Аннотация: Из "Письма о Киеве" Оноре де Бальзака (перевод Веры Мильчиной).
Спустя неделю после моего отъезда из Парижа, в пять часов утра, я въехал в Броды, город, который целиком и полностью принадлежит одному волынскому помещику * и в котором идет бойкая торговля. Камеры наших тюрем выглядят гораздо более привлекательно, чем комнаты в лучшей гостинице Брод, именуемой "Россия". Прошло пять часов, прежде чем хозяин и слуги изволили проснуться. Настоящее путешествие для меня должно было начаться только в Бродах, ибо я был уверен, что куда труднее одолеть сто лье, отделяющие Броды от Бердичева, чем семьсот лье, отделяющие Париж от Бродов. Сложности обнаружились очень скоро. Евреи отмечали один из своих больших праздников **, а когда евреи празднуют, торговая жизнь останавливается.
* Бальзак имеет в виду представителя знатного польско-литовского рода Радзивиллов; см. ниже: "славный город Бердичев - родной брат города Броды, также принадлежащий Радзивиллам".
* Еврейский новый год (Рош Ашоне), пришедшийся в 1847 г. на 11 сентября.
Начиная с Бродов в здешних краях всему хозяева евреи. Ни в одной книге я не нашел правдивого рассказа об этом покорении Польши евреями. Правда же заключается вот в чем: еврей царствует, хотя и не правит! * В Германии или Франции евреи - такие же люди, как мы с вами **; их религия и нравы так сильно переплавились в жизни того общества, к которому они принадлежат, что в еврее не осталось ничего еврейского, помимо торгашества и алчности; однако алчность эта облекается в приличные формы, торгашество обретает французский лоск; еврей становится поэтом, как Гейне, композитором, как Мейербер или Алеви, коллекционером, как Фульд ***, щедрым меценатом, как Ротшильды; между тем начиная с Кракова вы видите повсюду одних только талмудистов. Поэтому когда император Франц II, этот государь-шутник, который ждет своего историка, но дождется его не раньше, чем через три десятка лет, вошел в главную синагогу города Броды и увидел настоящих евреев в полном облачении, он наклонился к сопровождавшему его князю и с видом человека, разгадавшего сложную загадку, воскликнул: "Наконец-то я понял, отчего прозываюсь королем иерусалимским!" ****
* Бальзак перефразирует политическую формулу Тьера, с помощью которой либеральные политики и публицисты в 1830 г. и позже обозначали свое понимание конституционной монархии: "Король царствует, но не правит".
** Мысль, важная для понимания отношения Бальзака к евреям: жители польских городков вроде Бердичева казались ему людьми, не имеющими ничего общего с его парижскими знакомцами вроде знаменитого банкира и покровителя искусств Джеймса Ротшильда (1792-1868) и его жены Бетти, в салоне которой Бальзак был завсегдатаем и которая отличалась безупречным вкусом и прекрасными манерами; поэтому если вторых он судит по законам светского общества, то к первым относится как к экзотическим дикарям. См. : Pierrot R. Notes sur Balzac et les Juifs // Revue des etudes juives. 1987, janvier-juin. T. CXLVI, fasc. 1-2. P. 85-99. Вообще отношение Бальзака к евреям включало в себя очень сложный комплекс чувств, от восхищения их силой и могуществом (очевидного, например, в повести " Гобсек ") до презрения к их "недоцивилизованности". Как пишет автор новейшей монографии "Евреи в творчестве Бальзака" Кетти Купфер, "Бальзак колеблется между идеалом "Песни песней" и реальностью бердичевского гетто, он благодарен Ротшильдам, которые не раз оказывали ему помощь, и полон зависти к евреям - финансистам и деловым людям, преуспевшим на том пути, на каком его самого ждали одни неудачи. Его раздирают противоречия между искренним восхищением, какое вызывает у него этот народ, на протяжении многих столетий не прекращающий борьбы за свое существование, и отвращением, которое он, вслед за многими современниками, питает к этому странному, чужеродному племени " (Kupfer K. Les Juifs de Balzac. Paris, 2001. P . 341).
*** Коллекцию картин, каталог которой включал 3000 наименований, собрал Луи Фульд, один из представителей знаменитого банкирского дома. О перечисленных Бальзаком немецких евреях, обосновавшихся в Париже и прославивших французскую культуру, см.: Espagne M. Les Juifs allemands a Paris a l'epoque de Heine: La translation ashkenase. Paris, 1996.
**** После Фридриха II (1194-1250), который в 1229 г. захватил Иерусалим, все германские императоры носили титул королей иерусалимских - титул чисто номинальный, поскольку сам Иерусалим с 1244 года принадлежал мусульманам. Франц II (1768-1835) - в 1792-1806 гг. император "Священной Римской империи", с 1806 г. австрийский император под именем Франца I.
Ни в одной стране мира еврейская нация не пустила корней так глубоко и так нагло, как в Польше; я понимаю императора Николая, который, по слухам, питает отвращение к этой сорной траве, без всякого права забравшей себе такую большую власть. Евреи в здешних краях сохранили все свои обычаи, они не сделали ни одной уступки нравам той страны, где им довелось поселиться. В России им запрещено приобретать земли или брать их в аренду: они могут лишь торговать и пускать деньги в рост, и они торгуют так, что любо-дорого посмотреть. Я видел их в маленьких городках: они кишат там, как мухи, шествуют в синагогу в облачении, которое вызвало у меня улыбку, ибо показалось мне маскарадным платьем, но которое ни у кого, кроме меня, не вызывало никакого удивления.
Польские евреи ни на минуту не могут забыть о тех притеснениях, от которых в Средние века страдали их предки; поэтому обыкновение держать свое состояние всегда при себе сделалась поистине неотъемлемой чертой этого племени. За исключением двух-трех богатейших еврейских семейств из Бердичева и Николаева, которые, впрочем, того и гляди удостоятся дворянского звания и баронского титула, все остальные евреи хранят свои доходы следующим образом: жены их носят особые головные уборы вроде тюрбанов, расшитые жемчугами и украшенные двумя огромными шарами из прочих драгоценностей; в них-то и заключается состояние еврейского семейства. Дело еврея - заменять мелкие жемчужины на более крупные, крупные - на еще более крупные, тусклые - на более яркие, а затем - на сияющие безупречным блеском. То же и с брильянтами. Неудивительно, что иные еврейки носят головные уборы ценою в сто, двести, триста, а то и шестьсот тысяч франков, а это в переводе на польские деньги равняется миллиону. Неудивительно также, что жемчугов в этих краях видимо-невидимо и что жемчуга эти - самые красивые в мире. Кто не слышал о восхитительных ожерельях Валевских, графини Киселевой, княгинь Сангушко *! В Польше ожерелье, стоящее тысячу дукатов, - такая безделица, что никто не обращает на него ни малейшего внимания! Когда я впервые увидел в Дрездене жемчуга супруги графа Фаддея Валевского **, я остолбенел; мне знакомы жемчуга из сокровищниц Вены, Дрездена и Петербурга, так что жемчугами меня не удивишь, но я никогда не видел, чтобы камни такой идеальной формы, такой величины, такого невообразимого блеска украшали белую, как снег, грудь особы, чье состояние, впрочем немалое, не идет ни в какое сравнение с прославленными состояниями Браницких, Ганских, Потоцких, Сангушко, Чарторыйских и проч. Тогда же я узнал, что графиня Валевская получила в наследство еще три жемчужных ожерелья, причем одно из них было в шестнадцать ниток.
* Сангушко - княжеский род литовского происхождения; после второго раздела Польши большинство поместий князей Сангушко вошло в состав Российской империи. Княгини Сангушко - по-видимому, жены сыновей князя Евстафия Иеронимовича Сангушко (1768-1844) и его жены, урожденной Клементины Чарторыйской; Роман Сангушко был женат на Наталье (урожд. графине Потоцкой), а Ладислав - на Изабелле (урожденной княжне Любомирской). За княжной Марией Сангушко (1830-1903), дочерью князя Романа, ухаживал в конце 1840-х гг. князь Андрей Мнишек, брат Жоржа Мнишека, женатого на дочери Евы Ганской Анне (см.: Balzac H. de. Lettres a Mme Hanska. T.2. P. 694).
** Графиня Констанция Валевская (урожд. Вылежинская) была женой графа Фаддея Валевского и племянницей Вацлава Ганского (мужа возлюбленной Бальзака). В Дрезден Бальзак впервые попал в октябре 1843 г., на обратном пути из Петербурга; второй раз он приехал туда в мае 1845 г., чтобы встретиться с Э.Ганской.
Вообще в Польше все владелицы жемчугов, боясь, как бы они не утратили блеска, не расстаются с ними ни днем ни ночью. Жемчуга - все равно что модные наряды; их нужно уметь носить. Что такое жемчуг, по-настоящему понимают только в Польше. Жемчуга графини Киселевой великолепны; в тот день, когда я встретил ее в австрийском посольстве, одна нитка порвалась и жемчужины усыпали пол. Быть может, это было просто кокетство? Не знаю; фермуаром в том ожерелье служил брильянт знаменитой гречанки *, цена которому - миллион; он известен под именем брильянта Потоцкой.
* Знаменитая гречанка - красавица Софья Константиновна Глявоне (1760-1822), вышедшая замуж вторым браком (в 1798 г.) за графа Станислава Феликса Потоцкого (1752-1805); мать С.С.Киселевой и О.С.Нарышкиной (см. выше).
- Евреи, - сказала графиня со своей обычной непринужденностью, - дают мне за него пятьсот тысяч франков!
Не менее знамениты и жемчуга рода Сангушко, но о них у нас еще будет случай поговорить, когда дело дойдет до сокровищ, хранящихся в Киеве. Что же касается евреев, то понятно, что тем, у кого есть такие ожерелья и жены в таких головных уборах, не страшны никакие беды. Все евреи разбираются в жемчугах и брильянтах, можно сказать, с рождения; начав осваивать эту науку еще во чреве матери, они с самого юного возраста привыкают разглядывать драгоценности и определять, сколько они стоят.
Евреи никогда не вступают в брак с христианками, но им случается перейти в христианство ради того, чтобы получить дворянство и приобрести в собственность земли. Существует немало польских и русских семейств еврейского происхождения. С евреями в Польше дело обстоит так же, как с метисами в Соединенных Штатах : оказывается, что первородное пятно невозможно смыть даже в пятом поколении ; польские вельможи ничего не забывают. Перейти в христианство евреев заставляет исключительно желание упрочить накопленные богатства; крещение - их патент на благородство. Подобно каторжникам, актерам и всем прочим париям, стоящим вне закона, евреи стараются не выходить за пределы своего круга; у них своя вера. Никто не сравнится с ними в искусстве дерзкой спекуляции. Огромные состояния возникают неведомо откуда и исчезают неведомо куда. Полтора десятка лет назад, например, Натансон из Бродов владел пятьюдесятью миллионами. Что сталось с этим богатством? Вопрос неразрешимый. Сегодня на смену банкиру Натансону пришли другие: в Бродах царит швейцарский банк Хаузнера, а в Бердичеве - банк Гальперина *, первым шагам которого покровительствовали те друзья, ради которых я тронулся в путь.
* Эту фамилию Бальзак использовал в романе "Изнанка современной истории" (1846-1848), назвав одного из персонажей, еврея по национальности, гениального врача по призванию и коммуниста по убеждениям Гальперсоном.
Евреи - страшные плуты; в этом отношении они сродни китайцам. Невозможно даже вообразить число лошадей, украденных ими, особенно на границе. Если дело идет о крупной сумме денег, еврей не отступит ни перед чем, даже перед убийством. У этого племени странные обычаи и суеверия; оно хранит верность самым диким обыкновениям. Так, если в роду находится еврей, начисто лишенный способностей к вымогательству, не умеющий ни вытравлять дукаты, ни обрезать рубли, ни обманывать христиан, и потому проводящий время в праздности, евреи кормят его, дают ему денег и поклоняются ему как великому гению; в цивилизованных странах все делается противоположным образом: там гений слывет глупцом в глазах обывателей. Впрочем, еврейский святой обязан постоянно читать Библию, поститься и молиться, словно дервиш. У семейства Ротшильдов есть свой святой, гений в этом роде.
Евреи из Бродов даже за миллионы не прервали бы праздничные церемонии, поэтому я не мог ни с кем условиться о поездке из Бродов в Бердичев; между тем я не желал останавливаться до тех пор, пока не доберусь до гостеприимного дома своих друзей. Другое препятствие заключалось в русской таможне: она открывается не раньше десяти утра, а ведь русская таможня - учреждение политическое; там проверяют паспорт, и, будь даже твои бумаги выправлены по всей форме, тебе могут отказать в праве на въезд. Хозяин гостиницы " Россия" посоветовал мне отправить паспорт таможенникам, чтобы выяснить, сочтут ли они его годным. Рекомендательному письму, которым я запасся, он явно большого значения не придавал. Это честный юноша был не в ладах с французским; о Франции он знал только понаслышке; он поведал мне, что за год в Броды приезжают от силы три представителя французской нации, если, конечно, не считать компаньонок и учителей, которые тянутся в Россию нескончаемой чередой, и настоятельно советовал мне дождаться честного еврея, который постоянно занимается подобными перевозками и наверняка возьмется доставить меня в Бердичев всего за неделю. Услышав слово "неделя", я испустил вопль, грозивший мне отлучением от церкви, ибо могло показаться, что в меня вселился бес.
- Я-то рассчитывал оказаться в Бердичеве через сутки!
Расчет этот, позволительный для российского императора, но решительно неуместный в устах одинокого путешественника, который прибыл в Броды в лембергской почтовой карете и может сам унести весь свой багаж, насмешил моего собеседника; он покачал головой, но потом сказал, что русский консул проживает в той же гостинице, что и я. "Отлично! - вскричал я. - Это очень кстати". После чего, вытащив свою визитную карточку, я попросил хозяина гостиницы отнести ее консулу и спросить, может ли он меня принять. Должен отдать справедливость этому достойному юноше: он немедля отправился к консулу и возвратился, не помня себя от изумления. Русский консул в Бродах * оказался человеком в высшей степени любезным, как почти все русские чиновники за границей.
* К услугам этого русского консула, "превосходного г-на Краузе", или Клаузе, как порой называет его Бальзак в письмах (Balzac H. de. Correspondance. T. 5. P. 497), писатель неоднократно прибегал впоследствии, когда ему требовалось переслать письмо или посылку из Франции в Россию или из России во Францию.
Выслушав меня и увидев печать русской миссии в Париже, он тотчас написал в Радзивилов к г-ну Гаккелю, предводителю тамошних русских таможенников, приложил к письму мой паспорт и отправил все это с нарочным - разумеется, за мой счет.
- Г-н Гаккель - милейший человек, - сказал консул, - не каждый день ему выпадает такая удача, и он, конечно, не позволит вам уехать...
Я вздрогнул.
- Он не позволит вам уехать сразу и задержит вас ненадолго, чтобы насладиться вашим обществом.
Я облегченно вздохнул.
Консул пригласил меня позавтракать, познакомил со своей сестрой, однако состояние моего туалета после семидневного безостановочного путешествия во всевозможных видах транспорта, от поездов до почтовых карет самых разных стран, не позволило мне принять приглашение, и я отказался, сославшись на необходимость обменять деньги перед въездом на территорию Россию. Мне нужно было повидать старика Гальперина, к которому у меня имелось рекомендательное письмо, однако он еще не кончил исполнять свой долг перед Богом. Этот бердичевский царек объявил, что не выйдет из синагоги прежде вечера. Пришлось мне отправиться в банк Хаузнера, где я обменял наполеондоры на рубли, половинки, четвертинки, пятые и десятые части рубля. Чего только я не наслушался от человека из гостиницы "Россия", служившего мне проводником в прогулках по Бродам!
- Вы, сударь, - уверял он меня, - не знаете, что это такое - ездить по России! Пятидесяти рублей серебром вам до Бердичева не хватит; самые ловкие купцы, который по шесть раз в год ездят из Брод в Киев, - и те получают лошадей, только если дают взятки смотрителям почтовых станций. Те вечно говорят, что лошадей нет, и проч.
Пятьдесят рублей серебром - это двести двадцать франков, поскольку рубль серебром равняется четырем франкам десяти сантимам, а рубль ассигнациями - двадцати двум су. Хозяин гостиницы подтвердил мне сказанное его слугой, а когда я снова заговорил о возможности добраться до Бердичева за сутки, двигаясь со скоростью четыре лье в час, как почтовая карета, следующая из Петербурга в Тауроген, на его губах опять заиграла давешняя лукавая улыбка. Поскольку мне нужен был экипаж, он сосватал мне прелестную бричку, которую требовалось переправить в Киев, за что мне даже готовы были вручить некую сумму на дорожные расходы, однако, узнав, что лошади будут почтовые, посредник, уже согласившийся было дать мне шесть рублей из двадцати пяти, которые я просил, отказался наотрез. Этот отказ меня заинтриговал; я вновь прибегнул к помощи гостиничного слуги, и он объяснил мне, в чем заключалась моя неосторожность.
- Русские кучера - дикари, они мчатся с такой скоростью, что экипаж не доедет даже до Дубно...
Такое начало не предвещало ничего хорошего. Главные дороги в России великолепны, они ровны и широки, как Елисейские поля в Париже, с дорогами же помельче дело обстоит куда хуже. Во всей империи только и есть, что шоссе между Петербургом и Москвой и между Петербургом и Таурогеном, которое на две трети совпадает с дорогой, ведущей в Варшаву. Ни проселочных, ни губернских дорог нет и в помине; передвигаться более или менее беспрепятственно можно только зимой, на санях *. Хозяин гостиницы сказал, что приезжий из Житомира продает экипаж, именумый будой; я осмотрел эту повозку из дерева и ивовых прутьев. Она представляет собой продолговатую корзину, поставленную на длиную жердь и снабженную четырьми колесами; по совету хозяина гостиницы я предложил за нее пять рублей; поляк требовал сначала двадцать пять рублей (сто франков), затем пятнадцать рублей, затем ушел, чтобы дать мне созреть. Таков польский нрав. В результате он не получил ничего.
* Ср. сходные впечатления французского дипломата барона Поля де Бургуэна, который в 1828 г., во время русско-турецкой войны, ехал по приглашению Николая I из Петебурга в Измаил, на театр военных действий: русские дороги " широки, как наши Елисейские поля; они проложены в чистом поле совершенно прямо, обсажены четырьмя рядами великолепных берез, но на них никогда не ступала нога человека с лопатой и тачкой. "Наши русские дороги, - предупредил меня один весьма любезный обитатель Санкт-Петербурга, - разбивают за двое суток экипажи французские, английские и венские; экипажей, изготовленных местными мастерами, хватает на восемь дней быстрой езды, а это много" (Bourgoing P. de. Souvenirs d'histoire contemporaine. Paris, 1864. P. 422-423); о том же писал и Кюстин (см.: Кюстин А. де. Россия в 1839 году. Т. 2. С. 32-33).
Спроси он с меня шесть рублей, я бы ему их дал, теперь же ему, вероятно, пришлось удовольствоваться суммой вдвое меньшей. Хозяин трактира заметил, что этот экипаж был в плохом состоянии, а сломайся он, я попал бы в руки к евреям, которые содрали бы с меня за починку больше, чем за покупку; точно такой же экипаж,только в хорошем состоянии, сказал он, я могу найти на каждой станции. Между тем нарочный не возвращался. Хозяин трактира посоветовал мне позавтракать, уверяя, что я вполне успею это сделать. Внезапно в комнату входит некто, усаживается и спрашивает меня:
- Вы г-н Бальзак?
- Да, сударь, - отвечаю я, полагая, что имею дело с каким-то полицейским чином.
- Ах, как я рад! Я Жанен *.
* Отношения между Бальзаком и Жюлем Жаненом (1804-1874), известным прозаиком и критиком, регулярно печатавшимся в той самой газете "Журналь де Деба", для которой было предназначено "Письмо о Киеве", были в 1840-х гг. весьма напряженными: два литератора регулярно обменивались колкостями в печати; понятно, что, выводя на страницах "Письма о Киеве" безвестного француза с такой фамилией (существовал ли он в самом деле или был выдуман), Бальзак стремился произвести комический эффект и лишний раз уколоть своего соотечественника.
- Я к вашим услугам; чем могу быть полезен?..
- Это я к вашим услугам, - отвечает Жанен, - в Бродах я едва ли не единственный говорю по-французски, я родом из Невшателя; лишь только здесь появляется француз, как тотчас посылают за мной, и я ему помогаю, ведь французам здесь нелегко приходится; но они попадают в здешние края так редко! Здесь французы в диковинку.
Все это он проговорил на одном дыхании.
- Так вы, значит, собрались в Россию? Вы не ведаете, что творите!..не понимаете, что вам грозит; здесь ведь не Европа, здесь Китай; граница с Китаем проходит через Радзивилов. Вы по-польски говорите?
- Нет.
- Значит, вы говорите по-русски?
- Нет.
- И путешествуете в одиночестве?
- Да.
Жанен осмотрел меня с ног до головы, словно экзотическое животное, и отправился рассказывать всем обывателям, населяющим Броды, о явлении невиданном и неслыханном. Последним французом, который оказался в Бродах не по торговым делам, был г-н де Фужер. Он ехал к дядюшке, который обосновался на Украине в 1790 году и разбогател. Ужас, объявший незнакомца, постепенно передался мне, и я начал терять неистощимую решимость - следствие моей горячей крови, служащей мне куда лучше, чем холодная кровь - людям хладнокровным, но около полудня нарочный наконец возвратился с моим паспортом и уверениями, что в Жаненов Китай меня непременно впустят. Убедившись в этом, хозяин гостиницы любезно предоставил мне собственную карету и лошадей, и я отправился в Радзивилов.
Вы спросите, отчего я ничего не говорю о тех городах и краях, через которые проехал; все дело в том, что повсюду я видел одну и ту же равнину, один и тот же немецкий город вроде Висбадена, где побольше, а где поменьше. От Рейна до Карпат тянется песчаная, не слишком плодородная равнина. В Кракове перед вашими глазами оживают пейзажи, оставленные во Франции. Галиция - край длиною сто лье и шириною тридцать, - простирается у подножия Карпат ; местность там пересеченная, как во Франции, дороги также похожи на французские, однако деревень кругом почти нет. Почтовые станции расположены в маленьких городках, замки прячутся от посторонних глаз так старательно, что я не разглядел даже Пшеворского замка, принадлежащего князю Генриху Любомирскому *, хотя сам в нем обедал.
* Князь Генрих Любомирский (1777-1850) - родственник Ганской (он приходился двоюродным братом ее тетке графини Розалии Ржевуской, урожденной Любомирской), знаменитый коллекционер ; Бальзак познакомился с ним в 1835 г. в Вене, где был вместе с Ганской. В имении Любомирского Бальзак обедал в пятницу 10 сентября, на пути из Велички в Лемберг (ныне Львов).
Ганновер, Магдебург, Бреслау - города вроде Франкфурта.
Берлин, в котором я бывал и прежде, сильно уступает Нанту. Что бы ни предпринимали прусские короли, им никогда не удастся сообщить Берлину вид веселый и приятный. Этот город похож на словарь, и как бы быстро он ни развивался, - а число жителей в нем растет так стремительно, что скоро он обгонит Вену, - Вена всегда останется источником веселья, а Берлин - источником скуки. Полагаю, что все дело здесь в протестантизме. В рассуждении скуки Берлин - близкий родственник Женевы. В Женеве все хорошее - от природы, а все дурное - от человека. Теперь вообразите Женеву, затерянную среди песчаной пустыни, и вы поймете, что такое Берлин. Быть может, однажды этот город сделается столицей Германии, но и тогда он все равно останется столицей скуки. Именно эта бездонная скука заставляет прусских королей измышлять для солдат остроконечные наколенники и постоянно менять пуговицы у их мундиров ; они хотят развлечься и потому играют в солдатиков.
Пружина, приводящая в движение прусский гений, которому суждено расшевелить всю Германию, - это вечное желание спастись от скуки; именно ему обязаны немцы тем очаровательным подобием конституции и парламента, какое в одно прекрасное утро предстало перед их взорами. Депутаты, в особенности те, что представляли Рейнскую провинцию, не поняли, что прусский король искал одних лишь развлечений, и, хотя наличие аристократического сословия свидетельствовало неопровержимо, что все это затеяно шутки ради, рейнские депутаты продолжали принимать все за чистую монету. Французские газеты, плохо разбирающиеся в берлинских нравах, едва не испортили дело, обидевшись на довольно-таки нелепые обвинения, выдвинутые прусским королем против Франции. Им было невдомек, что король шутит *.
* Бальзак имеет в виду недавние события внутриполитической жизни Пруссии: 3 февраля 1847 г. король Фридрих-Вильгельм IV, сделав уступку либералам, издал указ о созыве общепрусского сейма, состоящего из восьми провинциальных ассамблей, и 11 апреля сейм этот собрался на первое заседание. Однако в своей речи король тотчас же предупредил депутатов, что ни о каком ограничении королевской власти, ни о каком принятии конституции или настоящем народном представительстве им помышлять не следует. Французская пресса оценила поведение Фридриха-Вильгельма IV весьма критически.
"Трудно понять, - писала 23 апреля 1847 г. газета "Журналь де Деба", - к чему окружать себя самыми выдающими людьми своего королевства, а затем сообщать им, что они "не должны выражать сегодняшних мнений", к чему собирать огромную массу депутатов, а затем отказывать этому собранию в каком бы то ни было политическом значении, к чему, наконец, провозглашать с таким шумом указ, в котором можно видеть подобие конституционной Хартии, а затем высказывать высочайшее презрение к "клочкам бумаги", из которых некие безумцы пытаются соорудить преграду между престолом и Господом".
Однако основной источник бальзаковской тирады по поводу прусского короля и его поведения весной 1847 года - "Политическая хроника" В. де Марса, опубликованная 15 февраля 1847 года в "Ревю де Де Монд". Если о непоследовательности короля, который созывает подобие парламента, но отказывает ему в каких бы то ни было полномочиях, писали и другие журналисты, то на антифранцузский подтекст действий Фридриха-Вильгельма IV обратил внимание только автор "Ревю де Де Монд".
"Печально наблюдать, - пишет он, - что первая попытка улучшения политического устройства Пруссии сопровождается подчеркнутым изъявлением холодности по отношению к Франции. Всеми возможными способами прусский монарх постарался выразить, что предпринимаемая им реформа не имеет ничего общего с реформами французскими. Указ подписан 3 февраля - в тот самый день, в который некогда началось великое движение, освободившее Пруссию от французских завоевателей. Признак ли это слабости или мудрости, однако германские государи полагают необходимым возбуждать в сердцах своих подданных ненависть к Франции, не имеющую под собой никаких оснований, ибо источником ее служат страсти давно угасшие. [...] Жаль, что Фридрих-Вильгельм IV злоупотребляет этим средством. Когда в 1840 году он возвратил старому Арндта кафедру истории в Боннском университете, когда в 1845 году он произнес на приеме в честь английской королевы Виктории тост, в котором по-детски приравнял ее имя к победному кличу, он был проникнут той же идей, какая, к несчастью, владела им и при подписании указа от 3 февраля; идея эта заключается вот в чем: чтобы лучше управлять Германией, следует указать ей свободы, не являющиеся свободами французскими, следует напомнить ей о существовании Франции, непохожей на сегодняшнюю Францию, жаждущую мира. Если Германия заблуждается насчет этих намерений прусского короля, то лишь потому, что ей угодно заблуждаться. Комментарий к королевскому указу, помещенный в официальной газете, - комментарий откровенно антифранцузский... " (Revue des Deux Mondes. 1847. T. 17. P. 774 - 775); Эрнст Мориц Арндт (1769-1860) своими стихами способствовал патриотическому подъему в Пруссии в годы борьбы против Наполеона; в 1845 году, принимая королеву Викторию в замке Брюль, Фридрих-Вильгельм IV напомнил в своем тосте о "счастливом братстве" немецкой и английской армий и обыграл созвучие имени королевы со словом "виктория", то есть "победа", имея в виду победу над французами при Ватерлоо).
Тот, кому довелось ехать по Германии с скоростью почтового голубя и видеть по двенадцать часов подряд одну и ту же плоскую равнину, понимает, почему ни один умный человек до сих пор не взялся описывать эти печальные края. Тут сразу понимаешь, отчего Германия так гордится Рейном и Дунаем, окрестностями Дрездена и Бадена: дело в том, что среди этих просторов ничего более замечательного не сыщешь. Да и то баденские красоты принадлежат скорее Швейцарии, а пейзажи Вюртемберга прелестью своей обязаны Альпам.
По другую сторону Карпат равнина появляется вновь и тянется от Галиции до Черного моря, от Балтики до Урала, прерываемая только киевскими холмами, самый большой из которых не выше Монмартра. Итак, по выезде из Бродов я снова оказался на песчаной скатерти, окаймленной бесконечными сосновыми лесами, которые соединяют Россию и Австрию таким бесконечными множеством троп, что, кажется, хватило бы на всех путешественников без изъятия. На пути моем встречались рифы в виде срубленных сосен, но кучер мастерски прокладывал путь между ними, так что спустя полчаса довольно быстрой езды мы въехали на большой плац, напоминающий парижское Марсово поле; по одну его сторону располагался огромный сарай, укрывавший в своих недрах австрийскую таможню, а по другую - деревянная застава. Не зная языка, я ничего не мог сказать своему кучеру; он остановился перед другим сараем, который, по-видимому, представлял собою нечто вроде постоялого двора. Поскольку погода стояла прекрасная, я отправился пешком через это бескрайнее поле к заставе, за которой виднелись с русской стороны две постройки. Я решил, что в них располагаются гауптвахта и таможня - и не ошибся.
Превосходный хозяин гостиницы из Бродов объяснил мне, что покинуть Австрийскую империю невозможно, не получив письменного разрешения от австрийского полицейского из Бродов. Выяснилось, что этот чиновник также обитает в гостинице "Россия" и говорит по-французски; он был так любезен, что без долгих проволочек выдал мне листок голубой бумаги для вручения начальнику австрийского караула.
Подле русской заставы я увидел чиновника с лицом приятным и умным, похожего на француза из хорошего общества; мне он напомнил Жюля де Рессегье *. Заметив на его груди много орденов, я удивился, ибо не мог поверить, что сам г-н Гаккель вышел мне навстречу, однако не успел я поклониться, как незнакомец на прекрасном французском языке, без малейшего акцента, осведомился, я ли это, а в ответ на мой вопрос удостоверил, что он и есть г-н Гаккель, начальник таможни. Хотя в Петербурге г-н Тимирязев вел себя со мною так же учтиво и доброжелательно, как и высшие чины французских таможен, я с изумлением убедился, что радзивиловская учтивость превосходит петербургскую **. По знаку г-на статского советника огромная карета, запряженная четверкой лошадей, подъехала ко мне, слуги подхватили мой багаж и положили его на переднее сидение, и вот каким образом я пересек границу пресловутого Китая, о котором толковал мне швейцарец Жанен.
* С графом Жюлем де Рессегье (1789-1862), поэтом и прозаиком, Бальзак встречался в салоне Эмиля и Дельфины де Жирарден.
** Бальзак был так благодарен начальнику радзивиловской таможни Павлу Францевичу Гаккелю (к услугам которого, на сей раз на правах старого знакомого, он прибегал также и осенью 1848 г.), что, по словам его сына, прислал ему из Франции 17 томов своего собрания сочинений с собственноручной надписью на каждом томе "Г-ну Гаккелю с уважением от автора" (см.: Balzac H. de. Correspondance. Paris, 1969. T.5. P. 912).
- Долг прежде всего! - сказал г-н Гаккель. - Пройдемте со мною, и пускай таможенники займутся досмотром.
Таможенники нас уже поджидали; чемодан мой был открыт и исследован со всей возможной предупредительностью. После этого г-н Гаккель сказал: "Оставляю вас в обществе моих подчиненных, а сам пойду предупредить госпожу Гаккель; она надеется, что вы закусите с нами чем бог послал".
Я попытался было отказаться, ссылаясь на то, что ехал из Парижа в Радзивилов целую неделю без остановки, но г-н Гаккель заверил меня, что слава моего имени извинит все изъяны моего туалета, и это решило дело. Несколько минут спустя я уже входил в деревянный дом, каких видел множество в окрестностях Петербурга. Г-н Гаккель представил меня своей супруге, которая сообщила, что они недавно перебрались в Радзивилов из Архангельска, где г-н Гаккель десять лет командовал тамошней таможней. Вот что такое Россия. Здесь ты в мгновение ока переносишься из ледяного климата в южные края.
Мне рассказывали, что один православный епископ из Иркутска, получив новое назначение на Волынь, вскоре умер, не снеся безжалостной жары. Он оживал, лишь когда наступала зима и столбик термометра опускался до двадцати градусов ниже нуля, лето же проводил в погребе. Г-н Гаккель сообщил мне, что предшественник его отправился в Петербург на место г-на Тимирязева, а тот стал членом Государственного совета, что доставило мне немалую радость, ибо я желал этому любезному начальнику над грозными петербургскими таможенниками всяческого преуспеяния. Г-н Гаккель оказался человеком не только умным, но и образованным; что же касается трапезы, то она своим великолепием напомнила мне последний мой французский обед в Тилле у Верона *. Тут были тонкие вина, гигантские рыбины, восхитительная дичь. После отъезда из Парижа я впервые обедал, как полагается; мог ли я вообразить, что эту возможность предоставят мне в таком крохотном городке, как Радзивилов!
* Речь идет об имении к северу от Парижа, возле городка Гонес, принадлежавшем Луи Дезире Верону (1798-1867), врачу и журналисту, который в 1831-1835 гг. был директором парижской Оперы, а в 1844 г. стал директором газеты "Конститюсьонель", в которой в марте-мае 1847 г. печатался роман Бальзака "Кузен Понс".
Французские читатели при слове "городок" представят себе дома, улицы, общественные заведения; между тем Радзивилов есть не что иное, как скопление деревянных лачуг, до сих пор не рухнувших исключительно благодаря особой милости провидения к России. Стоят эти лачуги на голой земле, мостовой нет и в помине.
Я поделился с г-ном Гаккелем своими тревогами, и он с очаровательной снисходительностью успокоил меня, пообещав отправить со мною одного из своих слуг, человека надежного, который будет расплачиваться за меня на станциях. Надежда беспрепятственно добраться до Бердичева вдохнула в меня новые силы: освободившись от тревог, видя, что чудесное избавление пришло от того самого, кто в Париже виделся мне главной препоной на моем пути, я вновь стал самим собой и завел с любезной четой Гаккелей разговор веселый и оживленный, ибо радость победила усталость, всецело, казалось, мною овладевшую. Веселость мою, впрочем, развеяла непреклонность полицмейстера, который, не имея печатных бланков, наотрез отказывался выдать мне предписание для станционных смотрителей. Уговорить его не было никакой возможности; он объяснял, что весьма сожалеет, но против правил не пойдет. Он уже два месяца просил прислать ему бланки, но так ничего и не получил. В этом эпизоде - весь дух русского общества.
Покорствовать, покорствовать, несмотря ни на что, покорствовать с опасностью для жизни, покорствовать даже тогда, когда покорность бессмысленна и противоестественна. Эта русская покорность особенно поражает того, кто знаком с решительной неспособностью к повиновению, царящей во Франции. Покорность эта составляет главное различие между Россией и Польшей. Поляк повиноваться не способен; он любит не исполнять приказания, а сам их отдавать. Неумеренная независимость польского ума, его беспокойность проявляется решительно во всем; она разрывает даже узы семейственные: ни в какой другой стране не увидите вы таких процессов между членами одной семьи. Это природное расположение и погубило Польшу. Страна повиновения, страна покорных славян, не могла не поглотить страну славян непокорных, страну, которой сама мысль о повиновении внушала ужас.
Дисциплина помогла Риму покорить мир; позднее слепая покорность варваров их вождям помогла северным ордам завоевать Европу. Наполеон на мгновение подчинил себе Европу именно потому, что сумел заставить французов повиноваться, и если когда-нибудь Россия завоюет мир, она будет обязана этим исключительно покорности ее обитателей. Мне не составит труда показать, что русские созданы для того, чтобы покорять другие народы, и в этом им нет равных.
Что же касается Франции, то умные люди не могут не скорбеть о духе неповиновения, царящем сегодня в нашей стране; точно так же, как и поляки, французы всё подвергают обсуждению, всё отрицают и страдают великой непоследовательностью в мыслях; каждый француз желает стать существом высшего порядка, подобно тому как при империи каждый желал стать полковником; каждый создает собственную систему, чтобы иметь повод для мятежа. Перемены в нашем национальном характере настораживают, ибо они грозят нам теми несчастьями, что обрушились на Польшу. Чем, кроме изъянов в умонастроении, можно объяснить крах - ныне совершенно бесспорный - нации некогда весьма воинственной, которая две сотни лет назад насчитывала тридцать два миллиона человек, а за последние два столетия утратила один за другим Кенигсберг, Данциг, Галицию, великое княжество Познанское, Украину, Литву - территории, по величине не уступающие королевствам, - ныне же, по выражению одного остроумного человека, утратив даже имя, становится свидетельницей гибели последних остатков своего величия, последних вельмож, которые сами приближают свой смертный час!
Покорность - та хартия, в согласии с которой существует Россия, и императоры изо всех сил стараются поддерживать в своих подданных этот дух. Вот два анекдота, доказывающих, как далеко заходят они в этом рвении. Истории эти величественны в своем роде, однако во Франции мало найдется умов, способных оценить величие преподанных уроков. Французы увидят в них одно лишь варварство. В награду за услуги, оказанные России Суворовым, император Павел приказал устроить в честь него триумф. В Петербурге была воздвигнута триумфальная арка; народу и войскам было приказано отдавать Суворому в дороге почести, достойные Государя. Предполагалось, что император встретит русского героя под аркой. Меж тем благодаря болтливости одного из подчиненных Сувовова императору становится известно, что в сражениях при Треббии и при Нови полководец в пылу атаки отдал приказ некоему генералу, которому, по регламенту, он его отдавать права не имел. Тотчас Суворов впадает в немилость, император не желает его видеть; народ и вельможи следуют его примеру; Суворов впадает в отчаяние и умирает *.
* Анекдот в основном соответствует действительности (кроме сообщения о том, что император Павел шел за гробом Суворова): получивший от императора 28 октября 1799 г. за швейцарский поход звание генералиссимуса, Суворов должен был вернуться в Петербург триумфатором, под барабанный бой, пушечную пальбу и звон колоколов; однако полководец вместе с армией еще не успел добраться до столицы, а настроение императора уже успело измениться; ему, в частности, не понравилось, что Суворов, в нарушение устава, держал при себе дежурного генерала. В результате полководцу было объявлено порицание, о котором следовало оповестить всю армию. Торжественная встреча в Петербурге была отменена и даже запрещена, опальный Суворов въехал в столицу без всяких почестей и две недели спустя, 6 мая 1800 г., скончался.
И после этого вы хотите, чтобы русские в чужих краях не чувствовали на себе постоянно всевидящее око своего государя? После смерти Суворова император присутствует на его похоронах; наказанный преступник остается героем, а Павел, которого совершенно напрасно объявляли безумцем, идет за его гробом, представительствуя за всю Россию. Вот другой случай. Нынешний император возвращался на пакетботе в Кронштадт. В ту самую минуту, когда корабль с императорским флагом приготовлялся войти в гавань, английское торговое судно, пользуясь попутным ветром, выходило из нее на всех парусах. Капитан пакебота, видя, что англичанин остановиться не может, ложится в дрейф; император осведомляется о причинах задержки, и капитан указывает ему на английское судно, объясняя, что, продолжай он свой путь, избежать столкновения с англичанами не было бы никакой возможности. Император отвечает одним лишь взмахом руки, но взмахом недвусмысленным: царь должен двигаться по прямой, не взирая ни на какие препятствия. Капитан дает команду идти вперед, налетает на английское судно, проделывает в нем пробоину, наносит немалый ущерб и собственному кораблю - зато император продолжает двигаться по прямой. Капитан получил в награду повышение по службе и крест, английские моряки - немалую сумму денег *. Вот каким способом России следует пролагать себе дорогу повсюду.
* Возможный источник этого - впрочем, совершенно фантастического - эпизода - книга Ивана Головина "Россия при Николае I", вышедшая в 1845 году в Париже. Головин, резко критический по отношению к Николаю и его империи, приводит в качестве доказательства "непросвещенного деспотизма" российского царя следующий эпизод: "Увидев линейный корабль "Россия" еще в пору его постройки, Николай нашел его недостаточно просторным и, не слушая возражений кораблестроителей, приказал расширить палубу. В результате корабль этот сделался наихудшим во всем русском флоте и в плавание его отправляют крайне редко. Когда Николаю приходит на ум покомандовать кораблем, а такая блажь посещает его едва ли не всякий раз, когда он выходит в море, капитан корабля помещается у него за спиной и знаками показывает своим подчиненным, что они не должны исполнять приказы его величества, - в противном случае кораблю вместе с августейшим пассажиром грозила бы неминуемая гибель" (Golovine I. La Russie sous Nicolas II. Paris, 1845. P.175).
Понятно, каких мыслей русский народ о своем императоре! До двух солдат дошли слухи о расколе в православной церкви; один говорит другому на деревенском наречии:
- Господь Бог, кажись, сбился с панталыку.
- А нам-то что за дело! царь даст чин святому Николаю.
В Российской империи чины - то же самое, что звания в империи Китайской ; это мера бытия всякого русского. Впрочем, говорят, что императору показалось, будто чины ограничивают пределы его власти, и он намерен их упразднить ; ведь иерархия чинов позволяет императору назначать на те или иные должности лишь людей в соответствующем чине. Поэтому, если и сыщется в четырнадцатом классе человек гениальный, император не сможет назначить его на такую должность, какую вправе занимать только чиновник четвертого класса *. Мы во Франции претерпеваем все неудобства, какими чревата система чинов, не имея, однако же, тех вознаграждений, какими богата система самодержавная. В самом деле, министров у нас избирают исключительно из числа пэров или депутатов. На всякое место есть свой распорядок; есть чин и у депутатов: им положено платить в год не меньше 500 франков налогов. В конечном счете претендентов на министерские посты набирается два десятка, не более. Людовик XIV мог брать таланты там, где их находил; нынешней власти это не позволено. Возраст, ценз - вот наши чины. Отсюда та геронтократия, которая затрудняет действия французского кабинета и делает его беззащитным перед лицом любой опасности.
* В полном соответствии со своими монархическими принципами Бальзак критикует систему "чинов" (табель о рангах) не потому, что она препятствует инвидидуальной свободе (точка зрения, представленная, например, у Кюстина, определявшего чин как "нацию, разделенную на полки, военное положение, на которое переведено все общество", как способ подавить "паству, которая чересчур много думает и чересчур независима" - Кюстин А. де. Указ. Соч. Т. 1. С. 420), но потому, что она сковывает свободу самого монарха.
Впрочем, мои новые друзья нашли способ обойти препятствие, вставшее на моем пути; они наняли мне частных лошадей и отправили в Дубно, снабдив письмом к тамошнему полицмейстеру, у которого, надеялись они, сыщутся для меня бланки. По России невозможно ездить без особой бумаги, обязующей смотрителей давать проезжающему лошадей. Называется эта бумага подорожная.
Тем не менее все приготовления закончились только к одиннадцати вечера ; таким образом, в Бродах и Радзивилове я застрял на восемнадцать часов. Скоротать время мне помогла г-жа Гаккель, созвавшая в свою гостиную все тамошнее начальство. Власть тех, кто возглавляет наши таможни, не идут ни в какое сравнение с властью, какой наделен г-н Гаккель. В его ведении находятся сто пятьдесят лье границы, за которой он обязан наблюдать в отношении политическом и коммерческом; вследствие этого в его подчинении трудится целая армия чиновников. Жалование его исчисляется сорока тысячью франков ; сам же он состоит в подчинении у киевского генерал-губернатора, которому мне посоветовали представиться. Губернатор этот, прославленный генерал Бибиков, командует Волынией, Украиной, Подолией и частью Белоруссии - территорией куда больше Франции *. Одно это замечание поможет вам ощутить бескрайность российской империи: здесь у всего исполинская величина.
* Дмитрий Гаврилович Бибиков (1792-1870), чьему попечению вверил Бальзака министр просвещения Уваров, принимал участие в турецкой кампании 1809 г. и во франко-русской войне 1812 г. (под Бородиным ему оторвало ядром левую руку); Бибиков занимал пост генерал-губернатора киевского, подольского и волынского с 1837 по 1852 г. К покровительству Бибикова Бальзак прибегал и позже, в 1848 и 1849 гг.
Новые знакомые обласкали меня, напоили превосходным чаем, а в кибитку для смягчения толчков положили подушку самого г-на Гаккеля. Вообразите, что для путешествующего в кибитке решительно все равно, одна в нее запряжена лошадь или четверня. Эта повозка из дерева и ивовых прутьев, катящаяся со скоростью локомотива, с безжалостной откровенностью оповещает ваши кости обо всех неровностях дороги; как бы высоко вы ни подскакивали, с какой бы силой ни падали назад на сено, кучера это нимало не беспокоит; его дело погонять лошадей, ваше - терпеть. Император, который путешествует точно таким же образом, однажды вылетел из экипажа и упал в снег; кучер, доехав до станции, оборачивается, а императора нет как нет; отыскали его распростертым на дороге; кучера он простил *.
* По-видимому, отзвуки слухов о самом известном дорожном происшествии, жертвой которого стал Николай I: в 1836 г. по дороге из Пензы в Тамбов около Чембара его коляска опрокинулась и он получил перелом ключицы; впрочем, дело происходило в августе, так что упал император отнюдь не в снег.
Итак, я двинулся вглубь бесконечной и незнакомой страны в обществе незнакомца, которому, согласно расчету радзивиловского почтмейстера, выдали на дорожные расходы тридцать два рубля серебром. Стояла великолепная ночь, небо напоминало синее покрывало, прибитое серебряными гвоздями. Одиночество мое нарушал только звон колокольчика на шее у лошади, ясный и однообразный; очень скоро я полюбил этот звук всей душой. Какие только мысли не приходили мне в голову! Ровно восемь дней назад я обедал в Тилле у Верона, и сотрапезники мои, узнав, что я собрался в Киев, который отделяют от Парижа восемьсот лье, подняли меня на смех. Поездка из Радзивилова в Дубно - совсем не то, что поездка из Парижа в Гонес. Вокруг дороги стеной стояли темные сосновые леса, и я каждую минуту с опаской ожидал, что бревна, оставленные на дороге русскими лесорубами, окажутся рифами, гибельными для нашего суденышка, однако кучеру темнота нисколько не мешала. То была одна из прекраснейших ночей, какую я провел в путешествии. Невозможно вообразить себе, какое наслаждение - мчаться по неведомой пустыне со скоростью почтового голубя. Это пьянит душу, словно квакерские хороводы. Путешественник и без того пребывает во власти грез, а монотонный звон колокольчика довершает дело.
Наконец, в половине третьего, мы добрались до Дубно; меня высадили во дворе почтовой станции. Вверив свою судьбу русскому провожатому, я бросился на диван, жесткий, словно походная кровать, и впервые за последние девять дней заснул; я спал сном младенца, сном обессилевшего борца, тем сном, от которого не способна пробудить даже пушечная пальба. Утром полицмейстер, настоящий русский в парадном мундире с крестами, подъехал к станции в карете, запряженной четверней, и застал меня за кофе. Подорожная была мне выписана с соблюдением всех необходимых церемоний. Полицмейстер, бывший гвардейский офицер, очень сожалел, что я тороплюсь: жена его была бы счастлива угостить меня завтраком; я пообещал заехать к ней на обратном пути и в десять утра двинулся дальше с твердым намерением заставить кучеров везти меня так же быстро, как возят императора, то есть со скоростью тридцать верст в час. Ради этого я был готов не жалеть копеек на чай. Заметьте, что своего я добился. Не будь я вынужден постоянно терять время на почтовых станциях, меняя лошадей, я одолел бы сто лье за пятнадцать часов, однако на каждой станции мне приходилось задерживаться на полчаса, а ночью даже на три четверти часа. Попасть на Украину! - я не просто хотел, я жаждал этого, ибо Украина означала отдых, а сил у меня оставалось еще на сутки, не более.
Что за путешествие! Провожатый мой, человек закаленный, как мало кто, десятки раз просил меня остановиться, знаками показывая, что он устал и хочет спать, но я твердил: "Бердичев!" И человек этот, привыкший к повиновению, покорно усаживался в кибитку, однако при этом внимательно глядел на меня, желая удостовериться, что я создан из той же плоти и крови, что и он. Страсть сообщает человеку, по видимости самому изнеженному, самому слабому, такую стойкость, какой не дает никакая материальная сила; никогда прежде не выказывал я столько воли, столько нервической мощи. Кони мчались так быстро, что клубы песка и пыли выбивались из-под их копыт прямо мне в лицо. Однако меня переполняло радостное ощущение, что русские кони несут меня быстрее, чем немецкие поезда. Провожатого своего я угощал галетами и французским языком; впрочем, ему более всего понравилась анисовая водка, к которой он то и дело прикладывался с невозмутимым видом.
По пути от Дубно до Аннополя, куда я прибыл около шести вечера, я не видел кругом ничего, кроме сжатых полей, плоских, как крышка табакерки. Через каждые пятьдесят верст рядом с дорогой или на горизонте я замечал великолепный помещичий дом, окруженный парком; его позеленевшая медная крыша сверкала в солнечных лучах. Как непохоже было все, что я видел, на Галицию! То и дело на глаза мне попадались крестьяне и крестьянки, которые весело и беззаботно, едва ли не с песнями, шли в поля трудиться или возвращались домой. Несомненно никто не предупреждал этих людей о моем приближении; никакое начальство не приказывало им веселиться; я видел жизнь, как она есть. Не стану говорить о нынешнем состоянии Галиции, ибо это злосчастное исключение, однако во всех прочих провинциях, которые мне довелось пересечь, местные жители выглядели куда более довольными жизнью, нежели те люди, которые движутся по дорогам Франции. Ничего удивительного: узнав об условиях жизни крестьян в Польше и России, я прекрасно понял, отчего они так счастливы. Не боясь прослыть парадоксалистом, можно сказать, что русский крестьянин в сотню раз счастливее, чем те двадцать миллионов, что составляют французский народ, иначе говоря, те французы, которые не считаются ни богачами, ни, если угодно, людьми зажиточными. Русский крестьянин живет в деревянном доме, обрабатывает собственный кусок земли, равный приблизительно двум десяткам наших арпанов *.
* Арпан - старинная французская поземельная мера, равнявшаяся в среднем 42 арам; таким образом, получается, что каждый крестьянин обрабатывал 8 или даже 12 гектаров (Бальзак называет рядом две разные цифры: 20 и 30 арпанов); называя эти цифры применительно к Киевской губернии, где наделы у помещичьих крестьян были больше, чем в других местах, Бальзак довольно точен (см.: Великая реформа. М., 1911. Т. 6. С. 81; Миронов Б.Н. Социальная история России. СПб., 1999. Т.1. С. 396, 402).
Урожай, который крестьянин с нее снимает, принадлежит не помещику, а ему самому; взамен крестьянин обязан отработать на помещика три дня в неделю, за дополнительное же время ему платят отдельно. Эти сто пятьдесят дней в году необходимы для того, чтобы вспахать помещичью землю, засеять ее и снять урожай. Таким образом, можно сказать, что крестьянин расплачивается за аренду тридцати арпанов земли ста пятьюдесятью днями работы, во Франции же это обошлось бы ему в триста франков. Налоги крестьянин платит ничтожные. В довершение всего помещик обязан иметь большие запасы хлеба и кормить крестьян в случае неурожая. Заметьте притом, что работают крестьяне скверно, так что для помещиков было бы куда лучше иметь дело с людьми свободными, которые, подобно нашим крестьянам, трудились бы за плату; зато крестьянин при нынешнем порядке вещей живет беззаботно, как у Христа за пазухой. Его кормят, ему платят, так что рабство для него из зла превращается в источник счастья и покоя. Поэтому предложите русскому крестьянину свободу в обмен на необходимость трудиться за деньги и платить налоги, и он ее отвергнет.
Те крестьяне, которые выкупают сами себя, - богачи, люди степенные; деньги они не пропивают, а копят. Это - исключение из правила. Когда разразились события в Галиции и сведения о них дошли до волынских крестьян, один из них, спрошенный в узком кругу о том, что бы стал делать местный люд, останься он без помещиков, отвечал:
- Пришлось бы нам их нанять.
Не правда ли, тут самое время воскликнуть вслед за Яном Гусом: "Sancta simplicitas!" *
* По легенде, эти слова ("Святая простота!") воскликнул чешский реформатор Ян Гус (1371 - 1415), увидев, как некая старушка подкладывает полено в костер, на котором его сжигают.
Характер здешних крестьян исчерпывается двумя словами: варварское невежество ; эти люди ловки и хитры, но потребуются столетия, чтобы их просветить. Разговоры о свободе они, точь-в-точь как негры, понимают в том смысле, что им больше не придется работать. Освобождение привело бы в расстройство всю империю, зиждущуюся на послушании. И правительство, и помещики - все, кто видят, как мало толку от работы на барщине, - охотно перешли бы от нынешнего порядка к наемному труду; однако на пути у них встало бы огромное препятствие - крестьянское пьянство. Нынче крестьянин зарабатывает деньги лишь ради того, чтобы купить себе водки. Торговля водкой составляет один из главных источников дохода для помещиков, которые, продавая ее крестьянам, получают назад все, что те им заплатили. Свободу крестьяне поймут исключительно как возможность напиваться до бесчувствия *.
* Традиционный аргумент противников отмены крепостного права; ср., например, в "Записке о древней и новой России" Н.М.Карамзина: "Освобожденные от надзора господ, имевших собственную земскую исправу, или Полицию, гораздо деятельнейшую всех Земских судов, станут пьянствовать, злодействовать - какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников, но как худо для нравов и Государственной безопасности!" (Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России. СПб., 1914. С. 82).
Пьянство же чревато бесчисленными несчастьями. Некоторые из них совершенно очевидны. Во-первых, некому станет пахать и сеять, а значит, начнется неурожай, за которым последуют голод и болезни, как в Галиции; это ослабит империю и нарушит весь порядок русской жизни. У крестьянина потребностей немного. Одежда его проста и недорога. Зимой он носит овчинный тулуп и меховую шапку, которые не знают износу по два десятка лет, а летом - платье из холста. Овчина и холст стоят фантастически дешево. Главное орудие труда, которое верно служит крестьянину всегда и повсюду, - топор. Питается крестьянин хлебом и кашами, которые сам себе готовит; пища эта сытная и здоровая. У крестьян есть коровы, которые приносят им телят и молоко; одним словом, жизнь крестьянина сводится к вещам простейшим. Повозки он сколачивает сам, лошади достаются ему почти даром. Таким образом, русский крестьянин может повсюду проложить себе дорогу, имея все необходимое при себе. Физическая его сила чрезвычайна, ему нипочем самые тяжкие испытания, он фаталист, подобно всем сынам Востока.
Вся эта империя по слову царя может двинуться на Запад; сожалеть ей будет не о чем. Деревянные дома, деревни, города подобны здесь стойбищам кочевников. Кирпичные дома в этой стране наперечет. В управляемых генералом Бибиковом трех губерниях, общая площадь которых не уступает Франции, не сыщется и пяти сотен усадеб, подобных той, куда я направлялся.
От границы до Бердичева я ехал по местности, подобной краю Бос, но краю Бос длиной и шириной в сто лье *; поля здесь перемежаются с песчаными полосами, поросшими сосновым лесом. К вечеру я добрался до маленького городка Аннополь; на въезде в него я встретил помещика, который в обществе своей супруги прогуливался вдоль каменной ограды - одной из достопримечательностей здешних пустынь, ибо здесь все жилища, даже самые роскошные, окружены изгородями или дощатыми либо бревенчатыми заборами. Парк Браницкого по дороге в Киев ** - единственное место, обнесенное каменной оградой большой протяженности.
* Край Бос - плодородная местность в центре Франции, покрывающая часть департаментов Эр-и-Луар, Луаре и Луар-и-Шер, равнина, засеянная зерновыми, свеклой и картофелем. Общая площадь названных департаментов, равняющая примерно 18000 км2 , меньше площади украинской равнины, по которой ехал Бальзак, примерно в 10 раз.
* Имеется в виду Белая Церковь, поместье графа Франца-Ксаверия Петровича Браницкого (1731-1819), великого гетмана коронного польского, после второго раздела Польши генерала-аншефа русской службы.
При виде единственного человека из хорошего общества, который попался мне на пути, я, изнемогая от слабости и голода, вздумал было остановить бричку и попросить прохожего о гостеприимстве, однако уверенность, что меня вот-вот свалит болезнь, и боязнь задержаться у незнакомца слишком надолго заставили меня принять страшное решение: собрав все свое мужество, я двинулся дальше. Назавтра около восьми утра я завидел впереди большой город и обрадовался, ибо был убежден, что это Бердичев.