ОДА СОЛОВЬЮ
Эксклюзивное расследование Следопыта
"Как молоды мы были - стишки переводили."
Содержание.
ЧАСТЬ I. Лирическая.
|
|
||
Эксклюзивное расследование Следопыта | ||
Содержание.
ЧАСТЬ I. Лирическая.
СОЛОВЕЙСамуэль Тейлор КольриджПоэма в форме беседы. Апрель 1798. Результат автоматичкского перевода
Ни облачка, ни relique затонувшего день |
Иван взглянул на зелёный столбец:
- Да, нынешний уровень автоматического перевода оставляет желать лучшего. Много слов остались нераспознанными, а ещё больше определены неправильно.
Так что даже до подстрочного далеко не дотягивает. Это при том, что у Кольриджа эталонный английский язык, без всяких диалектных словечек.
Ивану предстояло пройти по тонкой грани, разделяющей подстрочный перевод и эталонный перевод предшественника.
С одой стороны - "Ближе к телу!", как сказал бы Мопассан, то бишь, ближе к банальному подстрочнику.
С другой стороны - постараться не заползать на территорию лексики, использованной гениальным переводчиком первой половины прошлого века.
И это второе условие весьма непростое, ибо именитый предшественник прошел по оптимальному, иной раз по единственному пути перевода.
Но наш Следопыт не привык расшаркиваться перед авторитетами, он всегда находил новую, нехоженную тропу, несмотря на многочисленных конкистадоров
зарубежной поэзии.
Он вспомнил ешё одну пословицу: не зная броду - не суйся в воду. И поэтому решил разведать окружающую обстановку.
Иван выяснил, что стихотворение "Соловей" было написано в апреле 1798, через месяц после окончания "Сказания Старого Морехода".
В то же время Кольридж накропал стих "Страх одиночества".
Но пока он слушал соловьёв и опасплся одиночества, Наполеон стал угрожать вторжением в Британию.
Многие британцы были убеждены, что Франция вторгнется в ирландском королевстве, где в то время происходили восстания.
Британцы начали вооружаться. А Колридж в апреле отправился в дом своего детства в Оттери, а затем поехал навестить своего друга Уильяма
Вордсворта и его сестру Дороти.
И ещё: за пару лет до этого в Шотландии почил Бёрнс, а всего через год после - в России родится Пушкин.
Вот такая была диспозиция в апреле 1798 года.
СОЛОВЕЙСамуэль Тейлор Кольридж Поэма в форме беседы Перевод Ивана Анисимова 2 марта 2016 |
The NightingaleSamuel Taylor Coleridge A Conversation Poem, April, 1798 | |
|
Ни облачка, ни отсветов дневных На западе, ни бледной полосы, Ни сполохов трепещущих оттенков. Вот старый мшистый мостик на пути! Под ним мерцает призрачный ручей, Он не журчит: безмолвно он течет По мягкой зелени. Вокруг покой, Как ароматна ночь! Тускнеют звезды. Давайте вспомним о весенних ливнях, Что радость ниспошлют земле зеленой, А нам блаженство в полумраке звезд. Но - чу! Заводит песню соловей, "Так музыкален, так меланхоличен"! Что сверх меланхоличен - это вздор! В природе места нет для меланхолии. Ночного странника, чье сердце омрачили Воспоминанья о глубоком горе, О старых ранах, о любви ушедшей, (Он, бедолага, с жалостью к себе Всем нежным звукам вздумал приписать Свою печаль), подобные ему Печальными назвали эти трели. Поэты эхом подхватили чушь. И нежели им рифмы городить, Уж лучше прилегли бы где-нибудь У ручейка на мшистую поляну, Под ясным солнцем или в лунном свете С потоком звуков, образов, стихий Душою слившись, и песнь свою и славу Не помня! Так могла бы эта слава В бессмертии Природы раствориться, - Весьма почтенно! Так могла бы песня Природе всей добавить красоты И быть любимой, как Природа! Но, увы! Девицы, отроки поэзии полны, Легко транжирят сумерки весны И в бальных залах, в душных театрах Им суждено сочувственно вздыхать Над Филомелы жалостным напевом. Мой друг, и ты, сестрица! мы постигли Иную суть: что голоса Природы Всегда любви и радости полны! Вот так и сладкозвучный соловей Взахлёб щебечет, торопясь излить Поспешной трелью свой напев чудесный, И опасаясь, как бы ночь апреля Была не слишком коротка для песни, И с сердца полного низвергнуть бремя Всей музыки любви! И знаю рощу я, Что тесно окружила громаду замка, Где прежний лорд давно не обитает. В переплетеньи спутанных кустов Исчезли прежде строгие аллеи, На тропках - царство лютиков и трав. Но столько соловьёв не видел я Нигде: ни близко и ни далеко, Ни в чаще, ни в лесу, ни в вольной роще, Они друг дружке вторят и взывают, Перелетая в шустрой перепалке, То мелодичный щебет, то щелчки, То нежный звук свирели сладкозвучный - Такой усладой воздух наполняют, Что вы, закрыв глаза, едва ль поймёте: Вокруг не день! И роща в лунном свете, Листва полураскрытая в росе, Вы можете на веточках заметить Их яркие, сверкающие глазки Сияют; в это время светлячок В тени зажёг любовный огонёк. Прекраснейшая дева, Что обитает в милом домике У замка, поздним вечером она (Подобно леди, поклялась тому, Что больше, нежели природа в роще) Скользит по тропам, зная все изгибы, О, дева нежная! И в этот миг, Когда луна за тучкой притаилась, Безмолвие услышит; и луна, Возникнув, пробуждает землю с небом Единым чувством, а бессонным птицам Даст знак воспрянуть хором менестрелей, Как будто вихрь внезапный растревожил Сто арф весёлых! Видела она Как много соловьёв, усевшись в вышине На веточках цветущих, качались на ветру, Под этот ритм настроив песнь свою, Как пьяный в такт кивая головой. Прощай, певец! До ближнего заката! И вы, мои друзья! Пока прощайте! Мы с вами так приятно побродили, Теперь пора домой. - Вновь эта трель! Я рад бы задержатся! - Мой малыш Не может четко вымолвить ни слова, И лепетом он речи подражает, Ручонку маленькую протянул, Он пальчик крохотный приблизил к уху, И повелел нам слушать! Полагаю, Он с малых лет подружится с Природой. И знает он вечернюю звезду. Однажды пробудился он не в духе, (Нарушило расстройство детский сон). Я поспешил с ним в наш фруктовый сад. Он, увидав луну, утих мгновенно, Рыданья прекратил и улыбнулся, На глазках милых слёзки, не скатившись, Блестели в свете лунного луча! Послушай же отца: но если небо Продлит мне жизнь, то будут ему с детства Знакомы эти песни, что в ночи Лишь радостью звучат. - Опять прощай, О, сладкий Соловей! Друзья, прощайте! |
No cloud, no relique of the sunken day Distinguishes the West, no long thin slip Of sullen light, no obscure trembling hues. Come, we will rest on this old mossy bridge! You see the glimmer of the stream beneath, But hear no murmuring: it flows silently. O'er its soft bed of verdure. All is still. A balmy night! and though the stars be dim, Yet let us think upon the vernal showers That gladden the green earth, and we shall find A pleasure in the dimness of the stars. And hark! the Nightingale begins its song, 'Most musical, most melancholy' bird! A melancholy bird? Oh! idle thought! In Nature there is nothing melancholy. But some night-wandering man whose heart was pierced With the remembrance of a grievous wrong, Or slow distemper, or neglected love, (And so, poor wretch! filled all things with himself, And made all gentle sounds tell back the tale Of his own sorrow) he, and such as he, First named these notes a melancholy strain. And many a poet echoes the conceit; Poet who hath been building up the rhyme When he had better far have stretched his limbs Beside a brook in mossy forest-dell, By sun or moon-light, to the influxes Of shapes and sounds and shifting elements Surrendering his whole spirit, of his song And of his fame forgetful! so his fame Should share in Nature's immortality, A venerable thing! and so his song Should make all Nature lovelier, and itself Be loved like Nature! But 'twill not be so; And youths and maidens most poetical, Who lose the deepening twilights of the spring In ball-rooms and hot theatres, they still Full of meek sympathy must heave their sighs O'er Philomela's pity-pleading strains. My Friend, and thou, our Sister! we have learnt A different lore: we may not thus profane Nature's sweet voices, always full of love And joyance! 'Tis the merry Nightingale That crowds and hurries, and precipitates With fast thick warble his delicious notes, As he were fearful that an April night Would be too short for him to utter forth His love-chant, and disburthen his full soul Of all its music! And I know a grove Of large extent, hard by a castle huge, Which the great lord inhabits not; and so This grove is wild with tangling underwood, And the trim walks are broken up, and grass, Thin grass and king-cups grow within the paths. But never elsewhere in one place I knew So many nightingales; and far and near, In wood and thicket, over the wide grove, They answer and provoke each other's song, With skirmish and capricious passagings, And murmurs musical and swift jug jug, And one low piping sound more sweet than all Stirring the air with such a harmony, That should you close your eyes, you might almost Forget it was not day! On moonlight bushes, Whose dewy leaflets are but half-disclosed, You may perchance behold them on the twigs, Their bright, bright eyes, their eyes both bright and full, Glistening, while many a glow-worm in the shade Lights up her love-torch. A most gentle Maid, Who dwelleth in her hospitable home Hard by the castle, and at latest eve (Even like a Lady vowed and dedicate To something more than Nature in the grove) Glides through the pathways; she knows all their notes, That gentle Maid! and oft, a moment's space, What time the moon was lost behind a cloud, Hath heard a pause of silence; till the moon Emerging, a hath awakened earth and sky With one sensation, and those wakeful birds Have all burst forth in choral minstrelsy, As if some sudden gale had swept at once A hundred airy harps! And she hath watched Many a nightingale perch giddily On blossomy twig still swinging from the breeze, And to that motion tune his wanton song Like tipsy Joy that reels with tossing head. Farewell! O Warbler! till tomorrow eve, And you, my friends! farewell, a short farewell! We have been loitering long and pleasantly, And now for our dear homes.That strain again! Full fain it would delay me! My dear babe, Who, capable of no articulate sound, Mars all things with his imitative lisp, How he would place his hand beside his ear, His little hand, the small forefinger up, And bid us listen! And I deem it wise To make him Nature's play-mate. He knows well The evening-star; and once, when he awoke In most distressful mood (some inward pain Had made up that strange thing, an infant's dream) I hurried with him to our orchard-plot, And he beheld the moon, and, hushed at once, Suspends his sobs, and laughs most silently, While his fair eyes, that swam with undropped tears, Did glitter in the yellow moon-beam! Well! It is a father's tale: But if that Heaven Should give me life, his childhood shall grow up Familiar with these songs, that with the night He may associate joy. Once more, farewell, Sweet Nightingale! once more, my friends! farewell. |
СОЛОВЕЙ
Самюэль Тейлор Кольридж(1798) Перевод: М. Л. Лозинского День отошедший не оставил в небе Ни облака, ни узкой полосы Угрюмого огня, ни смутных красок. Взойдем сюда, на этот старый мост. Отсюда видно, как блестит поток, Но струй не слышно; он течет бесшумно По мягкому ковру травы. Все тихо, Ночь так спокойна! И хоть звезды тусклы, Подумаем о шумных вешних ливнях, Что радуют зеленый мир, и мы Найдем отраду в тусклом свете звезд. Но слушайте! Вот соловей запел. "Звучнейшая, печальнейшая" птица! Печальнейшая птица? Нет, неправда! Нет ничего печального в Природе. То, верно, был ночной скиталец, с сердцем, Пронзенным памятью о злой обиде, Недуге давнем иль любви несчастной (Собой, бедняга, наполнявший все И слышавший в нежнейших звуках повесть Своей же скорби), иль ему подобный, Кто первый назвал эту песнь печальной. И этой басне вторили поэты, Которым, чем за рифмами гоняться, Гораздо лучше было бы прилечь На мху лесной лощины, у ручья, При солнце или месяце, внушеньям Живых стихий, и образов, и звуков Всю душу отдавая, позабыв И песнь свою, и славу! Эта слава Тонула бы в бессмертии Природы, - Удел достойнейший! - и эта песнь С Природой бы слилась, и как Природу Ее любили бы. Но так не будет; И поэтичнейшая молодежь, Что коротает сумерки весны В театрах душных, в бальных залах, сможет По-прежнему сочувственно вздыхать Над жалобною песнью Филомелы. Мой друг, и ты, сестра! Открыта нам Другая мудрость: в голосах Природы Для нас всегда звучит одна любовь И радость! Вот веселый соловей Стремит, торопит сладостный поток Своих густых, живых и частых трелей, Как бы боясь, что тьмы апрельской ночи Ему не хватит, чтобы песнь любви Спеть до конца и с сердца сбросить груз Всей этой музыки! Я знаю рощу, Дремучую, у стен высоких замка, Где не живут уже давно. Она Вся заросла густым хворостником, Запущены широкие аллеи, По ним трава и лютики растут. Но я нигде на свете не встречал Так много соловьев; вдали, вблизи, В деревьях и кустах обширной рощи, Они друг друга окликают пеньем, - Где и задор, и прихотливость лада, Напевный рокот и проворный свист, и низкий звук, что всех других отрадней, - Такой гармонией волнуя воздух, Что вы, закрыв глаза, забыть готовы, Что это ночь! Меж лунными кустами С полураскрытой влажною листвой Вы по ветвям увидите сверканье Их ярких, ярких глаз, больших и ярких, Когда лампаду страстную затеплит Светляк во мраке. Молодая дева, Живущая в своем радушном доме Поблизости от замка, в поздний час, (Как бы служа чему-то в этой роще, Что величавей, чем сама Природа) Скользит по тропам; ей давно знакомы Все звуки их и тот летучий миг, Когда луна за облако зайдет И смолкнет все кругом; пока луна, Вновь выплывая, не пробудит властно И дол, и твердь, и бдительные птицы Не грянут разом в дружном песнопенье, Как если бы нежданный ветер тронул Сто небывалых арф! Она видала Порой, как соловей сидит, вертясь, На ветке, раскачавшейся от ветра, И в лад движенью свищет, ошалев, Шатаемый, как пьяное Веселье. С тобой, певец, до завтра я прощаюсь, Пора и по домам. - Вновь эта песнь! Я был бы рад остаться! Мой малютка, Который слов не знает, но всему Забавным подражает лепетаньем, Как бы сейчас он к уху приложил Свою ручонку, оттопырив палец, Веля нам слушать! Пусть Природа будет Ему подругой юности. Он знает Вечернюю звезду; раз он проснулся В большой тревоге (как ни странно это, Ему наверно что-нибудь приснилось); Я взял его и вышел с ним -в наш сад; Он увидал луну и вдруг умолк, Забыв про плач и тихо засмеялся, А глазки, где еще дрожали слезы, Блестели в желтом лунном свете! Полно! Отцам дай говорить! Но если Небо Продлит мне жизнь, он будет с детских лет Свыкаться с этой песнью, чтобы ночь Воспринимать, как радость. - Соловей, Прощай, и вы, мои друзья, прощайте! |
Филомела - афинская царевна, которую боги, согласно древнегреческим легендам,
превратили в соловья. Здесь также метафорически - соловей.
Мой друг, и ты, сестрица - Уильям Вордсворт и его сестра Дороти.
Мой малыш - старший сын поэта Хартли, которому ко времени создания стихотворения
было 2 года.
Иван с гордостью оглянулся на творение пальцев своих. Сумел ли он пройти по тонкой грани, разделяющей смешное и великое?
И что же он видит?
Вначале широкий розовый шлях вольного перевода ближе к середине стал всё чаще перемежаться с зелёными тропками подстрочника.
Коричневые заплатки маститого переводчика прошлого века лишь изредка темнели на общем фоне.
Как метко подметил Вальтер: - "Слева кудри токаря, справа - кузнеца".
По заверинию Самюэля Тейлора Кольриджа читателей можно разделить на 4 класса:
1. Морские губки - которые впитывают всё, что читают, и возвращают почти в том же виде, только лишь слегка замутненным.
2. Песочные часы - которые не помнят ничего, и единственная цель которых при одолении содержимого книги - убить время.
3. Решето - которые удерживают лишь крохи того, что прочитали.
4. Монгольские бриллианты - столь же редкие, и столь же бесценные, которые получают пользу от того, что прочитали и побуждают других следовать
своему примеру.
Как утверждают комментаторы, Кольридж заимствовал это деление читателей на четыре класса из Мишны, являющейся частью Талмуда.
Некоторые более современные исследователи всех читателей делят на 4 группы:
По-читатели - ну, этот термин понятен, это то, что по-русски называется "фан". Восторги по-читателей не знают границ,
а критика отсутствует, как класс. Приятно, хоть и бесполезно.
Пере-читатели - это те, кому книжка понравилась до такой степени, что они ее перечитывают. Здесь восторг более сдержанный,
а критика конструктивна. Самая полезная с точки зрения автора группа.
Про-читатели - эти после прочтения сразу (или постепенно) забывают о прочитанном. Ни критики, ни восторга. Фиолетово.
Прочищатели - люди, которые читают книжку исключительно, чтобы "пропесочить" автора. На такую критику не стОит
обращать внимания, т.к. она проводится не с целью получить ответ на вопрос, а именно с целью обратить на себя внимание. Не дождутся.
- Что побуждает человека увлекаться таким неблагодарным занятием, как перевод классиков? - размышлял Иван, - Некоторые предпочитают разгадывать
кроссворды, иные вышивать крестиком, другие на машинке штопать. Ради чего? Ради одобрения благосклонных почитателей?
- Неужели только ради этих капризных классов, групп и типов?
- Вам когда-нибудь доводилось в весеннем лесу перегораживать бегущий с холма ручей? Нет? Ну и правильно, ибо это бесперспективное занятие.
Вода дырку найдет, и ручей потечет именно по одному, только ему ведомому руслу.
- Все реки текут в море, - утверждал Экклезиаст.
Иван полностью был несогласен с этим, ставшим крылатым, выражением мудрейшего в мире человека. Сколько ручьев, потоков и маленьких речек впадали
в глухие болота или безвестные озерца...
Дабы не томиться ожиданием ответа, Иван озадачился:
- А есть ли подобные оды у других поэтов?
Ну, конечно же - "Ода к соловью" Джона Китса в переводе Евгения Витковского.
- Вот где привелось встретиться, - подумал Иван, - Неисповедимы пути переводчиков!
Но это. как говорится, уже совсем иная история...
Внимательные почитатели, вероятно, поинтересуются:
- А как же разрешился злополучный конфликт с автоматическим переводом?
- Элементарно! - ответил Иван, замутивший бурю в стакане воды среди всемирных русскоязычных френдов.
А ларчик просто открывался. Он спросил у Яндекса:
- Как в Яндексе отменить автоматический перевод?
И тот с превеликой радостью и пошаговыми иллюстрациями показал, где убрать в настройках две злополучные галочки.
После чего Иван ещё больше зауважал этот старый, добрый браузер и не променял бы его ни на какие другие.
На что его пен-френды по электронной почте облегченно вздохнули и снова занялись своими очень неотложными делами.
Ибо опусы надоедливого графомана уже сидели у них в печёнках.
В то время как англоязычные френды находились в безмятежном неведении о коварных планах Ивана, который собирался осчастливить их своими творениями...