британские военнопленные второй мировой войны в Северной Африке утверждали, что сражались против [немецкого] Африканского корпуса, а не против итальянцев, также и побежденные при Трафальгаре французы и испанцы впоследствии вспоминали наличие неотразимых британских трехдечников повсюду.

Как бы то ни было, уцелевшие после первых британских залпов сохранили живое впечатление от их сокрушительных последствий. Например, Пьер Серво оставил графическое описание эффекта залпа двойными ядрами со стороны трехдечного корабля, сопровождаемого огнем карронад, сметающим все с верхних палуб. Но вполне вероятно, что воздействие сокрушительного огня было более значимым для морального состояния противника, нежели для его физического уничтожения: оно заставляло людей покидать свои посты и прятаться перед неминуемым следующим залпом.

Период невыносимого ожидания для второго лейтенанта Пола Николаса закончился, когда капитан «Белайла» Харгуд отдал приказ открывать огонь не всем бортом, а по мере появления цели в зоне огня. «Белайл» отставал от «Суверена» на добрых четыре сотни метров, и ему понадобилось восемь минут для того, чтобы покрыть это расстояние. Все это время «Ройал-Суверен» сражался в одиночку против шести противников. Кое-кто на «Белайле» утверждал, что ветер стихал по мере приближения к вражескому строю — среди моряков ходило поверье, что ветер от канонады стихает, — но в любом случае последние ярды тянулись болезненно долго под ужасающим стальным градом. Первый лейтенант Эбенезер Джил, который впечатлил всех присутствовавших на завтраке своим предчувствием, что не переживет этот день, получил ранение в бедро и его отнесли вниз. Лейтенант Джон Вудин был смертельно ранен. Корабль наконец пересек строй в тридцати ярдах по корме «Фугё», последовательно стреляя из своих орудий по мере того, как кормовая часть противника входила в зону их действия.

«Белайл» был из захваченных французских кораблей, имел на борту восемьдесят восемь «длинных» орудий и карронад, с общим весом бортового залпа свыше 1200 фунтов. Однако и в этот раз Бодуэн умело сманеврировал для снижения эффекта продольного огня и начал поворот на курс в сторону британца. Испанский корабль «Монарка», находясь справа по носу «Белайла» в расстоянии четырех сотен ярдов, подвергал непрерывному обстрелу надвигавшийся британский корабль. При виде сбитого кормового флага «Белайла» испанцы возликовали, подумав, что он сдается. По мере продвижения флаг был еще дважды сбит, а «Белайл» открыл ответный огонь по «Монарке». У молодого испанского офицера по имени Мануэль Феррер навсегда осталось в памяти зрелище того, как его приятель Пруденсио Руис Алегриа, стоявший в карауле у корабельного флага, был разорван пополам одним из пролетавших британских ядер. Верхняя часть его туловища упала в воду, а ноги остались на палубе.

Затем капитан Харгуд увидел впереди себя еще один корабль. Французский «Эндомтабль», очевидно, входивший во вторую линию вражеских кораблей, поливал его продольным огнем с носа. Харгуд вознамерился пройти по корме нового противника, но паруса «Белайла» были в клочьях, такелаж поврежден, и скорость неуклонно падала. «Фугё» завершил поворот и шел сквозь орудийный дым вслед за Харгудом, намереваясь пройти по корме «Белайла». Дистанция между ними была настолько мала, что бушприт француза почти нависал над полуютом британца.

Теперь уже пришла очередь «Белайла» страдать от продольного огня «Фугё». Серво вспоминал: "Мы имели вражеский корабль на левом крамболе; таким образом, в то время, как мы могли получить только несколько выстрелов из их кормовых орудий, они были открыты для нашего полного бортового залпа со всех палуб, с кормы до носа". На «Фугё» ликовали, когда бизань-мачта «Белайла» рухнула в воду через левую раковину. Затем было разбито вдребезги все рулевое устройство, что лишило корабль управляемости. "Его паруса полоскали, а шкоты и прочий бегучий такелаж были разорваны в клочья шквалом ядер и картечи. На некоторое время они прекратили стрельбу. Мы, со своей стороны, удвоили усилия, увидев, как повалилась грот-стеньга".

Видя угрозу прорыва строя со стороны «Марса», командир «Плютона» Жюльен Космао-Кержюльен добавил парусности и закрыл брешь между собой и «Монаркой», принудив «Марс» изменить курс и нацелиться в широкий разрыв строя впереди «Монарки». «Плютон» продолжал идти вперед, и Джордж Дафф был вынужден лечь на параллельный «Плютону» курс. Оба корабля ввязались в длительную схватку, медленно приближаясь к «Санта-Анне», которая, переместив часть людей на орудия левого борта, открыла продольный огонь по носовой части «Марса».

«Марс» оказался под реальной угрозой попадания в ловушку. Увидев возможность абордажа, Космао отозвал от орудий абордажную партию. Пехотный капитан Перно, чьи люди должны были прикрывать высадку с палубы полуюта, бросился со своими солдатами вперед к своему посту согласно абордажному расписанию. В этот момент вражеское ядро проникло на вторую батарейную палубу и врезалось в их группу, убив трех человек. Перно, покрытый своей и чужой кровью, упал и потерял сознание.

Но Космао уже изменил свое намерение. Ему показалось, что "трехдечник и другой корабль поменьше" (возможно, «Тоннант» и «Белайл») маневрируют с целью атаковать его с кормы. Он резко отвернул, приводя «Марс» на раковину, дал залп по «Тоннанту», и затем, послав часть команды на орудия правого борта, произвел несколько продольных залпов по кормовой части «Белайла». Как «Плютон», так и «Фугё» утверждали, что именно их огонь сбил бизань-мачту и грот-стеньгу «Белайла».

Когда «Плютон» отвернул, капитан «Марса» Дафф привелся к ветру, чтобы избежать продольного огня «Санта-Анны». В этот момент капитан морской пехоты Томас Норман, командовавший своими людьми на полуюте, увидел, что «Фугё» отходит от «Белайла» и занимает позицию для нанесения продольного залпа по корме «Марса». Он спустился вниз и доложил капитану. Дафф спросил его, возможно ли нацелить орудия на «Фугё». Норманн ответил отрицательно. "В таком случае, — сказал капитан, — мы должны направить наши орудия на те корабли, которые попадают в сектор обстрела. Я схожу, посмотрю; но возможно, снизу виднее, так как там меньше дыма".

Дафф прошел в кормовую часть квартердека и перегнулся через борт, отдавая приказание своему рассыльному Александру Арбутсноту спуститься вниз и распорядиться развернуть орудия как можно больше в сторону кормы, против «Фугё». Когда юноша стал уходить, просвистело несколько ядер. Даффу оторвало голову, а два матроса, стоявших за ним, были убиты. Юный мичман Джеймс Робинсон рассказывал своему отцу, как "узнав про это, матросы подняли на руки его тело и трижды издали боевой клич, показывая, что их не смутила гибель командира. Затем все опять разошлись по своим орудиям". Однако, кроме своего капитана, «Марс» потерял грот-стеньгу, гик контр-бизани, большую часть такелажа; также были повреждены несколько орудий и перо руля. Двадцать девять человек были убиты и шестьдесят девять ранены. Капитан морской пехоты Томас Норман получил серьезные ранения, а двадцатилетний подштурман Александр Дафф умер на руках своего младшего брата Томаса. Первый лейтенант Уильям Хенна принял командование, но «Марс» практически не управлялся и едва мог обороняться, дрейфуя на ветре от «Санта-Анны».

«Плютон» маневрировал для занятия лучшей позиции относительно нового противника. В это время пехотный капитан Перно очнулся, услышал голос одного из своих солдат и попросил отнести его к хирургу. Тот ответил, что давно бы это сделали, но посчитали его мертвым. В кокпите Перно перевязали и осмотрели: кости целы, на левой руке серьезная рана, в груди, поблизости от ключицы, торчал расщепленный деревянный осколок. Перно также опасался за свой левый глаз. Беспомощный, он лежал на матрасе и прислушивался к шуму битвы.

Выше, на квартердеке, капитан Космао не имел ни тени сомнения в идентификации вражеского корабля, на который были нацелены орудия правого борта. Это был корабль, который британцы захватили при Ниле, более того, корабль, которым он сам командовал в 1795 году и на котором захватил свой первый приз — английский фрегат. «Тоннант» приближался под сильным огнем с оркестром, игравшим подходящую для такого момента песню: старую, любимую, но с текстом, обновленным в 1803 году, более отвечавшим злобе дня — угрозе французского вторжения:

В сотне ярдов от неприятельского строя лиселя «Тоннанта» были разбиты, а когда 40-фунтовое ядро вычеркнуло из жизни двух оркестрантов, оркестр разразился терзающим уши крещендо. Примерно в двенадцать тридцать капитан Тайлер направил «Тоннант» между испанским кораблем «Монарка» и французским «Альхесирасом», затем повернул левее и держался несколько по корме от испанца. Продольный залп его сорока шести заряженных двойными ядрами орудий и карронад, весивший 2300 фунтов, превратил орудийные палубы «Монарки» в сущий ад. Лейтенант Рамон Амайа, командовавший одной из батарей, был убит на месте, а младший лейтенант Игнасио Регера был ранен, но остался на своем посту. Вторым залпом были сбиты реи фок-мачты и бегин-рей. Испанскому солдату Амору Секо приписывалось спасение корабля, так как он вовремя обнаружил и приступил к тушению пожара, который разгорался под орудийными палубами. Через какое-то время пожар удалось локализовать, но «Монарка» отвернул. Орудия левого борта «Тоннанта» теперь были нацелены на «Плютон», но силы и средства британца были сконцентрированы против «Альхесираса», его основного оппонента с противоположного борта.

"Невзирая на все мое желание предоставить вам подробнейший отчет об этом бедственном сражении, — писалось в письме, посланном 25 октября 1805 года из Кадиса дону Бернардо де Уриарте, — слухи и сообщения, циркулирующие здесь, настолько смутны и неточны, что я сомневаюсь, могут ли сами адмиралы сделать это с достаточной степенью точности… беспорядок и замешательство, царившие в ходе этой ужасной битвы, привели к тому, что самим командирам практически невозможно восстановить то, что происходило на борту их собственных кораблей".

И действительно, это была беспорядочная битва, приводящая историков в замешательство. В ходе ее капитаны не всегда точно представляли, что происходит, и когда впоследствии они описывали, с какими кораблями сражались, то зачастую делали это неверно. Только в 1907 году французский историк Эдуар Дебриер проанализировал все доклады командиров кораблей Объединенного флота и установил порядок, в котором действительно шли корабли. Предыдущие описания основывались на том построении, которым должны были идти корабли согласно плана, и на неточных схемах, нарисованных сразу после боя. Свидетельства участников также не вполне надежны. Многие из них были составлены спустя двадцать и более лет после описываемых событий, с использованием позднейших источников, с преувеличениями и ретроспективным знанием, соединяли свои собственные впечатления с впечатлениями тех, с которыми они обсуждали события впоследствии.

Кроме того, всем свойственно ошибаться. В этой битве метафорический «туман войны» становился более плотным из-за наличия реального порохового дыма, который не рассеивался при почти полном отсутствии ветра. Корабли возникали из густых полос дыма и снова исчезали. На их месте появлялись другие. Флаги были сбиты огнем. Не были ли вражеские корабли, промелькнувшие сквозь дым, на самом деле своими? Или корабли, которые считали готовившимися атаковать их, были уже вовлечены в стычку с другими кораблями?

«Альхесирас» имел восемьдесят два орудия против девяноста двух «Тоннанта», но залп его главного калибра, состоявшего из 36-ти и 18-фунтовок, весил больше, чем залп 32-х и 18-фунтовок «Тоннанта», учитывая, что вес французского фунта несколько превышал вес английского. К тому же, его экипаж состоял из 850 человек, среди которых было много солдат, а на «Тоннанте» находилось 673 человека, из которых только восемьдесят восемь были морскими пехотинцами. Так что на стороне француза было некоторое преимущество.

«Альхесирас» под грот-марселем медленно приближался к «Тоннанту». Уже в непосредственной близости он дал продольный залп по кормовой части «Тоннанта», причинив значительные повреждения, несмотря на попытку капитана Тайлера уклониться от огня. Из-за его неожиданного поворота «Альхесирас» въехал в борт противника, запутавшись своим бушпритом в грот-вантах «Тоннанта». Оба корабля обстреливали друг друга с минимального расстояния, но под тем углом, под которым они столкнулись, «Тоннант» имел преимущество, так как мог задействовать большее количество орудий. Град картечи из его 32-фунтовых карронад смел почти весь такелаж «Альхесираса». Лейтенант Бенджамин Клемент, командовавший на полубаке, приказал своим людям перезарядить 32-фунтовые карронады картечью и нацелить их на палубу француза. Клемент был одним из опытнейших лейтенантов на флоте, и это сражение было для него пятым, не считая одиночных стычек. Еще будучи мичманом, он был трижды ранен в сражении при Кампердауне, а при Копенгагене он командовал плоскодонным катером. Вместе с ним на полубаке были расписаны боцман Ричард Литтл и несколько физически сильных и опытных матросов.

Канониры «Альхесираса» также причиняли не меньший вред своему противнику. Адмирал Магон был одет в свою лучшую форму, через плечо была перекинута позолоченная портупея, которой наградили его испанцы в 1798 году в благодарность за благополучное эскортирование двух судов, перевозивших ценности из Америки. Перед началом сражения он пообещал отдать её тому, кто первым взойдет на борт неприятельского корабля. Адмирал приказал барабанщикам подать сигнал к атаке. Члены абордажной партии под водительством лейтенанта Гийома Вердро ринулись вперед, прикрываемые огнем солдат 1-го Швейцарского полка и морских пехотинцев 20-го полка.

Им выпал шанс превратить морской бой в рукопашную схватку, к которой экипаж «Альхесираса» усердно готовился. Как и на других французских кораблях, стрелки вели огонь с марсов. Они убили и ранили большое количество людей на верхних палубах «Тоннанта», но, к несчастью для них, им не удалось вывести из строя прислугу 32-фунтовых карронад. Когда Вердро повел своих людей в атаку, баковые карронады Бенджамина Клемента и оставшиеся в строю 18-фунтовки и карронады квартердека произвели ужасающий залп картечью, выбивший почти полностью абордажную партию. Вердро погиб на месте, как и командир морских пехотинцев Мишель Менне, а Магон получил пулю в предплечье, но отказался покинуть свой пост. Лейтенант «Тоннанта» Фредерик Хоффман с гордостью вспоминал, что "только один человек сумел ступить на наш квартердек, где один из наших моряков тут же проткнул полупикой его икру, а другой уже намеревался раскроить его саблей". Хоффман вмешался и приказал отправить француза в кокпит для оказания медицинской помощи.

Тем временем испанский корабль «Монарка», оправившись, вновь перешел к активным действиям и занял опасную для «Тоннанта» позицию по его левому крамболу. С этой позиции он произвел залп, который разорвал пополам четырнадцатилетнего мичмана Уильяма Брауна и снес фор-стеньгу и грота-рей «Тоннанта». На баке Бенджамин Клемент понял, что «Плютон» находится в позиции, с которой он может произвести продольный залп по «Тоннанту». С «Плютона» капитан Космао рассматривал «Тоннант», корабль, которым он когда-то командовал. У него была возможность захватить его — и Клемент это ясно понимал: "Оценив ситуацию, в которой мы оказались, я помчался на корму, чтобы проинформировать капитана Тайлера, и узнал там, что его отнесли вниз раненным". Первый лейтенант Джон Бедфорд принял командование и сказал Клементу, что он послал за оставшимися офицерами для обсуждения того, какие действия следует предпринять. В это время подошел второй лейтенант Чарльз Беннетт и они втроем "согласились на том, что на корме следует сдерживать атакующих, а бак займется теми джентльменами, что по носу".

Чарльз Тайлер был ранен в бедро, и, хотя он и не потерял сознания, стоять не мог. Стрелки «Альхесираса» преуспели в очистке квартердека и полуюта «Тоннанта», и 18-фунтовые карронады стояли покинутыми, а уцелевшие морпехи искали укрытия. Из трех их сержантов двое были убиты. Клемент вернулся на бак, распределяя по мере возможности орудия против «Монарки» и «Плютона». Одно из ядер «Тоннанта» пронзило корпус в районе орлопдека: деревянные обломки ударили в голову лежавшего на тюфяке капитана Перно и убили хирурга. Перно на время ослеп, а потом чуть не задохнулся от тяжести дюжины тел, упавших на него. Затем его перевязали и перенесли в офицерскую каюту.

Находившийся впереди «Фугё» получил значительные повреждения во время продолжительной дуэли сначала с «Белайлом», а затем с «Марсом» и «Ройал-Сувереном». Его бизань-мачта была сбита, а паруса и такелаж свисали в беспорядке с бортов корабля. На полуюте и кормовой галерее разгорался пожар, причиненный попаданием горящих пыжей на упавшие паруса. Люди Пьера Серво, который, будучи профосом, то есть главным корабельным полицейским, отвечал и за борьбу с пожаром, "прилагали все усилия к тушению пожара, несмотря на град ядер, и орудовали топорами, отрубая и выбрасывая за борт переплетенные свисающие снасти и куски рангоута". Обрывки парусов и снастей свисали с бортов и закрывали орудийные порты. Бодуэн приказал Серво "пролезть по наружному борту и удостовериться, что обрывки грота не загорятся при стрельбе из орудий главной палубы". Выполнив это, он вскарабкался вверх на шкафут и уже забрался на руслени, когда "один из вражеских кораблей произвел залп из всех орудий правого борта. Грохот и сотрясение были настолько огромны и ужасны, что я чуть было не упал навзничь в море. Из моих ушей и носа хлынула кровь".

Оказаться с наружной стороны корабельной обшивки во время вражеского залпа было еще тем испытанием. Нападавшей стороной был, по-видимому, снова «Ройал-Суверен», так как именно к этому британскому трехдечнику Бодуэн направлял свой корабль. Его старший офицер Франсуа Базэн заметил, что оснастка противника была в гораздо худшем состоянии, чем их собственная: "нам удалось полностью лишить его рангоута".

Без сомнения, к этому времени «Ройал-Суверен», потеряв грот-мачту и бизань-мачту, стал полностью неуправляемым. Грот-мачта «Фугё» также пострадала: перебитая ядрами на высоте 10 – 12 футов от палубы, она свешивалась через левый борт. Пьер Серво со своей командой принялись обрубать ванты топорами, но с трудом передвигались среди массы упавшего такелажа. По впечатлениям Серво, к этой стадии боя более половины всего экипажа были ранены. Вскоре и фок-мачта упала на полубак. "Наш флаг, однако, продолжал развеваться. Он был единственным, что уцелело выше верхней палубы", — вспоминал Серво.

Многие позднейшие комментаторы, рассматривая начальную фазу битвы, недоумевали, почему Нельсон пошел на такой риск. Моряк и романист Джозеф Конрад провел немало времени в этих водах на торговых судах. Он живо вспоминал, что в этой местности ветер, когда заходил на норд-вест или вест-норд-вест, мог весьма быстро поменять направление на восточный. Это привело бы к тому, что головные корабли могли остаться изолированными под огнем французской эскадры. "Одна только мысль, — писал он, — об этих капризных восточных ветрах, которые могли задуть в любое время в течение получаса или около того после первого обмена выстрелами, должна была заставить учащенно биться сердце".

Когда Коллингвуд сблизился с противником, первые пристрелочные выстрелы с «Сан-Августина» и «Героя» начали падать по носу от «Виктори». Когда же один из них пролетел над головой, Нельсон отправил командиров фрегатов по своим судам. Уильям Проуз, капитан «Сириуса», попрощался со своим племянником, капитаном Чарльзом Адером, командовавшим морскими пехотинцами на флагманском корабле. Вскоре «Виктори» предстояло испытать такой же ожесточенный огонь, как и тот, которому подверглись «Ройал-Суверен», «Белайл», «Марс» и «Тоннант».

Первое ядро, попавшее в «Виктори», продырявило грот-брамсель. Примерно с минуту ничего не происходило. Затем две сотни орудий одновременно обрушили свой огонь на флагманский корабль Нельсона. Три ближайших корабля — «Сан-Августин», «Герой» и «Сантисима-Тринидад» — открыли огонь из всех орудий, к ним присоединилось несколько кораблей авангарда Дюмануара с более далекого расстояния. Навлекши на себя этот огонь, но воспользовавшись тем, что корабли Дюмануара были частично ослеплены густым облаком дыма от стрельбы французов и испанцев, Нельсон подвернул вправо на фордевинд и спускался перпендикулярно неприятельскому строю, направляясь на флагманский корабль французского адмирала.

Примерно в сотне ярдов позади «Виктори», на «Нептуне», юный Уильям Бедкок все еще глазел в благоговении на «Сантисима-Тринидад», подсчитывая в уме свои призовые деньги: "Он лежал в дрейфе под марселями, брамселями, бом-брамселями, кливером и контр-бизанью; нижние паруса были подтянуты к реям; его большие величественные паруса выглядели прекрасно, проглядывая сквозь дым, в то время как он ожидал атаки". На «Нептуне», как и на других британских кораблях, дополнительные флаги и гюйсы развешивались на фор-штагах и фор-стень-штагах, на такелаже бизань-мачты и топах мачт для того, чтобы избежать дружественного огня в густом дыму и горячке боя. Когда первые ядра подняли фонтаны воды вокруг «Нептуна», Бедкок вернулся на свое место по боевому расписанию в центральной части нижней палубы. Капитан Фримантл приказал всем лечь ничком на палубу, чтобы избежать лишних жертв.

Нельсон намеревался "обмануть противника, заставив его предположить, что он собирался атаковать авангард". Командиры авангарда и кордебаталии Объединенного флота, такие, как Дюмануар, Вальдес и Фелипе Кахигаль, утверждали, что Нельсон "направлялся к центру авангарда, но затем, увалившись под ветер, последовал на кордебаталию". Франсиско Хавьер де Уриарте, командир линейного корабля «Сантисима-Тринидад», уверенно утверждал, что «Виктори» образовал "совместно с трехдечниками «Темерер» и «Нептун» строй, практически параллельный нашему, образованному «Буцентавром», «Тринидадом» и «Героем», с доблестным и отважным намерением прорвать строй между «Тринидадом» и «Буцентавром»".

Несколько британских свидетелей подтверждали, что Нельсон не направлялся к «Буцентавру», а, скорее, шел вдоль франко-испанского строя. В неопубликованном отчете помощника хирурга Уильяма Вестернберга отмечалось, что сначала противник начал обстреливать британский флагман, который вскоре открыл ответный огонь "из орудий левого борта по неприятельскому авангарду, спускаясь вдоль их линии строя".

К двенадцати двадцати флагманский корабль подвергался сосредоточенному огню, результаты которого становились более эффективными по мере того, как дистанция сокращалась. Секретарь Нельсона Джон Скотт разговаривал с Харди, когда пушечное ядро прошило его насквозь. Чарльз Адэр и какой-то матрос оттащили его останки в сторону. Нельсон спросил: "Это был Скотт, тот, которого сейчас убило?" Адэр подтвердил это, и Нельсон пробормотал: "Бедняга!"

Бешено вращающийся книппель с «Тринидада» пролетел вдоль палубы, разорвал несколько снастей и уложил на месте шеренгу из восьми морских пехотинцев, выстроившихся на полуюте. Второй лейтенант Льюис Ротлей, двадцатилетний уэльсец, был сбит с ног одиночным металлическим брусом длиной шестнадцать дюймов, который он сохранил у себя после битвы в качестве сувенира. Нельсон приказал Адэру рассредоточить своих подчиненных, и в этот момент другое ядро разбило нагеля брасов на квартердеке и, срикошетив, промчалось между Харди и Нельсоном. Они остановились и осмотрели друг друга на предмет ранений. Деревянный осколок оторвал пряжку с обуви Харди и оцарапал его ногу. Нельсон улыбнулся: "Слишком жарко становится, Харди, но это долго не продлится". Он навязал противнику эту битву, к которой давно стремился.

Примерно в двенадцать двадцать пять, сменив заряды орудий левого борта с двойных ядер на одиночные, экипаж «Виктори» ждал команды на открытие огня. В запальные отверстия уже был помещен порох, насыпан он на всякий случай и на запальные полки, командиры расчетов склонились над своими орудиями. Каждый из них снял просаленную крышку с запальной трубки, взвел орудийный замок и предупредил своих людей командой «Товсь!». Те посторонились, уходя с линии отдачи орудия. В двухстах ярдах от «Тринидада» командиры орудий, стоя сбоку от них, дернули за лини спусковых механизмов, орудия рявкнули и откатились назад. Тотчас расчеты орудий принялись за знакомое по многочисленным тренировкам дело. По команде «Банить стволы!» два моряка вставляли в ствол банник с влажным, бараньего меха оголовком, чтобы очистить ствол от тлеющих остатков несгоревших картуза и пороха. Помощник командира орудия в это время закрывал пальцем запальное отверстие. По команде «Зарядить картуз!» «пороховой юнга» подавал картуз заряжающему, который вставлял его в дуло и проталкивал в ствол до упора прибойником. Командир орудия вставлял в запальное отверстие протравник для того, чтобы проверить, дошел ли картуз до места. «Зарядить ядро!» — по этой команде заряжающий вставлял ядро в дуло и также проталкивал его прибойником до упора. «Вставить пыж!» — заряжающий вставлял пыж и трамбовал его до упора, чтобы ядро не перекатывалось внутри ствола. «Выкатить орудие!» — по этой команде весь расчет брался за лопаря пушечных талей, с помощью которых орудие выдвигалось в положение стрельбы таким образом, что дуло орудия выглядывало из пушечного порта. Орудие выравнивали с помощью гандшпугов, командир проверял возвышение, а его помощник прокалывал протравником картуз, вставлял запальную трубку и снимал с неё крышку. Командир взводил орудийный замок, подсыпал порох на полку — орудие готово к стрельбе.

Пока британские корабли приближались, командир «Редутабля» Жан-Жак Люка собрал некоторых командиров орудий на баке и показал им воочию, что большинство выстрелов, сделанных Объединенным флотом по «Виктори», ложатся недолетом. "Я приказал им целить выше, по рангоуту и такелажу, и стрелять прямой наводкой". С самого начала своей карьеры Люка попал под покровительство Латуш-Тревиля. Во время Американской войны он служил на фрегате Латуша и показал себя настолько способным офицером, что Латуш-Тревиль отдал под его команду один из взятых призов. Люка происходил из такого же среднего класса, как и английские капитаны Харгуд и Кук. Но во французском королевском флоте это происхождение почти наверняка не дало бы ему подняться по служебной лестнице выше статуса уорент-офицера. По этой причине, среди прочих, Люка приветствовал революцию, и новый режим вскоре сделал его офицером. Он был небольшого роста, худощав, но весьма решителен, и постоянно натаскивал свою команду, чтобы она соответствовала его стандартам. Один из первых пристрелочных выстрелов попал прямо в фор-марса-рей «Виктори», и его экипаж разразился ликующими криками.

Капитан Жан-Жак Маженди понял, что «Виктори» (который он идентифицировал по адмиральскому флагу) намеревается пройти между его кораблем и «Тринидадом», который находился менее чем в двухстах ярдах у него по носу. "Мы обрадовались этому, так как у нас все было готово к абордажной схватке", доносил Маженди в своем рапорте. Де Уриарте обстенил грот-марсель и крюйсель «Тринидада», сбавляя свой ход для того, чтобы уменьшить разрыв линии, в то время как «Буцентавр» продолжал двигаться, как и прежде. На обоих кораблях экипажи количественно превосходили команду «Виктори», не считая того, что на «Тринидаде» находилось около четырех сотен солдат. Если они сумеют свалиться вплотную с «Виктори» и завязать абордажную схватку, то положение флагманского корабля Нельсона станет критическим.

Но когда «Виктори» подошел на расстояние ружейного выстрела — около ста ярдов — от «Буцентавра», он внезапно повернул вправо, как бы намереваясь пройти по корме француза. Возможно, Нельсон и Харди сочли невозможным пройти по носу «Буцентавра», но не исключено, что это изменение курса произошло непроизвольно, так как штурвал «Виктори» в этот момент был разбит пушечным ядром, и управление кораблем на короткое время было утеряно. Томас Аткинсон, йоркширец, служивший штурманом в течение семи лет последовательно на всех флагманских кораблях Нельсона, бросился вниз в кондуктóрскую кают-компанию, чтобы перевести управление на аварийное рулевое устройство. На «Редутабле» Люка понял, что только его корабль может закрыть прореху в строю по корме «Буцентавра» и помочь своему адмиралу в сражении со знаменитым Нельсоном. Он приказал прибавить парусов.

Солдаты с «Буцентавра» поливали «Виктори» ружейным огнем, а артиллерия «Буцентавра», «Тринидада» и «Редутабля» причиняла значительные повреждения его рангоуту и такелажу. Воздух был заполнен картечью и книппелями. Потери росли почти исключительно за счет людей, находившихся на открытых палубах надстроек. По воспоминаниям хирурга Уильяма Битти, около двадцати человек были убиты и около тридцати ранены еще перед тем, как «Виктори» достигла неприятельского строя. Лейтенант Паско, получив картечное ранение предплечья и корпуса, отправился самостоятельно в лазарет. Капралу морской пехоты оторвало руку. Большой осколок дерева буквально скальпировал Джерри Салливана, молодого ирландского матроса 1-й статьи. Бизань-мачта «Виктори» была повреждена, вслед за этим на палубу рухнули грот-брам-стеньга и фор-стеньга, образовав хаос переплетенных канатов и парусов.

Капитан «Буцентавра» Маженди не был этим удовлетворен. Он намеревался лишить «Виктори» всех ее мачт, но не смог выполнить эту задачу ввиду увеличивавшейся зыби и плотной завесы дыма, окутывавшей его цель и затруднявшей наводку его канонирам. Когда «Виктори» приблизился к корме «Буцентавра», Вильнев поднял сигнал номер пять, предписывавший всем кораблям, не вовлеченным в непосредственное боестолкновение, занять позиции, позволяющие использовать орудия наиболее эффективно.

Сигнал номер пять имел то же самое значение, что и сигнал Нельсона «Вступить в непосредственный бой с противником!», и служил напоминанием об общих инструкциях адмирала, которые были разработаны для подобных ситуаций. Инструкции предписывали капитанам не ждать указаний командующего, который мог быть сам вовлечен в непосредственный бой или закрыт завесой дыма, а руководствоваться "son courage et… son amour de la gloire"^[57]. Они также недвусмысленно утверждали, что капитан, не находящийся в гуще схватки, не соответствует своему посту. Далее, в случае прорыва строя, все усилия должны быть приложены для того, чтобы поддержать атакованные корабли и держаться вблизи своего флагмана. Если эскадра Дюмануара собиралась решительно вмешаться в происходящее сражение, то сейчас был именно тот момент, когда следовало повернуть без промедления. При почти полном штиле, поворот на обратный курс будет трудоемок и займет немало времени.

Капитаны ждали приказаний Дюмануара, но тот не отдал ни одного. Огюст Жикель вспоминал, что на борту «Энтрепида» капитан Луи Энферне не сводил глаз с «Формидабля», флагманского корабля Дюмануара, ожидая, что его адмирал поднимет сигнал повернуть и вступить в бой. "Сигнал не появлялся. Время шло, и авангард медленно удалялся от поля боя. Скоро всем стало очевидно, что их командующий уводил корабли от сражения". Этими словами Жикель, по сути, обвинял Дюмануара в трусости. Если дело обстояло именно так, как помнил его Жикель, то для Дюмануара не было оправдания. Но его воспоминания не во всем были точны. Одним из оправданий мог стать густой дым. Как результат того, что Нельсон обманчиво двинулся в сторону кораблей Дюмануара, те обстреляли нельсоновский флагман, а затем и небольшую 64-пушечную «Африку», которая, потеряв свой флот предыдущей ночью, спешила соединиться с основными силами. Этот обстрел с большой дистанции не причинил ощутимого вреда, но создал довольно густую дымовую завесу, сквозь которую было трудно разобраться в происходящем.

Введя в действие аварийное рулевое управление, Харди теперь мог прорезать строй, но, опасаясь почти неминуемого столкновения либо с «Буцентавром», либо с «Редутаблем», он обратился к Нельсону. Адмирал ответил: "Ничего не поделаешь. Не имеет значения, с кем мы сойдемся в абордаже. Иди на любого, сам сделай выбор". Харди решил схватиться с меньшим из них. Двадцать человек потянули канаты, прикрепленные к румпелю, и положили руль лево на борт.

Выбор Харди был вполне разумен. Вильнёв тактически выиграл первый раунд боя эффективным сплочением строя, а Харди, выбирая «Редутабль», освобождал место для следовавших за ним кораблей. Несмотря на то, что скорость «Виктори» едва достигала двух узлов, ее водоизмещение и инерция движения привели к тому, что при сильном ударе многие люди попадали на палубу, а некоторые орудия — со своих станков. В результате столкновения «Редутабль» развернуло вправо, и он оказался под ветром у располагавшегося параллельно ему британского корабля. Поскольку «Буцентавр» продолжал медленно двигаться вперед, в неприятельском строю образовалось большое «окно», которым не замедлили воспользоваться корабли, следовавшие за «Виктори».

Капитан «Буцентавра» Маженди был расстроен, чувствуя себя обманутым в своих ожиданиях. Поворачивая в сторону «Редутабля», «Виктори» прошла так близко, что ее нижние реи прошли почти над полуютом «Буцентавра». Но моряки упустили момент, и корабль Нельсона очутился в пятнадцати саженях — они не могли добросить абордажные крючья на такое расстояние. Это был решающий миг. Если бы они смогли зацепиться за «Виктори», то британцы столкнулись бы с абордажными партиями двух самых боеспособных французских экипажей из числа тех, которые участвовали в этом сражении. Кормовые пушки «Буцентавра» старались причинить наибольший вред неприятелю, но корпус «Виктори» возвышался над их уровнем. Пушки левого борта британца продольным залпом нанесли сильный удар по корме француза. Затем громадная 68-фунтовая баковая карронада, заряженная ядром и картечью из трех сотен мушкетных пуль, первый раз подала свой голос. Ей вторили пушки опердека, накрыв картечным залпом все открытые палубы «Буцентавра». Орудия квартердека были повреждены, их расчеты и солдаты на полуюте были частью убиты и искалечены, частью покинули посты и укрылись внизу. Одновременно вступили в бой доселе молчавшие пушки правого борта, все еще заряженные двойными ядрами. Их залп обрушился на «Редутабль». Младший лейтенант морской пехоты Льюис Ротлей был послан вниз на среднюю орудийную палубу для того, чтобы направить часть морских пехотинцев наверх для замены выбывших из строя людей. То, что он увидел там, поразило его:

«Темерер» Элиаба Харви, также трехпалубный корабль, находился по корме от «Виктори» и несколько правее. Во время сближения он следовал за флагманом и последовательно обстреливал корабли «Сан-Августин», «Герой», «Сантисима-Тринидад», «Буцентавр» и «Редутабль», но ни от кого не получил такого шквала огня, который обрушивался на флагманский корабль. На какое-то время Харви потерял его из вида и приказал прекратить огонь, "опасаясь, что в этом густом дыму я могу обстреливать своего флагмана". Когда он снова увидел «Виктори», она стояла борт о борт с «Редутаблем». С носа «Темерер» обстреливался «Санта-Анной», «Сан-Хусто» и «Сан-Леандро», но, хотя его оснастка сильно пострадала, Харви все еще не потерял контроль над управлением кораблем, и, проходя мимо «Редутабля», произвел продольный залп по его корме. Затем он подвернул, чтобы пройти по правому борту «Редутабля».

Когда он сделал это, он подверг себя продольному огню французского восьмидесятипушечного корабля «Нэптюн», однотипного с «Буцентавром». Эспри-Транкий Мэстраль был одним из тех немногих капитанов, которые увидели поднятый Вильнёвом сигнал номер пять, предписывающий всем кораблям вступить в непосредственную схватку с противником. Мэстраль воспринял сигнал как личный упрек. Он прекратил дальний обстрел «Ройал-Суверена» и произвел поворот с намерением поддержать адмирала. Он завершил свой маневр вовремя, чтобы встретить залпом подошедшего «Темерера». Последний намеревался прорезать строй неприятеля по корме «Редутабля», но оказался под перекрестным огнем пяти вражеских кораблей, результат которого был потрясающим: залп «Редутабля» снес крюйс-стеньгу, а огонь «Нэптюна» — фока-рей и грот-стеньгу. Весь этот переплетенный парусами и обрывками такелажа рангоут, неся хаос и смятение, рухнул на палубу британского корабля. Всё, что смог сделать лишенный управления, дрейфующий «Темерер» — дать несколько выстрелов из орудий левого борта по «Редутаблю».

К этому времени «Редутабль», под влиянием инерции столкновения, развернулся таким образом, что его полуют оказался напротив квартердека «Виктори», примерно на том же уровне по высоте. По приказу Люки его люди забросили абордажные крючья на британский флагманский корабль и сумели закрепить концы. Часть кормовых концов лопнула, но носовые держали прочно. Наконец-то Люка получил ту схватку, к которой стремился, и завязалась кровавая дуэль, причем на таком близком расстоянии, что использовать орудийный огонь было весьма затруднительно. Французам "в некоторых случаях приходилось использовать гибкие прибойники и стрелять из невыкаченных орудий с необтянутой оснасткой из-за того, что корпус «Виктори» прижимался вплотную к орудийным портам". Но хорошо вооруженные стрелки представляли серьезную угрозу британским канонирам. Люка утверждал, что "ружейной стрельбой через наши порты в порты «Виктори» мы затрудняли противнику перезарядку его орудий".

Морские пехотинцы были так поглощены сражением, что лейтенанту Ротлею с трудом удалось оторвать их от орудий и направить на верхнюю палубу для участия в абордажной схватке. "Разгоряченные боем, люди скинули с себя красные мундиры и остались в клетчатых рубахах и синих штанах. Невозможно было отличить морпехов от матросов — они все вместе вкалывали как черти". Наконец он сумел опознать четверых сержантов и капралов, с их помощью оторвал от орудий человек двадцать и повел эту группу наверх на квартердек.

Примерно в это же время команда «Редутабля» внезапно закрыла орудийные порты нижней палубы и взялась за ручное оружие. Закрытие портов вызвало некоторое замешательство на борту «Виктори», где решили, что прекращение огня означает капитуляцию противника, и также прекратили огонь. Однако вскоре снова загремели выстрелы, пожарные заливали водой из ведер тлеющие пыжи, вылетавшие из дул орудий вместе с ядрами.

Люка приказал подать сигнал горном, и сотни людей покинули нижние палубы и столпились на юте, при абордажных сетях и на вантах. С них, а также с марсов, стрелки и гренадеры «Редутабля» зачищали верхние палубы британца. Французские 36-фунтовые карронады стреляли картечью так часто, что одна из них взорвалась. Свыше двухсот гранат было брошено на «Виктори», и почти все 12-фунтовки на его надстройках были выведены из строя. Однако боцман Уильям Уиллмот продолжал обстреливать спардек «Редутабля» из карронады правого борта.

Хирург «Виктори» впоследствии писал, что "в тот период мало кто из находившихся на открытых палубах остался невредимым". Мичману Уильяму Риверсу взрывом гранаты почти полностью оторвало стопу, "державшуюся на полоске кожи в четырех дюймах выше щиколотки". Риверс сначала спросил о своих башмаках, затем приказал помощнику констапеля присмотреть за орудиями и после этого доложил кэптену Харди о необходимости спуститься в кокпит. Нельсон проронил: "Харди, устрой так, чтобы о нем позаботились должным образом. Это моя личная просьба". Затем они посоветовали мичману, чтобы он, добравшись до кокпита, попросил у «Носатого» — таково было прозвище Джеймса Косгроува, казначейского стюарда, — "нож, чтобы отхватить стопу".

Мичман Роберт Смит потерял обе ноги, и то же ядро, пробив палубу, поразило свежеиспеченного лейтенанта Уильяма Рама. Пользовавшийся всеобщей любовью молодой ирландец с нетерпением рвался в бой, но, тяжело раненный, скончался во время переноски его на орлопдек. Капитанский клерк Томас Уиппл также умер на пути в хирургическую, и, таким образом, на квартердеке не осталось никого, кто мог бы записать подробности произошедшего. Лорд Нельсон и кэптен Харди прохаживались по квартердеку длиной двадцать футов. Всё меньше и меньше людей становилось вокруг них, в то время как экипаж Люки готовился к абордажу. Бой выглядел проигранным.

Хотя вокруг «Виктори» царил хаос, следовавшие за ней корабли выполняли свою часть плана Нельсона с почти хирургической точностью. Систематическое избиение «Буцентавра» и «Сантисима-Тринидада» было, пожалуй, единственным блестящим тактическим маневром, который совершил королевский флот в этой битве. «Нептун» Томаса Фримантла находился в идеальном положении для того, чтобы воспользоваться разрывом во вражеском строе, созданном столкновением «Виктори» с «Редутаблем». Фримантл повел свой мощный трехдечник ближе к корме «Буцентавра» и, примерно в час дня, произвел продольный бортовой залп с расстояния всего тридцати ярдов. Сразу вслед за этим, очутившись под ветром у «Буцентавра», «Нептун» повернул и остановился на правом крамболе французского флагманского корабля.

Когда «Виктори» подвернул, чтобы пройти вдоль строя Объединенного флота, корабли, следовавшие за «Нептуном», срезали угол и находились весьма близко от него в момент производства залпа по корме француза. «Левиафан», следуя тем же курсом, произвел залп по «Буцентавру» и продолжил путь на сближение с кораблями «Сантисима-Тринидад» и «Сан-Августин». За ним следовал «Конкерор», который в четвертый раз обстрелял продольным залпом корму «Буцентавра» и занял позицию на его подветренной раковине по корме от «Нептуна». Кроме «Виктори», экипаж которой сильно пострадал от ружейного огня, остальные из перечисленных кораблей понесли незначительные потери в личном составе, получив лишь повреждения рангоута и такелажа. По воспоминаниям подштурмана Уильяма Прингля Грина, этому в немалой степени способствовал приказ командира «Конкерора» удалить лишних людей с квартердека, полуюта и полубака. Огонь по противнику вели из мощных орудий опердека и гондека. Заметив, что пространство под ветром от французского флагмана занято, «Агамемнон» занял наветренную позицию. «Британия» открыла огонь с большей дистанции, сюда же приближалась «Африка». «Буцентавр» оказался под огнем шести, как минимум, британских кораблей, причем получил четыре продольных залпа по своей корме.

По словам капитана Маженди, последствия продольных залпов были "ужасающими»: весь такелаж был порван в клочья, мачты повреждены попаданиями ядер, орудия на верхних палубах сорваны с лафетов". Другие орудия не могли стрелять, так как были загромождены упавшими парусами и рангоутом. «Нептун», «Левиафан» и «Конкерор» почти не пострадали в ходе боя с флагманским кораблем Вильнёва, а их орудия и карронады учинили французам кровавую бойню. Маженди, собиравшийся некоторое время назад брать «Виктори» на абордаж, был ранен обломком рангоута и спустился вниз на перевязку. Старший офицер Жозеф Додиньон, перейдя в корму со своего поста на баке, принял командование, но он уже мало что мог сделать. Он видел, что подходило все больше британских кораблей, но с поврежденным такелажем не мог маневрировать. Наверху осталось только несколько неповрежденных орудий, и Вильнёв отослал уцелевших канониров на гондек к 24-фунтовкам. В то же время лучшие матросы под интенсивным огнем пытались ремонтировать такелаж. Осматривая разгромленную палубу, Вильнёв заметил, что Дюмануар продолжает следовать курсом на север. Он поднял сигнал, прямо приказывающий кораблям авангарда идти на помощь своим товарищам.

К этому времени проявились разногласия в эскадре Дюмануара. Четвертью часа ранее командир фрегата «Корнелия» Жюль-Франсуа де Мартенан передал флажное сообщение на «Формидабль», гласящее, что авангард не имеет противника. Они были не очень далеко от развернувшейся битвы, но развернуться при практическом отсутствии ветра было делом не легким. Большинство кораблей стало использовать для разворота шлюпки, и разгневанным, расстроенным или чувствовавшим себя виновными офицерам этот маневр казался вечностью. Жикель утверждал, что «Энтрепид» сделал несколько попыток поворота еще до вторичного сигнала Вильнёва, но из-за почти полного отсутствия ветра и усиливавшейся зыби корабль не слушался руля. Вальдес докладывал, что «Нептун» совершил поворот через фордевинд по сигналу Вильнёва, не дожидаясь команды Дюмануара, которая поступила через несколько минут. Дюмануар утверждал, что он поднял свой сигнал до того, как увидел сигнал Вильнёва.

Существуют два способа изменения направления движения — поворот оверштаг и поворот через фордевинд. Вильнёв приказывал осуществить поворот через фордевинд, а Дюмануар — оверштаг. Одни капитаны использовали первый способ, а другие второй. «Энтрепид» в конце концов развернулся с помощью шлюпок, а затем столкнулся с «Монбланом», который совершал поворот оверштаг. «Райо» и «Св. Франциск Ассизский» во время поворота через фордевинд сдрейфовали далеко под ветер. «Формидабль» совершил поворот оверштаг с помощью шлюпки, и после нескольких попыток к нему присоединились «Сципион», «Монблан» (с поврежденным утлегарем) и «Дюге-Труэн».

Затем Дюмануар приказал своим кораблям держаться ближе к ветру и начал движение к югу от основного места сражения. После битвы в Кадисе ходили слухи о том, что Вальдес сказал Дюмануару: "распоряжения адмирала приоритетнее ваших, а в сражении единственно правильным путем является тот, который ведет к боестолкновению с противником". Он направился прямо к «Сантисима-Тринидаду». Вполне вероятно, что «Райо» и «Св. Франциск Ассизский» пытались вернуться к центру сражения, но экипажи не справились с этой задачей, и корабли оказались среди фрегатов и других судов с подветренной стороны. Когда «Энтрепид», в конце концов, развернулся, Энферне проревел на резком провансальском диалекте, который он и его команда прекрасно понимали: "Lou capo sur lou «Bucentauro» — Держать на «Буцентавр»"! Не теряя времени на замену фока, порванного бушпритом «Монблана», они последовали кратчайшим путем к «Буцентавру». Это был славный, но запоздалый поступок. Ему следовало бы раньше нарушить приказ своего непосредственного начальника.

К этому моменту «Нептун» и «Конкерор» сбили грот- и бизань-мачты «Буцентавра», которые упали вперед и на правый борт, накрыв разорванными парусами как раз те орудия, которые стреляли в сторону основных противников. Французы прикрепили флаг к оставшейся части грот-мачты и попытались освободиться от обломков, чтобы дать возможность стрелять из 36-фунтовых орудий нижней палубы. По мнению Уильяма Прингла Грина, сам «Конкерор» очередным залпом смел эти обломки с палубы француза. Считая схватку с «Буцентавром» делом законченным, «Нептун» двинулся вперед и присоединился к «Левиафану», расположившись справа по корме «Тринидада».

«Сантисима-Тринидад» уже получил несколько залпов от проходивших кораблей нельсоновской колонны, но подход «Нептуна» на незащищенную правую раковину создал непосредственную угрозу. Со своей позиции «Нептун» мог безжалостно поливать испанца продольным огнем, на который могли ответить лишь несколько орудий. Адмирал Сиснерос был уже ранен, также к нему внизу присоединились второй капитан Игнасио Олаете и старший офицер Хосе Сарториа. Как и во многих подобных битвах, большинство людей на квартердеке было выбито. Но бригадир Уриарте был все еще там, руководя сражением. Он отрепетовал сигнал Вильнёва номер пять, что побудило «Сан-Августин» развернуться и прийти на помощь. Так же поступил и «Герой», но с задержкой, так как его капитан, Жан-Батист Пулен, был убит и командование принял старший офицер Жан-Луи Конор, которому потребовалось определенное время для оценки ситуации.

Оба адмирала подвергались смертельной опасности, находясь в самой гуще схватки. Нельсон пошел на громадный, но рассчитанный риск. Он сравнивал воздействие слабого ветра и воздействие зыби; свое медленное продвижение — и работу французской артиллерии на качке; британское мастерство и дисциплину — и недостаток практики у французов; собственную незащищенность от огня противника — и моральное воздействие этим на подчиненных.

Его оппоненты имели четкое представление о плане битвы, но не успевали реагировать на неожиданные изменения. Обманными изменениями направления атаки Нельсон посеял неуверенность у своего противника. Его план «удивить и поразить» преуспел. Противник был в настоящем недоумении. Своими маневрами Нельсон выиграл достаточно времени для нанесения удара в центр строя Вильнёва и обеспечил отсутствие инициативы у противника на то время, пока не подойдут остальные британские корабли.

Для своей дивизии план Нельсона сработал достаточно эффективно, но ближе к арьергарду противника исход действий был менее определенным. Прорвав вражеский строй слишком далеко от концевого корабля, Коллингвуд схватил слишком большой кусок, чтобы его можно было успешно разжевать. Корабли, следовавшие за ним в непосредственной близости, оказались в опасности неравного боя до того, как подоспеют концевые корабли его колонны.

Кэптен Джон Кук не собирался использовать свои орудия до того, как прорвет вражеский строй, но, оказавшись под обстрелом по меньшей мере четырех кораблей, он решил создать дымовую завесу. В двенадцать двадцать Джордж Сондерс передал распоряжение Уильяму Феарвезеру и его ребятам из команды «Победа или смерть» на нижней палубе. Затем своим широким норфолкским акцентом он стал отдавать привычные команды людям, испытавшим облегчение от того, что они наконец-то занялись делом. Команда корабля несла потери, и был серьезно поврежден такелаж.

Перед ними «Багама» плотно сомкнулась с «Альхесирасом», чтобы не дать британскому кораблю пройти по ее носу, поэтому Кук немного изменил курс так, чтобы пройти по ее корме. Когда «Беллерофон» наконец проскочил между «Багамой» и более удаленным «Монтаньесом», он открыл огонь сразу с обоих бортов. Корабль двигался так медленно, что, по словам лейтенанта Уильяма Камби, пока он находился в положении, позволяющим производить продольные залпы по корме «Багамы», "мы трижды выстрелили из наших карронад и по крайней мере дважды из всех длинных орудий левого борта".

«Беллерофон» был сравнительно легко вооружен, но его команда ветеранов обладала большим опытом, и его орудия обрушили на испанский корабль сокрушительный ливень металла. Боцман Томас Робинсон, рослый Питер Мак-Фарлейн и бывший белый раб Питер Янсен (обслуга 32-фунтовой баковой карронады) осыпали квартердек «Багамы» картечью, в результате чего Галиано был ранен в лицо и истекал кровью. На помощь ему поспешил старшина его шлюпки, давний семейный слуга, но Галиано отказался спускаться вниз, понимая, что в этом случае моральный дух экипажа может поколебаться. Где-то на «Багаме» раздался взрыв, который Камби принял за взрыв небольшой крюйт-камеры.

К счастью для «Беллерофона», этот взрыв и ранение капитана на время отвлекли внимание экипажа «Багамы». Как раз в тот момент, когда Джорди Уильям Фергюсон и его товарищи поворачивали штурвал «Беллерофона», чтобы повернуть влево для продолжения боя с «Багамой», они увидели сквозь дым брамселя другого корабля, возникшего перед ними справа по носу. Робинсон, Мак-Фарлейн и другие опытные баковые прыгнули от карронады к снастям, чтобы повернуть фока-рей к ветру и попытаться остановить корабль, но было уже слишком поздно. Уильям Камби успел только прочесть название «Эгль» на корме французского корабля, как они врезались в его левую раковину, "и наш фока-рей перепутался снастями с его грота-реем".

«Эгль» был гораздо выше, что давало его полуюту и спардеку преимущество над верхней палубой «Беллерофона», а ядра его 36-фунтовых орудий были тяжелее ядер 32-фунтовых орудий «Беллерофона». Кроме того, французский корабль имел более многочисленную команду, и на нем было много солдат, значительно превосходящих по численности восемьдесят морских пехотинцев «Беллерофона». Меткие стрелки вели огонь с марсов, а гренадеры бросали бомбы со спардека, когда началась очередная абордажная атака. Единственным преимуществом «Беллерофона» были опыт и дисциплина его экипажа, состоявшего из закаленных моряков. Большинство их были значительно старше среднего возраста, находились вместе на этом корабле уже четыре года, а ландсменов среди них насчитывалось не больше сотни.

Поначалу большее количество пушек «Эгля» давало ему преимущество, поскольку «Беллерофон» мог сражаться только своими носовыми орудиями и баковыми карронадами Томаса Робинсона. Но обе карронады доказали свою эффективность: при первых же залпах по квартердеку «Эгля» капитан Пьер-Полен Гурреж упал под градом пуль, получив пять ранений. Его унесли вниз, и командование принял его старший офицер Жан-Пьер Темпье. Но когда корабли сблизились борт о борт, меткие стрелки с марсовых площадок «Эгля» начали одерживать верх над верхними палубами, выбивая британскую обслугу орудий и карронад. Это походило на сухопутное сражение, на которое возлагал надежды Вильнев: «римляне» против «карфагенян», и бой между ними был яростным. Сам капитан Кук стрелял из пистолетов. В разгар боя он приказал Камби поспешить вниз, чтобы разъяснить Джорджу Сондерсу и другим офицерам на главной и нижней палубах взаимное расположение кораблей, и приказать им направить основной огонь пушек на «Эгль», установив орудийные станины и подъемные клинья так, чтобы стрелять вверх прямо через палубы французского корабля.

«Эгль» и «Беллерофон» сражались бок о бок почти полчаса, когда грот- и крюйс-стеньги британского корабля рухнули за правый борт. Паруса зацепились за грот-руслени и повисли, как занавес, прямо перед дулами орудий. Парусина быстро загорелась, и для ее уборки от орудийной обслуги были отряжены шкотовые, которые обрезали перепутанные снасти и парусину. Это зрелище воодушевило французов, и они атаковали с новой силой. Выстрел пробил ногу штурмана Эдварда Овертона, стоявшего на квартердеке, и он упал. Капитан Джон Кук в третий раз перезаряжал пистолеты, когда в 13:11 он тоже был ранен и упал ничком на палубу. Четырнадцатилетний Джордж Пирсон бросился ему на помощь, но был поражен осколком дерева. К капитану от штурвала подскочил квартирмейстер и спросил, не нужно ли спустить его вниз. Кук вздохнул: "Дайте мне полежать одну минуту", — и больше не разговаривал. Когда его принесли в кубрик, хирург Алекс Уайт расстегнул жилет и обнаружил, что мушкетная пуля попала ему в правую сторону груди, сломала два ребра, прошла через легкие и убила его.

Уильям Камби возвращался с нижней орудийной палубы и пробирался по главной палубе между орудиями, то и дело откатывающими после залпов, и их обслугой, когда встретил Овертона с ужасно раздробленной ногой, которого несли два человека. Вскоре после этого Овертон умер. Не успел Камби подняться по трапу на квартердек, остановившись, чтобы отдать какие-то распоряжения, как к нему обратился "квартирмейстер, который пришел сообщить мне, что капитан очень тяжело ранен и даже, как он полагал, мертв". Таким образом Камби, никогда ранее не участвовавший в боевых действиях в составе эскадры, принял командование кораблем на себя. Он был единственным из троих, кто утром прочитал меморандум Нельсона и еще оставался на ногах.

Не было никаких сомнений в том, что они попали в опасную ситуацию. «Багама» выдвинулась вперед, чтобы обстреливать их эффективней, «Монарка» и «Плютон» били по ним с дальней дистанции, но главной проблемой был «Эгль», к которому они были прикованы. Бой становился все отчаяннее, и французская команда готовилась к абордажу. Капитан морской пехоты Джеймс Уэмисс по-прежнему командовал группой моряков на полуюте. Среди них были сигнальщики Джон Франклин и Кристофер Бити, которые увидели, что флаг «Беллерофона» уже в третий раз падает из-за того, что осколки перебивали фалы. Понимая, что окружающие могут подумать, что это сигнализирует сдачу, Бити схватил самый большой «Юнион-Джек»^[58], который смог найти, и взобрался на бизань-мачту. Он расправил его как можно шире и привязал все четыре угла к вантам. Франклин был удивлен, что в Бити не стреляли французские стрелки с марсов и полуюта «Эгля», которые до этого безжалостно расстреливали всех, кто поднимался для починки такелажа. Вместо этого французские стрелки, как утверждалось впоследствии, "увидев, что он собирается делать, и, видимо, восхищаясь таким смелым поведением, приостановили огонь на те несколько секунд, что он оставался на мачте".

Французы закрыли пушечные порты на нижней палубе, и обслуга орудий, в основном морпехи, переместились наверх. На уровне верхних орудийных палуб корабли находились так близко, что команды противников вырывали банники из рук друг друга. Французские стрелки стреляли через порты англичан, а по полубаку и спардеку «Беллерофона» катились гранаты с шипящими фитилями. Сам Камби подобрал на спардеке гранату с горящим фитилем и выбросил ее за борт. Другие гранаты взрывались и наносили серьезные ожоги. Мичман Роберт Паттон видел, как один горящий человек выбросился из кормового порта.

Одна граната, брошенная в орудийный порт на нижней палубе, чуть не подняла на воздух оба корабля. Взрывом снесло люк кладовой констапеля, вызвав пожар и распахнув дверь в проход, ведущий к крюйт-камере. По счастливой случайности — писал позже Камби — двери были расположены таким образом, что взрыв, открывший дверь из кладовой в проход, захлопнул дверь из прохода в крюйт-камеру. Если бы этого не произошло, оба корабля, несомненно, взорвались бы. Джон Стивенсон, констапель, к счастью, находился в кладовой и отреагировал мгновенно и спокойно. Он спокойно подошел к лейтенанту Сондерсу на нижней палубе, доложил ему о пожаре в кладовой и попросил выделить людей для его тушения. Они смогли потушить пожар до того, как все остальные поняли, что для паники был самый серьезный повод.

Жан-Пьер Темпье крикнул «À l'abordage!»^[59], и французы бросились к борту, перепрыгивая через зазор между «Эглем» и «Беллерофоном». Английские матросы рубили их тесаками, кололи полупиками, били по цепким рукам всем, что попадалось под руку. Французские моряки падали в море между двумя кораблями, где тонули или были раздавлены сталкивавшимися бортами, но солдаты 67-го полка под командованием подполковника Жакмета продолжали двигаться на штурм.

Капитан британской морской пехоты Джеймс Уэмисс, по некоторым данным, был ранен восемь раз, но все равно стоял во весь рост, возглавляя и подбадривая своих немногочисленных бойцов на полуюте. В носовой части корабля пятеро французов "взбирались на правый нок блинда-рея и лезли к бушприту". Крепкий, мускулистый шотландец Питер Макфарлейн увидел их и отреагировал как опытный моряк. Он подошел к крепительной утке на правом борту полубака и "отдал брас^[60] блинда-рея, который внезапно накренился под их весом, и все они упали в воду". Граната тяжело поранила руки боцмана Томаса Робинсона, и он был вынужден спуститься вниз.

Экипаж «Беллерофона» сдержал первую атаку, но Камби видел, что положение на палубе безнадежно. "Наши квартердек, полуют и полубак в это время были почти очищены стрелковым огнем французов с полуюта и спардека «Эгля», которые доминировали над нашими верхними палубами, а французские стрелки были весьма многочисленны". Камби приказал всем людям спуститься с полуюта и укрыться на полупалубе^[61]. Там он держал их в готовности к отражению дальнейших попыток абордажа, в то время как "расположение французов делало для нас совершенно невозможным взять их на абордаж ввиду такого огня стрелков, столь выгодно для них расположенных".

Камби спустился вниз, обошел палубы, "чтобы ободрить людей и стимулировать их усилия у орудий, заметив, что у нас больше ничего не осталось, так как корабль на верхних палубах превратился в неуправляемую развалину". На нижней палубе британские орудия вели огонь вверх, чтобы уничтожать противника на палубах выше. Но оба экипажа были утомлены и изранены, и в бою наступило затишье. «Эгль» понес большие потери от артиллерийского огня «Беллерофона» и от попыток взять его на абордаж, и те из его орудий, которые не были выведены из строя, вели себя гораздо тише.

На квартердеке оставшиеся офицеры двигались теперь с осторожностью. Джон Франклин вел личную дуэль со стрелком "в треуголке на фор-марсе вражеского корабля, который во время боя снял из своей винтовки нескольких офицеров и нижних чинов". Одним из них был близкий друг Франклина Джон Симмонс. Они разговаривали друг с другом, когда стрелок выстрелил, и тот упал замертво у ног Франклина. Только что Франклин и сержант морской пехоты "несли чернокожего матроса на перевязку, когда пуля стрелка попала тому в грудь и убила беднягу". Франклин сказал сержанту: "Ты будешь следующим". Но у сержанта были другие мысли. Он заявил, что найдет внизу позицию в укрытии, "откуда сможет беспокоить француза, и не перестанет стрелять по нему, пока не убьет его".

Франклин поднялся на палубу, быстро спрятался за мачту и "увидел, как парень прижал винтовку к плечу и прицелился". Пуля ударила в палубу в нескольких футах от него. Орудийный огонь был так редок, что Франклин слышал, как сержант стрелял снизу из мушкета, и, выглянув из-за грот-мачты, увидел, как стрелок упал ничком в воду. Когда сержант поднялся, он спросил его, сколько раз тот стрелял: "Я убил его, — сказал сержант, — с седьмого выстрела".

В этот момент два корабля отдалились друг от друга. Как и почему — неясно. Британские источники утверждают, что французы намеренно отошли в сторону. Но второй лейтенант «Эгля» голландец Асмус Классен сообщал, что его корабль выигрывал схватку, что "непрерывный мушкетный огонь и картечь с наших надстроек очистили их верхние палубы, а огонь с их орудийных палуб значительно ослабел, и мы были готовы взять его на абордаж". По его мнению, "два корабля были разделены случайно, и мы были лишены надежды захватить нашу добычу". Но независимо от того, одержали ли они победу или им просто повезло, значительно успокоившаяся команда «Беллерофона» с триумфом обстреляла «Эгль» продольным огнем, когда тот отдалялся.

Из сорока семи человек, находившихся на квартердеке «Беллерофона» в начале боя, только семь были не ранены. Двадцать восемь человек погибли, 127 получили тяжелые ранения и сорок — легкие. В ближайшие дни двадцать три раненых умрут. На палубе вновь появился боцман Томас Робинсон, искалеченные руки которого были грубо перевязаны вестовым казначея, и он вызвался делать все, что Камби посчитает нужным. Очередь к хирургам была настолько длинной, что он не стал дожидаться, пока Уайт или Энглхарт окажут ему должную помощь, а поспешил вернуться в строй.

По мнению мичмана Генри Уокера, «Эгль» и «Беллерофон» "хорошо сочетались друг с другом: он был лучшим кораблем в Объединенном флоте, а мы — в Британском". Судя по британским книгам учета личного состава и по тому, что было известно об «Эгль», он был не так уж и неправ. На обоих кораблях основное бремя ответственности лежало на одних и тех же ключевых фигурах — не только на офицерах, но также и на старшинах и опытных матросах. Учитывая разницу в численности, на британском корабле это бремя, вероятно, было более распространенным. Такие люди, как боцман Томас Робинсон, сигнальный старшина Кристофер Бити, поднимавшийся на мачту из-за флага, Питер Макфарлейн, которому приписывают опрокидывание в море пяти абордажников, и невозмутимый констапель Джон Стивенсон сплачивали команду корабля воедино и знали, что делать дальше в бою, когда менее опытные люди терялись.

Питер Макфарлейн, по-видимому, отличался прежде всего тем, что был страшно крепким и мускулистым: уроженец шотландского города Керколди, баковый громила, на правой руке которого были вытатуированы солнце, луна, звезды и русалка. Ему было всего двадцать с чем-то лет, но он уже семь лет прослужил на флоте, а до этого пять лет ходил на торговых судах в Балтику. То, как он использовал свою смекалку и силу в этом случае, потом, наверно, еще долгие годы вспоминалось за выпивкой. Уильям Фергюсон, сероглазый мужчина из Норт-Шилдса с ньюкаслским акцентом, который по боевому расписанию находился у штурвала, постоянно служил на флоте в течение тринадцати лет. "Этот человек ни разу не увольнялся. Надежный парень", — так было записано в книге личного состава «Беллерофона». Для того чтобы играть столь важные роли на корабле, требовалось немалое мужество, поскольку потери среди экипажа распределялись неравномерно. Больше всего страдали те, кто находился наверху, на надстройках, где размещались многие офицеры и лучшие из опытных моряков.

Во всем флоте Нельсона потери капитанов составили 22%, лейтенантов — 19%, офицеров морской пехоты — 18%. Часть младших офицеров, конечно, находилась на орудийных палубах, и их относительная неуязвимость снижала долю офицерских потерь. Потери штурманов на квартердеке составили 30%, а боцманов, чьим местом по боевому расписанию был полубак, — 33%. Мужественный Томас Робинсон, боцман, обучавший команду «Колосса» до перехода на «Беллерофон», так и не вернулся домой к жене и двум маленьким детям в Портси. Через одиннадцать дней после сражения он стал одним из многих, кто умер в вонючем, переполненном ранеными, кишащем мухами гибралтарском госпитале.

Пока «Беллерофон» сражался с «Эглем», предыдущие подопечные Томаса Робинсона на «Колоссе» показывали себя с лучшей стороны. Капитан Джеймс Моррис также решил открыть огонь из орудий правого борта, чтобы создать дымовую завесу при приближении к вражеской линии. Ближе всех к нему находился французский корабль «Свифтсюр», который только что был вынужден обстенить паруса и отвернуть, чтобы избежать столкновения с кораблями впереди, что сделало его уязвимым для «Колосса». В результате его залпа двойными ядрами левого борта на французе погибло семнадцать человек. «Колосс» вел яростный огонь с обоих бортов, но Моррису с правого борта ничего не было видно сквозь дым, пока из него не вынырнул французский корабль «Аргонавт» и не врезался в правый борт «Колосса». Не было никакой возможности избежать столкновения, в результате которого были повреждены орудийные порты и сбиты с ног люди, а снасти реев переплелись, и два корабля оказались в нескольких футах друг от друга.

И снова британский корабль оказался в невыгодном положении. 32- и 18-фунтовые орудия «Колосса» противостояли более тяжелым французским батареям с обеих сторон. По словам офицеров «Аргонавта», капитан Эпрон до столкновения не открывал огня, поэтому «Колосс» "принял на себя всю тяжесть нашего залпа двойными ядрами". В течение примерно двадцати минут оба корабля осыпали друг друга ядрами и картечью. Но, в отличие от «Беллерофона», «Колосс» имел двенадцать 32-фунтовых карронад. Они выиграли бой на верхних палубах, и четырнадцать офицеров «Аргонавта» были убиты или ранены. Через некоторое время Моррису показалось, что на открытых палубах его противника никого нет в живых, а большинство его людей, возможно, укрылись внизу, откуда продолжали яростно стрелять из своих орудий, и «Колосс» тяжело пострадал от непрерывного огня их орудий. Его штурман был убит, боцман смертельно ранен, и еще не менее сотни человек были ранены. Нельсон только что повысил кузена сэра Эдварда Берри Уильяма Форстера с мичмана на «Виктори» до и.о. лейтенанта на «Колоссе», и в своем стремлении подражать своему лихому родственнику норфолкский мальчишка оказался в числе павших. Сам капитан Моррис был ранен выстрелом в наружную часть бедра. Было больно, и он завязал жгут, чтобы остановить кровотечение, но покинуть квартердек отказался.

Офицеры «Аргонавта» сообщили, что через полчаса или больше "капитан счел момент благоприятным и отдал приказ идти на абордаж; но в ту минуту, когда мы все поднимались снизу, англичане, услышавшие приказ, обстенили грот и стали отходить". Однако в журнале Морриса записано, что отошел французский корабль. Скорее всего, как и в случае с «Беллерофоном» и «Эглем», волны, раскачивавшие оба корабля вверх-вниз, разблокировали их реи, разделили их и оставили дрейфовать в дыму.

Возможно, офицеры «Аргонавта» преувеличивали его шансы на успех в борьбе с «Колоссом», но в очередной раз перспективная возможность взять на абордаж британский корабль была упущена. По словам Морриса, с отходившего «Аргонавта» стреляло только одно орудие из кормовой каюты, что согласуется с утверждением французских офицеров, что орудийная обслуга покинула орудия и влилась в абордажные команды. То, что «Аргонавт» потерял более двухсот человек, — заслуга подготовки экипажа «Колосса», которая два года назад выглядела не столь перспективной. Такие люди, как братья Венус из Норт-Шилдса, несмотря на то, что их подвергли насильственной вербовке, оказались первоклассными новобранцами. Уильям Венус после Трафальгара получил звание мичмана и впоследствии дослужился до лейтенанта.

Следующим в бой вступил «Монтаньес». Он не успел занять свое место в строю и находился с наветренной стороны от линии боя, примерно на одном уровне с «Эглем» и «Свифтсюром». «Монтаньес» открыл огонь по приближающемуся «Беллерофону», но затем на линии огня оказался «Эгль», а «Свифтсюр» оказался на его пути с подветренной стороны. Не имея возможности продвигаться и видеть сквозь "густой дым, в котором мы были окутаны со всех сторон, так что из-за этого и из-за штиля было трудно различить флаги", «Монтаньес» прекратил огонь до тех пор, пока внезапно не появился британский корабль «Ахилл». Этот корабль, который лейтенант Алехо Гутьеррес де Рубалькаба (находившийся в это время внизу) принял за трехпалубный, "приблизился к нам на расстояние пистолетного выстрела и открыл страшный огонь по нашей левой раковине, произведя большой переполох среди людей и нанеся большие повреждения корпусу и такелажу".

«Монтаньес» увалился под ветер. Несмотря на огонь «Ахилла» Ричарда Кинга, экипаж начал действовать, "поставив брамселя и грот-стаксель с целью увеличить скорость хода". При этом они стали приводиться к ветру, чтобы развернуться бортом к «Ахиллу». Но британский корабль проскочил мимо, обогнув их корму. «Монтаньесу» пришлось резко изменить направление движения и снова идти по ветру, чтобы избежать столкновения со «Свифтсюром» и «Аргонавтом».

Рассказ Гутьерреса более или менее правдиво отражает растерянность, которая вскоре широко распространилась по кораблям Объединенного флота. На «Монтаньесе» она усугубилась потерей старших офицеров — Франсиско Альседо и Антонио Кастаньоса. Капитан Альседо был убит, а Кастаньос тяжело ранен продольным огнем «Ахилла». Как и «Колосс», «Ахилл» был вооружен двенадцатью 32-фунтовыми карронадами и шестью 18-фунтовыми пушками, а их стрелковый огонь, направленный на квартердек, был губительным. Через некоторое время лейтенант Мелитон Перес нашел Гутьерреса и сообщил ему, что теперь он командует кораблем.

«Ревендж» возглавлял еще один отряд британских кораблей, но оторвался от них вперед. Поскольку «Ревендж» шел слишком быстро, Коллингвуд подал сигнал капитану Роберту Мурсому, чтобы тот соблюдал место в строю пеленга. «Ревендж» шел медленно сходящимся, почти параллельным курсом с остатками обсервационной эскадры Гравины. Как и другие британские корабли, «Ревендж» находился под вражеским огнем некоторое время до того, как начал отвечать. На скудно освещенной нижней палубе Уильям Робинсон («Образина» Робинсон) вспоминал: "Многие из наших людей считали, что стрельба не должна быть односторонней, и им не терпелось ответить на комплименты лягушатников". Но капитан Роберт Мурсом, степенный житель Северного Йоркшира, высказал свои пожелания вполне определенно. "Нам понадобится вся наша мощь, когда мы подойдем вплотную, — сказал он. — Не обращайте внимания на их стрельбу. Выстрел карронады с квартердека будет вам сигналом открыть огонь. Я знаю, что вы выполните свой долг как истинные англичане".

Услышав в конце концов выстрел карронады, канониры тут же выстрелили из своих тяжелых орудий двойными ядрами. Мурсом набрал ход и взял курс на промежуток между «Сан-Ильдефонсо» и французским «Ашиллем». Но эти два корабля стали уменьшать расстояние между собой. Капитан «Ашилля» Луи Деньепор был моряком из Дьеппа, еще одним офицером, получившим свой статус благодаря революции. Его команда была готова к абордажу, и он шел вперед так близко, что утлегарь «Ашилля» проткнул и оторвал крюйсель «Ревенджа», когда Мурсом прорывался через вражескую линию. «Ашилль» пытался зажать «Ревендж» между собой и «Сан-Ильдефонсо», и он сделал бы это, если бы в решающий момент крюйсель и грот-марсель не были повреждены вражеским огнем. "Те корабли, которые мы привели в беспорядок, развернулись и попытались взять нас на абордаж, — вспоминал «Образина». — Один из них налетел бушпритом на наш полуют, причем на бушприте сидело несколько человек их команды, и на носовом такелаже две или три сотни человек были готовы последовать за ними; но они попали в ад".

Они действительно попали туда. «Ревендж» был самым хорошо вооруженным 74-пушечным кораблем британского флота. На главной палубе вместо обычных 18-фунтовых орудий стояли 24-фунтовые, на полубаке и квартердеке — шестнадцать 32-фунтовых карронад и шесть 18-фунтовых карронад на полуюте. Французы бросились на абордаж. "Наши морские пехотинцы, вооруженные стрелковым оружием, и карронады на полуюте, заряженные канистрами с картечью, так быстро сметали их, кого в воду, а кого на палубу, что они были рады убраться восвояси".

Но проблемы капитана Мурсома на этом не закончились. "Француз зашел мне под корму, и я вынужден был долгое время терпеть продольный огонь, не имея возможности отвечать, так как наши снасти были перебиты, и ветер был настолько слабым, что мы долгое время находились под их огнем, прежде чем смогли маневрировать". С другого борта его обстреливал «Сан-Ильдефонсо», угрожая абордажем. Вскоре он заметил, что к его подветренной раковине приближается трехпалубный корабль с флагом, который он принял за флаг адмирала Гравины.

Французский «Ашилль» продольным огнем вывел из строя три орудия «Ревенджа». В одном из случаев, по словам «Образины», "произошло то, что можно назвать бойней, когда в один из портов нижней палубы попал залп, который убил и ранил почти всех, кто находился у орудия". Среди них был и корабельный сапожник, "который вносил радость в жизнь команды, потому что он был весельчаком среди своих, и какие бы обязанности ему ни поручали, его настроение облегчало повседневный труд". При стрельбе из пушки он "был настолько ошеломлен ударом по голове головой другого человека, что никто не сомневался, что он испустил дух". Британские моряки очищали палубы от своих мертвецов, поэтому сапожника стали выбрасывать "за борт без всяких церемоний, просто пропихивая его в орудийный порт". Но в тот момент, когда его собирались вытолкнуть, он начал брыкаться, и его поспешно затащили обратно. Он так быстро пришел в себя, что довел бой до конца. Впоследствии сапожник шутил: "Хорошо, что я научился танцевать, потому что если бы я не показал вам несколько своих па, когда вы собирались выбросить меня за борт, я был бы сейчас не здесь, а в полной безопасности в сундучке Дэви Джонса".

Там у него подобралась бы достаточно большая компания. Офицеры «Ашилля» быстро падали под британской картечью, которой осыпались верхние палубы. Карронада в очередной раз доказала свою эффективность и взяла тяжкую цену французской кровью. Сначала был смертельно ранен старший офицер Пьер Монталембер. Затем капитан Луи Деньепор получил попадание картечью в бедро, а второе попадание убило его на месте. С нижней палубы поднялся командовать кораблем суб-лейтенант Жан Жуан. Он продержался на квартердеке всего десять минут, после чего был ранен в грудь.

Это была долгая, тяжелая борьба, и прошло не менее получаса, прежде чем к кораблю приблизился какой-либо другой британский корабль. В конце концов с наветренной стороны подошел «Дефайенс» и вступил в бой с «Сан-Ильдефонсо», но в это же время с подветра показался трехдечник «Принц Астурийский». Сильно поврежденный «Ашилль», которым теперь командовал самый младший офицер, воспользовался этой возможностью и ретировался, скрывшись в дыму. «Принц Астурийский», испанский флагман, с его 114 тяжелыми орудиями, был более чем адекватной заменой.

Капеллан «Ревенджа» Джон Гринли вспоминал, что капитан Мурсом сказал подчиненным, что он "поступит так, как всегда поступал лорд Нельсон: подведет свой корабль к самому большому, к которому сможет подойти, а в остальном предоставить действовать своим людям. Те поддержали его тремя возгласами и сражались как львы". Они нуждались в таком наставлении. Хотя место Гринли было рядом с ранеными на орлопдеке, он периодически поднимался наверх, чтобы посмотреть, что происходит, хотя Мурсом дважды приказывал ему уйти. Однажды он "едва избежал несчастья: 42-фунтовый снаряд прошел в 6 дюймах от меня и полностью разбил бимс". Он обнаружил, что был "задет в двадцати местах осколками дерева, которые прошли близко от меня, но причинили лишь незначительные царапины". Там, наверху, как красочно выразился «Образина», "картечные выстрелы резвились и шалили довольно свободно, и им вторили одноглавые и двуглавые громовержцы". По его мнению, перекрестный огонь был настолько сильным, что противник, должно быть, повреждал и свои собственные корабли.

«Принц Астурийский» помешал «Дефайенсу» прорвать вражеский строй, но мичман Колин Кэмпбелл с «Дефайенса» считал его огонь довольно безвредным. Хотя он и нанес значительный ущерб такелажу британца, но убил только одного человека. Однако «Принц Астурийский» находился ближе к «Ревенджу», и, хотя его артиллерия прежде всего сосредоточилась на уничтожении рангоута и такелажа британского корабля, она также стреляла картечью для поражения живой силы противника.

"Бойня была страшная", — делился воспоминаниями капеллан. Согласно им, двадцать восемь человек были убиты и пятьдесят один ранен — сорок пять из них тяжело. Очень сильно пострадали моряки, перешедшие с «Центуриона» и составившие ядро экипажа «Ревенджа». "Все наши реи были прострелены, стеньги и мачты были ужасно помяты", а восемь ядер пронзили медь, которой была оббита подводная часть корпуса. Капитан Мурсом, по словам Гринли, несмотря на легкое ранение в щеку, не покинул палубу и "руководил своим кораблем так же спокойно, как будто находился за обеденным столом". Но вряд ли стоит удивляться тому, что Мурсом "не был уверен, что наш способ атаки был наилучшим из возможных". На этом этапе, между 13:30 и 14:00, почти все восемь кораблей дивизии Коллингвуда, прорвавшие строй противника, были изолированы и сильно потрепаны. Но дисциплина, вооружение, скорострельность и решительность спасли их.

В течение примерно двадцати минут экипаж «Редутабля» пытался оттеснить англичан от верхних надстроек «Виктори», чтобы взять его на абордаж. Нельсон знал, что французы месяцами тренировались в ближнем бою и абордаже, но команда «Виктори» была удивлена и встревожена интенсивным мушкетным, картечным и гранатным огнем, который полился с корабля Жан-Жака Люка. Капитан морской пехоты Чарльз Адэр был ранен, и он отозвал оставшихся морских пехотинцев с полуюта, заняв менее уязвимую позицию на правом спардеке. Оба старших лейтенанта морской пехоты получили "опасные ранения" и были доставлены на орлопдек. Младший лейтенант Льюис Ротли также спустился вниз вместе с другими морскими пехотинцами. Затем Адэр был ранен второй раз — в тыльную часть шеи, от чего он мгновенно скончался.

Примерно в тринадцать пятнадцать, когда сражение достигло своего апогея, самая печально известная мушкетная пуля в истории Великобритании покинул ствол, находившийся высоко на крюйс-марсе «Редутабля». В тридцати футах ниже и в пятнадцати ярдах по правому борту Горацио Нельсон прохаживался по квартердеку рядом с капитаном Харди. Он как раз повернулся у люка, чтобы встать лицом к корме, когда свинцовая пуля диаметром в пять восьмых дюйма ударил в эполет на его левом плече. Пуля вонзилась в грудную клетку, сломала два ребра, пробила легкое, разорвала легочную артерию и застряла в позвоночнике, увлекая за собой обрывки мундира и золотого галуна. Нельсон упал на колени, пытаясь опереться на левую руку. Харди, шедший чуть впереди, обернулся и увидел, как его друг и адмирал рухнул в пятна крови, оставшиеся от убитого ранее секретаря Нельсона. Сержант морской пехоты Джеймс Секер, матрос первой статьи Джеймс Шерман и еще один матрос подняли Нельсона с палубы и потащили к люку. "Наконец-то они достали меня, Харди, — произнес, задыхаясь от сильной боли, Нельсон. — У меня пробит позвоночник".

Любому флотоводцу, который руководил боем с квартердека, грозила смерть в бою, и это был не первый случай, когда Нельсон считал себя смертельно раненым. На Тенерифе в 1797 году, когда ему раздробило руку мушкетной пулей, он рухнул на баржу, пробормотав своему пасынку Джошиа: "Я покойник". В Нильской битве, с рассеченным обломком дерева лбом, он упал в объятия Эдварда Берри со словами: "Я убит. Помяни меня перед моей женой".

Стрелки на марсах «Редутабля», разумеется, стремились бы убить Нельсона, если бы опознали его, но даже с близкого расстояния попасть в конкретного человека из мушкета было непросто. Оружие было неточным, цель иногда была скрыта густым дымом или исчезала из вида за препятствиями при движении, а платформа, с которой стрелял снайпер, сильно раскачивалась, поднималась и опускалась на волнении. Почти все офицеры, находившиеся на квартердеке, получили различные ранения. Нельсону просто не повезло — его ранение было смертельным.

В середине XIX века появился рассказ, якобы написанный сержантом Робером Гиймаром, в котором тот утверждал, что это именно он убил Нельсона. Дальнейшее расследование показало, что эта история была выдумана двумя писателями, опубликовавшими ее в книге приключений времен наполеоновских войн. Второй лейтенант Льюис Ротли, который сразу после этого вывел на палубу двадцать морских пехотинцев, утверждал, что его люди, разъяренные убийством Нельсона, буквально стерли стрелков с крюйс-марса:

Человеком, который стал известен как "человек, стрелявший в убийцу Нельсона", хотя сам он никогда не делал такого однозначного утверждения, был мичман Джон Поллард. Вместе с пятидесятишестилетним сигнальным квартирмейстером Джоном Кингом Поллард оставался на полуюте, когда уходили морские пехотинцы. Позже он писал, что "мое внимание было привлечено тем, что я увидел на марсах «Редутабля» нескольких солдат, которые, присев, заряжали мушкеты и вели огонь по квартердеку «Виктори»". Поллард указал на них Кингу, и, "имея на сигнальном рундуке несколько запасных мушкетов для морских пехотинцев, я взял один из них, а Кинг снабдил меня пулями из двух бочек, хранившихся в кормовой части полуюта для них же". После того как морские пехотинцы покинули полуют, Поллард счел возможным пользоваться их боеприпасами, и к нему присоединился другой мичман, Эдвард Коллингвуд. "Я продолжал стрелять по марсу, пока там не осталось ни одного человека; последнего я обнаружил спускающимся по вантам, и от моего выстрела он упал". Как раз перед тем, как он сделал этот последний выстрел, "Кинг — квартирмейстер, подававший мне очередные патроны, — был убит выстрелом в голову и на моих глазах упал замертво".

В то время как Поллард и морские пехотинцы Ротли сосредоточились на мести за Нельсона, солдаты и матросы «Редутабля» одерживали верх в общей перестрелке, и через пятнадцать минут палубы «Виктори» были почти зачищены. Около восемнадцати моряков и морпехов были убиты и двадцать два ранены, в том числе лейтенант Джордж Блай, раненный в голову, и мичман Александр Палмер, раненный в бедро. Руководя мушкетной стрельбой и метанием гранат, Жан-Жак Люка испытывал прилив гордости. Его молодые офицеры стояли наготове у абордажных сеток, вооруженные карабинами, пистолетами и тесаками, и ждали его команды. Пушки и две большие карронады на полубаке и квартердеке «Виктори» остались без обслуги, а орудия внизу временно замолчали.

Люка решил, что настал его звездный час. "Верхняя палуба «Виктори» опустела, и огонь с нее снова прекратился, но взять ее на абордаж оказалось трудно из-за движения двух кораблей и высоты верхнего яруса «Виктори»". Стремясь закрепить свой триумф, Люка "отдал приказ обрубить топенанты грота-рея, чтобы он мог послужить мостом". Пока резали канаты и стропы, гардемарин Жак Йон провел четырех матросов на полубак «Виктори», взобравшись по свисавшему якорю. Под радостные возгласы французов они поднялись невредимыми и сообщили, что палуба пуста. Рей упал, и французские абордажники устремились к нему.

Вильнёв был в отчаянии, поскольку все его планы на случай непредвиденных обстоятельств провалились. Его фрегат «Гортензия» имел особый приказ приходить на помощь судам, потерявшим управление, и отбуксировывать их подальше от опасностей. Капитан Луи Ла Марр Ла Мейери должен был предпринять попытку спасти своего адмирала, каким бы самоубийственным ни казалось такое решение. Но, видимо, у Ла Марра не было стремления покрыть себя славой, которую Вильнёв обещал предприимчивым капитанам фрегатов, тем более посмертно. «Гортензия» никому не пыталась помочь и не понесла никаких потерь в течение этого дня. Вильнёв держал у борта одну из шлюпок «Буцентавра», чтобы в случае гибели флагмана пересесть на другое судно. Когда она понадобилась, то ее там не нашли. Ее либо разнесло на куски ядрами, либо разбило падающими мачтами. Все остальные шлюпки были изрешечены выстрелами.

К этому времени большинство орудий 24-фунтовой батареи «Буцентавра» были разбиты, и вокруг них валялась масса тел. Тех, кто еще мог сражаться, отправили на 36-фунтовую батарею, и матросы занялись расчисткой орудий правого борта от обломков рушившегося рангоута. На квартердеке один осколок раздробил левую руку Додиньона, а другой попал прямо в нижнюю часть живота. Лейтенант Фулькран Фурнье был вызван со своего поста на нижней палубе, чтобы принять командование кораблем. Вильнёв говорил Матье Приньи, своему начальнику штаба, о том, как необычно, что "он остался жив среди такого количества мушкетных пуль и осколков", именно тогда, когда Приньи упал, получив обломком дерева ранение ноги.

На некоторое время в клубах дыма, окутывавших корабль, появился просвет, и Вильнёв смог оценить ситуацию. Он увидел, что его центр и арьергард сдают позиции, что «Буцентавр» находится наветреннее всех судов из его флота и что с подветренной стороны есть несколько неповрежденных кораблей. Почувствовав, что имеется шанс на спасение, он приказал Фурнье использовать фок-мачту, чтобы бежать по ветру подальше от опасности. Но для успешности такого маневра не было ни места, ни времени. Когда «Буцентавр» набирал ход, штурман Блез Годран был ранен, а его утлегарь разбился, уткнувшись в корпус «Сантисима-Тринидада». Мгновение спустя «Конкерор» сбил фок-мачту «Буцентавра», полностью разрушив ее. Вильнёв попытался вызвать «Сантисима-Тринидад», чтобы те подали буксир и послали шлюпку, но его экипаж был полностью занят отражением атаки «Нептуна» и не отвечал.

Вильнёв решил сдаться, чтобы избежать новых жертв. Было уже два часа дня с небольшим. Капитан Маженди, вернувшийся в этот момент на квартердек, подсчитал, что потери составили 450 человек из 870. В действительности же пострадавших на корабле было, вероятно, около двухсот человек. Имперский Орел был разбит на куски, и Фурнье приказал выбросить осколки в море вместе с сигнальными книгами, "не желая, чтобы реликвии стали вражескими трофеями". Они сняли флаг с обрубка грот-мачты, но «Конкерор» продолжал стрелять, поэтому они стали махать в его сторону платками до тех пор, пока он не прекратил стрельбу.

Как и «Виктори», «Темерер» был выше «Редутабля», но для ведения ближнего противоабордажного боя он был гораздо сильнее вооружен, чем «Виктори». Семь 32-фунтовых карронад и шестнадцать 18-фунтовых орудий, расположенных по левому борту опердека и надстроек корабля, контролировали палубы «Редутабля». В момент навала на французский корабль он произвел картечный залп всеми орудиями по большей части команды Люка, собравшейся для абордажа «Виктори». Это была кровавая бойня и сокрушительный момент для самого Люка. "Невозможно описать ту бойню, которую произвел убийственный обстрел с этого корабля, — писал он позже. — Более двухсот наших храбрецов были ранены или убиты".

В этот решающий момент «Темерер» превратил «Редутабль» из корабля, собирающегося захватить приз, в корабль, сражающийся за свою жизнь. Люка избежал гибели от убийственного залпа, получив лишь легкое ранение, но его старший офицер Анри Дюпоте упал с простреленным левым коленом, пехотный капитан Шарль Шафанж, возглавлявший отряд 16-го полка, был убит, а капитан морской пехоты 79 полка Луи Гийом был тяжело ранен. Капитан и лейтенант морской артиллерии, возглавлявшие группу гренадеров, были убиты. Шесть других офицеров были убиты и шесть ранены. «Редутаблю» следовало бы немедленно сдаться, но он продолжал сражаться.

«Виктори» снова открыл огонь, и его тяжелые орудия стали стрелять по корпусу «Редутабля», нанося ему серьезные повреждения. Утверждается, что так стреляли для того, чтобы избежать попадания в «Темерер», но это был огонь разгневанных, возможно, под влиянием ранения Нельсона, моряков, и рассчитанный на то, чтобы потопить французский корабль. Он также привел к ужасным потерям в переполненной ранеными хирургической операционной на орлопдеке, где были убиты или повторно ранены многие из находившихся там. Люка отдал команду открыть огонь по «Темереру» из всех оставшихся неповрежденными орудий, но британский корабль оказался намного сильнее в этой неравной артиллерийской дуэли. Героический лейтенант Франсуа Бриаман, имевший за плечами огромный боевой опыт, выжил при попытке абордажа и командовал на нижней палубе. Он погиб, трижды получив ранения под огнем двух британских кораблей.

В этот момент с другого борта «Темерера» из дыма появился сильно поврежденный «Фугё». «Темерер» открыл огонь по «Фугё» орудиями правого борта, после чего все четыре корабля, дрейфуя, свалились в одну кучу друг с другом. К этому времени «Фугё» полностью потерял управление и не мог избежать навала: по словам Франсуа Базена, "марса-реи и нижние реи были разбиты, царил сплошной беспорядок, и не было ни малейшего дуновения ветра, чтобы попытаться восстановить управление". Семь 32-фунтовых карронад правого борта «Темерера» осыпали палубу «Фугё» убийственным картечным огнем. Капитан Луи Бодуэн, чье поведение в этот день нельзя было назвать безупречным, был ранен в грудь и потерял сознание. Франсуа Базен был ранен, но принял командование на себя и попытался оказать сопротивление, посылая людей для отражения абордажа с «Темерера» и стреляя из тех орудий, которые еще были в рабочем состоянии. Поначалу они даже заставили экипаж «Темерера» отступить, но огонь британских карронад постепенно уничтожил тех французов, которые осмелились остаться на палубе.

Базен позвал первого лейтенанта, но ему сказали, что он мертв. Второй лейтенант был смертельно ранен, а третий получил пулю в ногу. Четвертый лейтенант доложил, что главная батарея почти замолчала, а суб-лейтенант Жан Друдези сообщил, что в 18-фунтовой батарее осталось всего пятнадцать человек. Двадцать моряков и шесть морских пехотинцев с «Темерера» перебрались на «Фугё», и Базен отдал приказ прекратить огонь. Он спустился в капитанскую каюту и бросил в море ящик с сигналами и инструкциями. Лейтенант Томас Кеннеди нашел капитана Бодуэна мертвым на квартердеке. Вскоре после этого Базен был доставлен на «Темерер», чтобы официально сдаться капитану Элиабу Харви.

«Виктори» наконец-то отсоединился от «Редутабля» и взял курс на север. Теперь Харви окликнул Жан-Жака Люка и предложил ему сдаться, чтобы избежать дальнейшей бойни. Люка приказал нескольким солдатам, стоявшим неподалеку, открыть ответный огонь. Сразу же после этого грот-мачта «Редутабля» упала на «Темерер», а две оставшиеся стеньги английского корабля, в свою очередь, упали на «Редутабль». Несмотря на всю браваду Люка, его корабль теперь представлял собой не более чем плавающую груду обломков. Полуют выглядел так, словно его раздавил пресс, штурвал, перо руля и рудерпост были разбиты в щепки. Палубы во множестве мест были пробиты насквозь, а все орудия разбиты или опрокинуты. 18-фунтовая пушка на орудийной палубе и 32-фунтовая карронада на полубаке взорвались, что привело к многочисленным жертвам. Корпус корабля был изрешечен ядрами, прошедшими насквозь, палубные бимсы разбиты, крышки орудийных портов сорваны. Четыре из шести насосов уже не работали, трапы с квартердека сломаны. Палубы были усеяны трупами, многие раненые оказались под обломками упавшего рангоута. На корме загорелась просмоленная парусина. Анри Дюпоте собрал медиков и подававших пороховые заряды для тушения разгоравшегося пожара.

«Темерер» также подвергался воздействию французских гранат, и одна из них попала в опасную близость от крюйт-камеры, но дежурившему у ее входа профосу удалось справиться с возникшим огнем и спасти корабль. На некоторое время «Темерер» также прекратил огонь, пока тушили пожар. Наконец Люка решил сдаться, но его флаг уже упал вместе с бизанью, и ему нечего было показать англичанам. Не имея возможности покинуть квартердек, он с трудом донес свое намерение до своих людей. Когда лейтенант Джон Уоллес с «Темерера» поднялся на борт «Редутабля», один из его морпехов был заколот штыком, прежде чем всем стало ясно, что бой окончен.

Нельсон всегда восхищался картиной Бенджамина Уэста «Смерть генерала Вульфа», героя Семилетней войны, погибшего в час победы при Квебеке. Нельсон даже встречался с этим художником в аббатстве Фонтхилл в Уилтшире в 1800 году и спросил его, почему он больше не написал ничего подобного. "Потому что, милорд, больше нет подобных сюжетов", — ответил Уэст. "Черт возьми! — сказал Нельсон, — я об этом и не подумал".

Ни для кого не стало сюрпризом, что уже через несколько дней после того, как в Лондон пришло известие о смерти самого Нельсона, Уэст заключил сделку с гравером Джеймсом Хитом на изготовление гравюры с этой сценой. На создание столь подробных гравюр ушли годы, но после публикации они стали сенсационным бестселлером. Для достоверности Уэст сделал портретные зарисовки около тридцати офицеров, матросов и морских пехотинцев «Виктори». Но смерть героя он решил изобразить на квартердеке «Виктории», а не на переполненном, тускло освещенном орлопдеке, расположенном далеко внизу. Картина художника Артура Девиса для конкурирующего издания, на которой была изображена смерть Нельсона в том виде, как она произошла на самом деле, привела Уэста в ярость:

Артур Девис работал в конкурирующем с Уэстом стиле, продвинув иллюзию документального реализма еще на одну ступень: он настолько точно передал положение Нельсона в момент его смерти, что в 1999 году его картина помогла смотрителю корабля-музея «Виктори» заново найти точное место на орлопдеке, где умер Нельсон. На взгляд XXI века, Девис был прав, а Уэст — нет. Но и Девис был не вполне прав: спокойствие, запечатленное на его картине, скрывает шумное смятение и страдания вокруг умирающего героя, как было в действительности.

Александр Скотт, капеллан «Виктори» и правая рука Нельсона, был нервным интеллектуалом, по темпераменту не подходившим для традиционного боевого поста капеллана в операционной, которую он называл "мясной бойней". Насмотревшись на ужасно изувеченных друзей, он потерял контроль над собой, кинулся вверх по скользким трапам, и, задыхаясь, добрался до квартердека как раз в тот момент, когда был смертельно ранен Нельсон. Сразу же прийдя в себя, он последовал за теми, кто нес адмирала вниз, на орлопдек. Внимание хирурга Битти, только что определившего, что секретарь капитана Харди, Томас Уиппл, мертв, несмотря на явное отсутствие каких-либо ран на его теле, привлек шепот, пронесшийся вокруг, что принесли тяжело раненного адмирала.

С помощью казначея Уолтера Берка Нельсона уложили на одну из мичманских коек рядом с бухтой каната по левому борту. Места, обычно предназначенные для раненых, были уже все заняты. "Мистер Битти, вы ничего уже не можете для меня сделать. Жить мне осталось недолго: спина прострелена насквозь", — сказал Нельсон. Ему был знаком аналогичный случай, которым занимался Битти год назад, и узнал в нем свои симптомы. Битти снял с него одежду и тщательно осмотрел. Осмотр подтвердил диагноз самого Нельсона: пуля действительно застряла в позвоночнике. Выходного отверстия не было. "Доктор, я же вам говорил. Доктор, меня больше нет, — сказал Нельсон, а затем, после небольшой паузы, добавил: — Я оставляю своей стране леди Гамильтон и приемную дочь Горацию как мое наследство". Он сказал, что почувствовал, как пуля пробила ему спину, что кровь хлынула ему в грудь и что он потерял всякую чувствительность в нижней части тела. Все это были симптомы, которые Битти и он обсуждали в предыдущем случае с хирургом. Битти согласился с тем, что Нельсону уже ничем нельзя помочь, и оставил его с убитым горем Скоттом, а также с Вальтером Берком и его слугами Гаэтано Спедильо и Уильямом Шевалье.

Южнее «Ройал-Суверен» и «Санта Анна», с чьего обмена залпами началось сражение, продолжали обстреливать друг друга и окружавшие их корабли. Молодой протеже Коллингвуда, Джордж Касл из Дарема, был потрясен, "увидев множество искалеченных храбрых моряков: одни с простреленными головами, другие с вывалившимися внутренностями лежали, задыхаясь, на палубе". На «Ройал-Суверене» погибли сорок семь человек и девяносто четыре были ранены. Нога Коллингвуда была сильно ушиблена обломком дерева, а то, что он принял за "ветер от пролетевшего ядра", повредило ему спину, слегка задев ее. Но в очередной раз превосходство в качестве огня британских пушек и карронад привело к тому, что в прямой дуэли Королевский флот нанес противнику больше повреждений. Потери на борту «Санта-Анны» почти вдвое превысили потери на «Ройал-Суверене», а адмирал Игнасио де Алава получил тяжелое ранение в голову.

Примерно в четырнадцать десять стрельба с «Санта-Анны» прекратилась, и многие на «Ройал-Суверене» решили, что она сдалась. Но вместо этого «Санта-Анна» прошла по носу «Ройал-Суверена» и накрыла его продольным огнем. «Ройал-Суверен» открыл ответный огонь орудиями правого борта. От мощного удара «Санта-Анна» содрогнулась, и ее фок- и грот-мачты завалились. В четырнадцать двадцать минут она сдалась. Почти в то же самое время упала и грот-мачта «Ройал-Суверена». Джордж Касл заметил, что "после падения мачт корабль так сильно накренился, что мы не могли стрелять с нижней палубы — вода была почти по колено глубиной". Единственным плюсом, по его словам, было то, что морская вода смыла кровь.

В момент своего триумфа Коллингвуд получил известие с «Виктори». К кораблю подошла шлюпка, и на его борт поднялся лейтенант Александр Хиллс. Он сообщил Коллингвуду, у которого была перевязана нога, что Нельсон ранен. Коллингвуд спросил, опасна ли рана Нельсона. Хиллс "колебался, потом сказал, что надеется, что нет; но я видел в его глазах судьбу моего друга, ибо его взгляд говорил то, что не мог произнести его язык".

Коллингвуд понял, что теперь ему, очевидно, придется взять командование эскадрой на себя. В пятнадцать часов он подал сигнал Генри Блэквуду на «Эвриал», чтобы тот подошел и взял «Ройал-Суверен» на буксир, поскольку его корабль был не в состоянии двигаться. Затем он послал Генри Блэквуда на борт «Санта-Анны» за адмиралом Алавой. Вскоре Блэквуд вернулся с капитаном Гардоки, который доставил ему шпагу Алавы и известие о том, что адмирал находится при смерти. Со свойственной ему гуманностью Коллингвуд отправил Гардоки обратно с поручением позаботиться об Алаве. Это был великодушный жест, о котором он впоследствии пожалел.

Громадный «Сантисима-Тринидад» был атакован британскими линейными кораблями «Нептун», «Агамемнон» и «Конкерор». Фримантл, умело маневрируя, поставил «Нептун» поперек кормы испанца и подверг его сокрушительному продольному огню. Капитан Ксавьер де Уриарте попытался набрать ход, чтобы вырваться из кольца британских кораблей, но к этому моменту британцы сосредоточили огонь на его такелаже. Во время этого обстрела адмирал Балтасар Сиснерос был ранен, и его унесли вниз. Артиллеристы «Нептуна» и «Конкерора» поддерживали темп стрельбы выше, чем получали ответ с «Сантисима-Тринидада», на котором к тому же было уже повреждено несколько орудий. Стреляя с выгодных позиций, они наносили врагу больше потерь, чем несли сами, хотя Уильям Бэдкок на «Нептуне» был встревожен, когда в удушливом дыму главной палубы рядом с ним один человек был убит и трое ранены. Как и на других кораблях, большинство погибших на «Нептуне» составляли опытные моряки, работавшие на квартердеке. Среди девяти человек, погибших в бою, был ветеран — помощник констапеля Эдвард Носуорти, который выжил в битве на Ниле и оставил на корабле сиротой своего маленького сына. Но он и его многонациональные сослуживцы показали одну из самых впечатляющих артиллерийских стрельб в британском флоте как из тяжелых орудий, так и 24-фунтовых карронад.

В четырнадцать сорок огромная грот-мачта испанского корабля рухнула с ужасным треском. Матрос Джеймс Мартин, служивший на «Нептуне», вспоминал: "Мы издали тройное ʻУра!ʼ и сопроводили это полным бортовым залпом". «Сантисима-Тринидад» развернуло под ветер, так, что «Нептун» оказался у него на траверзе, и тут же и бизань-мачта испанца рухнула вниз. Это произвело яркое впечатление на всех, кто это видел:

Увидев ее без флага и услышав приветственные крики, с «Африки» послали лейтенанта принять капитуляцию, но Уриарте вежливо сообщил ему, что его корабль еще не сдается. Примерно через десять минут фок-мачта упала "на палубу марсовой площадкой на квартердек". Старший офицер корабля Игнасио Олаета был ранен и, спустившись вниз, сообщил Сиснеросу, что «Сантисима-Тринидад» потерял все мачты, многие орудия вышли из строя, а остальные не могли стрелять, так как палубы были завалены хаосом рангоута, такелажа и парусов, а также усеяны убитыми и ранеными. Вскоре после этого бригадир Уриарте был сбит с ног, потеряв сознание от удара по голове деревянным обломком. Он был ранен последним из тех офицеров, кто находился на палубе. Сиснерос послал своего адъютанта Франсиско Басурто с поручением принявшему обязанности командира корабля посоветоваться с оставшимися в строю офицерами и разрешил им сдаться, если они сочтут, что другого выхода нет.

Около пятнадцати часов один из офицеров вывесил на правом борту британский флаг, окликнул «Нептун» и сообщил, что они сдаются. По словам Мартина, со средней палубы «Сантисима-Тринидада» пара орудий открыла огонь, на что «Нептун» ответил мощным залпом, но затем известие о сдаче было доведено до сведения испанского экипажа, и орудия «Сантисима-Тринидада» замолчали. Экипаж «Нептуна» добился своего: самый большой корабль в мире стал их призом. На борту «Сантисима-Тринидада» было девяносто семь убитых и более двухсот раненых. Геркулес Робинсон, наблюдавший за ходом битвы с борта фрегата «Эвриал», писал позже: "Если бы мне пришлось выбирать пример отличной морской практики из тех, что я наблюдал лично, я бы назвал маневр «Нептуна», который мастерски подошел и продолжал удерживаться по корме «Сантисима-Тринидада» до тех пор, пока не сбил три мачты своего противника".

Планируя войны XXI века, американские военные теоретики изучили Трафальгарскую битву и объявили ее яркой иллюстрацией важности так называемого «командования и управления». Эдвард Смит из исследовательской программы Пентагона по командованию и управлению писал в 2002 году, что успешные командиры загоняют противника "за грань хаоса". Именно так, по мнению Смита, поступил Нельсон при Трафальгаре, когда ему удалось сражаться на пределе своих возможностей по управлению войсками, но чуть успешней, чем его противнику. Он утверждал, что "настоящим ключом к успеху Нельсона было то влияние, которое его смелый маневр оказал на способность французов и испанцев управлять своими силами, и тот хаос, который он создал". Корабли Нельсона смогли показать хорошие результаты благодаря тому, что Смит назвал «мыслительной сетью» между командующим и его ключевыми подчиненными, сформированной многолетним общим боевым опытом и тщательным объяснением плана сражения. Нельсон знал, что его капитаны будут воспринимать развивающийся бой так, как он от них ожидал, и что они будут обладать, по словам Смита, "общим пониманием ситуации... и выполнять взаимно поддерживающие действия без дополнительных указаний".

У Вильнёва ситуация была иной. Многие из его капитанов не доверяли ему, друг другу или и тому, и другому, и им было трудно — из-за недостатка опыта — координировать даже простые маневры перед боем. Сформировать и удержать под огнем грубую линию было пределом их возможностей. Нельсон перешагнул через этот предел, вызвав у них растерянность и сомнения в своих силах ударом «пелл-мелл»^[64]. С того момента, как он прорвал линию, он навязал им свой собственный темп действий. Отделенные друг от друга и от Вильнёва, лишь немногие смогли эффективно ответить, а сам Вильнёв не смог толком управлять своими силами.

Добившись желаемого результата, Нельсон был уверен в силе британской артиллерии ближнего боя, в превосходстве вооружения и маневра, а также в скорострельности. Его вера, как уже было доказано, была вполне обоснованной. В некоторых случаях франко-испанцы пытались парировать мощь британских карронад подавляющим огнем стрелкового оружия, но выиграть бой между двумя кораблями им пока не удавалось. Главные батареи британских кораблей неоднократно доминировали над своими противниками, что бы те ни делали над верхними палубами. В других случаях, насыщенность британских квартердеков, полубаков и полуютов тяжелыми карронадами производила разрушительный эффект, выводя вражеские корабли из строя путем уничтожения такелажа и ключевого персонала.

Сбитые с толку дымом и деморализованные первым столкновением с британской артиллерией, такие корабли, как «Монтаньес» и «Аргонавт», отступили, вместо того чтобы сблизиться с вовлеченными в бой кораблями противника, на которые с их помощью можно было оказать более сильное давление. Такие корабли, как «Сан-Хусто», маневренность которых была ограничена неопытными экипажами, вообще не вступали в ближний бой. В результате первые британские корабли, достигшие франко-испанской линии, уцелели, хотя их численность составляла восемь к шестнадцати, в то время как Нельсон предполагал, что они будут иметь численное превосходство пятнадцать к двенадцати.

Наконец, с запозданием, прибыл поток новых британских кораблей, имевших возможность маневрировать. Большинство из них оказалось в тылу франко-испанской линии, что давало англичанам локальное численное преимущество. Некоторые из них могли вмешаться в ход событий и поддержать или атаковать там, где их присутствие было наиболее целесообразным. То, что сейчас решат сделать их капитаны, окажет решающее влияние на исход сражения.

Дальше к югу, на том участке, который сохранил подобие строя Объединенного флота, продолжал упорно сражаться «Плютон». Он вел огонь по «Белайлу», который едва мог отвечать, так как орудия, направленные на «Плютон», были накрыты парусами упавшей бизань-мачты. Несмотря на успехи Королевского флота в других местах, некоторое время казалось, что «Белайл» был единственным британским кораблем, вынужденным защищаться, поскольку отступавшие французские и испанские корабли поливали его своим огнем. «Сан-Хусто» и «Сан-Леандро» сочли его удобной мишенью, так же, как и «Эгль», когда он смог оторваться от «Беллерофона». В четырнадцать десять Пол Николас, молодой лейтенант морской пехоты, "находился в это время под срезом полуюта, помогая управлять карронадой, когда крик ʻПолундра! Она падает!ʼ заставил меня поднять голову, и в тот же миг грот-мачта перевалилась через фальшборт прямо надо мной. От падения этой громоздкой массы задрожал весь корпус корабля". Те, кто находился на полуюте, были на волосок от гибели.

Французский корабль «Нэптюн» (капитан Эспри-Транкий Мэстраль) в конце концов был вытеснен британскими подкреплениями со своей позиции у «Темерера». В четырнадцать тридцать он приблизился к «Белайлу», занял позицию по его носу и к четырнадцати сорока пяти продольным огнем снес его фок-мачту и бушприт. Отказавшись сдаваться, «Белайл» поднял британский флаг, привязав его к пике, на обрубке фок-мачты. Но, как писал Николас, корабль не мог маневрировать для ответного огня: "Единственным средством, которое было в нашей власти, чтобы развернуть корабль бортом к противнику, были длинные весла, которые можно высунуть из орудийных портов; мы попытались, но безрезультатно, поскольку даже на кораблях под совершенным командованием они оказываются практически бесполезными".

Недалеко от него «Альхесирас» и «Тоннант» все еще продолжали сражаться. Борта обоих кораблей скрежетали друг о друга, и на нижней палубе приходилось откатывать пушки внутрь так, чтобы стволы не высовывались из портов, что увеличивало грохот и задымление внутреннего пространства. Учитывая критическое положение, адмирал Шарль Магон обошел «Альхесирас», подбадривая людей демонстрацией своего холодного мужества. Хотя он был бледен от потери крови после того, как осколок разорвал его бедро, он отказался покинуть бой для лечения.

На «Тоннанте» тридцатитрехлетний помощник квартирмейстера Джеймс Уайт из Сомерсета был командиром орудия на полуюте. Внезапно он обнаружил, что один из его больших пальцев на ноге висит на куске кожи. Он отрезал его ножом и перевязал рану шейным платком. Он не захотел спускаться вниз, подобно французскому адмиралу, с которым он сражался: "Нет, сэр, я не тот человек, чтобы спускаться вниз из-за пустяковой царапины. Мне хочется дать голодранцам еще несколько крепких пилюль, прежде чем мы покончим с ними". Мгновением позже, когда лафет его 18-фунтовой карронады был разбит, Уайт перешел на другое орудие.

Хотя грот- и крюйс-стеньги «Тоннанта» были сбиты некоторое время назад, товарищи Джеймса Уайта были полны решимости взять «Альхесирас» на абордаж, и немногие французы, все еще находившиеся на верхней палубе, были вынуждены отчаянно защищаться. Лоран Ле-Турнёр был тяжело ранен в плечо, штурманский офицер Пьер Леблон-Плассан и первый лейтенант Люк Морель — в грудь. От попадания тлеющих пыжей с «Тоннанта» загорелась кладовая боцмана, и три человека сгорели заживо, прежде чем пожар удалось потушить. Огонь перекинулся и на «Тоннант», и британцы использовали свой пожарный насос для тушения пожара на обоих кораблях.

Двадцативосьмилетний Дэниел Фицпатрик из Килкенни, которого в апреле наказали двадцатью четырьмя ударами плетью за кражу, перепрыгнул через зазор между бортами кораблей и вскочил на такелаж француза. Срезав один из четырех флагов «Альхесираса», он обвязал его вокруг пояса и бросился назад к «Тоннанту». В тот момент, когда он перебирался через борт, его подстрелили, и он упал в воду. К этому времени остатки обслуги 18-фунтовых орудий на верхней палубе «Альхесираса» и все, кто был в состоянии обслуживать орудия, собрались на нижней палубе у 36-фунтовых орудий. Пытаясь собрать своих людей для последней попытки абордажа, Магон получил пулю в грудь и упал замертво. Весть о гибели адмирала разнеслась по кораблю как раз в тот момент, когда бизань- и грот-мачты «Альхесираса» рухнули вместе с остававшимися на верху стрелками. Шлюпки обоих кораблей были разбиты вдребезги, поэтому тем, кто оказался в воде, оставалось только цепляться за обломки рангоута и надеяться выжить до того момента, когда стрельба прекратится.

Четырнадцать 36-фунтовых орудий французского корабля были сбиты с лафетов, а большинство орудий правого борта теперь были накрыты упавшими парусами. Они зарядили двойными ядрами те немногие носовые орудия, из которых можно было стрелять по «Тоннанту», и их залп серьезно повредил его корму, пробив ее ниже ватерлинии. Ответный залп из пушек «Тоннанта» окончательно заставил замолчать орудия французов.

Во главе со вторым лейтенантом Чарльзом Беннетом и лейтенантом морской пехоты Артуром Боллом абордажники «Тоннанта», ликуя, бросились вперед на «Альхесирас». Они нашли тело Магона у подножия трапа, ведущего на полуют, а затем столкнулись лицом к лицу с тяжело раненым Лораном Ле-Турнёром, который сдал корабль. На «Альхесирасе» погибли семьдесят семь человек и 142 были ранены. «Тоннант» потерял двадцать шесть человек убитыми и пятьдесят ранеными, каждый из которых был подробно записан в книге учета личного состава корабля. Корнуоллец Уильям Найт, которого трижды наказывали за пьянство во время короткого пребывания капитана Тайлера на корабле, покончил с пьянством навсегда.

В то время как абордажная партия «Тоннанта» овладевала потерявшим мачты «Альхесирасом», лейтенант Бенджамин Клемент направил огонь погонных орудий «Тоннанта» на «Монарку». По свидетельству Мануэля Феррера, «Монарка» набирала по три фута воды в час, при том, что всех, кого можно было, поставили на помпы для откачки воды. Вскоре после сдачи «Альхесираса» «Монарка» сделала то же самое, и флаги, которые ее капитан Теодоро де Аргумоса перед ранением прибил к мачте, были сняты.

Бенджамин Клемент окликнул «Монарку» и спросил, сдаются ли они. Ему ответили, что да, и он отправился на корму сообщить об этом первому лейтенанту Джону Бедфорду. Тот приказал ему взять шлюпку и отправиться на сдавшийся корабль. Клемент напомнил, что все их шлюпки повреждены, но "он сказал мне, что я должен попытаться; поэтому я отправился на ялике с двумя матросами. Мы не прошли и четверти пути, как ялик затопило". Клемент, не умевший плавать, запаниковал, но его спасли быстрые действия двух других мужчин, находившихся в лодке. Чарльз Макнамара, двадцатиоднолетний чернокожий доброволец с Барбадоса, находился на корабле уже почти год. Джон Маккей, шотландец тридцати восьми лет, был опытным квартирмейстером. Они обхватили Клемента с двух сторон и поддерживали его до тех пор, пока он не смог ухватиться за канат, закрепленный между кораблем и яликом. Макнамара поплыл на корабль за линем и закрепил его за подмышки Клемента. Затем матросы подняли Клемента на борт корабля через один из портов.

Первые восемь кораблей Коллингвуда атаковали под углом семьдесят-восемьдесят градусов к линии строя противника. Корабли, сцепившиеся друг с другом, такие как «Тоннант» и «Альхесирас», потеряли ход и дрейфовали по ветру. Большинство остальных уваливались под ветер, чтобы избежать столкновения, уклониться от продольного огня или самим попытаться обстрелять продольным огнем противника. В результате концевые корабли дивизии Гравины, стремившиеся помочь своим товарищам в центре, стали держать курс не на север, а ближе к востоку. В результате замыкающие колонну Коллингвуда корабли оказались преследующими противника почти с той же скоростью, что и его корабли. Более того, из-за слабого ветра британские корабли под полными парусами имели преимущество в скорости хода не более одного узла перед теми, кто дрейфовал по ветру впереди них.

Это в какой-то мере объясняет то, почему они подошли на час или даже на два часа позже первых кораблей, прорвавших строй противника. Но наконец-то концевые корабли подошли, и численное преимущество Объединенного флота стало постепенно уменьшаться. К четырнадцати часам в этом районе разгорелся беспорядочный орудийный бой, и корабли Гравины разделились на две группы. «Сан-Ильдефонсо» и «Сан-Хуан», держась круче к ветру, направлялись к «Беллерофону». «Ашилль», затем «Принц Астурийский» и «Бервик» направились более под ветер, туда, где трехдечник «Аргонаута» сражался с британским «Ахиллом». С наветренной стороны подходили «Дредноут», «Тандерер» и «Дефенс». Стремясь внести свой вклад в сражение, которое буквально дрейфовало от них, некоторые из прибывших с опозданием британских кораблей вели малоэффективную дальнобойную стрельбу. Порой они попадали в своих. «Свифтшур» отстрелил флажной фал «Полифема», и капитану Редмиллу пришлось обратиться к капитану Резерфорду с просьбой прекратить обстрел своих кораблей.

«Тандерер» некоторое время обстреливал «Сан-Ильдефонсо», а затем приблизился к «Принцу Астурийскому». Такелаж «Сан-Ильдефонсо» уже был сильно поврежден в результате столкновения с «Ревенджем». Капитан Хосе де Варгас спустился вниз, раненный осколком в левую руку. Тиммерман доложил старшему офицеру Ансельмо Гомендио о сильной течи от нескольких пробоин ниже ватерлинии, и тот приказал послать людей от орудий на работу по откачке воды помпами. Одновременно также приходилось бороться с пожаром на квартердеке и полуюте. Джордж Хоуп на «Дефенсе» догнал «Бервика» и начал обстреливать его бортовыми залпами с близкого расстояния.

Косме де Чуррука на «Сан-Хуан-Непомусено» направлялся на помощь своему другу Дионисио Алькала Галиано, чей корабль «Багама» все еще обменивался выстрелами с «Беллерофоном», когда его перехватил «Дредноут» Джона Конна. Этому мучительно медленному трехпалубнику было приказано занять место между двумя колоннами. Под прямым руководством Коллингвуда, который еще неделю назад держал свой флаг на «Дредноуте», его экипаж натренировался давать три бортовых залпа за три с половиной минуты, что было непревзойденным показателем в британском флоте. Поскольку на этом корабле было более сотни орудий большего калибра, чем на «Сан-Хуане», то состязание оказалось крайне неравным.

Чуррука руководил маневром и огнем «Сан-Хуана» через рупор, экономно выбирая цели и концентрируясь на точном огне. Он как раз возвращался с носовой части, где давал указания наводить орудия на «Беллерофон», когда очередное вражеское ядро попало в него, угодив в верхнюю часть бедра и почти оторвав ему ногу. Его шурин, Хосе де Аподока, подбежал к нему, и Чуррука спокойно сказал: "Пепе, скажи своей сестре, что я умер с честью". Аподока передал слова Чурруки, что он умирает в мире с Богом и что хотел бы поблагодарить команду за мужественное поведение. Сначала Чуррука отказался покинуть квартердек, но, поняв, что ему придется передать командование, позвал своего неразлучного друга и старшего офицера Франсиско Мойуа, но обнаружил, что Мойуа только что был убит. Аподока обратился к штурманскому офицеру Хоакину Ибаньесу де Корбера, который отправил его на поиски старшего лейтенанта Хоакина Нуньеса Фалькона. Фалькон был тяжело ранен, но все равно явился. Чуррука умер в полном сознании.

Некоторое время «Сан-Хуан» продолжал сражаться, но около 250 членов его экипажа были убиты или ранены, а из мачт устояла только грот-мачта. Фалькон посовещался с Ибаньесом де Корбера и еще с двумя оставшимися в живых офицерами, и они решили сдаться. «Дредноут» послал шлюпку с призовой командой, чтобы принять капитуляцию, и двинулся к «Тоннанту», который находился теперь немного северо-восточнее.

В понедельник утром Антонио Алкала Галиано, чей отец командовал «Багамой», вместе со своей тетей отправился в Кадис на карете. Когда они ехали вдоль берега, на юге виднелись большие корабли, но не было видно ни дыма, ни боя. Они въехали в ворота Кадиса и вскоре узнали, при каких обстоятельствах флот вышел в море и что отцу Антонио, как и многим другим, не дали времени попрощаться. Антонио недолго пробыл в Кадисе и отправился в дом своего близкого друга, богатого купца Хосе Гутьерреса де ла Уэрта. Они только начали разговаривать, как пришел еще один посетитель и сказал, что им нужно как можно скорее подняться на крышу, потому что от дозорной башни поступил сигнал, что в пределах видимости происходит сражение.

Дом Гутьерреса был одним из самых высоких и имел удачно расположенный бельведер с беспрепятственным видом на южный горизонт. Антонио ощутил неприятный трепет, и ему стало не по себе при мысли о том, что придется наблюдать за битвой, но его "охватил какой-то необъяснимый порыв, и он вместе с остальными взобрался на башню". Когда они поднялись наверх, то увидели, что все остальные башни Кадиса переполнены людьми, жадно наводящими свои подзорные трубы на Трафальгар.

Битва, в которой, как он знал, сражался его отец, была едва видна на горизонте. С помощью мощной подзорной трубы, вспоминал Антонио, "можно было различить, несмотря на густой дым, отдельные корабли, лишенные мачт, что свидетельствовало о том, что бой начался уже некоторое время назад и что он был жестоким. Но это было все, что можно было узнать, и на этом мое воображение заработало, создавая видения ужаса и разрушения".

Дионисио Алькала Галиано расположил «Багаму» между «Беллерофоном» и «Колоссом» и в течение двух часов вел бой с ними обоими. Французский корабль «Свифтсюр» также сражался с «Колоссом», находясь ближе к нему, в то время как внимание «Беллерофона» было поглощено его длительной борьбой с «Эглем». Примерно в четырнадцать тридцать «Свифтсюр» потерял грот-стеньгу и отдалился от «Колосса» с большей частью замолчавшими орудиями, что позволило тому сосредоточить весь свой огонь на «Багаме». К несчастью для «Багамы», «Эгль» чуть раньше также потерял контакт с «Беллерофоном», и тот теперь тоже сосредоточил весь огонь на корабле Галиано. Каждый из этих английских кораблей находился на расстоянии около ста ярдов от «Багамы», а еще два британских корабля, «Орион» и «Дефайенс», надвигались на «Свифтсюр» и «Эгль». «Багама» оказалась в ужасно опасном положении.

Галиано, который ранее уже был ранен, подумывал о бегстве, как это начали делать другие корабли Объединенного флота, но решил, что если он это сделает, то вся их позиция в центре рухнет. Это было смелое, но фатальное решение, поскольку вскоре после этого на его палубу обрушился град британских книппелей и картечи. Из-за близко пролетевшего ядра из рук Галиано выпала подзорная труба, и он покачнулся. К нему кинулся старшина капитанского катера, чтобы поднять трубу, но когда он передавал её обратно капитану, очередное пушечное ядро разрубило его пополам, обдав Галиано кровью. Мгновением позже еще одно ядро снесло верхнюю часть черепа Галиано. Его люди набросили на тело капитана испанский флаг, и вскоре потеряли присутствие духа.

Такелаж «Багамы» пострадал настолько, что корабль не смог бы спастись бегством, даже если бы захотел. Бизань- и грот-мачта упали, а вода в трюме поднималась. Новый командир, Томас де Рамери, вскоре был ранен, и командование принял Роке Гуручета. Он собрал офицеров на совет, и они решили сдаться. Молоденького гардемарина Алонсо Бутрона — которому погибший Галиано велел ни за что не сдаваться — унесли раненым, а охраняемый им флаг был сбит. Испанцы развесили британские флаги на тех частях корабля, которые были обращены к их противникам. «Колосс» и «Беллерофон» немедленно прекратили огонь по «Багаме». В пределах нескольких минут и на расстоянии в нескольких сотнях ярдов Испания потеряла двух своих самых выдающихся мореплавателей и исследователей — Галиано и Чурруку. В то время как некоторые другие корабли отступили, они с исключительным мужеством сражались до конца, даже несмотря на то, что само это сражение происходило вопреки их здравомыслящим размышлениям.

"Следует признать, что доны сражались в этом бою не хуже французов; и если мореходство и доблесть заслуживают похвалы, то они имеют полное право на таковую в равной степени", — писал Уильям Робинсон, который на «Ревендже» имел личный опыт решительного сопротивления со стороны «Сан-Ильдефонсо» и «Принца Астурийского». Другие испанские корабли, находившиеся в первых рядах, сражались до тех пор, пока не были выведены из строя настолько, что не могли больше вести огонь, и заплатили немалую цену кровью, особенно кровью своих квартердечных офицеров. Обычно уступая в интенсивности орудийного огня, испанцы отстояли национальную честь, несмотря на все свои сомнения в разумности участия в сражении.

Увидев, что на «Багаме» появились британские флаги, капитан «Колосса» Джеймс Моррис переключил внимание на другое. Экипаж французского корабля «Свифтсюр» восстановил контроль над кораблем, и капитан Шарль-Эзеб Л'Опитальер-Виймадрен попытался обстрелять продольным огнем корму «Колосса». Тот отреагировал вовремя. Как писал Моррис, "мы, развернувшись быстрее, получили лишь несколько попаданий из его орудий левого борта, прежде чем дали залп из всех орудий правого борта, который снес его бизань-мачту". В этот момент появился «Орион» Эдварда Кодрингтона.

Кодрингтон приближался к месту сражения и наблюдал за происходящим, решив не открывать огонь до тех пор, пока не окажется достаточно близко, чтобы нанести значительный урон стóящей цели. Он считал, что "поскольку мы были единственным кораблем, не открывавшим еще огонь... мы были единственными людьми, которые могли оценить целостную картину этой грандиозной и ужасной сцены". Она произвела на него такое впечатление, что он позвал всех своих лейтенантов, чтобы они разделили его с ним. Он шел, оставляя слева «Санта-Анну» и «Ройал-Суверен», а справа — скопление полуразбитых кораблей «Тоннант», «Альхесирас», «Монарка» и «Марс». Выстрелы с кораблей обеих сторон "летели на нас, как град", но почти не причиняли вреда. Экипаж был очень дисциплинированным, и только один офицер раздражал Кодрингтона тем, что постоянно надоедал с просьбой открыть огонь.

Когда он подошел к «Свифтсюру», Кодрингтон счел, что наконец-то нашел подходящую жертву для пушек «Ориона», "и, подойдя вплотную к его корме, мы всыпали ему такую дозу, что снесли все три его мачты и заставили его спустить свои флаги. Неоднократно указывая своим людям на бесполезную трату боеприпасов на примере других кораблей, я имел прекрасную возможность убедить их в пользе хладнокровной сдержанности".

Виймадрен на борту «Свифтсюра», несомненно, оценил этот урок: он посчитал, что это был трехдечник, "и поскольку в это время был почти штиль, у него было время выпустить в меня три бортовых залпа, которые сбили мою грот-мачту, снесли гакабортное ограждение, штурвал и опрокинули большую часть орудий на главной палубе". Хирург «Свифтсюра» докладывал о том, что на орлопдеке и даже в трюме больше нет места для раненых. Некоторое время Виймадрен огрызался с нижней орудийной палубы, но вскоре он спустил свой флаг. Когда британцы радостно завопили, французам стало ясно, что день заканчивается поражением.

Кодрингтон поступил именно так, как учил Нельсон — решительно вмешался в бой Джеймса Морриса в тот момент, когда тому была крайне необходима поддержка. На «Колоссе» было 40 убитых и 160 раненых — самые большие потери среди британских кораблей. Когда Моррис разворачивал свой корабль к ветру, упала бизань-мачта. Вряд ли он смог бы внести еще какой-нибудь вклад в сражение, но он уже разгромил три вражеских корабля, и это можно считать лучшим результатом британской стороны.

Нанеся последний удар по «Свифтсюру», Кодрингтон направился к флагманскому кораблю адмирала Гравины «Принцу Астурийскому», решив атаковать его спереди. Но огонь «Дредноута» не позволил «Ориону» приблизиться к испанскому трехдечнику. Поэтому Кодрингтон "вынужден был в течение значительного времени заниматься тем, что всегда вызывает у меня тревогу, — перестрелке на значительном расстоянии, и весь вред, который мы получили, исходил от упомянутого «Принца Астурийского»".

За десять часов до этого Уильям Камби был разбужен, чтобы увидеть мачты противника на горизонте. Теперь он исполнял обязанности капитана. Он отправил лейтенанта Эдварда Томаса, мичмана Генри Уокера и восемь матросов овладеть «Монаркой». В этот момент хирург прислал ему сообщение о том, что кокпит сильно переполнен ранеными, и попросил разрешения использовать капитанскую каюту для проведения ампутаций. Камби предупредил, что они должны будут эвакуироваться обратно на орлопдек, если повторится вражеский огонь.

Первого из раненых уже несли по трапу на квартердек, когда Камби подошел к тому же трапу, чтобы спуститься вниз. "С самого начала боя я придерживался неизменного правила избегать разговоров с ранеными товарищами и друзьями, — вспоминал Камби, — не желая проявлять свои личные чувства в тот момент, когда все мои силы направлены на выполнение общественного долга". Он прошел мимо Овертона, не сказав ни слова. Но прямо на его пути оказался Уэмисс, "и, не желая, чтобы он принял за недоброжелательность мое молчание, я сказал: ʻУэмисс, мой добрый друг, мне жаль, что вы ранены, но я верю, что вы справитесьʼ, на что он ответил с максимальной бодростью: ʻЭто всего лишь царапина, и мне придется извиниться перед вами за то, что я покинул палубу по такому пустяковому поводуʼ. В этот момент он был внесен в каюту, где ему предстояла ампутация правой руки!" Уэмисс выжил и стал подполковником.

Примерно в это время «Дефайенс» наткнулся на сильно поврежденный «Эгль». Он встал рядом, и они с близкого расстояния обстреливали друг друга из пушек, пока огонь «Эгля» не ослабел. По словам подштурмана Джеймса Спратта, молодого ирландца, командовавшего абордажниками «Дефайенса», наступила жуткая пауза, пока они наблюдали друг за другом. Остальные офицеры «Дефайенса», которые почти все были шотландцами, готовили своих людей к абордажу, а противник готовился отразить их, и "каждый смотрел на другого с оружием в руках, нетерпеливо ожидая встречи". Проблема заключалась в том, что, из-за предыдущей дуэли «Дефайенса» с «Принцем Астурийским» и долгой схватки «Эгля» с «Беллерофоном», "шлюпки обоих кораблей были прострелены и стали бесполезными". Они задумались, как преодолеть расстояние между кораблями.

Спратт спросил у капитана Филипа Дарема разрешения подняться на вражеский борт вплавь, "поскольку я хорошо знал, что 50 или 60 абордажников, которых я обучал в течение нескольких лет, умеют плавать как акулы". Сначала Дарем возражал, "говоря, что я слишком шустрый", но в конце концов согласился. Спратт крикнул: "Эй вы, мои храбрецы, кто умеет плавать, следуйте за мной", и "перевалился через правый борт с тесаком в зубах и томагавком за поясом". Он доплыл до кормы «Эгля», "где, используя цепную оснастку руля, я забрался через кормовой порт в кондуктóрскую кают-компанию". Но он был один. По какой-то причине его люди не последовали за ним.

Без сомнения, Спратту помогла неожиданность его появления, и он пробился на полуют и, "показав себя команде нашего корабля с вражеского гакабортного планширя, я подбодрил их, надев шляпу на острие своего тесака". В этот момент Дарему удалось подвести «Дефайенс» к борту француза, и его боцман, Уильям Форстер, подал канаты, соединившие оба корабля. При этом он погиб, "получив от стрелка с фор-марса пулю в грудь, а когда его понесли вниз, в него попала вторая пуля, окончательно прикончившая его".

Подразделение Спратта перескочило на «Эгль» и стало пробиваться к нему. Они вовремя успели прийти на помощь одинокому ирландцу. Спратт в одиночку вел бой с тремя гренадерами с примкнутыми штыками. Он пронесся на сигнальном фале над их головами и убил двоих, прежде чем они успели среагировать. Третьего он схватил за шею и перебросил через край палубы, но француз в падении потянул Спратта за собой. Спратт приземлился сверху, а гренадер сломал себе шею, ударившись о палубу квартердека. Там происходила отчаянная схватка. Экипаж «Эгля», которым теперь командовал лейтенант Луи Гюиссье, решительно защищал свой корабль. Меткие стрелки 67-го полка продолжали обстреливать британских моряков и бросать гранаты с высоты. В рукопашной схватке преимущество было на стороне французов. Первая волна британских абордажников была сильно потрепана и отброшена назад. Друг Спратта, первый лейтенант Томас Саймонс, был застрелен стрелком.

Видя, что «Эгль» еще не готов сдаться, Дарем снова открыл орудийный огонь. Ответ со стороны французов был слаб, так как большинство его орудий были повреждены. Летевшие вместе с ядрами горящие пыжи «Дефайенса» причинили возгорание в кают-компании французского корабля. Затем в дело вступил второй отряд британских абордажников, и эти свежие подкрепления окончательно переломили ситуацию. Спратт был свидетелем того, как рыжеволосый сучильщик из Дублина сражался с мощным французом. Они уставились друг на друга, потом оба выстрелили из пистолетов и промахнулись; затем они стали драться на тесаках, а потом перешли к рукопашной схватке. Француз нащупал лежавший на палубе пистолет и прострелил ирландцу тело, но дублинец убил его ножом.

Когда Спратт поднялся на ноги, один из гренадеров бросился на него с примкнутым штыком. Спратт парировал удар абордажным тесаком. Гренадер отступил на пару шагов и поднял мушкет, чтобы выстрелить. Спратт тесаком отклонил ствол вниз, так что предназначавшаяся для груди пуля попала в выдвинутую вперед правую ногу и раздробила кость. "Я почувствовал что-то вроде удара электричеством и бросился на него, но нога подвернулась, и я голенью ударился о палубу". Спратт "забрался между двумя орудиями на квартердеке, прижавшись спиной к фальшборту, чтобы не быть атакованным сзади, и тут же на меня вновь напал мой старый мучитель спереди и еще двое с каждой стороны". Он крикнул о помощи, и, так как дым рассеялся, его люди "увидели мое опасное положение и проткнули моего мучителя, чуть не насадив меня на тот же вертел".

Когда был спущен французский флаг, Спратт отправил с ним чернокожего матроса — одного из своих абордажников — капитану Дарему. Спратт ослабел от тяжелой работы и потери крови. Он попытался вернуться на свой корабль с помощью одного из канатов для подъема шлюпок, но не попал на палубу и спрыгнул больно, но удачно на поднятую крышку орудийного порта. Оттуда его вытащили товарищи и отнесли к Уильяму Бернетту, отличному корабельному хирургу, ветерану Сан-Висенте и Нила.

Члены экипажа «Белайла», увидев сквозь дым приближающийся трехдечник, поняли, что так или иначе их судьба предрешена. В зависимости от того, друг это или враг, они будут спасены или должны будут сдаться. Примерно пятая часть экипажа была ранена, верхняя палуба была в основном покинута, но, к счастью для тех, кто укрылся внизу, пока не находилось ни одного нового вражеского корабля, который мог бы подойти вплотную и пробить корпус. Пол Николас вспоминал, "с какой тревогой все взоры обращались к этому грозному объекту, который должен был либо избавить нас от непрошеных соседей, либо сделать наше положение отчаянным. С часу дня мы почти не видели британских флагов, и невозможно выразить наше волнение, когда изменение курса чужака показало нам белый флаг".^[65]

Они были спасены. Приближающийся трехдечник оказался «Дредноутом». Он прошел в стороне, но два корабля, шедшие с ним, не свернули. Люди с британского «Свифтшура» забрались на такелаж и радостно кричали, проходя мимо «Белайла», а затем направились к «Плютону», заставив Космао отступить. Вскоре после этого «Полифем» отогнал «Нэптюн» капитана Местраля. «Белайл» прекратил огонь "и направил людей на уборку палуб от обломков и ремонт повреждений". Но расслабляться было нельзя. С подветренной стороны корабли выстраивались в подобие боевой линии, а с севера, что представляло еще большую опасность, виднелись свежие корабли адмирала Дюмануара.

Каждую сдачу вражеского корабля, которую они видели, моряки «Виктори» приветствовали радостными криками. Однажды Нельсон спросил, что это за возгласы, и тяжелораненый лейтенант Джон Паско, лежавший рядом с ним, приподнялся и обрадовал адмирала, сказав, что очередной корабль противника спустил флаг. Скотт и Берк пытались убедить его, что он поправится и сам принесет в Британию весть о великой победе, но Нельсон был уверен в том, что он умирает. Он также очень переживал за Харди. Битти часто посылал сообщения с просьбой прислать Харди, и когда тот не появлялся, Нельсон подозревал, что от него скрывают гибель Харди. "Неужели никто не приведет ко мне Харди? Его наверняка убили! Он точно погиб".

Затем спустился адъютант Харди, Ричард Балкли, с сообщением, что Харди "воспользуется первым же благоприятным моментом, чтобы посетить его светлость". "Напомните обо мне своему отцу", — сказал Нельсон Балкли. Примерно через час и десять минут после ранения Нельсона долговязый кэптен наконец появился, склоняя голову под низким подволоком тускло освещенного кокпита. Присутствующие пытались потом вспомнить, что именно было сказано.

В своем плане сражения Нельсон предусмотрел два этапа. На первом он должен был изолировать и захватить вражеского адмирала, в то время как Коллингвуд, используя превосходство в численности, разгромит тылы противника. На втором этапе его собственные корабли разгромят вражеский авангард, а Коллингвуд позаботится о защите призов от врагов, которые все еще находятся в строю. Первый этап сражения, в котором Нельсон рассчитывал одержать "победу до того, как авангард противника сможет оказать помощь арьергарду", был выигран. Однако с наветренной стороны и с тыла, где Коллингвуд захватил не двенадцать, а шестнадцать кораблей, все еще оставались боеспособные вражеские силы, и второй этап был еще не завершен. Решительное вмешательство свежих вражеских кораблей могло еще изменить ситуацию.

По словам Джеймса Мартина, ему и его товарищам на «Нептуне» хватило нескольких минут для "понимания, что корабли Вражеского авангарда поворачивают и движутся в Нашу сторону, чтобы поддержать своего адмирала". Пять свежих кораблей, очевидно направлявшихся прямо на них, представляли собой тревожащее зрелище. Мартин считал, что "если они сблизятся с нами, нам останется только пойти на Дно, поскольку Смерть или Победа — таково было единодушное решение нашей команды". Но на помощь «Нептуну» быстро подоспели «Левиафан», «Конкерор» и «Агамемнон», которые вместе образовали заслон с севера.

В меморандуме Нельсона капитанам были даны инструкции по защите призов и своих собственных поврежденных кораблей от новых атак противника. Они адаптировали их к текущей ситуации. «Африка», «Британия», «Аякс» и «Орион» расположились между еще не вступавшими в бой кораблями противника и поврежденными флагманами обеих сторон. Британские фрегаты приступили к оказанию помощи поврежденным трехдечникам, отбуксировывая их на позиции, в которых они могли бы защитить себя. Далее к югу «Дредноут», «Тандерер», «Свифтшур» и «Полифем» угрожали отступающему «Принцу Астурийскому», а «Принц» подошел почти на дистанцию открытия огня.

Внутри этого защитного кордона остальные британские корабли завершали уничтожение противостоящих им вражеских кораблей. «Ахилл» Ричарда Кинга завязал бой с уже поврежденным «Аргонаута» Антонио Парехи и после острой схватки заставил замолчать его пушки и ранил его капитана. Кинг пытался принудить к сдаче испанский корабль, когда из облака дыма показался французский «Ашилль». Его последний командир суб-лейтенант Шарль Кошар вывел свой корабль на позицию открытия продольного огня кормы корабля Кинга, и произвел несколько нестройных залпов. Но вскоре на помощь Кингу пришел «Полифем». Его огнем была сбита бизань-мачта и повреждено рулевое управление французского «Ашилля». Затем Полифем занял позицию, которая лишала французский корабль любой возможности бегства к остаткам вражеской эскадры, которые формировали боевой строй с подветренной стороны. Он сбил фок-рей «Ашилля» и зафиксировал развитие пожара на фор-марсе. Орудия «Ашилля» прекратили стрельбу, и с «Полифема» заметили, что с кат-балки француза размахивают «Юнион-Джеком», поэтому он направилась прочь, чтобы оказать помощь кому-нибудь другому.

Французский «Бервик» потерял своего капитана Жана Филоль де Кама, книппелем разрубленного пополам. Сбежав от «Дефенса» с бизань-мачтой, упавшей за борт, он натолкнулся на британского «Ахилла» Ричарда Кинга. Завязался еще один ожесточенный бой. Корабль Джорджа Хоупа «Дефенс» присоединился к «Ревенджу», обстреливавшему уже поврежденный «Сан-Ильдефонсо», и вместе они сбили его бизань- и грот-мачту. На нем погибли тридцать четыре человека и 126 были ранены. Старший офицер Ансельмо Гомендио спустился вниз, чтобы сообщить раненому капитану Варгасу свое мнение о необходимости сдаться. «Сан-Ильдефонсо» спустил свои флаги, которые висели на корме, и кто-то помахал «Юнион-Джеком», давая понять, что они сдаются. Сразу после того, как шлюпка с «Дефенса» доставила на испанца призовую команду, его фок-мачта упала за борт.

Ни одному из британских кораблей не удалось принудить к сдаче мощный флагманский корабль Гравины «Принц Астурийский». Эдвард Кодрингтон попытался подойти поближе, но "мы не смогли приблизиться к нему и его сторонникам на расстояние трех кабельтовых (600 ярдов)". Сначала на его пути оказался громоздкий «Дредноут», а затем «Британия» начала обстрел по его курсу, стреляя по кораблю Гравины с очень большого расстояния. А собственная артиллерия «Принца Астурийского» довольно успешно отражала нападающих. Между тем там укрепляли поврежденную грот-мачту и пытались прийти на помощь пострадавшего, но еще не сдающегося «Аргонаута». С испанского флагмана спустили на воду шлюпку с лейтенантом, чтобы тот в случае необходимости принял на себя командование кораблем, по всей видимости, оставшегося без офицеров.

Эта задержка позволила «Принцу», последним из английских трехпалубников вступившим в бой, подойти на расстояние стрельбы картечью. Продольный огонь двух бортовых залпов буквально зачистил кормовые палубы испанского флагмана. Начальник штаба Антонио де Эсканьо, принявший на себя командование после ранения Гравины, был ранен в ногу и потерял сознание от потери крови. Его флаг был сбит огнем, и на некоторое время «Принц Астурийский» перестал отстреливаться и попытался уйти от британцев, бросившихся преследовать его.

Его спасло вмешательство «Нэптюна» и «Сан-Хусто». При поддержке «Сан-Леандро» и «Плютона» они сомкнулись вокруг флагманского корабля и отбросили британских противников. Через несколько минут Эсканьо пришел в себя и приказал поднять флаг. Но в результате всех этих действий «Аргонаута» остался позади. В последнем бою этот прекрасный испанский восьмидесятипушечный корабль потерял перо руля и получил несколько пробоин подводной части корпуса. Его такелаж был настолько поврежден, что мачты едва держались, и он не мог двигаться. Окруженный британцами и брошенный своими, он стал четырнадцатым кораблем, сдавшимся в плен.

Нельсон терял чувствительность в нижней части тела — этот симптом он вспомнил из случая с человеком, который умер на «Виктори» несколькими месяцами ранее от травмы позвоночника. Он сказал Битти, что испытывает такую сильную боль, что хотел бы умереть. "И все же, — добавил он, — хотелось бы пожить еще немного". После паузы в несколько минут он добавил тем же тоном: "Что стало бы с бедной леди Гамильтон, узнай она о моем положении?"

В северной части сражения эскадра Дюмануара разделилась на три группы. Адмирал на своем восьмидесятипушечном «Формидабле», возглавляя строй кораблей в составе «Монблана», «Дюге-Труэна» и «Сципиона», держался ближе к ветру и, проходя мимо группы британцев, в которой был «Нептун», обменялся с ними несколькими залпами на значительном расстоянии. Испанский же «Нептуно», следовавший позади французских кораблей, направлялся прямо к «Сантисима-Тринидаду». Да, они шли на помощь, но было уже слишком поздно. Неуверенность, растерянность, плохая видимость, технические трудности с поворотом при отсутствии ветра и, возможно, некоторая трусость задержали корабли арьергарда (ставшего после поворота на север авангардом) до такой степени, что Нельсон выиграл сражение в центре поля сражения до того, как они смогли вмешаться. Подойдя ближе, Дюмануар удостоверился, что их флагманы практически полностью уничтожены, и решил, что ничем не сможет им помочь. К облегчению Джеймса Мартина и его товарищей, он не стал сближаться с «Нептуном».

Вместо этого он нацелился отрезать «Минотавр» и «Спартиат», концевые корабли в строю дивизии Нельсона, которые все еще не достигли линии противника. Это ему не удалось. При усиливавшемся вест-зюйд-весте^[66], наполнившем паруса, «Минотавр» и «Спартиат» успели пройти первыми, и, проходя близко по носу «Формидабля», дали продольный залп по его полубаку, нанеся многочисленные потери живой силы и несколько пробоин в подводной части корпуса. Затем они пошли под марселями вдоль французской линии, обмениваясь с дальней дистанции бортовыми залпами с каждым французским кораблем по очереди.

Миновав «Спартиат» и «Минотавр», «Формидабль» вступил в перестрелку с дальней дистанции с «Виктори» и «Марсом», которым удалось ввести в строй ранее поврежденные орудия. «Ройал-Суверен», буксируемый фрегатом «Эвриал», присоединился к ним, а «Темерер» освободился от «Редутабля» и «Фугё» и открыл огонь орудиями правого борта по дюмануаровским кораблям. Расстояние между ними было весьма велико, и Харви посчитал, что он не причинил тем никакого вреда. По словам Жан-Жака Люка, выстрелом с одного из кораблей Дюмануара был тяжело ранен в ногу британский мичман Уильям Питтс, находившийся на призовом «Редутабле». Французский хирург Ален Бохан перенес его вниз, чтобы ампутировать ногу, но вскоре тот умер. «Тоннант» и «Беллерофон» также ухитрились открыть огонь, когда Дюмануар проходил мимо. По словам мичмана Генри Уокера, находившегося на борту испанского приза, ответный огонь французских кораблей попал в «Монарка», а также в «Беллерофон».

Около шестнадцати часов Коллингвуд подал сигнал «Дредноуту» и находившимся рядом с ним другим британским кораблям повернуть круче к ветру левым галсом. «Дредноут», «Тандерер» и «Ревендж» отвернули от флагманского корабля Гравины «Принц Астурийский» и предоставили поддержку наветренным кораблям. Вид этих относительно неповрежденных кораблей окончательно отбил у Дюмануара охоту к попытке вернуть захваченные британцами призы. Около шестнадцати тридцати он прекратил огонь и направился со своими четырьмя кораблями на зюйд.

Оставшиеся три корабля дивизии Дюмануара — «Энтрепид», «Нептуно» и фрегат «Корнелия» — упрямо продолжали двигаться на юг. Когда они подошли достаточно близко, стало ясно, что «Буцентавр» и «Редутабль» сильно повреждены и, вероятно, сдались. Тем не менее капитан Луи Энферне заявил своим офицерам, что намерен спасти Вильнёва, переправить его на борт «Энтрепида» и собрать вокруг себя те корабли, которые еще способны сражаться. Огюсту Жикелю было очевидно, что затея безумна, но он понимал, что и Энферне тоже это знает. Проект был лишь предлогом для того, чтобы вступить в бой ради своей чести, чтобы никто не мог сказать, что «Энтрепид» без боя вышел из сражения.

Их корабль был одним из тех, что Наполеон забрал у Испании несколькими годами ранее. Корабль шел медленно, потому что его долго не могли поставить в док, и, на взгляд французов, он был слишком легко построен и плохо вооружен: "Хотя он должен был быть восьмидесятипушечным, его корпус был настолько слабым, что он был вооружен только 24- и 18-фунтовыми пушками, вместо того, чтобы нести тридцатишестифунтовые и двадцатичетырехфунтовые".

Впереди них шел «Сан-Августин» Фелипе Кахигаля. Он находился гораздо ближе других к «Сантисима-Тринидаду» и быстрее отреагировал на приказ прийти на помощь. Он сильно пострадал во время артиллерийской перестрелки с «Британией» и теперь оказался в одиночестве под огнем нескольких британских кораблей, из которых «Левиафан» пытался подойти ближе, чтобы добить его. Когда «Левиафан» приблизился на расстояние ста ярдов, Кахигаль переложил руль «Сан-Августина» на правый борт, надеясь нанести продольный удар по британскому кораблю спереди. Увидев опасность, капитан Генри Бейнтан переложил штурвал на левый борт, и, поскольку он был более ходким, то «Левиафан» среагировал быстрее. Орудия британского корабля вступили в бой первыми, и Бейнтан с расстояния менее пятидесяти ярдов произвел великолепно точный бортовой залп двойными ядрами в правую раковину «Сан-Августина», сбив бизань-мачту с развевавшимися на ней флагами.

Теперь Бейнтан опасался, что «Сан-Августин» сможет пройти под его кормой и проделать подобное уже с ним. Такелаж «Левиафана» был настолько поврежден, что он не мог замедлить ход, убрав паруса, чтобы предотвратить это. Поэтому он продолжил движение и, положив руль на правый борт, навалился на «Сан-Августин» так, что утлегарь испанского корабля запутался в такелаже его грот-мачты. Умело поставив свой «Левиафан» в позицию, позволяющую обстреливать «Сан-Августин» спереди, он обрушил всю силу бортового залпа на испанский корабль, который мог ответить лишь несколькими орудиями.

После получасового обстрела с расстояния нескольких ярдов первый лейтенант «Левиафана» Эйлс Мауншер повел абордажную группу на «Сан-Августин» и быстро захватил его. При этом погибли только два человека, один из которых — морпех Питер Смит — оказался зажатым между бортами двух кораблей. Кахигаль оценил потери своего корабля в 180 убитых и 200 раненых, и хотя он удвоил число погибших, потери были действительно тяжелыми.

Пока «Левиафан» брал на абордаж «Сан-Августин», «Энтрепид» Луиса Энферне наконец-то оказался в гуще сражения. Слабая 64-пушечная «Африка» попыталась перехватить его, но свежий экипаж «Энтрепида» сумел подавить её, и пушки британского корабля замолчали. Во время наступившего затишья Жикель предложил молодому гардемарину, стоявшему рядом с ним, стакан вина. Рука юноши так сильно дрожала, что он расплескал его. Его лицо было спокойным, и поведение мужественным, но он посчитал, что это свидетельство его страха унизило его. Жикель взял его за руку и заверил в своем уважении к юноше, сказав ему, как хорошо ему удается скрывать свои эмоции.

Эдвард Кодрингтон с «Ориона» поставил лиселя, чтобы снова прийти на помощь, на этот раз «Левиафану». "Видя, как к «Левиафану» приближаются французы из их робкого авангарда, я поспешил ему на помощь, и если бы мне удалось пройти сквозь огонь наших друзей, я бы быстрее добился своего", — писал он Бейнтану в следующую субботу. Он не хотел, чтобы последний французский приз смог улизнуть. Но в очередной раз его попыткам пройти помешал неточный огонь других британских кораблей, стрелявших с большого расстояния. "После нескольких бесплодных попыток пройти мимо одного или двух наших кораблей, которые вели огонь с дальнего расстояния, мне удалось, обстенив паруса, пройти под кормой «Аякса», а затем, поставив все паруса, пройти по носу «Левиафана»". Когда «Орион» проходил мимо «Левиафана», где люди занимались текущим ремонтом повреждений, Бейнтан радостно приветствовал Кодрингтона "и сказал, смеясь, что надеется, что я лучше справлюсь с задачей".

Стоя на полубаке «Энтрепида», Огюст Жикель увидел приближавшийся «Орион». Он находился там, чтобы руководить группой матросов по работе с парусами, докладывать капитану свои соображения по маневрированию, а также командовал носовым абордажным отрядом. Он был настроен на абордаж и в своем воображении видел, как его люди штурмуют британский корабль и ведут его в качестве приза в Кадис. Он послал гардемарина к капитану Энферне со своим советом, как лучше сманеврировать, чтобы атаковать вплотную «Орион». Но Жикель выбрал не того юношу. Проходили минуты, но ничего не происходило. Он сам отправился на квартердек и по пути обнаружил, что его посланец в ужасе лежал на спардеке, испугавшись картечи, проносившейся над головой. К тому времени, когда Жикель добрался до Энферне, благоприятный момент был упущен.

Кодрингтон подвел «Орион» достаточно близко, "чтобы обстрелять правую раковину «Энтрепида», затем, постепенно разворачиваясь под его кормой, пройти вдоль левого борта и дать бортовой залп по его носовой части". Интенсивный, точный огонь «Ориона» изрешетил «Энтрепид». Франсуа Гревильо был одним из старожилов корабля. Жикель завоевал его уважение тем летом, когда спас его, упавшего за борт посередине океана. Они стояли бок о бок на полубаке, когда обломок дерева зацепил Гревильо. Когда его уносили, другой выстрел разбил ему голову.

Каэтано Вальдес на «Нептуно» стремился выполнить собственное понимание долга — «смерть или слава». Отрезанный от Дюмануара «Спартиатом» и «Минотавром», он продолжал двигаться к «Сантисима-Тринидаду» и «Буцентавру». В битве при Сан-Винсенте Вальдес помог спасти «Сантисима-Тринидад» и намеревался сделать это снова. Пройдя под огнем «Виктори» и «Нептуна», он подобрался к нему совсем близко, но тут подошли «Минотавр» и «Спартиат». Вальдес хотел спустить на воду свои шлюпки, чтобы попытаться захватить флагман, но обнаружил, что все они изрешечены картечью. Затем огонь «Минотавра» и «Спартиата» привел к тому, что упала бизань-мачта. Падающие обломки рангоута попали Вальдесу в голову и шею, и его без сознания унесли вниз, оставив командовать кораблем его старшего офицера Хоакина Сомосу.

Нельсон сказал Александру Скотту: "Доктор, я не был великим грешником", и после небольшой паузы: "Помните, что я оставляю леди Гамильтон и свою дочь Горацию в наследство своей стране". Он добавил: "Не забудьте Горацию". Он подумал и о Скотте, попросив Джорджа Роуза присмотреть за Скоттом, если с ним что-нибудь случится. А Скотту он напомнил, чтобы тот обратился к Роузу с просьбой о трудоустройстве. В перерывах между приступами сильной боли он говорил короткими искаженными словами. Ему очень хотелось пить, и он упорно повторял: "Пить, пить!", "Воздуха, воздуха!" и "Потрите, потрите!". Скотт растирал рукой грудь Нельсона, а Берк удерживал ложе так, чтобы Нельсон находился в полулежачем положении — единственном, которое он мог вынести. Время от времени он отчетливо произносил слова. Скотт снова услышал, как Нельсон сказал: "Слава Богу, я выполнил свой долг". Когда он не сказал ни слова на протяжении пяти минут, Шевалье подошел к Битти и сказал тому, что адмирал, по всей видимости, умирает. Битти пришел и обнаружил, что рука Нельсона холодная, а на запястье не прощупывается пульс. Когда он пощупал лоб, Нельсон открыл глаза, посмотрел и снова закрыл их. Битти снова отошел к другим раненым. Через несколько минут снова пришел Шевалье и сказал, что, по его мнению, Нельсон умер. Так оно и было. Битти записал время смерти — шестнадцать тридцать.

Практически в тот же момент адмирал Антонио де Эсканьо на испанском флагманском корабле «Принц Астурийский» поднял сигнал, чтобы собрать вокруг себя оставшиеся корабли Объединенного флота. Поскольку Вильнёв оказался в руках англичан, то именно ему предстояло решить, сражаться ли дальше в безнадежном деле или спасти то, что можно спасти. Десять кораблей, а также фрегаты и бриги, направились к испанскому флагману.

«Энтрепид» остался в окружении. «Агамемнон» и «Темерер» присоединились к обстрелу, который вели «Африка» и «Левиафан» с большого расстояния, но настоящие разрушения были нанесены «Орионом», который подошел почти вплотную к доблестному кораблю Луиса Энферне. У него был сбит крюйс-рей, разбиты штурвал и румпель, и, наконец, упала грот-мачта. К семнадцати часам осталась неповрежденной только фок-мачта. На этом этапе Энферне решил, что теперь сдача не будет позорной. Около половины его команды были убиты или ранены.

После того как раненого Вальдеса в бессознательном состоянии унесли вниз, «Нептуно» сражался еще пятьдесят минут, но вскоре после того, как Энферне сдался, старший офицер корабля, Хоакин Сомоса, также был ранен. К этому времени, помимо бизань-мачты, «Нептуно» потерял фор-стеньгу и фор-марс, а также большую часть вант, грот-штаг, фока-рей и грот-стеньгу. Грот-мачта была повреждена в пяти местах, а все ванты и завал-тали по правому борту были повреждены. Потери корабля были невелики (двенадцать убитых и сорок семь раненых), но сильный огонь англичан выводил его из строя и исключал возможность побега. Учитывая то, что Вальдес умер и дальнейшее сопротивление бессмысленно, первый лейтенант «Нептуно» Антонио Миранда сдался.

Второй лейтенант морской пехоты «Минотавра» Томас Ривз поднялся на борт «Нептуно» с призовой командой из сорока восьми человек и в семнадцать тридцать принял над ним командование. Он отправил Миранду на борт «Минотавра», чтобы тот передал шпагу Вальдеса капитану Чарльзу Мэнсфилду, и с ним еще одного лейтенанта и двадцать пять человек. Затем они разоружили остальных пленников, поместив их под замок, и поставили караул у крюйт-камеры.

Битва была почти закончена, но не принявшие до сих пор активной роли в ней капитан «Принца» Ричард Гриндалл и его офицеры стремились захватить хоть какой-нибудь приз. Единственным доступным французским кораблем, который еще не сдался, был «Ашилль». Он дрейфовал на юго-восток, горел его фор-марс; пожар распространялся, несмотря на отчаянные попытки команды тиммермана и других моряков срубить фок-мачту. Пожарные насосы корабля были повреждены во время боя. Офицеры «Полифема» "заметили, как «Принц» прошел рядом с горящим «Ашиллем» и произвел по нему несколько бортовых залпов, не предполагая, что он уже сдался нам". Если бы «Ашилль» уже сдался, то это можно было бы считать военным преступлением, но поскольку никто из офицеров «Ашилля» не протестовал, то можно с уверенностью сказать, что они не думали, что произошла сдача корабля.

Второй из трех бортовых залпов «Принца» сбил оставшиеся мачты «Ашилля», которые упали на палубу. Пламя охватило паруса и перекинулось на шлюпки. Теперь весь корабль был охвачен огнем, и взрыв его крюйт-камеры остался лишь вопросом времени. Поняв, что положение отчаянное, оставшиеся канониры 36-фунтовой батареи «Ашилля» поднялись на верхнюю палубу и стали бросать в воду те обломки, на которых можно было держаться на воде, а затем прыгали вслед.

Среди тех, кто все еще оставался внизу, была женщина лет двадцати пяти по имени Жанна Конан. Она была женой марсового и работала в крюйт-камере. Когда стрельба прекратилась, она поднялась на нижнюю палубу и попыталась добраться до главной палубы в поисках мужа, но обнаружила, что все трапы разрушены. Когда она лихорадочно пыталась найти выход наверх, то услышала сверху крики: «Пожар!» Огонь полыхал и внизу, заблокировав ее на нижней палубе. Не находя никого, кто мог бы ей помочь, она перебегала с места на место среди растерзанных тел и умирающих людей. Наконец, несколько пушек с главной палубы провалились сквозь обгоревшие доски, позволив ей выбраться через орудийный порт кондуктóрской кают-компании и по вант-путенсам пробраться к перу руля, где она и осталась, так как не умела плавать. Позже она говорила, что молилась о том, чтобы корабль взорвался и положил конец ее страданиям.

Кэптен Гриндалл спустил шлюпки «Принца» на воду, чтобы спасти как можно больше членов экипажа «Ашилля», после чего отвел свой корабль на безопасное расстояние. Британская шхуна «Пикл» и куттер «Энтрепренант» также пришли на помощь и спустили свои шлюпки. Фрегат «Наяда» отправил три шлюпки "под руководством лейтенанта Мейнуоринга, подштурмана Хью Монтгомери и мичмана Марка Энтони, которые спасли около 190 человек, среди которых был хирург, сообщивший мистеру Энтони, что, когда он покидал корабль, внизу было около 300 раненых". Но поскольку корабль должен был вот-вот взорваться, только самые отважные подошли к нему на расстояние двухсот ярдов, чтобы спасти тех, кто мог доплыть до них.

В семнадцать тридцать «Ашилль» взорвался. Дезире Кламар, суб-лейтенант, написавший один из официальных отчетов, сказал, что "взрыв был не очень сильным, поскольку мы приняли меры предосторожности и затопили большую часть пороха", но на других он произвел впечатление. Один из офицеров «Дефенса» писал: "Корпус взорвался облаком дыма и огня. Столб яркого пламени поднялся на значительную высоту и превратился в огромный шар, превратившийся на несколько секунд в огромное дерево, объятое пламенем, испещренное множеством темных пятен, состоявших из кусков дерева и тел людей".

Когда эта колонна рухнула в воду, шлюпки подошли ближе и спасли всех, кого смогли найти в сгущавшихся сумерках. Жанна Конан продолжала цепляться за перо руля до тех пор, пока свинец, которым была облицована кромка гельмпорта, не расплавился и не начал капать на нее. Кожу стало обжигать сквозь одежду, она её сорвала и прыгнула. Вода была бурной, но не слишком холодной, и по счастливой случайности у нее под рукой оказался кусок пробки. Цепляясь за него, она оттолкнулась от горящего судна. Какой-то мужчина подплыл к ней с шестифутовой доской и подсунул ей под мышки. Она провела в воде, по ее мнению, около двух часов, но, скорее всего, гораздо меньше. Хью Монтгомери, командовавший одной из шлюпок «Наяды», увидел ее "плавающей с помощью доски от щита корабельных расписаний с квартердека" и вытащил ее на борт. Его люди передали её на «Пикл», где ей обработали ожоги и дали одежду.

Этот взрыв ознаменовал конец сражения. Вскоре после этого Эсканьо повернул свой флагманский корабль домой, за ним последовали одиннадцать кораблей, некоторые из которых были серьезно повреждены, фрегаты и два брига. Битва продолжалась около пяти с половиной часов и официально унесла жизни 449 британцев; 1214 человек были ранены, и десятки, возможно, даже сотни, умрут от ран в ближайшие дни и недели.

Потери французов и испанцев невозможно подсчитать, поскольку мы не знаем, сколько французов сражалось, а судьба экипажей некоторых кораблей неясна. Возможно, в тот день погибли две тысячи французов. Что касается испанцев, то историк Феррер де Коуто приводит правдоподобную цифру в 1022 убитых в бою (не считая тех, кто умер от ран или впоследствии утонул); наши собственные предположения, основанные на цифрах, основанных на докладах британцев с захваченных испанских кораблей, составляют около 860. К концу сражения у англичан было около 11 230 пленных, многие из которых были ранены. Семнадцать кораблей были захвачены, а один взорван. Возможно, это число на два корабля меньше, чем хотел Нельсон, но по меркам той эпохи оно было потрясающим. Предыдущим рекордом для современных действий флота было семь захваченных и четыре уничтоженных корабля в битве при Ниле.

Не может быть никаких сомнений в том, что Нельсон хотел, чтобы флот встал на якорь. Он подал сигнал "быть готовыми стать на якорь на закате дня" еще до начала сражения, чтобы капитаны знали его намерения и чтобы экипажи могли подготовить запасные якоря и канаты на случай повреждения основных. Корабли несли четыре больших якоря на полубаке: два на выступающих за борт кат-балках и два запасных. Когда сражение закончилось, одной из самых неотложных задач экипажа было отремонтировать или заменить поврежденные якорные канаты и кат-балки и закрепить неповрежденные якоря и канаты на кат-балках, откуда их можно было отдать сразу, как только адмирал подаст сигнал.

Было несколько веских причин для постановки на якорь. Во-первых, сражающиеся корабли дрейфовали все ближе к береговой линии, которая была печально известна своими опасными отмелями, и ветер дул в этом направлении, так что берег был с подветренной стороны. Любой моряк знал об опасностях подветренного берега. Во-вторых, хотя мы не знаем точно, ожидал ли весь флот ухудшения погоды, но зыбь от запада, которая беспокоила весь день, была известным признаком приближающегося шторма. Барометры на британских кораблях, по-видимому, вели себя так же, как барометр в Королевской обсерватории непосредственно к югу от Кадиса, записи о котором сохранились. Его показания повысились от данных, полученных в восемь утра к полученным в два часа дня 21 октября, так что, когда Нельсон отдал команду о готовности к постановке на якорь, его барометр показывал, что погода улучшается.

Но, возможно, его решение было вызвано не погодой. Последней и самой важной причиной постановки на якорь было проведение организационных мероприятий и ремонта боевых повреждений. Все захваченные вражеские корабли должны были быть осмотрены, большое количество иностранных моряков, особенно офицеров и унтер-офицеров, сняты с призов, а на их место поставлен компетентный британский персонал, также их боевые повреждения залатаны, чтобы сделать их пригодными к плаванию.

Были и аргументы против постановки на якорь. Если поврежденный британский флот со всеми его еще более поврежденными призами встанет на якорь в их нынешнем положении, а ветер с моря усилится, то существовала большая вероятность того, что они застрянут там все время, пока сохранится плохая погода. В заливе Кадис было легко попасть в ловушку, и якоря могли не выдержать. Чтобы выбраться, им требовалось несколько миль свободного пространства, чтобы обогнуть либо мыс Сент-Мэри далеко на севере, либо гораздо более близкий мыс Трафальгар на юге. К тому времени, когда Коллингвуд принял решение о постановке на якорь, стрелка барометра, вероятно, падала — стрелка в Королевской обсерватории Кадиса за ночь резко упала. В тот вечер, когда ветер все еще дул преимущественно западный и слабый, возможно, кораблям удалось бы обогнуть мели у мыса Трафальгар и уйти на юг, а затем на восток к Гибралтару прежде, чем установится непогода. Вскоре после смерти Нельсона капитан Блэквуд переправил Томаса Харди с «Виктори» на «Ройал-Суверен» для встречи с Коллингвудом. Там Харди, исполнявший обязанности адмирала, передал Коллингвуду полномочия, которые ему перешли от Нельсона, и рассказал ему, как Нельсон умер, и что его предсмертным желанием было, чтобы флот и призы были постановлены на якорь. Сообщается, что ответ Коллингвуда был: "Флот на якорь? Да это последнее, о чем мне следует думать".

Коллингвуд приказал Блэквуду подать общий сигнал всем кораблям лечь круче к ветру правым галсом и взять выведенные из строя и захваченные корабли на буксир. Этот сигнал преследующим кораблям окончательно заставил замолчать орудия. Не имея мачт, «Ройал-Суверен» не мог подавать сигналы, поэтому незадолго до восемнадцати часов Коллингвуд перешел на «Эвриал» и поднял свой синий адмиральский флаг на его фок-мачте. «Эвриал» подал трос на «Ройал-Суверен» и взял сильно поврежденный корабль на буксир.

Коллингвуд приказал «Тандереру» взять «Санта-Анну» на буксир, а «Принцу» заняться «Сантисима-Тринидадом». К полуночи они оба были в пути. Адмирал увидел, что фрегат Томаса Кэйпела «Феба» уже ведет на буксире французский приз «Фугё», а «Наяда» — «Белайл». Он послал шлюпки «Эвриала» к ближайшим и наименее поврежденным кораблям, чтобы устно повторить его приказы капитанам следовать за адмиралом. Но с наступлением темноты только несколько его кораблей получили эти инструкции — так, «Нептун» получил их от «Пикла» только в четыре утра следующего дня. Таким образом, возникла опасная путаница в приказах по флоту.

Коллингвуд никогда не объяснял своего решения и впоследствии делал все возможное, чтобы скрыть то, что он сделал что-то противоречивое. Возможно, он просто стремился уйти подальше от берега, что было вполне разумным инстинктом, особенно учитывая, что он понятия не имел, сколько судов может быть в состоянии эффективно стать на якорь. Но капитан Элиаб Харви, единственный капитан, который разговаривал с Коллингвудом в тот вечер, прямо заявил, что "в данный момент нашей целью было отправиться в Гибралтар", и, очевидно, полагал, что Коллингвуд надеялся обогнуть мыс этой же ночью.

На борту «Белайла» измученные люди испытывали эмоциональный подъем. "В этот радостный момент все задавали нетерпеливые вопросы и обменивались искренними поздравлениями", — писал Пол Николас. Команда крепила орудия, чтобы они не катались на качке, и занималась разборкой завалов и чисткой палуб. Лейтенант морской пехоты Джон Оуэн, штурман Уильям Хадсон с горсткой людей отправились на пинасе к «Аргонауте». Поднявшимся на борт британцам корабль показался покинутым: «Я не нашел ни одного живого человека на его палубе, — вспоминал Оуэн, — но, пробравшись по многочисленным трупам и беспорядочным обломкам дерева через квартердек, у двери кают-компании был встречен старшим офицером".

К тому времени, когда Оуэн вернулся на «Белайл» с испанским офицером, на корабле стал ясен весь масштаб их потерь. Два погибших лейтенанта, Эбенезер Гилл и Джон Вудин, "лежали рядом друг с другом в оружейной, приготовленные к отправке на глубину, — писал Пол Николас, — и здесь собрались многие, чтобы в последний раз взглянуть на своих ушедших друзей". Все остальные тела, раскиданные по всему кораблю, были выброшены за борт. За секунду до того, как выбросить одного матроса, обнаружилось, что он все еще дышал, и, по словам Николаса, "после недельного пребывания в госпитале пуля, попавшая в висок, вышла у него изо рта".

Верхняя палуба все еще представляла собой путаницу рангоута, парусов, канатов и обломков дерева: "Ничто не могло быть ужаснее, чем эта сцена, залитая кровью и усеянная искореженными останками, которая из-за множества деревянных обломков напоминала мастерскую плотника, покрытую запекшейся кровью". На орлопдеке вид был еще ужасней. Николас, как и другие, спустился вниз, чтобы справиться о своем друге, и был потрясен сценой массовой резни: "На длинном столе лежало несколько человек, с тревогой ожидавших своей очереди на осмотр хирургом, но в то же время страшившихся участи, которую он мог объявить. Одному пациенту делали ампутацию, и повсюду валялись страдальцы: их пронзительные вопли и предсмертные стоны эхом разносились по этому склепу скорби".

Офицеры были охвачены усталостью и депрессией. Некоторые оплакивали друзей; большинство были в той или иной степени ранены, и все были грязными. Их уныние усилилось, когда лейтенант с «Наяды» поднялся на борт и сообщил им о смерти Нельсона. «Белайл» был частью флота Нельсона в течение двух лет, а Харгуд был гостем на свадьбе Нельсона в 1787 году. Они с огорчением восприняли эту новость, и "даже испанский капитан присоединился к нашей скорби". Когда Харгуд заметил, что брюки Оуэна порваны и окровавлены, он послал за хирургом Уильямом Клаппертоном, который пришел, "воняя кокпитом", чтобы осмотреть рану Оуэна. У самого Харгуда был "обширный синяк, тянувшийся от горла почти до пояса, но он не хотел, чтобы его числили раненым".

Моряки «Ревенджа» убирали свои палубы с похожими эмоциями: "когда офицер или матрос встречались... они спрашивали о своих товарищах", — писал Уильям Робинсон. Был отдан приказ вынести из кокпита трупы тех, кто истек кровью в ожидании медицинской помощи или умер во время ампутации, и выбросить их за борт. Затем мужчинам дали по глотку рома каждому. Робинсон вспоминал, что "они очень нуждались в этом, потому что не ели и не пили с самого завтрака: теперь нам предстояла изрядная ночная работа; все наши реи, мачты и паруса были, к сожалению, повреждены, более того, все паруса пришлось удалить, поскольку они пришли в полную негодность; к следующему утру мы были частично снаряжены".

Дневная работа не закончилась с последними выстрелами из пушек, особенно на орлопдеках, где все еще усердно трудились хирурги всех наций. Форбс Макбин Чиверс с «Тоннанта» проводил ампутации при свете сальных свечей, которые держали санитары. Он наставлял их: "Если вы, глядя прямо в рану, увидите все, что я делаю, значит, светите правильно, и я буду видеть все идеально". На следующий день он обнаружил, что у него опалены брови. Он "описывал агонию, испытываемую сильными, мускулистыми моряками, получившими осколочные ранения (эти раны, как правило, гораздо более серьезные, чем те, которые наносятся пулями), как ужасную даже для хирурга".

Теоретически на британских 74-пушечниках по штату должен был быть хирург и два ассистента. На практике это случалось редко. У Чиверса был только один помощник в лице Роберта Эванса. Матросы-санитары выполняли неквалифицированную работу, и во время боя было принято, чтобы казначей и капеллан помогали ухаживать за ранеными. На «Тоннанте» не было капеллана, но казначей Джордж Бут и его стюард Мансел Рис, уроженец Кармартена, пользовались умелой помощью "очень властной и решительной женщины, жены унтер-офицера".

Мы не знаем, сколько других женщин помогали раненым. Джейн Тауншенд с «Дефайенса» позже претендовала на Трафальгарскую медаль; предположительно, она была женой Томаса Тауншенда, матроса 1 статьи из Грейт-Ярмута. Хотя ее присутствие во время сражения было хорошо засвидетельствовано, ей было отказано на том основании, что в тот день на флоте служило много других женщин, и они не собирались вручать медали им всем.

Французские и испанские корабли, как правило, были лучше укомплектованы медицинским персоналом. На «Монарке» были дипломированные терапевт, два хирурга и помощник хирурга, а также два капеллана. Позднее на «Левиафан» переправили в качестве пленных пятерых медиков со «Свифтсюра», что было штатной нормой для французского 74-пушечника: главного хирурга, двух его заместителей и двух ассистентов хирурга. Французские и испанские хирурги, в отличие от своих английских коллег, прошли формальную подготовку и получили квалификацию в хирургических школах, созданных на крупных военно-морских базах.

На корабле с тяжелыми потерями сцена в кокпите была ужасной, и сравнение со скотобойней было обычным делом: "Хирург и его помощник были перемазаны кровью с головы до ног. Они больше походили на мясников, чем на врачей... На эту работу было больно смотреть, хирург использовал свой нож и пилу на человеческой плоти и костях так же свободно, как мясник на бойне". Ампутация проводилась в основном там, где были раздроблены конечности и повреждены нервы и сосуды. Анестезии не было. Если пациенту повезет, то после операции он может получить немного опиума, чтобы притупить боль.

С места сражения сохранилось лишь несколько отчетов хирургов. Наиболее последовательным является отчет Уильяма Шовеллера, тридцатидвухлетнего хирурга «Левиафана». Он работал с помощью ассистента Пола Джонстона и помощника хирурга Маттио Каппони с Корфу. Шовеллер ампутировал правую руку Хью Бэймбриджа, двадцатитрехлетнего моряка, по плечо выше того места, где она была оторвана пушечным выстрелом. Затем он отрубил выше локтя левую руку популярному Томасу Мэйну, старшине баковых, после того как она была раздроблена картечью. Мэйн сказал своим товарищам по каюте, которые предложили помочь ему добраться до кокпита: "Спасибо вам, оставайтесь там, где вы есть; здесь от вас будет больше пользы", и спустился вниз один. Шовеллер, "который уважал его", предложил немедленно вылечить его, но моряк ответил: "Пожалуйста, не раньше, чем дойдет моя очередь", и стал ждать.

На руку Мэйна наложили жгут, обычно шелковый ремешок. Кожу растянули вверх по направлению к плечевому суставу. Мягкие ткани разрезали скальпелем. Затем острым ножом с круглым лезвием разрезали надкостницу — оболочку, обволакивающую кости, чтобы первоначальные движения пилы не раздробили ее. Кость пришлось разрезать повыше, чтобы помочь срастанию плоти над ней. Хирург начал пилить осторожно, затем быстро, как только у него появилась возможность. Квалифицированный врач мог выполнить всю процедуру всего за несколько минут. Томас Мейн пел «Rule Britannia»^[67], пока Шовеллер пилил. Затем наложили кровоостанавливающую повязку, чтобы закрыть кровеносные сосуды, рану перевязали и пациенту дали что-то выпить. На «Виктори» капеллан Александр Скотт подавал лимонад.

Но самые страшные раны на «Левиафане» были нанесены взрывом одного из 32-фунтовых орудий нижней палубы, когда казенная часть вылетела назад. Дэвид Моррис пострадал сильнее всех: "у него были сильные ожоги лица, шеи, груди и живота... Сильно повреждены оба глаза". Его накачали опиумом и терпентином. По меньшей мере еще четверо мужчин получили несколько меньшие ожоги от того же взрыва. Констапель «Виктори» Уильям Риверс, занимаясь наведением порядка в своем хозяйстве, обнаружил, что "морские пехотинцы лежали на баке мертвыми, прижав мушкеты к груди, как будто готовые к стрельбе; зрелище было шокирующим". После этого он пошел в кокпит, чтобы справиться о своем сыне, у которого нога была отпилена на четыре дюйма ниже колена. Семнадцатилетний мичман крикнул с другого конца палубы: "Я здесь, отец, со мной все в порядке; я всего лишь потерял ногу, и то ради благого дела". Когда в ту ночь собирали отпиленные конечности, чтобы выбросить их за борт, молодой Риверс "спросил мужчин, у них ли его нога, то они ответили, что не знают, и он пошутил: ʻЯ так понимаю, старый кашевар собирался использовать ее как свежее мясо для раненыхʼ".

Когда около семи часов вечера солнце скрылось за облаками на горизонте, лейтенант Хамфри Сенхаус с «Конкерора», окидывая взглядом окружающее, задумался о "печальном примере мимолетности человеческого величия". Корабли двух лучших флотов, когда-либо выходивших в море, "которые всего несколько часов назад возвышались во всей своей гордыне над предназначенной им стихией", превратились в груды обломков, окружавших их. Лишенные мачт корабли "лежали, как бревна, на воде, поверхность которой была усеяна разнообразными обломками с поврежденных судов, и их остовы перемежались с оставшейся частью флота, находившейся тоже не в самом лучшем состоянии".

Несколько британских кораблей потеряли часть или все свои мачты, такелаж был сбит, и лишь немногие были в состоянии нести много парусов. Из двадцати семи кораблей флота четырнадцать имели довольно серьезные повреждения корпусов. Из призовых судов у восьми не было мачт, и среди остальных не было ни одного со всеми неповрежденными мачтами. Они получили также значительные повреждения ниже ватерлинии, а сотни находившихся на них людей были тяжело ранены.

В сгущающихся сумерках британские экипажи пытались сосчитать свои трофеи, но при таком количестве лишенных мачт кораблей было трудно на расстоянии отличить своего от врага. Фрегат «Феба» насчитал пятнадцать или шестнадцать. Коллингвуд насчитал всего девятнадцать кораблей, включая того, который взорвался. Фактически, не считая «Ашилля», их было семнадцать — восемь французов и девять испанцев. В течение следующих нескольких дней незнание того, какие корабли кем были захвачены, привело к путанице.

В последующие годы Сенхаус стал одним из самых ярых сторонников школы "мы должны были стать на якорь". "Невозможно понять, почему этого не было сделано", — писал он. По его мнению, вопрос заключался не в том, лучше ли бросить якорь у подветренного берега, чтобы переждать шторм. Причина постановки на якорь была гораздо более непосредственной и практичной: "В первую ночь большая трудность заключалась в том, чтобы освободить корпуса от разрушенного такелажа и взять их на буксир. При подобных обстоятельствах, вызванных нехваткой шлюпок и неисправным состоянием кораблей, было почти невозможно выполнить это под парусом. На якоре это можно было бы сделать с легкостью".

На якоре корабли можно было держать достаточно близко друг к другу и произвести ремонт до того, как предпринять попытку тронуться в путь. Можно было бы ликвидировать водотечность корпуса, откачать воду и привести все в порядок до наступления плохой погоды, которую они, вероятно, ожидали. Корабли, оставшиеся в приличном состоянии, могли бы помочь более потерпевшим и снабдить их всем, чего тем не хватало. На борт всех призов можно было бы посадить адекватные команды, достаточные для охраны пленных и управления кораблем на следующий день. Если бы их якоря держали, они оставались бы в течение первой ночи там, где были, в безопасности от прибрежных мелей. В случае дрейфа на якоре какое-нибудь близлежащее судно заметило бы попавшего в беду и оказало бы помощь.

"Если бы лорд Нельсон был жив, флот встал бы на якорь сразу же после сражения", — писал Сенхаус в другом месте. "Поскольку мы находились всего в пяти лигах от берега и на мелководье, где наши якоря надежно удерживали бы корабли, мы могли бы заняться установкой временных мачт и обеспечением призов; но этим пренебрегли. Взятие на буксир поврежденных кораблей заняло значительное время, и в течение этого времени все быстро дрейфовали в сторону подветренного берега".

Пока было еще достаточно светло, Блэквуд и Коллингвуд взяли пеленга на мыс Трафальгар и подсчитали, что он находится примерно в восьми милях к ост-зюйд-осту. Прикидки показали, что они находятся всего лишь в двух милях мористее ближайшей отмели, Лаха-де-Кониль, то есть слишком близко к берегу, чтобы чувствовать себя комфортно. Адмирал старался держать курс на юг, насколько это было возможно, к открытой воде подальше от мыса Трафальгар.

Когда корабли зажгли свои огни, Уильям Камби и его коллеги-офицеры с «Беллерофона» "заметили, что «Эвриал», на корабль которого, как мы знали, вице-адмирал Коллингвуд перенес свой флаг, нес огни главнокомандующего, а на борту «Виктори» не было соответствующих огней, из чего нами оставалось только сделать печальный вывод о том, что наш доблестный, наш любимый вождь, несравненный Нельсон, пал". Многие корабли не видели этого и в течение нескольких дней после сражения не знали, что Нельсон мертв.

Коллингвуд шел в бейдевинд правого галса всего с полчаса, когда внезапный шквал от зюйда обстенил паруса «Эвриала» и отбросил его назад, а затем крутая волна швырнула «Ройал-Суверен» на него. "В 19:36, застигнутый врасплох, — как записано в шканечном журнале «Эвриала», — «Ройал-Суверен» навалился на наш правый борт". Огромный трехпалубный корабль "снес грот- и крюйс-бом-стеньги, лишив нас реев и бом-брамселей. Были сильно порваны фок и грот и повреждена большая часть бегучего такелажа". Потеря стеньг и парусов ухудшила управляемость и ходовые качества фрегата, и его люди провели остаток ночи, пытаясь устранить повреждения. В добавок ко всему, помимо разрушения релингов спардека и четырехвесельного яла, «Ройал-Суверен» смел в воду подвесные койки с постельными принадлежностями, которые все еще были развешены вдоль бортов, в результате чего некоторым членам экипажа не на чем было спать.

Это столкновение положило конец всякой надежде Коллингвуда обогнуть мыс. К тому времени, когда они снова стали способны двигаться, они слишком далеко сдрейфовали под ветер, чтобы безопасно осуществить задуманное. В тот вечер Коллингвуд был очень одинок. Он оставил свою правую руку, лейтенанта Джеймса Клавелла, тяжело раненным и без сознания на «Ройал-Суверене». Он был сентиментальным человеком и любил Нельсона. Он был измотан сражением еще до того, как ответственность главнокомандующего тяжело легла на его поникшие плечи. Один из мичманов «Эвриала», Джозеф Мур, много лет спустя описал, как Коллингвуд часами простаивал на палубе, "время от времени теребя брючный пояс... его единственной пищей были несколько печений, яблоко и бокал вина каждые четыре часа". Ему никогда не давалось легко принимать решения. Отойдя от «Ройал-Суверена» он снова лег на правый галс, но в двадцать один час, получив замер глубины в двадцать три морских сажени, подал ночной сигнал "эскадре приготовиться к постановке на якорь". Историк Уильям Джеймс — ярый критик действий Коллингвуда в тот вечер, — который писал в 1823 году, опираясь на информацию от очевидцев, сухо отметил, что сигнал поступил "примерно на четыре часа позже".

Некоторым кораблям флота удалось держаться довольно близко к Коллингвуду. Ранним вечером «Агамемнон» взял на буксир «Колосса». «Темерер», буксируемый «Сириусом», также находился поблизости. Джон Конн, капитан «Дредноута», перед заходом солнца эффективно переправил призовую команду на «Сан-Хуан-Непомусено» и снял с него 160 офицеров и рядовых. Когда стемнело, он оставил испанский корабль на произвол судьбы и отправился вслед за адмиралом, чиня на ходу такелаж и грот-марса-рей. «Нептун» заменил несколько парусов на новые и также стал сопровождать адмирала. Даже некоторые призы были на ходу. Люди Ричарда Кинга на британском «Ахилле» выбросили за борт шестьдесят семь пустых бочек из носового трюма, освобождая место для тридцати восьми пленных с «Бервика», и отправился вслед за адмиралом, буксируя французский корабль.

Но большинство британских кораблей не смогло отойти, когда это сделал адмирал, либо из-за их собственных повреждений, либо из-за состояния призов и трудностей с их буксировкой. Команда «Дефенса» принялась очищать собственный корабль и свой приз «Сан-Ильдефонсо». Его раненый капитан Хосе де Варгас, доставленный на борт в качестве пленника, произвел впечатление на своих победителей тем, что хладнокровно прикурил сигару от тлеющего фитиля из бадьи, стоявшей рядом с орудием. Вскоре после прибытия призовой команды фок-мачта испанского корабля упала, оставив судно вообще без мачт. Мичман Томас Хаскиссон находился на борту испанца в течение всего вечера: он "обнаружил, что и верхняя, и нижняя палубы покрыты убитыми и ранеными". Они выбросили за борт, по оценкам Хаскиссона, более сотни трупов, а около двадцати двух часов с помощью своих шлюпок наконец взяли «Сан-Ильдефонсо» на буксир.

«Конкерор» получил приказ взять «Буцентавр» на буксир. В двадцать два тридцать капитан Израэль Пеллью отправил лейтенантов Ричарда Спира и Николаса Фишера с четырьмя мичманами, пятьюдесятью тремя матросами и двенадцатью морскими пехотинцами в качестве призовой команды. В течение часа они закрепили буксирный трос между кораблями и начали сбрасывать трупы за борт. Но трос лопнул, как только они поставили паруса, поэтому Пеллью решил лечь в дрейф и дождаться рассвета. Оба корабля дрейфовали к берегу, но «Буцентавр», лишенный мачт, дрейфовал быстрее.

Филип Дарем послал одного из лейтенантов «Дефайенса» с двадцатью матросами овладеть «Эглем», с которого сняли четырнадцать французских офицеров и восемьдесят семь рядовых. Еще сорок четыре члена экипажа «Эгля» были отправлены на борт «Британии», а адмирал лорд Нортеск усилил призовую команду на борту французского корабля лейтенантом и шестьюдесятью матросами. Среди вывезенных пленных были полковник Жакме и офицеры 67-го полка, а также лейтенант Луи Гюисье, который стал исполняющим обязанности капитана французского корабля. Лейтенант Асмус Классен и младший лейтенант Луи Танги настояли на том, чтобы остаться на «Эгле», для того, "чтобы оказать ту помощь, которая еще была в наших силах, нашим несчастным раненым товарищам". Их капитан, Пьер Гурреж, которым они восхищались, был среди тяжелораненых.

На обоих кораблях британские экипажи принялись устранять повреждения такелажа. Капитан «Дефайенса» Филип Дарем, замерив глубину в пятнадцать морских саженей с песчаным грунтом, решил отдать правый якорь. Несмотря на то, что они вытравили полную длину каната, якорь не забрал. Было темно, Дарем занервничал и, "находясь вблизи Трафальгарской отмели, перерезал якорный канат и поставил паруса, из-за чего были потеряны якорь с канатом и буй с буйрепом". Находясь на ходу, он старался держаться поближе к своему призу, с которым всю ночь поддерживали связь с помощью рупора.

Второй лейтенант морской пехоты Томас Ривз (линейный корабль «Минотавр») поднялся на борт «Нептуно» с призовой командой из сорока восьми человек и вступил во владение. Одним из его команды был Уильям Торп, двадцатичетырехлетний ландсмен из Ковентри, который написал подробный отчет об этом деле. Они обезоружили плененных, положили под замок их огнестрельное оружие и приставили охрану к крюйт-камере. Когда призовая команда осмотрела судно, они "обнаружили, что оно очень дырявое", записал Уильям Торп, и, "не имея на борту аварийных пробок для заделки пробоин, послали на «Минотавр» за несколькими, получили шесть штук и приступили к заделке тех пробоин от выстрелов, которые казались наиболее опасными". Затем им пришлось освободить некоторых пленных и заставить их "работать у насоса, поскольку в это время в трюме было пять с половиной футов воды". В двадцать два часа «Минотавр» оказался на глубине всего в тринадцать морских саженей и просигналил, что находится на мелководье.

Капитан «Принца» Ричард Гриндалл отправил лейтенанта Уильяма Келли, подштурмана Питера Хэмбли и несколько человек принять командование «Сантисима-Тринидадом». Они произвели ремонт и приняли буксирную линию к двадцати трем часам. Как только ветер переменился, они двинулись на запад, прочь от берега. "Наша первая ночная работа на борту «Тринидада» заключалась в том, чтобы выбросить убитых за борт, количество которых составило 254 человека, и нескольких из 173 раненых, которые вскоре умерли". Сразу после сражения в трюме «Тринидада» было шестьдесят дюймов воды, а поскольку на борту было недостаточно британцев, чтобы взяться за эту работу, даже если бы они захотели, оставшиеся невредимыми испанцы всю ночь откачивали воду.

«Тоннант» совершил поворот через фордевинд и начал убирать обломки с палубы. Команда тиммермана починила один из катеров, на котором Фредерик Хоффман был отправлен на «Ройал-Суверен», чтобы сообщить о состоянии судна и запросить буксировку, поскольку у «Тоннанта» был разбит руль. «Спартиат» отремонтировал свой такелаж, отправил группу людей на «Альхесирас», затем попытался взять «Тоннант» на буксир, но окончательно преуспел только в десять часов следующего утра.

Эдвард Кодрингтон отправил шлюпку на «Энтрепид» за Луи Энферне и его одиннадцатилетним сыном, в результате чего Огюст Жикель остался старшим из невредимых французских офицеров на корабле. Первый лейтенант Кодрингтона Джон Крофт возглавил солидную призовую команду, которая была усилена людьми с «Аякса» и «Африки». С помощью Жикеля они начали выносить тяжелораненых с французского корабля, опуская их в шлюпки с помощью ящика, прикрепленного к вымбовкам, снятым с кабестана. Касс Холлидей, штурман «Ориона», сообщил, что они подошли под корму «Энтрепида» "с тросом, чтобы взять его на буксир, но там не смогли закрепить его". Согласно его рассказу, Жикель намеренно перерезал буксирный трос, предположительно надеясь сбежать. Наконец, очень поздно ночью «Аяксу» удалось подать буксир на «Энтрепид», и они начали движение.

Таким образом, большинство кораблей осталось недалеко от места сражения, в то время как несколько отплыли на юг вместе с Коллингвудом на «Эвриале» и оказались в ловушке мелей. Подав, наконец, в двадцать один час сигнал флоту приготовиться к постановке на якоря, адмирал снова изменил свое решение. Двадцать минут спустя замеры лотом показали глубину тринадцать саженей. Возможно, он опасался, что, отдав якорь и вытравив канат, некоторые корабли могут сдрейфовать на берег или скалы. В темноте, не зная точно, где он находится, за исключением того, что близко к опасности, он продолжал движение. Каждые несколько минут опытный лотовый, стоя на носовом руслене, бросал лот и, вытаскивая лотлинь из темной воды, громко докладывал показания. Цветные флагдуки и кожаные марки (зубчики/топорики) разметки лотлиня помогали ему определить глубину в темноте. Мелководье наводило на мысль, что они находились недалеко от песчаной отмели, известной тогда как Пласер-де-Арена (ныне Пласер-де-Мека). Но существовала и худшая возможность: они могли приближаться к зловещим скалам Бахо-Асейтейра, расположенным в четырех-пяти милях к вест-тен-норду от мыса Трафальгар. Согласно записной книжке штурмана «Наяды» Гарри Эндрюса, над самыми опасными из них уровень воды составлял всего пять футов, а буруны распространялись на двести ярдов от них. Попасть в этот район было бы губительно.

«Эвриал» медленно продвигался вперед, замеряя глубины, которые разнились от тринадцати до двадцати двух морских саженей. Коллингвуд все больше терял уверенность в том, где он находится, и боялся сесть на мель. Затем, около полуночи, ветер переменился на южный. К огромному облегчению Коллингвуда, ветер теперь относил его корабли на север, подальше от скал и отмелей, которые тянулись от мыса. Это также позволяло ему лечь на курс, ведущий мористее. В полночь он фонарями и выстрелом из пушки подал сигнал разворачиваться и ложиться на курс вест.

В архиве Бедфордской ратуши хранится небольшая коллекция документов, которые когда-то принадлежали капитану Генри Бейнтану. Вместе со скопированными им копиями боевых приказов Нельсона там находится черновой журнал «Левиафана» с подмоченными страницами, завернутый в промасленную парусину. Это вахтенный журнал, который действительно находился на борту корабля во время Трафальгарской битвы и последовавшего за ней шторма, с замечаниями, быстро сделанными рукой каждого сменяющего друг друга вахтенного офицера. Есть также такие книги, как «Трактат о практической навигации и мореходстве» Уильяма Никельсона, современное руководство, написанное опытным шкипером торгового флота и опубликованное в 1792 году, и «Морской атлас Испании» Висенте Тофиньо 1789 года, проект, над которым в молодости работал Дионисио Гальяно. Карты являются прекрасным продуктом эпохи Просвещения, сам их вид внушает уверенность в их точности. Бейнтан оставил письмо, аккуратно вложенное в этот том. Оно было отправлено ему 6 апреля 1804 года, как раз перед тем, как он покинул Англию, чтобы присоединиться к эскадре адмирала Нельсона в Средиземном море. Автор приложил акварельный набросок, показывающий, как Джервис и Нельсон блокировали Кадис в 1797 году, и отмечающий скалу, которая не была показана на картах, но была обнаружена, когда испанский корабль налетел на нее при попытке прорвать блокаду. Скала и пеленга с нее на известные ориентиры были тщательно скопированы Бейнтаном с этого наброска на карту подходов к Кадису Тофиньо. Это убедительно свидетельствует о том, что в 1804 и 1805 годах Бейнтан пользовался этим атласом в Средиземноморье.

Но был и другой документ, который тот же автор передал Бейнтану, полагая, что он может оказаться полезным, и который внезапно стал чрезвычайно актуальным ближе к полуночи 21 октября. Это было «Предостережение о штормовом ветре в заливе Кадис», являвшееся "копией меморандума, выданного флоту" во время предыдущей блокады Кадиса. Оно начиналось так: "Люди, несведущие в навигации на побережье между мысом Трафальгар и мысом Сент-Мэри, очень встревожены мыслью о шторме с юго-западного направления, и из-за отсутствия надлежащих знаний о том, как возникают эти штормы, у них часто возникают трудности". Затем шло предупреждение: "Шторму всегда предшествует южный ветер за шесть или восемь часов; и в то же время крупная зыбь приходит с запада". Только что произошло соединение южного ветра с западной зыбью, которое, согласно этому предостережению, было очень опасным знаком. Гарри Эндрюс, штурман фрегата «Наяда», переписал этот же меморандум в свою записную книжку, так что знание о нем, возможно, было широко распространено во флоте Коллингвуда. Тем, кто мог прочесть знаки, на которые указывал документ, примерно в час ночи 22 октября стало ясно, что надвигается юго-западный шторм и что у флота есть около семи часов, чтобы попытаться обеспечить свою безопасность.

Далее меморандум объяснял, что инстинкт неопытных капитанов толкал их на то, чтобы направиться на юг и попытаться пройти Гибралтарский пролив. Но при сильном юго-западном ветре это стало бы чрезвычайно затруднительным, и потребовалось бы около тридцати миль свободного пространства, чтобы обогнуть мыс Трафальгар. Мели вокруг него были опасными, пожалуй, самыми опасными в этом районе. Если бы вам удалось обогнуть мыс, вы все равно оказались бы незащищенными, на больших глубинах, которые невозможно измерить, и повергнутыми опасности из-за скал, простирающихся мористее мыса Тарифа. Лучшим маневром было бы направиться на север, воспользовавшись ранней фазой шторма, когда ветер дул от направления чуть западнее южного. Если вы двинетесь быстро и будете править как можно западнее, то, учитывая дрейф четыре румба, ваш реальный курс приведет вас в Айямонте или в Уэльву. В обоих районах регулярные замеры глубин позволят точно оценить расстояние до относительно безопасной береговой линии.

Этот совет не допускал мысли о том, что флот мог вступить в сражение за несколько часов до того, как получил предупреждение о надвигающемся шторме, также не учитывал проблему того, что плыть на северо-запад в темноте после такого сражения было равносильно приглашению призам попытаться скрыться в гавани Кадиса. Польза от такого совета для Коллингвуда в тот момент была ограниченной. Но ясно, что автор меморандума был категорически против тех действий, которые в настоящее время предпринимал флот, пытаясь продвинуться на юго-запад.

К концу сражения французы и испанцы потеряли восемнадцать кораблей, а королевский флот приобрел семнадцать призов. Если все пойдет хорошо, Коллингвуд отведет их в Гибралтар, а затем в Портсмут, вернувшись с флотом, значительно превосходящим тот, который они с Нельсоном ввели в бой. Это сулило дальнейшее изменение баланса сил в пользу Великобритании и значительный финансовый бонус для правительства: ремонт кораблей обычно обходился гораздо дешевле, чем их постройка с нуля.

Как для капитанов, так и для экипажей был еще один стимул удерживать призы на плаву: деньги, которые за них заплатят. Они представляли собой настоящее богатство для людей, которые их захватили, особенно для адмиралов и капитанов. Все капитаны, участвовавшие в сражении, имели право на равную долю в четверть от общего призового фонда, присужденного флоту. Капитанам морской пехоты, флотским лейтенантам и штурманам доставалась одна восьмая часть. Кондукторы, капелланы, хирурги, подштурмана и лейтенанты морской пехоты делили восьмую часть. Мичмана, унтер-офицеры, помощники хирурга и сержанты морской пехоты также делили восьмую часть, а четверть доставалась морским пехотинцам и матросам. Оставшаяся восьмая часть доставалась адмиралам, командующим кораблями в сражении. Расчет производился по всему флоту таким образом, чтобы все военнослужащие одного ранга получали одинаковую награду.

Во многих кают-компаниях свободные от службы офицеры и кондукторы подсчитывали свои вероятные призовые, и некоторые приводили правдоподобные оценки. Преподобный Джон Гринли, капеллан «Ревенджа», рассчитывал на 500 фунтов стерлингов, в то время как мичман Генри Уокер с «Беллерофона» рассчитал свою награду в 100 фунтов стерлингов. Как ни странно, соотношение между двумя суммами (которое было почти правильным) подразумевало, что они оценили семнадцать призов примерно одинаково — чуть меньше 1,5 миллионов фунтов стерлингов. По этим расчетам, доля капитана превышала бы 10 000 фунтов стерлингов, что было бы достаточно для покупки загородного поместья, а каждый матрос получил бы около 30 фунтов стерлингов, что ненамного меньше трехлетнего жалованья. Битва на Ниле, рекордная до сих пор для действий флота, принесла каждому матросу всего 7,18 фунтов стерлингов.

Однако даже самые оптимистично настроенные британские моряки скептически отнеслись к возможности доставки двух из захваченных кораблей в Портсмут. Корпуса и днища «Редутабля» и «Фугё» были испещрены пробоинами от попадания ядер. «Свифтшур» Уильяма Резерфорда взял «Редутабль» на буксир в двадцать один ноль ноль. Жан-Жак Люка писал: "Мы провели всю ту ночь у двух оставшихся работоспособными насосов, однако не смогли понизить уровень воды в трюме". Французы, которые были достаточно здоровыми для работы, присоединились к английской призовой команде в откачке воды, устранении течи, закупоривании иллюминаторов и попытках укрепить деревянными досками участки набора корпуса, которые, по-видимому, были готовы обрушиться. Люка писал и о "суматохе и ужасном беспорядке", а также описал сцену, которая напоминала ужасную готику: не было времени очистить корабль, поэтому плохо освещенные орудийные палубы оставались заваленными мертвыми телами. Люка заметил, что некоторые из его людей, особенно юные гардемарины и аспиранты, ходили вокруг, подбирая оружие и пряча его на нижней палубе. Они шепнули ему, что, если представится возможность, они вернут свой корабль.

Еще хуже обстояли дела на «Фугё», который буксировался фрегатом Томаса Кейпела «Феба». В двадцать часов фок-мачта упала за борт, оставив корабль совсем без мачт. В двадцать два он запросил помощи, сообщив, что тонет. Как бы ни работали водоотливные насосы, их производительности было недостаточно, чтобы ограничить поступление воды. В двадцать три шлюпки «Фебы» начали снимать людей с приза. Ни одна из шлюпок французского корабля не была пригодна для использования. Старший офицер «Фугё» Франсуа Базен сообщил, что, по слухам, британцы спасли около сорока французов, включая нескольких раненых. Предположительно, они также сняли большую часть призовой команды, хотя утром на борту все еще оставались несколько человек с «Темерера». В течение ночи ветер усиливался, а когда рассвело, он стал очень сильным. Волнение было настолько опасным, что маленькие шлюпки не могли приблизиться к кораблю. Из-за проливного дождя попытка переправить людей была оставлена. Пьер Серво, отвечавший за дисциплину на «Фугё», вспоминал, что "сцены ужаса на борту корабля в ту ночь были действительно самыми ужасными и внушающими страх, какие только может вызвать воображение". Корабль был лишен мачт, парусов, такелажа.

Коллингвуду на «Эвриале» дневной свет показал, что «Наяда» тащит на буксире «Белайл», юго-западнее «Агамемнон» буксирует «Колосса», а еще сорок кораблей находятся между ним и берегом, растянувшись примерно на двадцать миль восточнее и северо-восточнее. Он понял, что его флот опасно рассеян. Ветер поднялся до пяти баллов и все время усиливался. За ночь барометр упал на два дюйма и продолжал падать. Теперь его первоочередной задачей было собрать свои корабли воедино.

«Эвриал» прекратил буксировку «Ройал-Суверена», и Коллингвуд приказал «Нептуну» взять его бывший флагман на буксир и повести флот на запад. В восемь утра, когда начался дождь, он направился обратно к берегу, чтобы собрать более отдаленные корабли, одновременно послав маленькую шхуну «Пикл» и куттер «Энтрепренант» оповестить всех, кого они встретят, следовать за «Нептуном». Он миновал «Принца», буксирующего «Сантисима-Тринидад», и «Тандерер» с «Санта-Анной». «Спартиат» пытался взять на буксир «Тоннант», «Дредноут» — «Свифтсюр», а «Британия» направлялась к «Бервику».

Вернувшись к месту сражения, Коллингвуд увидел, что многие корабли так и не начали движение со своими призами. Ночью их относило преимущественно западным ветром к берегу. Теперь, подкрепленный прибрежными течениями, ветер гнал корабли на север, обратно к Кадису, в то время как сильная западная зыбь все еще непрерывно подталкивала их на восток, к берегу. Кораблям, находившимся близко к берегу, угрожали скалистые отмели: севернее — вокруг Санкти-Петри, южнее — вокруг Трафальгара. К середине утра ветер усилился до шести баллов — «сильный ветер» по шкале Бофорта, — создавая большие волны с белыми гребнями и брызгами. Шел проливной дождь, и видимость все время ухудшалась. По мере усиления ветра в уравнение добавлялись новые опасности. Волны начали разбиваться о песчаные отмели в трех-четырех милях от мысов Рош и Конил, а также на Плас-де-Арена у Трафальгара, что сделало их гораздо более опасными, чем они были предыдущей ночью. Также быстрые, коварные приливо-отливные течения действовали на удалении до восьми миль от берега.

Во время одного из первых утренних шквалов «Сан-Августин» потерял все свои уже ослабленные мачты. При их падении погиб матрос 1-й статьи Джордж Ноулз из призовой команды «Левиафана» — первая из многих потерь после боя. Его товарищам удалось поставить «Сан-Августин» на якорь, чтобы корабль не дрейфовал дальше к скалам, после чего всеми силами возобновили откачку воды. «Левиафан» находился на страже рядом с ним, когда подошел Коллингвуд. «Конкерор» лег на ночь в дрейф рядом с «Буцентавром», и утром ему ненадолго удалось взять судно на буксир и медленно потащить его в сторону моря.

Приз Эдварда Кодрингтона, «Энтрепид», буксировался «Аяксом», поэтому в следующую субботу он писал: "Утром я подбежал к трем другим призам недалеко от Трафальгара и взял на буксир слабейшего, хуже всех укомплектованного экипажем, хотя собирался забрать другого". Худшим и слабейшим был линейный корабль «Багама» с призовой командой всего из четырех человек с «Беллерофона» под командованием лейтенанта Джорджа Сондерса. Ему удалось закрепить буксир из двух 8-дюймовых канатов.

Уменьшив парусность марселей на два рифа, чтобы обезопаситься от южных шквалов, «Феба» направилась к берегу и провела первую половину утра в безнадежных попытках взять на буксир полузатопленный остов «Фугё», прежде чем признать его потерянным, и затем предпринять столь же бесплодную попытку с «Эглем». В процессе этого она потеряла "целых три каната и 100 саженей линей". Волнение заставляло неустойчивые корабли дико крениться, и ранним утром «Эгль» потерял все свои мачты и дрейфовал на север вместе с тем, что осталось от «Фугё», в сопровождении «Дефайенса» Филипа Дарема. Там их поджидал остров Санкти-Петри с его скалистыми отмелями.

Момент, когда «Феба» покинула «Фугё» и направилась в сторону близлежащего «Эгля», стал моментом, когда профос Пьер Серво решил, что пришло время подумать о себе. Он выпрыгнул из орудийного порта нижней палубы и пробился сквозь бурное море к шлюпкам «Ориона». Перед полуднем вместе с семнадцатью другими сильными пловцами он был в безопасности в руках хирургов на орлопдеке корабля Эдварда Кодрингтона.

Теперь Коллингвуд мог насчитать четырнадцать призов на буксире, все они направлялись на юго-запад к «Нептуну». В этот момент, к его облегчению, к флоту присоединился новый фрегат «Мельпомена» под командованием кэптена Роберта Оливера; тот немедленно получил приказ брать на буксир любой поврежденный корабль или приз. Оливер попытался подхватить «Сан-Хуан-Непомусено», но это было нелегким делом: уже дул очень крепкий ветер силой около восьми баллов, перемежаемый штормовыми порывами со скоростью ветра пятьдесят узлов.

Когда ветер усилился, желание сохранить призы вступило в противоречие с главным приоритетом всех моряков: необходимостью сохранить свои собственные корабли. Большинство моряков чувствовали сильную эмоциональную привязанность к своему кораблю, и это формировало объединяющую связь между капитаном, офицерами и командой. Трудно было судить о том, Насколько сильно можно подвергнуть опасности собственный корабль, чтобы сохранить захваченный приз — всегда было трудным решением.

Для командиров и членов призовых команд проблема была иной. Спасение приза и спасение их собственных жизней — это одно и то же, но захваченные суда обычно были сильнее повреждены, а ткже завалены убитыми и ранеными. В большинстве случаев британские призовые команды зависели от оставшихся в живых французских и испанских моряков в выполнении задач, требующих большого количества людей, таких как откачка воды, подъем якоря или лавирование корабля. Побежденных врагов нельзя было просто поместить под замок.

Небольшие призовые команды были уязвимы для нападения. Лейтенант Эдвард Томас, мичман Генри Уокер и восемь матросов с «Беллерофона», которые находились на «Монарке», и двенадцать человек с «Беллерофона» на «Багаме», должно быть, чувствовали себя особенно уязвимыми. Однако, в крайнем случае, у призовых команд был один выход: они могли вернуть корабль и дать своим бывшим пленникам возможность бежать в относительную безопасность Кадиса; если их не линчует разъяренная толпа, они смогли бы рассчитывать на обмен на кого-нибудь из многочисленных пленных испанцев.

Для побежденных и измученных испанских и французских экипажей перспективы были еще более мрачными. Устоявшийся принцип британского ведения войны на море гласил, что в долгосрочной перспективе лишение противника опытных моряков могло принести победу. Французы, по крайней мере, могли быть уверены, что им предстоит длительный период плена в Англии. Офицеры могли бы пережить это с относительным комфортом, но многие из солдат уже попробовали жизнь в британской тюрьме. Служа в революционном флоте, Огюст Жикель провел морозную зиму 1795 года на древнем, гниющем корабле, больше не пригодном для морской службы, пришвартованном у берега в качестве тюрьмы, охраняемом отбросами флота и отставными солдатами. Жикель был обязан своей жизнью французскому моряку, который сшил ему брюки; в противном случае он мог бы погибнуть от холода. Перед возвращением во Францию он потерял передний зуб и у него был сломан нос. Но даже британская тюрьма была предпочтительнее водной могилы.

Решение Дарема, по-видимому, было доведено до сведения Асмуса Классена (пятидесятилетнего голландского лейтенанта, старшего из остававшихся на борту французских офицеров) командиром призовой партии лейтенантом Джеймсом Пёрчесом. Классен позднее сообщал, что ему передали решение "оставить корабль французам после того, как его якорные канаты по приказу адмирала будут порезаны на куски". Повреждение корабельных канатов гарантировало невозможность постановки на якорь, что в ситуации с «Эглем» означало почти верную гибель на близлежащих скалах.

Если Коллингвуд и отдал такой приказ, то об этом нет никаких записей. Возможно, имело место недоразумение: или Классен солгал, или Дарем мог потребовать столь безжалостных действий от себя лично. Так или иначе, Асмус Классен "убедил командующего офицера не выполнять столь варварский приказ". Возможно, двадцатидвухлетний Пёрчес передумал, когда понял, что его вот-вот оставят на обреченном корабле. Шканечный журнал «Дефайенса» лаконично сообщает: "На борту были все, кроме лейтенанта Пёрчеса и двенадцати матросов, которых невозможно было снять с борта приза, не рискуя потерять «Дефайенс», поскольку они находились слишком близко к подветренному берегу. Подняли шлюпки и поставили паруса". За свою десятилетнюю флотскую карьеру Пёрчес уже однажды потерпел крушение — шесть лет назад, на Гудвиновских песчаных отмелях. По словам Асмуса Классена, на борту «Эгля» оставалось пятьдесят англичан, так что Дарем, должно быть, бросил также и людей с «Фебы» и «Британии».

Мористее, на «Альхесирасе», лейтенант Чарльз Беннетт с «Тоннанта» провел ночь, очищая палубу французского корабля от упавшего такелажа и рангоута. Пленных французов отправили вниз, и закрыли решетками сходные люки. Он несколько раз окликал проходившие неподалеку британские корабли с просьбой взять его на буксир, но ни один из них не захотел даже попытаться. Утром Беннетт начал каждые четверть часа стрелять из пушек, взывая о помощи, а пополудни проходящие мимо корабль и фрегат не откликнулись на его просьбу, вместо этого направившись, как отметил лейтенант Пьер Филибер, "к основной части их флота, который двигался на вест-норд-вест".

В два часа пополудни Коллингвуд отметил, что его кораблям не удается взять призы на буксир из-за "сильного волнения моря и свежего ветра", который теперь стал штормовым силой девять баллов и повернул на зюйд-вест, что является крайне опасным направлением для кораблей, находящихся так близко к берегу. Видимость значительно ухудшилась, так что он не мог осуществлять управление визуальными сигналами, и Коллингвуд развернул «Эвриал» и снова направил его на запад. К шестнадцати часам он догнал «Минотавра», у которого оборвался буксирный трос. Адмирал приказал ему держаться поближе к «Нептуно» и другим дрейфующим призам, а не присоединяться к основной части флота. Уильям Торп и другие моряки призовой команды на «Нептуно» начали очищать от обломков палубы с первыми лучами солнца. Они выбросили за борт бизань-мачту, фока-рей и грот-брам-стеньгу и срезали несколько болтающихся частей рангоута и снастей. «Минотавр» взял их на буксир в пятнадцать тридцать, но, по словам Торпа, "ветер продолжал усиливаться и достиг силы сильного шторма" и "вскоре после этого буксир лопнул". Вследствие этого они были "оставлены на милость волн, шторм продолжал угрожать кораблю крушением на подветренном берегу, принадлежащем врагу".

Чтобы оценить, в какой опасной ситуации находились люди, необходимо разобраться в некоторых технических особенностях мореплавания девятнадцатого века. Парусные суда с прямым вооружением не могли идти против ветра. Минимальный угол, под которым они обычно могли идти, составлял 67½® (6 румбов) от направления, с которого дул ветер. Им приходилось лавировать сначала одним галсом, а затем другим, чтобы в среднем двигаться в желаемом направлении. Давление ветра на корпус и рангоут заставляло судно «дрейфовать», то есть еще больше отклоняться от курса, которым оно пыталось следовать, и приближаться к берегу.

По мере усиления шторма экипажам приходилось находить тонкий баланс между постановкой достаточного количества парусов, чтобы вести судно подальше от берега, и уменьшением парусности, чтобы избежать повреждения рангоута. Сначала они избавились от более высоких парусов, которые оказывали наибольшее давление на мачты. В течение 22 октября корабли Коллингвуда опустили на палубу брам-стеньги и реи, затем взяли четыре рифа на марселях (то есть они были "полностью зарифлены"). Корабль, идущий в бейдевинд под полностью зарифленными марселями, не мог развить большой скорости и имел такой большой дрейф, что не мог увеличить расстояние от берега. Если ветер становился достаточно сильным, чтобы вынудить капитана еще больше уменьшить парусность, то корабль медленно, но верно приближался к нему. На большинстве поврежденных кораблей почти не было парусов, и их гораздо быстрее сносило к берегу.

Когда «Дефайенс» покинул «Эгль» и растворился во мраке на северо-западе, Асмус Классен подвел итоги своего нового положения. Его капитан, Пьер Гурреж, боролся за свою жизнь внизу под присмотром хирурга, но Классен был в море с тринадцати лет и двадцать лет прослужил в голландском флоте, прежде чем присоединиться к французскому в 1787 году. Он был офицером под началом Жюльена Космао-Кержульена в течение четырех лет и командовал несколькими небольшими судами, так что привык к такой ответственности. Пока солдаты стояли у насосов, Классен заставил своих матросов работать, поднимая запасные реи в качестве временных стеньг на обломках мачт и устанавливая на них брамселя. Пожилой тиммерман Луи Коломбель и мастер-конопатчик Пьер Мартине сразу после битвы неустанно трудились над устранением наиболее опасных пробоин и протечек.

Классен не говорит, помогали ли пятьдесят британцев на борту управлять кораблем или он держал их в плену, но его молчание наводит на мысль, что они присоединились к этой попытке сохранить свои жизни. В таких обстоятельствах был нужен каждый пригодный к работе человек. Классен взял курс на Кадис, который, по его расчетам, находился в двадцати одной миле к северу. Затем он опробовал свои импровизированные паруса. Волна и ветер сразу же оказались для них слишком сильными. Корабль не слушался руля, и Классен обнаружил, что его неумолимо несет к побережью. "В отчаянном положении, — писал Уильям Никельсон в своем «Трактате о практической навигации» (1792), — когда ветер и волнение, прижимающие корабль к подветренному берегу, настолько сильны, что он не может держаться подальше от берега с теми парусами, которые он в состоянии нести, единственным последним средством мореплавателя, дающим надежду на возможность спасения от гибели, является надежность его якорей и якорных канатов".

Классену удалось встать на якорь недалеко от Санкти-Петри, чуть более чем в трех милях от берега. Он находился в ужасно уязвимом положении, прямо на скалистом мелководье и слишком близко к суше, чтобы чувствовать себя комфортно, но поскольку Санкти-Петри был испанским форпостом, оставалась слабая надежда на получение помощи. Классен "подавал сигналы бедствия и провел самую критическую ночь из-за урагана и сильного волнения на море".

Отчаяние людей «Эгля» усиливалось при виде того, что происходило на их глазах при последнем свете дня. Они беспомощно наблюдали, как всего в шестистах ярдах от них полузатопленный остов «Фугё» волокло ветром по камням отмели Аксто-Афуэра. Чуть позже они увидели вдали, как он полностью разбился о зловещие скалы берега между Торе-Бермеха и устьем реки Санкти-Петри. «Фугё» был покинут большей частью призовой команды за несколько часов до катастрофы. Несмотря на отчаянные усилия испанских канонерок, базировавшихся в маленькой рыбацкой деревушке в устье реки, почти весь оставшийся на нем экипаж погиб. Позднее исполняющий обязанности капитана Франсуа Базен сообщал, что только около тридцати человек их них добрались до суши. С учетом тех, кого британцы взяли в плен, он предположил, что из 682 человек команды корабля выжило, возможно, 110 или 120 человек. Он не взял в расчет сорок семь человек, спасенных «Фебой» и «Орионом», и фактическое число выживших составило всего 165 человек. Двадцать четыре британских моряка с «Темерера» и один с «Фебы» также утонули при крушении «Фугё».

Мористее, также в затруднительном положении находился «Редутабль». Утром, когда ветер усилился, «Свифтшур» отправил свои шлюпки, чтобы снять капитана Жан-Жака Люка с его двадцатью офицерами и матросами, а затем послал призовую команду с лейтенантом Томасом Ридом во главе. «Редутабль» держался на плаву довольно хорошо до тех пор, пока вскоре после полдня, как вспоминал мичман Джордж Баркер, "из-за сильной качки у него не снесло фок-мачту — последнюю остававшуюся на борту".

Без паруса, который в определенной мере уменьшал размахи качки, «Редутабль» кренило ужасающе, и к семнадцати часам стало ясно, что призовая команда проигрывает битву с поступлением воды. Откачка была чрезвычайно тяжелой работой. На «Редутабле» было шесть насосов, все они находились на нижней палубе в районе грот-мачты, но четыре из них были повреждены в бою. Насосы забирали воду из льяльных колодцев и направляли ее к шпигатам. Насосы приводились в движение колесами, снабженными вымбовками — рукоятками, которые можно было удлинить, чтобы позволить двадцати или тридцати мужчинам работать с каждым насосом одновременно. Но, как объяснялось в одном британском руководстве, это была самая неудобная и наименее популярная работа на корабле: "Найдется немного офицеров, которые могли бы не знать, с какими трудностями приходится загонять людей на работу с насосами при значительном поступлении воды внутрь корпуса. Это напрягает поясницу, воздействует на мышечные части рук подобно сильным ревматическим болям и натирает ладони". На «Редутабле» люди поочередно работали двумя оставшимися насосами. Поскольку корабль определенно тонул, у них был действенный стимул работать, но, тем не менее, наступило изнеможение.

Приз-мастеру^[68] Томасу Риду стало ясно, что необходимо покинуть корабль, но из-за сильного волнения он не был уверен, смогут ли его соплаватели спасти его и его людей. Если помощь не прибудет, они все утонут. Он подал сигнал бедствия на «Свифтшур» и стал вглядываться сквозь проливной дождь, чтобы увидеть, что делает экипаж корабля. Реакция была мгновенной. Капитан Уильям Резерфорд и его люди спустили все шлюпки в бурные волны. Их было пять длиной от двадцати пяти до тридцати двух футов и небольшой восемнадцатифутовый ял.

С минимальным количеством гребцов они сражались с бурным морем, и пенные гребни волн окатывали их, а брызги ослепляли, в то время как британские моряки пытались приблизиться к возвышавшемуся над ними тонущему кораблю. Когда стало ясно, что корабль идет ко дну, французская команда вынесла своих раненых наверх и положила их на квартердек. Раненые, должно быть, поняли, что у них мало шансов: даже здоровым людям было трудно спуститься с борта корабля. Шлюпки «Свифтшура» отплыли обратно, увозя Томаса Рида и большинство моряков призовой команды, а также около сотни французов и несколько человек с «Темерера».

Уже почти стемнело, и Резерфорд решил, что слишком опасно вновь посылать шлюпки. Буксирный канат все еще был цел, и существовал небольшой шанс, что «Редутабль» продержится на плаву до утра, но никто по-настоящему в это не верил. "Что усугубляло ужасы этой ночи, — писал мичман Джордж Баркер, — так это наша неспособность спасти их всех, поскольку мы больше не могли подвергать опасности жизни наших людей в открытых шлюпках, отдавая их на милость бурного моря и неистового штормового ветра".

Лейтенант Томас Сайкс умолял разрешить ему совершить еще один заход. Неохотно Резерфорд отдал ему баркас — самую вместительную шлюпку, и тот отправился в темноту. Волнение настолько усилилось, что не было никакой возможности подойти вплотную к французскому кораблю. Но Сайкс заметил, что, когда гибнущий корабль кренился на подветренный борт, появлялась возможность "перетащить в шлюпку столько полузатонувших несчастных, сколько получалось". Он оставался в море так долго, что Резерфорд уверился в гибели баркаса. Томас Рид, который был приз-мастером, попросил разрешения вернуться к гибнущему судну и поискать баркас. Резерфорд дал Риду катер, и тот отправился к французскому судну. Когда он обнаружил, что Сайкс все еще пытается снять людей с «Редутабля», Рид присоединился к этим героическим усилиям. Они продолжали это делать, пока обе шлюпки не заполнились. В общей сложности они спасли еще девяносто семь человек.

К тому времени, когда они уходили, корма «Редутабля» почти полностью ушла под воду, и вскоре после девятнадцати он затонул. На его борту оставалось около 300 человек, а многие плавали поблизости, большинство из них были ранены. Поскольку ветер все усиливался, кэптен Резерфорд отказался снова посылать шлюпки в море в условиях, когда все они наверняка погибли бы. Джорджа Баркера преследовали голоса во время шторма: "Это была самая ужасная сцена, которую только можно себе представить, поскольку мы отчетливо слышали крики несчастных людей, которым мы больше не могли помочь".

Ближе к рассвету ветер стих до умеренного, хотя волнение оставалось проблемой. Но дневной свет не выявил ничего, кроме обломков. «Редутабль» исчез, и не было видно никаких признаков выживших. Затем, около девяти утра, впередсмотрящий крикнул, что он видит несколько импровизированных плотов с цепляющимися за них фигурами. Снова спустили на воду шлюпки, которые обошли вокруг, неутомимо вытаскивая из моря измученных людей. Они вернулись с пятьюдесятью четырьмя мужчинами и помогали им с прыгавших на волнах шлюпок взобраться по крутым бортам раскачивавшегося «Свифтшура»:

Фрэнсис Бофорт изобрел свою «Шкалу Бофорта» для измерения скорости ветра осенью 1805 года, в то самое время, когда разыгрался этот шторм. Выбирая оригинальные термины для обозначения различной силы ветра, Бофорт, лейтенант флота, "просто формализовал и принял термины, которые к тому времени вошли в обиход". В шканечных журналах тогда уже использовались почти все термины, которые использовал Бофорт, и в тех же значениях, которые придавал им Бофорт.

Количество парусов, поднятых кораблями, согласно записям в их шканечных журналах, соответствовало условиям сильного шторма силой от девяти до десяти баллов. Они опустили брам-стеньги и полностью зарифили марселя. Один или два корабля, например «Дефенс», пошли на шаг дальше и полностью убрали марселя, оставив только нижние паруса. Некоторые попадали в неблагополучное положение, вероятно, из-за сильных шквалов и внезапных, предательских изменений направления ветра, которые были характерны для этого шторма по мере его развития (поскольку он еще не достиг своего пика).

Во второй половине дня «Ахилл» потерял два катера, которые он буксировал за кормой. «Марс» потерял один из своих. «Аякс» с зарифленными парусами постоянно качал воду, команда тиммермана усердно работала над пробоинами и ремонтировала шлюпки для транспортировки пленных. «Белайл» также яростно откачивал воду. В середине дня «Левиафану» пришлось "срезать снасти фока и грота, чтобы спасти мачты".

С наступлением темноты на «Принце» лопнул крюйсель. На «Дредноуте» сорвало фор-марсель, и в двадцать два тридцать он был сбит с курса так, что паруса обстенились, в результате чего он потерял катер. Грот-марсель «Нептуна» разодрало в клочья. Несмотря на все хваленое мастерство Коллингвуда в мореходстве, сам «Эвриал» обстенился во второй раз после сражения в двадцать три тридцать. Несмотря на зарифленные паруса, грот-стеньга «Марса» сломалась сразу после полуночи, в результате чего команда всю ночь пыталась расчистить образовавшиеся обломки в условиях бушующего шторма. У «Конкерора» были свои проблемы, поскольку он пытался оставаться рядом с «Буцентавром» вблизи берега. Когда лопнул грот-марсель, глубина была всего тринадцать морских саженей, что показывало близость к отмелям. Капитан Израэль Пеллью вспоминал, как "дрейфовали, гитовы и гордени порваны, а парус полоскался на ветру". Он обратился к офицерам, чтобы кто-нибудь из них повел моряков наверх, на яростно раскачивающуюся мачту в шестидесяти футах над палубой, и Хамфри Сенхаус был "единственным офицером, который добровольно пошел на рискованный шаг — поднялся наверх, чтобы срезать парус, и только этим способом мы спасли мачту". Но пока они боролись за спасение своего собственного корабля, они потеряли «Буцентавр» из вида.

«Конкерор» держался мористее в компании с «Дефайенсом» и находившимся неподалеку от них фрегатом «Феба», издалека наблюдая за «Буцентавром», который находился наветреннее от брошенного «Эгля» и потерпевшего крушение «Фугё» в районе Санкти-Петри. Французские корабли находились в реальной опасности, сильным шквалистым ветром при чрезвычайно бурном волнении их сносило на северо-восток к береговой линии.

Глядя с квартердека «Буцентавра» на северо-северо-восток, лейтенант Фулькран Фурнье, старший офицер из остававшихся невредимыми, подумал, что разглядел башню маяка Сан-Себастьян примерно в девяти милях от него, и скрытно взял на нее пеленг. Весь день команда «Буцентавра» вполголоса обсуждала возможность овладения своим кораблем, и к вечеру Фурнье понял, что они полны решимости действовать. Их было около пятисот против примерно восьмидесяти британских моряков и морпехов. Находясь так далеко от своих, британцы явно нервничали по поводу своих перспектив пережить эту ночь. Фурнье отправил сообщение раненому Матье Приньи, начальнику штаба Вильнева. Приньи согласился, что этим шансом стоило воспользоваться: "Обстоятельства нашего положения не терпели промедления, а возможность была благоприятной; мы воспользовались этим". Но он хотел сделать это без кровопролития.

Фурнье пригласил лейтенанта Ричарда Спира и второго лейтенанта морской пехоты Джона Николаса Фишера пройти с ним в тускло освещенную каюту Приньи. Качка была стремительной, и людям приходилось держаться за переборки и дверь каюты. Приньи, человек весьма обаятельный, предложил британским офицерам сдаться ему, чтобы все они могли попытаться уйти в Кадис, указав, что если они откажутся от его предложения, французы будут вынуждены вернуть корабль силой. После поспешного совещания Спир и Фишер согласились. Они, должно быть, поняли, что последнее, в чем они нуждались, — это дальнейший конфликт на поврежденном корабле в разгар шторма. Даже если призовая команда одержит верх, они не смогут в одиночку удержать на плаву «Буцентавр».

Британцы и их французские пленники, поменявшиеся местами, приступили к работе, расчистив от обломков обрубок фок-мачты и установив на нем один из парусов поменьше, и обнаружили, что могут заставить корабль двигаться в направлении Кадиса. К радости Фурнье, «Буцентавр» вскоре развил скорость почти в пять узлов при попутном ветре, но с наступлением ночи и в отсутствии видимых ориентиров, ему было не по себе. Он стрелял из пушки через равные промежутки времени, чтобы предупредить маяк Сан-Себастьян об их приближении, но был далеко не уверен, что испанцы зажгут огонь для того, что могло оказаться вражеским кораблем. В девятнадцать вечера на маяке засияло пламя, и они возликовали.

Но свет маяка Сан-Себастьяна был единственным, что они могли видеть: из-за проливного дождя ночь была непроглядно темной, и вскоре берег стал невидимым. Все они знали, что у входа в гавань Кадиса есть опасные скалы. На «Буцентавре» находились три испанских лоцмана для консультирования в вопросах прибрежного плавания, один из которых сказал Фулькрану Фурнье, что он шесть лет ловил рыбу в водах у берегов Кадиса, и пообещал безопасно провести судно мимо рифа Бахо-лас-Пуэркас. Фурнье не мог отказаться от его помощи: "Поэтому он встал у руля".

В условиях бушующего шторма, в кромешной темноте, добраться до якорной стоянки Кадиса было нелегко. Миновав скалы у Санкти-Петри, впереди у мореплавателей была относительно чистая вода почти до самого Кадиса. На карте Кадис выглядит как голова дракона. Длинный перешеек полуострова тянется на север к скалистому острову, на котором расположен город, а от него в сторону моря зияют две скалистые пасти, словно готовые поглотить неосторожного мореплавателя. На кончике более мощной нижней челюсти возвышается башня маяка Сан-Себастьян. Позади него форты Сан-Себастьян и Санта-Каталина охраняют вход в бухту, которая расположена севернее города. Идущим с юга кораблям приходится проходить мимо маяка, обходя его на достаточном расстоянии, потому что скалы простираются далеко за его пределы, затем следовать далее на север, подальше от рифа Бахо-лас-Пуэркас, первой из нескольких опасных скалистых отмелей у входа в залив. Самый безопасный глубоководный канал находится между скалами Диаманте и Галера дальше к северу. Все эти скалы «безобидно» скрываются под водой во время прилива, но во время отлива обнажаются их зазубренные грязно-коричневые очертания, окруженные белой пеной бурунов.

Был почти отлив, и многие из самых опасных скал обнажились, но никто на «Буцентавре» не мог ни увидеть, ни даже услышать их во время шторма. В кромешной темноте этой отвратительной ночи с проливным дождем свет маяка Сан-Себастьян казался гораздо дальше, чем это было бы в хорошую погоду, поэтому рыбак-лоцман «Буцентавра» просчитался и повернул на юго-восток на несколько сотен ярдов раньше положенного срока.

В двадцать пятнадцать Фурнье "почувствовал очень сильный толчок, от которого повредилось крепление пера руля и унесло две доски обшивки корпуса в районе 24-фунтовой батареи". Они оказались слишком близко к городу и врезались в скалу у форта Санта-Каталина. Замеры лотом показали, что они находятся на глубине семи с половиной морских саженей (сорок футов), поэтому они отдали два якоря и отрезали перо руля, потому что оно билось о корпус и могло его повредить.

Бурное море постоянно ударяло корабль о скалы, но, к счастью, уровень моря почти уже не понижался, и в двадцать один тридцать начался прилив. "Мы работали всю ночь, — сообщал Приньи, — выбрасывая за борт бочки с пресной водой, провизию, дрова, запасной рангоут, а также шлюпки, которые были так изрешечены, что в любом случае они были бесполезны — то есть все, что могло облегчить судно". Они продолжали стрелять из пушки, подавая этим сигнал бедствия.

Около двух часов ночи 23 октября с «Эндомтабля» — одного из французских кораблей, спасшихся после сражения, — прибыла небольшая шлюпка узнать, в чем их проблема. Они отправили ее обратно с просьбой предоставить баркас, якорь, несколько канатов и как можно больше других шлюпок. Фурнье считал, что, если бы шлюпка с другим якорем успела подойти во время достаточного уровня прилива, то он еще мог бы сохранить судно. Но ни одной шлюпки не появилось, а в три часа снова начался отлив. Если помощь не прибудет в ближайшее время, днище корабля наверняка будет разбито.

«Буцентавр» и «Эгль» были не единственными кораблями, которые 22 октября направились в Кадис. Два помощника покойного адмирала Магона, Вольдемар де ла Бретоньер и Пьер Филибер, с наветренного борта «Альхесираса» наблюдали, как «Дефайенс», «Феба» и «Конкерор» удалялись от "«Буцентавра» и другого корабля, которого нам не удалось опознать", к британскому флоту, находившемуся уже за пределами видимости. Они убедились, что никто из призовой команды «Тоннанта» за ними не наблюдает, затем скрытно взяли пеленг на маяк Кадиса. Как и Фулькран Фурнье ранее, они увидели возможность сбежать, как только стемнеет.

Теперь командование взял на себя Вольдемар де ла Бретоньер. Это был красивый двадцатидевятилетний парень, родившийся на Мартинике в Вест-Индии, но он не был новичком ни в качестве бойца, ни в качестве моряка. Впервые он сражался с британцами еще мальчишкой и командовал маленькой лодкой в арьергарде, когда бывшие чернокожие рабы сожгли Кап-Франсуа в Сан-Доминго. Он помогал эвакуировать спасающихся гражданских лиц на стоявший на рейде французский флот (Уильям Харгуд, ныне капитан «Белайла», в то время военнопленный, был одним из тех, кого спасли). Позже он был младшим лейтенантом на знаменитом фрегате «Ла-Форт», который в составе эскадры фрегатов под командованием Магона отбил два английских 74-пушечников, а затем "терроризировал вест-индские воды".

Примерно к девятнадцати тридцати де ла Бретоньер и его офицеры восстановили порядок и спокойствие на корабле, заперли разоруженную призовую команду в зале заседаний, а их офицеров — в отдельной каюте. Сохранившиеся отчеты доброжелательны по отношению к экипажам обоих кораблей, но, учитывая то, что известно о других кораблях, офицерам, возможно, пришлось подавлять панику и пьянство, особенно среди солдат, которые никогда раньше не были в море.

Затем «Альхесирас», перешедший под французское командование, направился по ветру в Кадис, подняв на обрубках мачт два брамселя. Они работали над установкой третьего на обрубке бизань-мачты, когда несколько пушек оборвали крепления и начали кататься по палубе. Это представляло большую опасность для корабля, так как пушки были достаточно тяжелыми, чтобы пробить борта. Они привелись к ветру и легли в дрейф. Пока их закрепляли, воспользовались этой паузой, чтобы прикрепить канат к единственному оставшемуся у них становому якорю.

В двадцать три ноль-ноль они снова тронулись в путь, приближаясь осторожно, опасаясь налететь на скалу. На «Альхесирасе» не было испанского лоцмана, поэтому они воспользовались советами надежного плутонгового по имени Легрис, который несколько раз входил в гавань Кадиса в своей прошлой жизни в качестве торгового моряка. Они приблизились к Кадису в темноте, напрягая зрение под дождем и ветром в поисках скал или признаков суши. Им повезло больше, чем «Буцентавру», и в два часа ночи они отдали якорь в бухте Кадис к северо-востоку от маяка Сан-Себастьян.

Изменение направления ветра на южное, которое унесло Катберта Коллингвуда с Трафальгарской отмели в ночь сражения, помешало остаткам Объединенного флота войти в залив Кадис. Если бы продолжался слабый западный бриз, то уцелевшие французские и испанские корабли Антонио де Эсканьо добрались бы в безопасную бухту. Но южный шквалистый ветер, который усилился в полночь, сделал проход мимо скал у входа в гавань опасным в темноте, поэтому одиннадцать кораблей, их фрегаты и бриги встали на якорь за пределами гавани недалеко от Роты. С первыми лучами солнца 22 октября, хотя шквалы становились все более частыми и свирепыми, они, по крайней мере, могли видеть, где находятся скалы. Корабли медленно продвигались к укрытию в бухте, оставив снаружи дозор в составе двух фрегатов и «Героя».

Согласно испанскому сообщению, в девять часов утра Эсканьо созвал четырех старших капитанов на военный совет на борту «Принца Астурийского». Совет решил, что все исправные корабли должны будут выйти в море, когда погода улучшится, в надежде спасти как можно больше своих товарищей. Испанские капитаны, знавшие эти воды, рассудили, что, поскольку ветер сейчас дует прямо на Кадис, британцам будет трудно удержать контроль над своими призами, и некоторые из них могут быть отбиты. Однако во время совещания усилился ветер, что исключило любую возможность немедленного приведения плана в исполнение. Даже в бухте волнение было настолько бурным, что небольшим шлюпкам грозила опасность затопления, и четверка капитанов не могла даже вернуться на свои корабли.

Изменение направления ветра на южное, которое унесло Катберта Коллингвуда с Трафальгарской отмели в ночь сражения, помешало остаткам Объединенного флота войти в залив Кадис. Если бы продолжался слабый западный бриз, то уцелевшие французские и испанские корабли Антонио де Эсканьо смогли бы добраться бы в безопасную бухту. Но южный шквалистый ветер, который усилился в полночь, сделал проход мимо скал у входа в гавань опасным в темноте, поэтому одиннадцать кораблей, их фрегаты и бриги встали на якорь за пределами гавани недалеко от Роты. С первыми лучами солнца 22 октября, хотя шквалы становились все более частыми и свирепыми, они, по крайней мере, могли видеть, где находятся скалы. Корабли медленно продвигались к укрытию в бухте, оставив снаружи дозор в составе двух фрегатов и линейного корабля «Герой».

В то утро Антонио Алькала Галиано с дурным предчувствием отправился на поиски вестей о своем отце. Погода отражала его меланхолию. Горизонт был затянут черными тучами, и бурные волны разбивались о гранит морской набережной. Ветер свирепыми порывами проносился по узким улочкам Кадиса, а дождь хлестал по лицам сотен встревоженных людей, беспокоящихся о судьбах отцов, мужей и братьев. Ко времени завтрака было 63® по Фаренгейту, заметно прохладнее, чем днем ранее, но все еще довольно тепло. Гальяно поспешил к Аламеде, откуда открывался широкий вид на вход в бухту, а также на Роту и Пуэрто-Санта-Марию.

Он был потрясен, увидев горстку кораблей, потрепанных ветром и бурными волнами, которые стояли у входа в бухту — на ненадежной, к сожалению, якорной стоянке. Даже издалека было видно, что они получили серьезные повреждения. Гальяно пытался выяснить, что случилось с «Багамой» — кораблем его отца, но никто не знал ничего конкретного. Люди говорили, что там было грандиозное сражение, что испанские и французские корабли сильно пострадали, но что и британские были в таком же плачевном состоянии. "Ходили даже слухи, что мы одержали победу".

Зрители постепенно распознавали корабли, но «Багамы» среди них не было. Толпа устремлялась к молу всякий раз, когда на берег высаживали раненых. Но это случалось редко, потому что при таком волнении небольшим лодкам было опасно приближаться к кораблям с высокими бортами, тем более что они стояли на якоре на большом расстоянии от гавани. При всей своей тревоге за родных и близких, жители Кадиса сделали все, что могли, для немногих раненых, доставленных на берег: знатные семьи города расставили на молу слуг с инструкциями доставлять раненых в их дома. Гальяно убедился, что достоверных новостей нет и получить их невозможно. Он прекратил свои, казалось бы, бесполезные расспросы и отправился домой. После того, как он обсудил ситуацию со своей тетей, они решили запереть дом, оставить его в руках доверенного слуги и вернуться в Чиклану, где оставалась его мать.

Вскоре они обнаружили, что все кареты в городе были реквизированы губернатором для перевозки раненых с набережной в Королевский госпиталь или другое жилое помещение. "Я поспешил к генералу маркизу Солане, чтобы попросить пропуск на маленькую коляску, в которой мы с тетей могли бы отправиться туда, где моя мать, должно быть, сейчас терзается болью и сомнениями. Также я хотел у него, определенно лучше информированного о происходящем, выяснить, знает ли он что-нибудь о «Багаме», предмете моего нескрываемого интереса". Генерал дал ему пропуск. Солана хотел быть полезным и сочувствовал Антонио, но он тоже ничего не знал о «Багаме». Он лишь немного узнал о кораблях, которые заходили в порт. Это было поражение, а не победа, о которой ходили слухи; но это было все, что он знал наверняка. В такую погоду связь с кораблями была практически невозможна, и никаких сообщений от отдельных капитанов не поступало.

Французские и испанские корабли в бухте Кадис спустили стеньги и реи и приготовились к встрече шторма. Вскоре после полудня промокшие от дождя толпы людей, заполнявшие набережную Кадиса, едва смогли разглядеть, как бизань-мачту и грот-мачту смело с борта «Сан-Леандро» сильным шквалом с юго-юго-запада. Огромные волны, "как это бывает в Кадисе во время сильных штормов, разбивались о морскую набережную с ужасающим грохотом, забрызгивая пеной близлежащие места". Море, казалось, было намерено снести все постройки вблизи берега. Через два часа после этого два фрегата и линейный корабль «Герой», которые оставались в дозоре на внешнем рейде, сорвало с якорей.

"Настала ночь, кромешная темнота с дождем, с юга дул очень сильный ветер", — гласила запись в журнале «Принца Астурийского». Они слышали выстрелы пушек с приближавшегося «Буцентавра», но не видели его; они догадывались, что эти выстрелы были сигналами бедствия, но ничего не могли поделать. Жюльен Космао-Кержульен объяснял в своем отчете, что все шлюпки «Плютона» были разнесены на куски, но даже неповрежденные шлюпки подверглись бы большому риску, попытайся они помочь «Буцентавру» в темноте вблизи скал. В это время сам адмирал Эсканьо был занят бедствием собственного корабля. В двадцать ноль-ноль, после сильного накренения, «Принц Астурийский» потерял грот-мачту, и сразу вслед за ней последовала бизань-мачта.

Рассвет 23 октября был почти безветренным, дул легчайший северо-западный ветер, хотя небо было затянуто тучами, а горизонт выглядел зловеще темным и шквалистым. Дождь все еще шел, но видимость улучшилась, и это принесло сюрпризы со всех сторон. Экипаж «Альхесираса» с тревогой понял, что они встали на якорь слишком близко к скалам Диаманте и все еще подвержены опасности. Экипаж «Принца Астурийского» не ожидал увидеть ни «Альхесираса», ни «Буцентавра», которые, к их ужасу, бились о скалы недалеко от форта Санта-Каталина на мысе Кадис.

На борту «Буцентавра» лейтенант Фулкран Фурнье потерял надежду спасти свой корабль. Он начал касаться грунта через два часа после начала отлива. Несколько небольших шлюпок пришли предложить помощь, а из больших только один баркас с «Нэптюна». С первыми лучами солнца морская вода хлынула в трюм через пробоины в корпусе. К полудню вода достигла орлопдека. Большая часть британской призовой команды была переведена на один из фрегатов, где, вопреки пропаганде, опубликованной вскоре после этого в газете «Гибралтар Кроникл», с ними хорошо обращались. Шлюпки «Эндомтабля» приняли многих других, в том числе нескольких британцев. В тринадцать тридцать, когда с борта гибнущего корабля был снят последний член экипажа, Приньи и исполняющий обязанности капитана Фурнье покинули судно. Позднее днем разрушенный корпус скрылся под водой, хотя обрубки мачт оставались видны.

Другие корабли, находившиеся в бухте, пытались помочь «Альхесирасу». «Сан-Хусто» и «Эндомтабль» предложили отбуксировать судно подальше от скалы. Но из-за повреждения кабестана морякам «Альхесираса» потребовалось слишком много времени, чтобы поднять якорь, и к тому времени оба эти корабля были заняты другими задачами. Все утро и весь день Вольдемар де ла Бретоньер подавал сигналы бедствия с «Альхесираса», но только ранним вечером испанское судно из Кадиса доставило стоп-анкер, канат и лоцмана. Несколько кораблей также прислали небольшие шлюпки, но «Альхесирасу» требовался баркас со становым якорем или фрегат, чтобы взять его на буксир.

Утром в среду, 23 октября, дозорный на башне Тавира подтвердил, что ожидания Эсканьо действительно сбывались. По собственной ли воле или по капризу ветра и течения, призы ускользали от победителей. «Нептуно», и чуть позади него «Санта-Анна» были ближе всего к порту, менее чем в шести милях к юго-западу. Также близко, но западнее, находился «Багама». Антонио Алькала Галиано ясно увидел бы корабль своего отца, если бы не вернулся в Чиклану. Это были три самых различимых корабля. На башне вскоре опознали «Сан-Хуан-Непомусено», а также сообщали о французском судне, терпящем бедствие южнее в непосредственной близости от берега. Оно запрашивало помощь, которую было невозможно оказать из-за штормовой погоды. Дозорный предположил, что это был «Фугё», но тот уже был разбит вдребезги, так что единственным, кого он мог видеть, был «Эгль». «Сан-Августин», «Монарка», «Аргонаута» и «Свифтсюр» также отделились от британских кораблей сопровождения и дрейфовали в направлении Кадиса. По большей части британские корабли не теряли полностью контакта и отслеживали свои призы с расстояния одной-двух миль, находясь мористее.

Таким образом появился шанс осуществить смелый план — отбить захваченные британцами корабли, — который старшие капитаны флота разработали накануне. В шесть тридцать командиры, собравшиеся для проведения совета, вернулись на свои корабли. Старый ирландец, командовавший «Райо», бригадир Энрике Макдоннелл и старший французский офицер, коммодор Жюльен Космао-Кержульен, подняли брейд-вымпелы и приказали остальным кораблям готовиться к выходу.

В своем рапорте Космао взял на себя единоличную ответственность за вылазку. В его отчете не упоминается военный совет. Возможно, что он говорил правду, а журнал «Принца Астурийского» лгал. Но участие в вылазке Макдоннелла, испанского офицера такого же ранга, придает правдоподобность версии событий Эсканьо. Кто бы ни был ответственен за эту смелую и предприимчивую инициативу, разбитые корабли Объединенного флота приготовились возобновить бой. Ведомые Космао и Макдоннеллом линейные корабли «Плютон», «Нэптюн», «Герой», «Райо», «Сан-Хусто» и «Св. Франциск Ассизский» вышли в море вместе с фрегатами и посыльным судном. С «Плютоном» во главе они взяли курс на север. В это же время «Принц Астурийский» и «Сан-Леандро» были отбуксированы во внутреннюю гавань и встали на якорь в относительной безопасности недалеко от форта в Пунталесе.

Эта неожиданная вылазка застала британцев совершенно врасплох. Тремя парами кораблей, подвергавшимися наибольшей опасности, были «Минотавр», который подходил к «Нептуно», чтобы снова взять его на буксир, «Тандерер», который уже установил контакт с «Санта-Анной», и «Орион», который взял «Багаму» несколько севернее. «Минотавр» поднял тревогу, хотя в его шканечном журнале не указано, когда – вероятно, в десять двадцать, когда Генри Бейнтан на «Левиафане» отрепетовал Коллингвуду сигнал, переданный кораблем с северо-востока, о том, что враг выходит из порта.

Коллингвуд отреагировал на донесение с заметной задержкой. Его первым утренним приказом флоту было сосредоточиться и ложиться на курс, ведущий подальше от земли. Первоначально он, возможно, не поверил новостям или недооценил опасность. Сигнальный журнал «Левиафана» показывает, что в двенадцать десять «Эвриал» подал общий сигнал готовиться к бою и к постановке на якорь со шпрингом. Если это окажется необходимым, он намеревался встать на якорь перед боем на оборонительных позициях, защищая призы. Шпринги — тросы, прикрепленные к якорному канату, — позволяли стоящим на якоре судам поворачиваться бортом к любой опасности, возникающей перед ними.

Сорок минут спустя, в ответ на сигнал от «Фебы», Коллингвуд, наконец, начал организовывать движение основных сил флота на север, буксируя за собой призы и поврежденные корабли. Он освободил «Нептуна», приказав «Марсу» взять на себя заботу о «Ройал-Суверене». «Британия», «Дефенс», «Дредноут» и «Левиафан» были аналогичным образом освобождены от забот о призах, чтобы быть готовыми справиться с угрозой, исходящей из Кадиса. Пока это происходило, адмирал Вильнёв и его небольшая свита переместились с «Марса» на «Нептун». Все это заняло значительное время, и только в пятнадцать часов им было приказано следовать под всеми парусами на север. В шестнадцать сорок пять Коллингвуд повторил сигнал приготовиться к бою и встать на якорь со шпрингом.

Наиболее уязвимые призы находились в плачевном состоянии. Предыдущей ночью в полночь напор ветра взял верх над поврежденной грот-мачтой «Нептуно», которая рухнула на корму, проломив ее и большую каюту под ней. Именно здесь были заперты испанские офицеры, а казначей Диего де Сото был раздавлен во сне. Один из моряков «Минотавра» тоже был убит. Квартердек также был сильно поврежден, поэтому Уильям Торп и остальная команда британского приза приступили к работе по укреплению сломанных бимсов, чтобы убедиться, что палубы не обрушатся на них сверху. Теперь они безнадежно дрейфовали, не зная, где они могут находиться, пока, по словам Торпа, "около трех часов дня не увидели свет Кадисского маяка, который теперь был близко с подветренной стороны, а глубина была всего 18 морских саженей". Должно быть, это был шок. Они бросили якорь и встали на ночлег к юго-востоку от Кадиса. Утром вахтенный, вглядывавшийся сквозь туманную морось, увидел эскадру из пяти линейных кораблей, трех фрегатов и брига. Ему не потребовалось много времени, чтобы определить корабли как враждебные. "Находясь в таком положении, мы ожидали помощи от нашего собственного флота, но тщетно", — вспоминал Уильям Торп. Капитан «Минотавра» Чарльз Мэнсфилд был неподалеку, но он решил проявить благоразумие и ретировался.

Морось превратилась в пелену проливного дождя, сквозь которую они смутно различали приближающегося врага. Призовая команда на «Нептуно» отчаянно пыталась поставить импровизированные паруса на остатках мачт. Торп писал, что они "прикрепили один запасной рей к обрубку грот-мачты, и другой — к фок-мачте, установили на каждом из них по брамселю". Вскоре после полудня они увидели вдалеке приближавшиеся британские корабли при усиливающемся ветре в их пользу, но враг был ближе, и его фрегаты быстроходны. Они обрубили якорный канат и "направились навстречу нашему флоту под всеми парусами, какие только могли поставить, но враг быстро настигал нас со стороны Кадиса". Они приготовили ретирадные орудия — длинные пушки, расположенные в капитанской каюте и направленные назад, в сторону преследователя, — и открыли пороховой погреб. Это было слишком для испанцев, которые, по-видимому, все еще работали на помпах. Они решили вмешаться. "Пленные, наблюдавшие за этим, восстали против наших людей и отбили корабль", — докладывал Торп. Сопротивления было мало. Испанцы превосходили призовую команду числом десять к одному. По мнению Торпа, "сопротивляться было бы безумием; небольшое сопротивление оказали несколько человек, которым удалось спастись только чудом". Так как Каэтано Вальдес все еще находился без сознания на попечении хирурга, один из младших лейтенантов принял командование. Он развернул корабль и направился в сторону Кадиса.

Лейтенант Стокхэм (командир «Тандерера») находился немного дальше от наступающей вражеской эскадры, но он посчитал, что не сможет спастись вместе с сильно поврежденной и неуправляемой «Санта-Анной». Поэтому он снял своих людей с приза, оставил ценное, но сильно поврежденное испанское трехпалубное судно его бывшим офицерам и ретировался прежде, чем корабли, выходящие из Кадиса, смогли бы захватить его.

Эдвард Кодрингтон был круче: его «Орион» добрался до «Багамы» ранним утром, но с трудом сдвинул ее с места, потому что ветра было мало, а волна то и дело сбивала корабли с курса. Примерно в половине десятого "при штиле, сильном волнении и сильном дожде мы были вынуждены отдать якорь в нескольких милях от Кадиса, чтобы не сдрейфовать еще ближе", — писал Кодрингтон. В одиннадцать часов он увидел, что враг выходит из гавани. Поскольку на «Багаме» была всего горстка британцев, пленные испанцы наверняка одолели бы их и вернули судно, если бы дело дошло до драки, поэтому в двенадцать часов он отрубил якорный канат и двинулся на север со своим призом на буксире. Внимательно оценив ситуацию, он решил, что ему удастся удрать.

Кодрингтона преследовал и обстреливал испанский фрегат, но он все еще был уверен, что сумеет спастись вместе с «Багамой»: "Они вернули себе один двухдечный корабль, который был предоставлен самому себе, а также трехдечную «Санта-Анну», которую перед этим вел на буксире «Тандерер»; но хотя я находился значительно подветреннее «Тандерера» и довольно близко к неприятелю, а один из его фрегатов находился тогда на расстоянии выстрела от меня, я упорно продолжал удерживать приз на буксире". Если он сможет миновать мыс Рота, рассуждал Кодрингтон, то, даже если ему придется бросить «Багаму», она будет отнесена ветром скорее к берегам Португалии, чем Испании. "Меня воодушевляла мысль, что, если бы они напали на меня, они не смогли бы вернуться в Кадис и рискнули бы вступить в бой с частью нашего флота, который нависал над ними с наветренной стороны".

«Багама» все еще находилась в руках британцев, но двух призов они лишились, в результате чего общее число потерянных достигло шести, четыре из них освободились и два погибли. Однако капитаны Коллингвуда предприняли некоторые успешные меры для обеспечения охраны других потенциальных беглецов. «Левиафан» подобрал «Сан-Августина» в десять утра и передал его «Беллерофону» в шестнадцать часов, чтобы быть свободным для возможного боя. «Дредноут» и «Феба» позаботились о «Свифтсюре». Фрегат «Мельпомена» взял на буксир «Сан-Хуан-Непомусено». Шканечный журнал «Ахилла» сообщает, что он взяла «Монарку» на буксир до полудня, но, похоже, никто на борту «Монарки» этого не заметил, и, возможно, записи в шканечном журнале «Ахилла» за 23 октября в значительной степени вымышлены. По словам Генри Уокера, одного из призовой команды на «Монарке», судно продолжало дрейфовать или стояло на якоре в бедственном положении. «Конкерор» отошел от «Буцентавра» предыдущим днем. В журнале Пеллью указано, что он провел утро, пытаясь взять «приз» на буксир (конкретно «Буцентавр» не назван), и что он бросил его, когда противник выступил из Кадиса достаточно большими силами. Неясно, подобрался ли «Конкерор» когда-либо достаточно близко, чтобы опознать «приз». Возможно, он принял «Эгль» за «Буцентавр».

Лейтенант Асмус Классен, исполняющий обязанности капитана «Эгля», сообщил, что на рассвете подошли два британских корабля, чтобы отбуксировать его от берега, но он не хотел, чтобы его спасали они. Единственным выходом было двигаться дальше к берегу, притворяясь, что дрейфуешь по течению и вот-вот погибнешь, рискуя на самом деле напороться на камни. Существовал небольшой шанс, что он сможет пробраться между скалистыми отмелями Хуан-Вела и Хаксто-Афуэра в трех милях мористее острова Санкти-Петри. Если это получится, то он, возможно, сможет отдать якорь в полоске воды шириной с милю между отмелями и устрашающими скалами, которые простираются по обе стороны замка на острове. Современных яхтсменов предупреждают, чтобы они и не мечтали приблизиться к Санкти Петри, когда волны разбиваются о прибрежные пляжи. Песчаные отмели постоянно смещаются, ставя в тупик даже местных ловцов тунца, но Классен полагал, что у него нет другого выбора, кроме как попытаться найти внутренний канал. Британцы будут убеждены, что он сел на мель, и не осмелятся последовать за ним. Он перерубил якорный канат и "направился среди бурунов к берегу, двигаясь по ветру, и, к счастью, обнаружил внутри песчаное дно, где я отдал последний, поврежденный в сражении якорь на глубине восьми морских саженей". Невероятно, но «Эгль» выжил. Теперь они стали соблазнительно близки к своим потенциальным спасителям на Санкти-Петри, но все еще находились в серьезной опасности. Люди на борту, как французы, так и британцы, должно быть, возносили молитвы за этот символ надежды — их последний якорь, уже поврежденный в бою.

К тому времени, когда основная часть флота Коллингвуда оказалась в пределах видимости французских и испанских кораблей, вышедших из Кадиса, корабли Космао уже направлялись домой. Короткий период умеренной погоды, в который они вышли, не продлился долго, и ветер становился все более шквалистым и опасным. Французский фрегат «Гермиона» взял «Нептуно» на буксир и привел его к устью залива, "где тот оказался среди других выведенных из строя кораблей", — вспоминал Уильям Торп. Теперь он был испанским пленником и, вероятно, работал по очереди на насосах. «Санта-Анна» также была отбуксирована в бухту.

Все испанские и французские корабли вернулись в бухту, за исключением «Райо», потому что воздействие разгневанной стихии оказалось непосильным для его некомпетентной команды — она пыталась отремонтировать сильно поврежденную грот-мачту. При усиливавшем юго-юго-восточном ветре они не могли вернуться в гавань. По словам Энрике Макдоннелла, немногие из его матросов осмеливались подняться на реи, чтобы зарифить паруса, даже когда повторяющийся скрип мачт говорил о том, что они сломаются, если ничего не предпринять. "Они не были людьми для такой работы", — сообщил он впоследствии. В конце концов, в двадцать два часа рухнула грот-стеньга, за ней вскоре последовали бизань- и грот-мачта. При падении бизань-мачта раздавила румпель, так что корабль потерял управление. «Райо» встал на якорь в восемнадцати милях от Кадиса, мористее Роты. Другие корабли благополучно вернулись, но «Плютон» добрался в порт с трудом. Он набирал много воды и находился "в тонущем состоянии".

Погода в ту ночь была хуже, чем что-либо виденное до сих пор. Суда, находившиеся в бухте, сообщали, что это был настоящий шторм с повторяющимися одиннадцатибалльными шквалами с юго-запада. С шестнадцати часов снова начался сильный ливень, который продолжался проливными дождями до утра. Установилась очень пасмурная и туманная погода с плохой видимостью, которую моряки терпеть не могли, особенно когда они знали, что поблизости есть опасности, которых следует избегать.

Фрегаты, возвращавшиеся с вылазки, прошли мимо «Альхесираса», даже не обратив внимания на шлюпку, которую де ла Бретоньер выслал с просьбой о помощи. С наступлением отлива на французском корабле, стоявшем на якоре в опасной близости от скал Диаманте, усилились опасения. Около двадцати двух часов случилось неизбежное, и корабль стал биться о грунт, но, "к счастью, ветер переменился на восточный сильным шквалом, который заставил нас дрейфовать с отданным якорем таким образом, что мы обогнули отмель Диаманте и отошли подальше от скал". Канат стоп-анкера лопнул, и они напряженно ждали рывка, когда их единственный якорь натянется до упора. Якорный канат терся о каменистый грунт, но выдержал. Они снова облегченно вздохнули. Затем в темноте показался другой корабль, волочащий за собой якорь, сильно накренившийся и потерявший управление. Если бы он врезался в «Альхесирас», их якорный канат наверняка бы оборвался и их бы вынесло на берег. Но они не столкнулись, хотя их реи почти соприкосались.

Погода становилась все хуже и хуже, «Альхесирас» мотало на якоре, и наконец он сильно ударился о грунт банки Галера. Отлив еще не достиг самого низкого уровня, поэтому команда с головой ушла в работу по облегчению кормовой части корабля, выбросив за борт четыре 18-фунтовых орудия, а также весь перемещаемый балласт, ядра и другие тяжелые предметы. Они вскрыли бочки с водой на самых кормовых ярусах и откачали воду. Это была отчаянная работа в ужасающих условиях, когда днище корабля зловеще скрежетало о скалы. Затем начался прилив. К их радости, корабль всплыл, и плотники сообщили, что воды поступает не больше, чем было до этого инцидента.

В три часа ночи, писал Уильям Торп, «Нептуно» "сорвало с якоря, и, поскольку канат для другого якоря не был приготовлен к использованию, его выбросило на скалы. Неразбериха на борту была неописуема, в темноте было не разобрать, на какую часть побережья нас выбросило". Они ожидали, что корабль в любой момент может развалиться на куски. Испанцы, сначала воодушевленные надеждой на благополучный исход, были "естественно разочарованы и проявляли все признаки отчаяния". Торп с презрением относился к недисциплинированности иностранной команды, которая "носилась в диком беспорядке и не предпринимала ни малейших усилий, чтобы спастись от угрожавшей им опасности".

По словам Торпа, именно британцы "наладили связь с берегом спасательными концами — один с кат-балки, один с бушприта и еще один с фок–мачты, — с помощью которых часть людей благополучно выбралась на берег". Другие, в основном испанцы, если верить их рассказам, были "заняты постройкой плота для более быстрой высадки, а также для переправки людей, не желающих рисковать собой, перебираясь на тросах". Когда плот был сколочен, двадцать человек отважились подняться на него и благополучно добрались до берега. Но прибой так сильно прижал плот к берегу, что вернуть его к кораблю не представлялось возможным:

Судя по его рассказу, Торп покинул «Нептуно» на этом плоту. Добравшись до илистого берега, "мы закрепили конец троса на берегу, и, поскольку другой уже был закреплен на корабле, люди перетащили плот назад, где на него сели 28 человек, из них все благополучно добрались до берега". Плот снова подтянули к кораблю, и на него взобрались еще двадцать восемь человек. Это перемещение было не столь удачным. Четверо испанцев были смыты прибоем и погибли, а плот, сильно поврежденный, выбросило на берег среди скал. Тем не менее, люди, оставшиеся на корабле, вытащили его обратно. "Но судьба распорядилась так, что все, кто остался на борту, должны были погибнуть. Груженый плот оттолкнули от борта корабля, но, прежде чем достичь берега, он перевернулся, и все души утонули. Больше не было предпринято никаких попыток спасти тех несчастных, которые остались на борту. Все погибли".

Торпа и его товарищей из команды «Минотавра» отправили в Пуэрто-Санта-Мария, "примерно в 4 милях от форта Святого Мартина, где произошло крушение». Он не видел последующих событий на месте трагедии, и выживших могло быть больше, чем он предполагал. В официальном отчете Каэтано Вальдеса утверждалось, что "в последующие дни мы усердно трудились над изготовлением плотов, и люди воспользовались ими, и, как я понимаю, утонуло всего двадцать человек; в конце, с помощью рыбацких лодок я покинул корабль вместе с моим старшим офицером, который был опасно ранен, и остальными ранеными моряками и офицерами".

По словам Антонио Алькала Галиано (впоследствии близкого соратника и друга Вальдеса), Вальдес был без сознания, когда «Нептуно» выбросило на скалы. Он был обязан своим выживанием молодому гардемарину, который с несколькими матросами храбро вернулся на лодке, чтобы забрать его, когда они поняли, что их раненого капитана не сняли с корабля. Они отвезли его в дом подруги, которая ухаживала за ним, пока он не выздоровел.

К утру «Аргонавт» и «Эндомтабль» оказались в трудном положении в устье бухты. «Сан-Хусто», лишенный бизань- и грот-мачт, «Монтаньес» - бизань-мачты, лишенная всех мачт «Санта-Анна» стояли на ненадежных якорях в устье порта. Таким образом, любой наступательной мощи, которой мог обладать Объединенный флот, пришел конец. Все их корабли теперь были либо разбиты, либо настолько серьезно повреждены, что рисковать ими снова было нельзя.

Вылазка Космао стала настоящим триумфом Объединенного флота. Они отбили два важных испанских корабля, но за ночь потеряли больше кораблей, чем приобрели за день. Трудно сказать, были бы дела у этих испанских кораблей лучше, если бы они не вышли в море, за исключением случая с «Райо», которым явно рисковали во второй раз скорее из соображений чести, чем прагматизма. Остальные были выброшены на мель в бухте, и это могло произойти в любом случае. С другой стороны, корабли, возможно, пережили бы шторм лучше, если бы все они, как «Принц Астурийский» и «Сан-Леандро», отошли вглубь залива. Но успех вылазки нельзя было измерить кораблями. Его истинное достижение заключалось в том, как оно подействовало на адмирала Коллингвуда, который понятия не имел, насколько малочисленны, насколько потрепаны и насколько непригодны к плаванию были оставшиеся вражеские корабли. Он был совершенно выбит из колеи смелостью врага и опасался, что в любой момент они могут снова выйти в море с большими силами, чтобы захватить обратно еще несколько своих кораблей.

Низкое давление, возникающее в Кадисском заливе, обычно быстро перемещается на север, но в конце октября 1805 года там образовался глубокий минимум, ставший тем, что синоптики называют «изолированной областью низкого давления». Эти условия приводят к сильным южным ветрам и обильным осадкам на юге Испании. Кратковременные дожди обычно длятся недолго. но некоторые из них сохраняются с полной интенсивностью в течение целой недели, как, например, Трафальгарский шторм.

Во время шторма на Кадис выпало вдвое больше осадков, чем в среднем за октябрь. С 22 по 25 октября шел непрерывный дождь, а сильные ливни продолжались еще четыре дня. Барометр обсерватории, измеряемый в парижских футах, упал на два дюйма ночью после сражения и еще на два дюйма в течение следующего утра. В среду и четверг он был более или менее стабильным, затем 25 октября упал еще на полтора дюйма, достигнув низшей точки своего падения в пятницу днем.

Ветер подстих 27 октября, но оставался сильным, а иногда и очень сильным до 30 октября. Уилер счел весьма вероятным, что в разгар шторма он достигал по современной шкале Бофорта 10 баллов («сильный шторм») и даже 11 баллов («жестокий шторм»). Термин «ураган», использованный Асмусом Классеном и британскими капитанами Генри Блэквудом и Эдвардом Кодрингтоном, в то время широко использовался для описания всех сильных ветров, а не только современных двенадцати баллов. Но это был ветер, который, несомненно, мог испугать и закаленных моряков. Чарльз Тайлер написал своей жене Маргарет о том, как "во вторник вечером налетел жестокий шторм и в течение четырех дней дул прямо на берег". Такая буря была бы страшна в любое время, но для кораблей в том состоянии, в котором большинство из них находилось к 23 октября, она была ужасна.

Эдвард Кодрингтон считал "этот ураган самым страшным из тех, которые я когда-либо видел". Он писал своему брату Уильяму, что "опасность потерпеть крушение на подветренном берегу", из-за которой корабли и фрегаты Космао прекратили преследовать его, "самым тревожным образом возросла из-за урагана, который налетел той ночью в самый критический момент и разнес все наши марселя на атомы". Ему с трудом верилось, что "возможно сорвать с рея фор-марсель после того, как он был плотно свернут и как следует закреплен; и около двух часов, пока мы дрейфовали к берегу в кромешной темноте, мы не могли отважиться поставить ни клочка парусины". На «Орионе» и на буксируемом им испанском корабле «Багама» с малочисленным экипажем люди вглядывались в темноту в попытках увидеть землю, которая, как они знали, должна была находиться в пределах нескольких миль, пытаясь различить рев прибоя за общим шумом шторма. В отчаянии команда «Ориона» приготовилась стать на якорь и срубить мачты.

Затем ветер стих настолько, что молодые марсовые смогли вскарабкаться по гудящим вантам и осторожно взобраться на раскачивающиеся реи для постановки зарифленных фока и грота. Когда они это сделали, Кодрингтон решил для спасения своего корабля принести в жертву людей на испанском призе, перерубив буксирный трос. Экипаж последнего неоднократно подавал сигналы бедствия, но Кодрингтон, ожесточив свое сердце, совершил поворот, воспользовавшись сменой направления ветра на западный, и стал отходить от берега. Объясняя два дня спустя Генри Бейнтану свои действия, он полагал, что «Багама» погибла, и ее судьба была на его совести.

Призовая команда «Багамы» состояла из четвертого лейтенанта Джона Дугласа и четырех матросов с «Беллерофона», одним из которых был Джон Маркленд, тринадцати лет, совершавший свое первое плавание. Несколькими днями ранее покойный капитан Джон Кук писал, что Маркленд был "очень хорошим мальчиком, но слишком мягким и деликатным для столкновения со множеством неприятных обстоятельств, которым подвергается моряк". Теперь он мог попробовать на вкус и кое-что похуже. К этим пяти морякам и семи морским пехотинцам, которые были посланы охранять 548 военнопленных, Кодрингтон предусмотрительно добавил пятнадцать человек с «Темерера» и шестерых с «Фебы», которые уже подвергались подобному риску, поскольку перед этим входили в призовую команду на «Фугё». Это была не очень слаженная команда, но, в очередной раз, угроза неминуемой смерти породила дух действенного англо-испанского сотрудничества. По счастливой случайности или благодаря упорному труду британские и испанские моряки ухитрились разминуться с отмелями у Чипионы и продолжили дрейф на север. В то утро «Багама» потеряла два якоря у Трафальгара и еще два у Кадиса, так что они оказались в по-настоящему опасной ситуации. Но покойный Дионисио Алькала Галиано предусмотрительно припас в трюме сверхштатный пятый становой якорь. Каким-то образом они успели вовремя вытащить его на штатное место прежде, чем достигли бурунов в районе пляжа Аренас-Гордас. Каким-то чудом «Багама», за чью неминуемую гибель Эдвард Кодрингтон молча упрекал себя, пережила эту ночь.

До вылазки Космао «Темерер» буксировался «Сириусом», которого во время этой чрезвычайной ситуации срочно послали на север, распорядившись оставить поврежденный трехпалубник на произвол судьбы. "Мы были в постоянном опасении за свою жизнь, — писал капитан Элиаб Харви, — все паруса и реи были уничтожены, и не осталось ничего, кроме нижних мачт; баллер руля был почти оторван... а нижние мачты во многих местах прострелены насквозь". Однако они пережили ночь после вражеской вылазки. Утром появилась «Африка», "но ничего не было сказано до вечера, когда ее капитан сообщил мне, что адмирал Коллингвуд послал его сопровождать меня в порт. Я хотел, чтобы он оставался рядом, но добрый капитан Дигби счел нужным позаботиться о самом себе и ночью сбежал".

Недалеко от «Темерера» «Агамемнон» буксировал «Колосса». Джеймс Моррис думал, что его корабль может затонуть. Во второй половине дня, во время вражеской вылазки, он срубил грот-мачту, в результате чего общие потери составили "2 якоря, баркас, 2 катера, фок-мачта, грот-мачта и бизань-мачта со всеми парусами, реями и дельными вещами". Корабль ужасно болтало в бушующем море, поэтому он выбросил за борт карронады с полуюта, чтобы улучшить остойчивость. «Агамемнон» сэра Эдварда Берри и сам принимал тридцать шесть дюймов воды в час, и его люди изматывались на насосах, но он упрямо держал «Колосса» на буксире.

Ночь с 23 на 24 октября также выдалась тревожной для экипажей «Спартиата» и «Тоннанта». «Спартиат» в начале ночи, когда начался шторм, плотно зарифил марселя и опустил брам-стеньги и реи. Записи в его шканечном журнале гласили: "Штормовой ветер, пасмурная мглистая погода с сильными шквалами и дождем". В двадцать два часа буксирный трос на «Тоннант» лопнул. Спустя час оторвало кливер «Спартиата», и его унесло ветром, а вскоре после этого "фор-стень-стаксель разорвало на полоски".

Неуправляемый «Тоннант» сносило к берегу. У корабля было повреждено рулевое устройство, отсутствовала грот-стеньга, рангоут на других мачтах был сильно поврежден и в любой момент мог сломаться, кормовые окна (разбитые в ходе сражения) были закрыты наспех сколоченными деревянными щитами, в которых проделали два небольших отверстия для доступа света. "В таком состоянии мы пережили самый сильный шторм, в каком я когда-либо бывал, — писал Бенджамин Клемент. — Буксирный трос со «Спартиата» порвался, и, по правде говоря, я уже не надеялся, что мы избегнем крушения". Около дюжины унтер-офицеров «Тоннанта» имели опыт недавнего кораблекрушения, выжив в гибели «Магнифисента» у берегов Бретани 24 марта 1804 года. Тогда их спасли шлюпками с других судов флота. На этот раз они знали, что предоставлены самим себе. Но каким-то образом лейтенант Беннетт и его люди смогли удержать свой корабль подальше от берега, пока ветер не начал стихать.

Условия на оставшихся призах были поистине ужасающими. Корпуса большинства из них были сильно повреждены и давали течь. Вражескую команду невозможно было держать взаперти, потому что для работы насосов днем и ночью требовался каждый годный человек. Выполняя задачу по охране четырехсот невредимых испанцев и удержанию «Монарки» на плаву, приз-мастер лейтенант Эдвард Томас, мичман Генри Уокер и восемь матросов с «Беллерофона» во вторник были усилены мичманом и десятью морпехами с «Фебы», десятью матросами с «Принца», мичманом и одиннадцатью матросами с «Ахилла» и мичманом и одиннадцатью матросами с «Дредноута». Но вскоре эта разношерстная команда из пятидесяти трех человек совершила налет на испанские запасы алкоголя и с тех пор находилась "в постоянном состоянии алкогольного опьянения".

Вероятно, так и должно было быть. В ту ночь из-за сильной качки корабль потерял бизань- и грот-мачту, и им пришлось выбросить за борт два якоря, несколько пушек вместе с ядрами и часть балласта, чтобы облегчить судно. У них почти наверняка не было времени выбросить за борт сотню или около того трупов. Уокер был спокоен во время битвы, "но на призе, будучи в опасности и имея время поразмыслить о приближении смерти — либо из-за восстания испанцев против нашей малой горстки, либо из-за того, что казалось неизбежным из-за жестокости шторма, — я определенно страшился". В ночь на среду, 23 октября, совершенно обессиленный, девятнадцатилетний уроженец Манчестера сдался:

Он вышел из этого оцепенения в полночь после внезапного совместного решения английских и испанских офицеров о том, что их единственный шанс на спасение состоит в том, чтобы добраться до Кадиса или, в случае неудачи, выброситься на какой-нибудь песчаный пляж. Эта решимость придала новую энергию обоим экипажам, "и после огромных усилий со стороны британских и испанских офицеров, которые объединились для взаимного сохранения своих жизней, мы развернулись по ветру, полные решимости направиться к берегу".

Они пережили ночь. На рассвете в четверг, 24 октября, ветер подстих, и видимость улучшилась. Насос, наконец, выиграл битву с водой, и, хотя их пронесло мимо Кадиса, им удалось направить судно к песчаному пляжу к северу от Санлукара. И тут, имея под ветром Чипиону, они увидели нечто неожиданное: трехпалубный корабль без мачт, на котором развевались испанские флаги. Испанская команда воодушевилась и приветствовала их громкими криками. Но это продолжалось недолго. Внезапно из-за завесы дождя появились быстро идущие британские корабли «Левиафан» и «Донегал». Они приблизились к трехпалубнику, и после того, как каждый из них произвел по одному выстрелу, испанский корабль сдался, не открывая ответного огня. Его орудия были почти полностью заблокированы упавшими обломками. «Донегал» остался у трехпалубного корабля, которым оказался «Райо», в то время как «Левиафан» отдал якорь недалеко от «Монарки», а затем спустил шлюпки, чтобы завезти буксирный трос.

Возможно, именно вид «Монарки», идущей под парусами к берегу, заставил Коллингвуда принять решение о том, как поступить с призами. Он был контр-адмиралом в течение шести лет и вице-адмиралом более одного. Он был подчиненным Корнуоллиса в суровую погоду у берегов Бретани и командовал небольшой эскадрой у Кадиса, но никогда не сталкивался с ситуацией, даже отдаленно похожей на эту. У него был огромный флот, половина которого состояла из поврежденных в боях кораблей, содержавших почти столько же пленных врагов, сколько здоровых британских моряков.

Его первое решение не становиться на якорь, вероятно, было принято из гордости моряка и, возможно, под влиянием ревности к Нельсону. Как оказалось, это, безусловно, было ошибкой, и большинство последующих проблем и неразберихи проистекали из нее: немореходное состояние многих судов можно было бы исправить, а призы могли быть лучше сохранены. Учитывая обстоятельства, некоторые из них все же могли бы сбежать, но выбранный Коллингвудом курс действий облегчил им задачу. «Командование и контроль» исчезли во время шторма, и ни Коллингвуд, ни кто-либо другой не знали, что происходит. Сколько всего было призов? Скольким удалось сбежать? Сколько кораблей все еще мог выставить против него враг?

После полудня капитан Уильям Резерфорд доложил ему, что «Редутабль» затонул накануне вечером, а Коллингвуд уже знал, что «Санта-Анна» и «Нептуно» смогли ускользнуть. «Санта-Анна» была добычей корабля Коллингвуда, и ее потеря сильно его раздражала. В своем отчете, датированном следующим днем, он утешал себя мыслью, что, поскольку он полностью пробил ей борт, она, несомненно, затонула и что адмирал Алава погиб. Он был неправ по обоим пунктам.

Призы уносило ветром на север, в сторону Кадиса, и исправные британские корабли были вынуждены последовать за ними. Те, у кого было достаточно простора — они были довольно далеко в море, — все еще могли последовать совету, изложенному в меморандуме Бейнтана относительно юго-западного шторма, и направиться на север, в Уэльву. Но для многих судов проблема сейчас, при сильном юго-западном ветре, заключалась в том, что значительный дрейф под ветер не мог позволить им миновать отмели в двух с половиной милях от мыса Пунта-дель-Перро близ Чипионы. Автор меморандума Бейнтана утверждал, что они были "ложно представлены как очень опасные", тогда как на самом деле они были совсем не такими опасными, как те, что находились южнее. Но они по–прежнему представляли собой препятствие — вероятно, непреодолимое при таком ветре — для любого продвижения на север кораблей, которым приходилось проходить очень близко к берегу.

Измученный разум Коллингвуда, должно быть, был полон сомнений и страхов, а не суровой реальности. Французы и испанцы удивили его, атаковав тогда, когда они должны были быть разгромлены. Он не мог знать, что они так сильно пострадали за ночь, что уже не могли вновь атаковать. Но даже без той вылазки из Кадиса призам, чтобы сбежать, не пришлось бы далеко идти — для этого ветру нужно было лишь немного сдвинуться к западу. Вечером 23 октября Коллингвуд приказал капитанам Бейнтану («Левиафан») и Маккею («Скаут») занять позицию поближе к Кадису и вести наблюдение.

Он провел беспокойную, одинокую ночь. Он хотел бы посоветоваться с Джеймсом Клавеллом, но его доверенный лейтенант находился в бессознательном состоянии на «Ройал-Суверене». К утру он принял решение и в восемь десять подал общий сигнал, приказывая всем кораблям подготовиться к эвакуации с призов, и затем к их уничтожению. Первый приказ был предварительным, и Бейнтан, похоже, поставил его под сомнение в восемь пятнадцать семафорным сообщением на флагман. Но в девять двенадцать приказ был подтвержден. Призы, за которые флот упорно боролся, чтобы удержать их на плаву, не в последнюю очередь потому, что они приносили солидное денежное вознаграждение, должны были быть уничтожены, чтобы они не попали в руки врага.

Когда Коллингвуд подтвердил этот приказ, Бейнтан и Палтни Малкольм, капитан «Донегала», приблизились к «Монарке» и «Райо» и начали снимать с них экипажи; Генри Уокер с огромным облегчением оказался на борту «Левиафана». По его словам, с «Монарки» сняли "всех, кроме примерно 150 пленных, которые боялись садиться в шлюпки". Коллингвуд дал сигнал Бейнтану взять на себя руководство эвакуацией и уничтожением призов, стоявших на якоре. Малкольм отправил команду из восьмидесяти человек на борт «Райо». Чуть севернее «Эвридика» сэра Уильяма Болтона встала на якорь у Санлукара и начала снимать экипаж с французского «Бервика», забрав 189 человек, четырнадцать из которых были тяжело ранены.

Милях в шести южнее «Донегала» «Дефенс» поставил «Сан-Ильдефонсо» на якорь, снял призовую команду и затем встал на якорь в полумиле к юго-востоку. "Мы стояли на двух становых якорях близко к берегу, заведя по три каната на каждый якорь. Все наши паруса были разорваны в клочья, то же самое с пером руля и кормой, грот-мачтой и всем остальным", — писал семнадцатилетний мичман Чарльз Рид своей сестре Бетти в Эдинбург.

Пока длилось затишье, приказ Коллингвуда был выполним, хотя из-за сильной зыби это было и трудно, и опасно. «Свифтшур», «Спартиат», «Дефайенс», «Британия», «Конкерор» и «Орион» отправили свои шлюпки к «Энтрепиду», а «Нептун», «Принц» и «Аякс» начали эвакуировать «Сантисима-Тринидад». Моряков с «Ревенджа», «Дефайенса» и «Мельпомены» направили на «Аргонауту», а «Дредноут» снял 149 человек с «Сан-Августина». У «Фебы» на буксире был французский «Свифтсюр», и предыдущим вечером она отправила на борт француза своих плотников, чтобы помочь заделать течи. Теперь они со «Спартиатом» сняли с него людей. Корабли находились в нескольких милях от берега, юго-западнее Чипионы. В дневные часы ветер ослабел до просто "свежего бриза со шквалами" (пять баллов с более сильными порывами), но волнение на море все еще оставалось сильным.

В общей сложности три корабля приняли с «Аргонауты» 387 человек, включая призовую команду «Полифема», но ухудшение погоды помешало им завершить работу. Филип Дарем, капитан «Дефайенса», разгрузил свои шлюпки в пятнадцать часов, когда его марсовые уже брали третий риф. Он отправил шлюпки обратно с тросами, "чтобы взять «Аргонауту» на буксир, но из-за того, что волнение слишком усилилось, счел это неосуществимым". Вместо этого он послал две шлюпки с лейтенантом Харгрейвом, тремя мичманами и двадцатью тремя матросами, чтобы поставить испанский корабль на якорь, что они и сделали. К ним присоединились люди с «Ревенджа», "чтобы помочь с насосами, поскольку корпус судна был сильно разрушен в районе ватерлинии".

«Энтрепид» тонул, и шансов на его спасение было мало. Судно буксировалось «Аяксом», но имело сильную течь: его команда и британцы на борту постоянно находились у насосов. В ту ночь, после того как лопнул буксир, эта команда пришла в отчаяние. Огюст Жикель заметил, что работа помп замедляется, и ему доложили, что двери кладовой припасов взломаны. Смешанная толпа французов и британцев забралась внутрь, чтобы напиться. Когда Жикель прибыл, бочка с eau-de-vie была только что вскрыта, и лужица алкоголя растекалась вокруг основания свечи, которая была поставлена на палубу. Жикель вовремя успел погасить пламя ногой, но, когда все погрузилось в темноту, раздались угрожающие голоса, обращенные к нему. Он ожидал удара ножом в любую секунду, но тут один француз крикнул: "Это же Огюст! Тот, кто спас Гревийо»", имея в виду спасение Жикелем моряка, упавшего летом за борт. Во время кратковременной паузы Жикель и находившийся рядом с ним английский офицер обратились к тем, с кем еще можно было договориться, затем очистили помещение и забаррикадировали двери.

Утром начали прибывать шлюпки, чтобы снять всех людей. Лейтенант Чарльз Энтони с «Британии» доложил Нортеску о поведении Жикеля настолько благосклонно, что адмирал пообещал Жикелю свободу. Но его близкий друг, младший лейтенант Пуллен, умирал. Его признали слишком тяжело раненным для транспортировки в шлюпке, и он умолял Жикеля остаться с ним в его последней агонии. Позже Жикель рассказывал, что в порыве сентиментального великодушия, усиленного известием о его грядущей свободе, он согласился остаться рядом со своим другом, пока тот не умрет, и только потом подняться на борт «Британии». Приз-мастер пообещал вернуться за ним, но поднялся ветер, и сообщение шлюпкой снова стало затруднительным. «Британия» отдалялась все дальше и дальше, и, как писал Жикель, "моя военная карьера исчезала вместе с ней".

Когда Пуллен умер, на «Энтрепиде» оставалось всего трое живых, в том числе артиллерийский офицер и баковый гардемарин с дрожащими руками, который не хотел оставлять Жикеля. Среди трупов и крови тишину нарушал только шум моря и приглушенное журчание воды, поднимающейся в трюме и распространяющейся по кораблю. Опускалась ночь, корабль тонул. Они нашли фонарь и, поместив его на конец шеста, стали размахивать им. В сумерках подошло несколько британских шлюпок. Жикель был доставлен на «Орион», а чуть позже, как и обещал, вернулся Чарльз Энтони с целью предать огню оставленный корабль. «Энтрепид» взорвался в двадцать один тридцать. Этот взрыв был зарегистрирован тремя английскими кораблями, а также башней Тавира в Кадисе, чей наблюдатель по величине взрыва предположил, что взорвался линейный корабль.

Уничтожение «Сантисима-Тринидада» стало более спорным. Это была самая крупная и престижная награда из всех остальных. Он, безусловно, был в плохом состоянии, но мичман Уильям Бэдкок с «Нептуна», поднявшийся на борт испанца, считал, что его можно было спасти: "Верхняя часть его борта, это правда, была совершенно изрешечена нашим превосходным огнем... но нижняя часть от портов нижней артиллерийской палубы до ватерлинии имела только несколько пробоин, и все они были заглушены. Он был построен из кедра и простоял бы целую вечность, став славным трофеем битвы; но в повестке дня было «топить, сжигать и разрушать»".

С другой стороны, испанские источники сообщили, что ее измученный экипаж проигрывал битву с поднимающейся водой в трюме. Адмирал Бальтасар де Сиснерос сообщал, что "в течение двух дней, которые мы оставались на корабле, люди страдали от постоянной усталости — усталость от необходимости борьбы с водой и от многих других работ, вызванных плохим состоянием корабля, была столь же велика, как и та, которой они подвергались при обслуживании орудий". По словам бригадира Уриарте, его капитана, в конце боя в трюме было шестьдесят дюймов воды, и, несмотря на постоянную откачку, уровень поднялся до пятнадцати футов к тому времени, когда судно было покинуто.

Перемещение людей с этого огромного четырехпалубного судна представляло собой сложную задачу в условиях бурного моря. Погода была настолько плохой, что ни одна шлюпка не могла подойти к борту. Вместо этого они проходили под кормой испанского корабля, и люди спускались по концам, сброшенных, вероятно, с галерей. В этих обстоятельствах раненые представляли собой проблему: "Нам приходилось обвязывать несчастных искалеченных за пояс или где придется, и опускать их в кувыркающуюся шлюпку; у некоторых не было рук, у других не было ног, и все они были изранены самым ужасным образом", — вспоминал лейтенант Джон Эдвардс. Капитан «Нептуна» Томас Фримантл приобрел мопса с тонущего «Сантисима-Тринидада», а Уильяму Бэдкоку подарили (или, возможно, «затрофеили») позолоченный кортик, принадлежавший сыну адмирала Сиснероса. Бригадир де Уриарте забрал домой изуродованную пулями картину с изображением Святой Троицы, которая была выставлена под полуютом. Когда большинство людей ушли, бригады плотников, в том числе одна, присланная Коллингвудом с «Эвриала», начали прорубать отверстия в корпусе ниже ватерлинии. Затем, непосредственно перед тем, как покинуть корабль, они открыли орудийные порты нижней палубы.

Учитывая, что большая часть работ была выполнена в ухудшающуюся погоду вечером 24 октября, усилия по эвакуации этого огромного корабля были достойны восхищения. Джон Эдвардс вспоминал, что он оставил после себя "около тридцати трех или четырех, которых, я полагаю, было невозможно снять с борта без их немедленной смерти". Но британские книги учета личного состава подтверждают слова лейтенанта «Аякса», который утверждал, что он ушел последним, что «Сантисима-Тринидад» был полностью очищен и что он даже спас корабельную кошку: "Когда они отвалили от правого борта, кошка, единственное живое животное на борту, выскочила на ствол одного из орудий нижней палубы и жалобным мяуканьем, казалось, умоляла о помощи: шлюпка вернулась и забрала ее". Всего шлюпки «Нептуна» забрали 407 человек, «Принца» — 350 и «Аякса» — 207. Последняя шлюпка «Аякса» вернулась после полуночи с оставшимися тяжелоранеными испанцами и шестью хирургами. К тому времени погода была очень плохой, поэтому этот последний переход для спасения умирающих людей потребовал огромного мужества и решимости. С затопленным трюмом и массами воды, выливающимися через орудийные порты при каждом накренении, самый большой корабль в мире "неохотно пошел ко дну" вскоре после того, как его покинули последние шлюпки.

Британский флот и остальные призы теперь либо стояли на якоре у Чипионы, либо штормовали под парусами в этом районе. Уильям Камби («Беллерофон») получил приказ как можно дальше отойти от берега, возможно, для того чтобы, обогнув мыс Трафальгар, попасть в Гибралтар. У Эдварда Берри («Агамемнон»), который буксировал «Колосса», возможно, был такой же приказ, а Джон Стокхэм на «Тандерере» действовал так, как будто и он имел такое намерение. Но никто не смог отойти достаточно далеко от берега, чтобы достичь своей цели. Однако из этого правила было одно исключение.

Экипаж «Белайла» в этот день, вторник 22 октября, расчищал палубы и устанавливал временные мачты, чтобы иметь возможность управляться. К восемнадцати часам им пришлось бороться с сильнейшим штормом. На «Наяде» унесло сигнальные флаги, когда они пытались передать сообщение Уильяму Харгуду. Но Дандас имел приказ буксировать «Белайл», и он штормовал с ним на буксире всю ту ветреную ночь. Их пригнало к берегу, так как дрейф под ветер был больше, чем продвижение вперед. «Белайл» имел значительное поступление воды, его люди яростно работали на помпах. Утром 23 октября ветер ослаб, Дандас поставил все паруса и снова оттащил их от берега. В полдень он взял курс на мыс Спартель, расположенный на африканском берегу примерно в двадцати семи милях от них. Они по-прежнему находились неподалеку от мыса Трафальгар, который теперь выглядел как маленькая песчаная дюна, казавшаяся карликовой на фоне возвышающейся над ней грядой Альтос-де-Мека. Но они продолжали продвигаться, и к шестнадцати часам мыс Трафальгар был на пеленге норд-ост: это означало, что они почти обошли его.

Днем 23 октября шторм возобновился. Они потеряли из виду все остальные корабли из-за проливного дождя. Им не было известно, что все остальные британские корабли ушли на север. Однажды они испугались, когда в поле зрения появился линейный корабль, приближавшийся с юга, и они сразу подумали об эскадре Дюмануара, но опознавательный сигнал вскоре развеял их опасения. Это был «Донегал», следовавший для присоединения к флоту.

В семнадцать часов впервые лопнул буксирный трос. Юный Пол Николас на «Белайле» становился все более встревоженным: "Судно сильно раскачивалось, и, несмотря на постоянные усилия фрегата, нас быстро относило к берегу. Несколько раз буксирный трос обрывался, но, несмотря на риск приближения к неуправляемой громадине в таком бурном море, несколько раз подавался бросательный конец, и с борта фрегата снова заводили буксирный трос". Использовать шлюпки обычным способом было невозможно, потому что при таком состоянии моря у людей, находившихся в них, не было бы ни единого шанса. В девятнадцать сорок два корабля столкнулись. Висевший за кормой ял «Наяды» был поврежден, и большая часть галереи правого борта была снесена.

Все вскочили на ноги, и в этот момент одна из 24-фунтовых пушек сорвалась с креплений: «Предчувствие грозящей нам опасности настолько владело нашими умами, что грохот, казалось, возвестил о приближении нашей гибели». Пока матросы пытались закрепить пушку, которая была достаточно тяжелой, чтобы пробить борт корабля, офицеры выбрались на палубу. Вспышки молний освещали сцену, и гремел гром. Когда лишенный мачт корабль, получивший сильный крен, оказался в подошве громадной волны, вода хлынула через орудийные порты и обрушилась через спардек на шкафут. Пушечные ядра вылетели из стоек и бешено катались по палубам, где лежали люди, отдыхавшие после изнурительной работы на ручных помпах. Несколько моряков под командованием второго лейтенанта Томаса Коулмана под проливным дождем пытались установить утлегарь в качестве временной фок-мачты. В результате они подняли на нем шлюпочный парус, чтобы попытаться повернуть корабль.

Каждый удар волны о корпус судна казался Николасу ударом о прибрежные рифы: "Часы тянулись томительно медленно, и в каждом порыве бури, казалось, крылась смерть. В сражении шансы сторон были равны, и многим удавалось выжить; но кораблекрушение в такой ураган означало верную гибель для всех, а сомнительное положение корабля держало разум в постоянном состоянии ужаса". Они ждали рассвета, слыша, как каждый час бьют склянки, и "мысли о доме, родных, друзьях давили на сердце и усугубляли наше отчаяние".

В три тридцать впередсмотрящий увидел землю. Крики «Земля с подветренной стороны!» и «Руль на ветер!» вызвали новый взрыв безумного замешательства. Лейтенант Джон Оуэн вспоминал, что "в это время наша участь виделась неизбежной; два орудия на главной палубе порвали крепления и были с трудом перехвачены с использованием матросских гамаков; корабль был совершенно неуправляем и постепенно дрейфовал в сторону прибоя, рев которого усугублял ужасы сцены". Но с помощью временного паруса корабль стал управляемым. Обнаружив, что корабль слушается руля, капитан Харгуд понял, что они не налетят на скалы, и поздравил Оуэна с тем, что они выжили. Морские пехотинцы все еще не были в этом уверены. "Когда мы развернулись, примерно в миле с подветренной стороны были отчетливо видны буруны, поднимавшие брызги на такую ужасающую высоту, что, даже находясь в безопасности, мы не могли смотреть на них без содрогания". Матросы были настолько измучены, что едва ли могли испытывать радость.

При свете дня «Наяда» обнаружила их возле Барбате и снова взяла на буксир, поставила все паруса и взяла курс прямо на Гибралтар. Испанская батарея в Тарифе обстреляла их, но к одиннадцати часам Скала появилась в поле зрения. «Наяда» отдала якорь в тринадцать тридцать, а «Белайл» был отбуксирован шлюпками к молу. Губернатор заметил их приближение. Накануне вечером торговое судно доставило в Гибралтар известие о битве, и он начал приготовления к прибытию британского флота. Однако вместо флота прибыли два потрепанных корабля, у одного из которых не было мачт. Это не помешало гарнизону праздновать. "Когда мы приближались к месту стоянки, — писал Николас, — батарея «Язык Дьявола» произвела холостой залп, и по всем укреплениям разнеслось ликование; все суда на рейде послали людей на реи и приветствовали нас, когда мы проходили мимо них; наше появление на молу было очень радостным: толпы людей всех сословий пришли поприветствовать и поздравить нас, а также узнать подробности одержанной победы". Все офицеры были приглашены на бал в губернаторский дом следующим вечером.

В таких условиях самые маленькие суда были наиболее уязвимы. Шхуна «Пикл» бросила якорь, но куттер «Энтрепренант» находился под парусами вместе с основной частью британского флота в нескольких милях от Чипионы. Это было трофейное французское судно, построенное скоростным, длиной около семидесяти футов, с экипажем из тридцати пяти матросов, двух мичманов, второго штурмана и хирурга под командованием лейтенанта Роберта Янга.

Янг был тридцатидвухлетним уроженцем Мэна, который пережил крушение старого «Колосса», когда тот в 1798 году затонул с коллекцией античных ваз сэра Уильяма Гамильтона на борту. Янг полагал, что после сражения Нельсон намеревался отправить его домой с донесениями — поручение, которое сделало бы его пост-кэптеном, — и ждал команды от Коллингвуда. На маленьком куттере находились сорок британцев и 157 французов, в основном выжившие с «Ашилля», которых четырьмя днями ранее вытащили нагими из воды. Янг отдал им все белье, которое у него было, но этого на всех не хватало. К счастью, хотя было сыро, но холодно не было. С 66® по Фаренгейту в четверг температура поднялась до 70® во второй половине дня пятницы.

Последний натиск пришел, как это обычно бывает с юго-западными ветрами, серией сильных шквалов. Вдалеке за ними небо потемнело до темно-серого и даже зеленого цвета. Сверкали молнии. При внезапном усилении завывающего ветра туго натянутый такелаж загудел, паруса натянулись, и «Энтрепренант» потерял грот, клочья которого унесло ветром. Дождь хлестал по палубе, обливая людей, пытавшихся справиться с разлетающимися снастями, которые хлестали и извивались, как разъяренные змеи. Они подняли трисель и штормовой кливер, в то время как судно боролось с сильными волнами, которые заливали палубу.

Наступило то, что Джозеф Конрад назвал "густым, серым, дымчатым и зловещим фоном" западного шторма. Горизонт сузился, берега скрылись в облаках — то, что называют «отвратительной погодой». Всё на любом расстоянии было размытым и нечетким. Страх перед скалами и мелководьями отзывался у них в желудках. Внезапно шквал прошел, и на мгновение видимость улучшилась. Была короткая возможность осмотреться и быстро сориентироваться, прежде чем следующий шквал укутал куттер оглушительными порывами ветра и проливным дождем. Ветер был переменным, большую часть времени южным или даже юго-восточным, что уменьшало опасность быть выброшенным на берег, но он был ужасно сильным и порывистым.

Янг поднял сигнал «314», который означал сигнал бедствия и запрос на помощь. Он время от времени стрелял из карронады, чтобы привлечь к себе внимание, но, насколько он мог видеть, вокруг него никого не было. К полудню судно было полузатоплено. Они выбросили за борт пять из десяти своих карронад вместе с ядрами, остатками старого грота и всем остальным, что могло облегчить судно. Затем лопнули фок и штормовой кливер. Когда наступила ночь, не было видно ни луны, ни звезд, смутный свет давали только отблески от фосфоресцирующей пены с гребней волн, которые разбивались о судно. Ночью облака казались темнее, волны выше и опаснее, ветер сильнее. Долгие часы они ждали в страхе, слыша грохот разбивающихся волн. Но они выжили и утром нашли якорную стоянку в относительном укрытии залива Санлукар, где откачали и вычерпали воду и попытались починить свои паруса.

Большие корабли также были в беде, особенно два сильно поврежденных британских флагмана. «Виктори» потерял грот-рей поздно вечером в пятницу; падая, он порвал на куски грот-марсель и грот. Пока боцман Уильям Уилмот и тиммерман Уильям Банс со своими подчиненными разбирали обломки, «Полифем» оторвался от «Виктори» — лопнул буксирный трос. "Три гигантские волны затопили палубы, — писал Уильям Риверс-младший. — Всех моряков поставили к водоотливным помпам. Прикрепили обломок рангоутного дерева (вместо рея) к флагштоку и растянули на нем рейковый парус баркаса, что позволило удерживать корабль против ветра и не давало его захлестывать волнами". Тем временем они каждый час замеряли глубины 100-саженным лотлинем, но всякий раз не достигали дна, так что всю ночь оставались на большой глубине, держась против ветра.

Сразу после того, как грота-рей «Виктори» снесло шквалом, «Ройал-Суверен» лишился последней остававшейся на нем мачты — фок-мачты. В пять тридцать она рухнула за борт, унося с собой паруса и такелаж. Десять минут спустя буксирный трос оборвался, и огромный неуправляемый корпус отнесло от «Марса». Команда установила временную фок-мачту и подавала сигналы бедствия. Капитан Ротерам часто проводил замеры глубин, чтобы определить, приближаются ли они к берегу. Корабль качало так сильно и резко, что одна карронада упала за борт с полуюта. Огромная волна ударила в кормовую галерею, ворвалась в каюту и сбросила раненого и находившегося без сознания лейтенанта Джеймса Клавелла с койки на палубу кают-компании. Клавелла смыло бы в море, если бы капитан морской пехоты Джозеф Валлак не схватил и удержал его бесчувственное тело. Ротерам признал в своих личных заметках, что его корабль "был очень близок к тому, чтобы затонуть во время шторма из-за пробоин от ядер и потери всех мачт".

Обстановка на «Марсе» лейтенанта Уильяма Хенна была лучше до того, как вскоре после наступления темноты он потерял фор-стеньгу. На рассвете Хенна обнаружил, что фок-мачта была настолько сильно повреждена, что его плотникам пришлось ее срубить. Мичман Джеймс Робинсон писал своему отцу в Эдинбург: "Никогда корабли не сталкивались с такой ужасной погодой, как у нас: без мачт (их оторвало) нас швыряло во власти ветра и волн, и, что было еще хуже, земля — проклятие моряка — находилась рядом с нами". Утром и «Марс», и «Ройал-Суверен» подавали сигналы бедствия, но вместе они с трудом добрались к кораблям, стоявшим на якоре у Чипионы, и, когда ветер немного стих рано утром в субботу, сумели встать на якорь неподалеку от них.

«Африка» также была близка к гибели. Вскоре после наступления темноты в пятницу вечером ее грот-мачта надломилась на высоте всего в двенадцать футов над палубой и, падая, снесла реи фок-мачты. Через три четверти часа, пока матросы расчищали палубу от всей этой неразберихи, рухнула бизань-мачта, разбив при падении две шлюпки. В два тридцать ночи фок-мачта раскололась в трех местах. Под проливным дождем и бушующим ветром, когда волны сбивали их с ног, люди изо всех сил пытались расчистить обломки и установить временные мачты, чтобы удержать судно против ветра и избежать опрокидывания. Этот ущерб был гораздо серьезнее, чем тот, который причинили французы. Экипаж уменьшил вес верхней части корабля, сбросив за борт четыре 18-фунтовых орудия и четыре из десяти 32-фунтовых карронад. В субботу во второй половине дня «Конкерор» увидел сигналы бедствия «Африки» и взял ее на буксир.

Джеймс Мартин и другие матросы «Нептуна» в последние дни усердно трудились над укреплением его мачт и реев: "Мы укрепляли мачты якорными штоками, а реи — лисель-спиртами, вымбовками и тому подобным". Они попытались поставить штормовые комплекты нижних парусов и стакселей, но грот-стаксель разлетелся на куски сразу же, как только его подняли в полдень. Затем они зарифили фок и грот, но в четырнадцать тридцать грот разнесло в клочья. С оставшимися парусами они шли по ветру и с последними лучами солнца увидели берег южной Португалии примерно в девяти милях. Проштормовав всю ночь для избежания опасности налететь на берег, Томас Фримантл заметил «Виктори» около полудня в субботу и приблизился, чтобы взять его на буксир. Около шестнадцати часов ему это удалось, и два трехдечника медленно заковыляли в южном направлении при сильном, но уже менее опасном ветре.

Гораздо южнее с трудом штормовала вторая группа британских кораблей, их последние инструкции заключались лишь в том, чтобы отойти как можно дальше от берега. Вечером 24 октября «Колосс» и «Агамемнон» были почти на том же месте, с которого они двинулись после сражения, — на правом галсе, имея мыс Трафальгар по пеленгу зюйд-ост-тен-ост. Важно отметить, что они находились немного дальше в море, и до мыса была примерно двадцать одна миля. Капитан «Колосса» Джеймс Моррис приготовился к еще одной бурной ночи, сбросив с полуюта карронады. Команда тиммермана потратила целый день на устранение течи и более надежное закрепление орудий, чтобы они не вырвались на свободу при качке. Позади шел «Беллерофон», а вслед за ним «Тандерер» буксировал «Сан-Хуан-Непомусено». 25 октября всем им пришлось нелегко, но, поскольку на следующий день погода улучшилась, они отошли на достаточное расстояние, чтобы обогнуть мыс Трафальгар. С первыми лучами солнца 27 октября Уильям Камби с «Беллерофона» оказался в пределах видимости «Агамемнона» и «Колосса» и присоединился к ним. "Обнаружив, что они держат курс на Гибралтар, — докладывал он Коллингвуду, — я счел целесообразным, учитывая небольшое количество воды, оставшейся на борту, и огромные страдания наших многочисленных раненых, последовать за ними". «Тандерер» присоединился к ним. Коллингвуд понятия не имел, где они находились, но через семь дней после Трафальгарской битвы, исключительно по собственной инициативе, лейтенант Джон Стокхэм привел первый уцелевший приз, «Сан-Хуан-Непомусено», в британский порт.

Если жестокий шторм стал испытанием для закаленных моряков на британских кораблях, то значительно большую тревогу он вызвал у тех находившихся в Кадисском заливе, кто не штормовал зимой у берегов Бретани и чье знакомство со своими кораблями и морем было поверхностным. Армейцы, такие как капитан пехоты Перно, беспомощно лежавший на орлопдеке корабля Жюльена Космао-Кержюльена «Плютон», были в ужасе: "Наш якорь не выдержал, и нас потащило. Море бушевало. В результате ударов вражеских ядер во время боя корабль дал течь, внутрь корпуса поступало двадцать шесть дюймов воды в час, и вдобавок ко всем несчастьям возник пожар, так что мы не знали, что произойдет с минуты на минуту: сядем ли мы на мель, затонем или взорвемся". С берега «Плютон» снабдили новыми якорями, водотечность была в основном устранена, так что через пару ночей он был в большей безопасности. Тем не менее, письмо Перно домой, датированное 5 ноября, напоминало отрывок из готического романа:

24 октября относительно спокойная погода позволила доставить на берег многих раненых. Адмирал Алава был снят с «Санта-Анны». Но даже тогда море было слишком бурным, чтобы можно было перевезти тяжелораненых. Пьер Филибер сообщил, что несколько испанских и французских шлюпок подошли к «Альхесирасу», чтобы забрать раненых, "но штормовое море не позволило нам отправить никого, кроме не слишком тяжело раненых". Лоран Ле Турнер, три раненых лейтенанта и суб-лейтенант Мишель Кербуссо были сняты в тот же день, но вскоре Кербуссо скончался.

Рано утром лейтенанту Вольдемару де ла Бретоньеру, старшему из оставшихся в строю офицеров «Альхесираса», прислали небольшой стоп-анкер, на этот раз на баркасе. Он приказал своим людям завести шлюпкой этот якорь с прикрепленным к нему перлинем впереди по носу корабля, затем попытались подтащить судно к якорю. Но прилив шел на убыль, и вскоре они начали натыкаться на камни. Команда застопорила кабестан, приняв меры, чтобы канат не соскользнул с барабана, и сосредоточила свои усилия на облегчении судна. Они передвинули орудия кормовых батарей вперед, разбили поврежденные шлюпки и выбросили их за борт, выбросили поврежденное рангоутное дерево, дрова для камбуза и откачали всю воду. Их усилия окупились успехом, и в полдень они всплыли без серьезных повреждений.

Чуть позже испанская шхуна наконец-то подвезла нужный им становой якорь с канатом. Ее попросили положить его как можно дальше вперед, шхуна попыталась поставить его впереди стоп-анкера, но ветер внезапно усилился, трос, крепивший якорь к борту шхуны, лопнул и якорь бесполезно упал по траверзу на скальный грунт. Канат, ведущий к становому якорю, так сильно перетерся, что осталась целой только одна прядь. Де ла Бретоньер не мог поднять якорь, который застрял среди скал, поэтому он перерубил канат, и его люди стали подбирать перлинь стоп-анкера. Во время выборки стоп-анкер застрял на краю Галерной отмели. Это было единственное, что их удерживало.

Де ла Бретоньер обсудил ситуацию с Филибером и другими выжившими офицерами. Они "предвидели ночь, еще более страшную, чем предыдущая", и решили идти, невзирая на отсутствие лоцмана. Команда, используя шлюпки, подняла стоп-анкер и развернула корабль на нужный галс, после чего им осталось только молиться. Это сработало: "корабль сразу же набрал ход; он отлично управлялся под тремя брамселями, установленными на обрубках мачт. С той минуты мы поняли, что спасены. Как истинные моряки, они объясняли свое выживание "ходовыми качествами корабля", который они полюбили.

Последний французский беглец, «Эгль», все еще был подвержен стихии. Судно находилось очень близко к берегу, и британцы предположили, что оно село на мель, но это было не так. Из Кадиса маркиз Солана неоднократно писал коменданту замка Санкти-Петри, призывая его спасти экипаж француза. Но, хотя его аванпост находился соблазнительно близко к тому месту, где стоял на якоре «Эгль», Фермин де Аргумоса не смог добраться до него. Он писал душераздирающие ответы, описывая предпринятые попытки. В первую ночь после битвы Антонио Уллоа повел своих людей в бурное море и спас семнадцать пловцов с «Фугё». Утонули только двое. Следующей ночью они снова вышли в буруны; но море было смертельно опасным для маленьких лодок, и в письмах Аргумосы неоднократно подчеркивалось, насколько "абсолютно невозможно" было добраться до потерпевшего крушение корабля. Звуки сигналов — выстрелов из орудий — слышались постоянно, но только 24 октября они смогли узнать, что это был «Эгль», и все же добраться до него не смогли.

«Эгль» чудом выжил в четверг вечером, но из-за ухудшения погоды в пятницу Асмус Классен созвал офицерский совет. Капитан Гурреж был все еще жив внизу, но ему и многим другим раненым требовалась помощь. Классен опасался, что если они и дальше будут оставаться на месте, то разделят ужасную участь «Фугё», свидетелями которой они были. Но когда они в последний раз перед этим попытались поменять позицию, «Эгль» оказался неуправляемым. С тех пор его корпус пострадал от сильных ударов бешеных валов. Они выбросили за борт 18-фунтовые орудия, часть орудий с верхних надстроек и около тридцати тонн разных материалов с нижней палубы, и решили рискнуть всем в последней попытке добраться до Кадиса. Классен вернулся на палубу.

Там они простояли пятничную ночь, но недолгий успех оказался иллюзией. С началом отлива у правого борта корабля появились буруны, а на рассвете "его стало бить о грунт и после нескольких последовательных ударов оторвало перо руля". Классен понял, что находится слишком близко к скалам Диамант и оставаться там опасно. Ему пришлось обрубить якорный канат. Но, так как другого у него не было, то единственным шансом было бежать к берегу. Он направил корабль к югу от устья Рио-Гуаделете на мягкое песчано-илистое дно берега, протянувшегося от устья в сторону Пуэрто-Реаля. "Я надеюсь вытащить его", — доложил он сразу после посадки на мель, но этому не суждено было сбыться. Тем не менее, проявив необычайную предприимчивость, он и его коллеги спасли жизни всей команде. Гурреж был доставлен на берег живым, но вскоре скончался от многочисленных ран, о чем, по словам испанского свидетеля, "искренне сожалели" многочисленные друзья, которых он приобрел в Кадисе.

Эта ночь — ночь последнего испытания для «Эгля» — в заливе Кадис закончилась настоящей катастрофой. «Аргонавт» и «Сан-Хусто» подали сигнал бедствия, «Св. Франциск Ассизский» выбросился на берег, а «Эндомтабль» ударился о скалу и исчез, так что, когда утром наблюдатель башни Тавира тщетно осматривал бухту, от него не осталось и следа. Подобрав нескольких выживших с «Буцентавра», «Эндомтабль» был переполнен, но насколько велико было количество людей на его борту, неизвестно. Цифры потерь «Буцентавра», приведенные французским историком Эдуаром Дебриером, учитывают только шестьдесят пять человек, утонувших на «Эндомтабле». Если это верно, на нем могло находиться меньше людей, чем те четырнадцать сотен или более, о которых заявляли истеричные свидетели. Но на борту, вероятно, было около тысячи человек. По словам капитана Перно, чей полк формировал команду пехотинцев для «Эндомтабля», только около 150 человек пережили кораблекрушение, а двадцать два из двадцати четырех офицеров погибли. Ни в одном отчете не указано более 180 выживших. Капитан «Эндомтабля» Жан-Жозеф Юбер утонул вместе с остальными. Два человека из экипажа «Конкерора» также погибли в этом кораблекрушении.

Тем временем в открытом море попытки британцев эвакуировать людей и уничтожить призы застопорились из-за ужасной погоды. «Монарку» сорвало с якоря, и она потерпела крушение в пятницу у южной оконечности берега Аренас-Гордас к северу от Санлукара, в результате чего погибло большинство или все из приблизительно ста семидесяти испанцев, находившихся на борту. "В четверг вечером или утром в пятницу буксирный трос «Монарки» оборвался, и при дневном свете было замечено, как она дрейфует в бухту: я боюсь, что она погибла со всеми на борту", — сообщил Генри Бейнтан Джорджу Хоупу в воскресенье вечером. Ему самому приходилось несладко на якоре. У «Левиафана» "разбило румпель и расшатало верхние штыри пера руля", но Бейнтан "предпочел это удержанию корабля под парусами в нашем искалеченном состоянии, когда грот-рей сомнителен даже для того, чтобы на нем поставить марсель".

Уильям Резерфорд и команда «Свифтшура» быстро набирали опыт спасательных работ. Они продолжили начатые «Дредноутом» работы по эвакуации людей с «Сан-Августина» и вывезли 116 человек до того, как погода стала невыносимой. «Аякс» попытался продолжить эту работу , но потерял два баркаса со всеми гребцами, и только один катер добрался до испанского корабля, где его восемь человек остались с призовой командой «Левиафана» и тремя сотнями испанцев, все еще находившихся на борту. «Аякс» отказался от эвакуации, сообщив, что "два приза продрейфовали мимо нас... сильный штормовой ветер, неистовые шквалы, бурное море". «Сан-Августин» удержался на плаву до тех пор, когда в субботу стало спокойнее. Затем Бейнтан приказал Кодрингтону завершить эвакуацию, и тот поставил «Орион» на якорь неподалеку от «Сан-Августина», доложив Бейнтану в субботу вечером, что:

О наступлении благоприятной погоды можно было судить по показаниям барометра, которые наконец-то начали подниматься. Беспокойство Кодрингтона теперь сосредоточилось на многочисленных пленных на его борту и, как следствие, на нехватке воды. В тот день появился «Энтрепренант» и Янг убедил Кодрингтона снять с него "140 нагих французов" (на самом деле 157, согласно списку личного состава «Ориона»). Кодрингтон приказал Янгу "принять людей с приза, чего тот не желает делать из-за нехватки воды, которую я тоже не могу ему дать". У самого Кодрингтона было всего пятьдесят тонн воды, и вскоре у него на борту было почти тысяча человек. В понедельник он эвакуировал людей с «Сан-Августина», а во вторник вечером сжег его. Один из испанских младших офицеров, Хоакин Бокалан, вспоминал, что "все погибшие остались на борту, и большинство из тех, у кого не было ног и рук, были оставлены умирать". Однако, опять же, цифры в британских списках свидетельствуют о том, что все раненые были вывезены, и в этом случае темпы эвакуации были неторопливыми. Капитан Кахигаль писал, что "наши враги великодушно спасли нам жизни".

На «Аргонауте» находилась призовая команда с «Дефайенса» с лейтенантом Генри Харгрейвом во главе. В нее входили Томас Тауншенд из Грейт-Ярмута, чья жена Джейн была на «Дефайенсе», и подштурман Колин Кэмпбелл. Поскольку все думали, что надвигается новый шторм и корабль утонет, их перспективы были мрачными. На борту оставались четыреста человек испанского экипажа, но для Кэмпбелла это выглядело как "600 испанцев на борту, и большинство из них пьяны, а на палубах полно раненых". Затем ветер стал усиливаться. "В ту ночь поднялся очень крепкий ветер и продолжал дуть все сильнее и сильнее до ночи 26-го [25/26 октября], когда он задул сильнее, чем я когда-либо видел. Мы не ожидали, что корабль выдержит эту ночь. Испанцы были ужасно напуганы, и все обратились к молитвам». Вода поступала внутрь корпуса быстрее, чем они могли ее откачивать, и волны заливали корабль еще и сверху, привнося все больше воды. Какими бы пьяными ни были испанцы, они, должно быть, участвовали в работе по откачке воды помпами, поскольку тридцать англичан мало что могли сделать самостоятельно. "Мы выбросили за борт все орудия главной палубы и приспустили в воду запасной якорь на случай, если лопнет канат станового якоря; около полуночи лопнули верхние железные петли крепления пера руля, и оно так сильно болталось, что мы боялись повреждения ахтерштевня, но около 3 часов оно полностью отломилось и исчезло, чему мы были очень рады".

"Видите ли, сэр, очень мало надежды на то, что какой-либо приз из этой четверки будет сохранен, — сообщал Бейнтан Хоупу, — и не было никаких идей об этом, за исключением «Райо». «Аргонаута» и «Сан-Августин», лишившиеся рулей, будут затоплены в тот момент, когда мы вытащим всех людей; но до сих пор это было очень трудным предприятием, особенно на якоре". В воскресенье «Аякс» выполнил распоряжение Бейнтана стать на якорь вблизи «Аргонауты». На следующий день он завершил эвакуацию испанцев, сняв 185 человек. Многие были ранены, и трое из них умерли уже на борту. Затем, 29 октября, «Аякс» послал людей затопить «Аргонауту».

Приложив, должно быть, огромные усилия, «Донегал» 24 октября снял с «Райо» 626 человек. Но когда погода испортилась, на его борту все еще оставалось около трехсот человек, включая призовую команду из девяноста восьми британцев. Корпус трехдечника был прочным, и они надеялись сохранить его, но погода оказалась слишком суровой. "В пятницу он сдрейфовал довольно далеко от «Донегала», но потом сумел зацепиться", — сообщал Бейнтан Хоупу. (Почти то же самое произошло с «Бервиком»). Но в воскресенье утром якорный канат «Райо» снова лопнул. Бейнтан «послал «Энтрепренант» присмотреть за ним, но надежды на спасение корабля мало".

Он был прав. «Райо» сел на мель перед пляжем Аренас-Гордас примерно в восьми милях севернее Санлукара. Штурман «Донегала» Уильям Данбар привязал себя на полуюте, который оставался над водой, и наблюдал, как около сотни человек утонули, пытаясь добраться на шлюпках до суши. Среди жертв был двадцать один член экипажа «Донегала», включая тиммермана Уильяма Эллиса. Как только погода улучшилась, испанцы отправили лодки с хлебом и водой для выживших, и в конце концов вывезли их. Семьдесят семь англичан были взяты в плен.

В полдень в воскресенье «Бервик» также во второй раз сорвало с якорей. Многие подозревали, что французские пленные намеренно перерезали якорные канаты, но, как бы там ни было, корабль несло на подветренный берег прямо "к опасным отмелям Санлукара, где едва ли был шанс на спасение людей". Капитан «Донегала» Малькольм приказал перерубить собственный канат, поставил паруса и пошел за ним. Он догнал «Бервик», снял призовую команду под командованием лейтенанта Эдварда Барнарда с «Ахилла» и 102 француза.

Тем временем по приказанию Бейнтана лейтенант Янг направил «Энтрепренант» на поиски «Райо». Вместо «Райо» он обнаружил «Багаму», стоявшую на якоре у северной оконечности пляжа Аренас-Гордас: "с нее нам сообщили, что она находится в очень бедственном положении — в трюме 7½ футов воды, нет насосов, нет руля — и что они передали корабль в руки врага". Янг обнаружил полузатонувший «Райо», вернулся, снял британцев с «Багамы» и направился под всеми парусами к основной части флота.

В понедельник днем, при высоких и рассеянных облаках и умеренном бризе, «Донегал» последовал указаниям Янга и обнаружил «Багаму». Палтни Малькольм снял с нее 184 человека и доставил их на «Ройал-Суверен» и «Марс». На следующий день, когда к «Багаме» приблизилась «Феба», испанские рыбацкие лодки спасали экипаж. Томас Кейпел приблизился и послал лейтенанта Джона Хиндмарша с людьми принять над ней командование. Затем он послал лейтенанта Дикси с командой катера поджечь корпуса полузатонувших «Райо» и «Монарки», и затем взял «Багаму» на буксир. Они обнаружили, что «Бервик» потерпел "полную конструктивную гибель, разломившись по миделю на две части". 1 ноября, засвидетельствовав взрыв «Монарки» и охваченный огнем «Райо», Кейпел встретился с Малькольмом и передал «Багаму» «Донегалу». "Мрачным дождливым днем с грозой и молниями" три корабля присоединились к флоту.

Британские экипажи при Трафальгаре показали себя сначала как бойцы, затем как моряки. Их достижения как бойцов были впечатляющими. Их достижения как моряков были экстраординарными. Экипажи почти не спали в течение нескольких дней, и рисковать своими жизнями на маленьких шлюпках, чтобы спасти людей, которые пытались их убить, было поистине героическим поступком. Большинство свидетелей считали, что, по сравнению с этим, выиграть битву было легче. Было бы понятно позволить тонущим вражеским кораблям разбиться о берег с оставшимися на них людьми, но, как правило, этого старались избегать. Даже допуская путаницу и дублирование в британских списках личного состава, они предоставляют убедительные доказательства того, что в большинстве случаев все выжившие противники были сняты с призов. Там, где корабли погибали до завершения эвакуации, британские моряки почти всегда гибли вместе с ними. Во время Трафальгарского шторма утонуло по меньшей мере две тысячи человек, из которых чуть больше сотни были британцами.

Эдвард Кодрингтон вскоре после этого писал, что "возможно, спасение жизней людей на борту призов перед их гибелью, как англичан, так и иностранцев, было одной из самых тяжелых обязанностей, которые только могли быть возложены на людей; и все же, несмотря на все благородные усилия, приложенные со всех сторон для достижения этой цели, человечество содрогается при воспоминании о количестве погибших".

Антонио Алькала Гальяно провел дни, когда шторм был в самом разгаре, со своей матерью в деревне Чиклана. Они по-прежнему ничего не знали о судьбе «Багамы» или ее капитана, хотя расспрашивали всех, кого встречали. Несколько раз Антонио с подзорной трубой поднимался в уединенную хижину на вершине холма Санта-Анна и стоял там под ветром и дождем, озирая бушующее море. Он видел сильно поврежденные суда, подававшие сигналы бедствия, но недостаточно четко, чтобы идентифицировать их. В конце концов сеньора Гальяно больше не могла выносить изоляции и решила вернуться в Кадис.

Они отправились в путь в карете и, миновав Торре-Горду, выбрали удобный маршрут вдоль пляжа, которым все пользовались во время отлива. Но в тот день это удобство было сомнительным. Огромные волны с оглушительным грохотом разбивались о песок под темным от грозных черных туч небом. По пути им постоянно попадались обломки кораблекрушений, и экипажу приходилось лавировать между кусками такелажа и рангоута, бочками и даже обломками корпусов кораблей. Время от времени попадались трупы со следами увечий, раздувшиеся после нескольких дней пребывания в воде. "Моя мать стонала и отворачивалась, каждый раз боясь увидеть изуродованное тело своего супруга", — писал Антонио. К этому времени они были уверены, что он мертв.

Оказавшись в Кадисе, они принялись расспрашивать встречных, но никто не мог сказать им ничего определенного. Люди устремлялись к гавани, чтобы выяснить, что происходит, и предложить помощь раненым. Масштабы поражения к этому времени были очевидны. В письме, отправленном Бернардо де Уриарте из Кадиса 25 октября, прямо говорилось, что "Нельсон и его англичане одержали полную и решительную победу, и наш флот был полностью уничтожен". К 29 октября в госпиталях Кадиса находилась тысяча раненых. Потери были особенно велики среди пехоты: "От французских войск, которые были погружены на корабли флота, осталась едва ли треть, и вид того, как их солдаты бродят по улицам, раздирает душу". Капитан Перно, сражавшийся на борту «Плютона», подтвердил это в письме домой. Экспедиционный корпус, покинувший весной Францию, насчитывал в общей сложности более четырех тысяч человек. Сейчас в нем насчитывалось 756 человек. "Остальные, — с горечью комментировал Перно, — были либо убиты, либо утонули, либо им ампутировали конечности, и они мучились в госпиталях". На самом деле большинство из них томились в плену.

В субботу, 26 октября, стрелка барометра в Королевской обсерватории, расположенной поблизости Кадиса, поднялась на шесть дюймов, хотя ветер оставался сильным, а проливной дождь продолжался. Коллингвуд дал сигнал шхуне «Пикл» приблизиться на расстояние голосовой связи, и в девять часов отдал лейтенанту Джону Лапенотьеру приказ возвращаться в Англию с двумя депешами, содержащими первые известия о сражении. (Горько разочарованный Роберт Янг был отправлен в Фаро два дня спустя с дубликатами депеш для генерального консула Великобритании в Португалии). До своего отхода Лапенотьеру пришлось выгрузить снятых с «Ахилла» группу из двадцати восьми военнопленных французов, включая тяжело раненного офицера. Когда в полдень корабельная шлюпка вернулась, доставив французов на «Ревендж», Лапенотьер отправился в путь и через полчаса скрылся из виду.

На «Нептуне», как и на других кораблях, у офицеров появилось свободное время для более тесных отношений с врагом. "Пленные, которые находятся у нас на борту, говорят, что они ожидали, что нас хорошенько отделают, — писал Уильям Бэдкок своему отцу. — Они слышали, что у нас был только 21 линейный корабль, а у них было 33, их офицеры сказали им, что теперь англичане заплатят за все, но, я думаю, им пришлось так сделать".

Фримантл также наслаждался обществом пленных офицеров: "Адм. Вильнёв был со мной на борту «Нептуна» в течение двух дней, — писал он. — Я нашел его очень приятным и воспитанным человеком, бедняга был очень подавлен!" Фримантл только что передал французского адмирала на борт «Эвриала», но у него все еще оставались капитан 1 ранга Жан-Жак Маженди, адъютанты Вильнёва и генерал Контамин, а также "450 бедняг-испанцев с «Сантисима-Тринидада», с настоящим итальянским священником, уроженцем Мальты... превосходный французский повар и настоящий испанский мопс". Французы были полны бравады и остроумных высказываний в адрес своего императора. "Эти французы заставляют меня смеяться над их гасконадой, а также над рассказами о Бонапарте, парижском Пале-Рояле и т. д... — рассказывал он Бетси. — Французский капитан регулярно каждый ужин пьет за ваше здоровье. Бедняга женат и оплакивает свою судьбу, один из молодых адъютантов страстно влюблен в даму из Кадиса и, как подобает французу, носит ее фотографию в кармане".

Коллингвуд выяснил, что некоторые корабли были повреждены серьезнее, чем он предполагал, и что тем, которые были перегружены пленными, отчаянно не хватало воды. В сложившихся условиях было невозможно должным образом позаботиться о раненых врагах. Теперь, когда их можно было отправить на берег, Коллингвуд решил открыть дипломатический канал связи с маркизом Соланой. Его первоначальное предложение состояло в том, чтобы предложить ему раненых испанских пленных, если испанцы доставят их и признают военнопленными, которых необходимо будет обменять на эквивалентное количество британских пленных, прежде чем они снова смогут сражаться против Британии.

В понедельник, через неделю после битвы, он передал сообщение для маркиза в руки капитана фрегата «Сириус» Уильяма Проуза, который уже находился неподалеку от входа в порт. Подняв флаг перемирия, «Сириус» спустил шлюпку на входе в гавань, затем немедленно отошел на прежнее место. Проуз медленно вошел в гавань, внимательно осматривая Кадисскую бухту по мере приближения. Одноногий командир фрегата, который поступил на службу в военно-морской флот в должности матроса 1-й статьи более тридцати лет назад, поужинал с Соланой и остался на ночь у Джеймса Даффа, британского консула.

Солана ответил на следующее утро, пообещав вернуть тех англичан, которые были захвачены в плен или выброшены на берег на потерпевших бедствие призах. Он напомнил Коллингвуду, что механизм обмена пленными уже был согласован с лордом Нельсоном и внес предложение о возвращении всех испанских и французских пленных, особенно Балтасара де Сиснероса, единственного испанского адмирала, попавшего в плен к британцам. На два французских фрегата и бриг «Фюре» погрузили живых и здоровых английских пленных для обмена на раненых испанцев.

Когда французские фрегаты и бриг стали возвращаться, Проуз украдкой передал Коллингвуду обнадеживающий отчет об оставшихся силах противника. Он насчитал на плаву тринадцать линейных кораблей, четыре фрегата, три брига и корвет. Но из тринадцати линейных кораблей только у двух были все мачты, а остальные были либо слишком сильно повреждены для вылазки, либо явно не готовы к немедленной боевой службе. Фрэнсис Остин в своем письме Мэри Гибсон отметил суждения британских офицеров: "Большинство из них потеряли почти все свои мачты и настолько полностью выведены из строя, что зимой они не смогут быть снова готовы к службе".

Наконец-то Коллингвуд смог немного расслабиться. В воскресенье барометр упал, но теперь снова неуклонно поднимался. Он отправил капитана Хоупа с «Дефенсом» и «Сан-Ильдефонсо» в Гибралтар, за которым последовал «Полифем», буксирующий французский «Свифтсюр». На следующий день прибытие адмирала Томаса Луиса с четырьмя мощными кораблями и тремя судами поменьше еще больше ослабило давление на нового командующего. Было немного досадно, что, не зная о действовавшем тогда перемирии, Луис немедленно попытался захватить «Аргонавт», который нес караульную службу у входа в порт. Согласно записям в шканечном журнале «Канопуса»: "При выполнении разведки положения вражеского корабля было решено, что вывести его при таком ветре невозможно, и что не стоит рисковать выходом из строя одного из кораблей эскадры в попытке уничтожить врага. Выяснилось, что он быстро подтягивается на якоре внутрь бухты, и у него, видимо, была большая длина каната. Береговые батареи выпустили по нам несколько ядер".

В тот день капитан Генри Блэквуд на «Эвриале» вошел в бухту, чтобы доставить Солане второе сообщение от Коллингвуда, в котором спрашивалось, может ли каждый британский корабль по очереди заходить в гавань, чтобы высаживать испанских пленных, и обсудить статус адмирала Алавы, который, сбежав, не считал себя военнопленным. Мичман Геркулес Робинсон сопровождал Блэквуда и вспоминал, как испанские зрители восхищались элегантной внешностью капитана, когда они поднимались по Аламеде к дому губернатора. Он также сохранил яркие воспоминания об ужине с Соланой, который закончился незабываемо сочным ананасом и десертным хересом. Робинсон и Блэквуд переночевали на берегу в доме консула Джеймса Даффа.

Из их разговора до населения Кадиса просочились некоторые более или менее достоверные новости. Они узнали, что, по крайней мере, часть британского флота выдержала шторм и что «Сантисима-Тринидад» и «Сан-Ильдефонсо» были захвачены, а не потоплены. Блэквуд и Робинсон подтвердили, что Объединенный флот оказал упорное сопротивление и что Нельсон был убит. Проуз сообщил из личных наблюдений, что бригадир Хосе де Варгас, капитан «Сан-Ильдефонсо» был жив, но ранен, но никто из британских офицеров, которые посещали Кадис, не имел сведений о других кораблях. Встревоженные родственники посещали дом Даффа, чтобы попытаться выяснить, что случилось с их близкими, но узнали немного или вообще ничего. Блэквуд же был слишком глубоко потрясен потерей Нельсона, чтобы проявлять сочувствие к горю других людей.

Коллингвуд начал посещать свои корабли, чтобы узнать об их состоянии. В среду вечером Эдвард Кодрингтон писал своей жене Джейн, что "«Эвриал» с адмиралом Коллингвудом на борту прошел у нас за кормой; и вскоре после этого адмирал прислал за мной шлюпку, чтобы просто поздороваться и обсудить наше положение, поскольку это было мое первое общение с ним после боя". Интересно, что Коллингвуд до сих пор понятия не имел, сколько призов было захвачено. Он сказал Кодрингтону, что "опознал одиннадцать французов и одиннадцать испанцев, которые были захвачены, но трое или четверо сбежали в первую же ночь после этого из-за недостаточной охраны".

Кодрингтон сообщил, что «Орион» "сейчас снова приводит в порядок паруса и такелаж, и, возможно, все было бы в относительном порядке, если бы не масса пленных, а также грязь, мерзость, зловоние и неразбериха, которые они вызывают". В дополнение к собственной команде «Ориона», насчитывающей сейчас около 530 человек, на корабле было "около 100 человек с других кораблей и 580 пленных французов и испанцев. Короче говоря, вчера мы обеспечили питанием почти тысячу двести человек". Коллингвуд пообещал на следующий день избавить их от раненных пленных, "что явилось большим облегчением: их у нас на борту около тридцати человек, и они не только занимают много места и внимания, но и, бедняги, воняют совершенно невыносимо".

Шлюпка за шлюпкой с ранеными отправлялись в гавань Кадиса. "Сцен на набережной и на улицах, по которым провозили раненые, — писал некий английский торговец, которого, скорее всего, можно идентифицировать как Джеймса Даффа, — было достаточно, чтобы потрясти любое сердце, еще не ожесточившееся при виде крови и человеческих страданий". Всякий раз, когда неосторожные лодочники или внезапная волна швыряли лодку о каменный причал, "от несчастных искалеченных исходил ужасный крик, пронзавший душу". Испанские дворяне в своих лучших одеждах помогали выносить на берег раненых. Англичанин отметил, что в этом "было что–то от показухи", но он тоже помог, подняв некоторых по ступенькам от воды к носилкам, ожидавшим наверху: "Малейший неверный шаг заставлял их вскрикивать, и я до сих пор содрогаюсь при воспоминании об этих звуках". Отсюда их "увозили в больницы со всеми проявлениями человеческих страданий, в то время как толпы испанцев либо оказывали помощь, либо смотрели на это с ужасом в глазах. Тем временем их товарищи, которым удалось спастись невредимыми, расхаживали взад и вперед, скрестив руки на груди и опустив глаза, в то время как женщины сидели на кучах оружия, личных вещей и обломков рангоута, опустив головы между колен". Он узнал, что все больницы в Кадисе уже переполнены, а для остальных реквизированы монастыри и церкви. Габриэль Додиньон, первый лейтенант «Буцентавра», был одним из счастливчиков, его доставили с тонущего флагмана в числе первых. Его серьезные осколочные ранения в нижнюю часть живота были обработаны хирургом Королевского госпиталя, и после длительного приема минеральной воды он выжил.

Капитан Перно был чрезвычайно впечатлен действиями маркиза Соланы, которого можно было увидеть со своими старшими чиновниками в порту, руководящим высадкой раненых. Он собрал все транспортные ресурсы Кадиса. Носилки, ручные тележки, паланкины, двуколки и даже кареты были готовы доставить раненых в больницу. Перевозка совершалась медленно и осторожно, с заботой о раненых, и люди вокруг со слезами на глазах наблюдали за этой печальной процессией. Это была идеальная сцена для проявления театральных инстинктов Соланы, и он сам нес носилки, навещал и утешал пострадавших, предлагал свою помощь и даже деньги. "Сколько маркизов во Франции, — писал Перно, — поступили бы подобно этому храброму человеку, чья человечность и великодушие смягчают, успокаивают и возвышают ум?" Несмотря на всю глубину своего отчаяния, Перно самым теплым образом оценил поведение жителей Кадиса и окрестностей по отношению к раненым французам. "Повсюду жители тех мест, вблизи которых корабли сели на мель, давали нашим потерпевшим кораблекрушение одежду, еду и даже деньги, — писал он. — Подводя итог, я сомневаюсь, что какое-либо морское ведомство Франции сделало бы для испанцев то, что эти замечательные люди сделали для французов".

Точно такие же похвалы были произнесены англичанами. Уильям Данбар, штурман «Донегала», который привязал себя к гакаборту «Райо» во время кораблекрушения, впоследствии рассказал Эдварду Кодрингтону, что, когда он прибыл в гавань Кадиса, "карету завели в воду, чтобы он мог сойти со шлюпки, в самой карете были разложены всевозможные напитки и кондитерские изделия для него, а в помещении на берегу его ждали чистое белье, кровать и прочее". Когда его карета проезжала по улицам, женщины и священники угощали его деликатесами. "Короче говоря, — пишет он, — и это чистая правда: если бы он потерпел крушение в любой части Англии, он никогда не получил бы и половины того внимания, которое ему уделяли эти бедные испанцы, чьих друзей мы только что уничтожили в таком количестве". Кодрингтон отметил, что, со своей стороны, англичане пошли на значительные трудности и подвергли себя большой опасности, чтобы спасти выживших в битве испанцев от смерти во время шторма, поэтому они заслужили некоторой благодарности.

В рассказе Уильяма Торпа о том, что случилось с моряками «Минотавра», выжившими после крушения «Нептуно»», есть доля правды. После того, как нас отконвоировали с места крушения в Пуэрто-Санта-Мария, "мы были помещены в тюрьму и испанцы с нами обращались хорошо, хотя наши постели лежали на земляном полу". Они провели там три дня, а затем в воскресенье, 27 октября, они снова "прошли маршем 16 миль до городка на острове Лоян^[73], миновали маленький городок под названием Пунто-Реаль примерно в девяти милях от Сент-Мэри, где нас поместили в тюрьму, а на следующий день угостили пинтой вина и хлебом. На следующий день, 28-го, мы прошли маршем до Кадиса около девяти миль, где нас снова поместили в тюрьму и дали по четверти доллара на человека". 29 октября "нас отвели на набережную и посадили на борт двух испанских канонерских лодок, а затем перевезли на борт французского фрегата «Эрмуан», назначенного доставить нас на флот для обмена. Мы оставались на борту две ночи, где нашим довольствием были пинта вина и хлеб". 1 ноября их погрузили на борт «Сириуса», пересадили на «Свифтшур» и доставили в Гибралтар, где они вернулись на «Минотавр». По словам Торпа, "наши потери составили четверо погибших из-за падения обломков рангоута и вследствие утопления". Торп также утверждал, что "испанцам нельзя предъявить никаких обвинений в жестокости или даже недоброжелательности: те, кто благополучно высадился на берег, смотрели на наших людей как на своих избавителей, и там были случаи благодарности и доброты, которые сделали бы честь любой нации".

В некоторых случаях с потерпевшими кораблекрушение и взятыми в плен англичанами так хорошо обращались их бывшие противники, что они были не слишком рады возвращению на свои корабли. Трое моряков с «Донегала» воспользовались возможностью сбежать в Санлукар после крушения «Райо». Вполне возможно, что они каким-то образом потерялись, но двое американцев среди них, вероятно, знали, что Кадис — подходящее место, откуда можно попасть на американский корабль.

Колин Кэмпбелл, находившийся на «Аргонауте» и спасенный моряками «Донегала», все еще находился на этом корабле, когда французское картельное^[74] судно вернуло его товарищей по «Дефайенсу»; они пережили несколько дней экстремальных приключений на «Эгле» вместе с Асмусом Классеном. Они рассказали Кэмпбеллу, что после того, как Классен посадил судно на мель, они были спасены на испанских лодках. Для английских офицеров было "вдоволь баранины", и испанцы "отнеслись ко всем с величайшей добротой, предоставили им комнаты для проживания и ключ, чтобы они могли выходить и входить, когда захотят. Им было очень жаль выходить на фрегате, так как им приготовили ослов для перехода по суше в Гибралтар; они ожидали увлекательного путешествия".

Испанцы могли бы с полным основанием обвинить французов в постигшем их бедствии. Они могли бы плохо относиться к британцам как к врагам, которые их убивали. Но это, в конце концов, был «век чувствительности», когда читатели романов находились под влиянием Лоуренса Стерна, Иоганна Вольфганга фон Гете, Жан-Жака Руссо и их многочисленных подражателей. Писатели и художники способствовали развитию у людей чувств жалости и сострадания. Гравюры на такие темы, как «Штормовая ночь: жена, ожидающая возвращения мужа», или «Юнга, потерпевший кораблекрушение, рассказывает свою историю у дверей загородного дома», украшали комнаты по всей Европе. Здесь, в Кадисе, все было по-настоящему в высшей степени. В реакции местных жителей были элементы шока, массовой истерии и благодарности за милость Божью, которая после такой катастрофы вернула немало мужчин Андалусии. Несколько трезвомыслящих людей усмотрели показуху в публичной благотворительности богатых, но мало кто сомневался в искренности этого необычайного излияния щедрости и сочувствия.

Только 31 октября его жена и сын узнали, что случилось с Дионисио Алькала Гальяно. Десятилетняя сестра Антонио ходила в школу для девочек в Кадисе. Каждый день учительница спрашивала девочек, не было ли каких-нибудь известий у кого-нибудь из тех, у кого были родственники на кораблях. Когда она задала этот вопрос дочерям лейтенанта Роке Гуручеты, они ответили, что получили известие от своего отца в тот же день, а когда их спросили, на каком корабле он находился, они сказали, что это «Багама». Галиано немедленно отправили слугу в дом Гуручеты, и он немедленно вернулся с ужасными новостями, которые подтвердили то, что они уже предполагали. "Мои сомнения и сомнения моей семьи рассеялись, оставив нас с горем еще более острым и горьким", — писал Антонио.

«Пикл» привез два письма от Коллингвуда: в одном, датированном 22 октября, описывалось сражение, а в другом, датированном 24 октября, описывалась первая часть шторма. Описание сражения не отличалось точностью и включало в себя один вымышленный инцидент с участием «Темерера». Геркулес Робинсон, который в ночь после битвы доставил шлюпкой капитана Элиаба Харви с «Темерера» на «Эвриал», сказал, что тот был удивительно разговорчив и хвастлив в рассказе о роли своего корабля в победе, и Коллингвуд, похоже, купился на это.

Отчет Коллингвуда о шторме был намеренно сдержан в некоторых ключевых моментах. Затем Адмиралтейство сделало депеши еще менее откровенными, скрыв некоторые признания Коллингвуда перед тем, как они были опубликованы 6 ноября. В письме, которое Коллингвуд адресовал секретарю Адмиралтейства Уильяму Марсдену 24 октября, он писал: "Я испытываю самые серьезные опасения за несколько кораблей моей эскадры: «Белайл» — единственный, у которого полностью потеряны мачты, но и «Виктори», «Ройал-Суверен», «Темерер» и «Тоннант» тоже находятся в очень плохом состоянии". Это было опущено, чтобы не поощрять врага и не беспокоить родственников людей, находившихся на этих кораблях. По оперативным соображениям они не опубликовали замечание Коллингвуда о том, что "я не могу выяснить, какова была цель противника, но если «Буцентавр» после шторма окажется на плаву, я постараюсь это сделать".

Это также было скрыто, чтобы не умалять значение победы. Но это подчеркивает два ключевых момента в рассуждениях Коллингвуда. Первый заключался в том, что уничтожение вражеского флота было абсолютным приоритетом — точка зрения, которую разделил бы Нельсон. Второй заключался в том, что, по понятным причинам, Коллингвуд переоценил стойкость противника. Они никогда не выделяли и не могли выделить десять линейных кораблей для вылазки, а после 24 октября Эсканьо было бы трудно отправить хотя бы один.

Очевидно, что Коллингвуд корил себя из-за своего провала с постановкой на якорь и охраной призов и последовавшего за этим побега пятерых, и именно в этом многие впоследствии обвиняли его. Учитывая направление ветра, захваченные корабли могли перерубить канаты и направиться в Кадис только с позиций к югу от города. Те, которые перерубили или оборвали канаты позже (когда они были к северо-западу от Кадиса), оказались не в порту, а на пляже близ Санлукара. Сомнительно, нужно ли было уничтожать эти трофеи. Коллингвуд мог бы снять вражеские экипажи и посмотреть, выдержат ли корабли шторм, стоя на якоре, вместо того, чтобы затопить или сжечь их. Но он, несомненно, был напуган плохой погодой и вылазкой противника. В защиту Коллингвуда можно сказать, что Генри Бейнтан всегда скептически относился к перспективе возможности спасения находившихся на его попечении кораблей.

Как выяснилось, некоторые командиры — умышленно или нет — проигнорировали распоряжение об уничтожении призов. В своем письме от 28 октября Коллингвуд признался первому лорду, что шторм 24-25 октября "полностью разогнал корабли и разбросал призы во всех направлениях". С тех пор, писал Коллингвуд, он "собирал и уничтожал их там, где они стояли на якоре на побережье между Кадисом и в шести лигах к западу от Санлукара, в связи с отсутствием надежды спасти хоть одного, чтобы доставить в порт". Он ожидал, что, если погода останется умеренной, эта работа завершится к следующему дню. Он не знал, что в этот самый день «Тандерер» лейтенанта Джона Стокхэма привел «Сан-Хуан» в Гибралтар, пробившись сквозь сильнейший шторм. К 4 ноября, когда он написал последнюю депешу, Коллингвуд знал, что «Багама», «Сан-Ильдефонсо» и «Свифтсюр» были спасены, но он все еще понятия не имел, что «Сан-Хуан-Непомусено» уже отбуксирован в Гибралтар. Эти два письма были доставлены Блэквудом в Лондон 6 ноября после того, как Коллингвуд перенес свой флаг на «Куин».

Отчет Коллингвуда был не единственным отчетом о сражении, который получило Адмиралтейство. 4 ноября Кодрингтон написал лорду Гарлису, члену коллегии, сообщая ему, что он думает о том, что произошло после сражения. Он жаловался на отсутствие связи и управления, на то, что корабли, переполненные пленными и ранеными, слишком долго держались вдали от Гибралтара. Его письмо начиналось так: "Поскольку наш адмирал не прибыл, мы ничего не знаем о пункте назначения; но, как я и опасался, обнаружилось, что мы все делаем в какой-то бессмысленной манере, которая не повысит престиж нашей победы". Это вылилось в серию жалоб.

В день, когда он писал, 4 ноября, разыгрывался заключительный акт драмы. Адмирал Дюмануар в конце сражения направил свои четыре корабля на юг, к Гибралтарскому проливу. Но при наступлении сумерек ему показалось, что он увидел приближавшиеся корабли адмирала Луиса, и он передумал и направился на север, надеясь добраться до Рошфора. Его четыре корабля с трудом пережили шторм, а поврежденный в бою «Формидабль» был вынужден выбросить за борт с квартердека двенадцать орудий. Он был в плачевном состоянии, когда 2 ноября эскадра Дюмануара была замечена двумя британскими фрегатами. Французы отогнали их, но возле Ферроля их заметил другой фрегат, последовал за ними и затем известил сэра Ричарда Стрекана о встрече с французами. Эскадра Стрекана, блокировавшая Ферроль, была рассеяна штормом, но он отправился за Дюмануаром с теми кораблями, которые у него были. После двухдневной погони вдоль галисийского побережья его четыре корабля при поддержке четырех фрегатов настигли четверку Дюмануара у мыса Ортегаль и завязали с ними бой.

Это было неравное сражение. "Наш несчастный корабль, — писал капитан 67-го полка Гемелинг, служивший на «Дюге-Труэне», — полностью выведенный из строя и имевший водотечность, был сокрушен огнем двух линейных кораблей и фрегатов. Это была не война в том смысле, в каком ее понимают; это была бойня, страшная бойня. Три четверти моих людей лежали мертвыми вокруг меня; мой бедный лейтенант Ле Дейё лежал в нескольких футах от меня, и там было так много других!" Еще четыре французских корабля оказались в руках британцев.

На самом деле, число раненых становилось все меньше по мере того, как росло число погибших. Некоторые погибли бы при любых обстоятельствах, но шторм не только потопил моряков. Создавая невыносимые условия на борту из-за качки и лишая их возможности быстрее прибыть на берег, он унес жизни многих раненых. На «Виктори» осколочные ранения Генри Крамвелла переросли в гангрену, и он скончался в субботу. Джозефу Гордону успешно ампутировали бедро, но в воскресенье у него случился спазм, и он умер. Мичман Александр Палмер был ранен мушкетной пулей в бедро. К счастью, пуля не задела кость, но в понедельник он умер от столбняка.

К тому времени, когда Спратт добрался до Гибралтара, он бредил, у него была высокая температура. Он двигал ногами, и кости постоянно сдвигались относительно друг друга, поэтому хирург Гибралтарского госпиталя мсье Бувье поместил его ногу в коробку. Спратт почувствовал зуд и подумал, что, должно быть, становится лучше. Когда открыли коробку и сняли повязку, Спратт увидел, что "сотни крупных красноголовых личинок длиной почти в дюйм впились в икру моей драгоценной конечности, видны были только их хвостики". Личинки, по его мнению, появились от шпанских мух, которые наводнили переполненный ранеными госпиталь. Вечно жизнерадостный Спратт позже писал, что он "все еще мог видеть выражение лица мсье Бувье, в то время как его уши были втянуты до плеч". Хирург убил личинок с помощью примочек, и в конце концов нога Спратта зажила. В результате она оказалась почти на три дюйма короче другой, но он счел, что это лучше, чем протез.

«Левиафану» не разрешалось следовать в Гибралтар до 10 ноября. Бейнтан встретил «Виктори» и «Белайл», которые возвращались в Англию, 6 ноября и передал им французских пленных и нескольких англичан, освобожденных из тюрьмы Кадиса, но его корабль оставался переполненным сотнями испанцев. Стала распространяться лихорадка. Томас Мейн, баковый старшина, оправился от ампутации и "разгуливал по кораблю в добром здравии и расположении духа". 5 ноября у него поднялась температура. "Предполагалось, — сообщал в своем рапорте хирург Шовеллер, — что его товарищи по столу дали ему слишком много выпить". Ему стало хуже, он был доставлен в Гибралтарский госпиталь вместе с другими ранеными с лихорадкой, и спустя пять дней умер.

К тому времени, когда они достигли Гибралтара, перегруженный работой хирург сообщил: "Многие из нашего экипажа страдали от болей в кишечнике, а у других малейшая травма или царапина превращалась в зловонную увеличивавшуюся язву". Распространение болезни усугублялось отчаянной перенаселенностью. На борту «Левиафана» находились 463 пленных и многочисленные британские моряки с других кораблей, а также его собственный экипаж из 618 человек. Девяносто испанских пленных "были ранены, у некоторых из них на различные конечности были наложены жгуты с момента начала операции. Прошло четыре или пять дней, следовательно, большинство конечностей находились в состоянии омертвения или приближались к нему". Шовеллер делал все возможное, чтобы помочь им: "В четырех из этих случаев я ампутировал две руки и два бедра — двое первых справились хорошо и были отправлены на берег в Альхесирасе, последний умер на третий день операции, культи омертвели".

Краткий опыт службы под руководством Нельсона произвел на Эдварда Кодрингтона похожее впечатление: "Какой бы великой и славной ни была наша победа, — писал он своей жене Джейн, — я почти готов пожертвовать всей ее ценностью ради жизни Нельсона. Несмотря на леди Г., он был действительно великим человеком, и все, кто служил под его началом, должно быть, думают подобным образом". Что бы ни говорили против личности Нельсона, факт остается фактом: хорошие знатоки людей предпочли бы служить под его началом, чем под началом любого другого офицера.

После восьмидневного плавания лейтенант Джон Лапенотьер прибыл в Фалмут 4 ноября и спешно отправился в столицу по суше. Когда полтора дня спустя он добрался до Лондона, тот был окутан туманом. Лапенотьера провели в зал заседаний Адмиралтейства в час ночи 6 ноября, как раз в тот момент, когда секретарь Уильям Марсден собирался ложиться спать. "Сэр, мы одержали великую победу, но потеряли лорда Нельсона", — доложил лейтенант. Прочитав депеши, Марсден оставил Лапенотьера в одиночестве и отправился на поиски лорда Бархэма.

Марсден отредактировал депеши Коллингвуда от 22 и 24 октября, чтобы на следующий день опубликовать их в газете «London Gazette Extraordinary». Общая реакция на известие о победе была странно приглушенной. Леди Элизабет Херви сообщила, что, когда она покидала Адмиралтейство, "там было огромное скопление людей, но все молчали или говорили шепотом в знак уважения и скорби... Привратник сказал сэру Эллису, который проходил через ворота: ʻʻСэр, вы слышали плохие новости? Мы захватили двадцать кораблей, но лорд Нельсон убит!ʼ" Приглушенный тон был вызван не только смертью Нельсона. Даже после усилий Марсдена ссылки Коллингвуда на тяжелые потери и сильный шторм после боя звучали зловеще. Леди Бессборо заметила: "Сцена в Адмиралтействе была весьма впечатляющей — толпы людей, в основном женщин, спрашивали о мужьях, братьях, детях".

Эдвард Кодрингтон был в ярости из-за того, что Коллингвуд не предпринял никаких попыток предложить офицерам отправлять почту домой с депешами на «Пикле», и его опасения оправдались, когда первые новости о сражении, дошедшие до его жены, пришли из газеты. Внезапно вбежал слуга Джейн Кодрингтон и сообщил ей, что "произошло грандиозное сражение и лорд Нельсон мертв!" К счастью, она находилась в Брайтоне, где жил принц Уэльский, и вскоре он смог предоставить авторитетный список погибших офицеров, в который не входил ее муж. Еще хуже пришлось Бетси Фримантл, живущей дома в Свонборне, графство Бакингемшир, которая узнала эту новость от своих слуг:

Как лорд адмиралтейства, Гарлис в числе первых получил сведения о битве. Он был старым другом Кодрингтона и Фримантла и немедленно написал их женам. Двое из клана Гренвиллов, лорд Темпл и лорд Джордж Гренвилл, приехали из Эйлсбери в Свонборн в форме территориальной кавалерии^[76], чтобы поздравить Бетси "с хорошими новостями самым лестным и дружеским образом. Как я жду письмо от Фримантла, — написала она в своем дневнике. — Я совершенно сбита с толку и не могу думать и грезить ни о чем, кроме недавней Победы. Бедный Нельсон! Если бы он выжил, это было бы поистине великолепно. Сожаления по поводу его смерти ощущаются сильнее, чем радость по поводу уничтожения Объединенных флотов".

Прибытие Блэквуда со второй партией депеш от Коллингвуда принесло и письма с флота. Лейтенант Уильям Хенна с «Марса» написал Софии Дафф 27 октября: "Я полагаю, что более неприятная задача, чем та, что возложена сейчас на меня, едва ли может выпасть на долю человека... поскольку я сам являюсь мужем любимой супруги и отцом детей..." Ее сын Норвич писал: "Моя дорогая мама, ты даже представить себе не можешь, как мне не хочется начинать это печальное письмо".

Аналогичные письма получали в Испании и Франции. В Кадисе церкви были полны встревоженных родственников, ожидавших возвращения пленных из Гибралтара. 21 ноября в церкви Кармен состоялась поминальная служба по тем, кто не вернулся. Официальные известия из Кадиса поступили 5 ноября в Ла-Корунью и Ферроль, где комплектовались экипажи семи испанских кораблей и базировались пять французских кораблей. По словам шкипера шведского торгового судна, допрошенного капитаном британского фрегата, эта информация "вызвала всеобщий ужас, тревогу, суматоху и уныние у людей всех рангов... Он увидел список из 22 линейных кораблей, которые пропали без вести".

Донесения адмирала Эсканьо были опубликованы в тот день в газете «Gazeta de Madrid». Хотя он постарался придать как можно более благоприятный оттенок этому событию, он признал, что "потери на кораблях флота в целом, без сомнения, были очень велики". В ноябре того же года все испанские капитаны-участники битвы при Трафальгаре получили повышение, а выжившим морякам выплатили тройное жалованье за день. Адмирал Гравина умер четыре месяца спустя в своем доме напротив недостроенного собора в Кадисе, отказавшись от операции в попытке сохранить руку.

Наполеон узнал о Трафальгарской битве 18 ноября в Австрии. Никаких упоминаний об этом сражении так и не появилось во французской правительственной газете «Moniteur», хотя вымышленный отчет о британских потерях был опубликован в газете «Journal de Paris» от 7 декабря. Это была слегка расширенная версия столь же оптимистичного отчета, опубликованного в «Gazeta de Madrid» 19 ноября, в котором назывались десять британских кораблей, потопленных во время сражения или впоследствии потерянных во время шторма, и еще много поврежденных.

Родственники французских офицеров и рядовых были оставлены на месяцы в неведении об их судьбе. Это относилось даже к старшим французским офицерам, которые проявили себя с большой честью. 21 декабря старший сын капитана 1 ранга Луи Бодуэна написал письмо, в котором спрашивал Декре, знает ли он, что случилось с его отцом. Семья не имела никаких известий после битвы и гибели корабля Бодуэна «Фугё»: "Молчание моего отца и неуверенность в его судьбе причиняют его несчастной семье самую жестокую боль. Его жена, его ребенок и я опасаемся, что он пал жертвой своего мужества". Декре потребовался еще месяц, чтобы подтвердить правоту их опасений.

Административная задача осложнялась огромным количеством погибших или взятых в плен: 1087 раненых испанцев и 253 раненых француза были переданы фрегатам в Кадисе; 210 испанских офицеров и 4589 моряков и солдат были освобождены под обязательство не участвовать в военных действиях в Гибралтаре в ноябре. Несколько удачливых французов и одна женщина, вечно везучая Жанна Конан, также были освобождены под обязательство в Гибралтаре, в основном из-за неразберихи. Около трех тысяч французских пленных, захваченных при Трафальгаре, были доставлены в Англию. Те, кто высадился в Портсмуте, были заключены в тюрьмы в Фортоне, Портчестере и на семи блокшивах, а доставленные в Плимут были заключены в тюрьме Миллбей и на восьми блокшивах. Привезенные в Чатем были распределены между четырьмя блокшивами.

Большинство французских офицеров в конечном итоге жили под домашним арестом в Кредитоне или Винкантоне и могли свободно общаться и даже путешествовать с разрешения властей. Для рядовых моряков пребывание в Британии было гораздо менее приятным. Из французских военнопленных, доставленных в Великобританию в период с 1803 по 1814 год, 10 341 умер в плену, 17 607 были обменены и отправлены домой, а 72 000 все еще находились в Великобритании, когда война закончилась в 1814 году.

Пьер Вильнёв и Жан-Жак Маженди были первыми военнопленными, прибывшими в Англию, и были отправлены сначала в Бишопс-Уолтем, а затем в Рединг. Для Маженди это был третий опыт пребывания в плену в Великобритании. В Рединге к паре присоединились Луи Энферне и Жан-Жак Люка. Кодрингтон в письме попросил свою жену Джейн присмотреть за Энферне, объяснив, что "его жена и семья находятся в Тулоне, и у него нет ничего, кроме жалования — в возрасте пятидесяти лет, после сорока лет службы". Энферне не нуждался в срочной помощи, потому что, объяснил Кодрингтон, кэптен Бен Хэллоуэлл, "хотя и не участвовал в боевых действиях 21-го, настоял на отправке ему сундука с двумя дюжинами рубашек, чулок, кровати и немного ткани, чтобы сшить ему пальто, а также чек на 100 фунтов стерлингов в качестве благодарности за доброжелательное отношение, с которым он столкнулся со стороны Гантома и его офицеров, когда был их пленником".

Маженди и Люка было дано разрешение присутствовать на похоронах Нельсона. После ремонта в Гибралтаре линейный корабль «Виктори» 4 декабря прибыл в Англию с телом Нельсона, сохраненным в бочке с бренди. Правительство объявило, что следующий день будет национальным днем благодарения, и по всей Британии были проведены официальные мероприятия. В родном графстве Нельсона Норфолк были организованы балы и ужины в Грейт-Ярмуте, Норвиче и Своффхэме. Газета «Norwich Mercury» сообщала, что в городе Кингс-Линн "крыша зала образовала внушительный навес из военных знамен, вымпелов и военно-морских трофеев, на переднем плане которого возвышался бюст Героя Трафальгара, окруженный лавром, а под ним располагался соответствующий девиз: palmam qui meruit ferat^[77]. Постоянное пламя восковых свечей освещало три длинных стола, уставленных отборными деликатесами, которые только можно было купить или искусно приготовить". Затем был предложен тост: "За славную и бессмертную память нашего горячо любимого и вечно оплакиваемого героя лорда виконта Нельсона". В Эйлшеме в церковь направилась процессия с флагами, которые несли матросы, с флотским кэптеном верхом на боевом коне и лейтенантом со знаменем с надписью «Бессмертный Нельсон». После службы волонтеры Эйлшема выстрелили в воздух, были зажжены фейерверки и населению выставлены три бочки пива. В Норвиче череда событий завершилась торжественным ужином, на котором присутствовала жена сэра Эдварда Берри.

Издатели напечатали «Жизнь Нельсона» так быстро, как только смогли набрать текст. Один из них, анонсируя четвертое издание 14 декабря, утверждал, что за последние десять дней было продано более трех тысяч экземпляров. Господа Колнаги с Кокспер-стрит ухитрились прорекламировать первую посмертную гравюру Нельсона в тот же день, когда новость о его смерти впервые появилась в газете «The Times», и в течение нескольких недель в обращении были еще пять портретов. У графства Норфолк появилась эксклюзивная гравюра, выполненная Эдвардом Беллом из Норвича с портрета, выставленного среди портретов других достойных личностей Норфолка в Сент-Эндрюс-холле. Томас Баттерсворт, опубликовавший альбом эстампов двадцати шести линейных кораблей, захваченных войсками Нельсона к 1802 году, быстро выпустил второе издание, увеличив общее число призов до сорока шести. Крупные книготорговцы «Бойделл и К®» объявили награду в пятьсот гиней за лучшую картину, изображающую смерть Нельсона, которая будет опубликована в виде гравюры в стиле «Смерти генерала Вулфа». Конкурс выиграл Артур Девис, который сделал зарисовку трупа Нельсона на «Виктори» после того, как его извлекли из бочки и поместили в простой гроб.

23 декабря, после долгого путешествия в Лондон, тело Нельсона прибыло в Гринвичский госпиталь, где его поместили в последний гроб, тот самый, который кэптен Бен Хэллоуэлл заказал из мачты «Л'Ориента» после битвы на Ниле и подарил Нельсону несколько лет назад. Его сопровождал очень эмоциональный Александр Скотт, который никак не хотел расставаться со своим любимым начальником. Пятнадцать тысяч скорбящих увидели тело в том виде, в каком оно лежало в Расписном Холле Гринвичской больницы. Еще тысячи не смогли попасть внутрь.

9 января 1806 года огромная процессия различных плавсредств прошла вверх по реке, сопровождая гроб Нельсона на гребном катере, сделанном для Карла II. Гроб простоял ночь в Адмиралтействе, а затем в специально спроектированной похоронной карете в египетском стиле был доставлен в собор Святого Павла. Процессия была такой длинной, что, когда голова достигла собора, задние все еще не покинули Уайтхолл. Служба проходила при искусственном освещении и достигла импровизированной кульминации, когда сэр Айзек Херд завершил список титулов Нельсона словами "герой, который в момент Победы был покрыт бессмертной славой". Сорок восемь матросов «Виктори», которые несли в процессии изодранный осколками флаг корабля, перед опусканием гроба в могилу спонтанно оторвали от него большой кусок и разорвали на более мелкие кусочки, чтобы сохранить в качестве сувениров. Основной частью флага они накрыли гроб Нельсона.

После похорон Маженди был отправлен во Францию для создания механизма обмена пленными, а Люка и Энферне были освобождены под честное слово в апреле 1806 года. Вскоре после этого Вильнёв вернулся во Францию, высадившись на небольшом катере в порту Морле в Бретани, откуда он немедленно написал Декре, запрашивая инструкции и предлагая вернуться через Ренн в Париж. В отеле «Патриот» в Ренне он узнал, что Люка и Энферне должны были быть приняты императором в Сен-Клу. Он сразу же написал Люка, чтобы поздравить его, попросив передать привет Энферне и выступить свидетелем в следственном суде, на котором Вильнёв предложил назвать тех, кого он обвиняет в своем поражении. Но он не получил ответа на свое письмо министру Декре. Утром 22 апреля Вильнёв был обнаружен с шестью ножевыми ранениями в грудь. На столе рядом с ним лежала записка его жене. Официальное расследование вынесло вердикт о самоубийстве.

Вполне возможно, что Вильнёв, обнаружив, что император обвиняет его, а старый друг Декре подвергает его остракизму, действительно покончил с собой. До своего прибытия во Францию он, возможно, не осознавал глубины враждебности, испытываемой к нему. Капитан Перно из 16-го полка был не единственным французом, который считал, что вместо того, чтобы позволить взять себя в плен, Вильнёву следовало "вышибить себе мозги, что должен был сделать любой мужественный человек, ставший причиной такой большой катастрофы". Но характер его ран предполагает, что с Вильнёвом расправился один из многочисленных агентов Наполеона или кто-то, кто разделял точку зрения Перно. Предполагаемое "предсмертное письмо" так и не было отправлено его жене.

После долгих обсуждений в парламенте о том, насколько ничтожна эта награда по сравнению с тем, что было присуждено Джону Черчиллю после Бленхейма, Георг III назначил наследникам Нельсона ежегодную пенсию в размере 5000 фунтов стерлингов, 99 000 фунтов стерлингов на покупку особняка и земель и 10 000 фунтов стерлингов на его модернизацию. Все это досталось напыщенному и своекорыстному брату Нельсона Уильяму. Каждой из сестер Нельсона было выдано по пятнадцать тысяч фунтов. Эмма Гамильтон и дочь Нельсона Горация ничего не получили, король и страна проигнорировали последнюю просьбу Нельсона.

Призовой фонд Трафальгара, когда он был наконец выплачен летом 1807 года, также был мизерным. Призы и денежные вознаграждения принесли капитанам по 973 фунта стерлингов, лейтенантам — по 65 фунтов 11 шиллингов, уоррент-офицерам — по 44 фунта 4 шиллинга 6 пенсов, унтер-офицерам — по 10 фунтов 14 центов и остальным — по 1 фунту 17 шиллингов 6 пенсов. Гораздо меньшее количество людей принимало участие в захвате Стреканом эскадры Дюмануара, что означало, что они получили более чем в пять раз больше призовых денег, чем ветераны Трафальгара, которые в первую очередь отогнали корабли Дюмануара. Дополнительная премия в размере 300 000 фунтов стерлингов, присужденная парламентом офицерам и матросам флота при Трафальгаре в 1806 году, принесла более крупные суммы: по 2 389 фунтов 7 шиллингов 6 пенсов, 161 фунту, 108 фунтов 12 шиллингов, 26 фунтов 6 шиллингов и 4 фунтов 12 шиллингов 6 пенсов соответственно, но даже с учетом этого ветераны Трафальгара были вознаграждены гораздо хуже, чем люди Стрекана. Личная доля Нельсона добавила 7 303 фунта 8 шиллингов 2 пенса к стоимости его имущества.

Одну важную вещь Трафальгарская битва, безусловно, не сделала: не положила конец войне и не вернула всех домой, как надеялись многие из тех, кто служил на флоте. Большинство нижних чинов, сражавшихся там, оставались на службе королевского флота в течение многих лет, да и офицерам жилось ненамного лучше. 16 июля 1808 года Катберт, лорд Коллингвуд, снова был у берегов Кадиса, осматривая город с борта своего флагманского корабля «Куин», рядом с ним была его собака Баунс.

Наполеон сверг Карлоса IV и провозгласил королем Испании своего родного брата Жозефа Бонапарта, но в Андалусии против него вспыхнуло народное восстание. Губернатор, маркиз Солана, был убит. Эскадра французских кораблей Розили была блокирована в гавани Кадиса со времен Трафальгара. В середине июня, после короткого боя, испанцы под командованием Хуана Руиса де Аподока и бывшего капитана «Сантисима-Тринидада» Ксавьера де Уриарте вынудили их сдаться, гордо отказавшись от британской помощи. Британский десант был высажен в Пуэрто-Санта-Мария для поддержки испанцев против французов, и Коллингвуд привел свой флот, чтобы поддержать пехоту. Его старый друг Чарльз Тайлер, недавно присоединившийся к эскадре Уильяма Харгуда, блокировавшей Лиссабон, и Коллингвуд написал ему. Он пришел к тому же взгляду на Наполеона, что и нумеролог-констапель линейного корабля «Виктори» Уильям Риверс:

Каким бы ни было блестящим и решающим Трафальгарское сражение, оно не оказало непосредственного влияния на ход войны. Действительно, его значение было омрачено ошеломляющей победой Наполеона над австрийской и русской армиями при Аустерлице 2 декабря, которая разрушила с таким трудом созданную коалицию Уильяма Питта. Измученный работой, заботами, ненормированным рабочим днем и запоем, Питт умер 23 января 1806 года, считая себя побежденным.

"Настолько непостижимой была его стерильная видимость, — писал военно-морской историк сэр Джулиан Корбетт о Трафальгаре в 1910 году, — то, чтобы заполнить пустоту, возникла легенда о том, что он спас Англию от вторжения". По правде говоря, шансы на вторжение в 1805 году уменьшились в результате нерешительного столкновения Кальдера с Вильнёвом в июле. Однако Трафальгар позаботился о том, чтобы к любому возобновлению угрозы можно было относиться гораздо менее серьезно.

Французы всегда рассматривали Трафальгар как абсолютную катастрофу. Через несколько дней после сражения капитан Перно, командовавший солдатами на «Плютоне», назвал это сражение "самой ужасной катастрофой, когда-либо зарегистрированной в анналах флота любой нации". Именно на Трафальгар великий французский историк и политик девятнадцатого века Луи Тьер в свое время возложил вину за упадок французской империи и господство Великобритании: "Мы не выиграли битву при Трафальгаре. Мы не остались хозяевами морей, и у нас нет тех двухсот миллионов потребителей, которые есть в Британии. В этом весь секрет нашего отставания".

Трафальгар позволил британцам высадить войска на Пиренейском полуострове в 1808 году и поддержать их с моря, что стало важным фактором окончательного падения Наполеона. Главным долгосрочным стратегическим последствием битвы стало то, что Британия стала обладать неоспоримым господством на морях большую часть столетия. Это поддерживало Британскую империю и давало Британии львиную долю мировой торговли, особенно с бывшими провинциями Испании в Америке. Британия наконец завоевала то, что лорд Родни однажды назвал "океанской империей".

Для испанцев Трафальгар был почетным поражением и национальной трагедией. Военно-морской флот, на который возлагались все их надежды на национальное возрождение, был более или менее уничтожен. Честь убила Гравину, Чурруку и Галиано, офицеров, втянутых в битву, в которой, по их мнению, не следовало принимать участие, за дело, в котором они в лучшем случае сомневались. Все они считались национальными героями.

Последний оставшийся в живых французский ветеран, Луи Картиньи из Йера, умер несколько ранее в 1892 году в возрасте 101 года. Подростком он сражался на «Редутабле». После нескольких лет в плену в Англии он был откомандирован в состав морской гвардии и присутствовал при прощании Наполеона со своей армией. В последние годы жизни он был владельцем кафе «Grand Café des Quatre Saisons» в Страсбургском дворе в Йере.

Игнасио де Алава принял командование эскадрой в Кадисе после смерти Гравины в марте 1806 года. В 1810 году он был назначен губернатором Гаваны, где Геркулес Робинсон обедал с ним и услышал его историю о том, как один мощный бортовой залп, выпущенный «Ройал-Сувереном» по «Санта-Анне» Алавы, убил 350 человек: "Il rompait todos"^[78] — объяснил Алава на смеси французского и испанского. Когда он вернулся в Испанию в 1812 году, он был назначен генерал-капитаном Кадиса^[79], а затем стал членом Высшего совета адмиралтейства. Назначенный генерал-капитаном флота в 1817 году, он умер три месяца спустя.

Вольдемар де ла Бретоньер, спасший «Альхесирас», был произведен в капитаны 2 ранга (capitaine de fregate) в 1811 году и женился на Розе-Франсуазе Камбуларе, дочери инспектора флота на Мартинике, с которой он, вероятно, познакомился летом 1805 года, когда ей было семнадцать. В 1827 году он сражался в составе объединенного британского, французского и русского флотов против турок в битве при Наварино, где британской эскадрой командовал сэр Эдвард Кодрингтон. Он стал контр-адмиралом в 1829 году, вышел в отставку в 1841 году и умер в Париже в 1851 году.

Эдвард Кодрингтон оставался капитаном «Ориона» до 1808 года и продолжал служить в Средиземном море. Он принимал участие в обороне Кадиса в 1810 году, сопровождал четыре испанских линейных корабля на Менорку, затем командовал эскадрой у берегов Испании. В качестве капитана флота^[80] он участвовал в войне 1812 года, принимая участие в операциях против Вашингтона, Балтимора и Нового Орлеана. Посвященный в рыцари в 1815 году, он был произведен в вице-адмиралы в 1821 году. Как главнокомандующий в Средиземном море во время греческой войны за независимость, он возглавлял британскую эскадру против турецкого и египетского флотов в битве при Наварино в 1827 году. Он был произведен в полные адмиралы в 1837 году и умер в 1851 году.

Катберт Коллингвуд получил пенсию в размере 2000 фунтов стерлингов в год, получил титул барона Коллингвуда и был произведен в вице-адмиралы красного флага. У него были трудности на посту командующего флотом Средиземного моря, и его обвиняли в том, что он не смог помешать Гантому деблокировать Корфу. Он находился в море с 1803 года и мечтал вернуться домой еще перед Трафальгаром, но больше никогда не смог увидеть свою семью. Разрешение вернуться поступило, наконец, 3 марта 1810 года, но четыре дня спустя он умер и был похоронен рядом с Нельсоном в соборе Святого Павла.

После сражения команда «Конкерора» обнаружила, что носовая фигура в результате попадания в нее пушечного ядра потеряла голову. Команда подала прошение о замене ее скульптурой головы лорда Нельсона, что и было сделано. Израэль Пеллью оставался командовать «Конкерором» до 1808 года. Хамфри Сенхаус принимал участие в высадке британской армии на Мартинике в 1809 году и впоследствии был произведен в коммандеры. После ожесточенного сражения в 1813 году он захватил американский приватир и был отправлен в метрополию с депешами, извещавшими об успехе британцев в битве при Кастине, штат Мэн. В октябре 1814 года он был произведен в пост-кэптены. Уильям Прингл Грин с «Конкерора» так описывал события при Трафальгаре вскоре после сражения: "По моему мнению, если бы офицеры выполняли как следует свой долг на каждом корабле, то сражение закончилось бы раньше и все враги были бы взяты в плен или уничтожены. Но радость всех, и народа Англии и нового командующего, была так велика, что все недочеты замяли". Точная природа его жалобы остается загадочной, потому что следующая страница в его дневнике была вырвана, но это свидетельствует о том, что некоторые офицеры, находившиеся в гуще боевых действий, были не впечатлен работой тех, кто стоял выше над ними.

Жюльен Космао-Кержульен, командовавший «Плютоном», был произведен в контр-адмиралы 29 мая 1806 года. Он перехитрил Коллингвуда, деблокировав Барселону в 1809 году. Он женился на Виктуаре Бейль, и у них родились две дочери. В 1814 году он был назначен командующим Брестской эскадрой и был префектом Бреста в течение Ста дней, которые привели к битве при Ватерлоо в 1815 году. В 1816 году он вышел в отставку и умер в 1825 году.

Энн Камби ждала в Ричмонде своего мужа Уильяма с их малюткой Джейн, родившейся 17 марта 1805 года. В единственном полученном ею сообщении говорилось, что «Беллерофон» потерял нескольких своих офицеров. Когда Камби, наконец, вернулся в Ричмонд, Энн раздала двадцать фунтов нищим. Уильям был произведен в коммандеры 24 декабря, а в первый день нового года — в пост-кэптены. Он присутствовал на похоронах Нельсона. Его письмо от имени семьи боцмана Томаса Робинсона принесло им награду в размере восьмидесяти фунтов от Патриотического фонда Ллойда. Он содействовал получению сорока фунтов для мичмана Джорджа Пирсона. Командование кораблем ему дали только в 1807 году. В 1809 году он командовал эскадрой у Санто-Доминго, держа флаг на «Полифеме». Он служил на Ямайке, в Америке и у берегов Франции, заработав несколько тысяч призовых. К великому горю Камби, его супруга Энн умерла еще до окончания войны. Его дочь Джейн вспоминала визит в семью шведа Питера Янсена, который был обязан Камби и команде «Беллерофона» своим освобождением от рабства в Оране. В годовщину Трафальгарской битвы 1829 года кэптены Роберт и Хью Паттон и другие офицеры «Беллерофона» собрались в доме Камби, чтобы встретиться с лейтенантом Джоном Франклином, только что вернувшимся из исследовательского путешествия по северной Канаде. Камби умер в 1837 году.

Дени Декре сохранял пост морского министра до 1814 года и вернулся на него при Наполеоне во время Ста дней. После Трафальгара он смог реализовать свой собственный осторожный подход к восстановлению французского военно-морского флота и проявил себя талантливым администратором. Продолжительная программа строительства увеличила численность французского флота до семидесяти трех линейных кораблей и пятидесяти четырех фрегатов, а краткие экспедиции служили для подготовки офицеров и моряков, но он избегал крупномасштабной конфронтации с британцами. Он получил титул герцога в 1813 году и вышел в отставку в августе 1815 года. Его подбор старших офицеров по-прежнему был ошибочным. Он умер в 1820 году от ран, полученных во время попытки его убийства собственным камердинером.

Пьер Дюмануар, командовавший авангардом, вернулся во Францию в июле 1806 года, но оставался в опале в течение пяти лет. Осужденный за свои действия при Трафальгаре по результатам первого расследования, он в конечном итоге был оправдан военным советом. Назначенный командующим эскадрой в Данциге (Гданьск), был ранен при обороне этого города и взят в плен русскими в январе 1814 года, затем был освобожден в июле. При реставрации он был возведен в дворянское достоинство как граф и назначен командовать дивизией, сопровождавшей французского посла в Константинополе. Он был заместителем губернатора Манша в 1815 году, произведен в вице-адмиралы в январе 1819 года и умер в Париже в 1829 году.

Фулкрана Фурнье, отбившего «Буцентавр», перевели на «Эгль». Он, все еще находясь в Кадисе в 1808 году, попытался защитить корабль, когда на него напали испанцы в порту. После капитуляции французских офицеров сначала содержали на старом блокшиве « Кастилия», затем отправили на Майорку, где они подверглись нападению и, по словам Фурнье, "резне" со стороны местного населения. Их перевели на близлежащий остров Кабрера — "пустынную скалу», на которой около девяти тысяч французских военнопленных содержались в заключении в условиях еще худших, чем на британских тюремных блокшивах. Оттуда британцы «вызволили» офицеров в 1810 году. Фурнье оставался пленником в Англии до 1814 года. Он продолжал службу на флоте до своей ранней смерти в 1821 году.

Томас Фримантл с «Нептуна» оставался под командой Коллингвуда в Средиземном море до декабря 1806 года. Затем он недолго состоял в коллегии адмиралтейства и командовал яхтой «Уильям и Мэри», и в 1810 году был произведен в контр-адмиралы. В апреле 1812 года он возглавил Адриатическую эскадру, захватил Триест в 1814 году и очистил побережье Адриатики. Его наградили титулом австрийского барона. В 1818 году он стал главнокомандующим на Средиземном море и умер в Неаполе 19 декабря 1819 года. Бетси прожила до 1857 года. Из их многочисленных детей Томас стал политиком и получил титул лорда Котслоу; адмирал сэр Чарльз Фримантл участвовал в Крымской войне и основал город Фримантл в Австралии.

Антонио Алькала Галиано стал страстным оратором и заговорщиком в защиту национальной свободы и против наполеоновского нашествия. В 1807 году он женился по любви вопреки желанию своей матери. Видный либеральный политик в кортесах Кадиса, он был одним из архитекторов либеральной конституции 1819-20 годов. Когда король Фердинандо вернулся с реакционным правительством, Галиано бежал от абсолютистского террора в изгнание в Лондон, где в 1828 году стал первым профессором испанского языка и литературы в Лондонском университете. Он вернулся в Испанию в 1834 году и занимал различные важные посты в правительстве. Галиано написал два тома мемуаров «Recuerdos de un Anciano» и «Memorias», оба замечательные своей честностью, а также важные работы по истории литературы. Он умер 1 апреля 1865 года после оживленных дебатов с другими членами испанского правительства.

Огюст Жикель с «Энтрепида» обнаружил, что адмирал лорд Нортеск, который продолжал служить на море, не смог убедить Адмиралтейство выполнить данное им обещание отпустить его, и он оставался в плену (правда, ему разрешили жить свободно в Тивертоне) в течение шести лет. "Я часто отмечал щедрые сердца отдельных англичан и в то же время полную беспринципность, которая, кажется, лежит в основе каждого действия их правительства", — сухо прокомментировал он, когда его надежды на продолжение карьеры заметно угасали. После возвращения во Францию в 1811 году он был произведен в лейтенанты и дважды женат. Будучи на «Луаре» у берегов Сенегала, Жикель помогал спасти выживших после крушения «Медузы» — инцидента, ставшего известным благодаря картине Теодора Жерико. Жикель обвинил восстановленный режим Бурбонов в назначении некомпетентных, но лояльных лиц командовать кораблями. Наконец, в 1827 году он был произведен в капитаны, в 1845 году вышел в отставку, в 1848 году написал автобиографию «Souvenirs d’un marin de la Republique»^[82] и умер в 1855 году. Его сын Альбер-Огюст стал вице-адмиралом и морским министром.

Эмма Гамильтон быстро отдалилась от брата Нельсона Уильяма, который отказался соблюдать дополнение к завещанию Нельсона, но с сестрами Нельсона и их семьями она проводила много времени. Она все глубже и глубже увязала в долгах, хотя друзья и знакомые Нельсона помогали ей, пока один за другим они не умерли. Некоторое время она жила с певицей Элизабет Биллингтон, но в 1813 году была арестована за долги. Освобожденная год спустя, она отправилась во Францию вместе с Горацией и умерла в Кале в 1815 году. Горация вернулась в Англию на попечение сестер Нельсона и их семей. На ярмарке Бернэм-маркет в Норфолке она познакомилась со священником по имени Филип Уорд, вышла за него замуж в 1822 году и родила девятерых детей, живших сначала в Норфолке, затем в Кенте. В 1815 году Горация получила последнее письмо Нельсона к ней и, наконец, узнала, что он был ее отцом.

Уильям Харгуд с «Белайла» служил вместе с Чарльзом Тайлером во время блокады Лиссабона в 1808 году, а после капитуляции русской эскадры в Лиссабоне — в Адриатическом море. В 1810 году, произведенный в контр-адмиралы, он женился на Марии Кокс, сестре жены Джеймса Морриса, и выполнял различные задания в Англии. В 1814 году он был произведен в вице-адмиралы и посвящен в рыцари в 1815 году. Он оставался личным другом герцога Кларенса и присутствовал на его коронации в 1831 году под именем Вильгельм IV.

Жан-Жак Люка был освобожден под честное слово в апреле 1806 года, представлен императору и удостоен звания командора ордена Почетного легиона, в школах которого обучались две его дочери. Он так и не стал адмиралом, вызвав недовольство Наполеона и Декре тем, что защищал Вильнёва, и Людовика XVIII тем, что остался верным императору. Он вышел в отставку в 1816 году и умер в Бресте 6 ноября 1819 года. Двое из офицеров «Редутабля», лейтенант Анри Дюпоте и суб-лейтенант Александр Дюкре, действительно стали адмиралами.

Матрос 1-й статьи «Нептуна» Джеймс Мартин продолжил свою карьеру на море. Через несколько лет после Трафальгара, когда его корабль стоял в Шаранте, недалеко от Рошфора, "к нам на борт поднялся француз. Он узнал меня с первого взгляда и сказал, что он пришел на борт, чтобы поговорить со мной о битве при Трафальгаре и с большой бутылкой коньяка обсудить это, предложив первый тост за процветание Англии и Франции, и пусть две нации надолго объединятся в мире". Если этот человек действительно знал Мартина по Трафальгару, то, возможно, он был одним из трех моряков «Редутабля», которых «Нептун» нашел цепляющимися за деревянные обломки на следующее утро после того, как их корабль затонул. Джеймс и Элизабет Мартин пополнили свою семью еще тремя сыновьями — Уильямом, Джоном и Робертом. Джеймс Мартин умер 10 апреля 1855 года. Его «Книга о Трафальгарской битве» до сих пор бережно хранится потомками.

Чарльз Тайлер, пробыв во время выздоровления от ранения в своем доме в Пембрукшире вместе с женой и детьми, вернулся в конце 1805 года и продолжал командовать «Тоннантом». В 1808 году он был произведен в контр-адмиралы и сопровождал русскую эскадру после ее капитуляции из Лиссабона в Великобританию. Эмма Гамильтон похлопотала перед ним за одного из протеже Нельсона, для которого она добилась назначения лейтенантом на его корабль, и пригласила Тайлера навестить ее, чтобы поговорить об их днях в Средиземном море, "счастливых временах, которые больше никогда не повторятся". Тайлер был произведен в вице-адмиралы в 1813 году и был командующим морскими силами на юге Африки (Кейптаун), куда он смог перевезти свою жену и семью. Его сын Джордж, потерявший руку, был его флаг-лейтенантом с 1812 по 1815 год. Он передал командование этими силами на острове Святой Елены, где попытался навестить Наполеона в Лонг-Вуде, но император отказался от встречи, отговорившись нездоровьем. По возвращении Тайлеры и их младшие дети переехали в Коттрелл-хаус, Гламорган. Он стал полным адмиралом в 1825 году. Чарльз и его жена Маргарет умерли в 1835 году.

Командир «Сантисима-Тринидада» Ксавьер де Уриарте был произведен в чин jefe de escuadra в 1806 году и сменил Эсканьо на посту командующего Кадисской эскадры. Он написал Жозефу Бонапарту великолепное заявление об отставке и перешел на сторону Севильской хунты, которая назначила его военным губернатором острова Леон, где он участвовал в защите Кадиса во время осады 1811-1812 годов. Он стал губернатором Картахены в 1816 году. В 1822 году он вышел в отставку и поселился в Пуэрто-Санта-Мария, где и умер в 1842 году в звании генерал-капитана Армады.

Каэтано Вальдес во время наполеоновского вторжения перешел на армейскую службу и стал генерал-лейтенантом, губернатором и генерал-капитаном Кадиса. Он выступал против абсолютизма Фердинандо VII и, будучи приговорен к смертной казни, бежал в Великобританию в 1823 году. Он оставался в изгнании в течение десяти лет, после чего был приглашен в Испанию Изабеллой II, которая назначила его генерал-капитаном Армады. Он умер в 1835 году.

21 октября 1905 года, в сотую годовщину битвы, в Пантеоне прославленных мореплавателей (Pantéon de Marinos Illustres) на военно-морской базе вблизи Кадиса, где рядом с могилой Гравины установлены памятники Чурруке и Галиано, была отслужена заупокойная месса. При свечах хор пел молитвы за упокой душ Федерико Гравины, Косме де Чурруки, Дионисио Алькала Галиано и других офицеров и солдат, погибших при Трафальгаре.

Гравина провел свои последние часы в спальне своего стоящего напротив собора элегантного дома, окна которого выходят на море в сторону Трафальгара. За два дня до смерти его посетил Джеймс Феллоуз, британский врач, которому в военное время разрешили въехать в Испанию, потому что он изучал причины желтой лихорадки. Каким бы слабым и страдающим ни был Гравина, он любезно принял этого гостя из вражеской страны и сказал ему: "Я умираю, но я умираю счастливым; надеюсь и верю, что я собираюсь присоединиться к Нельсону, величайшему герою, которого, возможно, породил мир!"

Эти сентиментальные слова неподтвержденной подлинности, но мы знаем, что Гравина восхищался Нельсоном, и он мог бы высказаться в таких выражениях. Великие моряки и великие лидеры сражались сначала друг с другом, а затем со стихией при Трафальгаре, но у большинства из них было нечто общее — восхищение героизмом. Точны эти слова или нет, но они служат горьким напоминанием о том, что, хотя люди Трафальгара были разделены переменчивыми политическими пристрастиями континента, охваченного войной, в каждой нации были герои и прославленные мореплаватели.

Bedford, Bedfordshire Record Office

London, British Library

London, National Archives

London, National Maritime Museum

Madrid, Museo Naval

Viso del Marqués, Archivo General de Marina Álvaro de Bazán,

Paris, Service Historique de la Marine, Château de Vincennes

Portsmouth, Royal Marines Museum

Portsmouth, Royal Naval Museum

Private collections

1
Прямыми кавычками в тексте выделены вставленные непосредственно в состав предложений цитаты из писем, дневников, газет и других печатных изданий.

3
Пост-кэптен (англ. post-captain) — официальное звание (чин) в британском королевском флоте XVIII—XIX веков, соответствовавшее капитану 1-го или 2-го ранга (в зависимости от выслуги лет) российского императорского флота. В обиходе (как флотском, так и общественном) первая часть обычно опускалась. Надо заметить, что английский термин «captain» имеет несколько значений. Его употребляли и для обозначения командира корабля (даже если он имел звание, к примеру, лейтенант), и для обозначения звания. В данном переводе captain переводится как «капитан» для обозначения командира корабля и как «кэптен», если речь идет о его звании.

4
Челенг — перо с алмазом, высшая награда в Оттоманской Порте.

5
Флотская Коллегия (Navy Board) — коллегия комиссионеров, образованная указом Генриха VIII в 1546 году. До 1832 года она существовала параллельно с Коллегией Адмиралтейства (Board of Admiralty), которая исполняла директивные и исполнительные функции, руководила оперативной деятельностью флота. Флотская Коллегия отвечала за снабжение, финансирование и администрирование британского флота, строительство кораблей, назначение уоррент-офицеров, etc.

6
Констапель (the Gunner) — кондуктóр (уоррент-офицер), заведовавший артиллерийской частью корабля.

7
Тиммерман (the Carpenter) — кондуктóр (уоррент-офицер), старший специалист по корпусной части. Под его началом находилась довольно большая команда, до десяти человек на большом корабле, которая осуществляла регулярную инспекцию, уход и ремонт корпуса, мачт, стеньг и реев, также осуществляла обыденные плотницкие работы. [The Carpenter часто не вполне верно переводится как плотник.]

9
Ландсмены (landsmen) — дословно «береговые люди».

11
Квартирмейстер (quartermaster) — унтер-офицер, старшина рулевых.

12
Плутонговый (quarter gunner) — младший артиллерийский унтер-офицер (старшина), отвечавший за повседневный уход за орудиями (один человек на каждые четыре орудия).

13
Esprit de corps — корпоративный дух; чувство локтя.

21
Стационировать — иметь базой к.-л. порт или пункт побережья.

24
Pitt throws up (англ.) — то есть Питта вырвало с перепоя.

26
Младшие кэптены (junior captains) — до трех лет пребывания в этом чине; приравнивались к армейскому подполковнику. Старшие кэптены (senior captains) — свыше трех лет; приравнивались армейскому полковнику.

27
Здесь: ветром от востока-юго-востока, т. е. с направления 112.5 градусов.

28
Гравина имел звание almirante general (генерал-адмирал), что соответствовало званию «полного» адмирала в британском (и российском) флоте.

31
Так в тексте; должно быть к западу (от Кадиса).

32
Бугель — обруч, скрепляющий составные мачты.

35
Подволок — потолок, или нижняя сторона вышележащей палубы.

36
Пиллерсы — вертикальные столбы для подкрепления вышележащих палуб.

41
65 градусов по Фаренгейту = 18 градусов по Цельсию.

43
Gunroom (букв. оружейная комната) — помещение кондуктóрской кают-компании, в котором также хранилось ручное холодное и огнестрельное оружие.

44
Крюйт-камеры, или пороховые погреба — помещения, в которых хранились порох, ядра и другие боеприпасы.

45
Диаметральная плоскость — в теории корабля вертикальная продольная плоскость, представляющая плоскость симметрии корабля (судна). Диаметральная плоскость проходит через всю длину судна и делит его на две симметричные части.

46
Орлопдек (orlop deck) — самая нижняя палуба (ниже ватерлинии), под которой находился трюм; на ней располагались различные служебные помещения, а также и жилые некоторых категорий членов экипажа, в частности помещения мичманов.

47
Французский адмирал не знает своего дела и подвергает нас опасности.

48
Head money — вознаграждение за (голову) взятого в плен французского моряка.

49
То есть матросами (в отличие от морпехов-красномундирников).

51
Фактически испанцы просто соединили квартердек и полубак, заменив легкий спардек над шкафутом прочной палубой. Строго говоря, эта четвертая палуба не должна была бы считаться палубой в полном смысле этого слова, так как она была протянута не по всей длине корабля, а соединяла полубак и квартердек. С другой стороны, орудия были установлены по всей её длине.

53
— Canonniers, chacun a son poste! — Орудийным расчетам к орудиям! — Detapez, demarrez vos canons! — Приготовить орудия к стрельбе! — En batterie! — Орудия выкатить! — Palanquez! — На тали! — Pointez! — Целься! — Envoyez! — Огонь!

55
Профос (master-at-arms) — корабельный полицейский. В его обязанности входило поддержание порядка среди нижних чинов, а также обучение личного состава обращению с ручным холодным и стрелковым оружием.

56
Спардек — легкая палуба над шкафутом, соединявшая полубак и квартердек, на которой размещались шлюпки, запасной рангоут и т.п.

58
Union Jack — обиходное название британского военно-морского флага.

61
Half deck — часть опердека под квартердеком между офицерской кают-компанией и срезом квартердека.

63
Кокпит («петушья яма») — мичманские жилые помещения, находившиеся на орлопдеке. В них по боевому расписанию корабельный хирург разворачивал операционную, куда сносили раненых.

64
Пелл-мелл (pell-mell) — в данном случае: каждым капитаном самостоятельно, без централизованного управления.

65
Цвет основного поля военно-морского флага Великобритании (т.н. Union Jack) — белый.

66
Вест-зюйд-вест: (здесь) — западно-юго-западный ветер.

68
Приз-мастер — офицер, командир призовой команды, назначенный временным капитаном захваченного судна.

69
По шкале Бофорта: умеренный ветер — 4 балла; свежий ветер — 5 баллов; сильный ветер — 6 баллов; очень крепкий ветер — 8 баллов; шторм — 9 баллов.

70
8 баллов по шкале волнения (высота волн 9-14 метров).

72
Arsenal de la Carraca —— арсенал испанского флота, расположенный недалеко от Кадиса. Рядом с ним расположена судоверфь, где строились и ремонтировались корабли и суда.

74
Картель — соглашение об обмене пленными, почтой и т.п. между воюющими сторонами.

75
Broad arrow (наконечник стрелы с широкой режущей кромкой) — маркировка, означающая, что данное имущество является собственностью британского правительства.

76
Территориальная кавалерия (Yeomanry) была создана в 1794 году как добровольческие подразделения из джентльменов и йоменов для защиты морского побережья от вторжения французов и для борьбы со шпионами и мятежниками. Уже имевшаяся с середины 17-го века милиция, состоявшая из нижних слоев населения, правящими классами считалась не вполне надежной.

77
Palmam Qui Meruit Ferat (лат.) — Вознагражден будет тот, кто этого заслуживает(лат.)

79
В данном случае генерал-капитан — это высшая административная должность в определенной местности (провинции, губернии, т.п.). В вооруженных силах генерал-капитан существовал как должность главнокомандующего (армией, флотом), так и как высшее воинское звание.

80
Капитан флота (captain of the fleet) — должность в британском королевском флоте в 18-19 вв., примерно соответствующая современному начальнику штаба. Он обычно назначался на эскадрах с большим количеством кораблей, мог иметь звание кэптена или контр-адмирала.

81
Сражение при Витории — крупное сражение Пиренейской войны, произошедшее 21 июня 1813 года около города Витория на севере Испании между британо-испано-португальской армией под командованием генерала Веллингтона и франко-испанской армией под командованием Жозефа Бонапарта и маршала Жана-Батиста Журдана. Сражение положило конец господству французов в Испании, длившемуся с 1808 года, его результатом было вытеснение французов за Пиренеи.

83
Пенсия для нижних чинов королевского флота, ставших инвалидами на службе. Она финансировалась фондом, пополнявшимся из регулярных отчислений с матросского содержания. Фонд был основан в 1588 году под названием «Chatham Chest» и с 1804 года перешел под управление руководства Гринвичским госпиталем. Инвалиды могли жить при госпитале (за счет пенсии) или отдельно, получая пенсию в денежной форме.

Оставить комментарий © Copyright Клейтон Тим (перевод: Старый Шкипер) (ancient-skipper@yandex.ru) Размещен: 20/03/2025, изменен: 20/03/2025. 963k. Статистика. Монография: История, Переводы Трафальгар: Люди, Сражение, Шторм Иллюстрации/приложения: 130 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Двести лет назад Наполеон Бонапарт господствовал в Европе и угрожал Британии вторжением. Ему противостоял Королевский флот и уже легендарный адмирал Горацио Нельсон. 21 октября 1805 года крупномасштабное морское сражение у берегов Испании решило вопрос о господстве на морях. Затем, в течение следующих дней и ночей, корабли и их измученные экипажи выдерживали шторм устрашающей ярости. Как писал кэптен Чарльз Тайлер своей жене Маргарет, "это был настоящий ураган". Авторы рассказывают эту историю не только через дневники, письма и мемуары мужчин, которые боролись с врагом и стихиями, но и глазами их жен и детей. Независимо от того, знакомы ли вы уже с этим периодом истории или знакомитесь с ним впервые, "ТРАФАЛЬГАР" - это книга, которая захватит вас, поскольку в ней освещается событие, отголоски которого звучат до сих пор.

Клейтон Тим : другие произведения.

Трафальгар. Люди, сражение, шторм

Трафальгар. Люди, сражение, шторм

Annotation

Тим Клейтон, Фил Крейг ТРАФАЛЬГАР : ЛЮДИ, СРАЖЕНИЕ, ШТОРМ

Схемы и иллюстрации

Схемы сражения

Иллюстрации в начале каждой главы

____________

Состав противоборствующих сторон (октябрь 1805 г.)

БРИТАНСКИЙ ФЛОТ

ОБЪЕДИНЕННЫЙ ФРАНКО-ИСПАНСКИЙ ФЛОТ

ЧАСТЬ I ПРЕЛЮДИЯ

Глава 1 Сторожевые башни Кадиса

Глава 2 Рождественский пудинг в опасности

Глава 3 Наш несравненный флот

Глава 4 Памятник Латушу

Глава 5 Спокойно, как на озере в Сноу

Глава 6 А-ля Нельсон

Глава 7 Желтый флаг с синей косицей

Глава 8 Два фальшфейера

ЧАСТЬ II СРАЖЕНИЕ

Глава 9 Лес мачт

Глава 10 Сохраняя лицо

Глава 11 Мы прорвем их строй, черт побери!

Глава 12 Сделай свой выбор

Глава 13 Невероятная ярость с обеих сторон

Глава 14 Простой перечень фактов

Глава 15 На краю хаоса

Глава 16 Победа или смерть

ЧАСТЬ III ШТОРМ

Глава 17 Опасности подветренного берега

Глава 18 Последняя надежда на спасение

Глава 19 Вылазка Космао

Глава 20 Топить, сжигать, разрушать

Глава 21 Сильнейший ураган из тех, которые я когда-либо испытывал

Глава 22 Милость Божья

Глава 23 Мы все оплакиваем его

Глава 24 Океанская империя

Библиография

Bedford, Bedfordshire Record Office

London, British Library

London, National Archives

London, National Maritime Museum

Madrid, Museo Naval

Viso del Marqués, Archivo General de Marina Álvaro de Bazán,

Paris, Service Historique de la Marine, Château de Vincennes

Portsmouth, Royal Marines Museum

Portsmouth, Royal Naval Museum

Private collections

Об авторах

Состав противоборствующих сторон
(октябрь 1805 г.)

ЧАСТЬ I
ПРЕЛЮДИЯ

Глава 1
Сторожевые башни Кадиса

Глава 2
Рождественский пудинг в опасности

Глава 3
Наш несравненный флот

Глава 4
Памятник Латушу

Глава 5
Спокойно, как на озере в Сноу

Глава 6
А-ля Нельсон

Глава 7
Желтый флаг с синей косицей

Глава 8
Два фальшфейера

ЧАСТЬ II
СРАЖЕНИЕ

Глава 9
Лес мачт

Глава 10
Сохраняя лицо

Глава 11
Мы прорвем их строй, черт побери!

Глава 12
Сделай свой выбор

Глава 13
Невероятная ярость с обеих сторон

Глава 14
Простой перечень фактов

Глава 15
На краю хаоса

Глава 16
Победа или смерть

ЧАСТЬ III
ШТОРМ

Глава 17
Опасности подветренного берега

Глава 18
Последняя надежда на спасение

Глава 19
Вылазка Космао

Глава 20
Топить, сжигать, разрушать

Глава 21
Сильнейший ураган из тех, которые я когда-либо испытывал

Глава 22
Милость Божья

Глава 23
Мы все оплакиваем его

Глава 24
Океанская империя