Аннотация: Перевод на русский язык эссе C.S. Lewis Fern-Seed and Elephants Modern Theology and Biblical Criticism
C.S. Lewis
Fern-Seed and Elephants
Modern Theology and Biblical Criticism
К.С.Льюис
КОМАРЫ И ВЕРБЛЮДЫ
Богословский модернизм и библейская критика
Пер. В.Фоканова, Великий Пост 2025г
"Сергею Львовичу Худиеву, от переводчика, с благодарностью"
(Этот доклад, изначально озаглавленный "Богословский модернизм и библейская критика", Льюис зачитал в Весткотт-Хаусе, Кембридж, 11 мая 1959 года. Под этим названием он был опубликован в сборнике 1981 года "Размышления христианина", а в 1998 году вошёл в сборник "Комары и верблюды".)
Статья эта обязана своим появлением беседе с деканом Весткотт-Хауса, состоявшейся как-то вечером в минувшем семестре. На столе лежала книга Алека Видлера, и я высказал своё мнение о богословских трудах такого рода. Свои скоропалительные и не слишком компетентные заключения я высказал с той свободой, которая приходит после хорошего обеда. Слово за словом, и прежде чем остановиться, я наговорил значительно больше, чем собирался, о том образе мыслей, который, насколько я могу судить, пока всё же не доминирует в наших богословских колледжах. Мой собеседник сказал: "Хорошо бы вы пришли и выступили со всем этим перед нашими студентами". Он знал, конечно, что я невежда в обсуждаемом вопросе. Но думаю, что его идея как раз и заключалась в том, чтобы люди узнали, как определенный вид богословия воздействует на людей неискушённых. Пусть я не могу высказать об этой книге ничего, кроме ряда недоумений, знатокам будет полезно узнать, какого рода недоумения подобные труды вызывают у обычных людей. В кругу специалистов такие вещи проходят мимо внимания. Коллеги, с которыми вы ежедневно беседуете, сформировались под влиянием тех же установок и того же круга литературы, что и вы. Это может вводить в заблуждение. Ведь как пастырям, вам придется иметь дело не с коллегами, а с людьми неискушёнными. В конечном итоге вы трудитесь именно для них. Пастыри должны спасать овец, а не других пастырей (кроме некоторых очень специфических случаев). И горе вам, если через вас к ним не приходит Благая Весть. Нет, я не пытаюсь учить свою бабушку. Я просто, будучи одной из овец, хочу поведать вам то, что вы сможете узнать только от овцы. А теперь, позвольте мне немного поблеять.
Пасомые ваши подразделяются на два типа: совсем необразованные и те кто образован, но иначе чем вы. Я не представляю, как можно вести диалог с собеседниками первого типа, если вы придерживаетесь взглядов Луази, Швейцера, Бультмана, Тиллиха или Алека Видлера. Я понимаю - и, кажется, вы тоже сознаёте это не хуже - что вряд ли стоит открывать им, во что вы на самом деле верите. Богословие, которое отрицает историчность почти всех событий Евангелия, отрицает то, к чему жизнь, чувства и мысли христиан были привязаны на протяжении двух тысяч лет; которое либо совсем не признаёт чудеса, либо, что уже совсем причудливо, проглатывает такого верблюда, как Воскресение-Из-Мёртвых, но отцеживает мелких комаров вроде насыщения хлебами толпы людей, - если предложить такое богословие необразованному человеку, это может привести только к одному из двух результатов. Это либо подтолкнёт его к переходу из англиканства в католичество, либо превратит в атеиста. В любом случае, то, что вы ему предлагаете, он вообще не сочтёт христианством. Если он продолжит держаться за привычное христианство, он покинет церковь, в которой спасительное учение больше не преподаётся, и попытается найти другую, где оно ещё живо. Если же вам удастся его полностью переубедить, он вообще перестанет называть себя христианином и посещать Церковь. Он так бездуховен, что больше уважал бы вас, если бы и вы поступили так же. Один опытный священнослужитель рассказал мне, что некоторые либеральные священники, столкнувшись с этой проблемой, воскресили из небытия позднесредневековую концепцию двух истин: упрощённой лубочной истины, которую можно проповедовать народу, и эзотерической истины, предназначенной для духовенства. Не думаю, однако, что применение этой концепции на практике покажется вам удобным. Я лично уверен, что если бы мне пришлось театрально изображать веру перед прихожанином, испытывающим сильную боль или подвергающимся тяжким испытаниям, и делать это с убеждённостью и пылом, отвечающим серьёзности положения, при этом зная про себя, что я сам не в прямом, а только в каком-то назидательно-моралистическом смысле верю в то, что говорю, то я бы почувствовал, как мой лоб покрывается испариной, а воротник душит шею. Но ладно; это ваша головная боль, а не моя. В конце концов, у вас другой воротник. На самом деле я принадлежу ко второй группе - образованных, но не получивших специального богословского образования. Сейчас я попытаюсь рассказать вам, что чувствует представитель этой группы.
Разрушение традиционной веры было в основном заслугой богословов, занимавшихся текстуальной критикой Нового Завета. Авторитет экспертов в этой узкой научной дисциплине - это авторитет, во имя которого нас просят отказаться от всего множества убеждений, разделяемых когда-то первыми христианами, затем Отцами, затем Средними веками, затем Реформацией и даже девятнадцатым веком. Я хочу объяснить, что заставляет меня относиться скептически к этому авторитету. Вы скажете, всего лишь моё невежество. Но скептицизм в данном случае и есть причина этого невежества. Какой смысл прилагать тяжкие труды к изучению предмета, когда ты не уверен в учителях.
Итак, во-первых, критикам библейских текстов не мешало бы, мне кажется, для начала запастись общей эрудицией, багажом знаний о текстах как таковых. Я ощущаю, что им недостаёт общего литературного кругозора, который позволял бы им чувствовать отличительные особенности тех текстов, которые они исследуют. Странно, конечно, выдвигать такое обвинение против людей, которые посвятили библейским текстам всю жизнь. Но, возможно, в этом-то и проблема. Человек, который провел юность и зрелость в прилежном изучении новозаветных текстов и научных комментариев к ним, чей опыт не включает тех образцов для сравнения, которые может дать только широкое и прочувствованное знание литературы в целом, с большой вероятностью будет упускать в новозаветных текстах самые бросающиеся в глаза вещи. Когда некто внушает мне, что в Евангелиях что-то является легендой или сказкой, мне важно знать, сколько легенд и сказок он прочёл в своей жизни и насколько его восприятие натренировано различать их на вкус; нежели то, сколько лет он прокорпел над самими Евангелиями. Но давайте перейдём к примерам.
В одном теперь уже не новейшем учёном комментарии я прочитал однажды, что четвертое Евангелие рассматривается некой критической школой как "духовный роман", "поэма, а не история", что его следует оценивать по тем же канонам, что притчу Нафана, книгу Ионы, "Потерянный рай" или даже "Путь пилигрима". Если человек способен утверждать такое, чего стоит его мнение о какой бы то ни было книге? Обратите внимание, что в качестве ближайшего подобия предлагается "Путь пилигрима", история, сама себя объявляющая сновидением, и настойчиво выставляющая свою аллегоричность даже в именах действующих лиц. А ведь даже эпические построения Мильтона всего лишь аллегория. Но давайте пропустим столь явные промахи и обратимся к истории Ионы - нелепость сравнения всё равно остаётся вопиющей. Книга Ионы- это сказание, столь же мало претендующее на связь с исторической реальностью, как и книга Иова; это череда драматургических ситуаций с отчётливым привкусом еврейского юмора. А теперь обратимся к Иоанну. Прочитайте диалоги; скажем, разговор с самарянкой у колодца или тот, который следует за исцелением слепорожденного. Представьте мысленно как Иисус чиркает (если мне позволят так выразиться) пальцем в пыли; незабываемое νω ωυξ (13:30). Я читал поэмы, романы, описания мистических видений, легенды, мифы всю свою жизнь. Я знаю, каковы они. Я знаю, что ничто из перечисленного даже отдалённо не напоминает этот эпизод. На Иоаннов текст возможны только два взгляда. Либо это репортаж, пусть даже содержащий неточности, но фиксирующий факты; типа записывания Босуэллом речей Джонсона. Либо же какой-то анонимный писатель второго века, без всяких предшественников или последователей, внезапно предвосхитил технику современного реалистического романа. Как ни крути, но это повествование именно реалистического рода. Читатель, который этого не видит, просто не научился читать. Я бы порекомендовал ему хотя бы полистать Ауэрбаха.
Или вот вам отрывок из "Теологии Нового Завета" Бультманна: "...обратите внимание, как неуклюже предсказание второго пришествия (Мк. 8:38) располагается в тексте за предсказанием крестных страданий (8:31)". О чём Бультманн здесь говорит? Что за неуклюжесть усматривает? А дело в том, что Бультманн предубеждён, что предсказание Второго Пришествия обязано хронологически предшествовать предсказанию о Крестных Страстях. Поэтому он хочет верить - и без труда убеждает себя, - что когда они встречаются в одном и том же отрывке текста, между ними заметна некоторая нестыковка, "несуразность". И он яростно навязывает своё понимание тексту, игнорируя очевидную фальшивость, к которой это приводит. Вот Петр только что исповедал Иисуса Помазанником. Не успевает угаснуть вспышка радости и славы, следует пророчество о том, что Сын Человеческий пострадает и умрёт. Для верности это противопоставление повторяется ещё раз. Петр, ошеломлённый только что пережитым вдохновением, совершает неверный шаг и получает сокрушительную отповедь: "Отойди от меня". Затем, после недолгого отвержения, которому (увы, нередко) подвергается Петр, голос Учителя, обращенный к толпе, обобщает мораль. Все его последователи должны взять крест. Избегание страданий, самосохранение - это не то, чего Он ждёт от них. Затем следует ещё более определенный призыв к мученичеству. Вы должны стоять в вере. Кто отречется от Христа, от того Он Сам отречется потом. И логически, и эмоционально, и образно последовательность идеальна. Только Бультманн мог думать иначе.
Наконец, Бультманн уверяет: "личность Иисуса не имеет никакого значения ни для благовестия ни Павла, ни для благовестия Иоанна... На самом деле ранняя Церковь не сохранила, даже случайно, никакой картины личности Иисуса. Любая попытка ее реконструировать остается субъективной игрой воображения".
Итак, Новый Завет не создаёт картины личности нашего Господа. Каким образом ученый немец смог настолько ослепить себя, чтобы совсем не видеть того, что видят все, кроме него? Велика ли после этого надежда, что он смог бы вообще опознать какую-либо личность в ком-либо? Ибо здесь Бультманн выступает contra mundum, вразрез с целым миром. Если что-то и объединяет не только верующих, но даже и многих неверующих, так это ощущение, что в Евангелиях перед нами предстаёт Личность. Есть исторические деятели, которых мы хорошо знаем по их деяниям, но о личности которых не имеем того представления, которое дало бы прямое знакомство; например, Александр Македонский, Аттила или Вильгельм Оранский. Есть и другие, которые не претендуют быть реальными лицами, но которых, тем не менее, мы ощущаем как старых знакомых: Фальстаф, дядя Тоби, мистер Пиквик. Но, пожалуй, только три персоны кажутся нам личными знакомыми, являясь при этом историческими лицами. Их назовёт любой: это Сократ Платона, Иисус Евангелий и Джонсон Босуэлла. (Для русских, вероятно - Пушкин, прим. В.Ф.) Наше знакомство с ними проявляется через тысячу примет. Когда мы заглядываем в апокрифические евангелия, мы говорим о том или ином речении: "Нет, нет. Это прекрасное изречение, но это не Его речь. Не тот голос." - и так же со всей псевдо-Джонсонианой. Нас нисколько не смущают несовместимые контрасты в каждом из этих лиц: в Сократе сочетание скабрезных педерастических шуток с высоким духовным настроем и несокрушимым здравым смыслом; в Джонсоне - сочетание предельной серьезности и меланхолии с такой склонностью к розыгрышам и нонсенсам, которой Босуэлл никогда не мог понять, а Фанни Берни, напротив, отлично понимала; в Иисусе - простонародной проницательности, невыносимой строгости и неотразимой нежности. Настолько силен аромат Его личности, что, даже несмотря на то, что Он постоянно твердит вещи, которые в устах кого бы то ни было, кроме воплощённого Бога, могли бы означать только несносное высокомерие, мы - и многие неверующие также - ощущаем правду в Его самооценке: "Я кроток и смирен сердцем". Даже те отрывки в Новом Завете, которые, казалось бы, касаются божественной, а не человеческой природы, ставят нас лицом к лицу ни с чем иным как с Личностью. И я не уверен, что они не делают этого, пожалуй, даже успешнее, чем остальные. "... О том, что мы слышали, что видели своими очами.. что осязали руки наши ... И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца..." Чего можно добиться, пытаясь затемнить или рассеять эту явственную ощутимость прямого контакта разговорами о "той значительности, которую ранняя Церковь пыталась приписать Учителю"? Да это же просто пощёчина, удар по лицу. Даже не сами эти выражения, а то побуждение, которое стоит за ними. Я всерьёз опасаюсь, что под личностью доктор Бультманн понимает то, что для меня является воплощением безликости: что-нибудь вроде статей в "Британском Биографическом Словаре", некрологов или роскошного викторианского издания "Жизнь и письма Иешуа Бар-Йосефа в трех томах с фотографиями".
Итак, вот моё первое мычание (или блеяние). Эти люди просят меня поверить, что они способны читать в древних текстах между строк; а в доказательство предъявляют очевидную неспособность прочитать (в любом заслуживающем внимания смысле слова) сами строки. Они утверждают, что способны углядеть запрятанные в буквах следы комара, но средь бела дня не замечают верблюда в трёх шагах от себя.
Теперь второе мычание (или блеяние). Любая теология либерального толка в какой-то момент использует предположение - а иная даже берёт его за основу - что реальные поступки, цели и смыслы наставлений Христа были в своё время искажены и перевраны самыми близкими его учениками, чтобы быть восстановленными или, лучше сказать, эксгумированными только в наше счастливое время. Задолго до того, как я заинтересовался теологией, я столкнулся с такого рода подходом кое-где ещё. Когда я только приступал к изучению античной литературы, в истолковании древних классиков доминировали воззрения Бенджамена Джовитта. Меня воспитывали в вере, что истинный смысл Платона был искажен Аристотелем и окончательно похоронен неоплатониками, чтобы быть восстановленным только нашими учёными современниками. Когда же истинный смысл был восстановлен, оказалось (о чудо!), что Платон на самом деле был не более чем английским гегельянцем на манер Т. Х. Грина. Далее с подобными откровениями я постоянно сталкивался в своей профессиональной деятельности: каждую неделю какой-нибудь гениальный студент, каждый семестр какой-нибудь занудный американский профессор вдруг впервые открывает миру истинный смысл одной из пьес Шекспира. Но в этом третьем случае я сам могу, к счастью, выступать профессиональным экспертом. Революция в представлениях и нравах, которая произошла на нашем веку, настолько разительна, что внутренне я ощущаю себя ближе к миру Шекспира, чем к миру его современных интерпретаторов. Я вижу - я чувствую это нутром - я знаю это без всяких сомнений - что большинство этих интерпретаций просто невозможны; они предполагают такой взгляд на мир, который был совершенно немыслим до 1914 года, не говоря уже о временах короля Иакова. Всё это ежечасно укрепляет мои подозрения насчёт добросовестности подобного аналитического подхода к Платону или Новому Завету. Идея что человек или писатель был непроницаемо загадочен для тех, кто жил с ним в одной культуре, говорил на том же языке, придерживался тех же обычаев и нравов, а для тех, кто не имеет ни одного из этих преимуществ сделался вдруг совершенно ясен и прозрачен, на мой взгляд, нелепа. В этом есть априорная невероятность, которую почти никакие аргументы и доказательства не могут уравновесить.
В-третьих, я нахожу что подобные истолкования существенно опираются на догму о невозможности чудес. При таком подходе любое слово, вложенное в уста Господа в старинных писаниях и представляющее собой предсказание будущего, считается сделанным уже после события, которое было в нём предсказано. Но это разумно только при условии что прежде неопровержимо доказана абсолютная невозможность пророчеств. Аналогично, отвержение как неисторичных всех сообщений, повествующих о чудесах, было бы разумно только при наличии несомненного знания, что чудеса вообще никогда не случаются. Сейчас я не хочу здесь обсуждать, возможны ли чудеса. Я только хочу предостеречь, что отношение к этому вопросу предопределяется не учёностью, а мировоззренческими установками. Методами науки этот вопрос не решается, и в подобных вопросах учёные обладают не большим авторитетом, чем кто угодно вообще. Правило "сообщения о чудесах всегда ложны" - это то, что, при желании, можно прикладывать к изучаемым текстам, но не то, что можно научно вывести из них. Если говорить об авторитете, то даже объединенный авторитет всех библейских критиков мира в подобных случаях ничего не значит. Об этом они судят просто как люди своего времени; люди, подверженные типовым предрассудкам эпохи, и, возможно, недостаточно критичные к ним.
А вот наконец и моё четвертое мычание, которое будет самым громким и длинным.
Целью библейской критической текстологии является реконструкция происхождения изучаемых текстов - какие исчезнувшие источники использовали их авторы, когда и где они создавали свои тексты, с какими целями, под влиянием кого или чего - словом, Sitz im Leben, "обстоятельства возникновения". Всё это проделывается с огромной эрудицией и бесспорной изобретательностью. И на первый взгляд выглядит очень убедительно. Я думаю, что это убедило бы даже и меня, но, видите ли, я ношу с собой амулет - волшебный корень - против этого. Вы должны извинить меня, если я сейчас немного поговорю о себе. Поскольку ценность того, что я скажу, заключается именно в том, что это будет свидетельством из первых рук.
Что меня предостерегает верить реконструкциям, так это то, что я обладаю возможностью видеть их с обратной стороны, с изнанки. Я наблюдал, как рецензенты подобным образом реконструировали процесс создания моих собственных книг.
Кто не читал рецензий на свои книги, никогда не поверит, как редко в этих рецензиях встречается критика в прямом смысле этого слова; разбор, одобрение или порицание самого по себе содержания текста. На самом деле рецензии обычно посвящены воссозданию воображаемых обстоятельств его возникновения. Самые термины, которые рецензенты используют, хваля или порицая, как бы подразумевают присутствие при процессе его создания. Они могут хвалить иной отрывок как "спонтанный" а другой порицать как "вымученный"; то есть они выказывают полную уверенность что им известно, что именно было написано currente calamo (стремительным пером ), а что invita Minerva (против воли Минервы).
Цену таким реконструкциям я понял ещё в самом начале своей карьеры. В первом же сборнике статей, который я опубликовал, имелась одна статья, в которую я вложил горение сердца, тема которой меня по-настоящему волновала и в которой я позволил себе не скрывать своей личной вовлечённости - она была посвящена Уильяму Моррису. И чуть ли не в первой же рецензии я с ошеломлением прочёл, что это единственная, наверное, статья в сборнике, в которой у автора не заметно серьёзного интереса к теме. Нет, я не обольщаюсь. Критик, как я теперь понимаю, был совершенно прав, считая эту статью худшей в сборнике; по крайней мере, все с ним согласились. В чем он полностью заблуждался, так это в воссоздании обстоятельств и причин, обусловивших её серость.
Что ж, это заставило меня насторожиться. С тех пор я с неизменной тревогой просматривал подобные воображаемые истории создания как моих собственных книг, так и книг моих друзей, реальная история создания которых была мне известна. Рецензенты, как враждебные так и дружественные, с большой уверенностью отметут ваши собственные соображения на этот счёт; они сами вам расскажут, какие общественные события заставили вас задуматься о том или ином, какие авторитеты оказали на вас влияние, какова была ваша цель в целом, к какой аудитории вы обращали свой труд, когда и почему был вами сочинён тот или иной фрагмент.
Давайте теперь отделим общую картину от того, что можно утверждать с уверенностью. Общая картина такова, что за всю историю моих наблюдений ни одна из догадок рецензентов не оказывалась верной ни по одному пункту; метод показывал 100-процентную ошибочность. Можно было бы ожидать, что хотя бы по чистой случайности критики будут попадать в цель по крайней мере столь же часто, как делать промахи. Но мне кажется, такого не происходило. Я не могу припомнить вообще ни одного попадания. Но поскольку я не документировал статистики, мое общее впечатление может оказаться ошибочным. С полной уверенностью я могу утверждать только вот что: критики ошибаются в подавляющем большинстве случаев.
При этом, если не знать настоящей правды, реконструкции могут звучать невероятно убедительно. Так, многие рецензенты полагали, что Кольцо Всевластья в толкиеновском "Властелине Колец" - не что иное, как сказочная аналогия атомной бомбы. Казалось бы, что может выглядеть правдоподобнее? Вот книга, опубликованная в то время, когда все вокруг были озабочены этим зловещим изобретением; вот в самой сердцевине сюжета - оружие, которое безумно выбрасывать, но смертельно опасно использовать. Однако время написания книги (время написания, не дата публикации) делает эту теорию невозможной. Далее, на прошлой неделе один рецензент выразил мнение, что сказка моего друга Роджера Ланселина Грина была написана под влиянием моих сказок. Ничто не может казаться более вероятным. У меня есть воображаемая страна, в которой правит всесильный и всеблагой Лев; у Грина - всесильный и всеблагой Тигр. Легко доказать, что мы с Грином читали произведения друг друга; что мы были связаны по жизни тысячей связей. Когда речь идет о мертвых авторах, доводы в пользу заимствования считаются самыми вескими из всего круга доводов, которые принято считать убедительными. Но, тем не менее, в данном случае это точно не так. Мне известно происхождение именно этого Тигра и именно этого Льва, и они появились совершенно независимо друг от друга.
Поистине, это заставляет задуматься. Реконструкции истории создания древних текстов внешне выглядят очень солидно. Но, в конце концов, они представляют собой лишь набор предположительных расчётов, результат которых не может быть проверен фактами. Чего можно бы бы пожелать для проверки состоятельности метода, как не наглядного применения его в условиях наличия фактов для проверки? Что ж, это как раз то, что я вам только что проделал. И мы обнаружили, что когда проверка доступна, результаты либо всегда, либо почти всегда неверны. "Достоверные результаты современной науки" относительно того, каким образом создавался тот или иной древний текст, "достоверны", как поневоле приходится заключить, только потому, что люди, знающие истинные факты, мертвы и уже не раскроют нам тайны. Боюсь, что фундаментальные исследования в моей собственной области, вроде реконструкции истории Пирса Пахаря или Королевы Фей, тоже вряд ли окажутся чем-то иным, кроме как чистыми иллюзиями.
Но как я осмеливаюсь сравнивать болтунов, пишущих рецензии в современные еженедельники, с великими учеными, посвятившими жизнь подвижническому подвигу изучения Нового Завета? Даже если первые на каждом шагу ошибаются, следует ли из этого, что нельзя доверять и вторым?
Выскажу два соображения. Во-первых, из того что мы можем доверять учености великих библейских текстологов, всё же не следует что в такой же степени заслуживают доверия все их суждения. А, во-вторых, оцените, какие ошеломляющие преимущества имеют перед ними современные рецензенты. Они воссоздают процесс создания текстов, написанных на их родном языке; написанных их современниками, получившими примерно то же образование, обитающими примерно в той же интеллектуальной и культурной среде. У них под рукой, следовательно, имеются все средства, которые только может пожелать для себя исследователь. Превосходство в интеллекте и добросовестности перед ними, которое мы должны приписать библейским критикам, должно быть поистине сверхчеловеческим, чтобы компенсировать тот факт, что они-то на каждом шагу имеют дело с культурными, языковыми, расовыми, сословными, культовыми особенностями, литературными канонами и житейскими установками, которые никакая учёность никогда не позволит ни одному ныне живущему человеку знать так же точно, глубоко и непосредственно, как любой журнальный рецензент знает мои обстоятельства. А после всего этого припомните, что какие бы причудливые реконструкции ни придумывали современные библейские критики, их заведомо нельзя будет опровергнуть фактами. Ибо святой Марк мертв. А когда они встретятся со святым Петром, у них найдутся более насущные вопросы для обсуждения.
Вы, конечно, можете сказать, что несостоятельность журнальных рецензентов проявляется уже в том, что они самонадеянно полагают, что знают, как сочиняются те истории, которые они сами сочинить ни за что не могли бы. Очевидно, они просто думают, что вы сочиняли свою историю так, как они сами сочиняли бы её, если бы умели; и тот факт, что их реконструкции творческого процесса выходят так несуразны, только объясняет, почему они сами так и не сочинили ни одной истории. Но в лучшем ли положении учёные исследователи новозаветных текстов? Доктор Бультманн не прожил судьбы евангелиста. Действительно ли опыт его ученой, узкоспециализированной и, без сомнения, достойной жизни даёт ему возможность понимать вдохновение тех давно умерших людей, которые описывали события, с любой точки зрения относящиеся к центральному религиозному опыту всего человечества? Не будет невежливо сказать - Бультманн сам первый признал бы это - что его отделяют от евангелистов гораздо более непреодолимые барьеры, и духовные, и интеллектуальные, чем те, которые существуют между мной и моими рецензентами.
Обрисованная мной картина реакции рядового обывателя - вполне типичная, думаю - была бы неполной без описания надежд, которые он втайне лелеет, и наивных размышлений, с помощью которых пытается укрепить свой дух.
Во-первых, давайте признаем, что он не ожидает, что нынешние течения богословской мысли воцарились уже навечно. Он втайне надеется, и довольно горячо, что всё это, возможно, скоро сойдёт на нет. Опыт самых разных научных дисциплин показывает, насколько легко отбрасываются "достоверные достижения современной науки", как только они перестают быть современными. Бесцеремонная разделка, которой пока ещё продолжают подвергать Новый Завет, больше не считается допустимой при анализе нерелигиозных текстов. Совсем недавно наши ученые уверенно расчленяли Генриха VI на полдюжины авторов с раздачей каждому небольшой доли. Сейчас мы этого уже не делаем. Когда я был мальчишкой, надо мной смеялись, если я высказывал убеждение, что Гомер существовал в действительности: прапараторы, казалось, победили навсегда. Но теперь и Гомер, похоже, возвращается. Даже вера древних греков в то, что микенцы были их предками и говорили по-гречески, вдруг получила неожиданное подтверждение. Мы теперь можем без зазрения совести позволить себе верить в исторического Короля Артура. Везде, кроме теологии, наблюдается активный рост скептицизма по отношению к самому скептицизму. Трудно удержаться от того, чтобы не пробормотать multa renascentur quae jam cecidere ("... вновь возглавенствует то, что нам мнится навеки ушедшим..." - Гораций, пер.В.Ф.)
Разве может человек моего возраста забыть, как внезапно и всецело рухнула идеалистическая философия времён его юности. Мак Таггарт, Грин, Бозанкет, Брэдли казалось, воцарились на вечные времена; но они пали так же внезапно, как Бастилия. И что характерно, пока я жил при этой династии, я чувствовал некоторые неувязки и противоречия, но не осмеливался их высказывать. Они были настолько пугающе очевидны, что я обвинял в них лишь собственное невежество: великие люди не могли совершить столь элементарных ошибок, как те, что мозолили мне глаза. Но очень похожие возражения - хотя и высказанные, несомненно, гораздо более убедительно - были в числе тех критических замечаний, которые в конце концов ниспровергли этих ложных кумиров. Теперь это считается списком типичных надостатков английского гегельянства. Если кто-то из наших современников испытывает подобные робкие и неуверенные сомнения в отношении авторитета великих библейских критиков, возможно, ему не стоит быть так уж уверенным в том, что они объясняются только его личным невежеством. Возможно, эти возражения ждёт такое будущее, о котором он сейчас не может и мечтать.
Коллеги-математики тоже кое в чём нас поддерживают. Когда критик реконструирует историю создания текста, ему обычно приходится использовать то, что можно назвать связанными гипотезами. Так, Бультманн утверждает, что исповедание Петра - это "постпасхальная история, спроецированная назад во времена жизни Иисуса". Итак, первая гипотеза заключается в том, что Петр не исповедывал Иисуса Господом Богом при Его жизни. Если её допустить, можно предложить вторую гипотезу: как могла появиться ложное убеждение в том, что он это сделал. Оценим вероятность первой гипотезы, к примеру, в 90 процентов. Предположим, что вероятность второй гипотезы также составляет 90 процентов. Но взятые обе вместе как единое целое, эти гипотезы не вправе претендовать на 90 процентов вероятности, поскольку вторая гипотеза истинна лишь при условии первой. По формулам у нас выходит не A+B; а лишь A*B. То есть вероятность этого составного события математика оценивает в 81 процент. Я не настолько силен в арифметике, чтобы разобраться в этом, но вы видите, что если в какой-либо объёмной реконструкции вам приходится накладывать одну на другую множество гипотез, то в конце концов вы получаете комплекс, в котором, даже при неплохой достоверности каждой из частей, истинность конструкции в целом крайне малодостоверна.
Однако не будем рисовать картину слишком черной. Мы не протестанты-фундаменталисты. Мы готовы предположить, что разные элементы в реконструкциях библейских критиков имеют разную степень силы. Чем ближе их построения к простой текстуальной критике старого типа, типа Лахманна, тем больше мы склонны в них верить. И, конечно, мы согласны с тем, что отрывки, почти дословно идентичные, не могут быть независимыми. Но когда мы переходим от этого к реконструкциям более объёмным и амбициозным, наша вера в метод ослабевает, а вера в истинность традиционной христианской интерпретации соответственно растёт. Утверждения, которые вызывают у нас предельный скептицизм - это заявления о том, что такой-то эпизод Евангелии не может быть достоверным, поскольку он предполагает теологию или экклезиологию, слишком развитую для столь раннего периода. Это подразумевает, во первых, априорную уверенность в том, что изначальные верования почему-то непременно менялись, а во-вторых, предполагает известной скорость, с какой такие изменения могли происходить. Также подразумевается не встречающаяся в жизни однородность и непрерывность изменений: неявно отрицается, что кто-то мог сильно опередить других. Но критики не могут знать об этих давно умерших людях (ведь ранние христиане, в конце концов, были просто людьми) таких вещей, о которых, как мне кажется, никто не мог бы уверенно судить, даже если бы сам жил среди них; все эти колебания мнений, откровения, индивидуальный религиозный опыт... Я не мог бы с такой уверенностью говорить даже о круге людей, среди которых живу. Я не смог бы описать историю развития даже своих собственных идей так же уверенно, как эти люди описывают трансформацию идей ранней Церкви. И я совершенно уверен, что никто другой тоже не смог бы. Предположим, будущий исследователь узнает, что в отроческом возрасте я разуверился в христианстве, и что в тот же период проходил обучение у учителя-атеиста. Не предположит ли он, что мое отступничество произошло под влиянием наставника? Не приходится ли считать эту его гипотезу гораздо более основательной, чем большинство из того, что нам внушают насчёт путей развитии христианского богословия в первые два века? Такой будущий учёный не колеблясь отверг бы как "обратную проекцию" любую картину, которая представляла бы меня атеистом до того, как я познакомился с неверующим наставником. И все же это не так; он оказался бы неправ. Извините, мне пришлось снова вернуться к своей биографии. Но размышления о крайней неправдоподобности - по меркам библейской критики - картины даже нашей собственной жизни кажутся мне полезным упражнением для каждого из нас. Они поощряют должный агностицизм.
Ведь агностицизм - это, в некотором смысле, как раз то, что я стараюсь вам привить. Моя цель состоит отнюдь не в блокировании критической способности вашего мышления. Я лишь предлагаю прилагать скепсис не только к Новому Завету и Катехизису. Попробуйте посомневаться в чем-нибудь другом.
Начать сомневаться, как мне кажется, можно с мысли, которая лежит в основе всех современных теорий демифологизации. Она была высказана уже давным-давно Джеймсом Тирреллом. По мере развития человека он восстает против "устаревших и примитивных выражений религиозной идеи... Рассмотрения буквальные, а не символические больше не удовлетворяют его. Пока ему будут показывать как именно всё происходило в наглядных картинках, он обречен на сомнения, поскольку такие картинки могут быть отражением только примитивного житейского опыта".
С одной стороны, конечно, Тиррелл не сказал этим ничего нового. Апофатическое богословие Псевдо-Дионисия говорило о том же, только выводы делало иные. Возможно, потому, что древних заботило несоответствие наших представлений Богу, тогда как Тиррелла заботит их несоответствие "религиозной идее". Он не говорит, какой идее. Но я боюсь, что он имеет в виду идею человека. Мы, будучи людьми, знаем круг своих мыслей; и мы обнаруживаем, что для явлений Воскресения, Вознесения и Второго Пришествия в нашем мышлении не отыскивается хороших терминов. Но что если осмелиться предположить, что эти явления отражают мышление Бога?
Тем не менее, может оказаться, что "рассматриваемые буквально, а не символически", евангельские описания этих явлений неадекватны. Отсюда обычно делается вывод, что символической должна считаться и каждая конкретная подробность в описаниях этих явлений. Все их подробности в равной степени символичны и аллегоричны.
Но, конечно, в таком подходе есть изъян. Проследим за выводом ещё раз: все евангельские описания аппелируют к нашему житейском опыту; но реальность выходит за рамки нашего опыта; поэтому любые конкретные подробности описания высшей реальности полностью и в равной степени аллегоричны. Но давайте предположим, что некая собака попыталась бы сформировать представление - что значит быть человеком. Все подробности созданного ею представления будут, естественно, заимствованы из собачьего опыта. Поэтому все, что собака вообразит себе, в лучшем случае будет лишь аналогией, а не истинной картиной человеческой жизни. Вроде бы так; но этот вывод неверен! Когда собака представляет себе поиски научных истин в терминах охоты на крыс, это, действительно, не больше чем аналогия; но если она сочтёт, что и еда может быть отнесена к человеку только в символическом смысле, она сделает ошибку. На самом деле, если бы собака могла, вопреки невозможности, прожить хоть один день в качестве человека, она была бы удивлена не только априорно невообразимыми отличиями человеческого опыта от собачьего, но не в меньшей степени и совершенно неожиданными для неё совпадениями, и возможно не в меньшем количестве. Благоговейная собака была бы потрясена. Модернистская собака, с недоверием относящаяся ко всему происходящему, попросила бы отвести ее к ветеринару.
Но собака не может проникнуть в человеческую жизнь. Следовательно, даже если даже она знает, что самые адекватные из её представлений о человеческой жизни - не более чем набор аналогий, она никогда не сможет указать на какую-то одну частность и сказать: "вот деталь, которая полностью символична". Вы не можете знать степени символичности вашего представления о вещи, пока у вас нет независимого непосредственного доступа к самой вещи, позволяющего сравнить эту вещь с вашим о ней представлением. Доктор Тиррелл вправе лишь говорить, что история Вознесения не соответствует его религиозным представлениям - ведь он знает свои религиозные представления и может сравнить их с повествованием о Вознесении. Но как быть, если мы взыскуем трансцендентной, объективной реальности, к которой рассказ о Вознесении - наш единственный доступ? "Нам не дано знать, ох, не дано...". Но тогда мы должны серьезно относиться к своему незнанию.
Конечно, если "воспринимать буквально, а не символически" означает "рассматривать как чисто физическое явление", то повествование о Вознесении можно даже не счесть религиозным. Движение прочь от поверхности Земли - а именно это физически означает Вознесение - само по себе не являлось бы событием, имеющим какое-либо духовное значение. Поэтому, утверждаете вы, духовная реальность не может иметь иной связи, кроме символической, с описанием Вознесения в Евангелиях. Соединение Творца с Тварью и человечества с Богочеловеком не может иметь отношения к физическому Космосу. Но кто вам это сказал? На самом деле мы можем только утверждать, что мы не в состоянии вообразить, каким образом можно привязать к этой истории физический Космос. Это совсем другое утверждение. Только когда я буду "знать, подобно тому, как я познан", я смогу сказать, какие части повествования о Вознесении были чисто символическими, а какие - нет; я увижу, как трансцендентная реальность либо отменит физическую, либо как-то невообразимо сольётся с ней, освятив её новым значением. А пока не лучше ли просто подождать?
Таковы отклики одной из достаточно крикливых овец на модернисткие тенденции в современной теологии. Хорошо бы они дошли до ваших ушей. Возможно, вы не скоро услышите их от других. Ваши прихожане не часто будут говорить с вами откровенно. Когда-то мирянин стремился скрыть, что верит гораздо меньше, чем викарий; теперь ему приходится скрывать, что он верит гораздо больше. Миссионерство по отношению к священникам собственной церкви - неловкая роль; но меня терзает печальное предчувствие, что если такая миссионерская работа не будет проведена в самое ближайшее время, то будущая история Англиканской Церкви, скорее всего, окажется довольно короткой.
= = =
(Примечание переводчика.
В двух фразах авторского текста, в частности, в заглавии, упоминаются реалии, понятные только жителям викторианской Англии. В современной России никто понятия не имеет, что такое ПТЕРИДОМАНИЯ и почему она так властно царила в английских гостиных XIX века. Переводчик сознательно пошёл на замену птеридоманских терминов образами, более понятными русскоязычному читателю XXI века.)
![Шапка []](/img/f/fokanow_w_w/fokanov-lewis-fern-seed-and-elephants-dbl/lxjuiskomryiwerbljudy00.jpg)