|
Book Seven
|
КНИГА СЕДЬМАß
|
|
THE BOOK OF YOGA
|
Книга Йоги
|
|
|
|
|
|
|
|
I
THE JOY OF UNION; THE ORDEAL OF THE
FOREKNOWLEDGE OF DEATH AND THE HEART'S GRIEF
|
Песнь первая
Радость объединения; суровое испытание
знанием грядущей Смерти, горем сердца и болью
|
|
|
|
|
|
|
|
Fate followed her foreseen immutable road.
|
Cудьба следовала своею неизменной, предначертанной дорогой.
|
|
Man's hopes and longings build the journeying wheels
|
Надежды и сильные желания человека
|
|
That bear the body of his destiny
|
Являются движущимися колесами его судьбы
|
|
And lead his blind will towards an unknown goal.
|
И направляюют его слепую волю к неизвестной цели.
|
|
His fate within him shapes his acts and rules;
|
Его судьба внутри творит его принципы и действия;
|
|
Its face and form already are born in him,
|
Ее образ и форма уже в нем рождены,
|
|
Its parentage is in his secret soul:
|
В его душе скрывается ее таинственный источник;
|
|
Here Matter seems to mould the body's life
|
Кажется, что здесь Материя правит жизнью тела
|
|
And the soul follows where its nature drives.
|
И душа следует туда, куда ее влечет природа.
|
|
Nature and Fate compel his free-will's choice.
|
Природа и Судьба принуждают выбор его свободной воли.
|
|
But greater spirits this balance can reverse
|
Но души великие способны изменить это равновесие
|
|
And make the soul the artist of its fate.
|
И сделать душу творцом своей судьбы.
|
|
This is the mystic truth our ignorance hides:
|
Эту мистическую истину утаивает от нас наше неведение:
|
|
Doom is a passage for our inborn force,
|
Судьба - путь для нашей врожденной силы,
|
|
Our ordeal is the hidden spirit's choice,
|
Наше суровое испытание - выбор тайного духа,
|
|
Ananke is our being's own decree.
|
Ананке - собственное веление нашего существа.
|
|
All was fulfilled the heart of Savitri
|
Свершилось все то, что сердце Савитри,
|
|
Flower-sweet and adamant, passionate and calm,
|
Подобное сладостному цветку, но непреклонное, спокойное и страстное,
|
|
Had chosen and on her strength's unbending road
|
Избрало, и по непреклонному пути ее силы
|
|
Forced to its issue the long cosmic curve.
|
Направило к своему исходу долгий космической вираж.
|
|
Once more she sat behind loud hastening hooves;
|
Снова она сидела позади несущихся, грохочущих копыт;
|
|
A speed of armoured squadrons and a voice
|
Вооруженная свита и далеко несущийся отзвук
|
|
Far-heard of chariots bore her from her home.
|
Колесниц прочь уносили ее от дома.
|
|
A couchant earth wakened in its dumb muse
|
Простершаяся земля, проснувшись в своем безмолвном созерцании,
|
|
Looked up at her from a vast indolence:
|
Взирала снизу на нее из своей привольной праздности:
|
|
Hills wallowing in a bright haze, large lands
|
Просторные земли и в светлой дымке качающиеся холмы,
|
|
That lolled at ease beneath the summer heavens,
|
В покое простирались под летними небесами,
|
|
Region on region spacious in the sun,
|
Залитые солнцем широкие края,
|
|
Cities like chrysolites in the wide blaze
|
Сверкающие как хризолиты города,
|
|
And yellow rivers pacing lion-maned
|
И желтые, бурлящие реки, львиногривые
|
|
Led to the Shalwa marches' emerald line,
|
Вели к изумрудной линии окраинных земель Шалвы,
|
|
A happy front to iron vastnesses
|
К счастливой границе, где начинался край суровых просторов,
|
|
And austere peaks and titan solitudes.
|
Строгих вершин и титанических уединений.
|
|
Once more was near the fair and fated place,
|
Вновь приближалось прекрасное предначертанное место,
|
|
The borders gleaming with the groves' delight
|
Край, сверкающий восторгом рощ,
|
|
Where first she met the face of Satyavan
|
Где впервые она увидела лицо Сатьявана
|
|
And he saw like one waking into a dream
|
И он, словно пробудившись ото сна, увидел
|
|
Some timeless beauty and reality,
|
Какую-то вечную красоту и реальность,
|
|
The moon-gold sweetness of heaven's earth-born child.
|
Золотолунную сладость рожденного на землe дитя небес.
|
|
The past receded and the future neared:
|
Прошлое отступило и грядущее приблизилось:
|
|
Far now behind lay Madra's spacious halls,
|
Далеко позади лежали просторные холмы Мадры,
|
|
The white carved pillars, the cool dim alcoves,
|
Белые резные колонны, туманные прохладные альковы,
|
|
The tinged mosaic of the crystal floors,
|
Цветная мозаика хрустальных полов,
|
|
The towered pavilions, the wind-rippled pools
|
Павильоны с башенками, бассейны, тронутые рябью,
|
|
And gardens humming with the murmur of bees,
|
Сады, наполненные жужжаньем пчел,
|
|
Forgotten soon or a pale memory
|
Быстро забытый или почти стершийся из памяти
|
|
The fountain's plash in the white stone-bound pool,
|
Плеск фонтана в белокаменном пруде,
|
|
The thoughtful noontide's brooding solemn trance,
|
Торжественный созерцательный транс задумчивого полдня,
|
|
The colonnade's dream grey in the quiet eve,
|
И сон сумрачных аллей тихими вечерами,
|
|
The slow moonrise gliding in front of Night.
|
И медленный восход месяца, плывущего в предверии Ночи.
|
|
Left far behind were now the faces known,
|
Далеко позади остались знакомые лица,
|
|
The happy silken babble on laughter's lips
|
Счастливый нежный лепет на смеющих устах
|
|
And the close-clinging clasp of intimate hands
|
И крепкие объятья родных рук,
|
|
And adoration's light in cherished eyes
|
И свет обожания любимых глаз,
|
|
Offered to the one sovereign of their life.
|
Что были отданы единственной властительнице их жизни.
|
|
Nature's primaeval loneliness was here:
|
Здесь царствовало первобытное уединение природы:
|
|
Here only was the voice of bird and beast,-
|
Наполненное лишь голосами птиц и зверей, -
|
|
The ascetic's exile in the dim-souled huge
|
Место уединения аскета в смутно одушевленной беспредельности
|
|
Inhuman forest far from cheerful sound
|
Безлюдных лесов, далеких от радостных звуков
|
|
Of man's blithe converse and his crowded days.
|
Беспечного людского гомона и суетных человеческих дней.
|
|
In a broad eve with one red eye of cloud,
|
В просторе вечера под взором алых облаков,
|
|
Through a narrow opening, a green flowered cleft,
|
Сквозь узкий проход, зеленую, цветущую расщелину,
|
|
Out of the stare of sky and soil they came
|
Под пристальным взором небес и земли они прибыли
|
|
Into a mighty home of emerald dusk.
|
В могучий дом изумрудных сумерек.
|
|
There onward led by a faint brooding path
|
Там, продвигаясь вперед едва различимой, тихою тропинкой,
|
|
Which toiled through the shadow of enormous trunks
|
Что вилась в тени огромных деревьев,
|
|
And under arches misers of sunshine,
|
Под их кронами, скупо пропускающими солнечный свет,
|
|
They saw low thatched roofs of a hermitage
|
Они увидели соломенную низкую крышу жилища отшельника,
|
|
Huddled beneath a patch of azure hue
|
Под клочком лазурного неба
|
|
In a sunlit clearing that seemed the outbreak
|
На залитой солнцем поляне, что казалась
|
|
Of a glad smile in the forest's monstrous heart,
|
Улыбкой радости в огромном сердце лесов,
|
|
A rude refuge of the thought and will of man
|
Простое убежище мысли и воли человека,
|
|
Watched by the crowding giants of the wood.
|
Охраняемое толпящимися гигантами леса.
|
|
Arrived in that rough-hewn homestead they gave,
|
И войдя в грубо срубленную хижину, они отдали
|
|
Questioning no more the strangeness of her fate,
|
Не рассуждая больше о странностях ее судьбы,
|
|
Their pride and loved one to the great blind king,
|
Свою гордость, свою возлюбленную дочь великому, слепому королю.
|
|
A regal pillar of fallen mightiness
|
Царственному столпу павшего могущества,
|
|
And the stately care-worn woman once a queen
|
И статной, измученной заботами женщине, когда-то бывшей королевой,
|
|
Who now hoped nothing for herself from life,
|
Которая ничего не желала от жизни для себя,
|
|
But all things only hoped for her one child,
|
Но все свои надежды связывала лишь со своим единственным чадом,
|
|
Calling on that single head from partial Fate
|
Прося у пристрастной Судьбы для него
|
|
All joy of earth, all heaven's beatitude.
|
Всю радость земли, все блаженство небес.
|
|
Adoring wisdom and beauty like a young god's,
|
Обожая его мудрость и красоту юного бога,
|
|
She saw him loved by heaven as by herself,
|
Она желала, чтобы небеса его любили так же, как она.
|
|
She rejoiced in his brightness and believed in his fate
|
Она радовалась свету в нем и верила в его судьбу,
|
|
And knew not of the evil drawing near.
|
И не знала о приближающемся зле.
|
|
Lingering some days upon the forest verge
|
Задержавшись несколько дней на опушке леса,
|
|
Like men who lengthen out departure's pain,
|
Словно оттягивая боль расставания,
|
|
Unwilling to separate sorrowful clinging hands,
|
Не желая разомкнуть печально сцепленные руки,
|
|
Unwilling to see for the last time a face,
|
Не желая видеть в последний раз лицо,
|
|
Heavy with the sorrow of a coming day
|
Отмеченное печатью скорби грядущего дня,
|
|
And wondering at the carelessness of Fate
|
И удивляясь беспечности Судьбы,
|
|
Who breaks with idle hands her supreme works,
|
Что праздными руками ломает свои самые высокие труды,
|
|
They parted from her with pain-fraught burdened hearts
|
С сердцами, полными тяжести и боли, они расстались с нею,
|
|
As forced by inescapable fate we part
|
Как расстаемся мы, принуждаемые неотвратимою судьбой
|
|
From one whom we shall never see again;
|
С теми, кого мы никогда уж не увидим больше;
|
|
Driven by the singularity of her fate,
|
Покорившись странности ее судьбы,
|
|
Helpless against the choice of Savitri's heart
|
Беспомощные против выбора сердца Савитри,
|
|
They left her to her rapture and her doom
|
Они оставили ее ее восторгу и ей назначенному року
|
|
In the tremendous forest's savage charge.
|
Поручив ее первобытной заботе огромного, дикого леса.
|
|
All put behind her that was once her life,
|
Все, что было ее жизнью когда-то, осталось позади,
|
|
All welcomed that henceforth was his and hers,
|
Все она приняла, что отныне стало их общим уделом,
|
|
She abode with Satyavan in the wild woods:
|
Она поселилась с Сатьяваном в диком лесу:
|
|
Priceless she deemed her joy so close to death;
|
Бесценной она считала свою радость, что была так близка к смерти;
|
|
Apart with love she lived for love alone.
|
Разлучаемая с любовью, жила она одной любовью.
|
|
As if self-poised above the march of days,
|
Словно обретя покой над маршем дней
|
|
Her immobile spirit watched the haste of Time,
|
Ее неподвижный дух наблюдал торопливую поступь Времени,
|
|
A statue of passion and invincible force,
|
Изваяние страсти и непобедимой силы,
|
|
An absolutism of sweet imperious will,
|
Абсолютизм сладостной, властной воли,
|
|
A tranquillity and a violence of the gods
|
Спокойствие и неистовство богов,
|
|
Indomitable and immutable.
|
Неизменных и неукротимых.
|
|
|
|
|
|
|
|
At first to her beneath the sapphire heavens
|
Сначала лесное уединение под сапфировыми небесами
|
|
The sylvan solitude was a gorgeous dream,
|
Казалось ей чудесным сном,
|
|
An altar of the summer's splendour and fire,
|
Алтарем великолепия лета и его огня,
|
|
A sky-topped flower-hung palace of the gods
|
Дворцом богов, в убранстве цветов под куполом-небом,
|
|
And all its scenes a smile on rapture's lips
|
Все его сцены были улыбкой на устах восторга
|
|
And all its voices bards of happiness.
|
Менестрелями счастья пели все его голоса.
|
|
There was a chanting in the casual wind,
|
В каждом случайном ветерке слышалась песня,
|
|
There was a glory in the least sunbeam;
|
Великолепие сияло в мельчайшем лучике солнца;
|
|
Night was a chrysoprase on velvet cloth,
|
Ночь была халцедоном на бархате,
|
|
A nestling darkness or a moonlit deep;
|
Дарующей приют темнотой или пронизанной лунным светом глубиной;
|
|
Day was a purple pageant and a hymn,
|
День был гимном и пышным празднеством,
|
|
A wave of the laughter of light from morn to eve.
|
Волной солнечного смеха с утра до вечера.
|
|
His absence was a dream of memory,
|
Отсутствие Сатьявана было лишь грезой в памяти,
|
|
His presence was the empire of a god.
|
Его присутствие было царством бога.
|
|
A fusing of the joys of earth and heaven,
|
Сплав радостей земли и небес,
|
|
A tremulous blaze of nuptial rapture passed,
|
Трепетное пламя брачного восторга,
|
|
A rushing of two spirits to be one,
|
Стремление двух душ быть едиными,
|
|
A burning of two bodies in one flame.
|
В одном огне горение двух тел.
|
|
Opened were gates of unforgettable bliss:
|
Распахнулись врата незабываемого блаженства:
|
|
Two lives were locked within an earthly heaven
|
Две жизни соединились внутри земных небес,
|
|
And fate and grief fled from that fiery hour.
|
От этого огненного часа бежали судьба и горе.
|
|
But soon now failed the summer's ardent breath
|
Но вскоре ослабело горячее дыхание лета
|
|
And throngs of blue-black clouds crept through the sky
|
Толпы черно-синих туч поползли по небу,
|
|
And rain fled sobbing over the dripping leaves
|
Всхлипывая, дождь забарабанил по листве,
|
|
And storm became the forest's titan voice.
|
И грозы стали титаническим голосом леса.
|
|
Then listening to the thunder's fatal crash
|
Тогда, прислушиваясь к роковым ударам грома
|
|
And the fugitive pattering footsteps of the showers
|
Бегущим, стучащим шагам ливней,
|
|
And the long unsatisfied panting of the wind
|
И долгой, томящейся задыхающейся тоске ветра,
|
|
And sorrow muttering in the sound-vexed night,
|
И печали невнятно шепчущей в звуках ночи,
|
|
The grief of all the world came near to her.
|
Горе всего мира приблизилось к ней.
|
|
Night's darkness seemed her future's ominous face.
|
Ночная мгла казалась зловещим ликом ее грядущего.
|
|
The shadow of her lover's doom arose
|
Тень рока ее возлюбленного возникла перед ней,
|
|
And fear laid hands upon her mortal heart.
|
И страх наложил руки на ее смертное сердце
|
|
The moments swift and ruthless raced; alarmed
|
Стремительные и безжалостные проносились мгновения; встревоженные
|
|
Her thoughts, her mind remembered Narad's date.
|
Мысли наполнили ей о дне предсказанном Нарадой.
|
|
A trembling moved accountant of her riches,
|
Трепеща бегал счетовод ее богатств,
|
|
She reckoned the insufficient days between:
|
Она считала дни, оставшиеся до роковой даты:
|
|
A dire expectancy knocked at her breast;
|
Гнетущее ожидание стучалось в ее грудь;
|
|
Dreadful to her were the footsteps of the hours:
|
Шаги часов были для нее ужасны:
|
|
Grief came, a passionate stranger to her gate:
|
Неистовым чужестранцем к ее воротам приблизилось горе:
|
|
Banished when in his arms, out of her sleep
|
Изгоняемое из ее снов лишь в объятиях Сатьявана
|
|
It rose at morn to look into her face.
|
Оно поднималось утром, чтобы вновь взглянуть ей в лицо.
|
|
Vainly she fled into abysms of bliss
|
Напрасно она убегала в бездны блаженства
|
|
From her pursuing foresight of the end.
|
От преследующего ее предвидения конца.
|
|
The more she plunged into love that anguish grew;
|
Чем больше она погружалась в любовь, тем сильнее возрастала ее мука;
|
|
Her deepest grief from sweetest gulfs arose.
|
Из сладчайших бездн поднималось ее глубочайшее горе.
|
|
Remembrance was a poignant pang, she felt
|
Память была мучительной болью, она ощущала,
|
|
Each day a golden leaf torn cruelly out
|
Каждый день словно золотой лист, безжалостно вырванный
|
|
From her too slender book of love and joy.
|
Из слишком тонкой книги ее любви и радости.
|
|
Thus swaying in strong gusts of happiness
|
Так, раскачиваясь в могучих шквалах счастья
|
|
And swimming in foreboding's sombre waves
|
И плывя в темных волнах предчувствия,
|
|
And feeding sorrow and terror with her heart,-
|
Вскармливая горе и ужас своим сердцем, --
|
|
For now they sat among her bosom's guests
|
Ибо отныне они стали гостями в ее груди
|
|
Or in her inner chamber paced apart,-
|
Или шествовали поодаль в ее внутренних покоях, -
|
|
Her eyes stared blind into the future's night.
|
Ее глаза невидяще всматривались в ночь грядущего.
|
|
Out of her separate self she looked and saw,
|
Глазами своей души Савитри смотрела и видела,
|
|
Moving amid the unconscious faces loved,
|
Живя среди ничего незнающих любимых лиц,
|
|
In mind a stranger though in heart so near,
|
В уме отчужденная, хотя в сердце столь близкая,
|
|
The ignorant smiling world go happily by
|
Как невежественный, улыбаюшийся мир беспечно проходит мимо
|
|
Upon its way towards an unknown doom
|
Своею дорогою к недомому року,
|
|
And wondered at the careless lives of men.
|
И удивлялась беззаботной жизни людей.
|
|
As if in different worlds they walked, though close,
|
Словно в разных, хотя и близких мирах они двигались,
|
|
They confident of the returning sun,
|
Они были уверены в возвращении солнца,
|
|
They wrapped in little hourly hopes and tasks,-
|
Они укутывали себя в ежечасные маленькие надежды и заботы,-
|
|
She in her dreadful knowledge was alone.
|
Она же была одинока в своем страшном знании.
|
|
The rich and happy secrecy that once
|
Богатая и счастливая тайна, что когда-то
|
|
Enshrined her as if in a silver bower
|
Ее хранила словно в серебряном жилище
|
|
Apart in a bright nest of thoughts and dreams
|
Уединенно в светлом гнезде мыслей и грез,
|
|
Made room for tragic hours of solitude
|
Сотворила место для трагичных часов одиночества
|
|
And lonely grief that none could share or know,
|
И для одинокого горя, которое никто не мог знать или разделить,
|
|
A body seeing the end too soon of joy
|
Тело, видящее слишком быстрое окончание радости
|
|
And the fragile happiness of its mortal love.
|
И хрупкое счастье своей смертной любви.
|
|
Her quiet visage still and sweet and calm,
|
Ее спокойный облик, тишина, невозмутимость и сладость
|
|
Her graceful daily acts were now a mask;
|
Ее, исполненные грации, повседневные действия были сейчас лишь маской;
|
|
In vain she looked upon her depths to find
|
Тщетно она вглядывалась в свои глубины, чтобы найти
|
|
A ground of stillness and the spirit's peace.
|
Основу для мира и духовного покоя.
|
|
Still veiled from her was the silent Being within
|
Еще скрыто от нее было безмолвное Существо внутри,
|
|
Who sees life's drama pass with unmoved eyes,
|
Которое спокойными глазами наблюдает, как проходит драма жизни,
|
|
Supports the sorrow of the mind and heart
|
И выносит печаль ума и сердца
|
|
And bears in human breasts the world and fate.
|
И несет в груди человека его судьбу и весь мир.
|
|
A glimpse or flashes came, the Presence was hid.
|
Случались проблески или вспышки, Присутствие же было скрыто.
|
|
Only her violent heart and passionate will
|
Лишь ее неистовое сердце и пылкая воля
|
|
Were pushed in front to meet the immutable doom;
|
Вышли на передний план, чтобы встретить неизбежный рок;
|
|
Defenceless, nude, bound to her human lot
|
Беззащитные, нагие, связанные ее человеческим уделом,
|
|
They had no means to act, no way to save.
|
Они не имели средств, чтобы действовать, и не знали пути к спасению.
|
|
These she controlled, nothing was shown outside:
|
Она управляла ими, ничего не показывая внешне:
|
|
She was still to them the child they knew and loved;
|
Для окружающих она все еще была то прежнее дитя, которое они знали и любили;
|
|
The sorrowing woman they saw not within.
|
Они не видели в ней страдающей женщины.
|
|
No change was in her beautiful motions seen:
|
Не было видно перемены в ее прекрасных движениях:
|
|
A worshipped empress all once vied to serve,
|
Боготворимая принцесса, которой когда-то все наперебой старались услужить,
|
|
She made herself the diligent serf of all,
|
Она сделалась теперь для всех прилежною служанкой,
|
|
Nor spared the labour of broom and jar and well,
|
Не чуралась кувшина, колодца, и метлы
|
|
Or close gentle tending or to heap the fire
|
Или проявляла внимательную, мягкую заботу или разжигала огонь
|
|
Of altar and kitchen, no slight task allowed
|
Алтаря и кухни, никакую работу не позволяя делать другим,
|
|
To others that her woman's strength might do.
|
Что была посильна ее женской силе.
|
|
In all her acts a strange divinity shone:
|
Во всех ее действиях сияла необычная божественность:
|
|
Into a simplest movement she could bring
|
В простейшее движение она могла привнести
|
|
A oneness with earth's glowing robe of light,
|
Единство с пылающей мантией света земли,
|
|
A lifting up of common acts by love.
|
Возвышая обычные действия любовью.
|
|
All-love was hers and its one heavenly cord
|
С ней была вселенская любовь, чья единственная божественная нить
|
|
Bound all to all with her as golden tie.
|
Связывала ее золотыми узами со всем миром.
|
|
But when her grief to the surface pressed too close,
|
Но когда ее горе подходило слишком близко к поверхности,
|
|
These things, once gracious adjuncts of her joy,
|
Эти вещи, прежде такие чудесные дополнения ее радости,
|
|
Seemed meaningless to her, a gleaming shell,
|
Казались ей бессмысленными, какой-то сверкающей скорлупою,
|
|
Or were a round mechanical and void,
|
Или механическим, пустым круговоротом,
|
|
Her body's actions shared not by her will.
|
Ее воля не участвовала в действиях тела.
|
|
Always behind this strange divided life
|
И все время позади этой странной двойной жизни
|
|
Her spirit like a sea of living fire
|
Ее дух, подобно океану живого огня,
|
|
Possessed her lover and to his body clung,
|
Обладал ее возлюбленным и держался за его тело,
|
|
One locked embrace to guard its threatened mate.
|
Заключая его в объятия, чтобы уберечь от грозящей ему беды.
|
|
At night she woke through the slow silent hours
|
Ночами она просыпалась и медленными, безмолвными часами,
|
|
Brooding on the treasure of his bosom and face,
|
Созерцала сокровище его груди и лица,
|
|
Hung o'er the sleep-bound beauty of his brow
|
И смотрела на охваченную сном красоту его чела
|
|
Or laid her burning cheek upon his feet.
|
Или горячей щекой прижималась к его ногам.
|
|
Waking at morn her lips endlessly clung to his,
|
Пробуждаясь утром, ее уста казалось, навечно, припадали к его устам,
|
|
Unwilling ever to separate again
|
Не желая никогда вновь расставаться
|
|
Or lose that honeyed drain of lingering joy,
|
И терять этот медоносный источник нескончаемой радости,
|
|
Unwilling to loose his body from her breast,
|
Не желая отпускать его тело от своей груди,
|
|
The warm inadequate signs that love must use.
|
Эти пылкие и недостаточные знаки, которыми приходиться пользоваться любви.
|
|
Intolerant of the poverty of Time
|
Нетерпимая к скупости Времени
|
|
Her passion catching at the fugitive hours
|
Ее страсть, пытаясь поймать убегающие часы,
|
|
Willed the expense of centuries in one day
|
В один день жаждала вместить целые столетия
|
|
Of prodigal love and the surf of ecstasy;
|
Расточительной любви и морей экстаза;
|
|
Or else she strove even in mortal time
|
Или даже в смертном времени она старалась
|
|
To build a little room for timelessness
|
Сотворить маленькое пространство для вечного,
|
|
By the deep union of two human lives,
|
Через глубокое единение двух человеческих жизней,
|
|
Her soul secluded shut into his soul.
|
Свою душу заключить в его душе.
|
|
After all was given she demanded still;
|
После всего, что было ей дано, она требовала еще;
|
|
Even by his strong embrace unsatisfied,
|
Неудовлетворенная даже его крепкими объятиями,
|
|
She longed to cry, "O tender Satyavan,
|
Ей страстно хотелось воскликнуть: "О нежный Сатьяван,
|
|
O lover of my soul, give more, give more
|
О любовь моей души, дай больше, дай больше
|
|
Of love while yet thou canst, to her thou lov'st.
|
Любви, пока ты еще можешь, той, кого ты любишь.
|
|
Imprint thyself for every nerve to keep
|
Отпечатайся в каждом нерве, чтоб сохранить
|
|
That thrills to thee the message of my heart.
|
Этот трепет, что посылает тебе мое сердце.
|
|
For soon we part and who shall know how long
|
Ибо скоро разлучимся мы, и кто знает, сколько времени пройдет, прежде чем
|
|
Before the great wheel in its monstrous round
|
Великое колесо в своем чудовищном кружении
|
|
Restore us to each other and our love?"
|
Вернет нас друг другу и нашей любви?"
|
|
Too well she loved to speak a fateful word
|
Но слишком она любила, чтобы произнести эти роковые слова
|
|
And lay her burden on his happy head;
|
И возложить свое бремя на счастливую голову возлюбленного;
|
|
She pressed the outsurging grief back into her breast
|
Она подавляла растущее горе в своей груди,
|
|
To dwell within silent, unhelped, alone.
|
Чтобы, одинокое и безпомощное, безмолвно жило оно внутри.
|
|
But Satyavan sometimes half understood,
|
Но Сатьяван иногда догадывался
|
|
Or felt at least with the uncertain answer
|
Или по крайней мере чувствовал, , с неуверенным ответом
|
|
Of our thought-blinded hearts the unuttered need,
|
Нашего ослепленого мыслью сердца, невысказанную потребность,
|
|
The unplumbed abyss of her deep passionate want.
|
Неизмеримую бездну ее страстной, глубокой нужды.
|
|
All of his speeding days that he could spare
|
Те, из быстролетных своих дней, которые он мог освободить
|
|
From labour in the forest hewing wood
|
От рубки деревьев в лесу,
|
|
And hunting food in the wild sylvan glades
|
От охоты на диких, лесных полянах
|
|
And service to his father's sightless life
|
И заботы о своем слепом отце,
|
|
He gave to her and helped to increase the hours
|
Он дарил ей и помогал растянуть время
|
|
By the nearness of his presence and his clasp,
|
Близостью своего присутствия и своими объятьями,
|
|
And lavish softness of heart-seeking words
|
Щедрой мягкостью найденных сердцем слов,
|
|
And the close beating felt of heart on heart.
|
И биением двух сердец, что близко чувствуют друг друга.
|
|
All was too little for her bottomless need.
|
Но всего этого было слишком мало для ее бездонной нужды.
|
|
If in his presence she forgot awhile,
|
И если в его присутствии она на время забывалась,
|
|
Grief filled his absence with its aching touch;
|
Горе заполняло своим терзающим прикосновением боли его отсутствие,
|
|
She saw the desert of her coming days
|
Она видела пустоту своих грядущих дней,
|
|
Imaged in every solitary hour.
|
Что представлялась ей в часы одиночества.
|
|
Although with a vain imaginary bliss
|
Хотя с напрасным воображаемым блаженством
|
|
Of fiery union through death's door of escape
|
Огненного союза она убегала вместе с ним через врата смерти
|
|
She dreamed of her body robed in funeral flame,
|
И грезила, как ее тело будет охвачено погребальным огнем,
|
|
She knew she must not clutch that happiness
|
Но она знала, что ей не дано это счастье:
|
|
To die with him and follow, seizing his robe
|
Умереть с ним и следовать за ним, цепляясь за его одежды,
|
|
Across our other countries, travellers glad
|
Радостными спутниками через тонкие миры,
|
|
Into the sweet or terrible Beyond.
|
В сладостное или ужасное Запредельное.
|
|
For those sad parents still would need her here
|
Ибо безутешные родители будут еще нуждаться в ней здесь,
|
|
To help the empty remnant of their day.
|
Чтоб облегчить им пустой остаток их дней.
|
|
Often it seemed to her the ages' pain
|
Часто ей казалось, что мука всех эпох
|
|
Had pressed their quintessence into her single woe,
|
Квинтэссенцией спрессовалась в одном лишь ее горе,
|
|
Concentrating in her a tortured world.
|
Миром страдания сконцентрировавшись в ней.
|
|
Thus in the silent chamber of her soul
|
Так, в безмолвных покоях своей души
|
|
Cloistering her love to live with secret grief
|
Заточив любовь в свое тайное горе,
|
|
She dwelt like a dumb priest with hidden gods
|
Она жила, как безмоловная жрица с незримыми богами,
|
|
Unappeased by the wordless offering of her days,
|
Неудовлетворенными бессловесным жертвоприношеньем ее дней,
|
|
Lifting to them her sorrow like frankincense,
|
Вознося им свое горе словно фимиам,
|
|
Her life the altar, herself the sacrifice.
|
Предлагая свою жизнь как алтарь, а саму себя как жертву.
|
|
Yet ever they grew into each other more
|
Так все время друг в друга они врастали,
|
|
Until it seemed no power could rend apart,
|
И казалось, нет силы, что могла их разлучить,
|
|
Since even the body's walls could not divide.
|
Ибо даже стены тела не могли их разделить.
|
|
For when he wandered in the forest, oft
|
И часто, когда он скитался по лесам
|
|
Her conscious spirit walked with him and knew
|
Ее сознательный дух был вместе с ним и знал
|
|
His actions as if in herself he moved;
|
Его действия, словно бы он передвигался в ней самой;
|
|
He, less aware, thrilled with her from afar.
|
Он же, менее осознавая, трепетал ею издали.
|
|
Always the stature of her passion grew;
|
Страсть ее все время росла,
|
|
Grief, fear became the food of mighty love.
|
Могучей пищей любви стали горе и страх.
|
|
Increased by its torment it filled the whole world;
|
Возрастая от своей муки, любовь заполнила весь мир,
|
|
It was all her life, became her whole earth and heaven.
|
Она стала всей ее жизнью, всей землею и небесами.
|
|
|
|
|
Although life-born, an infant of the hours,
|
Хотя рожденная на земле, дитя времени,
|
|
Immortal it walked unslayable as the gods:
|
Она шествовала бессмертная, неуязвимая как боги:
|
|
Her spirit stretched measureless in strength divine,
|
Ее дух расширился неизмеримо в божественной силе,
|
|
An anvil for the blows of Fate and Time:
|
Став наковальней для ударов Судьбы и Времени:
|
|
Or tired of sorrow's passionate luxury,
|
Или устав от страстной роскоши страдания,
|
|
Grief's self became calm, dull-eyed, resolute,
|
Само горе стало спокойным, тусклым и решительным,
|
|
Awaiting some issue of its fiery struggle,
|
Ожидая какого-то исхода своего огненного усилия.
|
|
Some deed in which it might for ever cease,
|
Какого-то действия, в котором оно могло бы навеки прекратиться,
|
|
Victorious over itself and death and tears.
|
Победы над собой, над слезами и смертью.
|
|
The year now paused upon the brink of change.
|
Год теперь замер на краю перемены.
|
|
No more the storms sailed with stupendous wings
|
Не было больше штормов, несущихся на огромных крыльях,
|
|
And thunder strode in wrath across the world,
|
И гром в гневе больше не шагал по миру,
|
|
But still was heard a muttering in the sky
|
Но все еще были слышны в небе отдаленные раскаты грома
|
|
And rain dripped wearily through the mournful air
|
И дождь, утихая, моросил, сквозь траурный воздух
|
|
And grey slow-drifting clouds shut in the earth.
|
И серые, медленно проплывающие облака, нависли над землею.
|
|
So her grief's heavy sky shut in her heart.
|
Так затянуло ее сердце тяжелое небо ее горя
|
|
A still self hid behind but gave no light:
|
Спокойное я скрывалось позади, но не давало света:
|
|
No voice came down from the forgotten heights;
|
Никакой голос не доносился вниз с позабытых высот;
|
|
Only in the privacy of its brooding pain
|
Лишь в уединенности своей неизбывной боли
|
|
Her human heart spoke to the body's fate.
|
Ее человеческое сердце беседовало с судьбою тела.
|
|
|
|
|
End of Canto One
|
Конец первой песни
|