Аннотация: Заканчивается гражданская война на Вереле, начавшаяся восстанием рабов в Вое Део, ведущем государстве планеты
Урсула ЛЕ ГУИН
ОЛД МЬЮЗИК И РАБЫНИ
Перевод: Н.П. Фурзиков
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА. ЭКУМЕНА
Действие большинства моих научно-фантастических произведений происходит в пределах одной истории будущего. Поскольку оно слагалось без плана вместе с романами и рассказами, в нем имеются некоторые вопиющие несоответствия, но общая схема такова: жители планеты Хейн колонизировали весь рукав Ориона в нашей галактике около миллиона лет назад. Все виды людей, открытые к данному времени, являются потомками хейнских колонистов (нередко генетически измененными для условий колонизируемой планеты или по иным причинам).
После этой экспансии хейниты на сотни тысячелетий замкнулись на Хейне, предоставив своим разбросанным по галактике отпрыскам разбираться во всем самим.
Когда земляне начали исследовать близлежащий космос с помощью субсветовых космолетов и ансибла - аппарата мгновенной связи, они встретились с хейнитами, которые теперь вновь разыскивали своих потерянных родичей. Была создана Лига Миров (см. романы "Мир Роканнона", "Планета изгнания", "Город иллюзий"). Лига разрослась и сложилась в эгалитарное содружество планет и народов, получившее название "Экумена", которым руководили с Хейна так называемые стабили, а мобили отправлялись исследовать неизвестные планеты, собирать сведения о новых расах, а также служить посланниками и послами для планет - членов содружества.
"Экуменские" романы включают "Левую руку тьмы", "Слово для леса и мира одно" и "Обездоленного". В Экумене происходит действие большинства рассказов в научно-фантастических сборниках "Двенадцать румбов ветра" и "Роза ветров", последних трех рассказов "Рыбака из Внутриморья" и в "Четырех путях к прощению".
Этот последний рассказ посвящен планетам Верел и Йеове. На Вереле тридцать пять веков назад агрессивная чернокожая раса подчинила себе светлокожие северные расы и создала общество и экономику, базирующиеся на рабстве и кастах, определяемых цветом кожи. Первый контакт с Экуменой напугал ксенофобных верелиан, толкнул их на стремительное создание космолетов и новых видов оружия, а заодно и на колонизацию Йеове, соседней, более близкой к местному солнцу планеты, которую они эксплуатировали с помощью интенсивного рабского труда. Вскоре после того, как Верел наконец допустил на свою планету дипломатов Экумены, на Йеове вспыхнуло восстание рабов. После тридцати лет войны Йеове добилась независимости от Вое Део, доминирующего государства на Вереле. Общество Вое Део было дестабилизировано освобождением Йеове, а также новыми перспективами, предлагаемыми Экуменой. Через несколько лет восстание рабов в Вое Део столкнуло "владельцев" с "активами" в беспощадной гражданской войне. Действие этого рассказа происходит в конце войны.
Урсула Ле Гуин
Старшему офицеру разведки посольства Экумены на Вереле, человеку, который на своей родине носил имя Сохикелвенянмуркерес Эсдан, а в Вое Део был известен под прозвищем Эсдардон Айя, или Олд Мьюзик, было скучно. Потребовалась гражданская война и три года, чтобы ему наскучило, но он дошел до того, что в отчетах ансибла для стабилей на Хейне называл себя главным сотрудником посольства по глупости.
Однако ему удалось сохранить несколько тайных связей с друзьями в Свободном городе даже после того, как легитимное правительство заблокировало посольство, не позволяя никому и никакой информации входить в него или покидать его (не считая ансибла). На третье лето войны он пришел к послу с просьбой. Отрезанное от надежной связи с посольством, командование освобождения попросило через него (как? спросил посол; благодаря одному из поставщиков, доставлявших продукты, объяснил он) позволить одному или двум сотрудникам посольства проскользнуть через линию разграничения и поговорить с ними, чтобы их заметили с ними, предоставить доказательства того, что, несмотря на пропаганду и дезинформацию, хотя посольство застряло в Джит-сити, его сотрудники не стали вынужденно поддерживать легитимистов, но оставались нейтральными и готовыми иметь дело с законной властью с любой стороны.
- Джит-сити? - сказал посол. - Не бери в голову. Но как ты туда доберешься?
- С утопией всегда проблема, - сказал Эсдан. - Ну, в контактных линзах я могу сойти за местного, если никто не будет присматриваться. Самое сложное - это преодолеть линию раздела.
Большая часть огромного города все еще существовала физически: правительственные здания, фабрики и склады, университет, туристические достопримечательности: Великое святилище Туал, Театральная улица, Старый рынок с его интересными выставочными залами и высоким аукционным залом, заброшенным с тех пор, как продажа и аренда активов были перенесены на электронные торговые площадки; бесчисленные улицы, проспекты и бульвары, пыльные парки, затененные деревьями бейя с пурпурными цветами, мили и мили магазинов, сараев, мельниц, железнодорожных путей, станций, многоквартирных домов, коттеджных поселков, микрорайонов, пригородов и окраин. Большая его часть все еще стояла, большая часть из пятнадцати миллионов его жителей все еще была там, но его глубочайшая сложность исчезла. Связи были разорваны. Взаимодействие не получалось. Как в мозге после инсульта.
Самый большой разрыв был жестоким - как удар топором прямо по мосту, ничейная территория шириной в километр, состоящая из взорванных зданий и перекрытых улиц, обломков и щебня. К востоку от раздела находилась территория легитимистов: центр города, правительственные учреждения, посольства, банки, башни связи, университет, большие парки и богатые кварталы, дороги, ведущие к арсеналу, казармам, аэропортам и космопорту. К западу от раздела находился Свободный город, Пыльнобург, территория освобождения: фабрики, жилые комплексы союзов, кварталы арендуемых, старые жилые кварталы гареотов, бесконечные мили маленьких улочек, которые, наконец, переходили в равнины. Через обе части пролегали великие опустевшие магистрали Восток-Запад.
Освободители тайно вывели его из посольства и почти успешно переправили через раздел. В былые времена и у него, и у них было много практики по вывозу сбежавших активов в Йеове и на свободу. Ему было интересно побывать тем, кого перевозят контрабандой, а не одним из контрабандистов, находя это гораздо более пугающим, но и менее напряженным, поскольку не он нес ответственность за посылку, а проводник. Но где-то в этом процессе была плохая связь.
Они пешком добрались до раздела, отчасти преодолели его и остановились у маленького брошенного грузовика, стоявшего на колесных дисках ниже разрушенного многоквартирного дома. За рулем за потрескавшимся, покореженным лобовым стеклом сидел и ухмылялся ему водитель. Его проводник жестом указал ему на заднее сиденье. Грузовик рванул с места, как кошка на охоте, следуя сумасшедшим маршрутом, петляя зигзагами по руинам. Они почти пересекли раздел, трясясь по засыпанному щебнем участку, который мог быть улицей или рынком, когда грузовик свернул, остановился, раздались крики, выстрелы, задняя дверь фургона распахнулась, и в него ворвались люди. - Полегче, - сказал он, - полегче, - потому что они грубо обращались с ним, схватили его, заламывая ему руку за спину. Они выдернули его из грузовика, сорвали с него верхнюю одежду и обхлопали в поисках оружия, а затем повели к машине, ожидавшей рядом с грузовиком. Он попытался посмотреть, мертв ли его водитель, но не успел оглянуться, как его затолкали в машину.
Это было старое правительственное авто, темно-красное, широкое и длинное, предназначенное для парадов, для перевозки владельцев крупных поместий в Совет и послов из космопорта. Его основную секцию можно было занавесить, чтобы отделить пассажиров-мужчин от женщин, а водительское отделение было герметично закрыто, чтобы пассажиры не вдыхали то, что выдыхал раб.
Один из мужчин держал его руку заломленной за спину, пока не запихнул его головой вперед в машину, и все, о чем он подумал, когда обнаружил, что сидит между двумя мужчинами лицом к трем другим, а машина заводится, было: "Я становлюсь слишком старым для этого".
Он сидел неподвижно, позволяя своему страху и боли утихнуть, еще не готовый пошевелиться даже для того, чтобы потереть сильно болевшее плечо, не глядя ни в лица, ни слишком явно на улицы. Два взгляда сказали ему, что они проезжают Рей-стрит, направляясь на восток, за пределы города. Только тогда он понял, что надеялся, будто его отвезут обратно в посольство. Какой дурак.
Улицы были в их полном распоряжении, если не считать удивленных взглядов прохожих, когда они проносились мимо. Теперь они очень быстро ехали по широкому бульвару, по-прежнему направляясь на восток. Несмотря на то, что его положение было очень плохим, его все равно крайне волновала возможность просто находиться вне посольства, на воздухе, в мире и двигаться, быстро двигаться.
Он осторожно поднял руку и помассировал плечо. Так же осторожно он взглянул на мужчин, сидевших рядом с ним и лицом к нему. Все они были темнокожими, двое иссиня-черными. Двое мужчин, сидевших перед ним, были молоды. Свежие, невозмутимые лица. Третьим был веот третьего ранга, ога. На его лице была спокойная невыразительность, которой была обучена его каста. Глядя на него, Эсдан поймал его взгляд. Оба мгновенно отвели глаза.
Эсдану нравились веоты. Он видел в них, как в солдатах, так и в рабовладельцах, часть старого Вое Део, представителей обреченного вида. Бизнесмены и бюрократы выжили бы и процветали во время Освобождения и, без сомнения, нашли бы солдат, которые сражались бы за них, но военная каста - нет. Их кодекс верности, чести и аскетизма был слишком похож на кодекс их рабов, с которыми они разделяли поклонение Камье, Воину-меченосцу, Рабу. Как долго этот мистицизм страдания продержится после Освобождения? Веоты были непримиримыми пережитками невыносимого порядка. Он доверял им и редко разочаровывался в своем доверии.
Ога был очень черным, очень красивым, как Тейео, веот, который особенно нравился Эсдану. Он покинул Верел задолго до войны, отправившись на Терру и Хейн со своей женой, которая на днях станет мобилем Экумены. Через несколько столетий. Много лет спустя после окончания войны, много лет спустя после смерти Эсдана. Если только он не решит последовать за ними, не вернется, не отправится домой.
Праздные мысли. Во время революции ты не выбираешь. Тебя уносит, пузырь в водопаде, искра в костре, безоружный человек в машине с семью вооруженными людьми, очень быстро едущей по широкой, пустой Восточной магистрали... Они покидали город. Направляясь в восточные провинции. Легитимному правительству Вое Део теперь подчинялись до половины столицы и две провинции, в которых семь из восьми человек были тем, что восьмой человек, их владелец, называл активами.
Двое мужчин в передней части салона разговаривали, хотя в отделении для владельцев их не было слышно. Теперь человек с круглой головой справа от Эсдана вполголоса задал вопрос сидевшему перед ним ога, и тот кивнул.
- Ога, - сказал Эсдан.
Ничего не выражающие глаза веота встретились с его глазами.
- Мне нужно отлить.
Мужчина ничего не сказал и отвел взгляд. Некоторое время никто из них ничего не говорил. Они находились на плохом участке шоссе, разрушенном в результате боев в первое лето восстания или просто не обслуживавшемся с тех пор. Толчки тяжело сказывались на мочевом пузыре Эсдана.
- Пусть этот гребаный белоглазый обмочится, - сказал один из двух молодых людей, сидевших напротив него, другому, который натянуто улыбнулся.
Эсдан обдумал возможные ответы, добродушные, шутливые, не оскорбительные, не провокационные, и решил держать рот на замке. Им нужен был только предлог, этим двоим. Он закрыл глаза и попытался расслабиться, осознать боль в плече, боль в мочевом пузыре, просто осознать.
Мужчина слева от него, которого он не мог отчетливо видеть, заговорил: - Водитель. Сверни вон туда. - Он воспользовался громкой связью. Водитель кивнул. Машина замедлила ход, съехала с дороги, ее ужасно тряхнуло. Они все вышли из машины. Эсдан увидел, что человек слева от него тоже был веотом, но второго ранга, задьо. Один из молодых людей схватил Эсдана за руку, когда он выходил, другой приставил пистолет к его печени. Все остальные стояли на пыльной обочине и по-разному мочились на пыль, гравий, корни ряда чахлых деревьев. Эсдану удалось расстегнуть ширинку, но его ноги были так сведены судорогой и дрожали, что он едва мог стоять, а молодой человек с пистолетом обошел его и теперь стоял прямо перед ним, направив пистолет на его пенис. Где-то между мочевым пузырем и членом образовался узел боли. - Отойди немного назад, - сказал он с жалобной раздражительностью. - Я не хочу намочить твои ботинки. - Вместо этого молодой человек шагнул вперед, приставив пистолет прямо к паху Эсдана.
Задьо сделал легкий жест. Молодой человек отступил на шаг. Эсдан вздрогнул и внезапно выпустил фонтан мочи. Он был рад, даже испытывая мучительное облегчение, видеть, что оттеснил молодого человека еще на два шага назад.
- Выглядит почти как человек, - сказал молодой человек.
Эсдан со сдержанной поспешностью убрал свой коричневый инопланетный член и застегнул брюки. Он все еще носил линзы, скрывавшие белки его глаз, и был одет как арендуемый в свободную грубую одежду тускло-желтого цвета, единственного цвета, который был разрешен городским рабам. Знамя Освобождения было такого же тускло-желтого цвета. Здесь это был неправильный цвет. Тело под одеждой тоже было не того цвета.
Прожив на Вереле тридцать три года, Эсдан привык к тому, что его боялись и ненавидели, но никогда прежде он не был полностью во власти тех, кто боялся и ненавидел его. Его прикрывала защита Экумены. Какой дурень - покинул посольство, где он, по крайней мере, был в безопасности, и позволил схватить себя этим отчаянным защитникам проигранного дела, которые могли бы причинить немало вреда не только ему, но и с ним в руках. На какое сопротивление, на какую выдержку он был способен? К счастью, они не смогли бы вытянуть из него никакой информации о планах освобождения, поскольку он ни черта не знал о том, что делали его друзья. Но все равно, какой же он дурень.
Вернувшись в машину, вжавшись в сиденье и не видя ничего, кроме хмурых взглядов молодых людей и настороженного безразличия ога, он снова закрыл глаза. Шоссе здесь было ровным. Убаюканный скоростью и тишиной, он погрузился в постадреналиновую дремоту.
Когда он полностью проснулся, небо было золотым, над безоблачным закатом сверкали две маленькие луны. Они тряслись по боковой, подъездной дороге, которая вилась мимо полей, фруктовых садов, плантаций деревьев и строительного тростника, огромного комплекса для полевых работников, еще полей, еще одного комплекса. Они остановились на контрольно-пропускном пункте, охраняемом одним вооруженным человеком, их быстро проверили и махнули рукой, чтобы они проезжали. Дорога шла через огромный, открытый, холмистый парк. Его беспокоила это ощущение знакомого. Кружево деревьев на фоне неба, изгиб дороги среди рощ и полян. Он знал, что за тем длинным холмом находится река.
- Это Ярамера, - сказал он вслух.
Никто из мужчин не произнес ни слова.
Много лет назад, десятилетия назад, когда он пробыл на Вереле всего год или около того, гостей из посольства пригласили в Ярамеру, величайшее поместье Вое Део. Жемчужину Востока. Модель эффективного рабства. Тысячи людей работают на полях, мельницах, фабриках поместья, живут в огромных поселениях, обнесенных стенами городах. Все чисто, упорядоченно, трудолюбиво, мирно. И дом на холме над рекой, дворец, триста комнат, бесценная мебель, картины, скульптуры, музыкальные инструменты - он вспомнил частный концертный зал со стенами из стеклянной мозаики с золотым тиснением, усыпальницу туалитов, которая представляла собой один огромный цветок, вырезанный из душистого дерева.
Сейчас они подъезжали к этому дому. Машина повернула. Он увидел лишь мельком зазубренные черные шпили на фоне неба.
Двое молодых людей снова взяли его за руки, вытащили из машины, выкрутили ему руки, дернули и стали толкать вверх по ступенькам. Стараясь не сопротивляться, не чувствовать того, что с ним делали, он продолжал оглядываться по сторонам. Центр и южное крыло огромного дома были без крыши, в руинах. Сквозь черный контур окна просвечивало чистое желтое небо. Рабы восстали даже здесь, в самом сердце страны закона. Три года назад, в то первое ужасное лето, когда сгорели тысячи домов, поселков, поселков-миллионников. Четыре миллиона погибших. Он не знал, что восстание дошло даже до Ярамеры. Вверх по реке не поступало никаких известий. Каковы потери среди рабов жемчужины Востока за ту ночь огня? Были ли владельцы убиты, или они выжили, чтобы понести наказание? Вверх по реке не поступало никаких известий.
Все это промелькнуло у него в голове с неестественной быстротой и ясностью, пока они поднимали его по пологим ступеням к северному крылу дома, следуя с обнаженными пистолетами, как будто думали, что шестидесятидвухлетний мужчина с сильными судорогами в ногах от многочасового сидения без движения вот-вот сорвется и убежит, через триста километров в глубине на их собственной территории. Он быстро соображал и все замечал.
Эта часть дома, соединенная с центральным зданием длинной аркадой, не сгорела дотла. Стены все еще поддерживали крышу, но войдя в парадный холл, он увидел, что они обнажены до голого камня, а их резные панели обгорели. Грязные листы на полу заменили паркет или крашеную плитку. Мебели там вообще не было. Высокий зал был прекрасен в своих руинах и грязи, голый, полный ясного вечернего света. Оба веота оставили свою группу и отчитывались перед какими-то мужчинами в дверях того, что раньше было приемной. Он чувствовал в веотах защиту и надеялся, что они вернутся, но этого не случилось. Один из молодых людей держал его руку заломленной за спину. К нему подошел грузный мужчина, пристально глядя на него.
- Ты тот инопланетянин по имени Олд Мьюзик?
- Я хейнит и здесь использую это имя.
- Мистер Олд Мьюзик, вы должны понимать, что, покинув свое посольство в нарушение соглашения о защите между вашим послом и правительством Вое Део, вы лишились дипломатического иммунитета. Вас могут заключить под стражу, допросить и должным образом наказать за любые нарушения гражданского законодательства или преступления, связанные со сговором с повстанцами и врагами государства, в совершении которых вы будете уличены.
- Я понял ваше изложение моего положения, - сказал Эсдан. - Но вам следует знать, сэр, что посол и стабили, представители Экумены Миров считают, что я защищен как дипломатическим иммунитетом, так и законами Экумены.
Ничего плохого в том, чтобы попытаться, но к его многословной лжи никто не прислушался. Прочитав свою литанию, мужчина отвернулся, и молодые люди снова схватили Эсдана. Его протащили через дверные проемы и коридоры, которые ему теперь было слишком больно видеть, вниз по каменной лестнице, через широкий, вымощенный булыжником двор и в комнату, где, после последнего мучительного рывка за руку и толчка в спину, так что он растянулся на полу, они захлопнули дверь и оставили его лежать животом вниз на камне в темноте.
Он уронил голову на руку и лежал, дрожа, слыша, как его дыхание снова и снова переходит в хныканье.
Позже он вспоминал ту ночь и другие события из последующих дней и ночей. Он не знал, ни тогда, ни позже, подвергали ли его пыткам, чтобы сломить его, или он был просто удобным объектом бесцельной жестокости и злобы, своего рода игрушкой для мальчиков. Были пинки, побои, сильная боль, но позже ничто из этого не запечатлелось в его памяти отчетливо, кроме клетки-ловушки.
Он слышал о таких вещах, читал о них. Он никогда такого не видел. Он никогда не бывал внутри комплекса. Иностранцев, приезжих, не помещали в помещения для рабов в поместьях Вое Део. В домах владельцев им прислуживали домашние рабы.
Это был небольшой поселок, не более двадцати хижин на женской стороне и три длинных дома со стороны ворот. Здесь размещался штат из двухсот рабов, которые присматривали за домом и огромными садами Ярамеры. Они были привилегированной группой по сравнению с полевыми работниками. Но не освобожденными от наказания. Рядом с высокими воротами, распахнутыми в высоких стенах, все еще находилось место для порки.
- Там? - спросил Немео, тот, который всегда выворачивал ему руку, но другой, Алатуал, сказал: - Нет, давай, это здесь, - и взволнованный побежал вперед, чтобы спустить клетку-ловушку вниз с того места, где она висела под главным постом охраны, высоко с внутренней стороны стены здания.
Это была труба из грубой ржавой стальной сетки, запечатанная с одного конца и с крышкой на другом. Она подвешивалась на цепи к единственному крюку. Лежа на земле, она была похожа на ловушку для животного, не очень крупного. Двое молодых людей сорвали с него одежду и заставили залезть в нее головой вперед, используя полевые стрекала - электрические разрядники, с которыми они забавлялись последние пару дней, чтобы расшевелить ленивых рабов. Они визжали от смеха, толкая его и тыча остриями в его задний проход и мошонку. Он извивался в клетке до тех пор, пока не оказался скорченным в ней головой вниз, его руки и ноги были согнуты и прижаты к телу. Они захлопнули крышку клетки, защемив его голую ногу между проволоками и вызвав боль, которая ослепила его, пока они поднимали клетку обратно. Она бешено раскачивалась, и он вцепился в проволочные стенки сведенными судорогой руками. Когда он открыл глаза, то увидел, что земля качается примерно в семи или восьми метрах под ним. Через некоторое время покачивание и кружение прекратились. Он вообще не мог пошевелить головой. Он мог видеть то, что находилось под клеткой-ловушкой, и, напрягая зрение, мог видеть почти всю внутреннюю часть комплекса.
В былые времена там, внизу, собирались люди, чтобы посмотреть на воспитательное зрелище - раба в клетке-ловушке. Там были бы дети, которые должны были усвоить урок о том, что случается с горничной, которая уклоняется от работы, садовником, который испортил подрезку, рабочим, который дерзит боссу. Сейчас там никого не было. Пыльная земля была голой. Высохшие садовые участки, маленькое кладбище на дальнем краю женской половины, канава между двумя половинами комплекса, дорожки, неясный круг более зеленой травы прямо под ним - все было пустынно. Его мучители некоторое время постояли внизу, смеясь и разговаривая, потом им стало скучно, и они ушли.
Он попытался изменить свое положение, но смог пошевелиться лишь самую малость. Любое движение заставляло клетку раскачиваться так, что ему становилось дурно, и он все больше боялся упасть. Он не знал, насколько надежно клетка была подвешена на этом единственном крюке. Его нога, прижатая крышкой клетки, болела так сильно, что ему хотелось упасть в обморок, но, хотя голова у него кружилась, он оставался в сознании. Он старался дышать так, как научился дышать давным-давно в другом мире, спокойно, легко. Он не мог сделать этого здесь, сейчас, в этом мире, в этой клетке. Его легкие в грудной клетке были сдавлены так, что каждый вдох давался с огромным трудом. Он старался не задохнуться. Он старался не паниковать. Он пытался осознавать, только осознавать, но осознание было невыносимым.
Когда солнце выглянуло с той стороны комплекса и осветило его полностью, головокружение перешло в тошноту. Иногда он на некоторое время терял сознание.
Была ночь и холод, и он попытался представить себе воду, но воды не было.
Позже ему показалось, что он пробыл в клетке-ловушке два дня. Он помнил, как царапала проволока его смуглое обнаженное тело, когда его вытаскивали, как его обдали струей холодной воды из шланга. Тогда он на мгновение полностью пришел в себя, осознал себя похожим на куклу, лежащим маленьким, безвольным на грязи, в то время как люди над ним о чем-то разговаривали и кричали. Затем его, должно быть, отнесли обратно в камеру или конюшню, где его держали, потому что там были темнота и тишина, но, кроме того, он все еще висел в клетке, поджариваясь в ледяном огне солнца, замерзая в своем горящем теле, все туже и туже втискиваясь в аккуратную сетку из проволок боли.
В какой-то момент его уложили на кровать в комнате с окном, но он все еще был в клетке, раскачиваясь высоко над пыльной землей, землей пыльных, кругом зеленой травы.
Задьо и грузный мужчина были там, но их там не было. Рабыня с бледным лицом, скорчившаяся и дрожащая, причинила ему боль, пытаясь нанести мазь на его обожженные руку, ногу и спину. Она была там и в то же время ее там не было. В окно светило солнце. Он почувствовал, как проволока снова защелкнулась на его ноге, и еще раз.
Темнота успокоила его. Большую часть времени он спал. Через пару дней он смог сесть и съесть то, что принесла ему испуганная рабыня. Его ожоги от солнца заживали, и большинство его болей стали слабее. Его нога сильно распухла, кости были сломаны; это не имело значения, пока ему не пришлось вставать. Он дремал, дрейфовал. Когда в комнату вошел Райайе, он сразу узнал его.
Они встречались несколько раз, еще до восстания. Райайе был министром иностранных дел при президенте Ойо. Какое положение он занимал сейчас в легитимном правительстве, Эсдан не знал. Райайе был невысок для верелианина, но широкоплеч и крепок, с иссиня-черным лоснящимся лицом и седеющими волосами, яркий мужчина, политик.
- Министр Райайе, - сказал Эсдан.
- Мистер Олд Мьюзик. Как любезно с вашей стороны, что вы вспомнили меня! Мне жаль, что вы были нездоровы. Надеюсь, здешние люди хорошо о вас заботятся?
- Спасибо.
- Когда я услышал, что вам нездоровится, я попросил позвать врача, но здесь нет никого, кроме ветеринара. Вообще никакого персонала. Не так, как в старые добрые времена! Какая перемена! Жаль, что вы не видели Ярамеру во всей ее красе.
- Я ее видел. - Его голос был довольно слабым, но звучал вполне естественно. - Тридцать два или три года назад. Лорд и леди Анео принимали гостей из нашего посольства.
- Действительно? Тогда вы знаете, каким это было, - сказал Райайе, усаживаясь в единственное кресло, у которого не хватало одного подлокотника. - Больно видеть это таким, не правда ли? Больше всего разрушений было здесь, в доме. Сгорело все женское крыло и большие комнаты. Но сады пощадили, да славится Госпожа. Заложены самим Менейя, знаете ли, четыреста лет назад. И поля все еще обрабатываются. Мне сказали, что к этой собственности все еще привязано почти три тысячи активов. Когда неприятности закончатся, восстановить Ярамеру будет гораздо легче, чем многие крупные поместья. - Он выглянул в окно. - Прекрасно, прекрасно. А домработницы Анео, знаете ли, славились своей красотой. И обучением. Потребуется много времени, чтобы снова достичь такого уровня.
- Без сомнения.
Верелианин посмотрел на него с вежливым вниманием. - Полагаю, вам интересно, почему вы здесь.
- Не особенно, - любезно ответил Эсдан.
- О?
- Поскольку я покинул посольство без разрешения, полагаю, правительство хотело приглядывать за мной.
- Некоторые из нас были рады услышать, что вы покинули посольство. Запереться там - пустая трата ваших талантов.
- О, мои таланты, - сказал Эсдан, осуждающе пожав плечами, отчего у него заболело плечо. Позже он поморщится. Только что он наслаждался собой. Ему нравилось фехтовать словами.
- Вы очень талантливый человек, мистер Олд Мьюзик. Самый мудрый, хитроумный пришелец на Вереле, как лорд Мехао однажды отозвался о вас. Вы работали с нами - и против нас, да - более эффективно, чем любой другой инопланетянин. Мы понимаем друг друга. Мы можем поговорить. Верю, что вы искренне желаете добра моему народу, и что, если бы я предложил вам способ послужить ему - надежду положить конец этому ужасному конфликту, - вы бы приняли его.
- Я бы надеялся, что смогу это сделать.
- Важно ли для вас, чтобы вас идентифицировали как сторонника одной из сторон конфликта, или вы предпочли бы оставаться нейтральным?
- Любое действие может поставить нейтралитет под сомнение.
- То, что повстанцы похитили вас из посольства, еще не является доказательством вашей симпатии к ним.
- Похоже, что нет.
- Скорее наоборот.
- Это было бы так воспринято.
- Это может быть. Если хотите.
- Мои предпочтения не имеют никакого значения, министр.
- Они имеют очень большой вес, мистер Олд Мьюзик. Но здесь. Вы были больны, я вас утомляю. Мы продолжим наш разговор завтра, хорошо? Если хотите.
- Конечно, министр, - сказал Эсдан с вежливостью, граничащей с покорностью, тоном, который, как он знал, подходил таким людям, как этот, больше привыкшим к вниманию рабов, чем к обществу равных. Никогда не приравнивавший невежливость к гордости, Эсдан, как и большинство его соплеменников, был склонен оставаться вежливым при любых обстоятельствах, которые это позволяли, и не любил обстоятельств, которые этого не позволяли. Простое лицемерие его не беспокоило. Он и сам был вполне способен на это. Если люди Райайе пытали его, а Райайе притворялся, что не знает об этом факте, Эсдан ничего не выигрывал, настаивая на этом.
Он действительно был рад, что не обязан говорить об этом, и надеялся не думать об этом. Теперь его тело думало об этом за него, помнило это в точности, каждым суставом и мышцей. Все остальное время он будет думать об этом, пока жив. Он узнал то, чего раньше не знал. Он думал, что понимает, каково это - быть беспомощным. Теперь он знал, что не понимал.
Когда вошла испуганная женщина, он попросил ее послать за ветеринаром. - Мне нужна гипсовая повязка на ногу, - сказал он.
- Он лечит руки, рабов, господин, - прошептала женщина, съеживаясь. Здешние рабы говорили на архаично звучащем диалекте, за которым иногда было трудно уследить.
- Он может войти в дом?
Она покачала головой.
- Здесь есть кто-нибудь, кто мог бы присмотреть за этим?
- Я спрошу, господин, - прошептала она.
В ту ночь пришла старая рабыня. У нее было морщинистое, осунувшееся, суровое лицо, и в ней не было ничего от сутулости той, другой. Когда она впервые увидела его, то прошептала: - Могущественный Владыка! - Но она чопорно поклонилась, а затем осмотрела его распухшую ступню, бесстрастно, как любой врач. Она сказала: - Если вы позволите мне перевязать ее, господин, она заживет.
- Что сломано?
- Эти пальцы. Там. Может быть, здесь тоже сломана маленькая косточка. В ногах много костей.
- Пожалуйста, перевяжи ее мне.
Она так и сделала, крепко обматывая тряпки круг за кругом, пока повязка не стала достаточно плотной и не удерживала его ногу неподвижной под одним углом. Она сказала: - Если будете ходить, то пользуйтесь палкой, сэр. Ступать на пол надо только на пятку.
Он спросил, как ее зовут.
- Гейна, - сказала она. Произнеся свое имя, она бросила острый взгляд прямо на него, в упор, - смелый поступок для рабыни. Она, вероятно, хотела хорошенько разглядеть его инопланетные глаза, обнаружив, что все остальное в нем, хотя и странного цвета, довольно заурядно, кости на ногах и все такое.
- Спасибо тебе, Гейна. Я благодарен тебе за твое мастерство и доброту.
Она поклонилась, но без почтения, и вышла из комнаты. Сама она ходила прихрамывая, но прямо. - Все бабушки - бунтарки, - сказал ему кто-то давным-давно, еще до восстания.
На следующий день он смог встать и доковылять до кресла со сломанным подлокотником. Некоторое время он сидел, глядя в окно.
С его второго этажа открывался вид на сады Ярамеры, террасные склоны и цветочные клумбы, дорожки, газоны и ряд декоративных озер и бассейнов, которые постепенно спускались к реке: обширный узор из изгибов и плоскостей, растений и дорожек, земли и стоячей воды, окруженный широкой живой излучиной реки. Все участки, дорожки и террасы образовывали мягкую геометрию, центром которой было огромное дерево на берегу реки. Должно быть, это дерево уже было огромным, когда четыреста лет назад разбивали сад. Оно стояло выше и довольно далеко от берега, но его ветви далеко простирались над водой, и в его тени можно было бы построить деревню. Трава на террасах высохла и стала нежно-золотистой. Река, озера и заводи были туманно-голубыми, как летнее небо. Клумбы и кустарники были неухоженными, заросшими, но еще не одичавшими. Сады Ярамеры были необычайно прекрасны в своем запустении. Опустошенные, заброшенные, покинутые - все эти романтические слова подходили им, но в то же время они были рациональны и благородны, полны умиротворения. Они были построены трудящимися-рабами. Их достоинство и мир были основаны на жестокости, страдании, боли. Эсдан был хейнитом, из очень древнего народа, который тысячу раз строил и разрушал свою Ярамеру. Его разум вмещал красоту и ужасную скорбь этого места, уверенный в том, что существование одного не может оправдать другого, разрушение одного не может уничтожить другое. Он осознавал и то, и другое, только осознавал.
И осознавал также, сидя, наконец, в некотором телесном комфорте, что прекрасные печальные террасы Ярамеры могли бы вместить в себя террасы Дарранды на Хейне, крышу под красной крышей, сад под зеленым садом, круто спускающиеся к сияющей гавани, набережным, пирсам и парусникам. За гаванью вздымается море, поднимается так высоко, как его дом, так высоко, как его глаза. Эси знает, что в книгах говорится, будто море лежит внизу. "Сегодня ночью море спокойно", - говорится в стихотворении, но он знает лучше. Море стоит стеной, серо-голубой стеной на краю света. Если ты поплывешь по ней, она покажется плоской, но если ты увидишь ее по-настоящему, она будет такой же высокой, как холмы Дарранды, и если вы поплывете по ней по-настоящему, ты проплывешь сквозь эту стену на другую сторону, за край света.
Небо - это крыша, на которой держится стена. Ночью звезды сияют сквозь стеклянную воздушную крышу. Ты тоже можешь отправиться к ним, в миры за пределами этого мира.
- Еси, - зовет кто-то из дома, и он отворачивается от моря и неба, покидает балкон, идет встречать гостей, или на урок музыки, или на обед с семьей. Он славный маленький мальчик, Эси: послушный, веселый, не разговорчивый, но довольно общительный, интересуется людьми. С очень хорошими манерами, конечно; в конце концов, он Келвен, а старшее поколение не потерпело бы ничего меньшего в ребенке из этой семьи, но хорошие манеры даются ему легко, возможно, потому, что он никогда не видел плохих. Не мечтательный ребенок. Бдительный, присутствующий, замечающий. Но вдумчивый и склонный объяснять самому себе такие вещи, как морская стена и воздушная крыша. Эси уже не так понятен и близок Эсдану, как раньше; давным-давно он стал маленьким мальчиком, очень далеко отсюда, оставленным позади, покинутым дома. Теперь Эсдан лишь изредка видит его глазами или вдыхает чудесный сложный запах дома в Дарранде - дерева, смолистого масла, используемого для полировки дерева, циновок из душистой травы, свежих цветов, кухонных трав, морского ветра - или слышит голос своей матери: - Эси? А теперь заходи, мой любимый. Из Дораседа приехали двоюродные брат и сестра!
Эси вбегает, чтобы познакомиться с двоюродными братом и сестрой, старшим Илиавадом с безумными бровями и волосами в ноздрях, который может творить чудеса с кусочками липкой ленты, и Туитуи, которая ловит мяч лучше Эси, хотя она и младше, в то время как Эсдан засыпает на сломанном кресле у окна, глядя на ужасные, прекрасные сады.
Дальнейшие разговоры с Райайе были отложены. Задьо пришел со своими извинениями. Министра отозвали для разговора с президентом, он вернется в течение трех-четырех дней. Эсдан понял, что слышал, как ранним утром неподалеку взлетел флаер. Это была отсрочка. Ему нравилось фехтовать словами, но он все еще был очень уставшим, очень потрясенным и радовался отдыху. Никто не заходил в его комнату, кроме испуганной женщины Хио и задьо, который приходил раз в день, чтобы спросить, есть ли у него все, что ему нужно.
Когда он мог, ему разрешалось покидать свою комнату, выходить на улицу, если он хотел. Опираясь на палку и пристегнув к перевязанной ноге старую сандалию на жесткой подошве, которую принесла ему Гейна, он мог ходить, а значит, выходить в сад и сидеть на солнце, которое с каждым днем становилось все мягче по мере того, как лето подходило к концу. Два веота были его охранниками, или, точнее, опекунами. Он увидел двух молодых людей, которые пытали его; они держались на расстоянии, очевидно, получив приказ не приближаться к нему. Один из веотов обычно был на виду, но никогда не стеснял его.
Он не мог уйти далеко. Иногда он чувствовал себя букашкой на берегу. Та часть дома, которая все еще была пригодна для использования, была огромной, сады - обширными, людей было очень мало. Там были шестеро мужчин, которые привели его, и еще пятеро или шестеро тех, кто был здесь, под командованием грузного мужчины Туаленема. Из первоначального персонала дома и поместья насчитывалось десять или двенадцать человек, крошечный остаток домашнего персонала - повара, помощницы поваров, прачки, горничные, камеристки, камеристки для прислуги, чистильщиков обуви, мойщиков окон, садовников, подметальщиков дорожек, официантов, лакеев, мальчики на побегушках, конюхи, водители, подсобные женщины и мальчики-посыльные, которые в былые времена прислуживали хозяевам и их гостям. Этих немногих больше не запирали на ночь в старом жилом комплексе для активов, где находилась клетка-ловушка, они спали во внутреннем дворике конюшен для лошадей и помещений для людей, где сначала держали его, или в комнатах вокруг кухонь. Большинство из этих немногих оставшихся были женщинами, две из них молодые, и двое или трое старых, хрупких на вид мужчин.
Поначалу он остерегался заговаривать с кем-либо из них, чтобы не навлечь на них неприятности, но его похитители игнорировали их, за исключением случаев, когда отдавали приказы, очевидно, считая их заслуживающими доверия, и не без оснований. Нарушители спокойствия, активы, которые вырвались из комплекса, сожгли большой дом, убили боссов и владельцев, давно ушли: погибли, сбежали или снова попали в рабство с глубоким крестовидным клеймом на обеих щеках. Остались хорошие пыльные. Весьма вероятно, что они все это время были лояльными. Многие рабы, особенно личные, так же напуганные восстанием, как и их владельцы, пытались защитить их или бежали вместе с ними. Они были не большими предателями, чем владельцы, которые освободили своих активов и сражались на стороне Освобождения. Столько же, и не больше.
В качестве постельных для мужчин приводили по одной девушке из молодых полевых работниц. Каждый день или два двое молодых людей, которые пытали его, утром уезжали на машине с использованной девушкой и возвращались с новой.
Из двух младших рабынь дома одна, по имени Камса, всегда носила с собой своего маленького ребенка, и мужчины не обращали на нее внимания. Другая, Хио, была тем испуганным существом, которое прислуживало ему. Туаленем пользовался ею каждую ночь. Остальные мужчины держали руки подальше.
Когда они или кто-либо из рабов проходили мимо Эсдана в доме или на улице, они держали руки по швам, прижимали подбородок к груди, опускали глаза и замирали: формальное почтение, ожидаемое от личных активов, обращенных к владельцу.
- Доброе утро, Камса.
Ее ответом было почтение.
Прошли годы с тех пор, как он в последний раз имел дело с готовым продуктом поколений рабства, с тем типом рабов, который описывался как "идеально обученный, послушный, бескорыстный, преданный, идеальный личный актив", когда их выставляли на продажу. Большинство знакомых ему людей, его друзей и коллег, были городскими арендуемыми, сданными их владельцами компаниям и корпорациям для работы на фабриках, в магазинах или на квалифицированных работах. Он также знал немало полевых рабов. Рабы на местах редко контактировали со своими владельцами; они работали под началом боссов-гареотов, а их поселениями управляли резаные, боссы-евнухи. Те, кого он знал, в основном были беглецами, находившимися под защитой Хейма, подпольной организации, переправляющей их к независимости в Йеове. Никто из них не был полностью лишен образования, возможностей выбора, какого-либо представления о свободе, как эти рабы. Он уже забыл, на что похож хороший пыльный. Он забыл о полной непроницаемости человека, у которого нет личной жизни, о неприкосновенности полностью уязвимого человека.
Лицо Камсы было гладким, безмятежным и не выражало никаких чувств, хотя он иногда слышал, как она очень тихо разговаривает и поет своему малышу, издавая радостный, веселенький звук. Это притягивало его. Однажды днем он увидел ее сидящей за работой на перилах большой террасы с ребенком в перевязи на спине. Он, прихрамывая, подошел и сел рядом. Он не мог помешать ей отложить нож и доску в сторону и почтительно опустить голову, руки и глаза с его приближением.
- Пожалуйста, садись, пожалуйста, продолжай свою работу, - сказал он. Она повиновалась. - Что это ты режешь?
- Дуэли, господин, - прошептала она.
Это был овощ, который он часто ел и который ему нравился. Он наблюдал за ее работой. Каждый большой деревянистый стручок нужно было разрезать по герметичному шву, что было непростой задачей; требовался тщательный поиск места вскрытия и многократные резкие повороты лезвия, чтобы открыть стручок. Затем нужно было удалить одно за другим жирные съедобные семена и очистить их от тягучего, прилипающего содержимого стручка.
- Эта часть невкусная? - спросил он.
- Да, хозяин.
Это был трудоемкий процесс, требующий силы, мастерства и терпения. Ему было стыдно. - Я никогда раньше не видел сырое дуэли, - сказал он.
- Да, хозяин.
- Какой хороший ребенок, - сказал он немного наугад. Крошечное существо в перевязи, голова которого лежала у нее на плече, открыло большие иссиня-черные глаза и рассеянно смотрело на мир. Он никогда не слышал, чтобы оно плакало. Это казалось ему довольно неземным, но у него не было большого опыта с младенцами.
Она улыбнулась.
- Мальчик?
- Да, хозяин.
Он сказал: - Пожалуйста, Камса, меня зовут Эсдан. Я не хозяин. Я заключенный. Ваши хозяева - мои хозяева. Ты будешь называть меня по имени?
Она не ответила.
- Наши хозяева не одобрили бы этого.
Она кивнула. Верелианский кивок был наклоном головы назад, а не наклоном вниз. Он полностью привык к этому за все эти годы. Дело было в том, как он сам кивнул. Он заметил, что и сам теперь замечает это. Его плен, обращение с ним здесь вытеснили, дезориентировали его. За последние несколько дней он думал о Хейне больше, чем за все предыдущие годы, десятилетия. Он был дома на Вереле, а теперь его там не было. Неуместные сравнения, неуместные воспоминания. Отчужденный.
- Они посадили меня в клетку, - сказал он, говоря так же тихо, как и она, и запинаясь на последнем слове. Он не мог произнести слово "клетка-ловушка" целиком.
Снова кивок. На этот раз, впервые за все время, она подняла на него глаза, бросив мимолетный взгляд. Она беззвучно сказала: - Знаю, - и продолжила свою работу.
Он больше не нашелся, что сказать.
- Я была щенком, а потом жила там, - сказала она, бросив взгляд в сторону двора, где стояла клетка. Ее бормочущий голос был тщательно сдержан, как и все ее жесты и передвижение. - До того времени, как дом сгорел. Когда здесь жили хозяева. Они часто вешали клетку. Когда-то один человек жил там до тех пор, пока не умер. В ней. Я это видела.
Между ними воцарилось молчание.
- Мы, щенки, никогда так не поступали. Никогда там не бегали.
- Я видел... что земля внизу была другой, - сказал Эсдан, говоря так же тихо и с пересохшим ртом, его дыхание стало прерывистым. - Я видел, глядя вниз. Трава. Я подумал, что, может быть... где они... - Его голос совсем пресекся.
- Одна бабушка взяла длинную палку с тряпкой на конце, намочила ее и поднесла к нему. Резаные отвели взгляды. Но он умер. И гнил какое-то время.
- Что он натворил?
- Энна, - сказала она, односложное отрицание, которое он часто слышал от активов - я не знаю, я этого не делала, меня там не было, это не моя вина, кто знает...
Он видел, как дочь владельца, которая сказала: - Энна, - получила пощечину, но не за разбитую чашку, а за то, что использовала рабское слово.
- Полезный урок, - сказал он. Он знал, что она поймет его. Аутсайдеры знают иронию так же хорошо, как воздух и воду.
- Они поместили тебя туда, тогда я испугалась, - сказала она.
- На этот раз урок был для меня, а не для вас, - сказал он.
Она работала, тщательно, неустанно. Он наблюдал за ее работой. Ее опущенное лицо цвета глины с синеватыми тенями было спокойным, умиротворенным. У ребенка была более темная кожа, чем у нее. Она не встречалась с рабом, а использовалась владельцем. Они называли это изнасилованием. Глаза ребенка медленно закрылись, полупрозрачные голубоватые веки походили на маленькие ракушки. Он был маленьким и хрупким, вероятно, ему было всего месяц или два от роду. Его головка с бесконечным терпением лежала на ее сутулящемся плече.
Больше никого не было на террасах. Легкий ветерок шевелил цветущие деревья позади них, серебрил далекую реку.
- Твой ребенок, Камса, знаешь, он будет свободен, - сказал Эсдан.
Она подняла глаза, но не на него, а на реку и на другой берег. Она сказала: - Да. Он будет свободен. - Она продолжала работать.
То, что она сказала ему это, ободрило его. Ему было приятно сознавать, что она доверяет ему. Ему нужен был кто-то, кто доверял бы ему, потому что с тех пор, как он оказался в клетке, он не мог доверять самому себе. С Райайе у него все было в порядке; он все еще мог фехтовать; проблема была не в этом. Это было, когда он был один, думал, спал. Большую часть времени он был один. Что-то в его сознании, глубоко внутри него, было ранено, сломано, не срослось, нельзя было доверять тому, что оно выдержит его вес.
Утром он услышал, как опустился флаер. В тот вечер Райайе пригласил его на ужин. Туаленем и двое веотов поели с ними и, извинившись, ушли, оставив его и Райайе с полбутылкой вина за импровизированным столом, установленным в одной из наименее поврежденных комнат на первом этаже. Это был охотничий домик или комната трофеев, здесь, в этом крыле дома, которое было азаде, мужской частью, куда никогда не заходили женщины; женские активы, прислуга и подсобные рабочие не считались женщинами. Над каминной полкой рычала голова огромной стайной собаки, ее мех был опален и покрыт пылью, а стеклянные глаза потускнели. На противоположной стене были установлены арбалеты. Их бледные тени четко выделялись на темном дереве. Электрическая люстра мигнула и потускнела. Генератор работал неуверенно. Один из старых рабов всегда возился с ним.
- Ушел к своей постельной, - сказал Райайе, кивая в сторону двери, которую только что закрыл Туаленем, усердно пожелав министру спокойной ночи. - Трахать белую. Как гребаное дерьмо. У меня мурашки бегут по коже. Засовывать свой член во влагалище рабыни. Когда война закончится, ничего подобного больше не будет. Полукровки - корень этой революции. Разделяйте расы. Сохраняйте чистоту крови правителей. Это единственный ответ. - Он говорил так, словно ожидал полного согласия, но не дождался никаких признаков этого. Он наполнил бокал Эсдана до краев и продолжил своим звучным голосом политика, доброго хозяина, хозяина поместья: - Что ж, мистер Олд Мьюзик, я надеюсь, что вы приятно провели время в Ярамере и что ваше здоровье улучшилось.
Вежливый ропот.
- Президент Ойо с сожалением узнал, что вы были нездоровы, и передает свои пожелания вашего полного выздоровления. Он рад узнать, что вы в безопасности от дальнейшего жестокого обращения со стороны повстанцев. Вы можете оставаться здесь в безопасности столько, сколько захотите. Однако, когда придет время, президент и его кабинет министров с нетерпением будут ждать вашего приезда в Беллен.
Вежливый ропот.
Давняя привычка не позволяла Эсдану задавать вопросы, которые показали бы степень его невежества. Райайе, как и большинство политиков, любил свой собственный голос, и пока он говорил, Эсдан пытался составить приблизительный набросок текущей ситуации. Оказалось, что законное правительство переехало из столицы в городок Беллен, расположенный к северо-востоку от Ярамеры, недалеко от восточного побережья. В столице было оставлено что-то вроде командования. Упоминания Райайе об этом заставили Эсдана задуматься, была ли столица на самом деле полунезависимой от правительства Ойо, управляемой какой-то группировкой, возможно, военной.
Когда началось восстание, Ойо сразу же получил чрезвычайные полномочия; но легитимная армия Вое Део после своих ошеломляющих поражений на западе проявила беспокойство под его командованием, желая большей автономии на местах. Гражданское правительство требовало возмездия, нападения и победы. Армия хотела подавить восстание. Рега-генерал Эйдан установил раздел в столице и попытался установить и удерживать границу между новым Свободным государством и легитимными провинциями. Веоты, перешедшие на сторону восстания со своими воюющими активами, аналогичным образом призвали командование освобождения к перемирию на границе. Армия добивалась перемирия, воины стремились к миру. Но: - Пока есть хоть один раб, я не свободен, - воскликнул Некам-Анна, лидер Свободного государства, а президент Ойо прогремел: - Нация не будет разделена! Мы будем защищать законную собственность до последней капли крови в наших жилах! - Регу-генерала внезапно заменили новым главнокомандующим. Очень скоро после этого посольство было блокировано, его доступ к информации ограничен.
Эсдан мог только догадываться, что произошло за прошедшие полгода. Райайе говорил о "наших победах на юге" так, как будто легитимная армия перешла в наступление, входя в Свободное государство через реку Деван, к югу от столицы. Если так, если они вернули себе территорию, то почему правительство ушло из города и окопалось в Беллене? Разговоры Райайе о победах можно перевести как означающие, что армия освобождения пыталась переправиться через реку на юге, и легитимистам удалось их сдержать. Если они были готовы назвать это победой, то неужели они наконец отказались от мечты обратить революцию вспять, вернуть себе всю страну и решили сократить свои потери?
- Разделенная нация - это не вариант, - сказал Райайе, разрушив эту надежду. - Я думаю, вы это понимаете.
Вежливое согласие.
Райайе разлил остатки вина. - Но мир - это наша цель. Наша очень сильная и неотложная цель. Наша несчастная страна достаточно настрадалась.
Однозначное согласие.
- Я знаю, что вы мирный человек, мистер Олд Мьюзик. Мы знаем, что Экумена способствует гармонии между государствами-членами и внутри них. Мир - это то, чего мы все желаем всем сердцем.
Согласие плюс слабый намек на вопрос.
- Как вы знаете, правительство Вое Део всегда обладало властью положить конец восстанию. Средство покончить с этим быстро и полностью.
Никакого ответа, но настороженное внимание.
- И я думаю, вы знаете, что только наше уважение к политике Экумены, членом которой является моя нация, помешало нам использовать это средство.
Абсолютно никакого ответа или подтверждения.
- Вы и сами это знаете, мистер Олд Мьюзик.
- Я предположил, что у вас было естественное желание выжить.
Райайе покачал головой, как будто его потревожило насекомое. - С тех пор как мы присоединились к Экумене - и задолго до того, как мы присоединились к ней, мистер Олд Мьюзик, - мы преданно следовали ее политике и склонялись перед ее теориями. И вот мы потеряли Йеове! И вот мы потеряли Запад! Четыре миллиона погибших, мистер Олд Мьюзик. Четыре миллиона во время первого восстания. С тех пор миллионы. Миллионы. Если бы мы сдержали это тогда, погибло бы гораздо меньше людей. Активов, а также владельцев.
- Самоубийство, - сказал Эсдан мягким голосом, каким говорили активы.
- Пацифист рассматривает любое оружие как зло, губительное, самоубийственное. Несмотря на всю вековую мудрость вашего народа, мистер Олд Мьюзик, у вас нет того эмпирического взгляда на вопросы войны, который вынуждены иметь мы, более молодые и грубые народы. Поверьте мне, мы не склонны к самоубийству. Мы хотим, чтобы наш народ, наша нация выжили. Мы полны решимости, что так и будет. Бибо была полностью протестирована задолго до того, как мы присоединились к Экумене. Она управляема, целенаправленна, сдерживаема. Это точное оружие, точный инструмент войны. Слухи и страх сильно преувеличили его возможности и природу. Мы знаем, как его использовать, как ограничить его воздействие. Кроме реакции стабилей через вашего посла, ничто не мешало нам осуществить выборочное применение в первое лето восстания.
- У меня сложилось впечатление, что верховное командование армии Вое Део также выступало против применения этого оружия.
- Некоторые генералы были такими. Как вы знаете, многие веоты закостенели в своем мышлении.
- Это решение было изменено?
- Президент Ойо санкционировал развертывание бибо против сил, собирающихся вторгнуться в эту провинцию с запада.
Такое милое слово - "бибо". Эсдан на мгновение закрыл глаза.
- Разрушения будут ужасающими, - сказал Райайе.
Согласие.
- Возможно, - сказал Райайе, наклоняясь вперед, черные глаза на черном лице были напряжены, как у охотящейся кошки, - что если бы повстанцев предупредили, они могли бы отступить. Стать готовыми обсудить условия. Если они отступят, мы не будем атаковать. Если они заговорят, мы поговорим. Холокост можно предотвратить. Они уважают Экумену. Они уважают вас лично, мистер Олд Мьюзик. Они доверяют вам. Если вы поговорите с ними по сети или если их лидеры согласятся на встречу, они прислушаются к вам не как к своему врагу, своему угнетателю, а как к голосу доброжелательного, миролюбивого нейтралитета, голосу мудрости, призывающему их спасать себя, пока еще есть время. Это возможность, которую я предлагаю вам и всей Экумене. Пощадить ваших друзей среди повстанцев, избавить этот мир от невыразимых страданий. Чтобы открыть путь к прочному миру.
- Я не уполномочен говорить от имени Экумены. Посол...
- Не будет. Не может. Не свободен в этом. Вы. Вы свободный агент, мистер Олд Мьюзик. Ваша позиция на Вереле уникальна. Обе стороны уважают вас. Доверяют вам. И ваш голос имеет бесконечно больший вес среди белых, чем у него. Он приехал всего за год до восстания. Я могу сказать, что вы один из нас.
- Я не один из вас. Я не владею и не являюсь объектом собственности. Вы должны переосмыслить себя, чтобы включить в это число и меня.
Райайе на мгновение нечего было сказать. Он был застигнут врасплох и наверняка разозлился. Дурак, сказал себе Эсдан, старый дурак, отстаиваешь высокие моральные принципы! Но он не знал, на какую почву опереться.
Это верно, что его слово имело бы больший вес, чем слово посла. Ничто другое из того, что сказал Райайе, не имело смысла. Если президент Ойо хотел получить благословение Экумены на использование этого оружия и всерьез думал, что Эсдан даст его, почему он действовал через Райайе и прятал Эсдана в Ярамере? Работал ли Райайе с Ойо, или он работал на фракцию, которая выступала за использование бибо, в то время как Ойо все еще отказывался?
Скорее всего, все это было блефом. Там не было никакого оружия. Райайе хотел бы придать этому правдоподобие, чтобы оставить Ойо в неведении, если блеф провалится.
Биобомба, бибо, была проклятием Вое Део на протяжении десятилетий, столетий. В паническом страхе перед вторжением инопланетян после того, как Экумена впервые вступила с ними в контакт почти четыреста лет назад, верелиане вложили все свои ресурсы в развитие космических полетов и вооружения. Ученые, которые изобрели это конкретное устройство, отвергли его, сообщив своему правительству, что его невозможно сдержать; оно уничтожило бы всю человеческую и животную жизнь на огромной территории и нанесло бы глубокий и необратимый генетический ущерб во всем мире, поскольку распространилось бы по воде и атмосфере. Правительство никогда не использовало это оружие, но и не желало его уничтожать, и его существование удерживало Верел от членства в Экумене до тех пор, пока действовал запрет. Вое Део настаивало, что это их гарантия от инопланетного вторжения, и, возможно, верило, что это предотвратит революцию. И все же они не воспользовались им, когда восстала их рабская колония Йеове. Затем, после того как Экумена больше не соблюдала запрет, они объявили, что уничтожили запасы. Верел присоединился к Экумене. Вое Део пригласило провести инспекцию оружейных складов. Посол вежливо отказался, сославшись на экуменическую политику доверия. Теперь бибо существовала снова. На самом деле? В сознании Райайе? Был ли он в отчаянии? Обман, попытка использовать Экумену для прикрытия призрачной угрозы, чтобы отпугнуть вторжение: наиболее вероятный сценарий, но он был не совсем убедительным.
- Эта война должна закончиться, - сказал Райайе.
- Я согласен.
- Мы никогда не сдадимся. Вы должны это понять. - Райайе отбросил свой вкрадчивый, рассудительный тон. - Мы восстановим священный порядок в мире, - сказал он, и теперь ему можно было полностью доверять. Его глаза, темные верелианские глаза без белков, казались бездонными в тусклом свете. Он допил свое вино. - Вы думаете, мы боремся за нашу собственность. Чтобы сохранить то, что у нас есть. Но я говорю вам, мы сражаемся, чтобы защитить нашу Владычицу. В этой борьбе нельзя сдаваться. И никаких компромиссов.
- Ваша госпожа милосердна.
- Закон - это ее милость.
Эсдан молчал.
- Завтра я должен снова поехать в Беллен, - сказал Райайе через некоторое время, возвращаясь к своему властному, непринужденному тону. - Наши планы продвижения на южном фронте должны быть полностью скоординированы. Когда я вернусь, мне нужно будет знать, окажете ли вы нам помощь, о которой я вас просил. От этого во многом будет зависеть наш ответ. По вашему голосу. Известно, что вы здесь, в Восточных провинциях - я имею в виду, известно повстанцам, а также нашим людям, - хотя ваше точное местоположение, конечно, держится в секрете для вашей же безопасности. Известно, что вы, возможно, готовите заявление об изменении отношения Экумены к ведению гражданской войны. Изменение, которое могло бы спасти миллионы жизней и принести справедливый мир на нашу землю. Я надеюсь, что вы потратите на это свое время здесь.
"Он фракционер", - подумал Эсдан. - "Он не поедет в Беллен, а если и поедет, то это не то место, где находится правительство Ойо. Это какой-то его собственный план. Чокнутый. Это не сработает. У него нет бибо. Но у него есть пистолет. И он застрелит меня."
- Спасибо вам за приятный ужин, министр, - сказал он.
На следующее утро он услышал, как на рассвете улетел флаер. После завтрака он, прихрамывая, вышел на утреннее солнце. Один из его охранников-веотов наблюдал за ним из окна, а затем отвернулся. В укромном уголке прямо под балюстрадой южной террасы, рядом с посадкой огромных кустов с крупными, пышными, сладко пахнущими белыми цветами, он увидел Камсу, ее малыша и Хио. Он направился к ним, точка-и-шаг-вперед. Расстояния в Ярамере, даже внутри дома, были пугающими для хромого человека. Когда он наконец добрался туда, то сказал: - Мне одиноко. Можно мне присесть с вами?
Женщины, конечно, встали, отдавая почести, хотя почтение Камсы стало довольно поверхностным. Он сидел на изогнутой скамейке, сплошь усеянной опавшими цветами. Они снова уселись на вымощенную плитами дорожку вместе с ребенком. Они развернули маленькое тельце, подставив его мягкому солнечному свету. "Это очень худенький ребенок", - подумал Эсдан. Суставы синевато-темных рук и ног были похожи на сочленения цветочных стеблей - полупрозрачные бугорки. Малыш двигался так активно, как он никогда раньше не видел, вытягивая ручки и поворачивая головку, словно наслаждаясь ощущением воздуха. Голова была велика для шеи, опять же как цветок, слишком большой на слишком тонком стебле. Камса помахала одним из настоящих цветов над ребенком. Его темные глаза пристально смотрели на нее. Его веки и брови были изысканно изящными. Солнечный свет просачивался сквозь его пальцы. Он улыбнулся. У Эсдана перехватило дыхание. Улыбка ребенка, обращенная к цветку, была красотой цветка, красотой мира.
- Как его зовут?
- Рекам.
Внук Камье. Камье - владыки и раба, охотника и земледельца, воина и миротворца.
- Красивое имя. Сколько ему лет?
На языке, на котором они говорили, это было: - Как долго он прожил? - Ответ Камсы был странным. - До конца его жизни, - сказала она, по крайней мере, так он понял ее шепот и ее диалект. Может быть, спрашивать возраст ребенка было дурным тоном или невезением.
Он откинулся на спинку скамьи. - Я чувствую себя очень старым, - сказал он. - Я сто лет не видел младенцев.
Хио сидела, сгорбившись, спиной к нему; он чувствовал, что ей хочется заткнуть уши. Она боялась его, инопланетянина. Жизнь не оставила Хио ничего, кроме страха, догадался он. Было ли ей двадцать, двадцать пять? Она выглядела на сорок. Может быть, ей было семнадцать. Обычные женщины, с которыми плохо обращались, быстро старели. Камсе, по его прикидкам, было немногим больше двадцати. Она была худенькой и невзрачной, но в ней были цветение и сок, которых не было в Хио.
- У хозяина были дети? - спросила Камса, прижимая своего ребенка к груди с некоторой сдержанной гордостью, застенчиво выставляя его напоказ.
- Нет.
- Йера, йера, - пробормотала она, еще одно рабское слово, которое он часто слышал в городских кварталах: - О, жалость, жалость.
- Как ты попадаешь прямо в точку, Камса, - сказал он. Она посмотрела в его сторону и улыбнулась. У нее были плохие зубы, но это была хорошая улыбка. Он думал, что ребенок не сосет. Он мирно лежал на сгибе ее руки. Хио оставалась напряженной и подпрыгивала всякий раз, когда он говорил, поэтому он больше ничего не сказал. Он отвернулся от них, посмотрел мимо кустов, на чудесный вид, который, когда бы вы ни шли или ни сидели, приводил в идеальное равновесие: уровни каменных плит, серовато-коричневая трава и голубая вода, изгибы аллей, массы и линии кустарника, огромное старое дерево, туманная река и ее зеленый дальний берег. Вскоре женщины снова тихо заговорили. Он не слушал, что они говорили. Он слышал их голоса, ощущал солнечный свет, ощущал покой.
Старая Гейна, ковыляя, направилась к ним по верхней террасе, поклонилась ему и сказала Камсе и Хио: - Чойо хочет видеть вас. Оставь мне этого ребенка. - Камса снова опустила ребенка на теплый камень. Они с Хио вскочили и пошли прочь - худые, легкие женщины, двигающиеся с непринужденной поспешностью. Старуха со стонами и гримасами постепенно осела на тропинку рядом с Рекамом. Она немедленно укрыла его складками пеленок, хмурясь и бормоча что-то по поводу глупости его матери. Эсдан наблюдал за ее осторожными движениями, за ее нежностью, когда она взяла ребенка на руки, поддерживая эту тяжелую головку и крошечные ножки, за ее нежностью, баюкающей его, покачивающей своим телом, чтобы укачать его.
Она подняла глаза на Эсдана. Она улыбнулась, и ее лицо покрылось тысячью морщинок. - Он - мой великий дар, - сказала она.
Он прошептал: - Ваш внук?
Кивок в ответ. Она продолжала мягко покачиваться. Глаза малыша были закрыты, его головка мягко лежала на ее худеньком, сухом животе. - Думаю, теперь он скоро умрет.
Через некоторое время Эсдан спросил: - Умрет?
Кивок. Она все еще улыбалась. Мягко, легонько покачиваясь. - Ему два года, господин.
- Я думал, он родился этим летом, - шепотом сказал Эсдан.
Старуха сказала: - Он пришел, чтобы немного пожить у нас.
- Что случилось?
- Атрофия.
Эсдан слышал этот термин. Он переспросил: - Аво? - название, которое он знал для этого, системной вирусной инфекции, распространенной среди детей-верелиан, часто встречающейся в жилых комплексах городов.
Она кивнула.
- Но она излечима!
Старуха ничего не сказала.
Аво была полностью излечима. Где были врачи. Где была медицина. Аво можно было вылечить в городе, а не в деревне. В большом доме, а не в помещениях для рабов. В мирное время, а не в военное. Дурак!
Может быть, она знала, что это излечимо, а может быть, и нет, может быть, она не знала, что означает это слово. Она укачивала ребенка, что-то напевая шепотом, не обращая внимания на дурака. Но она услышала его и наконец ответила, не глядя на него, наблюдая за спящим личиком ребенка.
- Я родилась в собственности, - сказала она, - и мои дочери. Но с ним было не так. Он и есть дар. Нам. Никто не может владеть им. Дар самого владыки Камье. Кто мог бы сохранить этот подарок?
Эсдан склонил голову.
Он сказал матери: - Он будет свободен. - И она ответила: - Да.
Наконец он сказал: - Можно мне подержать его?
Бабушка перестала раскачиваться и некоторое время сидела неподвижно. - Да, - сказала она. Она приподнялась и очень осторожно переложила спящего ребенка на руки Эсдану, к нему на колени.
- Ты держишь мою радость, - сказала она.
Ребенок весил всего ничего - шесть или семь фунтов. Это было все равно что держать в руках теплый цветок, крошечное животное, птицу. Пеленка волочилась внизу по камням. Гейна подняла ее и мягко накрыла ею ребенка, пряча его личико. Напряженная и нервозная, ревнивая, полная гордости, она стояла там на коленях. Вскоре она снова прижала ребенка к своему сердцу. - Ну вот, - сказала она, и ее лицо смягчилось от счастья.
В ту ночь Эсдану, спавшему в комнате, окна которой выходили на террасы Ярамеры, приснилось, что он потерял маленький круглый плоский камень, который всегда носил с собой в мешочке. Камень был из пуэбло. Когда он держал его в ладони и согревал, он мог говорить, беседовать с ним. Но он уже давно не разговаривал с ним. Теперь он понял, что у него этого нет. Он потерял его, где-то оставил. Он думал, что тот находится в подвале посольства. Он попытался спуститься в подвал, но дверь была заперта, и другую дверь он не смог найти.
Он проснулся. Раннее утро. Не нужно вставать. Он должен подумать о том, что делать, что сказать, когда Райайе вернется. Он не мог. Он подумал о сне, о камне, который говорил. Он пожалел, что не расслышал, что там было написано. Он подумал о пуэбло. Семья брата его отца жила в пуэбло Арканан на дальнем юге высокогорья. В детстве, каждый год в разгар северной зимы, Эси летал туда на сорок дней лета. Сначала с родителями, потом один. Его дядя и тетя выросли в Дарранде и не были жителями пуэбло. Их дети были такими. Они выросли в Арканане и полностью принадлежали ему. Старший, Сухан, на четырнадцать лет старше Эсдана, родился с непоправимыми дефектами мозга и нервной системы, и именно ради него его родители поселились в пуэбло. Там для него было место. Он стал пастухом. Он поднимался в горы вместе с ямами, животными, которых жители Южного Хейна завезли с планеты О тысячелетие или около того назад. Он присматривал за животными. Он возвращался жить в пуэбло только зимой. Эси видел его редко и был рад этому, находя Сухана пугающей фигурой - большим, неуклюжим, дурно пахнущим, с громким ревущим голосом, произносящим непонятные слова. Эси не мог понять, почему родители и сестры Сухана любили его. Он думал, что они притворяются. Никто не мог полюбить его.
Для подростка Эсдана это все еще было проблемой. Его двоюродная сестра Ной, сестра Сухана, которая стала руководителем водного хозяйства Арканана, сказала ему, что это не проблема, а загадка. - Ты видишь, что Сухан - наш проводник? - сказала она. - Посмотри на это. Он привел сюда жить моих родителей. Итак, мы с сестрой родились здесь. Итак, ты приезжаешь погостить к нам сюда. Итак, ты научился жить в пуэбло. Ты никогда не будешь простым городским жителем. Потому что Сухан привел тебя сюда. Направляя нас всех. В горы.
- На самом деле он нас не направлял, - возразил четырнадцатилетний подросток.
- Да, он это сделал. Мы последовали за его слабостью. Его незавершенностью. Провал открыт. Посмотри на воду, Эси. Она находит слабые места в скале, отверстия, впадины, пропуски. Следуя за водой, мы приходим туда, где наше место. - Затем она отправилась улаживать спор о правах пользования загородной ирригационной системой, потому что восточная сторона гор была очень засушливой местностью, а жители Арканана были сварливыми, хотя и гостеприимными, и руководитель водного хозяйства по-прежнему была при делах.
Но состояние Сухана было непоправимым, его слабости были недоступны даже чудесным медицинским навыкам Хейна. Этот же ребенок умирал от болезни, которую можно было вылечить простой серией инъекций. Было неправильно соглашаться с его болезнью, его смертью. Было неправильно позволять обстоятельствам, невезению, несправедливому обществу, фаталистической религии вычеркнуть его из своей жизни. Религия, которая поощряла ужасную пассивность рабов, которая приказывала этим женщинам ничего не делать, позволить ребенку зачахнуть и умереть.
Он должен вмешаться, он должен что-то сделать, но что можно было бы сделать?