Хорошая жизнь
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Фред Вандер
ХОРОШАЯ ЖИЗНЬ
Воспоминания
Перевод И. Городинского
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
В то время от Лиона до Парижа приходилось добираться пять нудных часов. В наше время поезда ходят быстрее. Я сел после полудня в марсельский скорый, к счастью он не был переполнен. В купе сидели двое сельскохозяйственных рабочих и алжирец, оба с такими же как у меня красными носами от обилия свежего воздуха и отсутствия денег на спальный вагон. Один из них вынул батон с колбасой и сыром и яблоки. Он посмотрел на меня, разделил завтрак и отдал мне половину. Молча. Даже не улыбнулся. Меня мутило от голода, это было заметно. - Здесь люди смотрят тебе в лицо, - подумал я, уплетая яблоко, и ощутил вкус абсолютно новой жизни.
В Париже должен был начаться второй этап моей жизни. В свои двадцать я был немного романтиком. Сегодня, после столь многих лет я вспоминаю об этом этапе, как об одном из прекраснейших среди всех, выпавших на мою долю. Ты приезжаешь в Париж без багажа, без денег, без языка, абсолютно никого не зная в этом городе и не имея никакого представления о том, как устроен мир, Но что с того, если ты уже в пути, и кто-то делится с тобой куском копченой колбасы. Потом я растянулся на деревянной полке и уснул. Спать было неудобно, но я был счастлив. Мой благодетель несколько раз покосился в мою сторону, но не стал докучать вопросами. Незачем. Мы были людьми одного сорта. Здесь этого хватило! Он сошел в Осере (Аuхеrrе), оставив мне с усмешкой полпачки Галльских на скамье. Я не курил, но откуда ему было это знать. Однако полпачки сигарет в мой руке словно давали мне понять, что моя полоса удач на этом не кончится. В пять часов утра, когда поезд уже проезжал с многочисленными остановками красный пригородный пояс Парижа, в него влезла пара сотен заспанных постоянных пассажиров. Поезд заполнили до отказа люди, ехавшие в Париж на работу. Я сидел зажатый со всех сторон молодыми женщинами. Они пахли свежим бельем, душистым мылом и человеческим телом, это было прекрасно! В шесть тридцать мы прибыли на Лионский вокзал. Толпы людей хлынули из пригородных поездов, которые приходили один за другим битком набитые рабочими, продавщицами и уборщицами. Я тоже влился в людской поток. Я устал, у меня кружилась голова от своего рода эйфории, тогда я даже не знал, что это такое. В тихих уголках вокзала дремали клошары, парижские бродяги, которые но ночам обживают вокзалы, словно муравьи навозные кучи. Один их них подошел ко мне и произнес только одно слово: сигареты. Я падал с ног от усталости, но обрадовался, что со мной заговорили. - Мужик, - подумал я, - да ведь ты понимаешь этот проклятый язык! И подарил ему полпачки Галльских. Он обалдело посмотрел на меня, взял за руку и повел. "Quest-ce que tu churches ici, nom de dieu?" - Чего тебе здесь надо, - спросил он. Больше ни слова, все было написано на моем лице. - Иди за мной, - знаком показал он. Мы вышли из вокзала вместе с толпой, и он повел меня к ближайшей станции метро. Я успел осмотреться. Одно из серых уличных ущелий Парижа, убогие фасады домов - я их сразу полюбил - позолоченные восходящим солнцем. Бешеное движение и такая масса людей, какой я прежде никогда не видел. Потом мы с клошаром спустились в подземку. Повсюду вниз вели лестницы, на них мне навстречу стремился своеобразный, пахнущий медью воздушный поток, который невозможно забыть. Доносится стон и шипение гидравлических тормозов прибывающих поездов, слышно как они свистят, трогаясь с места. В большой стеклянной витрине висит карта города, утыканная маленькими синими лампочками. Можно нажать кнопку и выбрать нужную станцию, если ты знаешь куда тебе надо. Лампочки вспыхнут и высветят линии метро, которыми ты должен добраться до места. Мой новый приятель с лицом алкоголика, на вид ему было лет пятьдесят, запросто сказал мне, что его зовут Пепе. И показал мне куда мы едем. На Монмартр!
Он привел меня в ночлежку для бездомных позади собора Святого Юра (SacrИ-Couer) на монмартском холме. Утрилло изобразил эти места на своих бесчисленных городских пейзажах. Репродукция одного из них и сегодня висит в моей комнате. В конторке приюта сидел чиновник, он взял мои документы и выдал мне постель на втором этаже. Пепе, ухмыльнувшись, попрощался со мной, за это время он жадно выкурил все мои сигареты, сказав в утешение несколько слов, которые я не понял. Я немедленно поднялся наверх в общую спальню и бросился на нары. Я прибыл. Какое-то мгновенье мне казалось, что в этом проклятом городе не пропадешь.
Конец мая 1938 года. Я такой же беженец, как десятки тысяч других. Я видел Гитлера. Видел, как он въезжал в Вену: Мое мировоззрение менялось, я был уже наполовину другим человеком. Мое новое мировоззрение отчасти окрепло в тюрьме Понтарлье, (Pontarler) где я провел три недели за незаконный переход границы. Я нелегально перешел из Наудерса в Тироле в Швейцарию, но швейцарцы задержали меня и выдворили во Францию. Французская полиция снова сцапала меня на границе и препроводила в участок, потому что у меня не было ни въездных документов, ни денег. В камере кроме меня находились сутенер и вор. Два дня они нещадно били меня, ведь я ничего не понимал: ни их жаргона, ни жестоких нравов кутузки. Потом они передумали и преподали мне урок. Люди могут меняться. Выйдя из тюрьмы я умел делать две веши: чистить парашу, не теряя чувства собственного достоинства, и ругаться, ругаться по-французски без акцента. Я еще не мог произнести на этом прекрасном языке осмысленную фразу, но знал, как защититься от любой напасти: подлец, псих, мерзавец! (Crapule! Tordue! Salopard!) Но меняются не только люди, города меняются тоже. Каждый раз, когда я приезжал в Париж все было по-другому. И я был другой, словно проснулся после глубокого сна. Поэтому я снова и снова бродил взад вперед по улицам и созерцал город. От Площади Республики бесконечно длинными бульварами до Гранд Опера и Триумфальной Арки и снова назад: Елисейские поля и вдоль Сены к кафедральному собору Нотр Дам, к Бульвару Сен-Мишель. (Я как-то раз проехал в экипаже вдоль какой-то реки вверх по течению и по другой стороне вниз до самого устья, где на меня произвели сильное впечатление неприметные люди в крошечных домиках, которые боялись любых перемен. Иногда я мучительно завидовал их тайному желанию жить вдали от чужих глаз!) Но и в больших городах люди влачат жалкое существование подобно кораллам, они сидят на месте. Они цепляются за рифы, и вода гладит их. Есть люди, которые еще не познали свою бессмертную душу просто потому, что не смеют заглянуть в нее. Они живут и умирают на одном месте, замкнувшись в себе. Как в футляре. И все-таки очень трогательно видеть их скромность и трудолюбие.
Разглядывая городские декорации, я впервые почувствовал, что един со всеми людьми. Это было великое событие в моей парижской жизни. Я был изгоем, парией, но я был одним из них. Я ощущал себя неудачником, но когда я видел на улицах других неудачников, это как-то успокаивало. Я, иссохший от голода, исколесил вдоль и поперек большие бульвары мимо многочисленных маленьких ресторанчиков, где посетители теснились за столиками, уставленными обильной едой: вермишелью и мясом, рыбой, изысканными салатами и искрящимся вином. Из некоторых боковых улочек бил в нос аромат жареного барашка в лакомом чесночном соусе, отчего у тебя выступал холодный пот и начинали дрожать руки. Мир, полный соблазнов, в котором голодному живется вдвойне мучительнее. Увидев самую большую и самую прекрасную площадь Европы Площадь Согласия я три часа стоял, как вкопанный. Наконец-то я понял, что такое свобода. Я не мог бы объяснить, что она такое, эта свобода. Свобода ощущалась как воздух, как свет Парижа!
Но в 1789 году напротив, на другом конце этой же площади, где жители Парижа возвели гильотину, текли потоки крови. И народ ликовал. В Вене тоже несколько недель тому назад при въезде Гитлера ликовал народ. Я видел, как он проезжал по моему кварталу в открытой машине к Площади Героев, где его ожидал триумфальный прием. Люди не знали в какое море крови обойдется Европе их восторг! Венцы заполнили улицы и дома, висели на окнах, плотно набились на балконы и даже крыши, сидели на фонарных столбах, деревьях, собственно говоря, везде и орали: - Да здравствует Победа! Спасибо нашему фюреру!
2
Выйдя утром из ночлежки, я долго стоял на широкой лестнице и созерцал панораму города. Все страхи остались позади. Я в Париже. Отсутствие страха конечно не могло заменить завтрак, зато я чувствовал себя в безопасности: никто не выдаст меня слепой человеческой ненависти! У белоснежной сияющей базилики, где почти в любое время толпятся люди, чтобы насладиться бесподобным видом этого города, я встретил одного из моих знакомых венцев Зигу Клейна. Мы сразу узнали друг друга: мускулистый малый, по его словам он жил в Париже почти три недели и уже освоился.
- Что у тебя с глазами, - насмешливо спросил он, - ты, наверное, сегодня еще не ел. Видать не побывал в комитете. Они как могут поддерживают эмигрантов. Прожить на эти деньги нельзя, но их хватит на три дня на прокорм! Кроме того ты должен обзавестись списком богатых людей. Где его взять? Очень просто, в телефонной книге! Еврейских предпринимателей ты легко определишь по фамилиям: Розенталь, Розенштраух, Нусенбаум, Фейгль, Танненбаум, Вейс, Шварц или Рот...
Он показал мне список.
- Кто-то из них владелец фабрики готового платья, кто-то производит башмаки, портфели или прикроватные коврики. Это люди, которых ты должен занести в свой список.
- Но я не нищий.
Зиги засмеялся.
- Что значит нищий, может быть я тоже нищий? Ты входишь и говоришь, что ты беженец и тебе нужна работа. Не может ли он дать тебе место? Он задрожит, ведь когда-то он тоже был беженцем! Он откажет, потому что эмигранты приходят к нему каждый день. Потом он даст адрес другого предпринимателя, который возможно поможет. тебе. Если повезет, он, чтобы не чувствовать угрызений совести, сунет тебе купюру 20 франков.
В доказательство своего великодушия Зиги дал мне один адрес из своего списка. Я должен немедля туда пойти. Зиги остался внизу, а меня послал наверх. Я долго колебался, так как меня от всего этого подташнивало, но все-таки позвонил. Богатый соплеменник велел сказать, что его нет дома, но его супруга с жалостью посмотрела на меня, потом порылась в шкафу, полном поношенных вещей, и подарила мне пальто. Я бегом спустился вниз, но Зиги уже не было. Меня душил стыд, я стоял, перекинув пальто через руку. Такие, как Зиги, понятия не имеют, что такое чувство собственного достоинства!
Однако, что делать с зимним пальто в июне? Я пошел назад в ночлежку. Во дворе всегда толпились гешефтмахеры. Какими гешефтами они занимались. Я узнал это очень быстро. Один из них подошел ко мне, взял пальто и стал со знанием дела его осматривать и оценивать.
- Сколько ты хочешь за него - спросил он.
Не дожидаясь ответа, он знаком велел мне подождать и исчез вместе с пальто. Я прождал час, и мое терпение лопнуло. Мужик меня "облапошил". Это было новое слово. Я услышал его от Зиги:
- Если в этом городе ты развесишь уши, тебя тут же "облапошат"!
Меня мутило от злости, я ненавидел этих людей и город. И кто был, собственно говоря, этот тип? В ночлежке он не жил и лишь иногда, как мне сказали, заглядывал сюда. Я расспросил окружающих, никто его не знал и не видел. Я обошел квартал, поискал в забегаловках, в конце концов вернулся в ночлежку и бросился на нары. Поздно вечером меня разбудили. Кто-то внизу выкрикивал мое имя. Какого черта, кто меня тут знает. Внизу стоял тот самый мужик и орал:
- Почему ты ушел?
Он тоже долго искал меня, потом узнал в ночлежке мое имя. Теперь он осыпал меня бранью, потом встряхнул и, увидев мое лицо, захохотал во все горло, и несколько зрителей заржали вместе с ним.
-Tu as raison? mon petit? - je suis un voleur, mais tromper un camХrade - jamais!
Это означало: ты прав, он вор. но чтоб обмануть товарища - никогда! И с этими словами он сунул мне двадцать франков. В то время это было целое состояние.
Я тотчас помчался в ближайшую забегаловку. Время было около полуночи и получил, кажется за пять франков, тарелку рыбного супа, кусок баранины и бутылку красного вина в придачу. Я опьянел. Стояла ночь, но можно ли было после такого события спать? Я сбежал по ступенькам к Бульвару Клиши, спустился вниз и оставшуюся часть ночи до серого рассвета прошел длинным маршрутом через город. Я исколесил мрачные кварталы парижских проституток. Наверху на Монмартре на углах змеились длинные очереди мужчин, смотревших остекленевшими глазами на полуодетых женщин у борделей. Я быстро прошел мимо. В душе я ликовал. Я был в восторге от этого города. Я любил Париж. Я любил все человечество.
В следующие дни я полностью подчинился магнитному полю Парижа. На вырученные деньги можно было прожить еще несколько дней. Я довольствовался малым: хрустящий батон, две копченых селедки и три яблока.
- Что ты делаешь сегодня, - спросил Зиги, когда я встретил его у ночлежки.
- Бегаю по городу
Он рассмеялся.
- Ты ненормальный.
Он ушел. Я был неисправим. Я посмотрел ему вслед. Он шел сутулясь, немного наклонясь вперед, что-то согнуло его. И в этот момент я поклялся никогда не сгибаться.
Как нигде в мире ты видишь здесь в густом потоке праздношатающихся гротескную смесь цветных и белых, голодных и сытых, мечтателей не от мира сего и троглодитов со всех частей света. Некоторые тихо и сдержанно восхищаются, другие из-под тишка алчно посматривают вокруг, есть и такие, что ступают тяжко, как неживые, и смотрят невидящим взглядом сквозь прохожих. Некоторые по видимому погружены в размышления, но многие мечтать перестали. Ожидают ли они чуда? У собак и кошек есть инстинкт, он их защищает. Человек, если он полагается только на инстинкт, уже проиграл. Это дилетанты жизни, думал я, таки толпами приезжают в Париж. Они ждут великого события в своей жизни. Или только успокоения? Успокоение они могут найти. Париж это наркотик, люди болеют им. Поэтому многие остаются в этом городе и стараются пробиться. Они заполняют улицы и площади, фланируют, мечтая о настоящей жизни, мимо магазинов и кафе. Некоторые украшают общую картину куртками с бахромой и длинноносыми башмаками, дикими прическами и размалеванными, похожими на маски лицами, вызывающими взглядами, словно они герои спектакля. Но они всего лишь статисты в этом величайшем театре мира. И я тоже был таким статистом.
Красивые женщины! И те, кто жадно созерцают витрины ателье мод, и водопад любопытных, вливающихся в универсальные магазины. Клошары в лохмотьях сидят на корточках у входа в метро и презрительно посматривают вокруг. Сияющие глаза молоденьких девушек, которые здесь всего три дня и не могут досыта наглядеться! Проститутки, занявшие позиции в начале известных боковых улочек. Потом снова старики и одинокие, их хватает повсюду. Ты встречаешь эту клокочущую смесь везде, даже в аристократических кварталах. Некоторые нищенствуют, стоят у ювелирных магазинов и просят милостыню. Старик в темных очках, сидевший на корточках в углу у входа, в банк, внезапно вскочил и погрозил кулаком туристу, который рискнул его сфотографировать. Он не стар и не слеп! Какие-то типы продают фотографии голых женщин, они ловят господ в возрасте. Бульвар это сцена, в пять часов приходят художники, фокусники, певцы и музыканты. Человек, на котором нет ничего кроме зеленого трико, изображает перед кафе человека-змею. Какая-то старуха, натянувшая на себя несколько пальто, тащит за собой все свое добро, поместившееся в многочисленных туго набитых бумажных мешках. Она тяжело ступает отечными ногами, направляясь вверх по бульвару к вокзалу Сен-Лазар. Она положит свои мешки в прохладном углу и просидит там всю ночь. Они повсюду, эти носильщики нужды, ненормальные, отверженные, никто не обращает на них внимания, никто не насмехается над ними, они свободны. Живые мертвецы меченые алкоголем, разбитые лица бродяг, что тянутся от одной забегаловки к другой в надежде найти при помощи своего красноречия доброжелателя, который заплатит по счету. Они спят в парках, в подземных переходах метро или даже в ярко освещенных крытых галереях универсальных магазинов. Этот калейдоскоп и плотная людская толпа утешает тебя, утоляет боль человека ни чем ни с кем не связанного. Это состояние души создает одиночество и одновременно исцеляет. Ты не совсем пропащий человек, если затеряешься в этом потоке.
3
Мой приезд во Францию означал для меня жизнь без постоянного унижения и оскорбления. Я словно вздохнул полной грудью, но осознал это не сразу. Париж изменил мою жизнь и исцелил оскорбления, которым я подвергался в Вене, как еврейский ребенок. Сегодня мне кажется, что лишения эмиграции были не столь уж невыносимы и знакомы мне испокон веку. И как показали почитаемые мною писатели (Якоб Вассерман, Гессе или Травен), лишения могут также означать свободу, прозорливость, добродетель и даже своего рода собственность! Следовательно человеку, которому нечего больше терять, открывается смысл неприметных и истинных ценностей жизни, и, как это не парадоксально, он чувствует себя богачом
Но неужели я все-таки считал, что мне уже ничего не грозит? Неужели мы легковерные думали в то время, что ускользнули от нацистов? Гитлер оккупировал Австрию, теперь немецкая служба информации сообщала о зверствах, которые, якобы, чинили чехи судетским немцам. Беженцы-политики справедливо полагали, что под этим предлогом Гитлер вскоре введет туда войска! Гитлер начал большую игру в домино, государства, одно за другим, потерпят поражение, считали наши пессимисты, Франция тоже в опасности! Оптимисты, миротворцы, простаки ожесточенно спорили с ними. Поставить Францию на колени? Этому не бывать! А я? Я сомневался во всем и ни в какие споры не ввязывался. Я начал вести дневник в старой конторской книге отца, которую прихватил с собой, Вспоминаю такие фразы: человек, потерявший все: родину, состояние, социальное положение, теряет дар речи. Одни не выдерживают, другие открывают в себе скрытые способности своих предков, которые были кочевниками. Чужбина их вышколит, они найдут свое истинное место жительства. Человек живет в самом себе, другого места для него нет!
В ресторанчике "Дыра" (Lе Тrоu), где встречались эмигранты, я стал замечать у некоторых посетителей разные стадии деградации. Некоторые, наоборот, несмотря на беду, быстро устроились. Кто-то стал агентом фирмы, производящей дамское белье, кто-то ночным сторожем, мойщиком посуды, гостиничным слугой или предсказателем. Лео Кратцер, мясник-профессионал из Дюссельдорфа арендовал пустовавшую закусочную (в прошлом сомнительный кафешантан "Дыра") и открыл своего рода трактир для беженцев. Все Кратцеры трудились на кухне. Официантов нет, посетитель получает еду у стойки, там же и платит. Можно, не стесняясь, заказать только тарелку супа с лапшей, а при деньгах и ростбиф с гарниром, или борщ. Во дворе трактира, как обычно перед синагогой, толпятся люди и обмениваются новостями: некто рассказывает, что сегодня снова прибыли шестнадцать эмигрантов, среди них Янек Грюн. Кто такой Янек Грюн? Может быть кто-нибудь из берлинцев его знает, он жил на Мулакштрассе? Они отобрали у него фирму отца, процветающий торговый дом спиртных напитков. Он бежал со своим братом Максом, его женой и двумя детьми. Макса они сцапали на границе. Во Фрейбурге? Так точно, во Фрейбурге. Человек приезжает на вокзал, где он должен немедля спрятаться и узнать пароль, чтобы нанять проводника. Проводник переведет беженцев ночью через границу, само собой разумеется за приличные бабки! Брат почувствовал за собой слежку и отстал. Он привлек к себе внимание. Может быть он сделал это преднамеренно, чтобы отвлечь полицейских и спасти остальных? Янек Грюн прямо-таки заболел от раздумий. Что ему делать с женой и детьми брата? И увидят ли они когда-нибудь Макса?
- Он должен был пойти один! - сказал какой-то шутник. - Переходить границу группой всегда опасно. В одиночку пробиваться лучше всего!
- Что ты несешь, - сказал другой. -Ты эгоист, думаешь только о себе.
Пока они спорили кто из них прав, меня мучили угрызения совести. Я тоже эгоист, уехал один, не сказав ни слова, даже не попрощался с родными. Мамины сестры собрались в этот день у нас на Цингерштрассе. Они приходили почти каждый день и обсуждали, спорили - как им быть? Я просто ушел. Иначе начались бы слезы и вопли! Я надел горные ботинки, нацепил сумку, в которую положил немного хлеба, два яблока, рубашку, две пары кальсон и сунул туда же наполовину исписанную конторскую книгу отца. Он был коммивояжером и записывал в нее проданные дамские шляпы, издержки и выручку, но перестал это делать, когда стал безработным. Думал ли я, что она мне пригодиться? И куда я хотел податься... Через горы в Швейцарию! Меня побудил к этому случай. В последнюю неделю апреля, через месяц нацисты вступили в Австрию, я увидел у книжного магазина двух парней. Я было не обратил на них внимания. Но как раз в тот момент, когда я проходил мимо, я услышал, как один из них сказал:
- Здесь, под Наудерсом это пожалуй получится! Потом они ушли. Меня словно ударило молнией. В витрине висела карта Австрии. Наудерс находился на стыке трех стран; Австрии, Италии, Швейцарии! Я мгновенно все понял. И решил в течение трех дней удрать. Я упоминаю об этом банальном случае только потому, что часто принимал в своей жизни ответственные решения, руководствуясь интуицией, как велением судьбы. Я не верил в Бога. Верил ли я в предназначение? В высшую силу, которая поведет тебя? Не знаю.
За эти три дня я расквитался со своим прошлым. Я долго исподтишка с душевной болью наблюдал за матерью, чувствовал, что больше никогда ее не увижу! (Отца уже давно не было в Вене). На вокзале купил билет до Наудерса. Потом всю ночь ехал в обшарпанном, громыхающем пассажирском поезде. Приехав в Наудерс, немедля ушел из города и отправился к швейцарской границе по выбранному по карте маршруту. Я полностью положился на свой инстинкт и ту самую интуицию, о которой уже говорил. Был или нет пригоден для бегства выбранный мною пункт? Об этом я не имел никакого понятия. Я едва не попал в руки двум пограничникам. Мне пришлось влезть на гору, пройти через дремучий лес, чтобы добраться до обозначенной там реки, спуститься вниз по опасному склону и перейти вброд реку. На другом берегу меня встретил швейцарский жандарм, заметиший меня уже на склоне. Он спросил не коммунист ли я, не политический ли беженец? Если нет, он должен препроводить меня назад к границе! И в самом деле: стоило мне идиоту сказать, что я еврей, как мы уже шли к деревянному мосту, на другой стороне которого развевалась свастика. Я побледнел. Меня била дрожь. Нацисты сразу отправят меня в концентрационный лагерь! Жандарм, пожилой человек, по-видимому пожалел меня, он привел меня домой и напоил. Дома он написал, не задавая мне больше вопросов, длинный протокол о моем побеге, заклеймив меня обыкновенным коммунистом! Потом он отослал меня в ближайшую жандармерию. - Говорите везде, что вы коммунист, поняли?
Так обстояли в то время дела в Швейцарии. Они выдали нацистам тысячи еврейских беженцев! Политических беженцев - согласно международной конвенции - интернировали.
Но вернемся назад в Париж в 1938 год. Когда встречались знакомые или даже родственники из Вены, Берлина или других мест, воздух в ресторанчике звенел от громких приветствий и смеха.. Затем начинались обстоятельные рассказы о лагерной жизни, об оставшихся. Мы все время слышали, как в Вене владельцев магазинов вытаскивали на улицу, чтобы они собственноручно малевали на витрине большими, белыми буквами слова "жидовская свинья". Постоянно вокруг них веселились зрители, часто разбивали вдребезги стекла и грабили лавки. Многочисленные случайные прохожие добропорядочные венцы проходили мимо и радовались. Женщины и мужчины евреи должны были на коленях чистить мостовую, окруженные возбужденной толпой зрителей. Полиция не вмешивалась. Я не раз видел это зрелище в Вене. Дикие толпы, часто под руководством женщин, брызгающих слюной от ярости, двигались по улицам и громили еврейские магазины. Зрители смеялись от удовольствия и аплодировали.
Теперь я сидел в "Дыре" и ел фасолевый суп. Густой, питательный суп был в те дни и недели лучшим, что я мог себе позволить. Катцер был выдающимся поваром, для более зажиточных посетителей он каким-то чудом стряпал русские, польско-еврейские или французские блюда, я восторгался их запахами.
4
Хотелость ли мне написать книгу? Нет, я в самом деле никогда не собирался стать писателем, но меня постоянно подмывало записать в старую конторскую книгу отца подобно доходам, издержкам и убыткам кое-что насчет странных субъектов, которых я встречал на улице. Я без колебаний выбрал тех, кто опустился на дно, так как считал, что рассмотреть мир лучше всего с самой низкой точки. В то время это была вся моя философия.
Тут был, например. Мунио Хирш, хвастун и враль, он без конца превозносил себя, везде лез всем на глаза с неизменным обсосанным окурком сигареты в уголке рта. Молодой человек лет тридцати, среднего роста, коренастый, с маленькими хитрыми глазками, громким голосом, картавым произношением, нос картошкой. Он постоянно сыпал непристойностями, рассказывал еврейские анекдоты и, если окружающие смеялись, хлопал себя от удовольствия по жирным ляжкам. Однажды он раскошелился и угостил меня Пот-о-фе "Pоt-аu-fеu" густым супом с овощами и мясом. Возможно он подмазывался ко мне, так как учуял мой живой интерес, но понять в чем дело он, разумеется, не мог, а еще и потому, что явные лгуны ни в ком так не нуждаются, как в слушателях.
Он рассказывал, какой он умелец и ловкач:
- Я на сто процентов коммерсант. Но разбираюсь еще в шести профессиях.
Он вразумлял меня! Я чересчур застенчивый, слишком порядочный. Это среди волков-то! Но сначала он должен выяснить почему такой крепкий молодой мужик к соображает только на пятьдесят процентов. Рассказал, что он собирается открыть какое-нибудь дело. Может быть "Молочный бар". В то время мода на молочные бары только начиналась. Или рекламную мастерскую. Я тут же смекнул, что эта затея по мне, так как в Вене, на правах безработного, окончил курсы декораторов витрин и год тому назад уже работал декоратором в Амстердаме. Заявил, что умею делать шаблоны для букв, которые можно наклеивать. Мы как раз прохаживались по улицу Лафайет в сторону Бульвара Клиши в пору летних распродаж и слово Распродажа уже сверкало в некоторых витринах. Пообещал вырезать ему из бумаги сколько угодно таких же для наклеивания на стекла витрин.! Муньо Хирш воодушевился. Я вырос в его глазах на тридцать процентов. Он тут же потащил меня к себе на Улицу Шаброль "Chabrol" здесь предстояло родиться рекламному бюро. Это было большое светлое обшарпанное помещение с обвисшими обоями, которое прежде служило мастерской портному. В комнате стояли лишь два длинных стола и три стула. На столах портной сидел и шил брюки. Теперь столы служили Муньо гардеробом. Я разглядел среди грязных кальсон и носков засаленные тарелки, стаканы и пустые бутылки. Под столом лежала раскладушка, которую оттуда запросто вытаскивали вечером. В комнате так воняло застоявшимся потом и пеплом сигарет, что у меня перехватило дыхание. Муньо был полнейшим ничтожеством , пустым местом, он не заметил, что мое мнение о нем изменилось на шестьдесят процентов.
Мы тут же взялись за дело, в соседнем доме достали у торговца овощами картонные коробки, купили цветную бумагу для наклеек, ножницы, портновский нож и рекламное бюро было готово. Уже на следующий день Муньо обходил торговые ряды и предлагал красные, синие и желтые буквы, нашлепывал на стекла "Распродажа" и другие надписи. Мы зарабатывали деньги! И хотя я не был не на йоту коммерсантом, но понял, что меня снова облапошили. Муньо платил мне только за вырезывание букв, но не за идею! Ничего не поделаешь, за науку надо платить! Мне следовало заключить с Муньо Хиршем подробный договор! Я вырезал буквы целую неделю, потом ушел от него и поднялся по лестнице удачи на две ступеньки. Какой то венец из "Дыры" арендовал пустующее кафе под Молочное Кафе, он был и впрямь умнее Муньо Хирша. Он нанял меня на несколько недель покрасить стены и сделать вывеску над входом. Так началась моя карьера маляра и художника по вывескам.
Я ушел из ночлежки и снял крошечную комнату в маленьком отеле недалеко от Площади Республики., не подозревая, что снова поселился в одном из кварталов, облюбованных проститутками, как и прошлым летом 1937 года в Амстердаме. (Тогда я впервые уехал из Вены, к этому я еще вернусь!) Теперь с шестого этажа отеля я смотрел поверх причудливых крыш и был счастлив. Я содержал комнату в чистоте, у меня была вода, правда она текла маленькой струйкой, зато я ежедневно мылся с ног до головы. В окнах отеля напротив по ночам горел свет, а занавески были раздернуты. Уже в первую ночь я с изумлением увидел мужчину и женщину, которые быстро сбрасывали с себя одежду. Потом они легли в постель и занялись делом. Через несколько минут они оделись и ушли, свет в комнате по-прежнему горел, так как женщина сразу вошла с новым кавалером. Ничего скучнее в мире нет! Но меня очень интересовали лица этих женщин, когда я встречал их на улицах! Вероятно меня больше всего интересовало, как они дошли до такой жизни. Через двадцать пять лет мы вместе с Макси изучали Париж для нашей первой книги и узнали, как попадают в Париж девушки. Они приезжают с каждым поездом на все вокзалы. Спасаются бегством от жизненных передряг. С маленьким чемоданом и великой мечтой! Мы часто видели, как они выходят из вокзала и ставят на землю чемодан, чтобы собраться с мыслями. На их лицах отражались и растерянность, и лихорадочная жажда приключений. И многие из них тут же попадали в руки молодых людей, которые брались им помочь найти дешевую квартиру и поднести чемодан. Проституция в Париже? Этот город словно гигантская губка всасывает людей и коверкает их жизнь.
5
Найдутся ли молодые люди, которых город не притягивал бы словно магнит? Год назад, я уже упоминал об этом, в июле 1937 г я поехал c отцом в Амстердам. Он был коммивояжером и в Амстердаме у него было что-то вроде второй квартиры, он тщательно скрывал это от нас. Однажды он появился с ошеломляющей идеей взять меня с собой: единственная возможность помочь безработному сыну. Он купил для меня билет, по приезде в Амстердам дал немного денег и отпустил на все четыре стороны, в конце концов мне было почти двадцать лет, и я должен был работать! Отец сам еле сводил концы с концами и поднанимал маленькую темную комнату. Я тоже нашел комнату, нарисовал три плаката и хотел устроиться художником по рекламе. Несколько дней безуспешно обходил торговые ряды, потом мне повезло: на Кольверштрассе, главной улице торговцев Амстердама, перед большим магазином дамских шляп я увидел двух парней в жилетках, они стояли у витрины и горячо спорили. Они говорили по-еврейски, и это меня ободрило. Я показал им плакаты, но владельцев магазина, как оказалось братьев, мое предложение не заинтересовало, но они сунули мне клочок бумаги, чтобы я написал свой адрес, и они сообщат мне, если им что-нибудь понадобится. Но когда один из них взглянул на записку его глаза загорелись:
- Парень живет на Марникстраат,- громко сказал он.
Внутри магазина было много красивых женщин, продавщиц и клиенток. Все посмотрели на меня и развеселились. Потом у меня спросили действительно ли я живу на Марникстраат. Братья обращались ко мне на ты, я счел это хорошим предзнаменованием, так как они говорили на смеси еврейского с немецким, и "Ты" звучало, как братское рукопожатие. Когда я робко подтвердил, что в самом деле живу на Марникстраат, все засмеялись и пришли в восторг. Из-за моего адреса надо мной уже не раз подсмеивались, что приводило меня в замешательство. Моттл и Заами Лезер, так звали братьев, заказали два плаката и дали мне 10 гульденов задатка. Я помчался вне себя от счастья на свою улицу и, оказавшись перед маленьким домом на Марникстраат, спросил у себя чем отличается это место. Уже смеркалось, и тут я обнаружил, что на этой улице живут проститутки! Потом я узнал, что это была одна из пользующихся дурной славой улиц публичных домов.
Братья Лезер давали мне работу до конца лета, я рисовал плакаты и буквы и влюбился в маленькую шляпницу из их мастерской. Бетси, маленькая, красивая, с азиатскими чертами лица приходила в мою мансарду каждый вечер. Счастливые, мы лежали в объятьях друг друга, но не спали вместе. Она боялась, в детстве ее постигла страшная беда: ее изнасиловал отчим; я ее понимал, любил такой, какой она была, она перестала бояться и была счастлива.
У меня была маленькая веранда, примыкавшая к саду, где я устроил себе рабочее место, куда приходили окрестные кошки, для них у меня всегда имелась рыба (я питался копченой рыбой, хлебом и фруктами). Потом стали приходить другие посетители, молодые парни с Кальверстраат. Они утверждали, что интересуются моей работой художника, но все время глазели на окна по другую сторону сада. Стоял жаркий август и можно было наблюдать за полуодетыми, а то и голыми проститутками, которые разгуливали в своих комнатах.
Мое приключение в Амстердаме внезапно, закончилось. Мой кузен, единственный настоящий друг в Вене - Курт Гольденберг - он был на два года старше меня и хотел стать художником, решил приехать ко мне в Амстердам. В связи с тем, что он не мог декларировать достаточную сумму денег для проживания, голландские мытари сняли его с поезда. Он послал мне телеграмму из Эммериха и вернулся в Вену вместо того, чтобы нелегально перейти границу, как это делали в то время многие евреи. Я, однако усмотрел в случившемся знак свыше, потому что прочел в газете заметку об открытии в Вене нового театрального училища! И тут же решил во что бы то ни стало вернуться назад и добиться приема на режиссерское отделение. ( если бы я в самом деле был провидцем, то остался бы в Амстердаме!) Я не попрощался с Бетси и на следующее утро уехал. Я оставил ей записку, в которой просил прощения и обещал вскоре дать о себе знать, но так и не написал ей, в чем раскаиваюсь всю жизнь.
Приехав в Вену, я написал на тридцати страницах письмо директору театрального училища на Грюнангерштрассе, в которое хотел поступить. Меня приняли. Возвращаясь после вступительного собеседования, я был в таком восторженном состоянии, что не заметил северного сияния, которое ужаснуло всех жителей Вены... Тем временем наступил январь 1938 года. Но прием в театральное училище остался иллюзией. Мне надо было искать работу, чтобы прожить самому и помогать матери. Потом пришла роковая весна: Гитлер вступил в Вену!
6
Итак, я добрался до Парижа в конце мая 1938 года. В те дни все говорили лишь о войне. Гитлер только что оккупировал Австрию, и теперь все умники-политики философствовали по поводу дальнейших злодеяний этого авантюриста. Как долго Англия и Франция останутся посторонними наблюдателями? Гитлер лишь играет в покер, говорили миротворцы, он блефует и в последний момент заговорит по-другому. Потому что ему нечего противопоставить английским военно-воздушным силам, подступиться к линии Мажино он не рискнет! Все слепо верили в линию Мажино Мы слышали, что эти мощные бетонные укрепления вдоль франко-германской границы армия преодолеть не может. Никому не мог даже присниться простенький трюк, при помощи которого Гитлер через два года обойдет линию Мажино через Голландию и Бельгию!
В июле или августе откуда-то распространился нелепый слух, что нацисты будут уничтожать всех евреев, которых они смогут схватить. Никто не знал кто снес это тухлое яйцо. Но уже появились лжепророки, предсказывавшие нашу гибель. Не было ни одной еврейской семьи, где бы при случае не каркал эдакий предвестник несчастья. Многие ошибочно считали, что войны можно избежать; люди не верили, что немцы уже достаточно сильны и могут затеять драку. Никто из нас даже в самом страшном сне не мог представить себе, какая судьба нас ждет.
Тогда, перед войной таких планов еще не было, разве что в головах Гитлера и его сообщников. Слух был лишь фарсом, и все-таки многие эмигранты заволновались. Я тоже оказался в их числе и писал в иносказательной форме пламенные письма родным в Вену, уговаривая их немедленно покинуть страну! Какая тревога, какое всеобщее невежество, граничащее с заблуждением, прежде всего у тех, кто неистово приветствовал фашистское государство. И сегодня я спрашиваю себя, каким образом смог нерасторопный молодой человек, каким был я в то время, такой же неосведомленный, как большинство остальных людей, как смог он противостоять безумию тех лет?
Я лишь изредка ходил в "Дыру" и только для того, чтобы повидаться с друзьями и получить некоторые только нам понятные известия. Из Германии и Австрии ежедневно прибывали новые беженцы, их рассказы о положении евреев ужасали: аресты, экспроприация, погромы еврейских предприятий происходили ежедневно. Большая часть левой интеллигенции и политически неблагонадежных были брошены в концентрационный лагерь Дахау. Почти все знакомые мне беженцы, те, кого можно было встретить в приемных комитетов или кафешек "Дыра", нелегально перешли границу и потеряли все свое, состояние. Богатые, известные личности, которые приехали сюда, на законном основании, чтобы вскоре покинуть Европу, мне на глаза не попадались. Всегда встречались только те, кто остался в одной рубашке. Некоторые пали духом и замкнулись в себе, они потеряли всякое доверие к миру. Другие вскоре развивали лихорадочную деятельность, в короткое время использовали все возможности, которые имелись у беженца. Я сделал поразительное открытие: на улице и в вестибюле маленьких отелей рыскали гешефтмахеры и критиканы. Выше, на этажах можно было встретить врачей, философов и художников, а иногда и мастеровых. На них никто не обращал внимания. Мир всегда видит лишь людскую накипь!
С одним из таких пессимистов, предрекавших нам гибель, я познакомился в Дыре. Это был Ласло Кранц, венгерский еврей, который долгие годы жил в Праге, Вене, а также в Берлине. Темноволосый, лет сорока, меня заинтересовали его спокойствие и благородная рассудительность, он не поддался всеобщей лихорадке хотя был пессимистом до мозга костей. Художник, алкоголик и заядлый курильщик, который выделялся своим благородным аскетическим видом. Его внешнее спокойствие было обманчивым, он был подвержен редким, но очень сильным вспышкам гнева ( Я припоминаю, что часто встречал подобных людей, которые сами, себя терзали, они интересовали меня и позднее я пытался изобразить их в моих рассказах.) Каким художником был Ласло я так до конца и не разобрался, он был, как говорили, художником и поэтом, но производил на меня впечатление проницательного и циничного мыслителя. Он сам приметил меня, его раздражал один мой вид. Как-то раз во время обеда в "Дыре" я неловким движением пролил суп на его брюки. Он немедленно стал громко браниться, назвал меня недотепой и идиотом! Я невозмутимо извинился, встал на колени у попробовал убрать пятно чистой салфеткой. Он был явно сконфужен.
Я принял тебя за какого-то сноба, объяснил он мне, когда мы случайно встретились на следующий день. Потом мы разговорились и почти дружили до того дня, когда он бесследно исчез. Он твердо верил в неизбежность войны и гибель нашей цивилизации. Мне казалось, что скорость, с которой он опоражнивал стопки, выдавала его пораженческое настроение. Катастрофа началась с приходом Гитлера, но конец света не наступит молниеносно. Мир погибнет по частям, мало-помалу, понимаешь, ты, постепенно! И причина несчастья не в Гитлере, а в том, что миллионы людей присоединяются к этому страшилищу и боготворят его! Массы людей-марионеток - непомерная плата за глупость! Примерно так говорил он.
Ласло жил за счет своих "произведений искусства", как он, смеясь, называл их. Что под этим подразумевалось я увидел, когда он однажды привел меня в свою мансарду: комната была набита книгами и незаконченными картинами. Это была абстрактная живопись, на некоторых полотнах были изображены шары, парящие в пространстве, которые можно было принять за глаза. Вокруг изумительной красоты дымка из облаков в таинственной синеве с розовыми тенями и сказочными краями, которые постепенно становятся огненными. Он расхохотался, увидев мое недоумение:
- Ты наверное думаешь, что я не умею рисовать? Как бы не так!
Ласло пригласил меня поесть, но перед этим мы должны были раздобыть бабки. Он велел мне порыться в книгах, которые лежали вокруг. Каждый раз, продав картину, он прячет часть выручки, пояснил он! Ласло ползал по полу, шарил во всех карманах. Он нашел банкноту в старом башмаке. Я тоже нашел двадцатник - закладку в Библии. Потом мы поели в арабском ресторане. И тут-то, пока мы потягивали хорошее вино из Туниса, он обстоятельно расспросил меня. Он захотел узнать, почему это я всегда такой приветливый и по-дурацки сговорчивый. Эти душевные, излучающие бодрость люди действуют ему на нервы! Приветливый человек не показывает этого постоянно, так поступают только торгаши. Приветливые слова, жесты:
- Чувства? Воткни их себе в задницу! Или ты поступаешь так, чтобы оградить от вмешательства твое проклятое спокойствие, твое драгоценное существо?
Он говорил долго, язвительно, хотя иногда добродушно похохатывал. Под тремя слоями колючек он сам был добродушным и чувствительным, но ненавидел любую сентиментальность. И я дословно записал его слова в конторскую книгу моего отца , которую тем не менее потерял. (Не так, швейцарская полиция отобрала у меня сумку со всеми документами и пожитками и выдала меня в том, в чем я был. Это случилось осенью 1942 года, когда началась массовая депортация, и я, идиот, бежал через горы в Швейцарию прямо в руки чудовища. Они отправляли евреев назад, выдавали их с наручниками на руках полиции Виши, по существу тем же нацистам. ( Я еще расскажу об этом!)
Моя приветливость, рассуждал Ласло Кранц, показывает, что я как бы примирился с миром.
- Разве ты не видишь разложение и коррупцию? Военные и спекулянты сходят с ума от радости, видя приближение войны. Война сулит им богатство! Они уже сейчас проворачивают крупные сделки. Все наживаются: военные поставщики, торговцы оружием, политики и генералы, загребающие жирные комиссионные, даже сутенеры и проститутки. Весь Париж это сплошной бордель!
И, немного помолчав, пока мы уничтожали превосходный пудинг, горько рассмеялся и добавил:
- Ты любишь красивую жизнь? В самом деле!
Он тоже любит жизненные блага. А кто их не любит? Хорошо поесть, хорошо выпить и хорошо спариться! Но мир не дает зрячим наслаждаться жизнью!
7
Теперь, спустя пятьдесят лет я пытаюсь обнаружить в своем детстве нечто, что я до сих пор вероятно не понимал, то, что двигало мною, формировало меня. Вдохновение, которое иногда направляло меня по ложному пути, а иногда спасало!
В Вене есть немало сомнительных мест, которые притягивали меня с непреодолимой силой. Например, район позади западного вокзала вдоль железной дороги с множеством виадуков, где по вечерам стояли проститутки. Манили меня и берега Дуная, устье венской речки, впадавшей в дунайский канал и Пратер. Лесистый район, в прошлом охотничьи угодья и большая площадка для гуляний, куда по воскресеньям устремлялся простой люд с детьми, горничные, молодые рабочие и солдаты. Там. впрочем, охотились и сутенеры, чтобы пополнить ряды проституток. О проститутках и сутенерах я в то время почти ничего не знал, но мое недетское чутье на обратную сторону общества позволяло предполагать, что существуют странные человеческие извращения. С ранних пор я с любопытством вглядывался в лица людей. И прежде всего потому, что я был евреем!
Ругательства "жид" или "жидовская свинья" были в то время почти будничным и среди детей и в школе. К тому же моя фамилия была Розенблатт, которая действовала, как сигнал, как тот желтый лоскут на моем жилете, который я должен был впоследствии носить ежедневно! Это означало, что я был не таким, как все! Был ли я в самом деле не таким, как все? Я не мог этого понять. Я был уличным мальчишкой, как и многие другие на нашей улице. Моя мать отпускала меня на "все четыре стороны", как она позднее мне объяснила, я должен был стать самостоятельным! Еврейский ребенок, к тому же из бедной семьи, должен с ранних лет набраться опыта, как вести себя во враждебном окружении! Ничто так не обостряет сознание, как необоснованное оскорбление, унижение и презрение. В моей голове уже зародилась мысль об эмиграции. Ты должен убраться отсюда! Эта иррациональная ненависть превращает тебя в индивидуалиста и одиночку. Ты не принадлежишь к их числу, но именно об этом ты мечтал в детстве! Позднее ты удовольствуешься этим и даже обнаружишь в своем положении скрытые ценности! Мне еще не было восьми лет, а я уже часто уходил далеко от дома к западному вокзалу, чтобы часами простаивать в дыму на одном из виадуков и смотреть на проходящие подо мной поезда, которые отправлялись в Париж, Амстердам и Гамбург, откуда большие корабли отплывали в Америку. К Пратеру и берегам Дуная я начал убегать позднее, когда мне исполнилось тринадцать и четырнадцать лет. Три события изменили мою жизнь. Первое, когда мой дедушка Исаак Гофман рассказал мне сказки из "Тысячи и одной ночи" на идиш, этом сочном, гротескном языке, в высшей степени поэтичном своей выразительностью и красочностью. Сказки "Аладин и волшебная лампа", "Али баба и сорок разбойников" он рассказывал мне в последующие годы не один раз. Он был обыкновенным портным и знал лишь древнееврейский алфавит. Каким образом, спрашивается, он прознал про эти сказки
Вторым событием был день, когда я обнаружил в квартире дедушки и бабушки шкаф полный книг, оставшихся от дяди Йозефа, который уехал в Америку. Мне разрешили забрать книги, что потрясло меня так, словно я нашел клад! Одна из книг описывала французский иностранный легион (заглавие и фамилию автора я забыл), как обучают легионеров в Маракеше: длинные марши по пустыне, тридцать километров в день с тяжелой выкладкой! Будучи с юных романтиком, я стал готовиться всерьез к бегству с восьми лет ( повсюду по улицам Вены молодые нацисты горланили: - Германия проснись, жид сдохни! - я ощущал себя легионером и каждый день несколько часов вышагивал по городу. Бегом, что сегодня называется бег трусцой, я в то время уже овладел весьма основательно и был классным бегуном. Именно это может быть спасло мне жизнь: я стал очень сильным и выносливым.
Вторая книга называлась "Афоризмы житейской мудрости
Шопенгауэра. Моему изумлению не было предела - надо же, есть на свете житейская мудрость! Это тоже преобразило меня. Книгу Шопенгауэра не забыл до сих пор. Я стал искать такие же книги. В итоге усвоил: ты должен хорошо бегать! Ты должен постараться стать по-житейски мудрым1 Вот что делают с нами книги, но встречи с людьми тоже формируют нас, могут заставить крутиться волчком, словно от удара бичом.
Третьим событием, которое определило не только мою жизнь, но и жизнь миллионов людей был захват власти в Германии Гитлером. Мне тогда было шестнадцать лет. Я работал рассыльным на фабрике дамского белья в Вене. Вокруг меня трудилось примерно пятнадцать женщин и несколько хорошеньких девушек. И все были одурманены. Я помню, как они во время перерыва вырезывали из газет фотографии Гитлера, Геббельса, Геринга и Гесса, раздавали их окружающим и менялись друг с другом. Эти люди были их идолами, они восторгались ими также, как сегодня молоденькие девушки восторгаются знаменитыми киноактерами! Я был ошеломлен! Видел в лицах этих типов лишь полное отсутствие мыслей и мерзость. С спрашивал себя, что делает людей такими слепыми? Этот вопрос занимает меня всю жизнь, не берусь утверждать, что уже тогда в юношеском возрасте нашел на него ответ. Но я задумался и начал наблюдать пристальнее.
8
У меня нет никаких записей о прошедших годах или дневников, как у некоторых более удачливых авторов. Каждый раз, когда я начинал их вести, они всегда погибали. Я почти ничего не знаю о своих родителях, они приехали где-то в девяностых годах в Галицию, область, принадлежавшую Австрии, ив 1911 году бежали в Вену, как тысячи других евреев. Отец был обыкновенным коммивояжером, я и сейчас вижу, как он с двумя большими чемоданами полными образцов выходит из дома. Мы все помогали отцу снести их с третьего этажа вниз. Внизу стояло такси, чтобы увезти его на вокзал. Это был единственный повод нанять такси, он был лишь служащим маленькой фабрики дамских шляп. В детстве я очевидно не задумывался над тем, как мой отец, не очень сильный человек, астматик тащится по чужим городам с чемоданами и своим невезеньем. В 1927 году, когда разразился мировой кризис, его уволили, но он продолжал разъезжать с образцами других фирм на собственный страх и риск.. Как это ему удавалось, где он жался по углам, объезжая Германию и Голландию, и при каких унизительных обстоятельствах, об этом я не знал ничего. Был ли он от природы человеком добрым и остроумным, любил ли женщин, имел ли где-то в Лейпциге, Берлине или Амстердаме тайную любовницу, об этом я так ничего и не узнал. Когда Гитлер в марте 1938 года с триумфом вошел в Вену, отец был в Амстердаме.
Родители часто спорили, кроме того отец не умел общаться с детьми, приезжая на несколько дней в Вену, он иногда неумело пытался поговорить с нами. Он никогда не играл с нами и очень редко пытался приласкать. Он все реже присылал деньги, и мать зарабатывала на жизнь тяжким трудом, обшивая детей частных заказчиков. Отец был замкнутым и молчаливым человеком, но холериком, который иногда устраивал истерики и швырялся всем, что попадалось под руку. Мне кажется, что его переполнял глубоко укоренившийся страх. Это были двадцатые годы, когда в Вене все больше давал о себе знать яростный антисемитизм, и банды молодых нацистов с ревом маршировали по улицам.
Он родился в 1877 году в Иванове на Украине и пережил последствия погромов восьмидесятых и девяностых годов, когда в царской России казаки уничтожили большое количество еврейских поселений. Потом эмиграция в Галицию, где беженцы отдали себя под защиту империи Габсбургов. Во время первой мировой войны отец служил у любимого евреями кайзера Франца Иосифа и воевал под Ишонцо в пехоте в чине фельдфебеля. Своим детям он рассказывал только о войне и лошадях. О том, как его конь спас ему жизнь, отпрянув от пропасти, которую отец не увидел. Он тщательно одевался, как и полагалось сознающему свое положение представителю фирмы, ежедневно надевал свежую сорочку и был чрезвычайно чистоплотен. Он безусловно был очень порядочным человеком, щепетильным и терпимым. Я помню его приплюснутый нос, возможно от удара кулаком в юности, и его печальные глаза. Он проучился в школе всего четыре года и в двенадцать лет уже помогал отцу торговать. Дедушка объезжал на телеге деревни, покупал у крестьян яйца и масло и продавал товар в своей крошечной лавке в городе. Это все, что я к сожалению узнал о бабушке и дедушке по отцовской линии, которых никогда не видел. Но отец был страстным книгочеем, и это, пожалуй, наиболее интересная часть моих воспоминаний о нем.
В первый же день по приезде в Вену он всегда шел в городскую библиотеку на углу нашей улицы. Оттуда он возвращался с пачкой толстых книг под мышкой. Поэтому я примерно в десятилетнем возрасте начал читать книги для взрослых, которые лежали у нас на столе. Прежде всего романы Льва Толстого и Достоевского. Тайной гордостью отца всегда была далекая Россия, откуда он был родом, а Великая Октябрьская Социалистическая Революция - олицетворением жизни, достойной человека. Он не был коммунистом, но постоянно снова и снова говорил о том, что однажды изменит весь мир - о социализме.
Толстой и Достоевский были его идолами. Но и романы Тургенева, Чехова и Бальзака были разбросаны по всей квартире. "Анна Каренина" была его собственной любимой книгой, он то и дело перечитывал ее. И я еще помню, как мы, дети, моя старшая сестра Ренэ и я, она была старше меня на два года, оставаясь одни, лихорадочно перелистывали книгу, дабы узнать что-нибудь об удивительной истории любви, о которой отец иногда рассказывал матери, так как она не читала никаких книг. Конечно, мы еще долго не понимали в чем тут дело, но в поисках тайн любви учились бегло читать. С двенадцати лет я с жадностью проглотил много прекрасных романов мировой литературы: "Идиот", "Братья Карамазовы", "Преступление и наказание" Достоевского, но прежде всего книги Травена " Корабль мертвых", "Генерал выходит из джунглей"! Это были вымышленные приключения моего детства. Когда я в четырнадцать лет оставил школу, чтобы получить профессию и зарабатывать деньги, то уже через несколько дней испытательного срока меня выгнали сначала с большой суконной фабрики, потом с фабрики щеток и из магазина модных товаров, потому что я засыпал за работой из-за книг. Я был одержим книгами. Мать растерялась, она не могла вытравить из меня любовь к чтению. Я спал в чулане и читал все ночи напролет до рассвета. Когда она вывинчивала электрическую лампочку, я читал при свечах.
Мне еще не исполнилось пятнадцати лет, когда я устроился на работу на мебельную фабрику, где должен был перетаскивать столы, комоды, кровати и шкафы. В деловом мире отнюдь не считалось зазорным использовать учеников в качестве грузчиков. Но мне это тоже было выгодно, я набирался сил, мы ездили на мебельном фургоне по городу, и моя неугомонная душа успокаивалась. Я находился среди людей, видел чужие квартиры и молодых женщин, которые часто одаривали меня щедрыми чаевыми. Через год нашлось место получше на фабрике женской одежды. И снова я лишь перетаскивал грузы, получал и отправлял товар.
Здесь необходимо сказать несколько слов о пагубном политическом движении, которое возникло в те годы вследствие прихода к власти фашистов в Германии и становления фашистского государства в Австрии. Я в то время уже был убежденным индивидуалистом, но и меня потрясли жестокие схватки 1934 года и поражение шуцбундовцев, боевого отряда социал-демократов. В юношеском возрасте и позднее я не стремился примкнуть к какой-либо группе, союзу или политическому движению. (И если все-таки это делал, то всегда наперекор своему внутреннему сопротивлению!) Но у меня были случайные контакты с парнями моего возраста, которые были коммунистами и пробовали привлечь меня к уличным акциям или уговаривали вступить в партийную группу. Один из них агитировал меня с национальных позиций:
- Ты ведь еврей, ты должен быть заинтересован в том, чтобы Австрия оставалась самостоятельным государством!
После первой мировой войны австро-венгерская монархия развалилась, и никто не считал жизнеспособными оставшиеся обломки огромной империи Габсбургов. Почти все партии кроме социал-демократов и коммунистов были за присоединение к Германии, и очень многие австрийцы чувствовали себя потенциальными немцами. В период фашистского режима Дольфуса-Шушнига (1933-1938), когда были запрещены все партии кроме "Национального фронта", коммунисты нелегально боролись против воссоединения за национальную независимость. Происходили побоища и многочисленные аресты. Один из моих одноклассников, с которыми я еще не потерял связи, попал в лагерь и после освобождения в начале 1937 года отправился в Испанию, Короткое, но кровопролитное восстание красных рабочих Вены против фашистского хеймвера в 1934 году, как и гражданская война в Испании были волнующими событиями, но я все время чувствовал себя лишь посторонним наблюдателем. Я был не в состоянии чувствовать себя австрийцем. Ежедневное общение с детьми, прежде всего с детьми рабочих, а также с детьми мелких буржуа, зараженных родительским расизмом, мешало любить родину. Я был для нее "перелетной птицей", а не уроженцем Вены, "жидом"! Я втайне восхищался теми парнями из моего окружения, которые уезжали в Испанию, чтобы вступить в интернациональные бригады и воевать с фашистами. Но на большее чем интерес и симпатия меня не хватало. Я инстинктивно обрек себя на пассивный образ жизни. Позиция очень многих евреев, вызванная длительным преследованием: уклоняться! Собираться с силами, оттачивать ум и видеть насквозь врага. Врага, который был везде!
9
- Ты помнишь Чарли Элленбогена?
Он родился в ортодоксальной семье, но его отец, рано умер, мать все время болела и из Чарли, рослого крепыша, вырос уличный мальчишка и забияка. Тот, кто его обзывал, получал взбучку. Он был коммунистом и уже с юных лет "политиком", как мы тогда называли тех, кто агитировал других. Он был одним из первых, кто поехал воевать в Испанию. Ему было тогда семнадцать, но он говорил, что ему больше. Мать осталась одна, он был единственным ребенком. Потом я как-то встретил Фридля, своего одноклассника, и он спросил:
- Может пойдешь со мной? Я иду к фрау Элленбоген! Чарли погиб. Его убило в одном из первых боев. Мать Чарли встретила нас приветливо, но без единого слова. Она не плакала, поставила угощенье, но молчала. И мы тоже сидели, как парализованные. Помнишь, у нее были опухшие от слез глаза, потемневшее растерянное лицо, согнутые плечи. Раскрытый молитвенник лежал на столе.
По дороге домой мне было стыдно. Одни живут ради идеи! Другие жертвуют собой! А ты? Разумеется, я часто осуждал свою пассивность, уклонизм и завидовал другим, разгневанным, решительным бойцам. Но для борьбы нужно родиться таким, как Чарли Элленбоген. Тогда я этого еще не осознал, но мой жизненный путь уже обозначился отчетливо, путь отверженного, который принимает свою судьбу, но хитроумно сопротивляется ей на собственный пассивный лад!
В 1939 году среди эмигрантов были также политические головы, которые регулярно слушали по радио последние известия, а потом взволнованно обсуждали их у входа в отель. Некоторые уже говорили, что мы должны воевать, вступить во французскую армию! По-прежнему день и ночь стучала по столу в номерах компания карточных игроков, которые ничего не видели и не слышали. Не перевелись и гешефтмахеры, и попрошайки, без которых не обходится нигде. Не исчезли молчуны, тихие наблюдатели и те, кто умеет жить, которых никто не замечает. Некоторые были меланхоликами и губили себя, как личность, пьянством. (Иозеф Рот умер в те дни в Париже от запоя). Но я хочу рассказать о тех пяти или шести случаях, когда люди изменились полностью, и чей пример, как мне кажется, объясняет суть эмиграции.
Конечно, рабочие тоже сохраняли древние традиции и стратегию выживания. Наряду с поэтами, музыкантами и врачами существовали портные и сапожники, ' которые быстро приспосабливались. Французское слово "dХbrouillard" (головастый) было одним из первых, которое мы выучили. Выпутывайся как можешь, постоянно звучало, где кто-либо причитал. Выбирайся из дерьма, помоги себе сам! Мой брат Исидор, он называл себя Отто, был "dХbrouillard" особого сорта. Неудачник, наивный плут, балагур он своей глупостью, прикидываясь простачком, добыл многое из того, что ему было нужно. Он ходил от одной булочной к другой, даже если у него не было талона на хлеб, становился в угол и частенько своей настойчивостью доводил булочниц "до ручки", и они подавали ему кусок хлеба, лишь бы он убрался, чтобы не видеть его тупую физиономию.
Он приехал во Францию в 1938 году и осел в Лионе. В один из дней пришла по почте открытка: "Добрался хорошо и уже работаю. Приезжай, Отто!". Квалифицированный сапожник, он имел при себе ящик с инструментом, резиновые подметки и каблуки и мог везде без промедления латать башмаки. Как он пробрался с тяжелым багажом через границу, с какими документами, я так никогда и не узнал. Отто устроил мастерскую в номере отеля на улице Мерсьер ("MerciХre"), одной из самых пресловутых улиц Лиона, на которых жили проститутки. Он этого добился, он благополучно переживет войну!
Я не сразу принял приглашение брата, был обескуражен политическими событиями, "плыл по течению", прислушиваясь к внутреннему голосу, который иногда умолкал. Там был еще парень моего возраста, маленький черноволосый чертенок, наивный партнер для танцев, одевавшийся с дешевым шиком. Его имя я забыл. Он остановил меня и сказал:
- Мужик, когда я буду смотреться как ты...
Он только что приехал из Ниццы и собирался вскоре вернуться обратно. Он сказал, что познакомит меня с богатой англичанкой, если я поеду с ним. Богатые англичанки приезжают в Ниццу, чтобы позабавиться с крепкими деревенскими парнями. Все же он научил меня бесплатно ездить на поезде. Нужно во время поездки держать ухо востро и следить, где находится кондуктор. Очень просто! Я поехал в Марсель, так как узнал, что там в одном из пригородов живет Ласло Кранц. Вообще-то некоторые эмигранты-художники обосновались на Лазурном Берегу. Мне казалось, что это очень умно. Но в Марселе у меня кончились деньги, я пал духом. Итак, я поехал в Лион и навестил брата. В крошечном номере отеля он устроил не только рабочее место, , но и кухню. Тут же появилась вкусная еда: лапша с мясом. Отто был старше меня на двенадцать лет и заботился обо мне, как отец; он считал, что я изголодался, и меня необходимо откормить. Отто снял для меня номер в этом же отеле и рассказал мне о родственниках в Вене, которые в отчаянии искали возможность бежать за границу. (Мать и сестра выбрались через год, незадолго до начала войны, к отцу в Амстердам. Но Голландия оказалась такой же ловушкой, как Франция!)
События вплоть до 1939 года видятся мне в мрачном нереальном свете. Вести противоречили друг другу, многие люди вконец запутались, но все вертелось вокруг вопроса, когда начнется война, и как долго она продлится: две недели, три месяца или год? На расстоянии, которое отделяет нас от той поры, эти люди выглядят карикатурами, все происходит в ускоренном темпе, предприниматели хотят быстрее нажиться, снова удачно вложить деньги в расчете на послевоенное время! Маклеры по недвижимости и поставщики товаров для армии зарабатывали миллиарды. Все суетились, метались, люди покупали и продавали, жили более бурно, скажем прямо, более жестко. Статистика показывает рост процента самоубийц и цены на золото. Воздух вибрировал от жажды предпринимательства и лихорадочной борьбы за заказы и дивиденды. Люди, словно боясь потерять все, цеплялись за собственность, новоприобретенные вещи и развлечения. Ночные кафе были переполнены, магазины и бордели процветали, на улицах бурлил поток мечущихся, спорящих людей. Владельцы уличных лавочек старались превзойти друг друга в остроумной рекламе, кричали, декламировали, выделывали немыслимые трюки; музыканты, певцы, люди-змеи надрывались перед верандами кафе, переполненными людьми. Но среди рева громкоговорителей и автомобильных гудков стояли, уставившись в никуда, молчуны, проигравшие и неудачники. Количество преступлений возросло неизмеримо, газеты сообщали об убийствах, бандитских налетах, пожарах, грабежах и мошенничествах разного толка. Каждого била лихорадка и меня тоже. Но одновременно и какой-то душевный паралич. Внутренние обычно радостные голоса умолкли. Можно ли было предчувствовать приближающуюся катастрофу? Тревога гнала меня по этой прекрасной стране. Только мой брат Отто со спокойной душой гнул спину, сидя на своей сапожной скамеечке, и прибивал подошвы к дырявым башмакам соотечественников.
Я не находил себе места, мотался то в Марселе или в Авиньоне, потом в Монпелье и Барботан-ле-Терм ("Barbotans-les-termes") оттуда, проработав некоторое время на виноградниках или маляром, снова пускался в путь: Нант, Сен-Назар, Гавр, Париж и Лион, не раз останавливаясь на несколько дней у Отто, который уже снова нагулял жирок и не желал слышать о войне:
- Нет, нет, до войны дело не дойдет, Гитлер всего-навсего сумасшедший!
Отто, от природы веселый человек, работал быстро, с видимым удовольствием и всегда в окружении трех или четырех бездельников и попрошаек, которые слушали его рассказы в ожидании куска хлеба с маргарином или тарелки супа с вермишелью, потому что сапожник хорошо зарабатывал и не скупился. Ему нужно было общество, которое умело слушать, у него была унаследованная от местечковых евреев-ремесленников страсть непрерывно рассказывать анекдоты и байки. Ему всегда удавалось смягчить неприятные вести и превратить их в интересную сказку. В отличие от нашего деда, я уже упоминал об этом, тот поступал наоборот: сказка становилась действительностью!
10
В августе и сентябре 1939 года, когда началась война, я жил в Париже. Снимал номер в маленьком отеле на Улице Сен-Андре дез Ар в Латинском квартале. Я встретил там много старых знакомых, о них я еще расскажу. На последнем этаже жила семья владельца отеля в и его щеголь брат. Художник примерно сорока лет от роду, маленького роста с больным позвоночника, по слухам педераст, он одевался по-женски и носил под рубашкой кожаный корсет. Он любил кутаться в красивые, пестрые шали, чтобы скрыть корсет, и мы, ничего не подозревавшие эмигранты, называли его Тюльпан. Остальные жильцы называли его просто месье Жан Пьер, как маленького мальчика. Его знал весь квартал, он был весьма уважаемым человеком, хотя выглядел довольно смешно. По-детски приветливый и щедрый он дарил старым дамам на улице цветы или красивые красные яблоки, интересовался судьбой людей, которые ему встречались, с ним можно было долго беседовать. 3 сентября, в тот день, когда началась война, он выбросился из окна своей комнаты, которое выходило во двор и разбился насмерть. Я до сих пор вижу, как он показывает всем портреты Гитлера и его сообщников и кричит:
- Ces sales gueules (эти грязные рожи), они загоняют нас в войну, невероятно?
Он видно воспринимал все также, как я, когда был мальчишкой: ничем не выделяющиеся лица нацистских бонз, явно смехотворные фигуры, холодные, безобразные рожи, разве могли умные порядочные люди поверить им? Неужели этим безумцам удастся создать почти религиозный туман, который парализует порядочность и способность мыслить!
Некоторые постояльцы отеля возможно могли завидовать месье Тюльпану за его мужественный поступок, они были полностью сбиты с толку. Панический страх перед войной отравил в последующие дни город и вызвал конвульсии. Париж был похож на растревоженный муравейник, повсюду суетились женщины с большими сумками, они осаждали магазины, чтобы купить про запас то, что еще не исчезло на рынке: канистру керосина, пару свечек, кусок мыла или кусок сала. Что творится, повторяли они через каждые два слова, какая неразбериха, какое несчастье! Власти начали эвакуацию детей. Малышей, уже одетых по-зимнему, со скатками из одеял, как у солдат, увозили на автобусах в деревни; большинство детей казались довольными, приключение возбуждало их, вот только мамы плакали. С некоторыми мамами случались истерики, их отвозил домой Красный Крест. Раздавали противогазы, но нам, иностранцам, конечно, в последнюю очередь. Я помню ненормальных, которые, нахлобучив маски, выходили на улицу. У нашего отеля я видел человека в противогазе с портфелем и зонтиком подмышкой. В остальном это был абсолютно нормальный служащий, он шел по улице на работу в бюро. То ли он насмехался над всеми, то ли спятил от страха? Страх опустился на город, как ледяной туман, превратившийся в последующие дни в слепой ужас, которого мы во время войны почти никогда не видели. Война будет молниеносной, говорили люди, газовой войной, преисподней, варварством в этом были убеждены многие! Тогда мы еще не знали, что нагнетание страха было частью стратегии Гитлера на пути к мировому господству. В последние дни августа уже были очищены подвалы, негодную гостиничную мебель из подвалов и с чердаков вывозили на повозках. И наконец настал день, когда завыли сирены. Это лишь учебная тревога, успокаивали нас, но кто мог знать, может быть она была настоящей! Я никогда не забуду, какой страх пронизывал нас, когда в городе раздавался этот не от мира сего невыносимый вой сирен. Мы дрожали, у всех на лбу выступал холодный пот. Некоторые люди, лежавшие в кроватях, вскакивали, надевали только самое необходимое и, сломя голову, бежали вниз. Началась ли эта чертовщина с сиренами за три или за шесть дней до начала войны, я уже не могу вспомнить.