В ранний час 13 июля 1942 года состав 101-го резервного полицейского батальона был поднят с нар. Приказы гремели по большому школьному зданию городка Билгорай, в котором разместился батальон. Мужчины, призванные из Гамбурга на полицейскую службу, были среднего, пожилого возраста, отцы семейств пролетарского или мещанского происхождения. Их посчитали слишком старыми для службы в регулярных войсках немецкой армии, поэтому призвали в ряды полиции порядка. Большинство из них не имело никакого опыта и представления об областях и территориях, завоеванных в то время Германией. Только три недели назад "молодыми" призывниками прибыли они в Польшу.
Было еще темно, когда последние солдаты вскарабкались на грузовики. Всем выдали дополнительные боеприпасы и кроме этого погрузили на машины ящики с патронами. Полицейские отправлялись на их первое серьезное задание и не имели никакого понятия, что их ожидало.
Конвой из грузовиков еще под покровом темноты покинул Билгорай в восточном направлении. По ухабистой дороге покрытой щебенкой коллонна продвигался медленно. Таким образом продлилось от полутора до двух часов, когда батальон наконец достиг всего 30 км. удаленной цели: местечко называлось Юзефув. Конвой остановился перед деревней, когда только-только начало светать. Эта была типичная польская община со скромными белыми домами, покрытыми соломенными крышами. 1800 жителей Юзефува были евреи.
Стояла полная тишина. Мужчины 101-го резервного полицейского батальона вылезли из грузовиков и построились полукругом вокруг майора Вильяма Траппа, пятидесятитрехлетнего профессионального полицейского, которого подчиненные с любовью называли "папа Трапп". И вот наступил момент, когда они должны были узнать от их коммандира в чем собстевенно и состояла их задача.
Трапп был бледен и психически напряжен. В глазах стояли слезы, и во время его речи было заметно как он боролся с чувствами, сдерживая их под контролем. Перед батальоном стояла чудовищная, неприятная задача, объяснил он, проглатывая слезы. Ему лично это задание более чем не нравится, и он глубоко сожалеет о сложивщемся положении, но приказ дан с самого верха. Возможно будет вам легче выполнить его, если вы будете думать о граде бомб, который падает на любимых нами женщин и детей в Германии.
Потом майор в своей речи обратился к действительной сущности задания. Евреи замышляют организовать бойкот Америки против Германии, который нанесет большой вред, сказал якобы Трапп по воспоминаниям одного из участвующих в операции полицейских. Двое других утверждали, что он объяснил, что в Юзефуве имеются евреи, которые поддерживают партизан. Поэтому батальону дан приказ согнать всех евреев. Мужчин в работоспособном возрасте отобрать и переправить в рабочий лагерь, в то время как остальных евреев: женщин, детей и стариков - расстреливать на месте.После того как Трапп таким образом обьяснил солдатам, что им предстояло выполнить, он сделал необычное предложение: Кто чувствует, что не в состоянии выполнить приказ, может отойти в сторону.
Событие массового расстрела в Юзефуве принадлежит к числу наиболее изученных преступленний Холокоста. Американский историк Кристофер Броунинг (1944) из университета Северной Каролины в Чапел Хилле написал даже целую книгу о 101-м резервном полицейском батальоне. Он хотел найти ответ на чудовищный, неприятный и волнующий вопрос: как могло случится, что совсем нормальные люди могли совершить такое ужасное преступление, как убийство евреев в Юзефуве?
Когда Трапп закончил свою речь, вперед вышел один мужчина и отдал свое оружие. Капитан, в чьем подчинении был этот полицейский, впал в ярость. Но Трап дал ему указание молчать. Солдаты убедились, что ничем не рискуют, если они уклонятся от выполнения приказа. Несмотря на это, было только десять или двенадцать человек из пятисот, которые отказались выполнять приказ.
Убийства продолжались целый день. Полицейские прочесывали дома и сгоняли людей. Пытающихся бежать, больных и маленьких детей расстреливали сразу на месте. Матери прижимали к груди своих маленьких детей, младенцев, пытаясь защитить их собой, но и это не останавливало некоторых полицейских. Они расстреливали тогда их вместе. Другие же стреляли мимо или просто прятались и бесполезно блуждали в уже пустых домах. И совсем небольшое число полицейских обратилось к своим начальникам с просьбой разрешить удалиться с места происходящего. На окраине леса поминутно расстреливали согнанных. Предписанное "чистое" убийство удавалось лишь немногим. Дрожащими руками многие солдаты стреляли неточно. Осколки черепов, костей и брызги мозга разлетались вокруг места расстрела. Майор Трапп все это время оставался в одной из классных комнат школы Юзефува и ходил беспокойно из угла в угл. По показаниям своих подчиненных, он горько плакал и проклинал свою судьбу. Вечером, когда все полицейские снова собрались, была организованна пьянка. Трапп пытался успокоить своих людей. В конце концов не они виноваты в происшедшим, а выше стоящие инстанции. Но настроение у мужчин оставалось хуже некуда. Большинство полицейских были возбуждены и ужасались от самих себя, ои ими содеянного. Они договорились никогда не проронять и слова о том, что произошло.
То, что служащие полицейских батальонов убивали евреев в Польше и в России в то время, не было необычным. И несмотря на то, что полицейские 101-го батальона и после массового убийства в Юзефуве много раз участвовали в депортациях и расстрелах, их преступления принадлежат не к самым страшным преступлениям в сравнении с ужасными деяниями других полицейских батальонов и рот. Необычное в этом случае было другое, а именно то, что в отличии от других массовых расстрелов служащие 101-го батальона имели возможность устраниться от выполнения приказа.
Но почему так мало людей воспользовались этой возможностью? Среди командиров были молодые агрессивные СС-офицеры, характерные циники и антисемиты. Но большинство не было настроенно антисемитски, только немногие жаждали удовлетворения ненависти к евреям. Полицейские сформировались как личности еще до нациских времен. Браунинг пишет, что " у них уже были политические и моральные нормы до того, как они познакомились с нацизмом. Большинство из них было призванно из Гамбурга, одного из крупнейших городов Германии, который меньше всего был подвержен влиянию национал-социализма. И большинство мужчин было из социального слоя, из которого собственно и происходила антинационал-социалистическая культура."
Так же другие объяснения не совсем подходят к происшедшему. Армейско-уставное повиновение, которое в таких случаях обычно требуется от подчиненных, было Траппом ясно и четко отмененно, то есть исключение из военных правил было разрешенно. Тяжелых последствий можно было не бояться. Конечно, короткое время на обдумывание сыграло свою роль тоже. У полицейских не было возможности спокойно поразмышлять и принять решение, "утро вечера мудренее". Они были вынуждены решать в считанные секунды. Но именно то, что произошло в эти секунды принятия решения, и есть сущность всей этой истории. Только малое число мужчин предпочло выглядить трусами в глазах своих товарищей по оружию и отколоться от них: " ... большинство прото не смогли отделиться от группы и публично продемонстрировать нонконформное поведение. Расстреливать оказалось для них легче. " В результате : лучше быть убийцей, чем предать товарищей!
Никто не знает, какое было бы решение людей, если вопрос был бы поставлен наоборот, то есть, выйти из строя должны были бы те, кто хотел участвовать в расстреле. Как показало развитие событий этого массового убийства, количество полицейских не справившихся с задачей убийц было больше чем число тех, кто действительно расстреливал. Но Трапп не мог допустить того, чтобы слишком много полицейских отказались от выполнения задания. Вместо этого, он мог молчаливо расчитывaть на то, что лишь немногие пренебрегут армейским товариществом и уклоняться от приказа.
Для Броунинга групповой психологический процесс, который произошел ранним утром 13 июля 1942 года в Юзефуве, - событие не исключительное. Более того, это была отвратительная "гримаса" людского поведения, которая в похожих формах уже не раз проявлялась и опять может проявиться. "Практически в каждом социальном коллективе прозводится громадное давление на поведение и нравственные нормы одной взятой личности со стороны группы, к которой эта личность принадлежит. Если обычные мужчины 101-го резервного батальона в таких условиях смогли стать убийцами, то для каких людских групп возможно исключить подобное?"
Суд, который после войны решал судьбу командных лиц 101-го батальона, безнадежно запутался в хаосе мотивов и ответственностей. В конце концов наказания были определены в соответствии с иерархией. Коммандир батальона Трапп был выдан Польской стороне и после одного дня судебного разбирательства казнен. 210 человек из тогдашних 500 служащих батальона были допрошены в Гамбурге между 1962-м и 1967-м годами. Только четырнадцати были предъявлены обвинения. Ни один из участников массовой бойни не сидел в тюрьме дольше четырех лет.
Насколько однозначно преступны были действия полицейского батальона, настолько же просто выглядит и структура, которая из совсем нормальных мужчин сделала массовых убийц. И так же пугающе звучит то, что давление конформизма может быть в некоторых ситуациях жизни решающее и значительнее, чем любой другой социальный инстинкт и какие-либо основопологающие нравственные ценности.
Социал-психолог Гаральд Вельцер, профессор института культурологии в Эссене, продемострировал и разъяснил это на одом из семинарах со своими студентами. Он потребовал от них представить себя в положении полицейских 101-батальона после обращения Траппа. Какие мотивы были, чтобы выступить из строя и отказаться в выполнении задания, и какие, чтобы остаться в строю? После многочасовой дискусии, когда все "за" и "против" были собранны, выглядила итоговая картина тревожной. Для выхода из строя студенты нашли только три причины-мотива: " универсальное, философски обоснованная этика, которая в корне отказывается от убийства, и типично христианская мораль, которая убийство запрещает, и третье - что-то в роде ожидаемого сопереживания с жертвами, и после всего этого - различные моральные позиции и ориентации, которые только в исключительных ситуациях способны приостановить насилие, поэтому кстати в мирной гражданской жизни происходит то, что пасторы убивают своих жен. Наличие этических принципов и убеждений не исключает их нарушение."
С легким цинизмом высказывания Вельцера необязательно надо соглашаться. Третий мотив - "что-то в роде ожидаемого сопереживания" - выглядит в его списке слабым. В действительности, в нормальных ситуациях у большинства людей проявляется очень сильный инстинкт: не убивать других людей, особенно детей или младенцев. Но этот инстинкт, как видимо, может быть "выключен". Но тем не менее, он является частью того, чем оснащен человек от природы ( хотя Вельцер и другие предпочитают верить, что человек ничем не оснащен. Для него человек от природы пуст).
Немного поспешно так же его заключение, что этические убеждения " только в редких исключительных случаях" сдерживают применение насилия по отношению к другим". Каким способом могли бы мы это оценить? Кто мог хотя бы сказать за себя, что в его поведении определяется убеждениями и что интуицией? Может ли то, что от другого неотделимо годами и десятилетиями, не смешаться с этим другим, как надеялся Аристотель? Позиция, которую мы принимаем в моральных вопросах, почти всегда продукт смеси.
Но наибольшее напряжение интереса в списке Вальцера вызывает не группа мотивов за выход из строя, а действительно впечатляюще длинный список мотивов, обосновывающих остаться в строю. Ведь тот, кто отклоняется от всех, ведет себя не конформно. Он нарушает нормы группы и обязательства лояльности по отношению к своим командирам, товарищам и, возможно, друзьям. Он изолирует себя от группы и выглядит, в зависимости от интерпретации, или слабаком, трусом, или высокомерной выскочкой. В глазах других его не ожидает признание (к которому мы все стремимся), уважение к нему падает. Даже тогда, когда шаг вперед по обещанию Траппа никаких немедленных отрицательных последствий не имел, но в будущем - несомненно. Ведь он предал товарищей, "срулив тогда в сторону".
Следуя нацисткой морали, убийство евреев - это "законное" и "правое" дело, и было представлено даже как "самооборона". Видимо, товарищи по оружию такого же мнения, если они почти все остаются стоять в строю. Кто может себе сейчас и здесь позволить другое мнение? Не говорил ли Трапп о том, что это задание направленно на то, чтобы защитить любимых дома? И что, "мы" против "них" защищаться должны? И не последнее: как были воспитаны полицейские? Все они вышли из авторитарных родительских домов и выросли с представлением о мужчине, которое с сегодняшним представлением имеет мало общего, и воспитаны в школьной, образовательной системе, которая не знала, что такое дискуссия, и что значит иметь собственное мнение, а знала только подчинение, конформизм и вера в авторитеты.
Если суммировать все, что в головах служающих батальона прокрутилось, то по всей видимости, большинство доводов говорило за конформное поведение, чем за неконформное. И какими ужасными и непонятными не казались бы решения на первый взгляд, для полицейских они были последовательными и убедительными.
Нравственные масштабы и критерии подвижны, этому нас учит не только этот пример. Наша мораль не следует всегда по раз проложенным рельсам движения по расписанию. Скорее всего она как локомотив, который находится на сортировочной станции. Она ездит то туда, то сюда. И если необходимо, то меняет подчас даже путь. При этом не рельсы определяют наше направление, его определяют наше задание и наше расписание. Если кто-то утверждает, что он в любой жизненной ситуации может всегда положиться на свои принципы, раскрывает нам, что либо он страдает недостатком фантазии, либо он очень удивительный человек.
Пример 101-го полицейского батальона показывает нам крайне радикальным способом не совсем уж необычное поведение людей: что мы в ситуациях принятия нравственного решения иногда не следуем ни нашим принципам, ни нашим разумным интересам. И конечно мораль этой истории не в том, что полицейские отказались от своих нравственных принципах в угоду собственным интересам. Здесь не подтверждается тезис некоторых социологов о том, что мы в особо критических ситуациях всегда следуем только нашим интересам. Тогда разумный собственный интерес состоял бы в том, чтобы как можно меньше нанести ущерба собственной психике. Мужчина батальона преследовали не свои интересы, а следовали социальному рефлексу. Они подчинились групповому давлению, но это обошлось очень дорого. И они легитимировали свое поведение не своими интересами, а тем, что это, такое поведение, и для других выглядело легитимным.
Легитимация посредством конформизма и есть основное правило, по которому мы проверяем наше нравственное поведение в ежедневных ситуациях. Что делают все, не может быть уж совсем неправильным. И если для моих друзей и приятелей курение в порядке вещей, то зачем быть мне для меня самого лучшим человеком, чем мои моим друзьям хотелось бы? Как раз во времена полового взросления или в старости, когда мы отрываемся от группы, с которой мы себя до этого идентифицировали, наше конформное отношение к друзьям сильнее всего. Даже самый большой нонконформист всегда ищет группу "соратников". В крайнем случае - чувственная связь с другими нонконформистами.
Даже дети обычно быстро учатся тому, что успех приходит тогда, когда они ведут себя более менее конформно по отношению к группе. Кто всегда выделяется, у того быстро возникают трудности. И не удивительно, что мы тренеруемся подстраивать наше поведением правилам группы нашей идентификации. В выборе одежды никто полностью не свободен, за исключением - это лицо рискует сознательно. Если юноша серьезно утверждает, что он так же спокойно может пойти в школу как в юбке, так и в брюках, то он вызывает непонимание и насмешки. И несмотря на то, что в нашем западном мире считается нормой желание быть особенным, все же остается оно в определенных узких границах. Мы варьируем в более узких рамках, чем мы это сами осознаем. Архитектор, носящий необычные очки, не дает повода для сомнений в его компетентности, но если он обут в испачканные эспадрильи (легкие матерчатые тапочки), выглядит он для нас уже сомнительно. Наш зубной врач, даже если он молодой, может быть налысо по моде побрит, но ни в коем случае иметь грязные ногти.
Кто действительно сильно отличается от других, должен серьезно беспокоится о своей социальной приемлемости. Когда я был подростком, мои родители экономили деньги, чтобы для нас, детей, покупать новую одежду. Вместо этого я в значительной степени одевался с барахолки. В 1970-х и в начале 1980-х гг. это было в каком-то смысле круто. Но признание среди молодежи движения за мир и за охрану окружающей среды получила только определенная одежда с барахолок: странным образом этобыли шейные платки и военные куртки, но не все то, что я с одежного рынка приносил, ущедшую моду пятилетней давности! Кстати, существует конформизм нонконформистов. Даже одежда с барохолки должна была выглядить стильно, а не так, будто я зглупил и забыл, что сейчас модно.
Наше нравственное поведение всегда находится под влиянием группы, к которой мы добровольно или насильно принадлежим. Наши внутренние убеждения как минимум так же важны как принятие и признание нас в группе. Мы ловим взгляды других людей, направленные на нас, и согласовываем с этим наши решения и поступки. С нравственной оценки такое поведение помогает нам, в хорошем смысле слова, вести себя конформно по отношению к группе. Но вполне возможно, что групповое поведение вынуждает нас поступать так, что наши поступки в сущности противоречят нашим внутренним убеждениям.
Особенно проблематично в нашем групповом поведении то, что мы способны кратковременно наши нравственные ценности менять, причем так, что мы иногда поступаем, противореча нашим собственным самооценкам. Наша самооценка, разве она не связана с достаточно постоянными ценностями, с тем, что мы принципиально определяем, что такое хорошо, правильно и истинно? Как получается так, что мы перехитриваем самих себя?