Аннотация: Глава Вторая, посвященная Душевным тревогам Джоанны. Что же тревожит дочь постановщика, красу Передней улицы?
ЖЕМЧУЖНАЯНИТЬ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ДОЧЬ ПОСТАНОВЩИКА СПЕКТАКЛЕЙ
- Джоанна, дорогая моя, ты знаешь, который час? - Джоанна, ты собираешься вставать? Вот матушка твоя побежала к пастору Люпину, а ты ведь знаешь, что я с утра непременно должен отправиться к Олдермену Джаду в Крипплгейт, а я ведь еще не завтракал. Джоанна, Дорогая, ты меня слышишь?
Эти замечания были сделаны мистером Оукли, постановщиком спектаклей, у дверей комнаты его дочери Джоанны на следующее утро после событий, которые мы только что описали у Суини Тодда; и вскоре ему ответил мягкий нежный голос:
- Я иду, отец, иду; через минуту, я спущусь.
- Не торопись, моя дорогая, я могу подождать.
Маленький старый постановщик снова спустился по лестнице и сел в гостиной, позади лавки, где через несколько минут к нему присоединилась Джоанна, его единственное и горячо любимое дитя.
Она действительно была существом редчайшей грации и красоты. Ей было восемнадцать лет, но она выглядела гораздо моложе, и на лице ее было то милое и умное выражение, которое почти бросает вызов ходу времени. У нее были сверкающие черные волосы, и, что было редкостью в сочетании с такой чертой, ее глаза были глубокого небесно-голубого цвета. В ее красоте не было властности или суровости, но выражение ее лица было само изящество и нежность. Это было одно из тех лиц, на которые можно смотреть в течение долгого летнего дня, как на страницы какого-нибудь глубоко интересного романа, дающего самую обильную пищу для приятных и восхитительных размышлений.
В ее голосе была какая-то печаль, которая, может быть, только делала его более музыкальным, хотя и скорбным. Которая, казалось, указывала на то, что в глубине ее сердца таилось какое-то еще не высказанное горе, какое-то заветное стремление ее чистой души, которое казалось безнадежно невозможным, какое-то воспоминание о прежней радости, превратившейся в горечь и печаль. Это было облако на солнечном небе - тень, сквозь которую все еще с трудом пробивался яркий и прекрасный солнечный свет, но которая тем не менее, заявляла о своем присутствии.
-Ничего страшного, моя дорогая, ничего страшного. Твоя матушка так занята Мистером Люпином, что, как ты знаешь, сегодня утром в среду она уехала на его молитвенное собрание, и поэтому я ещё не завтракал. Кстати, я вот тут подумал и решил, что должен уволить Сэма.
- Правда, отец? Что же он сделал?
-В том то и дело, что ничего. Сегодня утром мне пришлось самому снимать ставни, и как ты думаешь, почему? У него хватило наглости сказать мне, что сегодня утром он не может снять ставень или подмести лавку, потому что у его тети разболелся зуб.
-Жалкое оправдание, отец, - сказала Джоанна, суетясь и готовя завтрак. - очень жалкое оправдание!
- Действительно, жалкое! Но сегодня его месяц вышел, и я должен от него избавиться. Но я полагаю, что у меня с вашей матерью будет из-за этого проблем не оберешься, потому что его тетя состоит в пастве Мистера Люпина; но, так же несомненно, как то, что сегодня двадцатое августа..
-Сегодня двадцатое августа! - сказала Джоанна, опускаясь в кресло и заливаясь слезами. - Да, это так! Я думала, что смогу справиться с этим, но я не могу, отец, не могу. Именно из-за этого я и опоздала. Я знала, что мамы нет дома; я знала, что должна быть внизу и ухаживать за тобой, и я молилась небесам, чтобы они дали мне силы сделать это, потому что сегодня 20 августа.
Джоанна произнесла эти слова бессвязно, сквозь рыдания, и когда она кончила их, то закрыла свое милое личико маленькими ручками и заплакала, как ребенок
Изумление, смешанное с явным смятением, живо отразилось на лице старого постановщика, и несколько минут он сидел совершенно ошеломленный, положив руки на колени и глядя в лицо своему прекрасному ребенку. То есть то, что он мог разглядеть между ее маленькими тонкими пальчиками, лежавшими на нем. Он как будто он только что очнулся от какого-то сна.
- Боже Мой, Джоанна!- наконец спросил он, - что такое? Мое дорогое дитя, что случилось? Скажи мне, моя дорогая, если ты не хочешь убить меня горем.
- Ты должен знать, отец, - сказала она. - Я и не думала говорить об этом, я считала, что у меня достаточно сил, чтобы держать свои горести в себе, но эти усилия были слишком велики для меня, и я была вынуждена уступить. Если бы ты не смотрел на меня так ласково, если бы я не знала, что ты любишь меня так, как любишь на самом деле, я бы легко сохранила свою тайну, но, зная это, я не могу.
- Дорогая моя, - сказал старик, - тут ты права, я действительно люблю тебя. Чем бы стал для меня этот мир теперь, если бы не ты? Было время, двадцать лет тому назад, когда твоя мать составляла большую часть моего счастья, но в последнее время, благодаря Мистеру Люпину, пению псалмов и чаепитию, я вижу ее очень мало, а то немногое, что я вижу, не очень удовлетворяет меня. Скажи мне, моя дорогая, что тебя так беспокоит, и я скоро все исправлю. Я не зря состою в городском отряде ополчения.
- Отец, я знаю, что из любви ко мне ты сделал бы для меня все, что только возможно, но ты не можешь воскресить мертвого. И если этот день пройдет, а я не увижу его или не услышу вести от него, я знаю, что вместо того, чтобы найти дом для меня, его суженой, он в попытках сделать это нашел себе могилу. Тут она заломила руки и снова заплакала, причем с такой горечью и болью, что старый постановщик совсем потерял голову и не знал, что ему делать и говорить.
-Моя дорогая, моя дорогая!- воскликнул он, - кто он такой? Надеюсь, ты не имеешь в виду -
- Тише, отец, тише! Я знаю имя, которое вертится у тебя на устах, но что-то, кажется, даже сейчас шепчет мне, что его больше нет, и, ежели так, не говори о нем ничего, отец, кроме хорошего.
-Ты имеешь в виду Марка Ингестри?
- Да, и если у него была тысяча недостатков, то он, по крайней мере, любил меня. Он любил меня взаправду и очень искренне.
-Дорогая моя, - сказал старый постановщик, - ты же знаешь, что я ни за что на свете не сказал бы тебе ничего такого, что могло бы тебя огорчить, но скажи мне, почему этот день кажется тебе таким мрачным, больше, чем любой другой.
-Я скажу, отец, ты все услышишь. Именно в этот день два года назад мы виделись в последний раз; это было в храмовых садах, и он только что имел бурную беседу со своим дядей, Мистером Грантом, и ты поймёшь, отец, что Марк Ингестри не виноват, потому что ...
-Ну-ну, моя дорогая, вам не нужно больше ничего говорить по этому поводу. Девушки очень редко признают, что их любимые виноваты, но, знаешь ли, Джоанна, есть два способа рассказать историю.
- Да, но, отец, зачем мистеру Гранту заставлять его изучать профессию, которая ему не нравится?
-Моя дорогая, можно было бы подумать, что если Марк Ингестри действительно любит тебя и считает, что он может сделать тебя своей женой и обеспечить достойное существование как тебе, так и себе, то мне кажется очень удивительным, что он этого не сделал. Видишь ли, моя дорогая, ежели он действительно любит тебя так сильно, то он должен быть готов пойти на то, что ему не нравится ради тебя.
- Да, но, отец, вы же знаете, как трудно, когда возникают разногласия, полностью уступить молодому пылкому духу; и вот от одного слова бедный Марк в своих спорах с дядей перешел к другому, когда, возможно, одно проявление доброты или попытка примирения со стороны мистера Гранта сделало бы его вполне сговорчивым.
-Да, так оно и есть, - сказал мистер Оукли. - нет конца оправданиям, но продолжай, моя дорогая, продолжай и расскажи мне в точности, как теперь обстоят дела.
-Я так и сделаю, отец. Именно в этот день два года тому назад мы виделись с ним в последний раз, и он сказал мне, что они с дядей поссорились непримиримо и что теперь уже ничто не может исправить отношений между ними. Мы с ним долго беседовали.
- Ах! в этом нет никаких сомнений.
- И наконец он сказал мне, что должен отправиться на поиски своего счастья - того самого, которое он надеется разделить со мной. Он сказал, что у него есть возможность совершить путешествие в Индию и что если он добьется успеха, то у него будет достаточно денег, чтобы вернуться и начать какое-нибудь дело в Лондоне, более соответствующее его мыслям и привычкам, чем обычаям.
- Ах, хорошо! а что дальше?
-Он сказал мне, что любит меня.
-И ты ему поверила?
- Отец, ты бы поверил ему, если бы услышал, как он говорит. В его голосе звучала такая глубокая искренность, что ни один актер, который когда-либо очаровывал публику своим нереальным мастерством, не смог бы ему подражать. Бывают времена, когда мы знаем, что слушаем величественный голос истины, и есть тона, которые сразу же проникают в сердце, неся с собой убежденность в их искренности, которую ни время, ни обстоятельства не могут изменить. И таковы были тона, которыми Марк Ингестри говорил со мной.
-Итак, ты полагаешь, Джоанна, что молодому человеку, у которого не хватает ни терпения, ни энергии, чтобы быть респектабельным дома, легко уехать за границу и разбогатеть. Неужели праздность так востребована в других странах, что она получает такое щедрое вознаграждение, моя дорогая?
- Ты слишком сурово судишь о нем, Отец, ты ведь его совсем не знаешь.
- Боже упаси, чтобы я судил кого-нибудь сурово! и я охотно признаю, что вы, возможно, знаете о его истинном характере больше, чем я, который, конечно, знаком с ним лишь поверхностно; но продолжайте, моя дорогая, и расскажите мне все.
- Мы договорились, отец, два года назад, что что в этот же день, он должен был прийти ко мне или прислать мне известие о своем местонахождении; если я ничего о нем не услышу, то буду считать, что его больше нет, и не могу удержаться от такого заключения сейчас.
- Но этот день еще не прошел.
-Я знаю, и все же я питаю лишь слабую надежду, отец. Верите ли вы, что сны когда-нибудь действительно предзнаменуют грядущие события?
- Не могу сказать, дитя мое; я не склонен верить в какой-либо предполагаемый факт, потому что он мне приснился, но должен признаться, что слышал несколько странных случаев, когда эти ночные видения оказывались абсолютно правдивыми.
- Бог знает, может быть, это один из них! Прошлой ночью мне приснился сон. Мне казалось, что я сижу на берегу моря, а передо мной - бездонная пустота океана. Я отчетливо слышу рев и плеск волн, и с каждой минутой ветер становился все яростнее и свирепее, и я вижу вдалеке корабль - он боролся с волнами, которые то поднимали его на высоту гор, то низвергали в такую бездну, что не было видно и следа от него, кроме самых верхних мачт. И все же шторм с каждой минутой усиливался в своей ярости, и все время над водой раздавался странный угрюмый звук, и я видела вспышку огня и знала, что те, кто находился на злополучном судне, таким образом старались привлечь к себе внимание и дружескую помощь. Отец, с самого начала и до конца я знала, что Марк Ингестри был там - мое сердце говорило мне об этом: я была уверена, что он был там, и я был беспомощна - совершенно беспомощна, совершенно и полностью неспособна оказать хоть малейшую помощь. Я могла только смотреть на происходящее, как молчаливый и испуганный зритель этой сцены. И наконец, я услышал, как из глубины донесся крик - странный, громкий, воющий крик, который возвестил мне о судьбе судна. Я видела, как его масса на мгновение задрожала в почерневшем воздухе, а затем все замерло на несколько секунд, пока не раздался странный, дикий крик, который, как я знала, был отчаянным криком тех, кто утонул, чтобы никогда больше не подняться, в этом судне. О! это был ужасный звук - звук, который задерживался в ушах и преследовал память о сне - звук, который никогда не забывается, когда однажды услышан, но который я буду снова и снова вспоминать с ужасом и страхом.
-И все это было в твоем сне?
-Так и было, отец, это было.
-И ты ничего не могла поделать?
-Я был совершенно и абсолютно беспомощной.
- Это весьма прискорбно.
- Так оно и было, как ты сейчас услышишь. Корабль пошел ко дну, и этот крик, который я слышала, был последним отчаянным криком тех, кто цеплялся за обломки корабля без всякой надежды, это было их единственное убежище, ибо где еще им было искать хоть малейший луч утешения? Куда еще, кроме как в бурлящие воды, они могли обратиться за помощью? Некуда! все было потеряно! все были в отчаянии! Я пыталась закричать - я пыталась громко воззвать к небесам, чтобы они смилостивились над теми храбрыми и доблестными душами, которые доверили свое самое дорогое достояние - саму жизнь - на милость пучины; и пока я пытался оказать столь бесполезную помощь, я увидела маленькое пятнышко в море, и, напрягая глаза, я поняла, что это был человек, плывущий и цепляющийся за обломок корабля, и я знала, что это был Марк Ингестри.
-Но, моя дорогая, неужели тебя так испугал этот сон?
- Он опечалил меня. Я протянула руки, чтобы спасти его - и услышала, как он произносит мое имя и зовет меня на помощь. Все было напрасно; он боролся с волнами, столько, сколько позволяет человеческая природа. Он больше ничего не мог сделать, и я видела, как он исчез прямо у меня на глазах.
-Не говори, что ты его видела, Дорогая, ведь это лишь сон, видение.
- Это было такое видение, которое я не забуду еще долго.
-Ну-ну, в конце концов, моя дорогая, это всего лишь сон; и мне кажется, что, не говоря уже ни о чем, что могло бы причинить тебе боль в отношении Марка Ингестри, ты заключила очень глупую сделку, ибо только подумай, сколько трудностей может возникнуть на пути его верности тебе. Ты же знаешь, что я так дорожу твоим счастьем, что, будь Марк достойным и трудолюбивым человеком, я не стал бы противиться твоему с ним союзу. Но поверь мне, моя дорогая Джоанна, что молодой человек с большими возможностями для траты денег и совсем не способный их заработать, - это самый плохой муж, какого только можно выбрать, и таким человеком был Марк Ингестри. Но пойдемте, мы ничего не скажем об этом вашей матери; пусть тайна, если можно так выразиться, останется со мной; и если ты можешь сообщить мне, в каком качестве и на каком судне он покинул Англию, я не буду так сильно предубеждать его, чтобы колебаться относительно его судьбы.
- Я больше ничего не знаю, отец; мы расстались и больше никогда не встречались.
-Ну, хорошо! вытри слезы, Джоанна, и, когда я пойду к Олдермену Джаду, я подумаю над этим вопросом, в конце концов, может быть не все так уж плохо, как ты думаешь. Этот парень достаточно хорош собой и обладает, я думаю, неплохими способностями, если он хочет использовать их для какой-нибудь полезной цели. Но если он будет скитаться по миру в неустроенном виде, тебе бы лучше избавится от него, а что касается его смерти, то ты не должна переживать, ведь, каким-то образом, эти парни всегда возвращаются, как порченная монетка.
В добром тоне постановщика спектакля было больше утешения, чем в словах, которые он произносил. Но в целом Джоанна была вполне довольна, что открыла эту тайну своему отцу, ибо теперь, во всяком случае, у нее был кто-то, кому она могла бы назвать имя Марка Ингестри, не скрывая чувства, с которым она это сделала. И когда отец ушел, она почувствовала, что от одной только связи с ним исчезли некоторые ужасы ее сна.
Некоторое время она сидела в приятной задумчивости, пока ее не прервал Сэм, лавочник, который вошел в гостиную и сказал:
- Пожалуйста, Мисс Джоанна, предположим, я спущусь в доки и попытаюсь найти для вас мистера Марка Ингестри. Я говорю: предположим, я должен был это сделать. Я все это слышал, и если найду его, то скоро все улажу.
-Что вы имеете в виду?
-Я имею в виду, что не потерплю этого; разве я не говорил вам более трех недель назад, что я влюблен в вас? Разве я не говорил вам, что, когда тетя умрет, я займусь мылом и свечами и женюсь на вас?
Вместо ответа Джоанна, встала и вышла из комнаты, ибо сердце ее было слишком полно печали и мрачных размышлений, чтобы сделать сейчас то, что она всегда и делала, а именно: посмеяться над уверениями Сэма в любви. Так что ему пришлось в одиночестве жевать сладко-горькую жвачку собственного воображения.
- Тысяча чертей!- я всегда подозревал, что у нее есть кто-то, - сказал он, входя в лавку. - а теперь я знаю наверняка! Я готов голову себе отгрызть за то, что согласился прийти сюда. Черт бы его побрал! Я надеюсь, что он уже на дне моря и кормит червей. О! Как бы мне бы хотелось всех их поколотить. Будь моя воля, я бы просто вышел бы на люди, как говорится, и показал бы ему, что такое одна, два, три - пощечины - и нк их всех к черту.
Мистер Сэм в гневе опрокинул футляр с очками, который упал с оглушительным грохотом, послужив красочной демонстрацией его намерений, но вряд-ли Мистер Оукли оценил бы это.
-Что я наделал! - воскликнул он, - но ничего страшного, я попробую старый трюк, как всегда, когда что-то ломаю, то есть во всем обвиню старика Оукли. Я никогда не встречал такого старого гуся; его можно убедить в чем угодно; заставить его самого опускать все ставни, потому что я, что у моей тети болит зуб, - это, конечно, была попытка. Но я отомщу тому парню, который отнял у меня Джоанну; я дам ему знать, на что способно отверженное сердце. Он не проживет до того возраста, кога ему понадобятся очки, клянусь, иначе мое имя не Сэм Болт.