Джон Кроули. Маленький, большой
Перевод с англ. - О. Колесников, 1995

Флора Томпсон. Поднявшись на заре

               Честертон.

Июньским днем 19... года молодой человек неспешным шагом шел из северо-западной части большого города по направлению к небольшому местечку под названием Эджвуд, о котором он кое-что слышал, но в котором ему бывать не приходилось. Юношу звали Смоки Барнейбел, и в Эджвуд он шел чтобы жениться; то, что он шел пешком, а не ехал, было одним из условий его прибытия в Эджвуд.

               ОТКУДА-ТО КУДА-ТО

Хотя он вышел из своей городской квартиры ранним утром, солнце стояло высоко, когда он перешел по высокому мосту по узенькой пешеходной дорожке и оказался в упомянутом местечке на северном берегу реки. Целыми днями он вел переговоры и заключал сделки в этих местечках с индейскими названиями; транспортный поток был таким плотным, что он не мог даже двигаться по прямой, - приходилось лавировать, выбирая маршрут. Переходя из одного местечка в другое, он сворачивал в небольшие улочки, заходил на склады и в универсальные магазины. Прохожих было немного, встречались в основном местные жители, несколько подростков проехали на велосипедах; молодой человек не переставал удивляться, как они могут жить в этих местах, которые казались ему мрачными окраинами, хотя дети выглядели довольно жизнерадостными.

Четкие прямоугольники торговых авеню и жилых кварталов постепенно теряли порядок; домов становилось меньше, а улицы разбегались в разные стороны, как тропинки в густом лесу; стали появляться пустыри, заросшие сорняками; тут и там из-под земли тянулись запыленные низенькие деревца, попадались замусоренные лужайки - было похоже на то, что здесь находилась какая-та промышленная зона.

Смоки остановился у скамейки, где люди могли сесть, ожидая автобус в ту или другую сторону. Присев на край широкой скамьи, он сбросил с плеча небольшую дорожную сумку, достал сэндвич, сделанный им собственноручно - и это тоже было условием - и развернул пестро раскрашенную карту дорог. Он был не совсем уверен, можно ли ему воспользоваться картой, не нарушив условий, но так как полученные указания с объяснением дороги в Эджвуд были не очень точными, он, немного поколебавшись, заглянул в карту.

Итак, голубая линия, очевидно, обозначала старую, засыпанную щебенкой дорогу, вдоль которой стояли заброшенные кирпичные заводики. Он шел как раз по ней. Смоки свернул карту, так как указанная дорога шла параллельно автобусной остановке, где он сейчас находился. Он не очень хорошо разбирался в картах, но ему показалось, что щебеночная дорога уведет его далеко влево от того места, куда он направлялся. Местечко Эджвуд не было обозначено на карте, но оно находилось где-то здесь, среди пяти небольших городков, отмеченных на карте незначительными точками. Двойная жирная красная линия обозначала начало и конец дороги. Четкая голубая линия на карте показывала наиболее удобный путь к тому или иному городку или населенному пункту. Еще он обнаружил почти незаметную тоненькую голубую линию. Сначала юноше показалось, что она никуда не ведет - будто картограф забыл довести ее до конца, но линия, выбравшись из хитрых переплетений, убегала на северо-запад и вела прямиком в городок, который, как Смоки знал, находился около Эджвуда.

Это скорее было похоже на пешеходную дорожку. Изучив карту, и измерив пальцами расстояние, которое уже было пройдено, и которое ему предстояло пройти, Смоки забросил за плечи дорожную сумку, надвинул шляпу, закрываясь от солнца, и продолжил путь.

               ДОЛГИЙ ГЛОТОК ВОДЫ

В пути она не очень занимала его мысли, хотя за последние два года, что он любил ее, он часто думал о ней; мыслями он часто возвращался в ту комнату, где встретил ее в первый раз, и вспоминал то чувство трепета, которое охватило его тогда; сейчас это чувство переросло в ощущение благодарности и счастья; тогда он заглянул в комнату в поисках Джорджа Мауса и нашел его в обществе двух его кузин: это была она и ее застенчивая сестра.

Это был арендованный Маусом дом в конце городского квартала. Встреча произошла в библиотеке на третьем этаже. Окна комнаты были закрыты картоном, на полу расстелены светлые дорожки. Это была та самая комната.

Она была высокой. Ее рост был почти шесть футов, она была на несколько дюймов выше, чем Смоки; ее сестра, которой едва исполнилось четырнадцать лет, была с него ростом. Их вечерние платья были короткими и блестящими - красное у нее и белое у сестры; их длинные чулки тоже сверкали и поблескивали. Необычным был в них не только их высокий рост, но и их застенчивость, особенно у младшей, которая улыбнулась, но не пожала протянутой руки Смоки, а только спряталась за спину сестры.

Изящные великанши. Старшая бросила быстрый взгляд на Джорджа, когда он, сделав изысканный поклон, вежливо представился. Она вежливо улыбнулась в ответ. Ее вьющиеся волосы отливали золотом. Джордж сказал, что ее зовут Дэйли Алис.

Он взял ее руку. "Долгий глоток воды" - сказал он тогда, а она начала смеяться. Ее сестра тоже засмеялась, а Джордж Маус, слегка присев, хлопал себя по коленям. Смоки, не понимая, почему они так смеются, стоял с протянутой рукой и идиотской улыбкой, переводя взгляд с одного на другого.

Это был самый счастливый момент его жизни.

               АНОНИМНОСТЬ

До того момента, когда он встретил Дэйли Алис Дринквотер в библиотеке городского дома Мауса, его жизнь была не особенно счастливой; но случилось так, что судьба предоставила ему возможность ухаживания. Он был единственным ребенком, от второго брака своего отца, когда тому было уже около шестидесяти лет. Когда его мать осознала, что наследство Барнейбла испарилось, благодаря неумелому ведению хозяйства, и что ей не стоило выходить за него замуж и тем более рожать ребенка, она, в порыве гнева, оставила его. Для Смоки это было плохо, хотя из своих родственников он меньше всех знал свою мать; по сути дела она была всего лишь родственницей, чье лицо он едва мог вспомнить, когда стал постарше, несмотря на то, что он был не таким уж маленьким, когда она бросила их. Смоки в основном унаследовал внешность Барнейблов - от матери ему досталось совсем немногое. Те, кто знали его, говорили, что у него такой же нежный румянец, как и у нее.

Семья была большая. От первой жены у отца было пятеро сыновей и дочерей. Все они жили в каких-то малоизвестных пригородах, названия которых начинались с "ай". Смоки и его друзья не смогли бы отличить их друг от друга. Временами Смоки смущался, разглядывая себя. Среди знакомых считалось, что у его отца много денег, и никто толком не знал, как он их использует, поэтому его всегда принимали во многих домах. Когда жена бросила его, он решил продать дом, в котором родился Смоки, и со своим маленьким сыном, как бездомная собака, переезжал от одного приятеля к другому, и семь дорожных сундуков всегда стояли наготове в его библиотеке. Барнейбл был образованным человеком, хотя его знания были такими слабыми и ограниченными, что как собеседник он не представлял никакого интереса. Его старшие сыновья и дочери относились к сундукам с книгами как к большому неудобству, - для них это было равнозначно тому, чтобы стирать чужие носки вместе со своими собственными.

Уход жены не сделал Барнейбла менее жизнерадостным, однако в нем появилась некоторая замкнутость; его старшим детям казалось, что сначала он как бы слился с их собственными семьями, а потом внезапно исчез из их жизни и его существование таило в себе все больше неизвестности. Только Смоки он мог передать дар, которым он владел - свои знания. Смоки не имел возможности регулярно посещать школу, так как они часто переезжали, а к тому времени, когда они обосновались в одном из городков, Смоки был уже слишком взрослым, чтобы ходить в школу. К шестнадцати годам Смоки знал классическую и средневековую латынь, греческий язык, основы математики, умел играть на скрипке. Он прочитал несколько книг в кожаных переплетах из библиотеки своего отца, мог более-менее правильно прочитать наизусть сотню-другую строк из Вергилия, писал каллиграфическим почерком.

Его отец умер сморщенным, ссохшимся старичком, казалось, что все свои жизненные силы он передал сыну. Смоки продолжал скитания еще несколько лет. Ему было очень трудно получить работу, так как у него не было диплома. Наконец, ему удалось устроиться на какие-то курсы в захолустном районе, он научился печатать на машинке и получил работу клерка. Он долго жил в трех разных пригородах и в каждом его родственники называли его разными именами - его собственным именем, именем его отца и Смоки, и это последнее имя очень подходило ему, так как он жил то в одном, то в другом месте, испаряясь незаметно, как дым. Смоки никогда не знал, что его отец был бережлив, но когда ему исполнился двадцать один год, он получил неожиданный сюрприз - небольшую сумму денег. Смоки сел в автобус в сторону Города и как только за окнами промелькнул последний дом пригорода, он забыл все те места, где жили его родственники, а заодно и самих родственников. Спустя много лет он с трудом вспоминал их лица. Очутившись в Городе, он с удовольствием окунулся в городскую жизнь и растворился в ней подобно каплям дождя, падающим в море и исчезающим в набегающих волнах.

               ИМЯ И НОМЕР

У него была комната в доме, который принадлежал когда-то приходскому священнику очень старой церкви. Эта церковь, правда, заброшенная и варварски разрушенная, стояла и теперь позади дома. Из своего окна он мог видеть и бывший церковный двор. Утром его будил шум машин - он так и не смог научиться засыпать под звуки уличного движения, так же как и под перестук колес утренних электричек - и шел на работу.

Он работал в просторной светлой комнате, где малейшие звуки уходили в потолок и возвращались эхом, гулко отскакивая от стен. Если кто-нибудь кашлял, то казалось, что кашляет потолок и извиняется с закрытым ртом. Весь день Смоки водил по строчкам увеличительным стеклом, разбирая мелкий шрифт, рассматривая каждое имя, служебный адрес и номер телефона, делая красным карандашом пометки на просмотренных карточках и складывая их стопками одна на другую. Этих карточек ежедневно набирались целые кипы...

Поначалу имена ничего не значили для него, впрочем также, как и телефонные номера. Единственной особенностью в этих именах было произвольное, но непременное распределение их в алфавитном порядке. Если какой-нибудь идиот все же допускал ошибку, она так и вводилась в компьютер, а Смоки платили за то, что он находил и исправлял ошибку. То, что компьютер мог допускать ошибки, не так поражало Смоки, как странная глупость машины: например, она не могла отличить, когда сокращение St. означает "улица", а когда "святой", поэтому иногда адрес выглядел так: Седьмой Святой гриль-бар или Церковь Всех Улиц. Так проходили недели, и Смоки, чтобы чем-то заполнить вечера, прогуливался по Городу (не зная о том, что люди обычно с наступлением темноты сидят дома), он начал знакомиться с улицами и переулками, с окрестностями, с барами и автобусными остановками. Постепенно названия, которые мелькали перед ним сквозь увеличительное стекло, начали обретать реальность; люди, которые перекрикивались через улицу из тесно стоящих многоквартирок, стояли на автобусных остановках и спорили с кондукторами и молоденькими продавщицами - все эти люди проходили перед ним на страницах регистрационной книги; да и сама книга напоминала ему теперь эпическую поэму городской жизни с ее трагедией и фарсом, она была так же переменчива и полна драматических событий. Он узнавал вдов с древними датскими именами, которые, как он знал жили на больших улицах в домах с высокими окнами. Их мужья были управляющими недвижимостью; их сыновей обычно звали Стил или Эрик и жили они в Богемских пригородах. Он читал об очень большой семье, в которой все носили древнегреческие имена. Семья занимала несколько зданий в зловонном квартале - он однажды проходил там. Он знал людей, чьи жены и дочери-подростки имели отдельные телефоны и болтали со своими любовниками, пока их мужья и отцы вели многочисленные переговоры с различными финансовыми фирмами. У него вызывали подозрение люди, которые использовали только свои инициалы или неполное имя, потому что это, как правило, были или коллекционеры или адвокаты, которые открывали конторы для ведения дел в том же доме, где они жили, иногда это могли быть полицейские или работники пожарной охраны, которые занимались продажей подержанной мебели. Он узнал, что почти каждый житель по имени Синглтон или Синглтери обычно селился в довольно мрачной северной части города, где мужчины обычно носили имена последних президентов, а женщины любили к своим именам добавлять гордое "миссис" - он представлял их всех - больших, темнокожих, румяных в небольших комнатках с многочисленными детишками. Имена и номера, написанные мелкими буквами, казалось, рассказывают ему свои истории. Смоки слушал, смотрел в свою карточку и поворачивался, чтобы отложить ее в растущую стопку. Клерк, сидящий рядом с ним и просматривающий карточки, тяжело вздохнул. Потолок кашлянул, потом громко засмеялся. Все, сидящие в комнате, подняли головы.

Молодой человек, которого только что приняли на работу, рассмеялся.

- Я только что нашел в списках Мост Беспокойной Удочки и Ружейный клуб.

Он никак не мог успокоиться и Смоки удивлялся, что даже молчание остальных корректоров не смущало его.

- Правда смешно? - обратился молодой человек к Смоки. - Наверняка, на этом мосту будет довольно шумно.

Неожиданно для себя Смоки тоже рассмеялся и его смех тоже взлетел под потолок.

Молодого человека звали Джордж Маус; он носил широкие брюки, поддерживаемые широкими подтяжками; когда рабочий день заканчивался он надевал огромных размеров шерстяной плащ с воротником, который плотно закрывал его длинную черную шею и Джорджу приходилось время от времени отбрасывать его в сторону и вытягивать шею - это делало его похожим на девушку. Из-под полей его шляпы весело блестели темные глаза. Не прошло и недели, как его взяли на работу помощником корректора, а он и Смоки уже стали неразлучными друзьями.

               ГОРОДСКАЯ МЫШЬ

Со своим другом Джорджем Смоки научился всему понемногу: он начал понемногу дебоширить, выпивать, он даже попробовал наркотики; как и Джордж, он научился менять наряды, вести пустую болтовню, ходить по девочкам. Через некоторое время имя Смоки окуталось ореолом таинственности, он стал чем-то наподобие человека-невидимки в своих кругах.

В семье Маусов его принимали хорошо; Смоки был благодарен Джорджу не только за новые привычки и жаргон, который он у него перенял, но и за его семью. Смоки мог часами сидеть незаметно в уголке и в то же самое время находиться в самом центре семейной жизни - с ее спорами, шутками, вечеринками, шарканьем домашних тапочек, угрозами самоубийства и шумными примирениями; неожиданно его замечали и дядя Рэй или Франц или Мом пристально смотрели на него и говорили: "Смоки здесь!"

- У тебя нет родственников в деревне? - как-то спросил Смоки Джорджа, когда они пережидали метель в маленьком уютном кафе-баре, расположенном в любимом старом отеле города. Оказалось, что родственники действительно существуют.

               С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

Они очень набожны, - говорил Джордж, подмигивая, когда уводил его от хихикающих девушек, чтобы представить своим родственникам мистеру и миссис Дринквотер.

- Я не практикующий доктор, - говорил Дринквотер - морщинистый, с волосами, похожими на шерсть, неулыбчивый, он был похож на маленького зверька. Его жена была высокой женщиной, на плечи ее была наброшена шелковая шаль с бахромой; ее кисти бахромы вздрагивали, когда миссис Дринквотер пожимала Смоки руку и просила называть ее Софи; в свою очередь, Софи не была так высока, как ее дочери.

- Все Дэйли были высокими, - говорила она, поднимая глаза вверх, как будто все они были где-то над ней. Она дала свое имя двум старшим дочерям - Алис Дэйл и Софи Дэйл Дринквотер; но мать была единственной, кто называл их так. В детстве другие дети называли ее Дэйли Алис и это имя так приклеилось к ней, что когда она выросла, ее так и называли Дэйли Алис, а ее сестру просто Софи. Однако, кто бы ни посмотрел на них, каждый мог наверняка сказать, что они были из семьи Дэйли и все оглядывались им вслед.

Набожность не помешала девушкам выкурить трубку с Францем Маусом, когда они усаживались рядышком на диване, а Франц пристраивался на полу у их ног; она также не мешала им выпить чашечку горячего пунша, приготовленного Мом, или посмеяться над очередной глупостью Франца.

Смоки смотрел на девушек. Хотя Джордж Маус и приучил его к городской жизни и научил не робеть перед женщинами, привычное смущение было не так-то легко преодолеть, и он продолжал молча смотреть. После затянувшейся паузы, во время которой он чувствовал себя как бы парализованным от неожиданности, Смоки наконец решился и заставил себя ступить на ковер и подойти к ним. Джордж всегда говорил ему: "Ради бога, не будь размазней". Стараясь изо всех сил не быть размазней, он сел на пол рядом с ними с застывшей на лице улыбкой, которая придавала ему слегка придурковатый вид. У него была привычка крутить стакан в руках, чтобы кусочек льда растворился и быстрее охладил напиток. Он и сейчас не изменил своей привычке и кубик льда, касаясь стенок стакана, звенел, как колокольчик, привлекая всеобщее внимание. Молчание, наконец, было нарушено.

- Вы часто приходите сюда? - спросил он.

- Нет, - равнодушно ответила она, - иногда, когда у отца есть дела.

- Он ведь доктор.

- Не совсем, по крайней мере, он больше не практикует. Он писатель.

Она улыбалась, а Софи хихикала за ее спиной. Алис продолжила разговор с таким видом, как будто ее целью было проверить, сколько времени она сможет сохранять серьезное лицо.

- Он пишет рассказы о животных для детей.

- Да?

- Он пишет раз в день.

Он посмотрел в ее ясные улыбающиеся глаза цвета темного бутылочного стекла. Его начинали одолевать очень странные чувства.

- Они, должно быть, не очень длинные, - проговорил он, делая вид, что принимает все за чистую монету.

Он не понимал, что происходило. Конечно, он влюбился с первого взгляда, но раньше он тоже влюблялся с первого взгляда, однако, он никогда не ощущал себя так, как сейчас - его переполняло какое-то необъяснимое чувство.

- Он пишет под псевдонимом Сандерс, - продолжала Дэйли Алис.

Смоки притворился, что напрягает память, вспоминая это имя, но на самом деле он пытался понять, что делает его таким смешным. Он посмотрел на свои руки, лежащие на сдвинутых коленях - они казались очень тяжелыми. Он переплел непослушные пальцы.

- Замечательно, - сказал Смоки. Девушки засмеялись, и он тоже засмеялся. Ему хотелось смеяться. Чувства не могли испариться, как дым; он чувствовал их значимость и чистоту. Происходило как раз обратное - чем больше он смотрел на нее, тем сильнее он ощущал, как в нем растет нечто, что он не мог объяснить; чем больше она смотрела на него, тем больше он чувствовал... что? Иногда они просто молча смотрели друг на друга и Смоки тихонько напевал про себя или стоял перед ней, как пораженный громом, не смея сказать ни слова. Постепенно он осознал, что случилось; не только он сам влюбился в нее с первого взгляда, с девушкой происходило то же самое и два этих обстоятельства сыграли свою роль.

               ЮНЫЙ САНТА КЛАУС

Он спустился по единственной сохранившейся в доме узкой лестнице и остановился перед широким зеркалом в оправе, покрытой черными крапинками.

Ну кто бы мог подумать? Из зеркала на него смотрело в общем-то знакомое лицо, но было такое впечатление, что он видит его впервые. Оно было круглое и открытое, чем-то напоминающее лицо юного Санта Клауса, как мы привыкли видеть его на фотографиях: в меру серьезное, с темными усами, с круглым вздернутым носом и разбегающимися лучиками морщинками у глаз, хотя ему еще не было и двадцати трех лет. В глазах, да и во всем лице было что-то растерянное, нерешительное; ему казалось, что в его внешности чего-то недостает и он никогда не сможет восполнить этот недостаток. Этого было достаточно, более того, это было удивительно. Он с улыбкой кивнул своему новому знакомому и, поворачиваясь, бросил на него быстрый взгляд через плечо.

Когда он поднимался вверх по лестнице, на одном из поворотов ему неожиданно встретилась Дэйли Алис, которая спускалась ему навстречу. На его лице теперь уже не было глупой улыбочки, да и девушка больше не хихикала. Увидев друг друга, они замедлили шаг; проходя мимо, она слегка прижалась к нему и повернула голову. Смоки стоял на ступеньку выше, ее волосы коснулись его щеки, а губы оказались на расстоянии поцелуя. Его сердце отчаянно забилось от страха и переполнивших его чувств, вся кровь бросилась в голову и он поцеловал ее. Губы девушки шевельнулись в ответ, длинные руки обняли его за плечи и, зарывшись лицом в ее волосы, Смоки чувствовал себя так, будто в кладезь его мудрости прибавилась еще одна драгоценность.

Наверху послышался шум и они отпрянули друг от друга. Это была Софи, которая стояла, широко раскрыв глаза и закусив губу. Заметив, что ее присутствие обнаружено, она пританцовывая, двинулась дальше.

- Ты скоро уезжаешь, - сказал Смоки.

- Да, сегодня вечером.

- Когда ты вернешься?

- Не знаю.

Он снова обнял девушку и это второе объятие было спокойным и уверенным.

- Я боялась, - сказала она.

- Я знаю, - торжествующе ответил он. Господи, какая же она высокая. Как бы он обнимал ее, если бы не лестница?!

               МОРСКОЙ ОСТРОВ

Смоки был довольно сильным молодым человеком, к тому же его не очень хорошо знали в городе. Он всегда задумывался над тем, как женщины выбирают мужчин, какими критериями они пользуются - может быть, это зависит от их каприза, а, может быть от вкуса женщины. Как бы то ни было, он всегда предполагал, что женщины действуют в соответствии с заранее принятым решением - неизбежным и вполне определенным. А ему оставалось ждать их, ждать, пока его заметят. Посмотрим, думал он, стоя тем вечером на ступеньках лестницы, посмотрим, как все повернется. Она так же возбуждена, как и я, она так же сомневается, она так же борется с желанием и ее сердце бьется так же, как и мое, когда я обнимаю ее. Я знал, чувствовал, что все было именно так. Он долго стоял на лестнице, подставляя легкому ветерку разгоряченное лицо. Ветер дул с океана и приносил с собой запах морского прилива, берега, прибрежных скал; он был одновременно кислым и соленым и горьковато-сладким. Он осознавал, что огромный город был, в конце концов, всего лишь маленьким островком в море.

Морской остров. Но в то время, пока вы жили там, вы совершенно забывали об этом. Это было удивительно, но это - правда. Он спустился со ступенек и пошел по улице, а ветер подхватывал звук его шагов по тротуару и уносил прочь.

               ПЕРЕПИСКА

Джордж сказал, что у них нет телефона и назвал ее адрес, который был очень прост: "Эджвуд" - вот и все. Так как у него не было выбора, Смоки уселся, чтобы выразить свою любовь при помощи почты. Он делал это с тщательностью, которая редко встречается в мире. Его толстые конверты с письмами отправлялись в Эджвуд и он ждал ответа, а когда ожидание становилось невыносимым, он снова писал письмо и так их письма путешествовали, как полагается настоящим любовным посланиям. Она перевязывала их бледно-лиловой лентой и тщательно скрывала от постороннего взгляда - спустя много лет ее внуки нашли эти письма и прочитали историю невероятной страсти этих людей.

"Я нашел парк, - писал он, - на колонне у самого входа есть мемориальная дощечка, на ней написано, что это памятник Маусу Дринквотеру и стоит год 1900. Там есть маленький павильон Времен года и статуи, а дорожки настолько заросли травой, что по ним невозможно идти. Парк, конечно, маленький, но здесь, как нигде, мне все напоминает тебя".

"Я нашла стопку старых газет", - говорилось в ее письме, которое встретилось с письмом Смоки в дороге (два почтальона помахали рукой друг другу из голубых почтовых кэбов, встретившись туманным утром на шоссе).

"В газете было несколько смешных строчек о мальчике, который мечтает, - писала она. - Все его мечты смешны. Его страна Грез замечательна: дворцы и слуги всегда отступают и исчезают или наоборот становятся огромными, а когда ты подходишь ближе, чтобы лучше разглядеть все это, все происходит, как в настоящих снах - огромная женщина, напоминающая облако, говорит, что она спасла их ради человека по имени Стоун, который был архитектором Города. Этот мальчик-мечтатель всегда выглядит заспанным и удивленным одновременно, и он напоминает мне тебя".

Начавшись довольно робко, их письма постепенно становились настолько личными, что когда они, наконец, встретились в баре старого отеля, за окнами которого падал снег, они оба удивлялись, не произошла ли какая-то ошибка - может быть, их письма попадали не по адресу, и их получал какой-нибудь рассеянный и нервный незнакомец. Через некоторое время это ощущение исчезло без следа. Снег сменился метелью, в кафе стало холодно, а они все говорили, перебивая друг друга, и настроение их поднималось.

- Вам не пришлось скучать здесь в одиночестве все время? - спросил Смоки, когда они немного привыкли друг к другу.

- Скучать? - казалось, она была удивлена. Было похоже, что эта мысль никогда не приходила ей в голову. - Нет, и к тому же мы не одиноки.

- Ну... я не имел в виду... А что они за люди?

- Какие люди?

- Люди, с которыми вы не чувствуете себя одинокими.

- Ах, эти? Ну, обычно это фермеры. Сначала они были эмигранты из Шотландии - Макдональд, Макгрегор, Браун. Но теперь здесь не так много фермерских хозяйств, хотя, конечно, они есть. Многие из этих людей стали в своем роде нашими родственниками. Вы понимаете это?

Он толком не понял. Временами их разговор прерывался молчанием, потом они начинали говорить одновременно и снова замолкали.

- Это большой дом? - спросил Смоки.

- Огромный, - улыбнулась она. Ее карие глаза казались бархатными. - Вам понравится наш дом, - продолжала девушка, - он всем нравится, даже Джорджу, хотя он и утверждает обратное.

- Но почему?

- Он всегда там теряется.

Смоки улыбнулся при мысли о том, что Джордж - следопыт, лучше всех ориентирующийся в пользующихся дурной славой ночных городских кварталах, опозорился в самом обыкновенном доме.

- Могу я сказать тебе кое-что? - спросила она.

- Конечно, - его сердце неожиданно беспричинно сильно забилось.

- Я узнала тебя, когда мы встретились.

- Что ты имеешь в виду?

- Я хочу сказать, что узнала тебя. - Она наклонила голову и золотые завитки волос закрыли ее лицо, потом девушка бросила быстрый взгляд на Смоки и украдкой оглядела полупустой бар, как будто проверяя, не может ли кто-нибудь ее подслушать.

- Мне говорили о тебе.

- Наверное, Джордж, - предположил Смоки.

- Нет, нет. Это было давным-давно, когда я была еще ребенком.

- Обо мне? - он был чрезвычайно удивлен и заинтригован.

- Ну, не именно о тебе. Вернее о тебе, но я не знала этого, пока не встретила тебя. - Опершись локтями о стол, покрытый скатертью в крупную клетку, сложив руки и подавшись вперед, она снова заговорила. - Мне было девять или десять лет. Я помню, что шел дождь, который не прекращался несколько дней. Потом, однажды утром я отправилась выгулять Спака в парке.

- Кого?

- Спаком звали нашу собаку, ну, а парк - ты знаешь, что это такое. Дул ветер и было похоже, что дождь прекратится. Мы промокли до нитки. Я посмотрела на запад и увидела радугу. И вспомнила, как моя мама говорила: "Если утром увидишь радугу на западе - жди улучшения погоды".

Он ясно представил себе девочку в желтом плаще и высоких резиновых ботиках, ее волосы - еще красивее и кудрявее, чем они были сейчас; он молча удивлялся про себя, откуда она тогда знала, с какой стороны находится запад. Для него самого это и сейчас была проблема, которую он не мог разрешить.

- Это была настоящая радуга и такая яркая, и казалось, что она упирается прямо в землю совсем рядом со мной; ты знаешь, я видела, что трава сверкает и переливается всеми цветами радуги. Небо сразу стало высоким, знаешь, таким как оно становится после затяжных дождей, когда наконец проясняется и казалось, что до всего можно дотронуться рукой: радуга была совсем рядом и больше всего мне захотелось подбежать и взобраться на нее и посмотреть сверху вниз, и тоже переливаться разными цветами.

Смоки рассмеялся.

- Это трудно было сделать.

Она тоже засмеялась, слегка опуская голову и прикрывая рот рукой жестом, который показался ему знакомым.

- Конечно, - ответила она, - казалось, так будет вечно...

- Ты имеешь в виду...

- Каждый раз, когда тебе кажется, что ты уже рядом, то, к чему ты стремился, оказывается далеко от тебя и совсем в другом месте; а когда ты подходишь к тому месту, оказывается, что цель опять недоступна; ты бежишь, задыхаясь, но не становишься ближе. А знаешь, что нужно сделать?

- Не рваться к цели, а уходить прочь, - сказал он и сам удивился тому, как уверенно прозвучал его голос.

- Конечно. Правда, это легче сказать, чем сделать, но...

- Нет, я так не думаю. - Он перестал смеяться. - Но если ты сделаешь все правильно...

- Подожди, - сказал Смоки, - это нереально.

- Слушай дальше, - продолжала девушка. - Я шла за Спаком. Я дала ему полную волю, потому что он не был так озабочен, как я. Я сделала еще шаг, повернулась и... угадай, что.

- Не знаю. Ты оказалась внутри радуги?

- Нет, не совсем так. Когда ты находишься снаружи, ты видишь цвета внутри, а когда попадаешь внутрь...

- Знаю. Ты видишь цвета снаружи.

- Да. Весь мир становится цветным, как если бы на него смотреть сквозь пламя свечи, нет, как если бы он был сделан из радуги. Нежный и легкий мир красок окружает тебя, насколько хватит глаз. Ты хочешь бежать и окунуться, и как следует рассмотреть его. Но ты не можешь сделать ни шагу, потому что каждый шаг может оказаться неверным и тебе остается только смотреть и смотреть. И ты думаешь: наконец я здесь.

Она задумалась, а потом нежно повторила:

- Здесь...

- А причем здесь я? - запинаясь проговорил Смоки. - Ты сказала, что кто-то сказал тебе...

- Спак, - ответила она, - или кто-то такой...

Она придвинулась ближе и он постарался придать своему лицу выражение заинтересованности.

- Но ведь Спак - собака, - сказал он.

- Да. - Ему показалось, что у нее пропало желание продолжать разговор. Она взяла ложку и принялась изучать все ее вогнутости и выпуклости, а потом медленно положила на стол и отодвинула в сторону. - Или кто-то такой..., - повторила она. Ну, впрочем это неважно.

- Подожди, - сказал он.

- Это продолжалось всего минуту, пока мы стояли там. Я подумала, - осторожно сказала девушка, не глядя на него, - я подумала, что Спак сказал... - Она посмотрела на Смоки. - В это трудно поверить, не правда ли?

- Ну, да, конечно. В это трудно поверить.

- Я и не думала, что это сбудется. Во всяком случае, не с тобой.

- Почему не со мной?

- Потому что, - сказала она, сжимая ладонями щеки. Ее лицо стало печальным и даже разочарованным. - Потому что Спак говорил именно о тебе.

               ПРИТВОРСТВО

Возможно, этот трудный вопрос вырвался у Смоки потому, что ему нечего было сказать в тот момент, а может быть, потому, что он так и не выходил у него из головы.

- Да, - повторила она, не отнимая рук от пылающих щек и с какой-то новой улыбкой, озарившей ее лицо, как утренняя радуга на западе. Снег валил все сильнее. В неясном свете городских фонарей снежинки залетали даже на подоконник, где они сидели. Упругие белые звездочки падали им за воротники - отопление в отеле не работало, - а они все разговаривали. Им не хотелось спать.

- О чем ты говоришь? - спросил он.

Она засмеялась, сплетая пальцы рук. Он почувствовал какое-то непривычное головокружение, такого чувства он не испытывал со времени полового созревания. Это удивляло его, но это было именно так. Чувство так переполняло его, что он ощущал трепет от головы до кончиков пальцев. Ему даже казалось, что если бы он в тот момент мог взглянуть на себя, то увидел бы, что его пальцы светятся. Все было возможно.

- Это притворство, не так ли? - сказал он, а она с улыбкой оглянулась на него.

Притворство. Когда он был еще ребенком, то вместе с другими мальчишками они находили разные предметы - горлышко бутылки темно-коричневого цвета, потускневшую ложку, заостренный камень, напоминающий наконечник древнего копья - тогда, в детстве, они убеждали друг друга, что все это было очень древним. Это было давно - еще когда был жив Джордж Вашингтон. Даже раньше. Все это представляло собой большую ценность. Они убеждали в этом друг друга, потому что хотели в это верить и в то же время, они скрывали истину сами от себя; это тоже было похоже на притворство, только другого рода.

- Посмотри, - сказала она, - это все должно было случиться и я знала об этом.

- Но почему? - спросил он с восторгом и сладкой мукой. - Почему ты так уверена?

- Потому что это сказка, а сказки сбываются.

- Но я не знаю об этом.

- Люди в сказках всегда не знают, но все-таки это так.

Однажды зимней ночью, когда он был еще мальчишкой и учился в пансионе со своим другом, который был ему почти как брат, он первым заметил вокруг луны какой-то круг. Он уставился на него, чувствуя как леденеет внутри. Круг был широким, в полнеба и в мальчике росла уверенность, что это было не что иное, как конец света. Он с содроганием ждал в ночном дворе, что ночь разразится апокалипсисом, осознавая в душе, что этого не может быть: ничто в мире не предвещало этого и не стоило так удивляться. Той ночью он мечтал о Небесах. Небеса были для него, как темный восхитительный парк, маленький и радостный; ему казалось, что по небу проезжает сквозь мрачную арку колесница и отправляется в вечность на радость всем верующим. Он очнулся от своего видения с облегчением и никогда больше не верил в свои молитвы, хотя продолжал читать их для своего брата без затаенной обиды. Он мог бы рассказать ей об этом, если бы она попросила, но она промолчала.

- Волшебная сказка, - сказал он.

- Я догадалась, - сонно проговорила она. Девушка взяла его руку и положила на свои плечи, - я догадалась, если хочешь знать.

Он знал, что ему придется поверить, чтобы идти к ней; он знал, что если он поверит, ему придется идти, даже зная, что это притворство. Он обнял ее и провел рукой по ее длинному телу, а она с легким стоном прижалась к нему. Он прислушивался к себе, ожидая, что появится то острое желание, которого он давно не испытывал. Если она пошла на это, он не хотел отставать, ему захотелось всегда ощущать ее близость.

               ЖИЗНЬ КОРОТКА - ИЛИ ДЛИННА

Майским днем в Эджвуде Дэйли Алис сидела в гуще леса на гладком валуне, выступающем из довольно глубокого пруда. Пруд располагался в неглубоком ущелье среди нагромождения камней и был образован невысоким водопадом. Струи воды, стремительно неслись по ущелью и, ныряя в пруд, вели свой нескончаемый разговор, впрочем не лишенный интереса. Дэйли Алис прислушивалась к журчанию струй, хотя она уже слышала это много раз. Она очень походила на девушку с этикетки бутылки с содовой водой, хотя и была не такая нежная и без крыльев.

- Дедушка Форель, - позвала она, обращаясь к пруду и снова повторила, - дедушка Форель.

Она подождала еще немного и, увидев, что ничего не произошло, взяла два маленьких камешка и опустив их в воду, постучала ими друг о друга. Звук под водой был похож на отдаленные выстрелы и звучали они дольше, чем на открытом воздухе. Откуда-то из заросшей травой расщелины выплыла гигантская белая форель-альбинос, без единого пятнышка, с розовыми глазами - огромными и торжественными. Непрекращающийся шум падающей воды, казалось, заставлял форель вздрагивать, а ее огромные глаза или мигали или дрожали от слез. Дэйли Алис уже не впервые задавала себе вопрос: могут ли рыбы плакать? Когда ей показалось, что рыба внимательно слушает ее, она начала рассказывать форели о том, как она приехала в Город и встретила этого человека в доме Джорджа Мауса и как она сразу поняла, или, по крайней мере очень быстро решила, что это был тот, кто был предназначен ей. Во всяком случае, ей казалось, что именно о нем говорил ей Спак когда-то давно.

- Зимой, когда ты спала, - стыдливо говорила она, водя пальцем по валуну, на котором сидела, улыбаясь и не поднимая глаз на форель, так как речь шла о любимом ею человеке, - мы... ну, мы встретились снова и дали друг другу обещание, ну ты понимаешь...

Она увидела, как рыба взмахнула своим бесцветным хвостом; она знала, что тема разговора была очень щекотливой. Девушка вытянулась на прохладном камне во весь свой огромный рост и с горящими глазами, сжав руками пылающие щеки, с пылом и смутной надеждой рассказывала о Смоки. Казалось, что рассказ не взволновал форель. Девушка ничего не уточняла. Тот, о ком она говорила мог быть только Смоки и никто другой.

- Ты думаешь иначе? Ты не согласна? - спрашивала девушка. - Они будут довольны?

- Помолчи, - мрачно сказал Дядюшка Форель, - кто знает, о чем они думают.

- Но ты говорил...

- Я только принес весточку от них, девочка. Не проси меня о большем.

- Но я не могу ждать вечно, - сказала она, поднимаясь, - я люблю его. Жизнь так коротка.

- Жизнь так длинна, - ответил Дядюшка Форель. Казалось его душили слезы. - Слишком длинна.

Он изящно шевельнул плавником и, взмахнув хвостом, ушел на глубину.

- Передай им, что я все равно приду, - закричала она вслед, пытаясь перекричать шум водопада. - Скажи им, что я сделаю это.

Но форель уже уплыла.

Она написала Смоки: "Я выхожу замуж, - и его сердце похолодело, когда он стоял у почтового ящика, читая эти строки. Потом он, наконец, осознал, что она имеет в виду его. "Всемогущая тетушка Облако очень внимательно прочитала карточки. Для всех будет лучше, если это произойдет в середине лета. Ты должен сделать это. Пожалуйста, пожалуйста тщательно выполни все указания, иначе я не знаю, что может случиться".

Вот почему Смоки шел пешком в Эджвуд со старой дорожной сумкой и заранее приготовленными сэндвичами. Вот почему он стал искать место, где бы он мог провести ночь - в соответствии с полученными указаниями он не должен был ни за что платить по пути в Эджвуд.

               СЛАВНЫЙ МАЛЫЙ ПОВОРАЧИВАЕТ К ЭДЖВУДУ

Он не заметил, как внезапно закончилась промышленная зона и потянулись пригороды. Солнце уже стояло высоко, когда он повернул западнее. Дорога стала сужаться, на ней появились пятна гудрона и она стала походить на старый ботинок, который много раз побывал в ремонте. По одну сторону дороги расстилались поля и сбегали вниз к дороге фермы. Он шел, стараясь держаться в тени росших вдоль дороги фруктовых деревьев, которые широко раскинули свои ветви. Заросли пыльных, лениво покачивающихся на ветру сорняков, густо росли вдоль дороги, пробиваясь из-за заборов и окружая канавы. Он все реже и реже слышал шум автомобилей. Когда автомобиль поднимался на холм, мотор надрывно ревел и становился очень громким; машина проносилась мимо и постепенно мощный звук мотора затихал и совсем исчезал. Оставалось только жужжание мошкары, да шорох его собственных шагов по траве.

Долгое время его путь лежал вверх по холму, но наконец он добрался до вершины и перед ним насколько хватало глаз раскинулся вид пригорода, каким он бывает в середине лета. Дорога, по которой он шел, вела мимо лугов и пастбищ, огибала поросшие молодым леском холмы и исчезала в аллее около маленького городка, высокие шпили домов которого то появлялись, то исчезали среди буйной зелени. Извиваясь тонкой серой лентой, дорога пропадала в расщелинах голубоватых гор, где среди клубящихся облаков садилось солнце. Где-то там, на крыльце одного из домов Эджвуда, женщина бросила козырную карту под названием Путешествие. Был и путешественник с дорожным мешком за плечами и толстой палкой в руке. Ему предстояло пройти свой путь по длинной извивающейся дороге. Кроме раскрытой веером колоды карт, на блюдце тлела коричневая сигарета. Женщина слегка покрутила блюдце, положила карту Путешествие на ее место в колоде и открыла другую карту. Это был туз.

Когда Смоки достиг подножия первого из холмов, куда привела его дорога, солнце уже село и наступил вечер.

               МОЖЖЕВЕЛЬНИК (ДЖУНИПЕР)

Вообще-то он предпочел бы найти место для ночлега, чем проситься к кому-нибудь на ночь - на этот случай у него было два одеяла. Он даже подумал о том, что можно было бы переночевать в стогу сена, как обычно делали путешественники в тех книгах, которые он читал, но те стога, мимо которых он проходил, считались частной собственностью, а кроме того, казалось, что они переполнены какими-то крупными животными. По мере того, как сумерки сгущались, а поля начинали терять свои очертания, он почувствовал что-то вроде одиночества и когда он завидел у подножия холма небольшое бунгало, он подошел к заборчику из штакетника и в нерешительности остановился, как бы ожидая приглашения войти.

Это был беленький уютный на вид домик, спрятавшийся среди зелени кустарника. Вьющиеся розы поднимались по шпалерам, обрамляющим дверь. От двери вела дорожка, выложенная побеленными камушками; с темнеющей лужайки на него смотрел, застыв от удивления, молодой олень и карлики сидели на поганках, скрестив ноги, как бы охраняя сокровища. На воротах была прибита грубая доска с надписью: "Можжевельник". Смоки отодвинул защелку и открыл ворота - маленький колокольчик звякнул в тишине. В верхней части двери, сделанной на голландский манер, открылось окошко, сквозь которое пробился желтый свет лампы. Женский голос спросил: "Друг или враг" и женщина засмеялась.

- Друг, - ответил он, подходя к двери. Подойдя ближе, он явственно ощутил запах джина. Опираясь на косяк, в двери стояла женщина, возраст которой назвать было трудно. Ее тонкие волосы можно было назвать темными, но с таким же успехом они могли быть и пепельными; на ней были очки, делающие ее глаза похожими на кошачьи; она улыбалась, выставляя напоказ искусственные зубы; ее руки, придерживающие дверь, покрывали веснушки.

- Я не знаю тебя, - сказала она.

- Я сомневался, правильно ли я иду к Эджвуду, - ответил Смоки.

- Ничего не могу сказать тебе. - Женщина повернулась и окликнула: "Джеф! Ты не можешь показать молодому человеку дорогу в Эджвуд?"

Она дождалась ответа, которого Смоки не расслышал и шире распахнула дверь.

- Входи, - сказала она. - Мы посмотрим.

Маленький и опрятный домик был забит всякой всячиной. Старая-престарая собака с всклоченной шерстью презрительно фыркнула у его ног и шумно задышала принюхиваясь - это было похоже на захлебывающийся смех. Он ударился о бамбуковый телефонный столик, задел плечом полочку с безделушками, споткнулся о расстеленный коврик и сквозь узкий дверной проем почти влетел в гостиную. В комнате пахло розами, ромом и листьями лаврового дерева. Джеф опустил газету и спустил с подушечки обутые в домашние тапочки ноги.

- Эджвуд? - переспросил он, покручивая в руках трубку.

- Да, Эджвуд. Мне указали именно это направление.

- Вы сбились с пути? - узкий рот Джефа открылся и он стал похож на рыбу. Он недоверчиво смотрел на Смоки.

Над камином стояла обтянутая плотной тканью дощечка. На ней были вышиты слова: "Я буду жить в домике у дороги и буду другом для путников", и подпись: "Маргарет Можжевельник, 1927".

- Я иду туда, чтобы жениться.

Ему показалось, что они ахнули от удивления.

- Ладно. - Джеф встал. - Мадж, дай-ка карту.

Это была карта пригорода более подробная, чем та, которая имелась у Смоки. Он нашел небольшие городки, которые были ему известны, но среди них не было Эджвуда.

- Это должно быть где-то здесь. - Джеф взял огрызок карандаша и покашливая и приговаривая "давай-ка посмотрим", соединил точки пяти городов ломаной линией, образовав пятиконечную звезду. Постукивая по рисунку карандашом, он поднял песочного цвета брови и с удивлением воззрился на Смоки. Смоки понял, что это было сделано по привычке. Он различил линию дороги, пересекающей пятиугольник, и соединяющейся с дорогой, по которой он шел и которая к счастью привела его сюда. - Вот почти все, что я могу сказать вам, - проговорил Джеф, сворачивая карту.

- Вы что, собираетесь идти всю ночь? - спросила Мадж.

- Я переночую где-нибудь.

Мадж скривила губы, взглянув на одеяла, привязанные к мешку за его спиной.

- Я думаю, что вы не ели весь день.

- Нет, нет, что вы, у меня были сэндвичи и яблоко...

Кухня была уставлена корзинами с невероятно сочными фруктами: черный виноград, красновато-коричневые яблоки и пухлые персики переполняли корзины. Мадж переставила дымящуюся кастрюлю с плиты на клеенку и когда она закончила двигать кастрюли и блюда, Джеф налил банановый ликер в красные стаканы из тонкого стекла. Это довершило дело. Вежливый протест Смоки растворился в их гостеприимстве и его уложили в постель, укутав теплым индейским одеялом.

Некоторое время после того, как хозяева оставили его, он лежал без сна, оглядывая комнату. Она освещалась ночником, который был вставлен в отдушину и представлял собой крошечную модель увитого розами коттеджа. В его слабом свете он видел кресло кленового дерева и его подлокотники оранжевого цвета казались ему чем-то вкусным и напоминали огромный блестящий леденец. Он видел кружевные шторы, слегка покачивающиеся при дуновении ветерка, приносящего аромат роз. Он слышал, как вздыхает во сне лохматая собака. Он обнаружил еще одну вышивку. Он был не совсем уверен, но, кажется, на ней было вышито следующее:

"То, что делает нас счастливыми,

делает нас мудрыми".

Он уснул.

Дэйли Алис проснулась, как всегда, с первыми лучами солнца, проникающими сквозь оконные стекла. Ее разбудил звук, похожий на музыку. Она сбросила ажурное покрывало и некоторое время лежала нагая под солнечными лучами, которые ласкали ее глаза, колени, грудь, золотистые волосы. Затем она встала, потянулась, прогоняя остатки сна со своего лица. Опустилась на колени у кровати в прямоугольнике солнечного света и прочитала молитву, которую она произносила каждое утро с того времени, как научилась говорить:

О, великий и прекрасный, замечательный Мир,

Окруженный чистыми водами, с роскошными травами

На твоей груди.

О мир, ты так прекрасен!

               ВАННАЯ В ГОТИЧЕСКОМ СТИЛЕ

По привычке она подошла к большому зеркалу, принадлежавшему еще ее прабабушке. Зеркало было таким высоким, что она могла видеть себя в полный рост. Она задала свой обычный вопрос и в это утро получила правдивый ответ, хотя иногда ответ был весьма двусмысленным. Она запахнула длинный коричневый халат, повернулась на носочках так, что полы халата разлетелись в стороны и осторожно выскользнула в еще холодный холл. Она миновала кабинет отца и некоторое время прислушивалась к болтовне старого Ремингтона, рассказывающего о путешествиях мышей и кроликов. Затем она открыла дверь в комнату своей сестры Софи. Софи спала, запутавшись в длинной ночной рубашке и раскинув руки, как ребенок. Золотая прядь волос мягко лежала на ее щеке. Утреннее солнце заглянуло и в эту комнату и Софи обиженно шевельнулась. Большинство людей во сне выглядят необычно - они не похожи на себя. Спящая Софи была полностью похожа на себя. Софи очень любила поспать, она могла уснуть где угодно и спать в любом положении, даже стоя. Ежедневно Алис приходила понаблюдать за ней и всегда ей было очень любопытно узнать, какие приключения происходят с Софи во сне. Ну, ничего, позже она все подробно ей расскажет.

В самом конце зала находилась ванная в готическом стиле. Это была единственная в доме ванная комната, которая имела ванну достаточно большую для нее. Так как она находилась за углом дома, солнечные лучи не попадали туда. Окна были закрашены и девушка переступала на носочках на холодном черепичном полу. Водопроводный кран, выполненный в виде фантастической фигуры, надрывно кашлянул и все водопроводные трубы в доме, казалось, провели небольшое совещание, прежде, чем из крана потекла тонкая струйка горячей воды. Подобрав полы своего коричневого халата и обмотав их вокруг пояса, Алис уселась на унитаз, напоминающий трон епископа и, подперев щеки руками, стала наблюдать, как из большой лохани поднимается пар от горячей воды. Занятие это было довольно монотонным и она вскоре почувствовала сонливость.

Она дернула за цепочку, посмотрела, как с шумом маленького водопада низвергается поток воды, потом развязала пояс и выскользнула из халата. Зябко поведя плечами и поеживаясь, она осторожно полезла в лохань. Комната наполнилась паром. Ванная представляла собой образец деревянной готики. Своды образовывали арку над головой Дэйли Алис и переплетались, подобно ветвям дерева; они были украшены резными листьями, вьющимся плющом - и все это создавало впечатление беспокойного движения. Поверхность узких окрашенных окон покрылась капельками воды, которые растекаясь образовывали фантастические картинки: причудливо изогнутые деревья, смутные очертания полей, расплывчатые фигурки охотников. Когда солнце, лениво совершая свой путь, сквозь дымчатые окна осветило эту картину, пар, поднимавшийся из ванны, заискрился, будто внезапно его украсили драгоценными камнями. Алис показалось, что она купается в пруду в средневековом лесу. Эту ванну проектировал еще ее прадед, а окна застеклили позже. Все это называлось Комфорт и именно это ощущала Дэйли Алис. Она даже стала напевать.

               ИЗ СТОРОНЫ В СТОРОНУ

В то время, пока она, напевая, мылась в ванной, ее жених, со стертыми ногами успешно продолжал свой путь, удивляясь, что в нем еще есть силы после вчерашней прогулки. Пока она завтракала в длинной угловатой кухне и строила планы на день со своей вечно занятой матерью, Смоки поднялся по залитой солнцем горе и спустился в долину. В то время когда Дэйли Алис и Софи звали друг друга, переходя из комнаты в комнату, а доктор выглядывал из окна в поисках вдохновения, Смоки стоял на перекрестке дорог у четырех вязов, которые склонялись, смыкаясь верхушками, и походили на степенно беседующих стариков. У перекрестка стоял указатель и надпись на нем гласила: "Эджвуд". Указатель направлял путешественника на узкую грязную дорогу, которая петляя уходила в тенистый туннель, образуемый густо растущими деревьями. В то время, когда Смоки ступил на эту дорогу, поглядывая по сторонам и с удивлением ожидая следующих сюрпризов, Дэйли Алис и Софи сидели в комнате Софи, выбирая одежду для Алис на следующий день и одновременно Софи рассказывала сестре свой сон.

               СОН СОФИ

"Мне приснилось, что я знаю, как остановить время и использовать его только тогда, когда мне это нужно. Ну, например, это может быть то время, которое ты проводишь в ожидании у кабинета врача, или идешь туда, куда бы тебе не хотелось идти, или ждешь автобуса. Ну, это все равно, что сложить старые коробки и перенести их в кладовку. В этом нет ничего трудного, если ты знаешь, что нужно делать. По-моему, никто не удивлялся, когда я рассказывала, что знаю, как это делается; мама только кивала и улыбалась с таким видом, как будто каждый, достигнув определенного возраста, знает, как делаются такие вещи. Отец дал мне огромный конверт из мраморной бумаги, и когда я взяла его в руки, то вспомнила, что видела такие конверты и удивлялась, для чего они нужны. Правда смешно, что наша память может работать во сне".

Пока Софи говорила, ее быстрые пальцы подгибали низ платья, а рот был полон булавками, поэтому Алис не всегда могла понять, что говорит сестра. Софи было тяжело слушать, так как ее сон был беспорядочен и Алис сразу забывала то, о чем сестра говорила. Она достала и поставила перед собой пару парусиновых туфель, потом вышла на крошечный балкончик.

"Потом я испугалась, - продолжала Софи. - Я заполнила этот большой, мрачный конверт несчастливым временем и не знала, как достать из конверта то время, которое мне было нужно и не выпустить оттуда все унылое и неприятное. Мне показалось, что я с самого начала сделала какую-ту ошибку. Хотя..."

Алис посмотрела с балкона вниз на дорогу вдоль которой росла колючая сорная трава. Она перевела взгляд в конец аллеи, где находились ворота, украшенные каменными тумбами, увенчанными серыми шарами с оранжевыми рябинками. Пока она смотрела, путешественник нерешительно повернул к воротам.

Ее сердце замерло. Весь день она ощущала умиротворенное спокойствие, так как решила, что он не придет, во всяком случае, сердце подсказывало ей, что он не придет сегодня и поэтому не стоит волноваться в ожидании. Но теперь ее сердце пропустило один удар и ее охватило странное удивление.

"Потом все перемешалось. Мне показалось, что я не могу достать время из конверта, что оно вытекает оттуда само собой, а самое неприятное и ужасное остается..."

Сердце Алис учащенно билось, она ничего не могла сказать. А там внизу Смоки медленно, с благоговейным страхом подошел ближе; когда она поняла, что он видит ее, она развязала поясок коричневого халата и он соскользнул с ее плеч. У нее было такое чувство, что ее касаются то теплыми, то холодными руками - тень листвы давала ощущение прохлады, а солнечные лучи согревали кожу.

               ЗАБЛУДИЛАСЬ

Его ноги горели от долгого путешествия пешком. Голова гудела, а правую ногу пронизывала резкая боль. Но он стоял перед воротами Эджвуда - в этом не было сомнений. Как только он свернул к громадному дому со множеством выступов и углов, ему больше не потребовалось спрашивать дорогу - он прибыл на место. А как только он подошел поближе к дому, Дэйли Алис показалась ему. Он замер, пристально глядя на нее, дорожный мешок волочился по земле. Он не ответил на оклик пожилой женщины, стоящей на веранде - он не мог отвести от нее взгляда.

- Прелестна, не правда ли? - сказала женщина.

Он покраснел. Женщина сидела, держась очень прямо, в кресле и улыбалась ему; перед ней был маленький столик с зеркальной поверхностью.

- Я говорю, прелестна, - повторила она немного громче.

- Да.

- Да... так грациозна. Я рада, что это - первое, что вы увидели, свернув в аллею. Оконные переплеты, правда, новые, но балкон и каменная кладка прежние. Не поднимитесь ли на веранду? Так трудно разговаривать.

Он снова бросил быстрый взгляд на балкон, но Алис уже исчезла и перед ним была только причудливая кровля, освещенная солнечными лучами. Он поднялся на веранду.

- Я Смоки Барнейбл.

- Да, а я Нора Клауд. Садитесь пожалуйста.

Она ловко собрала разложенные перед ней карты и убрала их в вельветовую сумочку, которую аккуратно уложила в коробочку для рукоделия.

- Это вы, - начал Смоки, садясь в слабо скрипнувшее кресло, - поставили мне условия моего прибытия сюда?

- О, нет, - ответила женщина. - Я сама только узнала об этом.

- Это что, испытание?

- Возможно. Я не знаю.

Казалось, она была удивлена этим вопросом. Из нагрудного кармана, где был приколот носовой платок, она достала коричневую сигарету и закурила, чиркнув спичкой по подошве. На ней было легкое платье из набивной ткани; Смоки подумал, что ему никогда раньше не приходилось видеть такого яркого бирюзового цвета и такого причудливого переплетения листьев, цветов и тоненьких веточек.

На некоторое время воцарилось молчание: тетушка Клауд молчала, спокойно улыбаясь, Смоки застыл в ожидании; он недоумевал, почему его не пригласили войти и не представили; он стеснялся капелек пота, стекающих по его шее под воротом рубашки. Он вспомнил, что день был воскресным и, прочистив горло, спросил:

- Доктор и миссис Дринквотер, наверное в церкви?

- Скорее всего, да. - Она как-то странно реагировала на все, что он говорил, как будто она никогда раньше ни о чем не имела представления.

- А вы религиозны? - спросила тетушка Клауд.

Он боялся этого вопроса.

- Ну... - начал он.

- Женщины более склонны к этому, не правда ли?

- Наверное. Когда я рос, мы как-то не очень придавали этому значение.

- Моя мать и я более набожны, чем мой отец и братья, хотя, наверное, они страдают от этого больше нас.

Он не знал, что на это ответить и не мог предположить, будет ли она подробно расспрашивать его или ограничится коротким знакомством.

- У моего племянника, доктора Дринквотера, есть животные, которым он уделяет очень много внимания. Он проводит с ними очень много времени. Остальное его не касается.

- Он пантеист?

- О, нет. Он не так глуп. Он просто не обращает ни на что внимания, - она помахала сигаретой в воздухе. - Кто там?

К воротам на велосипеде подъехала женщина в большой разрисованной шляпе. На ней были джинсы и блуза, расцветкой напоминающая платье тетушки Клауд, только более спокойных оттенков. Она неловко слезла с велосипеда и взяла с багажника плетеную корзинку. Когда она сняла с головы шляпу и забросила ее за спину, Смоки узнал миссис Дринквотер. Она подошла и тяжело опустилась на ступеньки.

- Клауд, - сказала она, - это был последний раз, когда я советовалась с вами относительно сбора ягод.

- Мистер Барнейбл и я, - невозмутимо ответила Клауд, - говорили о религии.

- Клауд, - мрачно сказала миссис Дринквотер, потирая лодыжку ноги, обутой в старые тапочки с прорвавшимся пальцем. - Клауд, я заблудилась.

- Но твоя корзинка полна ягод.

- Я сбилась с пути. А корзинку, черт ее побери, я набрала в течение первых десяти минут.

- Ну, в конце концов, ты же здесь.

- Но ты не сказала, что я могу заблудиться.

- А ты меня и не спрашивала.

Обе замолчали. Клауд курила. Миссис Дринквотер задумчиво потирала лодыжки. Смоки, с которым миссис Дринквотер не только не поздоровалась, но даже не заметила его присутствия, удивился, почему Клауд так ответила.

- Что касается религии, - заметила миссис Дринквотер, - спроси Оберона.

- Посмотрим. Он неверующий человек, - и обращаясь к Смоки, Клауд добавила, - это мой старший брат.

- Он все о чем-то думает, - сказала миссис Дринквотер.

- Да, - задумчиво повторила Клауд, - да. А впрочем, вы сами увидите.

- А вы верите в бога? - спросила Смоки миссис Дринквотер.

- Нет, - ответила за него Клауд.

- В детстве я не уделял много времени религии, - сказал Смоки и усмехнулся. - Думаю, что я политеист.

- Что? - удивилась миссис Дринквотер.

- Пантеон. Я получил классическое образование.

- Ну, с чего-то надо начинать, - отозвалась она, выбирая листики и маленькие веточки из корзинки с ягодами. - Это почти последняя грязная работа. Завтра наступит середина лета.

- Мой брат Август, - сказала Клауд, - дедушка Алис, был немного набожным. Он уехал. В неизвестные края.

- Он миссионер? - спросил Смоки.

- Может быть, и так, - ответила Клауд. Казалось, эта мысль поразила ее.

- Наверное, они уже оделись, - сказала миссис Дринквотер, - думаю, что мы можем войти.

               ВООБРАЖАЕМАЯ СПАЛЬНЯ

Входная дверь была большой и старой. Когда Смоки взялся за фарфоровую ручку, ржавые петли заскрипели. Он перешагнул через порог и оказался в доме. Высокий и чистый вестибюль сохранил прохладный запах ночного воздуха и сухой лаванды. Что еще? Дверные петли скрипнули и дверь с шумом захлопнулась за ним. Перед ним была полукруглая лестница, которая вела наверх. На верхней ступеньке, в свете солнечного луча, проникающего в дом через узкое окно, одетая в латанные джинсы и босиком, стояла его невеста. Немного позади нее стояла Софи, ставшая на год старше, но все еще не достигшая возраста своей сестры. На Софи было тоненькое белое платье и множество украшений.

- Привет, - сказала Алис.

- Привет, - отозвался Смоки.

- Проводи Смоки наверх, - сказала миссис Дринквотер. - Я уверена, что он хотел бы умыться.

Она похлопала его по плечу, и он поставил ногу на первую ступеньку. Спустя годы, он мучительно, но тщетно будет пытаться припомнить, действительно ли он хотел остаться, когда впервые вошел сюда. Но в то время он поднимался по лестнице, испытывая исступленное счастье, что после невероятно странного путешествия он, наконец, прибыл и она встречала его, бросая на него многообещающие взгляды карих глаз. Взяв его за руку и отобрав у него дорожный мешок, она повела его в прохладные верхние покои дома.

- Я бы хотел умыться, - сказал он, слегка задыхаясь.

Она приблизила свою большую голову к самому его уху и проговорила:

- Я буду облизывать тебя, как кошка, пока ты не станешь чистым.

За их спиной захихикала Софи.

- Зал, - провозгласила Алис, протягивая руку вдоль стен, обшитых темными панелями. Они как раз проходили мимо двери и, похлопав по круглой дверной ручке, Алис сказала: - Это спальня мамы и папы, а это - тише! - папин кабинет, а вот - смотри - моя комната.

Он заглянул внутрь и увидел себя в большом зеркале.

Коридор образовывал концентрические круги и Смоки не переставал удивляться, как все эти комнаты смогли здесь уместиться.

- Пришли, - сказала она.

Комната оказалась довольно бесформенной. Потолок резко спускался к одному углу и это делало один конец комнаты ниже другого; окна были маленькими. Он никак не мог решить выглядела ли комната меньше того, что она была на самом деле или, наоборот, больше. Алис бросила его дорожный мешок на узкую кровать, которую раскладывали здесь, видимо на летний сезон.

- Ванная внизу, в зале, - сказала она. - Софи, иди и принеси немного воды.

- Там есть душ? - спросил он, предвкушая холодные тугие струи воды.

- Нет, - отозвалась Софи, - мы все время собирались переделывать водопровод и заменить трубы, но не можем найти то одного, то другого...

- Софи!

Софи хлопнула дверью. Сначала Алис слизнула пот, стекавший по его шее и ключице; потом он развязал завязки на ее юбке, которые она завязывала под грудью. Сгорая от нетерпения, они забыли, о чем говорили и тихо ссорились подобно пиратам, делящим сокровище, которое они так долго искали, долго о нем мечтали и прятали от других.

               В ОБНЕСЕННОМ СТЕНОЙ САДУ

Днем они вдвоем ели бутерброды с ореховым маслом и яблоки в саду, обнесенном стеной, позади дома. Усыпанные плодами ветки деревьев, свешивались со стен сада - безмолвные свидетели разговора. Они сидели за каменным столиком в углу сада под раскидистым буком. Крышка стола была испещрена круглыми пятнышками, оставшимися от раздавленных прошлым летом гусениц. На столе стояли яркие одноразовые тарелочки, казавшиеся слишком легкими и эфемерными. Смоки обычно не ел масла из земляного ореха и сейчас усиленно пытался отделить языком крупинки, прилипшие к небу.

- Сначала здесь должен был быть фасад, - сказала Дэйли Алис. - Потом посадили сад, построили стену и задняя часть дома стала парадной, а здесь теперь задняя сторона.

Она села верхом на скамейку и подобрала веточку, одновременно отбрасывая с лица золотистую прядь волос. Ногтем она быстро начертила пятиконечную звезду. Смоки смотрел на ее пальцы, а потом перевел взгляд на туго облегающие ее фигуру джинсы.

- Примерно так, - сказала она, глядя на свой рисунок. - Посмотри, в этом доме каждая сторона является парадной. Он был построен как образец. Моим дедушкой, я тебе о нем писала. Он построил этот дом, как образец, чтобы люди могли прийти и посмотреть на него с любой стороны и выбрать, какой именно дом они хотят построить. Вот почему внутри все расположено так бестолково. Есть много домов, похожих на наш, с выступающим вперед фасадом.

- Что? - он смотрел на нее, пока она говорила, но не слышал ни слова.

Она поняла это по его лицу и рассмеялась.

- Посмотри. Видишь?

Он посмотрел туда, куда она указывала. Это был строгий классический фасад, увитый плющом и серые каменные украшения выглядели, как темные капли слез. Высокие окна-арки, симметрично расположенные детали - во всем был выдержан классический порядок. Картину дополняли стройные колонны и высокий цоколь. Из высокого окна кто-то выглядывал с задумчивым видом.

- Теперь пойдем. - Она откусила большой кусок хлеба с ореховым маслом и за руку повела его вдоль фронтона и пока они шли вокруг все менялось, как в кино. Подобно детским объемным картинкам, при повороте которых лица из мрачных становятся улыбчивыми, задняя часть дома менялась. Дом становился нарядным и веселым со скрученными спиралью карнизами и дымоходными трубами, которые выглядели, как шляпы клоунов. Одно из широких окон на втором этаже открылось и оттуда выглянула Софи, размахивая руками.

- Смоки, - закричала она, - когда закончишь завтракать, приходи в библиотеку поговорить с папочкой.

Она так и осталась стоять у окна, скрестив руки и оперевшись о подоконник, глядя на него с улыбкой, как будто она была очень рада сообщить ему эту новость.

- Ладно, - не очень вежливо откликнулся Смоки. Он снова вернулся к каменному столику. Алис доедала сэндвич.

- Что я ему скажу?

Она пожала плечами с полным ртом.

- А что если он спросит меня, а какие у вас виды на будущее, молодой человек?

Она засмеялась, прикрывая рот рукой точно так же, как она это делала в библиотеке Джорджа Мауса.

- Я же не могу сказать ему, что я вношу данные и проверяю телефонные справочники.

Значимость дела, за которое он взялся и очевидная ответственность, которую возлагал на него доктор Дринквотер, произвели на него большое впечатление. Раздираемый сомнениями, он внезапно заколебался. Он посмотрел на свою огромного роста возлюбленную. А все же, каковы были его перспективы? Разве мог он объяснить доктору, что его дочь была средством, чтобы избавиться от безымянности, тем самым человеком, чье имя скрыло бы его собственное происхождение и этого для него было вполне достаточно. Что после женитьбы он намеревался зажить счастливо, как многие другие молодые люди.

Она взяла маленький нож для очистки фруктов и тонкой лентой очищала кожуру с зеленого яблока. У нее это получалось очень красиво. А что хорошего он мог дать ей?

- Ты любишь детей? - спросила она, не поднимая глаз.

               РОДОСЛОВНЫЕ ДОМОВ

В библиотеке было сумрачно, так как по обыкновению в жаркий летний день окна и двери закрывались, чтобы сохранить в доме прохладу. И было действительно прохладно. Доктора Дринквотера в библиотеке не оказалось. Через драпированные шторы, закрывающие окна, Смоки мог мельком видеть Софи и Алис, разговаривающих за каменным столиком в саду. При этом он чувствовал себя как мальчишка, которого выставили за дверь. Он раздраженно зевнул и пробежал взглядом по корешкам ближайших к нему книг - было непохоже, что кто-либо брал их когда-нибудь с этих загроможденных полок. Здесь были тома религиозных проповедей, многотомное издание Джорджа Макдональда, Андре Джексона Дэвиса, Сведенборга. Здесь были яркие книги рассказов для детей в мягком переплете с простенькими названиями. На полках среди книг стояло несколько неизвестных бюстов. Он вытащил томик памфлетов Сетона, который нечаянно вклинился среди многотомников. Это была старинная книга, богато иллюстрированная фотогравюрами, которая называлась "Состоятельные дома и их история". Он осторожно перелистал страницы, чтобы не повредить клееный переплет, разглядывая тусклые сады с черно-белыми цветами, кровлю замка, построенного на острове посреди реки старым магнатом, дом, построенный в виде пивного чана.

Перелистывая страницы, он поднял глаза. Дэйли Алис и Софи уже ушли из сада, а картонная тарелочка соскользнула со столика и ярким пятном легла на землю.

В книге была фотография двух людей, которые пили чай, сидя за каменным столиком. Один из них был мужчина, чем-то напоминающий поэта, в светлом летнем костюме, галстуке в крапинку, с пышной светлой шевелюрой. Его невыразительные глаза, прищуренные от солнечного света, смотрели сквозь очки. Другая была женщина в широкополой светлой шляпе. На ее смуглое лицо падала тень от шляпы, а черты его были несколько смазаны, возможно, от нечаянного движения во время съемки. За ними виднелась часть того дома, в котором сейчас как раз находился Смоки, а рядом с ними, протянув к женщине тонкую руку, стояло существо, высотой не больше фута в треугольной шляпе и цветных туфельках. Его широкие нечеловеческие черты лица тоже были расплывчатыми и казалось, что у него за спиной пара легких марлевых крыльев. Подпись под фотографией гласила: "Джон Дринквотер и миссис Дринквотер (урожденная Виолетта Брэмбл), Эджвуд, 1912". Еще ниже автор счел нужным добавить следующее:

"Самым дурацким из всех домов в начале века может быть дом Джона Дринквотера в Эджвуде, хотя он и не был задуман таким. Началом его истории можно считать 1880 год, когда Дринквотер опубликовал свою книгу "Архитектура сельских домов". Эта превосходная, имевшая успех работа, в которой сжато представлено домостроительство Викторианской эпохи, принесла ему известность и позже он стал одним из партнеров известной архитектурной компании Маусов. В 1894 году Дринквотер спроектировал Эджвуд, как сложную иллюстрацию страниц своей знаменитой книги, соединив в одном здании разные дома, разных размеров и стилей, что совершенно не поддается описанию. В 1897 году Дринквотер женился на Виолетте Брэмбл, молодой англичанке, дочери таинственного проповедника Теодора Берна Брэмбла и после своей женитьбы полностью попал под влияние жены, увлекавшейся магнетическим спиритизмом. Ее влияние сказалось на более поздних изданиях "Архитектуры сельских домов", в которых явно прослеживается теософская теория или идеалистическая философия, но которые, однако, не лишены оригинальности. Шестое и последнее издание 1910 года было напечатано частным издательством, так как коммерческие типографии больше не хотели принимать книгу. В последнее издание вошли все публикации 1880 года.

В те годы Дринквотеры собрали группу единомышленников, в которую вошли артисты, эстеты и экстрасенсы. С самого начала они возвели в культ англофильское направление и к ним присоединились очень интересные люди из числа поэтов, художников-иллюстраторов.

Интересно, что все эти люди смогли извлечь выгоду из всеобщей не популярности сельского хозяйства в этих местах в то время. Пятиугольник, составленный пятью городками вокруг Эджвуда видел, как уезжали фермеры в город и в западные районы, а поэты, убегая от экономических трудностей занимали их дома.

Сейчас в доме живут наследники Дринквотера. Он имеет репутацию невероятно бестолкового летнего дома, но сам дом и земля, на которой он находится, не являются достоянием широкой общественности.

               СОВЕТ ДОКТОРА ДРИНКВОТЕРА

- Ну, что ж, поболтаем, - сказал доктор Дринквотер. - Где бы вы хотели сесть?

Смоки уселся в большое кабинетное кресло обтянутое кожей. Доктор Дринквотер опустился на большой мягкий диван, запустив руку в свою шевелюру, почмокал губами и откашлялся перед началом разговора. Смоки ждал его первого вопроса.

- Вы любите животных? - спросил доктор.

- Как сказать, - замялся Смоки, - я не имел с ними дела. Мой отец любил собак.

Доктор Дринквотер разочарованно покачал головой.

- Я всегда жил в городах или в пригородах. Мне нравилось слушать пение птиц по утрам.

Он помолчал.

- Я читал ваши рассказы. Я думаю, что они очень правдивы, во всяком случае, я все так и представлял.

Он улыбнулся, как он считал, ужасно льстивой улыбкой, но доктор Дринквотер, казалось, даже не заметил этого. Он только глубоко вздохнул.

- Я полагаю, - начал он снова, - вы осознаете, какой шаг вы собираетесь сделать.

Теперь Смоки пришлось откашляться, прежде чем ответить.

- Да, сэр, конечно, я знаю, что я не могу предложить Алис того великолепия, к которому она привыкла. По крайней мере, пока не могу. Но я... я буду стараться. У меня неплохое образование, правда не совсем официальное, но я знаю, как использовать мои знания. Я могу учить других.

- Учить?

- Учить классике.

Доктор поднял глаза наверх, где висели полки забитые темными переплетами многотомных изданий.

- Гм, чему вы учите, вы сказали?

- Ну, я пока еще не учу, я собираюсь заняться этим.

- Вы умеете писать? Я имею в виду ваш почерк. Для учителя это очень важно.

- О да. У меня хороший почерк. - Наступило молчание. - Кроме того, я получил немного денег по наследству.

- Деньги... Меня это не волнует. Мы достаточно богаты.

Он усмехнулся, а потом откинулся на спинку дивана, обхватив согнутое колено удивительно маленькими руками.

- Главным образом, это богатство моего дедушки. Он был архитектором. Но потом у меня появились и свои деньги за опубликование моих рассказов. А еще мы получили хороший совет.

Он как-то странно, почти с сожалением посмотрел на Смоки.

- Ты всегда можешь рассчитывать на хороший совет.

Он разогнул ноги, хлопнул себя по коленям и встал. У Смоки сложилось впечатление, что Дринквотер произнес что-то про себя.

- Ну, мне пора. Я увижу вас за обедом? Хорошо. Не изнуряйте себя. Завтра предстоит длинный день.

Он так торопился уйти, что проговорил последние слова, стоя в двери.

               АРХИТЕКТУРА СЕЛЬСКИХ ДОМОВ

Он заметил их за стеклянной дверью позади дивана, на котором сидел доктор Дринквотер. Он встал на колени на диван, повернул фигурный ключ в замке и быстро открыл дверь. Там они и стояли, все шесть томов, аккуратно расставленных по толщине. Вокруг них стояли или лежали сверху горизонтально другие издания. Он взял книгу толщиной примерно в один дюйм - самую тонкую из всех. "Архитектура сельских домов". Переплет украшала инталия в виде резных веточек и листьев, надпись была в стиле викторианской эпохи. Он перелистывал тяжелые страницы. Здания строго вертикальные или с видоизменениями. Итальянская вилла для открытой местности. Дома в стиле Тюдоров и неоклассицизм - образцы строгой и простой архитектуры представали перед ним на каждой странице фолианта. Коттедж. Феодальное поместье. Он подумал, что если бы все эти гравюры можно было перенести на стекло и выставить в баре в лучах солнечного света, то весь Эджвуд был бы, как на ладони. Он пробежал глазами кусочек текста, который содержал примерные размеры, предлагаемые модели, стоимость (каменщики, работавшие за десять долларов в неделю, давно умерли и унесли с собой в могилу секреты своего искусства), и как ни странно, но в книге были и рекомендации о соответствии того или иного типа дома склонностям и особенностям человека. Он поставил книгу на место.

Следующий том, который он взял с полки был почти в два раза толще. Это было четвертое издание, изданное в Бостоне в 1898 году. Слева от титульного листа располагался фронтиспис - портрет Дринквотера, выполненный мягким карандашом. Смоки с трудом разобрал написанное через дефис двойное имя художника. На титульном листе был эпиграф: "Я создаю и снова разрушаю" и подпись - Шелли. Гравюры были те же самые, хотя они были дополнены поэтажным планом здания с указанием толщины стен, расположения оконных и дверных проемов, назначения помещений, но все это было выше понимания Смоки.

Шестое и последнее издание имело превосходный переплет розовато-лилового цвета. Буквы титульного листа были несколько растянутыми в длину и завитки их переплетались подобно стеблям вьющегося растения. Казалось, что перед глазами поверхность крошечного, усыпанного распустившимися лилиями пруда в свете вечерней зари. Фронтиспис изображал уже не Дринквотера, а его жену. Черты лица ее были расплывчатыми и портрет не был похож на произведение искусства. Но она все равно была очаровательна. Дальше шли строки посвящения и довольно большое предисловие - все это было набрано красным и черным шрифтом, а потом опять маленькие домики, такие же, как и в предыдущих изданиях, старомодные и неуклюжие. На форзацах книги были диаграммы или карты, свернутые в несколько раз. Они были из очень тонкой бумаги и Смоки сначала никак не мог понять, как их развернуть. Старая бумага легко рвалась, и с возгласом досады он попытался сделать это по-другому. Он мельком просмотрел часть карты и увидел, что это был огромный план, но чего именно? Наконец, он полностью развернул лист. Смоки на минуту остановился, не будучи вполне уверенным, что он хочет рассмотреть план. В его голове всплыли недавние слова доктора Дринквотера: я полагаю, вы осознаете, какой шаг собираетесь сделать. Смоки приподнял край листа - тот поднялся легко, как крылышко мотылька - таким старым и тонким был лист. Лучи солнца осветили бумагу, и он посмотрел на чертежи дополненные замечаниями.

               ЧТО ДАЛЬШЕ

- Она пойдет, Клауд? - спросила миссис Дринквотер.

- Следовало бы появиться не так, - ответила Клауд, больше ей было нечего сказать. Она сидела за дальним концом кухонного стола и дым ее сигареты таял в лучах солнечного света. Миссис Дринквотер готовила пирог и энергично работала локтями, растирая сахарную пудру - отнюдь не бессмысленное занятие, хотя ей нравилось называть это именно так. Во всяком случае, она заметила, что при этом ее мысли зачастую были особенно чистыми, а высказывания остроумными. Ее руки выполняли свое дело, а голова была занята мыслями и проблемами, которые выстраивались в стройные ряды и рядом с каждой проблемой стояла надежда. Иногда занимаясь приготовлением теста, она вспоминала стихи, которые знала раньше или мысленно разговаривала со своим мужем, с детьми, или с умершим отцом, или с не родившимися еще внуками. Суставы ее рук ломило перед изменением погоды и когда она ставила противень с пирогом в пышущую жаром духовку, она могла предсказать приближающееся ненастье. Клауд ничего не ответила, только вздохнула и затянулась дымом сигареты, а потом откашлялась, прикоснувшись к морщинистой шее носовым платком, который изящным движением тут же убрала в складки рукава.

- Позже все будет намного яснее, - сказала она и медленно вышла из кухни. Она прошла через залы в свою комнату, надеясь, что сможет подремать, пока обед будет готов. Прежде, чем лечь на широкую, мягкую постель, которую она в течение нескольких лет делила с Генри Клаудом, она посмотрела в сторону возвышавшихся холмов. В небе над холмами начинали собираться белые кучевые облака. Без сомнения, Софи была права. Она лежала и думала: По крайней мере, он пришел - это бесспорно. Больше она ничего не могла сказать.

Там, где старый каменный забор отделяет зеленый луг от старого пастбища и тянется к краю заросшего лилиями пруда, доктор Дринквотер, в широкополой шляпе, остановился, задыхаясь от ходьбы. Постепенно кровь перестала шуметь у него в ушах и он смог вслушаться в спектакль, который разворачивался у него на глазах: бесконечное щебетание птиц, стрекотание цикад, шуршанье и глухие удары тысячи живых существ. К этой земле прикоснулась рука человека. Дальше, за прудом он мог видеть дремлющую крышу амбара Брауна. Пейзаж не был девственным. Повсюду виднелись следы предприимчивости человека - каменная стена, солнечное пастбище, пруд. Все это было именно то, что доктор мог бы назвать словом "экология". Пока он сидел, глубоко задумавшись на теплом валуне, легкий ветерок дал ему понять, что, возможно, вечером разразится гроза.

Как раз в это время в комнате Софи, на широкой, мягкой постели, которая долгие годы принадлежала Дринквотеру и его жене Виолетте Бреймбол, лежали теперь две их правнучки. Длинное платье, которое Дэйли Алис должна была надеть на следующий день, аккуратно висело на двери, а вокруг него были разложены остальные вещи. Стояла полуденная жара, и Софи и ее сестра лежали обнаженными. Софи прикоснулась рукой к слегка вспотевшему плечу сестры и Алис сказала:

- Слишком жарко.

В следующее мгновение горячие слезы сестры закапали на ее плечо.

- Когда-нибудь, очень скоро и ты сделаешь свой выбор, или тебя выберут и ты тоже будешь невестой, - сказала Алис.

- Со мной никогда, никогда этого не произойдет, - плакала Софи, и больше Алис ничего не могла разобрать, потому что Софи уткнулась лицом в шею сестры и продолжала что-то бормотать. А Софи говорила: - Он никогда не заметит и не поймет, они никогда не дадут ему того, что дали нам; он пойдет не по той дорожке, а когда заметит это, у него не будет выхода. Вот посмотрите, вот посмотрите!

В это же самое врем тетушка Клауд обдумывала, что им предстоит увидеть, если они подождут; а мать не переживала тоже нечто подобного, а пыталась сманеврировать среди множества вероятных исходов; и Смоки тоже вздрогнул, словно потревоженное пламя свечи, оставленный, как ему казалось, в одиночестве среди этой воскресней сиесты, времени отдыха, забытый в пыльной и темной библиотеке.

У подножия холма

Жила старушка

И если она не умерла,

То живет там и по сей день.

Летом конца прошлого века Джон Дринквотер, совершая поездку по Англии под предлогом осмотра домов, в сумерках подъехал к воротам из красного кирпича дома чеширского священника. Он сбился с пути, по собственной глупости выронив путеводитель в бурный поток воды у мельницы, где он остановился, чтобы перекусить. Сейчас он был голоден и, несмотря на умиротворенный покой пригорода, чувствовал некоторую тревогу.

               СТРАННОЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ ВНУТРЕННИХ ПОКОЕВ

В заросшем, запущенном саду викария среди густо растущих розовых кустов порхали мотыльки, птицы перелетали с ветки на ветку сучковатых, искривленных фруктовых деревьев, большинство из которых были яблони. Он успел заметить, что в развилке одного из деревьев кто-то зажег свечу. Свечу? Это была молоденькая девушка в белом, в руке она держала свечу. Свеча то вспыхивала, то угасала и снова разгоралась. Ни к кому не обращаясь, девушка спросила:

- Что случилось?

Огонек свечи погас и он сказал:

- Прошу прощения.

Она стала быстро и ловко спускаться с дерева, а он чуть отступил от ворот, чтобы не показаться назойливым и девушка не подумала, что он сует нос в чужие дела. Так он стоял, ожидая, когда она подойдет поговорить с ним. Но она не подошла. Где-то начал свою звонкую песню соловей, замолчал и вновь защелкал.

Незадолго до этого он был на перепутье - не в буквальном смысле этого слова, хотя за время своего путешествия ему много раз приходилось выбирать, плыть ли по реке или ходить по холмам. Он провел ужасный год, проектируя огромный небоскреб, который выглядел как собор тринадцатого века. Когда он первый раз представил на рассмотрение своему клиенту эскизы здания, они были скорее похожи на шутку, фантазию, чем-то даже напоминая копченую селедку. Он ожидал, что все это будет отвергнуто, но его заказчик не понял юмора. Он хотел, чтобы его небоскреб был именно таким, каким он получился случайно. Джон Дринквотер даже не мог подумать, что клиент захочет, чтобы здание было похоже на латунный почтовый ящик или медную христианскую купель с гротескными барельефами в виде карликов, разговаривающих по телефону, а рыльце водосточной трубы, проходящей вдоль небоскреба, будет выполнено в виде головы самого клиента с его вытаращенными глазами и пористым носом. Ничто не показалось лишним заказчику и теперь все было сделано, как он и задумал.

Пока тянулась разработка проекта, с Дринквотером чуть было не произошли перемены. Чуть было, потому что он сопротивлялся этому. Это было нечто непостижимое, он даже не мог найти этому точного названия. Впервые он заметил это, когда среди расписанного по минутам рабочего дня его стали одолевать грезы: иногда это были отдельные, не связанные ни с чем слова, которые внезапно возникали в его голове, как будто произнесенные каким-то голосом. Одним из таких слов было "многочисленность". Другое слово появилось на следующий день, когда он сидел, глядя, как по высоким окнам стекают грязные струйки дождя. И этим словом было "комбинаторный". Возникнув однажды, это стало продолжаться, пока не овладело его мыслями; это распространилось и на его рабочее место, и в бухгалтерию. Это продолжалось до тех пор, пока он не почувствовал себя парализованным и неспособным совершать подготовленные и хорошо продуманные шаги в своей карьере, которую некоторые называли головокружительной. Он чувствовал себя так, будто погрузился в длительный сон, или будто его только что разбудили. Как бы то ни было, он не хотел этого. Он начал проявлять интерес к теологии. Он прочитал Сведенборга и Августина; большое облегчение ему приносило чтение Аквината. Он узнал, что в конце своей жизни Аквинат стал считать все, что он написал, "стогом сена".

Стог сена. Дринквотер сел на широкий диван в длинном, освещенном офисе Мауса и уставился на цветные фотографии дворцов, парков и вилл, которые он построил. Он смотрел на них и думал: стог сена. Это напоминало ему самый непрочный домик, выстроенный из соломы, из сказки "Три поросенка". У него должно быть надежное место, где бы он мог спрятаться от преследования волка. Ему было тридцать девять лет.

Вскоре его партнер Маус обнаружил, что Дринквотер, проведя несколько месяцев за чертежной доской, работая над эскизами торгового дома, совершенно не продвинулся ни на шаг. Просиживая над чертежами, он на самом деле час за часом рисовал крошечные домики со странным внутренним расположением. Его на время отправили за границу для отдыха.

Странное расположение... У дорожки, которая вела от ворот к входной двери с окошечком наверху, он увидел садовое украшение - белый шар, окруженный ржавыми железными прутьями. Некоторые прутья сломались и валялись на дорожке, едва видные из травы. Он толкнул калитку и она открылась, жалобно скрипнув не смазанными петлями. Внутри дома мелькнул свет и когда он, пройдя по заросшей травой дорожке, приблизился к дому, его окликнули.

               ЭТО БЫЛ ОН

- Тебя сюда не звали, - сказал доктор Брэймбл (а это был именно он). - Это ты, Фред? Мне придется повесить замок на калитку, если люди не научатся себя вести.

- Я не Фред.

Его акцент заставил доктора Брэймбла замолчать и призадуматься. Он поднял повыше лампу.

- Кто вы?

- Просто путешественник. Я сбился с пути, у вас нет телефона?

- Конечно, нет.

- Я не собираюсь вторгаться в ваш дом.

- Осторожнее, там стоит старая модель планетной системы, но она проржавела и почти разрушилась. Вы можете поранить ноги. Вы американец?

- Да.

- Ну, ну, входите.

Девушка исчезла.

               НЕПРОХОДИМЫЕ ДЕБРИ

Два года спустя Джон Дринквотер с сонным видом сидел в жарких комнатах городского теософского общества. Он никогда бы не мог подумать, что перипетии жизни приведут его именно сюда, но он ошибался. План проведения курса лекций различными известными людьми был уже составлен и среди медиумов и мистиков, ожидающих решения общества, Дринквотер обнаружил имя доктора Теодора Брэймбла, который собирался говорить о существовании малых миров внутри больших. Как только он прочитал это имя, перед его внутренним взором сразу же возникла девушка на яблоне и призрачный огонек свечи в ее руках. В чем дело? Он снова увидел, как она входит в сумрачную столовую - викарий так и не счел нужным ее представить, руководствуясь какими-то своими правилами. Он только кивнул и отодвинул в сторону стопку книг в мягких переплетах и груду бумаг, перевязанных голубой лентой, освобождая на столе место для чайных чашек и треснутой тарелки с копченой рыбой. Все это девушка принесла и поставила на стол, не поднимая глаз. Она могла быть дочерью или служанкой, или пленницей, или экономкой. Идеи доктора Брэймбла были достаточно странными, даже порой маниакальными и очень ярко выраженными.

- Видите ли, Парацельс по мнению... - сказал он и остановился, чтобы раскурить трубку.

В это время Дринквотер ухитрился спросить его:

- Молодая леди ваша дочь?

Брэймбл оглянулся и посмотрел назад, как будто Дринквотер обнаружил кого-то из членов его семьи, о которых он не знал; затем кивнул, соглашаясь, и продолжил свою мысль:

- Парацельс, знаете ли...

Она внесла красный и белый портвейн и когда вино было выпито, доктор, разговорившись, стал рассказывать о своих неприятностях: как его изгнали с кафедры за то, что он знал правду и говорил ее, как они теперь окружили его дом и издеваются над ним, как они привязывают банки к хвосту его собаки - бедного, ни в чем неповинного существа. Она принесла еще виски и бренди и, наконец, Джон, перестав стесняться, спросил, как ее зовут.

- Виолетта, - ответила девушка, не поднимая на него глаз. Когда доктор Барнейбл наконец указал ему его постель Дринквотер его уже почти не слушал. До него долетали лишь отдельные слова из того, что тот говорил.

- Дома сделаны из домов, расположенных внутри домов, сделанных из времени, - он с удивлением обнаружил, что говорит вслух. Незадолго до рассвета он проснулся от того, что ему приснилось доброе лицо доктора Брэймбла и от ощущения, что у него пересохло в горле. Когда он потянулся к кувшину, стоявшему в изголовье, из-под него выполз потревоженный паук. Все еще находясь во власти своего сна, Дринквотер остановился у окна, прижимая к щеке прохладный фарфор. Он посмотрел на клубящийся между небрежно подстриженными деревьями утренний туман и наблюдал, как пролетают последние светлячки. Потом он увидел, как она возвращается из амбара - босая, в своем светлом платье, с ведром молока в каждой руке. Несмотря на то, что она переступала очень осторожно, при каждом ее шаге на землю падали белые молочные капли. И в этот момент он отчетливо представил себе, как он возьмется за строительство дома, который спустя год и несколько месяцев станет домом в Эджвуде.

И сейчас здесь, в Нью-Йорке перед ним было имя той, кого, как он думал, он никогда не увидит. Он подписал лежавшие перед ним бумаги.

С того самого момента, как он прочитал ее имя, он знал, что она будет сопровождать своего отца. Он уже знал, что она будет еще очаровательнее и ее не знающие ножниц волосы будут еще длиннее. Он не знал только, что она приедет с трехмесячной беременностью от Фреда Рейнарда или от Оливера Хэксвила или еще от кого-нибудь из тех, кого не хотели принимать в доме священника. Ему даже не приходило в голову, что она так же как и он сам, стала на два года старше и сама стоит перед нелегким выбором, на перепутье, что она сама пошла не по той дорожке и это завело ее в непроходимые дебри.

               НАЗОВЕМ ЭТО ДВЕРЯМИ

Доктор Брэймбл выступал перед теософами.

- Парацельс придерживается мнения, что Вселенная наполнена энергией и душами, которые не являются вполне осязаемыми, возможно, они созданы из какого-то тончайшего, менее осязаемого вещества, чем окружающий нас, привычный мир. Они заполняют воздух, находятся в воде, они окружают нас со всех сторон так, что при каждом нашем движении, - при этих словах он мягко распростер в воздухе свою руку с длинными пальцами, вслед за которой потянулась струйка дыма от его трубки, - мы смещаем тысячи из них.

Она сидела у самой двери в свете лампы в красном абажуре; она явно скучала, или нервничала, а может быть, и то и другое. Она обхватила щеки ладонями и лампа отбрасывала свет на ее руки. Ее глаза поражали своей мрачностью и глубиной, брови были сведены в одну широкую линию над переносицей. Она не смотрела на него, а если и смотрела, то не замечала.

- Парацельс подразделяет их на нереид, друид, сильфид и саламандр, - говорил доктор Брэймбл. - Это так называемые русалки, эльфы, феи, гномы или черти. Каждый класс духов соответствует одному из четырех элементов: русалки - воде, эльфы - земле, феи - воздуху, домовые - огню. Вот почему мы установили общее название для всех этих сущностей - элементали. Очень точно и лаконично. У Парацельса все разложено по полочкам. Тем не менее, если мы будем основываться только на этом, то мы совершим большую ошибку, которая лежит в основе всего развития нашей науки. Ошибка в том, что якобы из этих четырех элементов - воды, земли, воздуха и огня - создан мир. Теперь мы, конечно, знаем, что существуют около девяноста элементов и что четырех названных мною среди них нет.

Среди наиболее радикальной части собравшихся возникло всеобщее возбуждение и доктор Брэймбл, который отчаянно нуждался в проявлении внимания, чтобы оценить успех своего выступления, сделал глоток воды из стоявшего перед ним стакана, прочистил горло и решил, что пора перейти к наиболее сенсационной и откровенной части своего доклада.

- Вопрос в том, - продолжал он, - почему, если элементали не являются несколькими видами одной сущности, а составляют единое целое, во что я верю, почему они заявляют о себе в таких разнообразных формах. А то, что они заявляют о себе, леди и джентльмены, не подлежат сомнению.

Он многозначительно посмотрел на свою дочь, многие из присутствующих сделали то же самое. После всего, что сказал доктор Брэймбл, она убедилась на себе, какое значение они имели. Она смущенно улыбнулась и как-то сжалась под многочисленными пристальными взглядами.

- Теперь, - продолжал Брэймбл - сравнивая различные опыты, описанные в мифах и сказаниях и в современной науке, проверенные научными исследованиями, мы приходим к выводу, что эти элементали, разделенные на две основные категории, могут быть различных размеров и иметь разный удельный вес или плотность.

Два отличительных свойства - воздушное, прекрасное и возвышенное свойство с одной стороны и злость, зависть с другой стороны. Это фактически является половым различием. Половые различия между этими сущностями выражены намного более ярко, чем среди людей.

Следующий вопрос - это различия, наблюдаемые в размерах. В чем они состоят? По их русалочьим или ведьминым понятиям они не больше, чем большое насекомое или колибри; говорят, что они живут в лесах, они ассоциируются с цветами. В других инстанциях они появляются, как крошечные мужчины и женщины со всеми человеческими привычками. Есть сказочные феи, которые так красивы, что покоряют сердца людей и по своим размерам они такие же, как и обычные люди. Есть и сказочные воины на огромных конях, леденящие душу привидения, которые бывают очень большого роста, намного больше, чем люди.

Как это объяснить?

Объяснение в том, что мир, населенный этими сущностями отличается от того мира, в котором мы живем. Это совершенно другой, замкнутый мир с особыми географическими признаками, который я мог бы назвать воронкообразным.

Он сделал небольшую паузу, чтобы осознать произведенный им эффект.

- Говоря так, я имею в виду, что тот, другой мир состоит из серии концентрических окружностей, которые, проникая в другие миры, становятся больше по размерам. И чем дальше - тем больше. По периметру каждой из окружностей заключен свой мир и он тем больше, чем дальше находится от центра, и так до бесконечности.

Он снова выпил воды. Как и всегда, как только он пускался в рассуждения, мысли ускользали от него; временами слушателям было все ясно, как будто у него наступали минуты просветления, но как правило, слушать его было очень трудно - и в этом состоял парадокс. Все это объяснить очень трудно, почти невозможно. Перед ним в ожидании застыли неподвижные лица.

- Мы, люди, как вы видите, населяем самый большой круг, который является другим миром. Парацельс прав: каждое наше движение сопровождается этими сущностями, но мы не замечаем их не потому что они неосязаемы, а потому что они слишком малы, чтобы мы могли их заметить.

Вокруг внутреннего периметра той окружности, которая является нашим миром, есть много-много путей - назовите их дверьми - по которым мы можем проникнуть в другой меньший или больший круг, в котором тоже заключена своя жизнь. Жители этого другого мира могут появляться в образе привидений или блуждающего пламени свечи. Все это только наши наиболее общие предположения, потому что людям пока удалось проникнуть только сквозь первый периметр. Следующие окружности меньше и входных дверей тоже меньше и поэтому намного меньше и вероятность того, что человек когда-либо сумеет попасть туда. Жители там в виде маленьких человечков и соответственно не так часто их можно увидеть. А чем дальше мы будем стремиться проникнуть во внутренние круги, где жители совсем крошечные, тем больше вероятность того, что мы можем даже переступить через них, не подозревая об этом. И наконец, леди и джентльмены, центральная окружность так мала, что в ней вообще нет дверей.

Он сел, зажав в зубах погасшую трубку.

- Прежде чем я перейду к конкретным случаям и математическим и топографическим примерам, - он легонько похлопал по куче бумаг и стопке книг, лежавших рядом с ним, - вам следует знать, что есть отдельные индивиды, которые по своему желанию могут проникать в те самые малые миры, о которых я только что говорил. Если вам нужно доказательство тому, что я сказал, как говорится, из первых рук, то это моя дочь - мисс Виолетта Брэймбл.

Слушатели заговорили разом, что они сюда пришли как раз для этого и повернулись в ту сторону, где только что сидела Виолетта в свете лампы в красном абажуре. Девушка исчезла.

               НЕТ ПРЕДЕЛА ВОЗМОЖНОСТЯМ

Ее нашел Дринквотер, съежившуюся на ступеньках лестницы, ведущей из помещения Общества в юридическую контору, располагавшуюся на следующем этаже. Она даже не пошевельнулась, когда он поднимался к ней, только ее глаза изучающе смотрели ему в лицо. Когда он потянулся, чтобы зажечь лампу, она тронула его за голень.

- Не надо.

- Вы больны?

- Нет.

- Вы чем-то напуганы?

Она не ответила. Он сел рядом с ней и взял ее за руку.

- Теперь, детка, - отечески сказал он, почувствовав сильное волнение, как будто электрический ток прошел по нему от ее руки, - они больше не обидят тебя, они даже не притронутся к тебе...

- Я не подопытный экземпляр, - медленно проговорила она.

- Нет.

Сколько ей могло быть лет, сколько времени ей приходилось жить так - пятнадцать, шестнадцать? Придвинувшись к ней совсем близко, он заметил, что она тихо плачет; крупные слезы катились из ее огромных, бездонных глаз, дрожали на длинных ресницах и горячими каплями падали на щеки.

- Мне его так жаль. Он ненавидит проделывать все это со мной, но ему приходится. Это от того, что мы в безнадежном положении.

У нее это вышло так просто, как если бы она сказала "потому что мы не англичане". Она не отпускала его руку, возможно, даже не замечая этого.

- Позвольте мне помочь.

Это вырвалось у него непроизвольно. Два года напрасной борьбы, которые пролегли между тем вечером, когда он впервые увидел ее на яблоне, и нынешнем вечером, казалось, превратились в пыль и унеслись прочь. Он должен защитить ее; он заберет ее отсюда туда, где она будет в безопасности, туда, где... Они оба не сказали больше ни слова. Он знал, что его устоявшаяся и налаженная в течение сорока лет жизнь, не выдержала натиска внутренней неудовлетворенности и дискомфорта - он чувствовал, как гнется и трещит основа, как отлетают от нее огромные куски, он почти слышал шум, с которым рушилось все здание. Поцелуями он осушал горячие соленые слезы на ее щеках.

               ПРОГУЛКА ВОКРУГ ДОМА

- Возможно, тебе следовало бы прогуляться вокруг дома, - сказал доктор Дринквотер, обращаясь к Виолетте, когда все двери были заперты и заложены засовами, а доктор Брэймбл уселся в широкое кресло на мраморной веранде.

Глициния шлейфом спадала с заостренных кверху колонн веранды и хотя лето только начиналось, ее изумрудно-зеленые листья занавесом закрывали вид с веранды и ему приходилось отодвигать их рукой. Перед ними открывался вид на широкую лужайку с молодыми растениями, летний павильон, в некотором отдалении блестела поверхность озерца, через который был перекинут изящный арочный мост, выполненный в классическом стиле.

Доктор Брэймбл наклонился, доставая небольшой томик стихов из кармана. Виолетта прошептала едва слышно свое согласие - как скромно она вела себя. Она оперлась на руку, которую он ей предложил - сильную руку строителя, как она подумала - и они пересекли лужайку, выйдя на дорожку, посыпанную гравием, проходящую между каменными сфинксами. Сфинксы были установлены на небольшом расстоянии друг от друга и выглядели верными стражами. Сфинксы были высечены из камня его итальянскими друзьями-каменщиками, теми самыми, которые, спустя некоторое время, вырезали гирлянды винограда и какие-то непонятные лица по всему фасаду городских домов в квартале, где жил Маус.

- Вы можете жить здесь, сколько хотите, - сказал Дринквотер. Он сказал это еще в ресторане у Шерри, куда он пригласил их после того, как лекция так неопределенно закончилась. Он сделал это несколько смущенно, но весьма настойчиво. Он повторял это снова в вестибюле захудалого, сомнительно пахнущего отеля, куда он пришел, чтобы проводить их на станцию. Но сколько времени ей захочется остаться?

- Вы очень добры, - ответила она.

Когда-то миссис Андерхил сказала ей: "Вы будете жить во многих домах. Вы будете скитаться и жить во многих домах". Она заплакала, когда услышала эти слова, а намного позже она вспомнила их в поездах, на пароходах, в залах ожидания, не имея представления, сколько же домов входят в понятие "много" и сколько времени она будет жить в них. Во всяком случае, это потребовало чрезвычайно много времени с того момента, как они оставили дом викария в Чешире шесть месяцев назад. Они жили в отелях и меблированных комнатах и, казалось, им это нравилось. Но сколько это будет продолжаться.

Они прошли по аккуратно выложенной камнем дорожке, повернули направо и оказались на другой дорожке.

- Мне бы не хотелось совать нос в чужие дела или расстроить вас этим разговором, но меня очень интересует опыт, о котором говорил ваш отец. Поверьте, это всего лишь любопытство.

Она ничего не ответила. Единственное, что она могла сказать, что в любом случае, все было кончено. В эту минуту ее сердце стало огромным и его заполнила пустота. Казалось, он почувствовал это, и легко сжал ее руку.

- Другими словами, - мечтательно протянул он, - миры других миров.

Он увлек ее к одной из маленьких скамеечек, стоявших у живой изгороди, увитой жимолостью.

- Ну, - начала девушка, - все эти идеи о разных мирах и все такое это папины идеи. Я не знаю.

- Но вы были там.

- Папа говорит, что да. - Она скрестила ноги и прикрыла старое не отстирывающееся коричневое пятно на светлом муслиновом платье сплетенными пальцами рук. - Вы знаете, я никогда не думала об этом. Я только... только рассказала ему обо всем, что случилось со мной, потому что я надеялась поднять ему настроение. Я хотела сказать ему, что все будет хорошо, что все волнения и тревоги были частью сказки, которую я выдумала. Это была моя выдумка.

- Выдумка?

Она стала более осторожной.

- Я хотела сказать, что я никогда не думала, что такое случится. Уйти из дома, оставить... - Она чуть не сказала "оставить их", но с того вечера в теософском обществе она решила больше не говорить о НИХ. Она бы не хотела потерять ИХ.

- Мисс Брэймбл, - сказал он, - я не буду преследовать вас, так же как и не хочу поддерживать вашу... вашу выдумку.

Это была неправда. Он был увлечен. Он должен узнать это, узнать ее сердце.

- Не тревожьтесь. Вам нужно отдохнуть.

Он махнул рукой в сторону кедра, который он посадил на ухоженной лужайке. Шум ветра в его кроне был похож на детское щебетание.

- Здесь безопасно.

Несмотря на то, что она чувствовала себя принужденно, ее внезапно охватило нечто, похожее на безмятежность. Если она совершила ужасную ошибку, рассказав отцу о НИХ, если это разгорячило его мозг и заставило отправиться с дочерью по дорогам, подобно двум странствующим проповедникам или цыганам с танцующим медведем, превратило их жизнь в безумный спектакль, а отца не оставляла навязчивая идея выступления в лекционных залах различных обществ, тогда действительно самым лучшим выходом было отдохнуть и постараться забыть. Это было даже лучше, чем они могли ожидать, только...

Она встала беспокойная, непримиримая и пошла по светящейся дорожке по направлению к небольшим подмосткам, которые выступали из-за угла дома. Она слышала, как он говорил ей вслед:

- Я построил это для тебя. Это действительно так.

Она прошла под арками и повернула за угол флигеля, поддерживаемого простыми колоннами, и перед ней раскрылся вид, напоминающий украшенное цветами любовное послание. Она засмеялась - в первый раз с того времени, как за ней закрылась калитка их сада.

Он почти бегом приблизился к ней, посмеиваясь над ее удивлением. Он снял с головы соломенную шляпу и, забросив ее за спину, начал с воодушевлением говорить о доме и о себе самом; его крупное лицо было очень выразительным, его переполняли эмоции.

- Не обычный дом, нет, - он засмеялся, - здесь нет ничего обычного. Вот это, например. Сначала здесь был обычный огород. Что люди сажают на огородах? Но я заполнил его цветами. Повару не нужен сад, а садовник - великий мастер по разведению цветов - говорит, что не умеет ухаживать за помидорами... - Концом своей бамбуковой трости он указал на небольшую, аккуратную насосную станцию.

- Вот эту полезную вещь однажды мои родители установили в саду, а это - он указал на буйные заросли розового алтея, который, переплетаясь с виноградной лозой почти совсем скрывал веранду.

- Шток-роза, - продолжал он, подводя ее поближе полюбоваться растением, вокруг которого кружили шмели. - Некоторые думают, что шток-роза - это сорняк. Но только не я.

- Осторожно здесь, берегите головы! - раздался где-то над ними резкий с ирландским акцентом голос. Горничная на верхнем этаже здания распахнула окно и трясла пыльную щетку.

- Она замечательная девушка, - сказал Дринквотер, указывая на нее пальцем, - замечательная девушка...

Он снова задумчиво посмотрел на Виолетту, а она на него, а пылинки летели сверху и в лучах солнца блестели, как золото Данаи.

- Мне кажется, - серьезно сказал он, раскачивая за спиной свою бамбуковую трость, как маятник, - мне кажется, что вы смотрите на меня, как на старика.

- Вы имеете в виду, что вы так думаете.

- Нет... Я не знаю. Положим, не старик...

- Но вам кажется, вы думаете...

- Я имел в виду, что я думаю...

- Вы хотели сказать "я догадываюсь", - сказала она, переступая с ноги на ногу и сгоняя с цветка бабочку.

- Американцы всегда говорят "я догадываюсь", не так ли?

Она, дурачась, заговорила низким голосом, изображая неотесанного деревенского парня:

- Я догадываюсь, что пора вести коров на пастбище.

Она наклонилась к цветку и он наклонился вместе с ней. Лучи солнца упали на ее обнаженные руки и, как бы для того, чтобы помучить ее, сад наполнился жужжащими и попискивающими насекомыми.

- Ну, - сказал он и она почувствовала внезапную дерзость в его голосе. - Я догадываюсь... я догадываюсь, что люблю вас, Виолетта. Я хочу, чтобы вы оставались здесь всегда. Я догадываюсь...

Она побежала от него по выложенной плитами садовой дорожке, чувствуя, что в следующую минуту он обнял бы ее. Она завернула за следующий угол дома. Он не преследовал ее. "Догони меня, не дай мне уйти - думала она".

Что же произошло? Она замедлила шаги, очутившись на темной аллее. Дом отбрасывал сюда свою тень. Лужайка спускалась к тихо журчащему ручью, а за ручьем высился поросший соснами холм. Верхушки сосен были похожи на острые наконечники стрел. Она остановилась среди небольшой тисовой рощи, она не знала, куда идти дальше. Дом позади нее выглядел таким же серым, как кора тиса, и таким же мрачным. Толстые каменные колонны, угнетающие своей мощью, дополнялись украшениями из кремневых поясков, которые казались совершенно бесполезными. Что делать?

Она заметила светлый костюм Дринквотера, мелькающий среди каменных развалин; она услышала звук его шагов. Ветки тисов наклонились под порывом налетевшего ветерка, но она даже не посмотрела в его сторону и он, смущенный, ничего не говоря, подошел поближе.

- Вы не должны говорить так, - сказала она, обращаясь к холму и не поворачиваясь в его сторону. - Вы совсем не знаете меня, не знаете...

- Это не имеет никакого значения, - прервал он ее.

- О... - только и смогла произнести она. - О-о-о.

Она дрожала и его тепло коснулось ее. Он подошел сзади, обнял ее и она прислонилась к нему, ощущая его силу. Они медленно пошли вдоль ручья туда, где он впадал в небольшую пещерку у подножия холма и исчезал из виду. Они чувствовали влажную сырость пещеры и дыхание камней. Он обнял ее еще крепче, пытаясь защитить от сырости, которая заставляла ее вздрагивать. И в крепких объятиях его рук, она, уже без слез, рассказала ему все свои секреты.

- Значит, вы любите его? - спросил Дринквотер, когда она закончила. - Любите того, кто так поступил с вами? - теперь уже его глаза блестели от слез.

- Нет, и никогда не любила. - До этого момента она ни о чем не задумывалась. Теперь она хотела знать, что может ранить его больше, чем то, что она любила человека, который так поступил с ней. (В душе она была не совсем уверена, кто именно был этим человеком, но он никогда, никогда не узнает об этом.) Грех угнетал ее. А он принес ей что-то похожее на прощение.

- Бедное дитя... - сказал он. - Запутавшееся. Но теперь с этим покончено. Послушайте меня. Если... - он взял ее за плечи, слегка отодвинул от себя и посмотрел ей в глаза; длинные густые ресницы почти скрывали их.

- Если бы ты смогла принять меня... Ничто не может заставить меня думать о тебе плохо. Может быть, ты считаешь меня недостойным. Если ты согласишься, я клянусь, что ребенок, который должен родиться будет моим. Я признаю его своим.

Его лицо, строгое в своей решимости внезапно смягчилось. На нем появилось нечто вроде улыбки.

- Один из наших детей, Виолетта. Один из многих.

Теперь и на ее глаза навернулись слезы, это были слезы умиления его добротой. Раньше она думала о своем будущем не иначе, как со страшной тревогой, теперь же он предлагал ей спасение. Как он добр! А папочка почти не заметил этого.

Она знала, что недостойна этого. Разве она могла быть здесь? Она высвободилась из его объятий и пошла вокруг дома под арками зубчатых стен, увитых растениями. Белые ленты ее шляпы, которую она теперь держала в руке, волочились по темно-изумрудной траве. Она чувствовала, что он, соблюдая небольшую дистанцию следует за ней.

- Любопытно, - воскликнула она, завернув за угол дома, - очень любопытно.

Грязная серая каменная кладка сменилась веселой кирпичной кладкой с всевозможными красно-коричневыми оттенками. Повсюду были расставлены аккуратные металлические доски в рамочках светлого дерева.

- Что это, - спросила Виолетта, когда Джон подошел к ней, - почему так много домов?

- Да, здесь много домов, - сказал он, улыбаясь, - и каждый для вас.

Сквозь зелень она увидела спину своего отца. Он все так же сидел, удобно устроившись в широком кресле, все так же смотрел сквозь заросли глицинии на дорожку со сфинксами, по обеим сторонам которой стояли кедры. Отсюда он напоминал лысого монаха, дремлющего в монастырском саду. Она рассмеялась. Вы будете странствовать и жить во многих домах. Во многих домах. Она взяла руку Джона Дринквотера; она чуть не поцеловала его. Продолжая смеяться, она посмотрела ему в лицо; он казался приятно удивленным.

- Изумительная штука! - воскликнула она. - А внутри так же много домов?

- Как сказать...

- О, покажите мне. - Она потащила его к белой двери в виде арки, над которой была прибита изящная латунная дощечка в готическом стиле. В прохладном полумраке небольшого вестибюля она в порыве благодарности поднесла его большую руку к своим губам. Позади вестибюля виднелся длинный коридор с перекрытиями в виде арок, слабо освещенный светом, который проникал сквозь невидимые окна.

- Как вы здесь ориентируетесь? - спросила Виолетта: стоя у порога.

- Иногда у меня это и не получается, - ответил он. - Я доказал, что в каждой комнате должно быть более двух дверей, но я не смог убедиться, что три двери это лучше. - Он сделал небольшую паузу, не желая торопить ее.

- Возможно, когда-нибудь вы обдумаете это.

Держась руками за стену, медленно, словно слепая, Виолетта Брэймбл ступила в коридор, и он ей показался каретой из тыквы, которую Джон Дринквотер для ее удовольствия превратил в золотой экипаж.

               РАССКАЖИ МНЕ СКАЗКУ

Виолетта проснулась от сияния луны в большой незнакомой спальне. От этого света она ощутила легкий холодок, а потом услышала, как кто-то позвал ее по имени. Замерев и затаив дыхание, она лежала на высокой кровати, ожидая, что ее снова окликнут, но ничего не произошло. Она выскользнула из-под легкого покрывала и, спустившись с кровати пробежала по полу к окну. Когда она открывала створки, ей показалось, что она снова услышала свое имя.

- Виолетта.

Сквозь распахнутое окно комнату наполнили летние запахи и множество негромких звуков, из которых она не могла выделить голос, который только что окликнул ее, если только ей это не померещилось. Она стащила свой просторный халат с батареи, проведенной в ее комнате и очень быстро на цыпочках вышла из комнаты. Полы ее длинного белого халата взметнулись в прохладных струях воздуха, которые вытесняли застоявшийся запах ночных комнат.

- Виолетта!

Скорее всего это был ее отец, который во сне окликнул ее, когда она проходила через его комнату. Она не ответила. Ей потребовалось некоторое время на осторожные поиски, чтобы найти дорогу вниз по лестнице к выходу. Лестница и комнаты не были застланы ковром или дорожками и ее ноги окоченели. Когда, наконец, она нашла дверь, расположенную рядом с темными окнами, она осознала, что не знает, куда идти. Но какое это имело значение?

Это был величественный сад. Сфинксы наблюдали за ней, когда она проходила мимо, своими одинаковыми глазами, которые казались живыми в неясном свете луны. Что-то сказала, квакнув лягушка из глубины небольшого пруда, но это не походило на ее имя. Она продолжала свой путь, перешла через призрачный мостик и подошла к тополиной рощице, стоявшей в конце сада. Дальше было поле, через него проходило что-то вроде изгороди, не настоящей, а из кустарника и молодых деревьев, которые маскировали недостроенную каменную стену. Она продолжала свой путь, не зная, куда она идет и чувствуя, что ей вообще не следует покидать Эджвуд.

Ей показалось, что она шла недолго. Сама изгородь, кролики, горностаи, ежи (если они вообще водились в этих местах) не умели разговаривать, она даже не знала, какие у них голоса и есть ли у них голос вообще. От росы ее босые ноги сначала замерзли, потом окоченели. Она натянула халат на голову, это была безумная ночь, а от света луны ее знобило.

Ноги сами привели ее в те места, которые ей показались знакомыми. Она посмотрела на луну и по ее улыбке поняла, что она была в том месте, о котором она никогда не знала и никогда не была раньше, но где-то и когда-то слышала об этом. Впереди заросший цветами и осокой луг переходил в холм, где рос дуб, густо оплетенный колючками. Ее сердце сильно забилось, а ноги сами понесли девушку, она знала, что у холма есть дорожка, которая приведет ее к маленькому домику, построенному по ту сторону.

- Виолетта?

Из круглых окошек пробивался свет лампы, а над круглой дверью была прибита медная голова, в зубах которой торчал дверной молоточек. Но ей не пришлось стучать - дверь распахнулась, как только она подошла.

- Миссис Андерхил, - сказала она, дрожа от радости и боли в окоченевших ногах, - почему вы не сказали мне, как это будет?

- Входи, дитя, и не спрашивай меня ни о чем; если бы я знала больше, я бы сказала тебе.

- Я думала, - сказала Виолетта и на мгновение у нее перехватило дыхание. Она не могла сказать, что думала, что никогда не увидит ее снова, не увидит ее маленького хитрого лица, не увидит никого их них. Корни дуба и колючки, которые и были домом миссис Андерхил, освещались ее маленькой лампой и когда Виолетта подняла глаза и сделала длинный прерывистый вдох, чтобы удержаться от слез, она вздохнула запах земли, который исходил от них.

- Но как... - начала она.

Маленькая, сгорбленная миссис Андерхил, укутанная шалью и в огромных шлепанцах предостерегающе подняла палец, который был почти таким же длинным, как и спицы, которыми она вязала.

- Не спрашивая меня, как - сказала она.

Виолетта пристроилась у ее ног, на ее губах замерзли вопросы, на которые она не могла получить ответа.

- Ты можешь только сказать мне, - сказала она и глаза ее наполнились счастливыми слезами, - что все дома, в которых мне предстоит жить находятся в одном доме.

- Да, - ответила миссис Андерхил. Она продолжала вязать, покачиваясь в такт. Разноцветный шарф, быстро увеличиваясь, выходил из-под ее пальцев.

- Время приходит и уходит, - сказала она домашним голосом. - Иногда сказки тоже кончаются.

- Расскажи мне сказку, - попросила Виолетта.

- Если смогу расскажу.

- Что, она такая длинная?

- Длиннее других. Ты, твои дети и твои внуки успеют прожить жизнь, прежде чем кончится эта сказка. - Она покачала головой.

- Но у нее счастливый конец? - спросила Виолетта. Она спрашивала об этом раньше.

- Кто знает. - Ряд за рядом шарф, который она вязала, становился длиннее. - Это всего-навсего сказка. Сказки бывают длинные и короткие. Я знаю, что твоя - самая длинная из всех мне известных.

Кто-то, но только не кошка, начал разматывать клубок пряжи миссис Андерхил.

- Прекрати, наглец! - воскликнула она и, вытащив из-за уха вязальную спицу, легонько стукнула кого-то. Потом кивнула Виолетте. - Ни минуты покоя за столетия!

Виолетта встала и приставила руку к уху миссис Андерхил. Та, посмеиваясь, придвинулась, приготовившись выслушать ее секреты.

- Они слушают? - шепотом спросила Виолетта.

Миссис Андерхил приложила палец к губам.

- Думаю, что нет, - ответила она.

- Тогда скажи мне правду. Откуда ты взялась здесь?

Миссис Андерхил застыла в удивлении.

- Я? Что ты имеешь в виду, дитя? Я была здесь все время. Это ты не сидишь на одном месте.

Она прислонилась к камню, поймала что-то под пронзительно скрипнувшей ступенькой и злобно усмехнулась.

- Ни минуты покоя, - сказала она, - веками.

               ОТВЕТЫ НА ВСЕ ВОПРОСЫ

После женитьбы Джон Дринквотер стал все более и более отдаляться от активной архитектурной деятельности. Здания, которые он собирался построить, однажды показались ему тяжеловесными, бестолковыми, бесполезными и в то же время эфемерными. Он не ушел из фирмы: он был постоянным консультантом. Его идеи и прелестные эскизы, правда, доработанные его партнерами по фирме и группой инженеров, продолжали воплощаться в строительство городов, но эта работа больше не являлась частью его жизни.

Им овладели другие идеи. Он разрабатывал удивительно остроумную складную кровать, которая с виду была похожа на шкаф. Одним быстрым движением тяжелых противовесов, медных трубочек и рычажков сооружение превращалось в кровать - неотъемлемую принадлежность каждой спальни. Он восхищался этой идеей спальни внутри спальни и даже получил патент на чертежи, но единственным покупателем стал его партнер Маус, который, в основном из благосклонности, установил в своих городских апартаментах несколько таких кроватей. Потом он увлекся космооптикой. Он провел счастливейший год жизни, работая над этим вместе со своим другом - изобретателем Генри Клаудом. Это был единственный человек из тех, кто был знаком Джону Дринквотеру, который чувствовал вращение земли вокруг своей оси и вокруг солнца. Космооптика была страшно дорогим занятием, оно представляло собой наблюдение за движением Вселенной и движением планет внутри ее. Дринквотер думал, что среди богачей найдется немало желающих позабавиться этой странной игрушкой.

Но как ни странно, несмотря на то, что он отошел от активной полезной деятельности и занялся подобными бесполезными проектами, он процветал. Его капиталовложения увеличились, его состояние выросло.

Попивая чай за каменным столиком, который он установил так, чтобы можно было осматривать парк, Джон Дринквотер посмотрел на небо. Он пытался чувствовать себя защищенным, как сказала Виолетта. Он пытался найти покой в той защите, в которой она была так уверена. Но в глубине души он чувствовал свою беззащитность.

С возрастом он проявлял все больший интерес к погоде. Он собирал научные альманахи, изучал ежедневные сводки погоды в своей газете, хотя в основном не доверял предсказаниям - он только беспричинно надеялся, что сообщения верны, когда они предсказывали хорошую погоду, и ошибочны, когда предвещали ненастье. Он наблюдал за летним небом особенно внимательно, ощущая тяжким бременем на собственной шее далекое пока еще облако, которое могло затмить солнце. Когда на небе появлялись перистые облака, напоминающие стадо белых овечек, он чувствовал некоторое облегчение, но не терял бдительности. Они могли неожиданно превратиться в грозовые тучи, они могли заставить его войти в дом и слушать, как угрожающе стучат капли дождя по его крышам.

Было похоже, что именно такие облака собирались на западе и он был бессилен остановить их. Они стояли перед его глазами и всякий раз, как он смотрел на них, их становилось все больше. Надежда на то, что гроза пройдет стороной, гасла. Он не мог примириться с этим.

Зимой он часто плакал; весной был терпелив, приходил в ярость, если в апреле еще не везде таял снег. Когда Виолетта говорила о весне, она имела в виду время, когда у животных появляются детеныши и расцветают цветы. В Англии в феврале снег тает, а в апреле распускаются цветы. Июнь в Америке, как май в Англии.

Может быть скопление облаков на горизонте было явлением постоянным, чем-то вроде украшения, как это бывает на обложках детских книг. Но даже воздух вокруг него - грозовой, с запахом озона - свидетельствовал об обратном.

Виолетта думала, что ТАМ всегда была весна. Но весна - всего лишь время года; она приходит и уходит. Все времена года можно сравнить с потоком быстро бегущих дней, это всего лишь перемена настроения. Это ли она имела в виду? Или она имела в виду - это молодая трава и свежая зелень, день весеннего равноденствия? Тогда весны не существует. Наверное, это шутки. Он почувствовал, что все, что она говорила в ответ на его настоятельные расспросы, было не более, чем шуткой. Его охватила холодная волна отчаяния: предгрозовое состояние, он знал, это и все же...

С возрастом он не стал любить ее меньше, он только потерял уверенность, что она последует за ним повсюду. Он понял это спустя год. Он был всего лишь спутником, помощником в ее странствиях. Он рассказывал ей сказки о мирах, в которых он никогда не был. А она уверяла его, что не было бы ни одной сказки, если бы не дом, который он построил. Он не понимал ее, но испытывал удовлетворение.

Даже спустя годы, после рождения троих дочерей (Вильгельмины, Норы и Тимми Вилли), после того как столько воды утекло, его сердце отчаянно билось, когда она подходила к нему, клала маленькие руки ему на плечи и шептала на ухо: "Пойдем в постель, мой старенький козлик". Козликом она называла его из-за его бесконечной стыдливости.

Его дочери Вильгельмина и Нора вернулись домой из бассейна. Его сын (ее сын) Оберон гордо шествовал через лужайку, держа в руках фотоаппарат с таким видом, как будто искал случая кого-нибудь щелкнуть. И его ребенок - маленький Август в матросском костюмчике, хотя он никогда даже не вдыхал запаха моря. Он назвал его Августом в честь месяца, когда безоблачные дни чередой следуют друг за другом. Он опять посмотрел на небо. Белые облака обволокла серая кайма и они стали похожи на грустные стариковские глаза. Среди теней, которые отбрасывали листья, появилась его собственная тень. Он отмахнулся газетой и переменил положение ног. Какое наслаждение.

Среди многих других весьма странных убеждений его тесть был уверен, что если человек видит свою собственную тень, он не может ясно думать и отвечать за свои чувства. Он также думал, что смотреться в зеркало перед уходом тоже плохая примета, которая может доставить немало беспокойства и тревог. Он всегда сидел, как и сейчас, в тени или лицом к солнцу на удобном стуле, обитом кованым железом, зажав трость между колен и удобно оперевшись на нее руками; солнечные блики отражались от золотой цепочки, висевшей у него на поясе. Август уселся к нему на колени, слушая или делая вид, что внимательно слушает деда. Голос тестя слышался Дринквотеру, как бормотанье, одно из немногих, ничем не выделявшихся звуков, наполнявших сад: пение цикад, шуршание сена, которое ворошили на лужайке, звуков фортепиано из музыкального салона, где Нора выполняла свои упражнения. Аккорды звучали один за другим и напоминали слезы, стекающие по щекам.

               ГОТОВО!

Больше всего ей нравилось держать ключи в руке, нравилось думать, что они из прочной слоновой кости и черного дерева.

Также ей нравилось ощущать клавиши пальцами, нравилось думать, что они сделаны из прочной слоновой кости и черного дерева. Она нажимала по шесть-восемь клавиш, уже прекратив упражнения, а только слушая звучание и ощущая кончиками пальцев гладкую поверхность. Ее мать даже не заметила, что это уже не был Делиус, произведение которого она исполняла или пыталась исполнить. У матери не было слуха, она сама в этом призналась, хотя Нора в это не очень верила, потому что она сама видела красивый овал маленьких ушей матери, которая сидела за столиком, раскладывая карты и подолгу вглядываясь в них. Какое-то мгновение ее длинные серьги висели спокойно, потом она поворачивала голову, чтобы взять из колоды очередную карту и все приходило в движение: серьги и бусы начинали раскачиваться. Нора соскользнула с круглого полированного стула и подошла посмотреть на занятие своей матери.

- Тебе следует прогуляться, - сказала Виолетта, не поднимая глаз от карт, - сходи на озеро с Тимми. Сегодня очень жарко.

Нора ничего не стала говорить, что она только что вернулась с озера, потому что она уже говорила матери об этом и если до нее это еще не дошло, то она не считала нужным повторять снова. Она только смотрела, как ложатся карты под руками матери.

- Ты умеешь делать карточный домик? - спросила она.

- Да, - ответила Виолетта, не отрывая глаз от карт. Увлеченная картами, Виолетта не улавливала смысла того, что говорили ей другие люди, а всегда запоминала совсем противоположное тому, что было сказано, чем очень огорчала, а порой даже ставила в тупик своего мужа, который усматривал в ее ответах на обычные вопросы некую истину, которую Виолетта знала, но не могла сказать. С помощью своего тестя он исписал целые тома своими наблюдениями. Ее дети, впрочем, почти не замечали этого. Нора переступала с ноги на ногу, ожидая, что мать выполнит ее просьбу, но так и не дождавшись, забыла о ней. Пробили каминные часы.

- О, - подняла глаза Виолетта, - они наверное, уже попили чай.

Она потерла щеки, как бы отходя ото сна.

- Почему ты ничего не сказала? Давай пойдем посмотрим, что осталось.

Она взяла Нору за руку и они отправились к дверям, ведущим в сад. Проходя мимо столика, Виолетта взяла широкую шляпу, которая там лежала, но надев ее, внезапно застыла и так стояла, вглядываясь в туман.

- Что это в воздухе?

- Электричество, - ответила Нора, пересекая внутренний дворик. - Так говорит Оберон.

Она скосила глаза.

- Я его вижу - красные и голубые изогнутые линии. Будет гроза.

Виолетта кивнула и пошла наискосок через лужайку туда, где ее муж махал ей рукой, сидя за каменным столиком.

Оберон только что закончил фотографировать дедушку и внука и теперь нес все свои приспособления к столику, пытаясь поймать в фокус мать. Он занимался фотографией со всей торжественностью, как будто это было не увлечение, а долг перед семьей. Она почувствовала к нему неожиданную жалость. Этот воздух.

Она села и Джон налил ей чаю. Оберон поставил перед ними фотоаппарат. Большая туча закрыла солнце и Джон обиженно посмотрел на нее.

- О, смотрите, - сказала Нора.

- Смотрите! - повторила Виолетта. - Приготовьтесь, внимание!

Оберон открыл и снова закрыл объектив.

- Готово! - сказала Нора.

- Готово! - сказала Виолетта.

Приближалась гроза. Порыв ветра налетел на лужайку, взметнув листья цветов и деревьев, промчался по открытой веранде, сметая карты со столика и нотные листы с фортепиано. Он поиграл тяжелыми кистями покрывал на диванах и драпированными занавесками на окнах. Его прохладное дуновение достигло комнат второго и третьего этажей. Упали первые тяжелые капли дождя.

- Готово! - сказал Август.

Пойманный в ловушку среди цветов, я падаю на траву.

                - Чудо.

Целое утро Смоки одевался для венчания. На нем был белый, слегка с желтизной легкий костюм из альпаки, который, как всегда говорил его отец, когда-то принадлежал Гарри Трумену. На внутреннем кармане даже были инициалы Г.С.Т. Когда он надел костюм, он понял, что инициалы, в конце концов, могли принадлежать кому угодно и что его отец всю жизнь сохранял верность этой шутке и наконец, увековечил ее без тени улыбки. Это чувство было знакомо Смоки. Он сомневался, не было ли и его образование чем-то вроде посмертной шутки; хотя Смоки и мог понимать юмор, но сейчас, в ванной комнате перед зеркалом ему было не до шуток. Он был в некотором замешательстве, пытаясь подвернуть манжеты своего костюма и отчаянно нуждаясь в мужских советах отца относительно бракосочетания. Барнейбл ненавидел свадьбы, похороны, крещение в церкви и если кому-то предстояли эти события, немедленно упаковывал носки, книги, забирал сына и собаку и уезжал. Смоки довелось присутствовать на свадьбе Франса Мауса и танцевать с невестой, которая удивила его своим предложением. В конце концов эта пара распалась. Он знал, что в кармане должно быть обручальное кольцо и ощупал карман, чтобы убедиться в этом. Ему казалось, что на его месте должен был быть самый лучший мужчина, хотя когда он написал об этом Дэйли Алис, она ответила ему, что они так не думают. И еще он был уверен в том, что не должен видеть свою невесту, пока ее отец не подведет ее к алтарю. Поэтому он даже не смотрел в ту сторону, где, как он думал (но ошибался), была ее комната. Его выходные туфли грубо и непразднично выглядывали из-под отворотов светлого костюма.

               КОСТЮМ ТРУМЕНА

Как ему сказали, бракосочетание должно было состояться "на природе" и тетушка Клауд, как самая старая в доме должна была проводить его на место - в маленькую часовню. Смоки заколебался, но тетушка Клауд с присущей ей уверенностью сказала "да" - она принимала вещи такими, как они были. Именно она поджидала Смоки на верхней ступеньке лестницы, когда он застенчиво вышел из ванной комнаты. Как она выглядела! Большая, спокойная, в летнем платье с букетом шелковых искусственных фиалок на груди и тростью в руке. На ней были такие же неуклюжие туфли, как и на нем.

- Очень, очень хорошо, - сказала она, взяв его за руку и осмотрев через затемненные очки. Затем она предложила ему свою руку.

               ЛЕТНИЙ ДОМИК

- Я часто думаю о терпении садовников, - сказала Клауд, когда они шли по так называемому парку по колено в траве. - Эти огромные деревья сажал еще мой отец, когда был ребенком. Он представлял, какими большими они должны вырасти, хотя знал, что ему не доведется этого увидеть. Вот этот бук, например - я могла обхватить его руками, когда была девочкой. Вы знаете, и в ландшафте садов существует мода, хотя она рассчитана на очень долгое время, потому что деревья растут медленно. Вот рододендроны - когда я была маленькой, я называла их "рамдедамдамсы", помогая садовникам из Италии сажать их. Сейчас мода на них прошла. Их очень трудно подстригать. Итальянцы больше не служат у нас и они стали гигантскими. О, берегите глаза!

Вы видите, что все здесь спланировано. Оттуда, где сейчас начинается садовая ограда, открывается живописный вид - разнообразные, специально подобранные деревья, они похожи иностранных дипломатов, собравшихся в посольстве на приеме. А между ними лужайки, и клумбы, и фонтаны. Это напоминает момент охоты, когда собираются знатные лорды и леди, держа в руках соколов. Посмотрите сюда! Уже сорок лет за всем этим нет соответствующего ухода. Здесь макет сада, каким бы он должен был выглядеть - как будто читаешь письмо, присланное давным-давно, и его оставили под дождем и все буквы слились в строчках. Не знаю, огорчает ли это отца. Он любил порядок. Видите? Вот статуэтка певчей птички. Сколько времени потребовалось, чтобы виноградная лоза опрокинула ее, а может быть, кроты прорыли под ней свои норы. Ну, ничего, сад поймет. Всему есть свои причины. Никто не захочет специально разрушать статуэтку подобным образом. Она сделана из мрамора.

- Может быть, вам следовало бы выдернуть эти колючие заросли.

Она посмотрела на него так, будто он неожиданно ударил ее, и откашлялась, прочищая горло.

- Это дорожка Оберона. Она ведет в летний домик. Это не самый прямой путь, но Оберону следует увидеть вас.

- Да?

Летний домик представлял собой две закругленные стены из красного кирпича с высоким крыльцом между ними. Трудно было понять, выглядел ли он разрушенным или действительно был разрушен. На очень больших, аркообразных окнах висели веселенькие занавески.

- Вы могли видеть это место из дома, - сказала Клауд. - Лунными ночами здесь очень романтично. Оберон - сын моей матери от другого мужа, мой сводный брат. Он на несколько лет старше меня. Много лет он был школьным учителем, правда, сейчас он не совсем хорошо себя чувствует и не покидал летнего домика уже около года. Как жаль... Оберон!

Подойдя ближе, Смоки увидел, что здесь всего коснулась заботливая рука: небольшой, аккуратный огородик, сарай, сквозь доски которого виднелось луговое сено, наполовину собранное в стог. Парадный вход начинался со скрипучей двери, слегка покосившейся от старости, выщербленных ступенек, а рядом на солнце стояло плетеное ободранное кресло, обтянутое парусиной. В кресле сидел маленький старичок, который, услышав свое имя, вскочил в волнении - казалось, что тугие подтяжки заставляли его горбиться - и бросился было к дому, но Клауд оказалась проворнее и успела остановить его.

- Здесь Смоки Барнейбл, который сегодня женится на Дэйли Алис. Подойди и поздоровайся. - Она кивнула в сторону Смоки и, взяв старичка под локоть, вывела его во дворик.

Оберону некуда было деваться и он с гостеприимной улыбкой повернулся к двери, приветливо протянув руки.

- Пожалуйста, пожалуйста, хм, - он захихикал рассеянным старческим смешком. Он на мгновение взял протянутую руку Смоки и тут же с благоговением снова уселся в парусиновое кресло, указав Смоки на скамеечку. Почему-то Смоки ощутил внезапную тревогу, которую вызвал у него здесь солнечный свет. Клауд села на стул рядом со своим братом и Оберон положил свою покрытую седыми волосами руку на ее ладонь.

- Ну, что случилось? - снисходительно спросила она.

- Не стоит и говорить, - ответил Оберон со скрытым намеком.

- Член семьи, - сказала Клауд. - Сегодня.

Оберон, по-прежнему рассеянно посмеиваясь, посмотрел на Смоки. Незащищенность! Вот что чувствовал Смоки. Как только они вошли в этот дворик, они потеряли что-то, что сопровождало их в лесу; они вышли за какие-то пределы.

- Это легко проверить, - сказал Оберон, ударив себя по костлявому колену и поднимаясь на ноги. Пятясь, он вошел в дом, потирая руки.

- Не так легко, - проговорила Клауд, не обращаясь ни к кому и глядя в безоблачное небо. Она уже не чувствовала себя так непринужденно. Она снова откашлялась и вздохнула. Потом бросила быстрый взгляд на крошечные золотые часики, тикавшие у нее на груди. Время шло. Она посмотрела на Смоки и улыбнулась извиняющейся улыбкой.

- Ага, ага, вот, - говорил Оберон, выходя из дома с большой камерой на длинных ногах-стойках, покрытой черным куском ткани.

- О, Оберон, - сказала Клауд не то, чтобы беспокоено, но так, как если бы в этом не было необходимости и безо всякого энтузиазма. Но Оберон уже устанавливал треногу около Смоки, регулируя высоту так, чтобы она стояла ровно и наклоняясь над Смоки своим красным старческим личиком.

Долгие годы эта последняя фотография Оберона лежала под увеличительным стеклом на столе в летнем домике - на ней был Смоки в костюме, как у Трумена, который блестел на солнце, с растрепанными волосами и бледным лицом, как после солнечного удара. На фотографии был виден локоть с ямочкой и ухо с серьгой тетушки Клауд. Когда спустя годы сын Смоки смахивал пыль со старого снимка, это был всего лишь выгоревший на солнце, ничего не доказывающий кусочек бумаги.

               ЛЕСА И ОЗЕРА

Обойдя вокруг летний домик, они спустились по извилистой, размытой дождями тропинке, исчезающей в дремучем, сонном лесу. Казалось, что этот лес вырос здесь для того, чтобы спрятать спящую красавицу, пока не истекут сто лет ее сна. Они недолго прошли по тропинке, когда позади раздался шорох, шуршание и с внезапностью, испугавшей Смоки перед ними возник человек.

- Доброе утро, Руди, - сказала Клауд. - Это жених. Смоки, это Руди Флуд.

Шляпа Руди была такой помятой, как будто он дрался ею. Загнутые вверх поля открывали его широкое бородатое лицо. Из-под распахнутого зеленого плаща, виднелся большой живот, туго обтянутый белой рубашкой.

- А где Рори? - спросила Клауд.

- Дальше по тропинке. - Он ухмыльнулся, глядя на Смоки с таким видом, как будто они оба участвовали в каком-то розыгрыше. Через минуту на тропинке появилась Рори Флуд, его худенькая жена, и молодая женщина в застиранных джинсах. На руках у нее был довольно крупный ребенок, который колотил ножками и ручками.

- Бетси Берт и Робин, - сказала Клауд, - а там Фил Фокс и два моих двоюродных брата - Ирвин и Вальтер Стоуны, по матери - Клауды.

Справа и слева на тропинке появлялись все новые гости, приглашенные на свадьбу. Тропинка была узкой, гости шли по двое и им приходилось тесниться и отходить в сторону, чтобы все могли пожать Смоки руку и поздравить его.

- Чарльз Уэйн, - продолжала знакомить Клауд. - Ханна Нун. А где Лэйки и Вуды?

Тропинка вывела на широкую наклоненную к озеру поляну. С поляны был виден край этого озера, который как ров с водой окружал островок, поросший старыми, корявыми деревьями. Листья ковром покрывали поверхность озера, а лягушки выскакивали прямо из-под ног, когда они проходили мимо воды.

- Наверняка, это большое поместье, - сказал Смоки, вспоминая путеводитель.

- Чем дальше идешь, тем больше оно становится, - отозвалась Ханна Нун. - Вам не встретился мой мальчик Сонни?

Рассекая зеркальную гладь воды, по озерцу плыла лодка. Ее изогнутый нос напоминал лебединую шею, только серую и без глаз, почти как черный лебедь на черном озере из северной легенды. С глухим стуком лодка воткнулась в берег и Клауд подтолкнула Смоки к самой воде, продолжая знакомить его со смеющимися гостями.

- Дальние родственники Ханны, - говорила она. - Ее дедушка был из семьи Бушей, а сестра ее бабушки вышла замуж за одного из дядей миссис Дринквотер; Дэйл...

Смоки машинально кивал, но Клауд заметила, что он не слушает ее. Она улыбнулась и прикоснулась к его руке. Остров посреди озера, затененный ветвями деревьев, казался сделанным из сверкающего и переливающегося зеленого стекла. На его наклонной поверхности росли миртовые деревья. В центре острова был круглый бельведер с тонкими, стройными колоннами, напоминающими руки, с округлым куполом, увитым зеленью. Там, в белом платье стояла высокая девушка, держа перевязанный лентами букет.

К ним тянулись, приветствуя их множество рук. Вокруг острова сидели люди, открывая корзинки с едой, успокаивая плачущих детей. Кое-кто заметил, что появился Смоки.

- Клауд, посмотри, кто здесь, - сказал худощавый мужчина почти без подбородка, чем-то напомнивший Смоки поэтов. - Здесь доктор Ворд. Кстати, где он сейчас? Доктор. Выпейте еще немного шампанского.

Плохо выбритое лицо доктора Ворда, затянутого в тесный черный костюм имело выражение невинной жертвы, приведенной на заклание. Его стакан с золотой каемочкой дрожал, розовый напиток пузырился в нем.

- Приятно видеть вас, доктор, - сказала Клауд. - Думаю, мы можем обещать, что чудес не будет. Устраивайтесь.

Доктор Ворд попытался что-то сказать, поперхнулся и заговорил быстро и невнятно.

- Кто-нибудь, постучите ему по спине. Он не наш священник.

С видом заговорщика Клауд обратилась к Смоки:

- Они пришли извне и бывают очень нервными. Это чудо, если кто-то из нас женится или умирает. А вот и Сара Пинк и младшие Пинки. Как дела? Все готово?

Она взяла Смоки за руку и когда они пошли по украшенной флагами тропинке к бельведеру, заиграла фисгармония - казалось, что заплакал кто-то очень маленький. Это была музыка, которой он не знал раньше и его охватила внезапная острая тоска. Под звуки фисгармонии приглашенные собрались, тихо переговариваясь. Как только Смоки достиг низких выщербленных ступенек бельведера, тут же, бросая вокруг быстрые взгляды, появился и доктор Ворд, доставая из кармана Библию. Позади Дэйли Алис и рядом с ней Смоки увидел ее мать, доктора Дринквотера, Софи с цветами. Алис смотрела на него без улыбки и очень спокойно, как на незнакомца. Его поставили позади невесты. Он не знал, куда девать руки: Смоки то засовывал их в карманы, то сжимал пальцы за спиной, то складывал их перед собой. Доктор Ворд перелистал страницы книги и быстро заговорил. Его слова прорывались сквозь звон бокалов с шампанским и нескончаемые звуки фисгармонии. Доктор пробормотал слова, с которыми обычно обращается священник к жениху и невесте и вопросительно посмотрел на них.

- Согласен, - сказал Смоки.

- Я тоже согласна, - прошептала Дэйли Алис.

- Кольца, - провозгласил доктор Ворд. - Теперь вы считаетесь мужем и женой.

Гости разом вздохнули и стали выходить на воздух, негромко разговаривая.

               КАСАНИЕ НОСАМИ

Была одна игра, в которую она играла с Софи в длинных коридорах Эджвуда. Сначала они расходились в разные стороны так, чтобы видеть друг друга. Потом они начинали сближаться медленно и осмотрительно, не сводя глаз друг с друга. Так они шли, не смеясь и не улыбаясь, пока их носы не соприкасались. Нечто подобное происходило сейчас и со Смоки, хотя он и начал издалека, вне пределов видимости, из города, даже еще дальше, оттуда, где она никогда не бывала - и все это время он шел к ней навстречу. Когда он сел в лодку с лебединым носом, она могла бы закрыть его ногтем большого пальца, если бы захотела; затем лодка подплыла ближе и она могла увидеть его лицо и убедиться, что это был он. Подплыв к берегу, он исчез из виду на мгновение; вокруг нее шептались в ожидании и он появился в сопровождении Клауд. Она могла увидеть легкие морщинки на коленках его брюк и жилистые руки, которые она так любила. Теперь он был намного больше. В петлице был прикреплен букетик фиалок. Она заметила, как нервно двигается его кадык и в этот момент возникла Музыка. Когда он приблизился вплотную к лесенке, ведущей в павильон, она смогла решительно взглянуть ему в лицо и она так и сделала. На мгновение у нее потемнело в глазах и все вокруг поплыло, а потом его лицо, кружась приблизилось к ней, словно бледная, улыбающаяся луна. Он поднимался по ступенькам. Он стоял позади нее и они не касались носами. Это пришло. Она думала, что на это могут уйти годы, это могло никогда не произойти. В конце концов их свадьба имела и материальную выгоду, хотя она никогда, никогда не скажет ему об этом, потому что, как предсказывали карты, она теперь это точно знала, она бы выбрала его изо всех. Это они однажды отправили ее искать его. И она всем своим существом хотела найти его сейчас, обнять его, но этот глупый священник начал свое бормотание. Она была сердита на своих родителей, которые считали, что это необходимо ради Смоки, как они говорили. Но она лучше знала Смоки. Она попыталась вслушаться в то, что говорил священник, но ей пришли мысли о том, насколько лучше было бы жениться, коснувшись носами: начать издалека, так, как это было раньше в старых коридорах и залах. Но перед ней, постоянно увеличиваясь в размерах, стояло веснушчатое лицо Софи с широко открытыми глазами и эти глаза в последний момент оказались меж их двумя носами, стремительно и опрометчиво сближающимися, чтобы беззвучно столкнуться.

               СЧАСТЛИВЫЕ ОСТРОВА

- Этого не может быть, - сказал он. На его костюме, как у Трумена, осталось несколько пятнышек от травы и мать обратила на это внимание с таким же беспокойством, как она распаковывала корзины со съестными припасами.

- Эти пятна уже не вывести, - сказала она.

Он выпил шампанского и теперь даже самое нереальное казалось ему приемлемым, нормальным и необходимым; он сидел, как в тумане, умиротворенный и счастливый. Мать увязала корзину, а потом увидела тарелку, спрятавшуюся в траве. Когда она заново уложила все в корзинку и работа была закончена. Смоки указал ей на вилку, которую она не заметила. Дэйли Алис прислонилась к его руке. Они несколько раз обошли остров, подходя к многочисленным друзьям и родственникам.

- Благодарю вас, - отвечали некоторые из них, когда она представляла Смоки и вручали ей подарки. После третьего бокала шампанского Смоки сомневался, стоит ли отвечать на все поздравления, но все же от случая к случаю делал это. Она склонила голову к его плечу - они так подходили друг к другу.

- Ты счастлива?

- Думаю, что да.

- Я тоже.

Когда женился Франц Маус, он со своей невестой (как ее звали?) пошел в фотостудию. Там, как и полагается при свадьбах, фотограф сделал несколько глупых фотографий: Франс поддерживает свою невесту, которая буквально нависла над ним. Смоки подумал, что это было все, что он знал о супружеской жизни и громко рассмеялся.

- Ты что? - с беспокойством спросила Алис.

- У тебя есть скалка?

- Ты имеешь в виду скалку для теста? Я думаю у мамы есть.

- Ну, тогда все в порядке.

Он тихонько хихикал, хотя его буквально распирало от смеха и он выпускал его маленькими порциями и это было похоже на пузырьки шампанского в его бокале. Алис забрала у него бокал. Мать стояла подбоченясь и укоризненно качала головой, глядя на них. Фисгармония снова заиграла, подействовав на них, как ушат холодной воды или как голос, который внезапно заговорил о давно прошедших печалях; он никогда не слышал подобной музыки, она захватила его, как если бы он был какой-то грубой вещью, которую завернули в шелк. Это было последнее песнопение, которое бывает перед концом службы, но это не относилось к нему и его невесте, скорее оно было обращено к остальным. Мать тяжело вздохнула, весь остров притих на мгновение. Мать закончила увязывать свою корзинку, отстранив Смоки, который привстал, охваченный огромным желанием помочь ей. Она поцеловала их обоих и с улыбкой отвернулась. Люди со всего острова спускались к реке; слышался смех и приглушенные вскрикивания. На берегу он увидел хорошенькую Сару Пинк, которой помогали войти в лодку с лебединым носом; остальные ожидали своей очереди, стоя в стороне; кое-кто еще держал в руках бокалы, а у одного через плечо висела гитара. Руди Флуд размахивал зеленой бутылью. Был конец дня и музыка, сопровождающая отъезд гостей, навевала грусть, как будто они покидали счастливые острова и уезжали туда, где никогда не будут счастливы, но пока они еще не были в состоянии ощутить свою потерю.

Смоки поставил в траву свой наполовину опустевший бокал и, чувствуя, как музыка полностью захватила его, уткнулся головой в колени Алис. В это время он случайно поймал взгляд рослой тетушки Клауд, разговаривавшей у озера с двумя людьми, которые показались ему знакомыми. В первый момент он никак не мог вспомнить их, хотя и удивился при виде их. Затем один из мужчин округлил рот, как рыба, выброшенная на берег, чтобы прикурить трубку и помог своей жене войти в лодку.

Мадж и Джеф Джунипер.

Он посмотрел в безмятежное, спокойное лицо Дэйли Алис, удивляясь почему все сегодняшние тайны вызывают в нем все меньше желания расследовать их.

- То, что делает нас счастливыми, - сказал он, - делает нас мудрыми.

Она улыбнулась и кивнула, да и кто мог с этим поспорить: старые истины и есть настоящая правда.

               УЕДИНЕННАЯ ЖИЗНЬ

Софи отстала от своих родителей, когда они шли рука об руку по тропинке через лес, спокойно разговаривая о событиях прошедшего дня, как это всегда делают родители, когда их старшая дочь только что вышла замуж. Она свернула на едва приметную тропинку, которая вела в прямо противоположную сторону. Пока она шла, начали сгущаться сумерки, хотя казалось, что сумерки не опускаются, а наоборот, поднимаются с земли, начинаясь в зарослях папоротника и обратная бархатистая сторона их листьев становилась черной. Софи видела, как сумрак покрывал ее руки, и они становились почти неразличимыми во тьме; вместе со светом уходила жизнь из букетика цветов, который она, сама не зная зачем, все еще держала в руках, но она чувствовала, что голова ее еще не охвачена наступающей темнотой. Тропинка, по которой она шла, становилась все менее различимой, она полной грудью вдыхала вечернюю прохладу. Небо еще было почти таким же ясным, как днем, но на тропинке было темно и она спотыкалась. Появились первые светлячки, казалось, что они явились на работу. Не останавливаясь, она наклонилась, сняла туфли и поставила их на камень, недолго думая, и надеясь, что роса не испортит ткань.

Она старалась не спешить, хотя сердце, против ее воли, готово было вырваться из груди. Брэймблы умоляли ее, чтобы она не надевала свое кружевное платье, и она тоже хотела его снять, но не сделала этого. Лес, окружающий тропинку, по которой она шла, был похож на темный туннель, освещаемый светлячками. В просветах между деревьями она могла видеть голубовато-зеленую линию горизонта с разметавшимися по ней светлыми облаками. Совершенно неожиданно (это было всегда неожиданно) она увидела верхушки дома, который был еще довольно далеко и становился все дальше по мере того, как она приближалась к нему - наползающий туман создавал такое впечатление. Она пошла еще медленнее по вечернему лесному туннелю, чувствуя, как спазмы смеха сжимают ее горло.

Когда она подошла поближе к острову, она начала чувствовать, что она не одна и, хотя это не было неожиданностью, она покраснела и по спине побежали мурашки.

Остров был не настоящим, вернее не совсем островом. Он был похож на скатившуюся слезинку, длинный след которой вел в ручей, впадающий в озеро. Подойдя к тому месту, где ручей, обежав вокруг острова, неширокой струей впадал в озеро, она легко нашла брод, перепрыгивая с камня на камень, по которым журча перекатывалась вода, образовывая как бы водяные подушки, к которым она могла прислониться своими пылающими щеками.

Она перебралась на остров, где в отдалении стоял бельведер и огляделась в поисках дороги.

Да, они окружали ее и их цель была такая же, как и ее: знать, или увидеть или убедиться. Но у них на это наверняка были другие причины. Она не могла бы назвать свои причины, которые привели ее сюда, ей казалось, что она слышит голоса, говорящие ни о чем, хотя скорее всего это кровь шумела в ее ушах, да ручей тихо журчал, прокладывая себе дорогу к озеру. С величайшей осторожностью, она крадучись обошла вокруг бельведера, прислушиваясь к голосу - это был голос Алис - но нельзя было разобрать, о чем она говорила. Потом раздался смех и Софи подумала, что она знает, что сказала сестра, Зачем она пришла? Она начинала ощущать в сердце страшную, слепящую тяжесть, как будто на нее навалилась каменная стена, но она продолжала идти, пока не подошла к каменной скамейке, окруженной густыми кустами. Она беззвучно опустилась на прохладный камень.

Погас последний луч света, на остров опустилась тьма. Павильон, казалось, только и ждал этого, чтобы понаблюдать, как горбатый месяц появляется над деревьями и освещает водную гладь и колонны, окружающие бельведер.

Дэйли Алис набросила свой белый халат на верхушки кустов и легкий ветерок, который поднялся после захода солнца, раздувал рукава и подол; глядя на это со своей точки зрения Смоки будет думать, что кто-то еще был около павильона, в котором они расположились. Несмотря на темноту, все же оставалось немного света: начинающее темнеть небо, светлячки, цветы, которые, казалось, не отражали свет, а сами испускали диковинное свечение.

- Я действительно очень неопытен, - сказал он, - во многих вопросах.

- Неопытен, - повторила она с притворным удивлением в голосе (притворным, потому что, конечно, его неопытность проявилась в том, что он был сейчас здесь, с ней). - Ты ведешь себя, как достаточно опытный мужчина.

Они засмеялись и этот смех услышала Софи.

- Бессовестный.

- Да, есть немного. Я тоже так думаю. Никто никогда не говорил мне, чего следует стыдиться. Боюсь, что меня некому было научить. Но я пережил это. Я вел уединенную жизнь.

- Я тоже.

На самом деле Смоки не считал, что его жизнь была очень замкнутой, то же самое могла сказать и Дэйли Алис о своей жизни.

- У меня никогда не было детства... такого, как у тебя. По сути дела я никогда не был ребенком. Я хочу сказать, что маленьким-то я был, но ребенком... никогда.

- Ну, теперь у тебя есть я. Если, конечно, ты не против.

- Спасибо. - Он действительно хотел этого. - Спасибо.

Взошел месяц и в его неровном свете он увидел, как она встала, потянулась, как после тяжелой работы, и прислонилась к колонне, рассеянно поглаживая свое тело и всматриваясь в темные тени деревьев. Ее длинное мускулистое тело светилось в темноте и было каким-то нереальным, хотя это было не так: он до сих пор слегка вздрагивал от его тяжести. Она вытянула руки вдоль колонны, прижавшись к ней всем телом. Она перенесла тяжесть тела на одну длинную ногу, напряженно откинувшись в сторону, потом изменила позу; при этом ее ягодицы двигались в неторопливом, размеренном движении.

Смоки наблюдал за ней с повышенным интересом: это созерцание целиком охватило его.

- Моя память сохранила воспоминание о лице, которое появилось в окне моей спальни. Это было давно, летней ночью. Окно было открыто. Лицо было круглым, желтым и пылающим румянцем. На лице застыла широкая улыбка, а глаза, казалось проникали внутрь меня. В его взгляде был огромный интерес. Помню, я засмеялась, хотя в лице и было что-то зловещее, но оно улыбалось и мне хотелось смеяться. Затем на подоконнике появились руки и лицо, вернее его хозяин влез в окно. Я не успела испугаться, я слышала смех и тоже смеялась. Как раз в это время в комнату вошел мой отец и я на мгновение отвернулась, а когда посмотрела снова, в комнате уже никого не было. Позже, когда я рассказала об этом отцу, он сказал, что в окне я видела луну, а руки на подоконнике - это занавески, которые раздувал ветерок, а когда я снова выглянула в окно, то луна уже была скрыта тучей.

- Возможно.

- Это было то, что ОН увидел.

- Я и говорю, возможно...

- А какое детство, - сказала она, поворачиваясь к нему, - тебе бы хотелось иметь? - Ее волосы светились от лунного света, а голубовато-матовое лицо казалось пугающе неестественным.

- Такое, как у тебя. Теперь.

- Теперь?

- Иди сюда.

Она засмеялась и опустилась на колени на подушки рядом с ним. Ее тело было прохладным от лунного света.

               ТАК ЖЕ ТИХО, КАК И ПРИШЛА

Софи видела, как они слились в объятии. Она ясно чувствовала настроение Смоки, когда он соединялся с ее сестрой в единое целое. Она прекрасно видела, что заставляет карие глаза ее сестры становиться бессмысленными и отрешенными, она видела все. Дэйли Алис как будто была сделана из полупрозрачного темного стекла, но теперь, освещенная ярким светом любви Смоки, стала прозрачной, так что ничто не могло укрыться от Софи, когда она наблюдала за ними. Она слышала их разговор - обрывки слов, возгласы наслаждения и восторга - и каждое слово звенело, как хрустальный колокольчик. Ее дыхание сливалось с дыханием сестры. Странный способ обладать ею и Софи не могла сказать, какие чувства овладевали ее отчаянно бьющимся сердцем: боль, смелость, стыд или что-то еще. Она знала, что никакая сила не заставила бы ее отвернуться, а если бы даже она сделала это, то видела бы все происходящее даже более отчетливо.

И все же все это время Софи спала. Это был сон (она знала, какой именно, только не могла дать ему названия), во время которого веки становятся прозрачными и вы продолжаете видеть сквозь них то, что видели перед тем, как закрыть глаза. То же самое, но не совсем. Перед тем, как она закрыла глаза, она знала или чувствовала, что вокруг были и другие, кто пришел, чтобы пошпионить за брачной ночью. Теперь, во сне эти другие обрели конкретный смысл: они заглядывали через ее плечи и голову, они хитроумно подкрадывались, чтобы оказаться поближе к павильону, они поднимали детей над ветками миртов, чтобы они увидели это чудо. Они висели в воздухе на трепещущих крыльях и эти крылья задыхались от страстного желания, как и те, за кем они наблюдали. Их шепот не беспокоил Софи; она чувствовала себя достаточно храброй и сильной, чтобы не оказаться в липкой паутине страсти, стыда, удушливой любви. Она знала, что те, кто окружали ее принуждали молодоженов к одному - желанию воспроизвести себе подобных.

Неуклюжий жук пролетел мимо ее уха, и Софи проснулась. Все окружающее ее было смутным подобием того, что она видела во сне: жужжащие комары и мерцающие светлячки, козодой, охотящийся за летучими мышами.

В свете луны вдалеке загадочно белел павильон. На мгновение она подумала, что видит движение их тел. Но не было ни звука, ни шороха - даже намека. Полное безмолвие.

Почему это поразило ее больше того, что она видела во сне, чему была свидетелем?

Невероятно. Она чувствовала себя принесенной в жертву и сейчас, когда она не могла видеть их, даже более явственно, чем когда она спала. Как она переживает это?

Зависть, просыпающаяся зависть. Хотя нет, не совсем так. Она никогда не была такой собственницей и, кроме того, можно завидовать, когда отбирают что-то принадлежащее тебе. Это не было предательством - ведь она знала все с самого начала и знала даже больше, чем они подозревали.

Зависть. Но к кому - к Алис, к Смоки или к ним обоим?

Она не могла сказать. Она только чувствовала, что сгорает от боли и любви, она только чувствовала себя так, словно проглотила горящий уголек.

Она ушла так же тихо, как появилась и все те, кто сопровождали ее, ушли еще бесшумнее.

               ПРЕДСТАВЬ, ЧТО ТЫ РЫБКА

Ручей, который впадал в озеро, довольно долго бежал по каменистому руслу, как по ступенькам лестницы, вытекая из обширного бассейна, образованного падающей водой в глубине леса.

Лунный свет падал на зеркальную поверхность этого природного бассейна, и разбиваясь на сотни искорок, тонул в его глубине. Звезды отражались в нем, приподнимались и падали вместе с журчащими водопадами, и пенистыми брызгами. Именно так все это могло показаться кому-нибудь, кто стоял бы у края бассейна. Огромный белой форели, которая с сонным видом плавала в воде, все казалось совсем по-другому.

Спала? Да, рыбы спят, хотя они не издают звуков. Когда они очень возбуждены, они впадают в панику, а когда очень опечалены, то чувствуют горькое сожаление. Они спят с широко открытыми глазами и их сны отражаются на зеленовато-черной внутренней поверхности воды. Для Дядюшки Форели казалось, что бегущая вода и знакомые картины подводного мира то открываются, то закрываются для него по мере того, как сон приходил и уходил от него. Рыбьи сны обычно отражают то же самое, что они видят, когда бодрствуют, но у Дядюшки Форели все было иначе. Его сны были совершенно другими, чем у речных форелей. Воспоминания о его доме были настолько постоянными, что все существующее было лишь предположением. Предположения вытесняли одно другое с каждым движением его жабр.

Предположим, что кто-то был рыбкой. Не было более прекрасного места для жизни, чем это. Брызги и движение воды постоянно насыщают воду кислородом и становится легко и просто дышать. Воздух становится таким же чистым и свежим, как на альпийских лугах. Очень приятно и заботливо с их стороны, что они думают о счастье и удобствах других. Здесь не было хищников и совсем немного конкурентов, потому что, хотя рыбы и не могут знать об этом, течение выше и ниже этого места проходило по мелководью, поэтому никто, достигший таких же размеров, как и он сам, не мог появиться в этом бассейне и оспорить его право на жирных лесных жуков, которые частенько пролетали над водой.

Все-таки какое незаслуженное и ужасное наказание - горькая ссылка. Помещенный в это ограниченное пространство, не в состоянии глубоко дышать, он мог только вечно двигаться взад и вперед, ловя комаров. Он предполагал, что вкус комаров был самым приятным для рыбки в ее счастливейших снах.

С другой стороны, предположим, что это все сказки. На внутренней поверхности воды перед ним вдруг вновь предстала запечатленная в цвете картина: рыба в парике, в пальто с высоко поднятом воротником, с огромным письмом подмышкой и широко открытым ртом. На воздухе. Как только ему начинал сниться этот кошмар, его жабры широко раздувались и он моментально просыпался. Это все сон. Вокруг него была нормальная, освещенная луной вода.

Нет. Они знают, они не предполагают. Он думает об их уверенности, спокойствии, невозмутимой прелести их правдивых лиц и работящих руках, безотказных, как рыболовный крючок, застрявший глубоко в горле. Он так же неопытен и невежественен, как молодой лосось-пестрянка - ничего не знает, не беспокоиться о том, чтобы знать, чтобы расспросить их, даже предполагая, что услышит ответ. Представьте себе человека, задыхающегося на безводье, когда горят ладони и ступни ног, он корчится на воздухе (на воздухе!) - и затем невероятное облегчение, которое он испытывает, погрузившись в прохладную воду, где он хотел оказаться - где он теперь должен остаться навсегда.

Представьте себе, что он не может вспомнить, почему это случилось: он может предположить или увидеть это во сне.

Что он сделал, чтобы причинить вам такую боль? Почему я не помню, в чем моя вина?

Дядюшка Форель уже крепко спит, и его со всех сторон окружает вода. Он спит, хотя глаза его открыты. Ему снится, что он пошел на рыбалку.

Эзра Паунд

На следующее утро Смоки и Дэйли Алис упаковывали сумки. Они были намного больше, чем вещевой мешок, с которым Смоки пришел из города. Они выбрали сучковатые палки из ящика, полного всякой всячины, зонты и все прочее и остановились в холле. Доктор Дринквотер дал им справочник, касающийся птиц и цветов, который они в конечном счете даже не открыли. Дошла очередь и до свадебного подарка Джорджа Мауса, прибывший утром с почтой в посылке, на которой было обозначено "Открыть где-нибудь". Как Смоки и ожидал, в посылке оказалась большая горсть измельченной коричневатой травы с запахом специй.

               СЧАСТЛИВЫЕ ДЕТИ

Все собрались на высоком крыльце, чтобы проводить их, давая советы, куда следует отправиться, и кого из тех, кто не смог приехать на свадьбу им следует навестить. Софи ничего не сказала, но когда они уходили, она крепко и торжественно расцеловала их обоих, особенно Смоки, как бы говоря этими поцелуями "пока", а потом быстро исчезла.

Когда они ушли, Клауд решила по картам посмотреть, что им предстоит во время их путешествия, которое, как она предполагала, будет непродолжительным, но наполненным событиями, о которых она лучше всего сможет узнать во время гаданья. Поэтому после завтрака она установила на широком крыльце полированный столик рядом с креслом, по форме напоминающем хвост павлина, зажгла первую за день сигарету и сосредоточилась.

Она знала, что сначала им предстоит взобраться на холм, но это потому, что они об этом говорили. Мысленно она представила, как по хорошо утоптанным дорожкам они поднялись на вершину, остановились там и посмотрели в свете утреннего солнца на свое имение, которое расположилось в самом сердце графства, окруженное зеленью лесов, полями и фермами. Потом они спустятся с холма и подойдут к той земле, которую они рассматривали сверху. Она представила, как Смоки идет позади Алис и они проходят по залитому солнцем пастбищу, а пестрые коровы Руди Флуда смотрят на них и хлопают своими длинными ресницами и крошечные насекомые тучами вьются вокруг них.

Где они остановятся отдохнуть? Возможно у быстрого ручья, который бежит около обожженного солнцем пастбища, омывая объединенные пучки травы и молодые ивовые деревца, рощицами растущие по обе его стороны. Она выбросила козырную карту и подумала: время завтракать.

Они растянулись на берегу в негустой тени, отбрасываемой молодыми ивами и стали смотреть в воды ручья.

- Посмотри, - сказала она, оперевшись подбородком о согнутые руки, - ты видишь комнаты в подводных домах, площадки для прогулок или что-нибудь в этом роде? Балы, банкеты, гостей?

Вместе с ней он пристально смотрел на причудливые переплетения травы, корней деревьев и наносы ила или песка, куда не проникали лучи солнца.

- Сейчас ничего нет, - продолжала она, - но ночью, при свете луны... Я имею в виду, не ночью ли они выходят на праздник? Посмотри.

Это вполне возможно было представить. Он нахмурился, сдвинув брови. Сделав над собой усилие, он попытался притвориться.

Она засмеялась и вскочила на ноги. Алис снова надела рюкзак и при этом ее грудь упруго выдвинулась вперед.

- Пойдем вверх по ручью, - сказала она, - я знаю хорошее место. К полудню они достигли небольшой долины, по которой протекала река, откуда и брал начало журчащий ручей. Они подошли к лесу и Смоки поинтересовался, не от этого ли леса, расположенного по берегу реки, пошло название Эджвуд.

- Я не знаю, - ответила Алис, - никогда не задумывалась об этом.

- Вот, - сказала она наконец, вся мокрая от пота и задыхающаяся от долгого подъема. - Вот то место, о котором я говорила.

Оно чем-то напоминало пещеру, вырубленную в стене леса. Гребень холма, на котором они стояли, уходил вниз, в пещеру и Смоки подумал, что он никогда не был в таком пустом и таинственном лесу, как этот. Непонятно почему, на опушке кое-где росли кусты шиповника и молодые осинки. Заросли кустарника уходили вглубь, в затаенную темноту леса, где временами поскрипывали большие деревья.

Она села, с облегчением протянула уставшие ноги. Тень была довольно густой и по мере того, как день заметно шел на убыль, сгущалась еще больше. Было тихо, как в церкви, где тишина нарушается только благоговейными звуками церковного пения.

- Ты когда-нибудь думал о том, что деревья такие же живые, как и мы, только все жизненные процессы у них протекают намного медленнее? - спросила Алис. Может быть, для них лето - все равно, что для нас день. У них, наверное есть длинные-длинные мысли и разговоры, которые так неторопливы, что мы не можем их услышать.

Она отложила в сторону дорожный посох и одну за другой снимала с плеч лямки рюкзака, ее юбка была местами испачкана. Она поджала свои большие колени, блестевшие от пота и свободно положила на них руки. Загорелые кисти рук тоже были влажными.

- О чем ты думаешь? - она начала дергать крепкие ремешки своих кроссовок. Он ничего не ответил, а только вбирал в себя все, что его окружало, слишком восторженный для того, чтобы разговаривать. Это было все равно, что наблюдать за разоблачением валькирии после битвы. Когда она наклонилась, распутывая завязки, он подошел помочь ей.

Тем временем мать ударила в желтый гонг прямо над головой Клауд, возвращая ее к грубой и не совсем понятной действительности. Клауд видела, каким будет путешествие ее молодых племянников в предстоящие дни и сказала: "Счастливые дети!"

- Ты здесь совсем ослепнешь, - сказала мать, - иди, папочка налил тебе шерри.

- У них все будет хорошо, - сказала Клауд вместо ответа, собирая карты и с трудом поднимаясь с кресла.

- Но ведь они сказали, что остановятся у леса, не так ли?

- Конечно, - ответила Клауд, - конечно.

- Послушай, как трещат цикады, - сказала мать, - не переставая.

Она взяла Клауд под руку и они вошли в дом. Весь вечер они играли в крибидж, по очереди вставляя колышки из слоновой кости в специальную полированную доску для карточной игры; играя, они прислушивались к жужжанию, постукиванию и шуму огромных глупых майских жуков, которые залетали иногда на веранду.

               НЕКИЙ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ПОРЯДОК

Посреди ночи Оберон проснулся в своем летнем домике и решил, что ему нужно встать и навести окончательно порядок в своих фотографиях.

Ему не требовалось много времени на сон; он уже перевалил за тот возраст, когда встать ночью казалось чем-то неподходящим или безнравственным. Он долго лежал, прислушиваясь к биению своего сердца и ощущая при этом растущее беспокойство, а потом нашел свои очки и сел на кровати. Была глубокая ночь; часы показывали три, но все-таки все шесть прямоугольных окон были не совсем темными, а едва голубыми. Мошкара и комары, похоже, уснули, скоро проснутся птицы. Но пока все было тихо и спокойно. Маленьким насосом он подкачал давление в лампу, при этом из его груди вырывался хрип. Это была хорошая лампа, она и была похожа на лампу с гофрированным бумажным абажуром и фаянсовыми фигурками конькобежцев у основания, хотя не помешало бы заменить абажур. Он включил лампу и повернул вниз, ее легкое шипение действовало успокаивающе.

Нельзя сказать, что фотографии были в беспорядке. Он проводил много времени, перекладывая их. Но он всегда чувствовал, что они находились в каком-то собственном порядке, не связанном ни с хронологией, ни с размером карточек. Они казались ему какой-то самостоятельной структурой, взятой с объемной картинки или с нескольких объемных картинок, с большими промежутками между ними; а если их заполнить, то получатся сценки: самые разные рассказы - длинные и порой мучительные.

Но как он мог рассказать что-либо даже по тем фотографиям, которые были установлены правильно, если так много было пропущено? Он всегда сомневался, стоит ли нарушать этот, в общем-то разумный порядок, для того, чтобы найти что-то, чего там могло не оказаться. Он достал папку, на которой была наклеена этикетка "Связи, знакомства 1911-1915". Это были его самые ранние фотографии, хотя на этикетке этого не было обозначено. Конечно, были и другие, еще более ранние, но которые он не сохранил. Он не уставал говорить о том, что в те дни фотография была сродни религии. Хороший снимок был подобен благословению, а за совершенным грехом последует скорое наказание. Это было что-то наподобие кальвинистской догмы: вы никогда не знаете, правы ли вы, но всегда должны опасаться совершить грех.

Теперь перед ним был снимок Норы на чисто вымытом кухонном крыльце, одетой в белую юбку в складку и рубашку. За ней волочились спадающие с ног ночные туфли - они казались слишком большими для нее. Белая легкая ткань, белые колонны, поддерживающие крыльцо, сказочность ее волос, ее глаза пугающе светлые на фоне яркого света, который проникал на крыльцо в солнечные дни. Ей было - он посмотрел на дату с обратной стороны фотографии - двенадцать лет. Нет, одиннадцать.

Значит, Нора. Может быть, начать с нее, а потом подбирать фотографии, которые последовали позже?

Тимми Вилли, например. А вот она, тем же самым летом, возможно снята в тот день у ворот, которые ведут к выходу из парка. Наверное, и тогда она все рассказывала, куда собиралась пойти, пока он не сказал ей: "Стой спокойно!" В ее руках полотенце - она собиралась купаться. Повесила одежду на толстую ветку. Это было прекрасное, четкое изображение, фотография буквально светилась: трава отбрасывала солнечные блики, отсвечивала ее туфелька, ярко блестели серьги, которые она уже тогда любила носить. Нахалка.

Что еще ему нравилось? На запястье Тимми Вилли на черном ремешке в кожаном футляре висел маленький аппарат "Кодак", который он одолжил им ненадолго.

- Будьте аккуратнее с ним, - говорил он им, - не уроните его. Не открывайте, чтобы заглянуть внутрь. Не намочите в воде.

Ногтем большого пальца он провел черту по линии бровей Тимми Вилли, которые на фотографии выглядели еще гуще, чем они были на самом деле, и с безнадежным видом отложил ее в сторону. Как будто прорвавшись сквозь невидимое препятствие, перед его мысленным взором промелькнули более поздние фотографии. Тимми Вилли зимой у замершего окна музыкального салона. Тимми, Нора, высокий Харви и Алекс Маус рано утром собираются ловить бабочек; на Алексе брюки-гольф и он слегка с похмелья. Нора с собакой Спаком. Нора - свидетельница на свадьбе Тимми и Алекса. Радостная Тимми и Алекс стоят в его двухместном автомобиле, помахивая рукой в знак прощания, держась за откинутый брезентовый верх; на них соломенные шляпы, украшенные лентами. Вот уже женатые Нора и Харви Клауд, с ними опять Тимми, которая выглядит уже бледной и потерянной, в чем Харви винил городскую жизнь. А потом Тимми исчезла и не появилась снова.

Вот фотомонтаж: но как объяснить внезапное отсутствие Тимми Вилли среди остальных? Его первые фотографии, казалось, провели его через всю коллекцию, уводя временами в сторону и множась в его мыслях; но все-таки не хватало одной-единственной фотографии, чтобы рассказать всю историю жизни без лишних слов и объяснений. Внезапно ему в голову пришла дикая мысль засветить все пленки, собрав их вместе, чтобы они покрылись темными пятнами и ничего нельзя было разглядеть - и все.

Нет. Не все. Было какое-то несоответствие во всем этом. Он снова взял фотографию Тимми Вилли, стоящей у ворот с камерой в руке: вот он, момент несоответствия, - место и время, когда они расставались.

               СУМЕЕТЕ ЛИ ВЫ НАЙТИ ЭТИ ЛИЦА

Он всегда считал себя разумным, здравомыслящим человеком, умеющим использовать доказательства и взвешенные требования; он считал себя исключением в семье, где все отличались ненормальной верой в чудеса и были страшными фантазерами. В педагогическом колледже, где он познакомился с научными методами и логикой, ему на глаза попалась книга Дарвина "Происхождение человека". Сейчас между страницами этой книги он закладывал фотографии после просушки, чтобы выровнять их.

Когда однажды вечером Нора с румянцем на загорелых скулах принесла ему фотоаппарат, прерывисто дыша от какого-то непонятного волнения, он взял его со снисходительным видом и спустился в фотолабораторию, расположенную в подвальном помещении, извлек пленку, проявил и отпечатал ее.

- Ты не должен смотреть фотографии, - сказала ему Нора, - потому что... ну, на некоторых из них мы совершенно голые.

Он пообещал, но при этом подумал о мусульманах, которые читают письма адресатам и при этом должны закрывать уши, чтобы не подслушивать содержание письма.

Они снялись голыми у озера поодиночке и вдвоем, что очень заинтересовало и чрезвычайно расстроило его - ведь это были его сестры. Как бы то ни было, он потом долго не мог смотреть им в глаза. Потом Нора и Тимми Вилли потеряли интерес друг к другу: Нора нашла себе новую игрушку, занявшись картами Виолетты, а Тимми тем же летом встретила Алекса Мауса. Фотографии так и остались лежать между страниц Дарвина, разглядывая обоснованные аргументы и фотографии черепов. И только после того, как он напечатал невероятную, необъяснимую фотографию своих родителей в пасмурный день, он снова отыскал те фотографии. Он тщательно рассмотрел их, он разглядывал их с помощью лупы и увеличительного стекла, изучая их внимательнее, чем он делал это, рассматривая фотографии в книге "Сумеете ли вы найти эти лица?"

И он узнал лица. С того времени ему нечасто приходилось видеть такие четкие и недвусмысленные снимки, как фотография Джона и Виолетты у каменного столика. Он чувствовал, как что-то побуждает и в то же время удерживает его от дальнейшего изучения фотографий. Он был бесстрашным исследователем, но не сказал бы, что это ему было позволено, что он намеревался посвятить всю свою жизнь поиском доказательств и однозначных ответов на самые невероятные вопросы. Хотя случилось именно так. И когда это произошло, ничто больше не могло повлиять на него.

Он был уверен, что нашел объяснение. Это объяснение не было похоже на призрачные описания существования одних миров внутри других или о рассуждениях о субсознании Виолетты.

Сначала он подумал (хотя в душе жила надежда), что он ошибся: его обманули или сыграли над ним шутку. Не считая одного единственного изображения у каменного столика - говоря научным языком, аномалии, не представляющей интереса, - не могли же все остальные быть плющом, изогнувшимся в виде когтистой лапы, отблеском света, падающего на бальзамин, образуя очертания лица? Он знал, что отблески света могут преподнести разные неожиданности и сюрпризы: не могло ли и это быть одним из них? Нет, не могло. Случайно или преднамеренно Нора и Тимми Вилли поймали в кадр существа, которые оказались на грани превращения из нормальных в диковинные. Явно чувствовалось птичье лицо и коготь, все-таки коготь, сжимающий ветку, был рукой, рукой, торчащей из рукава. Если долго вглядываться в снимок, в этом не оставалось сомнения. Эта паутина была не паутиной, а свисающей юбкой женщины, чье бледное лицо проглядывало сквозь темную листву. Почему он не дал им фотоаппарат с более высоким качеством съемки? На некоторых фотографиях они буквально толпились, отступая в расположенное вне фокуса пространство. Какого они были размера? Всех размеров, к тому же еще перспектива была искажена. Такие же по длине, как его мизинец? Такие же по величине, как жаба? Он сделал отпечатки на слайды, разложил их на листе бумаги и часами просиживал над ними.

- Нора, когда ты ходила в лес в тот день, не видела ли ты, ну... чего-нибудь особенного, чтобы сфотографировать?

- Нет. Ничего особенного. Только... нет, ничего особенного.

- Может быть, мы снова можем пойти, с хорошим фотоаппаратом, и посмотрим, что мы сможем увидеть?

- О, Оберон!

Он пролистал Дарвина и перед ним забрезжил слабый свет гипотезы, правда, еще очень далеко, но постепенно он становился ближе. В первобытных лесах, в результате борьбы, продолжавшейся целую вечность, человеческая раса отделилась от своих ближайших родственников - волосатых обезьян. Казалось, что человечество пыталось отделиться не один раз, но все попытки были неудачными; от них не осталось даже и следа, кроме странной, аномальной кости. Человек научился говорить, разводить огонь, делать орудия труда - только поэтому он выжил.

Предположим, что ветви нашего старого фамильного дерева - ветви, которые, казалось, были обречены на гибель - фактически не погибли, а выжили, выжили, узнав искусство, как нечто новое в мире, но совершенно отличное от того, к чему привыкли их старшие братья - мы. Предположим, что они научились становиться невидимыми для очевидцев. Предположим, что они научились жить, не оставляя следа; ни кургана, ни кремня, ни резной фигурки, ни костей, ни зубов.

Он подумал о тысячах лет - сотнях тысяч - которые потребовались человечеству, чтобы узнать все, что оно знает; овладеть мастерством, выйдя из абсолютного невежества животного мира; делать удивительные вещи, неуклюжие черепки которых мы находим среди пепелищ спустя тысячелетия. Предположим, что эта другая раса, время существования которой могло быть установлено, провело все эти тысячелетия, совершенствуя свое собственное мастерство. Грэнди когда-то рассказал историю о том, что в Британии маленькие люди были необычными жителями, которых довели до такого состояния при помощи тайных проделок захватчики, владеющие металлическим оружием - отсюда их первобытный страх и желание избежать всего, что сделано из железа. Может быть, это и так! Перелистывая страницы Дарвина, он думал, что подобно тому, как черепахи наращивали свой панцирь и на шкуре зебры возникали полоски, как люди, подобно детям, учились ходить, говорить и овладевать своим мастерством, так и те, другие изучали свои ремесла, скрываясь и заметая следы, чтобы раса людей сажала растения, производила вещи, строила, охотилась с оружием в руках и не замечала их присутствия.

Они не смогли или предпочли не прятаться от Тимми Вилли и Норы Дринквотер, которые засняли их изображение "Кодаком".

               НЕМНОГОЧИСЛЕННЫЕ ОКНА

С того времени фотография стала для него не просто развлечением, а неким инструментом, хирургическим скальпелем, который срезая лишнее тонкими слоями, добирается до сути и тайна предстает перед его испытующим взглядом. К несчастью, он обнаружил, что сам он не мог быть свидетелем любых доказательств их присутствия. На его фотографиях лес, в котором без сомнения водились привидения, был только лесом. Ему нужны были средства, чтобы решить бесконечно запутанную задачу. Он продолжал верить, - да и как он мог не верить? - что объектив и снятая пленка были бесстрастны, что камера могла придумать или исказить образы не более, чем морозное стекло отпечаток пальца на нем. И все-таки, если бы кто-то был с ним в то время, когда он снимал то, что казалось ему случайным образами - ребенок, обладающий сверхчувствительностью - то иногда эти образы обретали бы лица, правда, едва уловимые и нужно было уметь разглядеть их.

Все-таки какой ребенок?

Доказательства. Число. Во-первых, брови. Он был убежден, что прямая линия бровей, которую некоторые, но не все из них, унаследовали от Виолетты, была одним из тех доказательств, над которыми следовало подумать. У Августа были широкие, темные, сросшиеся над переносицей брови, в которых торчали отдельные длинные волоски, наподобие того, как это бывает у кошки. У Норы были похожие линии бровей, у Тимми Вилли тоже, хотя когда она стала девушкой, она постоянно подбривала и выщипывала их. У большинства детей Маусов, которые были похожи на Грэнди, этого не было - ни у Джона, ни у самого Грэнди.

Оберон тоже не унаследовал этого.

Виолетта всегда говорила, что в той части Англии, откуда она родом, сросшаяся линия бровей означает, что перед вами сильная личность с криминальными задатками, возможно, даже маньяк. Она посмеивалась над этим и над Обероном, но ни в одном энциклопедическом словаре не было ни слова о бровях.

Ладно. Может быть, все связанное с бровями было для него только способом понять, почему он был исключением и не мог видеть их, хотя его камера запечатлевала их, так же, как Виолетта и Нора тоже видели их. Грэнди часами говорил о малых мирах и о тех, кто мог попасть туда, но у него не было оснований, не было оснований; он склонялся над фотографиями Оберона, сосредоточенно вглядывался в них и говорил об увеличении и специальных линзах. Он сам точно не знал, о чем говорит, но Оберон таким образом проделал несколько опытов, пытаясь найти выход. Затем Грэнди и Джон настояли на том, чтобы опубликовать некоторые фотографии из его коллекции в маленькой книжке - "Религиозная книга для детей". Джон посоветовал Грэнди написать свои комментарии и Грэнди так все испортил, что никто, особенно дети, не обратил ни малейшего внимания на книгу. Оберон никогда не простил им этого. Было очень тяжело думать обо всем этом беспристрастно, с научной точки зрения, не считая себя сумасшедшим или полным дураком, когда все считали тебя таковым. Или по крайней мере, некоторые из тех, кто удосужился прокомментировать издание.

Он пришел к заключению, что таким образом они попытались заставить его ослабить борьбу, чтобы в дальнейшем полностью вывести его из игры. Он позволил им сделать это. Он полностью прекратил борьбу. Ее не продолжил ни сын Джона, ни дети младшего брата, ни Виолетта со своим спокойным разумом, ни отважный Август. Он сам был пожизненным холостяком без жены и потомства; фактически, он был почти девственником. Почти. Он не входил даже в эту категорию - у него никогда не было любимого человека.

При этой мысли он ощутил легкую боль. Он прожил всю свою жизнь, страстно желая недосягаемого, а такая жизнь при известных обстоятельствах приводит к равновесию между разумом и безумием. Он не мог пожаловаться. В какой-то степени все они были здесь изгнанниками, по крайней мере, он разделил это с ними и не завидовал чужому счастью. Наверняка, он не завидовал Тимми Вилли, которая уехала отсюда в город; он не осмеливался завидовать Августу. Перед ним всегда были эти немногочисленные окна - серые и черные, неизменно спокойные, с рамами, открывающимися в этот опасный мир.

Он закрыл папку - при этом пахнуло старой, потрескавшейся черной кожей - и вместе с этим возникало желание отложить новую попытку классификации других фотографий на следующий день. Он мог бы оставить все как было, в разрозненных частях, с аккуратными, но недостаточными пояснениями. Это решение не встревожило его. В своей прошлой жизни он часто пытался переклассифицировать все заново и каждый раз приходил к одному решению. Он терпеливо привел в порядок фотографии и встал, чтобы взять из тайника большую выставочную книгу, обернутую клеенкой. На ней не было никакой надписи, она была ни к чему. Там было множество старых фотографий примерно двадцатилетней давности. Альбом был ровесником старой папке с его первыми снимками. Там были представлены другие его фотографии.

Легче сказать, когда он стал ученым, чем когда он перестал быть им; это был момент, если он был на самом деле, когда его натура дала трещину и предала его и он забросил великое исследование ради... ради чего? Искусства? Разве снимки в клеенчатой книге можно было считать произведениями искусства, а если нет - стоило ли заботиться о них?

Любовь. Разве он отважился назвать это любовью?

Он положил книгу на черный портфель. Вся жизнь прошла перед его глазами в свете потрескивающий и шипящей лампы. Ночной мотылек коснулся своими легкими крылышками белого пламени и упал на стол.

               УВИДЕТЬ, ЧТО МОЖНО

В покрытом мхом лесной пещере Дэйли Алис сказала Смоки: "Он сказал: давай пойдем в лес и посмотрим, что мы увидим. Он подготовил свой фотоаппарат. Иногда он брал маленькую камеру, а иногда большую деревянную с прикрученными ножками. Мы взяли с собой завтрак. Мы приходили сюда много раз. Мы приходили сюда в жаркие солнечные дни, и поэтому Софи и я - мы могли снять с себя всю одежду. Мы бегали и говорили "смотри, смотри", а иногда "о, они исчезли", когда были не совсем уверены, что видели что-то где-то..."

- Снимали одежду? А сколько вам было лет?

- Я не помню. Восемь. Может быть, мне было двенадцать.

- Это было необходимо - искать?

Она засмеялась низким грудным смехом, вытянувшись во всю длину, и легкий ветерок ласкал ее теперь тоже обнаженное тело.

- В этом не было необходимости, - сказала она. - Это было просто смешно. А тебе не нравилось снимать одежду, когда ты был ребенком?

Он вспомнил, что он чувствовал тогда: невероятный подъем, свободу, когда сдержанность была отброшена в сторону вместе с одеждой. Это было совсем непохоже на сексуальные ощущения подростков, но чувство было очень сильным.

- О, Оберон не в счет. Он был... я догадываюсь, ну, одним их них. Фактически я предполагаю, что мы делали это из-за него. Он становился, как ненормальный.

- Еще бы! - мрачно отозвался Смоки.

Некоторое время Дэйли была спокойна. Затем она сказала: "Он никогда не обижал нас. Никогда, никогда не заставлял нас делать что-либо. Это мы все придумывали и предлагали, но не он. Мы поклялись сохранить тайну и мы заставили его поклясться. Он был, как дух, как Пан, или что-то в этом роде. Мы приходили в возбуждение от его волнения. Мы бегали кругами, пронзительно кричали и катались по траве. Это была какая-то магия.

- Ты никогда не рассказывала об этом.

- Нет. Не было случая. Кроме того, все знали об этом, кроме мамы, папы и тетушки Клауд, но они никогда ничего не рассказывали. Правда, позже я разговаривала об этом со многими людьми и все они, как и ты, удивлялись. И они спрашивали: "Что, Оберон брал вас в лес, чтобы посмотреть, что можно увидеть?"

Она снова улыбнулась.

- Я догадываюсь, что ему это не давало покоя много лет. Я не знаю никого, кто обижался бы на это. Я догадываюсь, что он собрал все снимки.

- Психологическая травма.

- О, не будь таким глупым.

Он погладил свое обнаженное тело, отливавшее жемчужным блеском в лунном свете.

- Он когда-нибудь видел обнаженное женское тело. Я имею в виду, кроме...

- Нет. Никогда.

- А вы?

- Мы думали, что да.

Она, конечно, была уверена в этом: по утрам они прогуливались наблюдая и ожидая, что их поведут в то место, где они никогда не были, но которое было для них удивительно знакомым, место, где тебя возьмут за руку и скажут: "Мы здесь". А вы должны отвернуться и тогда увидите их.

А они услышат шаги Оберона где-то позади и не смогут показаться или ответить ему, хотя это именно он привел их сюда; но они потом ушли от него и пошли собственным путем.

Софи? Алис?

               НО ЭТО ТАК

Летний домик изнутри светился голубым свечением, за исключением той комнаты, где слабо горела лампа. Оберон, нервно и быстро потирая руки, кругами ходил по комнате, заглядывая во все углы и ящики. Наконец, он нашел то, что искал - большой конверт мраморной бумаги, один из многих, что у него были когда-то. В этом конверте ему давным-давно прислали из Франции платиновую печатную бумагу.

Острая боль, сравнимая только со страстным желанием пронзила все его тело, но вскоре боль утихла и это произошло гораздо быстрее, чем отступает желание. Он взял клеенчатый альбом и вложил его в мраморный конверт. Потом он взял старую перьевую ручку (он никогда не разрешал своим ученикам писать шариковыми ручками) и дрожащим, как если бы смотреть на буквы через слой воды, почерком надписал конверт: для Дэйли, Алис и Софи. Ему показалось, что с его сердца упала огромная тяжесть. Он дописал: лично в руки. Он хотел поставить еще восклицательный знак, но передумал; только крепко заклеил конверт. На черной папке он не стал указывать имени. Все остальное не предназначалось кому бы то ни было.

Закончив с этим, он вышел во дворик. Птицы почему-то все еще не проснулись. Дойдя до конца лужайки, он хотел помочиться, но не смог, вернулся и сел в парусиновое кресло, слегка потемневшее от росы.

Он всегда представлял себе, хотя и не верил, этот момент. Он представлял себе, что это произойдет в сумерках и что спустя годы он безнадежно и с горечью поддастся этому; кто-то подойдет к нему в сумерках, неслышно ступая по саду, не касаясь даже цветов. Возможно, это будет ребенок, как будто сошедший с античной фотографии, чьи серебряные волосы будут как бы освещены солнцем, которое уходит за горизонт. И этот ребенок заговорит с ним и он скажет: "Да, ты знал нас. Ты единственный подошел ближе всех к нашей тайне. Без тебя никто не сможет приблизиться к нам. Без твоего безрассудства они не смогут увидеть нас; без твоего одиночества они не смогут полюбить друг друга и рожать детей. Без твоего неверия они не смогут поверить. Я знаю, как тяжело тебе думать, что мир развивается таким странным путем, но это так".

               В ЛЕСАХ

На следующий день на небе стали собираться тучи. Они появлялись не спеша, но казалось, что когда они затянут все небо, то окажутся на расстоянии вытянутой руки от земли. Дорога, по которой они шли, петляла по лесу. Огромные деревья стояли так близко друг к другу, что их корни сплетались так, что казалось, что на дубах растут кленовые листья, а орешник покрыт листьями дуба. Они с трудом пробирались сквозь заросли плюща и подгнившие стволы деревьев, которые перегораживали тропинку.

- Какая чащоба! - сказал Смоки.

- Зато хорошо защищает, - отозвалась Алис.

- Что ты имеешь в виду?

Она вытянула руку вверх ладонью, чтобы посмотреть, не начался ли дождь - на ладонь упала капля, потом другая.

- Здесь никогда не было столько поваленных деревьев, по крайней мере лет сто. Дождь начался уверенно, неторопливо, подобно тому, как собирались облака - это был не легкий моросящий дождик, а настоящий ливень.

- Черт побери, - сказала она, достала из рюкзака мятую желтую шляпу и надела ее, но было совершенно ясно, что им предстоит вымокнуть до нитки.

- Далеко еще? - поинтересовался Смоки.

- До лесного домика? Не очень. Хотя, подожди минуту.

Она остановилась и словно бы рассматривала карту, лежащую перед ними. Непокрытая голова Смоки начала чесаться от стекающих капель.

- Здесь можно срезать путь, - сказала Алис, - можно пойти по тропинке, она должна быть где-то здесь, если только я смогу найти ее.

Они ходили взад-вперед по краю непроходимого леса.

- Может быть, они не сохранили ее, - сказала она, пока они искали. - Они очень страшные. Ведут такой уединенный образ жизни. Они все живут здесь неподалеку и никогда никого не видят.

Она остановилась у неясного просвета в мелколесье и сказала: "Здесь".

Смоки показалось, что она была не совсем уверена. Они углубились в подлесок. Дождь монотонно стучал по листьям, звук падающих капель становился непрерывным и сливался в один, удивительно низкий звук. Небо затянуло тучами, под деревьями было темно, как ночью, и даже серебристые струи дождя не освещали темноту леса.

- Алис?

Он остановился и замер. Все, что он мог слышать - это звук дождя. Он так увлекся поиском предполагаемой тропинки, что потерял ее. Он также сбился и с тропинки, если только она там была. Он снова окликнул Алис, все еще чувствуя уверенность и не имея причины для беспокойства. Он не услышал ответа, но как раз в это время заметил тропинку, которая часто извиваясь бежала между деревьями. Наверное, она нашла ее и быстро прошла вперед, пока он блуждал в зарослях. Он вышел на тропинку и двинулся по ней, совершенно мокрый от дождя. Алис должна была в любой момент появиться перед ним, но ее все не было. Тропинка уводила его все дальше и дальше в лес. Казалось, что она ускользает из-под его ног и он никак не мог заметить, куда она ведет, но больше идти было некуда. Он не смог бы сказать, сколько времени он шел, только тропинка привела его на опушку леса, которую кольцом обступали мокрые от дождя деревья-гиганты.

Внизу на поляне, совершенно нереальный в капающем тумане, стоял дом - самый странный из всех, которые ему когда-либо приходилось видеть. Это был один из ненормальных коттеджей Дринквотера в миниатюре, но только весь цветной: с красной черепичной крышей, с белыми разукрашенными стенами. Он выглядел чрезвычайно странным и совершенно новеньким.

"Наверное, это тот самый дом, - подумал он, - но где Алис?"

Должно быть, это не он, а она потерялась. Он стал спускаться вниз по холму и двинулся по направлению к домику, минуя семейки грибов и красными и белыми шляпками, которые виднелись из мокрой травы. Маленькая круглая дверь с глазком и молоточком широко распахнулась, когда он подошел поближе и появилось маленькое, острое личико. Глаза подозрительно блестели, но на лице расплылась широкая улыбка.

- Извините, - сказал Смоки, - это лесной домик?

- Конечно, ответил человек и шире открыл дверь. - А вы Смоки Барнейбл?

- Да, - ответил Смоки и подумал, откуда он знает его.

- Не соблаговолите ли войти?

Смоки подумал, что если в домике соберется больше двух человек, то он будет переполнен. Он прошел мимо мистера Вуда, на котором красовался как будто ночной колпак, и тот протянул руку, приглашая Смоки войти в домик. Смоки никогда не видел такой длинной и узловатой руки.

- Очень мило с вашей стороны пригласить меня, - сказал Смоки и маленький человечек улыбнулся так широко, что Смоки не мог и подумать, что такое возможно. Его коричневое, как орех, лицо, наверное раскололось бы на две части от уха до уха, если бы он продолжал улыбаться.

Внутри домика было намного больше места, чем показалось ему вначале, или наоборот, меньше - он не мог бы точно сказать. По необъяснимой причине он почувствовал, как в нем поднимается волна смеха. В комнате стояли старые дедушкины часы, бюро с оловянными кружками и подсвечниками, высокая кровать с пуховой периной, покрытая лоскутным одеялом, простеганным так необычно, как ему не приходилось видеть раньше. Еще там был круглый полированный столик на шатких ножках и шкаф, который занимал большую часть комнаты. В комнате было трое удобно расположившихся людей: симпатичная женщина сидела на корточках перед печью, в деревянной колыбели лежал маленький ребенок, который агукал всякий раз, как женщина покачивала люльку, и старая, старая леди, которая сидела в углу, мерно покачиваясь, и быстро вязала длинный полосатый шарф. Все трое, конечно, заметили его появление, но делали вид, что не видят его.

- Садитесь, - протянул певуче мистер Вудс, - и расскажите нам, что с вами произошло.

Смоки охватил какой-то приятное удивление, которое буквально переполняло его, тоненький внутренний голос попытался возразить (с какой стати?), но тут же исчез, лопнул, как воздушный шарик, на который случайно наступили ногой.

- Ну, начал он, - мне кажется я сбился с тропинки, по которой мы шли с Дэйли Алис, но теперь я нашел вас и не знаю, что с ней.

- Хорошо, - сказал мистер Вудс. Он усадил Смоки за стол в кресло с высокой спиной и достал из серванта стопку расписанных голубыми цветами тарелок, которые он расставил по столу как колоду карт.

- Вам следует немного подкрепиться, - сказал он.

Как по команде женщина вынула их духовки лист протвиня, на котором пеклась единственная ароматная плетеная булочка. Ее-то мистер Вудс и положил на тарелку Смоки, изучающе глядя на него. Булочка была не просто плетенкой - на ее поверхности полосками теста была выложена пятиконечная звезда, посыпанная сахаром. Смоки немного подождал, пока подадут еду другим, но булочка пахла так ароматно, что он поднес ее ко рту и съел в мгновение ока. На вкус она была так же восхитительна, как и на запах.

- Я только что женился, - сказал он и мистер Вудс кивнул. - Вы, наверное, знаете Алис Дринквотер.

- Да.

- Мы думаем, что будем счастливы вместе.

- И да и нет.

- Что? - удивленно воскликнул Смоки.

- Что вы сказали, миссис Андерхил? Счастливы вместе?

- И да и нет, - повторила миссис Андерхил.

- Но как... - начал Смоки и вдруг невероятная печаль нахлынула на него.

- Все это - часть сказки, - сказала миссис Андерхил, - но не спрашивай меня, как это произошло.

- Это что-то особенное, - с вызовом сказал Смоки.

- Ну, ладно, - вмешался мистер Вудс, - ведь ты знаешь, что это не так.

Его лицо вытянулось и стало задумчивым. Он уложил подбородок в огромную ладонь, сложенную лодочкой, а длинными пальцами другой руки забарабанил по столу.

- Скажи нам, какой подарок она тебе подарила?

Это было очень несправедливо. Она отдала ему все. Всю себя. Почему она должна дарить ему еще какой-то подарок? Но как только он сказал это, он вспомнил, что в свадебную ночь она предложила ему настоящий подарок.

- Она отдала мне, - гордо сказал он, - свое детство, потому что у меня его не было. Она сказала мне, что я могу пользоваться им, когда захочу.

Мистер Вудс уставился на него.

- А она дала тебе портфель, чтобы положить его туда? - лукаво спросил он. Его жена, если это была она, кивнула при этих словах. Мистер Андерхил самодовольно качнулась в кресле. Даже ребенок агукнул с таким видом, что казалось, будто он ведет счет.

- Это не имеет значения, - сказал Смоки. С того времени, как он съел плетеную булочку, его настроение постоянно менялось и было похоже на постепенный переход от одного времени года к другому. Осенние слезы выступили на глазах.

- Это не имеет никакого значения. Я не мог принять подарок. Видите ли - это было трудно объяснить - когда она была маленькая, она верила. Вся семья верила. А я нет. Я думаю, они верят до сих пор. Теперь это просто безумие. Как я мог верить в это? Я бы хотел поверить в чудеса и увидеть их, но если со мной этого никогда не произошло, как я мог принять ее подарок?

Мистер Вудс энергично затряс головой.

- Нет, нет, - сказал он. - Это совершенно прекрасный подарок.

Он пожал плечами.

- Просто у тебя нет портфеля, чтобы сложить туда это все. Смотри! Мы подарим тебе подарки. Настоящие. Он откинул крышку горбатого сундука, обитого черным железом. Внутри что-то блестело.

- Смотри! - сказал он, доставая длинную змейку ожерелья, - золото!

Все остальные смотрели на Смоки, улыбнувшись при появлении подарка и ожидая его изумлений и благодарности.

- Вы... очень добры, - заикаясь проговорил Смоки, а мистер Вудс тем временем набросил ожерелье на шею Смоки и обмотал несколько раз, как будто собирался задушить его. Золото не было холодным, как и положено быть металлу, наоборот - оно было теплым, как его тело. Оно было таким тяжелым, что оттягивало шею, заставляя его отклоняться назад.

- Что еще? - спросил мистер Вудс, оглядывая его и приложив палец к губам.

Миссис Андерхил одной из своих спиц указала на кожаную коробочку, стоявшую на серванте.

- Правильно, - сказал мистер Вудс. - А как насчет этого?

Цепляясь за коробочку кончиками пальцев, он подтягивал ее к себе, пока коробочка не упала ему в руки. Он с шумом открыл крышку.

- Шляпа!

Это была красная шляпа с высокой мягкой тульей, перехваченная заплетенными косичкой ремешком, на котором плавно покачивались перья белой совы. Мистер Вудс и миссис Андерхил одновременно ахнули и придвинулись ближе, пока мистер Вудс водружал шляпу на голову Смоки. Она была тяжелой, как корона.

- Меня удивляет, - растерянно сказал Смоки, - что случилось с Дэйли Алис.

- Это напомнило мне, - сказал с улыбкой мистер Вудс, - о самых лучших днях прошлого. Он достал откуда-то из-под кровати потрепанный, поеденный мышами саквояж. Он поставил его на стол и бережно пододвинул к Смоки. Казалось его взор слегка затуманился печалью. Его большие руки нежно погладили поверхность саквояжа, как будто это была его возлюбленная.

- Смоки Барнейбл, - сказал он, - вот мой подарок. Даже если бы она захотела, она не смогла бы дать его тебе. Саквояж стар, но достаточно вместителен для этого. Держу пари, что в нем есть комната для...

На его лице промелькнула тень сомнения и он, щелкнул замками в усмешке.

- О, множество комнат. Хватит не только для ее подарка, но и для твоего неверия и для чего-нибудь еще. Сам идет тебе в руки.

Пустой портфель был тяжелее всего.

- Вот и все, - сказала миссис Андерхил и старые часы мелодично зазвенели.

- Пора идти, - сказала миссис Вудс и ребенок нетерпеливо зачмокал.

- Что случилось с Алис? - задумчиво сказал мистер Вудс.

Он дважды обошел комнату, выглядывая в маленькие окошки и заглядывая во все углы. Он открыл дверь; прежде, чем снова быстро захлопнул ее. Смоки выглянул в абсолютную темноту и услышал долгий сонный шепот. Мистер Вудс поднял палец, озаренный внезапной идеей, его брови взметнулись вверх. Он подошел к высокому шкафу на кривых ножках, который стоял в углу комнаты, рывком открыл его дверки и Смоки увидел мокрый лес, по которому он шел вместе с Алис, и далеко-далеко саму Алис. Мистер Вудс указывал внутрь шкафа.

- Было очень мило с вашей стороны, - сказал Смоки, входя в шкаф, - отдать мне все это.

- Забудь об этом, - сказал мистер Вуд и голос его неопределенно звучал вдалеке. Дверцы шкафа захлопнулись за Смоки с долгим звуком, похожим на звучание огромного гудящего колокола. Он прошел под мокрыми ветками, наклоняясь и отводя их руками.

- Ради бога, что случилось, - воскликнула Дэйли Алис, когда увидела его.

- Я был у Вудсов.

- Представляю. Посмотри на себя.

Толстые стебли ползучих растений каким-то образом обвивались вокруг его шеи. Острые колючки впились в его тело и нацеплялись на рубашку.

- Черт побери, - только и смог выговорить он.

Алис засмеялась и начала стряхивать листья с его волос.

- Ты что, упал? Как ты умудрился набрать полную голову опавших листьев? А это что у тебя?

- Портфель, - сказал Смоки. - Теперь все в порядке. - Он поднял руку и показал ей старое осиное гнездо, которое держал в руке, тонкие стенки тут же рассыпались на кусочки и обнажили множество внутренних ячеек. Божья коровка похожая на капельку крови выползла оттуда и тут же улетела.

- Полетела домой, - сказала Дэйли Алис. - Теперь все в порядке. Знаешь, тропинка была здесь всегда. Пойдем.

Его рюкзак, пропитанный водой, оттягивал плечи. Ему отчаянно захотелось сбросить его. Но Смоки последовал за ней по протоптанной колее и вскоре они подошли к страшно замусоренному, очень большому участку земли, расположенному чуть ниже разрушающегося глиняного берега. Посреди участка стояла потемневшая лачуга, покрытая толью, которая была привязана к стропилам обрывками веревки для сушки белья. Старенький пикап стоял без колес во дворе и мимо него крадучись шла черно-белая мокрая и злая кошка. Женщина в фартуке и галошах махала им рукой из связанного проволокой курятника.

- Это Вудсы, - сказала Дэйли Алис.

- Да.

Но даже когда перед ними уже стояли чашечки с дымящимся кофе, а Эми и Крис Вудс болтали о всякой ерунде и от его сброшенного рюкзака на линолеуме расплывалась большая лужа, все равно Смоки чувствовал его тяжесть на своих плечах, и никак не мог избавиться от этого ощущения и, более того, ему казалось, что он всегда нес на себе этот груз. Он подумал, что, может быть, так оно и было.

В памяти Смоки очень мало что осталось о том, как прошел этот день, да и остальные дни их путешествия. Позже Дэйли Алис будет напоминать ему то об одном, то о другом событии, как будто ей больше не о чем было помнить, и он будет отвечать: "Да, да", хотя он и не помнил всего, о чем она говорила.

В тот самый день Клауд, сидя на веранде у карточного столика и думая только о том, чтобы продолжать мысленно следовать за путешественниками, перевернула козырную карту, под названием "Тайна" и только собиралась положить ее на место, как вдруг дыхание ее стало затрудненным и она задрожала. Глаза ее неожиданно наполнились слезами и когда мать пришла звать ее к завтраку, Клауд, с красными глазами и все еще потрясенная тем, что она знала или о чем подозревала, без сомнений и колебаний рассказала ей, о чем она узнала. А когда Смоки и Дэйли Алис вернулись - загоревшие, слегка поцарапанные, но счастливые, они увидели, что окна закрыты шторами. Смоки не знал об этом старом обычае, а на крыльце с торжественно-печальным видом стоял доктор Дринквотер.

- Умер Оберон, - сказал он.

               МЕЖДУ ПРОЧИМ

Грачи, во всяком случае, Смоки думал, что это грачи, вернулись домой, стайкой пролетев по затянутому облаками, холодному небу, и уселись на голые еще деревья, разбросанные по вновь вспаханному мартовскому полю. Поломанная изгородь из штакетника отделяла поле от дороги, по которой шел путешественник в треугольном капюшоне. У него под ногами рядами росли грибы с белыми и красными шляпками, а на лице путешественника было выражение тревоги или удивления, потому что последний в ряду маленький грибок приподнял свою красную шапочку и, хитро улыбаясь, смотрел на него из-под полей своей шляпки.

- Это оригинально, - сказал доктор Дринквотер, указывая на картину бокалом, наполненным хересом. - Один художник подарил ее моей бабушке Виолетте. Он был ее поклонником.

Детскими книгами Смоки были сочинения Цезаря и Овидия, и он никогда прежде не видел таких работ. Он был потрясен и не мог объяснить, почему. Картина называлась "Между прочим" и это звучало в его ушах, как легкий шепот. Маленькими глотками он потягивал херес. В дверь позвонили и он увидел, как мать торопливо вышла из гостиной, на ходу вытирая руки о фартук.

Расстроенный меньше других, он постарался быть полезным в семейном горе. Вместе с Руди Флудом он выкопал могилу на кладбище, где хоронили всех Дринквотеров. Там уже были похоронены Джон, Виолетта, Гарви Клауд. День был ужасно жарким; над тяжело опущенными ветками кленов висела легкая дымка, как будто деревья тяжело дышали под порывами изредка набегающего ветерка. Руди с видом знатока выбрал место; его рубашка взмокла от пота; с их лопат соскальзывали черви, а темные, прохладные комья земли на ярком свету быстро бледнели и высыхали.

На следующий день стали собираться родственники и знакомые. Это были почти все, кто присутствовал на их свадьбе. На некоторых была та же одежда, что и на свадебном вечере, так как они не предполагали, что с кем-то из Дринквотеров может произойти нечто подобное так скоро; Оберон был похоронен без отпевания, только на фисгармонии исполнили длинный реквием, который теперь прозвучал как-то спокойно и почти радостно.

- Почему это, - сказала мать, внося небесно-голубой поднос из пирекса, покрытый фольгой, - каждому кажется, что после похорон все умирают от голода? Ну, да это неплохой обычай.

               ХОРОШИЙ СОВЕТ

Грузная тетушка Клауд спрятала свой мокрый носовой платок в рукав черного платья. Доктор Дринквотер одел мундштук на трубку из шиповника, которой он пользовался очень редко, отложил ее в сторону и уставился на нее тяжелым взглядом, как бы удивляясь, что она несъедобна.

- Царство ему небесное и пусть земля ему будет пухом, - торжественно произнес он.

- Я думаю, теперь мы можем приступить к еде, - сказала входя мать.

- Кладите еду в тарелки. Возьмите бокалы. Смоки, возьми бутылку - я принесу еще.

Софи сидела за обеденным столом вся в слезах. Не задумываясь, она села на место Оберона, который по субботам всегда приходил обедать за общий стол.

- Как я могу забыть, - проговорила она через салфетку, прикрывая лицо.

- Он так любил всех нас... - не отнимая от глаз салфетку, она быстро вышла из столовой. Со времени своего возвращения Смоки с трудом заставлял себя посмотреть ей в лицо и сейчас он бросил взгляд на ее удаляющуюся спину.

- Ты и она были его любимцами, - сказала Клауд, дотрагиваясь до руки Дэйли Алис.

- Думаю, что мне следует пойти и посмотреть, где Софи, - сказала мать, нерешительно глядя на дверь.

- Сиди, мать, - мягко сказал доктор. - Ей сейчас никто не поможет.

Он положил Смоки картофельного салата, стоявшего на столе среди поминального обеда.

- Ну, вот. Это было тридцать лет назад...

- Ты ошибаешься, - сказала мать, - уже более сорока пяти лет.

- Может быть. Мы здесь не замечаем времени. Благодаря заботе государства о наших детях, мы открыли маленькую частную школу. Это не было данью моде. Но получилось так, что в нашей школе мы установили стандарт. Государственный стандарт. Наши дети стали читать и писать так же хорошо, как и другие и изучать математику; но в программе говорилось, что они должны изучать историю, и основы гражданского права и множество всякой другой ерунды, которую мы не считали нужной. В конце концов, если вы умеете читать, мир книг открыт для вас, а если вы любите читать, то всегда будете это делать. Если же нет, то вы все равно все забудете, как бы вас ни заставляли учить. Люди в округе не так уж невежественны; у них есть какие-то мысли, или даже множество мыслей, о том, что именно следует знать и очень мало что из этого они изучали в школе.

- Ну, и дело повернулось так, что наша начальная школа была закрыта и всем детям приходилось ездить в другую школу в течение двух лет...

- Власти сказали, что наша программа не готовит детей к реальной жизни, - добавила мать.

- А что значит "реальная жизнь"? - запальчиво спросила Клауд. - Все что я наблюдала позже, отнюдь не казалось мне реальным.

- Это было сорок лет назад, Нора.

- Ну, и что изменилось с того времени?

- Некоторое время я посещала общеобразовательную школу, - сказала мать.

- Это было не так уж плохо. Только вам нужно всегда приходить туда в строго определенное время и каждый день - весной и зимой, в дождь и в жару. Кроме того вам не разрешат уйти, пока не закончатся все занятия.

- Ну, и как основы гражданского права и все прочее? - спросила Дэйли. Алис, стискивая под столом руку Смоки, потому что заранее знала ответ.

- Ну, ты ведь знаешь, что я не помню ничего из этого. Ни-че-го.

Так Смоки впервые получил представление о системе школьного образования. Большинство детей, которых он знал, забывали все, чему их учили в школе, как только они покидали свои классы.

- Дети, - сказал бы он, - вам следовало бы ходить в школу к моему отцу, и он бы не позволил вам ничего забыть. С другой стороны, когда его спрашивали о старых школьных истинах, таких как верность, или День посадки деревьев, или о принце Генри Навигаторе, он проявлял полное невежество. Все считали его странным, если обращали на него внимания.

- Итак, отец Клауд Берри попал в беду из-за того, что ему не позволяли посещать школу, - продолжала говорить тетушка Клауд. - Дело дошло до Верховного суда штатов.

- Но мы были вне подозрений, - сказал доктор.

- Случай все решил в нашу пользу, - добавила Мом.

- Хотя никто и не слышал об этом, - доктор вытер губы ладонью. - Мне кажется, что суд был и сам удивлен таким решением и все успокоилось. С того времени нас никто не беспокоил.

- Мы получили хороший совет, - сказала Клауд, опуская глаза и все молча согласились с ней.

Смоки, взяв еще один бокал шерри, начал говорить о лазейках в программе, о которых он был наслышан, и о превосходном образовании, которое он получил, и что он не видит другого способа получить настоящее образование, как вдруг доктор Дринквотер неожиданно ударил по столу ладонью, как судья молоточком для установления тишины, и воззрился на Смоки. Его глаза горели от внезапно пришедшей ему идеи.

               КАК НАСЧЕТ ТОГО

- Ну, как насчет того? - спросила Дэйли Алис много позже, когда они уже лежали в постели.

- Чего?

- Того, что предложил папочка.

Было жарко и они укрывались только одной простынкой, да и ту, начиная с середины ночи, сдувало ветерком.

- Я не знаю, - бездумно ответил он, чувствуя себя не в силах противостоять охватившей его сонливости. Он попытался задуматься над более определенным ответом, но вместо этого погрузился в сон. Она нервно заворочалась и он снова очнулся ото сна.

- Что?

- Я думаю об Обероне, - спокойно сказала она, уткнувшись лицом в подушку. Он приподнял ее и она, спрятав лицо у него на плече, всхлипнула. Он погладил ее волосы, нежно погрузив в них пальцы. Она очень любила, когда он ласкал ее так, пока она не заснет. А когда она уснула, он обнаружил, что лежит, уставившись в блестящий иллюзорный потолок, слегка удивленный своей бессонницей и ничего не зная о неписаном правиле, согласно которому супруг не должен засыпать раньше, чем уснет его жена. Это было правило, о котором ничего не говорилось в его брачном контракте.

- А все-таки, что же насчет того?

Его пригласили сюда, приняли - с этим нельзя было спорить. Но с того времени не было сказано об их совместном будущем, да и сам он не задумывался об этом: он не имел привычки заглядывать в будущее, поскольку его настоящее было таким неопределенным.

Но теперь, когда уже не было неизвестности, он должен был принять решение. Он осторожно положил руки за голову, чтобы не потревожить спокойный сон Алис. Каким он был человеком, если только он вообще был им? Неизвестно, он всегда был никем. Теперь в нем появилось достоинство, характер, симпатии и антипатии. Понравилась или нет ему идея о том, чтобы жить в этом доме, преподавать в школе, заняться религией? Подходило ли это к его характеру?

Он посмотрел на смутно белеющую цепь снежных вершин, которые напоминали тело Алис, свернувшейся под простыней. Если он и был личностью, то это она сделал его таким. А если он и был человеком, то очень незначительным, маленький человечек в чьей-то повести, маленькая роль, которую он согласился играть. У него будут свои входы и выходы, он будет участником диалогов. А если человек окажется слишком ершистым, то учителю или кому-нибудь еще не будет до этого никакого дела - все будет идти своим чередом.

Он внимательно прислушался к себе, пытаясь обнаружить чувство обиды. Но вместо этого обнаружил, что в нем поднимается ностальгия по утерянной неизвестности, анонимности, по бесконечным возможностям, которые она давала; но он также чувствовал рядом с собой ее дыхание и дыхание улья большого дома и, ощутив себя, живущим в одном ритме с ними, он уснул, так ничего и не решив.

Когда тени под луной мягко переместились с одного конца Эджвуда на другой, Дэйли Алис приснилось, что она стоит на цветущем лугу, а на холме растет дуб и рядом с ним колючий шиповник. Их ветки так тесно переплелись, что казалось, они крепко обнялись. А в другом конце дома Софи приснилось, что в ее локте есть крошечная дверца, которая со скрипом открывается и сквозь которую проникает ветер, достающий до самого сердца. Доктору Дринквотеру приснилось, что он сидит за своей пишущей машинкой и пишет следующее: "Есть старое, старое насекомое, которое живет в земляной норе. Однажды в июне это насекомое надевает свою летнюю соломенную шляпку, берет свою дудочку, посох и фонарик и, подобно червяку добирается до лестницы, которая ведет к дверце в голубое лето". Это показалось ему чрезвычайно важным, но когда он проснулся, то не смог вспомнить ни слова, как ни старался. Матери, спавшей рядом с ним, снилось, что он не в своем кабинете, а с ней на кухне, а она вынимает из духовки протвинь с чем-то коричневым и круглым на нем. Когда же он спросил ее, что это такое, она ответила: "Годы!".

Джонсон

После смерти Джона Дринквотера Виолетта, будучи не в состоянии вынести это горе или даже поверить в случившееся в свои тридцать лет, надолго удалилась в комнаты верхнего этажа. Ее густые темные волосы покрылись преждевременной сединой, она еще больше похудела, так как внезапно полностью потеряла аппетит - все это делало ее старше не по годам, хотя она не выглядела старой. Ее кожа была гладкой и оставалась такой еще много лет; темные живые глаза никогда не теряли своего молодого блеска и невинности - именно это Джон Дринквотер впервые увидел в них в прошлом веке.

               ОТСТУПЛЕНИЕ И ПРОТИВОДЕЙСТВИЕ

Это была комната, окна которой выходили сразу на все стороны. В одном углу под сводами потолка находилась застекленная выступающая ниша - там был установлен большой шезлонг. В комнате стояла кровать занавешенная легкими газовыми занавесками и покрытая пуховым стеганным одеялом и кружевными накидками цвета слоновой кости. Этими накидками еще ее мать покрывала супружеское ложе. Широкий стол красного дерева был завален бумагами и работами Джона Дринквотера. Сначала она думала навести на столе порядок и, может быть, опубликовать часть работ - ему нравилось печатать свои труды - но в конце концов горы бумаг так и остались на столе под торшером на длинной ножке, напоминающей гусиную шею; горбатый скрипучий кожаный дорожный сундук, из которого доставались все бумаги с записями и куда они, спустя годы, будут снова сложены; пара покосившихся вельветовых кресел - слегка потертых, но уютных - стоящих у камина; несколько дорогих безделушек: серебряные и черепаховые гребешки и расчески, ярко раскрашенная музыкальная шкатулка, необычные карты. Ее дети, внуки и просто посетители позже будут вспоминать, что именно карты были главной достопримечательностью комнаты.

Ее дети, кроме Августа, не обижались на Виолетту за отрешенность и уединенный образ жизни. Если она и появлялась где-то, то побыв немного, уходила и это казалось лишь продолжением ее обычной рассеянности. Все, кроме Августа, горячо любили ее со всеми недостатками и часто спорили между собой о том, кто разведет огонь в ее камине, прочитает корреспонденцию или первым расскажет новости.

- Август нашел новое использование для своего форда, - сказал как-то Оберон, когда они вместе просматривали некоторые его фотографии. - Он снял колеса и прицепил мотор ремнем к пиле Эзры Медоуза. Мотор будет приводить в действие пилу и пилить дрова.

- Я надеюсь, они не заедут слишком далеко, - ответила Виолетта.

- Что? О нет, - сказал Оберон, догадавшись, что имела в виду Виолетта и рассмеялся, представив себе, как форд с пилой вместо колес продирается по лесу, спиливая за собой все деревья.

- Нет, машину поставили на бревнышки, поэтому колеса только крутятся, но никуда не едут.

- О! - Ее тонкие руки тронули подстаканник, проверяя, теплый ли еще чай.

- Очень умно придумали, - сказала она с таким видом, как будто имела в виду совсем другое.

Это была прекрасная идея, хотя она и не принадлежала Августу. Он прочитал об этом в иллюстрированном техническом журнале и уговорил Эзру Медоуза попробовать. Это оказалось немного сложнее, чем было описано в журнале: приходилось все время вскакивать с водительского места, чтобы изменить скорость движения пилы, а машину, установленную на кучке дров, заводить рукояткой и кричать: "Что? Что?" Эзра из-за шума ничего не слышал и Август был не очень заинтересован в распиливании дров таким образом. Но он обожал свой форд и хотел испробовать все его возможности - от езды по железнодорожным путям, напоминающей скачку, до фигурного катания со скольжением и поворотами на замерзшей поверхности озера. Недоверчивый Эзра не выказал и тени сомнения ко всему, что проделывал Август со своим фордом, хотя недоверчивость была свойственна всем членам его семьи. Проделывая все эти эксперименты, Август частенько отвлекал от работы по дому его дочь Эми. Однажды тщательно стирая остатки муки с противня, она с изумлением увидела, как приводной ремень пилы сломался и яростно затрепыхался, издавая оглушительный шум. Август выключил мотор.

- А теперь посмотри, Эзра. Посмотри на все это.

Свежеспиленные дрова валялись повсюду, громоздясь и издавая сладковатый запах смолы и свежеиспеченных кондитерских изделий.

- Вручную ты провозился бы не меньше недели. Что скажешь?

- Ты прав.

- А ты что думаешь, Эми? Правда хорошо?

Она улыбнулась и стыдливо опустила глаза, как будто хвалили ее. Эзра молча помог Августу одеть колеса на автомобиль. Молчание было весьма напряженным, так как минутой раньше Эзра грубо оборвал Эми и она, опустив голову, чтобы не показать, как она расстроена, медленно ушла в дом. Августу показалось, что фермер испугался, что если он скажет Эми еще какую-нибудь грубость, то его настигнет возмездие. Но теперь он был вне опасности. Что касается Августа, то он, в отличие от младшего сына как это было во всех старых сказках, не мог потребовать руки его дочери после выполнения трудного задания.

Возвращаясь домой на своем форде по знакомой дороге, поднимая клубы знакомой пыли, Август остро ощущал единство своего автомобиля и непостижимо таинственного лета, хотя кому-то, может быть показалось бы, что они явно не соответствуют друг другу. Без всякой надобности он подрегулировал двигатель и бросил соломенную шляпу на сиденье перед собой и подумал, что если вечер будет тихим, то можно будет поехать на рыбалку в одно из известных ему местечек. Он испытывал блаженство - чувство, которое теперь нередко охватывало его, и впервые оно пришло к нему, когда он приобрел свой автомобиль, поднял капот и увидел двигатель и все прочие детали мотора, которые были так же необходимы, как человеку внутренние органы. У него было ощущение, что наконец-то он узнал о мире достаточно для того, чтобы жить в нем, он ощущал единство мира и своего знания о нем. Он называл это чувство подростковым и действительно чувствовал себя, как подросток. Временами, когда его охватывало буйное веселье, он удивленно спрашивал себя, не было ли это связано с его фордом. Август думал, что он не встречал ничего более целеустремленного и совершенного - это была судьба и он следовал ей.

Казалось, что кто-то задался целью мешать ему. Когда он сказал папику (он называл своего отца "папиком" про себя и в присутствии Эми, хотя никогда не обращался таким образом к Джону), что им здесь не помешал бы гараж, где можно было бы ремонтировать автомобили и небольшая заправочная станция, и выложил перед ним брошюрки и проспекты, которые он получил в компании по продаже фордов, где были указаны все расходы на создание такого небольшого агентства, его отец лишь улыбнулся и в течение целых пяти минут сидел, кивая, пока Август объяснял ему все это. Он выслушал сына только лишь из любви к нему и еще потому, что любил быть снисходительным. Август не предлагал себя в качестве агента компании - он знал, что шестнадцать лет - слишком небольшой возраст для такой работы, но он был бы счастлив заправлять автомобили и производить мелкий ремонт, очень счастлив. Выслушав сына, отец сказал:

- Тебе бы хотелось иметь собственный автомобиль?

Конечно, Августу хотелось, но он чувствовал, что с ним обращаются, как с мальчишкой, хотя он так тщательно продумал идею с гаражом, прежде, чем обратиться к отцу. А его отец только улыбнулся, как будто услышал о каком-то сумасшедшем детском желании и чтобы успокоить его, купил сыну автомобиль.

Но это не решило проблемы. Папик не понимал этого. Перед войной все изменилось. Никто ничего не знал. Вы могли ходить на прогулку в лес, сочинять разные истории и увидеть все, что вы хотели. Но сейчас ничему не было оправдания. Теперь над всем господствовало знание и только знание о том, как управлять миром и что нужно сделать для того, чтобы управлять им. "Водитель форда модели Т легко и просто включит зажигание. Управление осуществляется следующим образом..." И Август штудировал все эти инструкции самым тщательным образом.

               ОТЛИЧНАЯ ИДЕЯ

- Тебе нужен свежий воздух, - сказал он своей матери в тот день. - Пойдем, я повезу тебя на прогулку.

Он подошел, чтобы взять ее за руки и помочь ей подняться с кресла, и хотя она и протянула ему руки, они оба знали, что она не сможет подняться и тем более поехать с ним, так как уже не раз предпринимала такие попытки. Она сжала протянутые к ней руки.

- По этим дорогам мы все равно не сможем ехать быстрее пятнадцати миль в час...

- О, Август.

- Не охай, - сказал он, усаживаясь рядом с ней и уклоняясь от ее поцелуя.

- Ты прекрасно знаешь, что с тобой не происходит ничего особенного, я имею в виду ничего действительно серьезного. Ты просто сидишь.

И это был он, ее ребенок, который был вынужден говорить так строго со своей матерью, будто она была непослушной девочкой, хотя были другие старшие дети, которым следовало бы больше заботиться о матери.

- Расскажи мне, как прошло распиливание дров, - сказала мать, - маленькая Эми тоже была там?

- Она не такая уж и маленькая.

- Нет, нет. Конечно, нет. Она такая хорошенькая.

Ей показалось, что он покраснел, а ему показалось, что она заметила это. Он страшно смутился, он решил, что будет не совсем прилично, если его мать подумает, что он относится к девушкам иначе, чем с забавным равнодушием. По правде сказать, он действительно не испытывал к девушкам других чувств, кроме равнодушия и все это знали.

- Послушай, мама, - сказал он тоном, не допускающим возражения, - послушай меня внимательно. Ты знаешь, что еще до смерти отца, мы говорили о гараже и создании агентства. Он был не в восторге от этой идеи, но с тех пор прошло четыре года и тогда я действительно был слишком мал. Не вернуться ли нам опять к этому разговору? Оберон считает, что это отличная идея.

- Он действительно так думает?

- Конечно. Ты же знаешь, что скоро каждый захочет иметь свой автомобиль. Каждый.

- О, дорогой.

- Не стоит прятаться от будущего и закрывать на все глаза.

- Нет, нет, ты прав.

Она бросила быстрый взгляд на окна, за которыми висел сонный полдень.

- Ты прав.

В ее словах прозвучала некая многозначительность, но он не заметил этого. Вытянув руку, он быстро взглянул на часы.

- Очень хорошо, - сказал он.

- Я не знаю, - начала она, вглядываясь в его лицо, но не для того, чтобы попытаться прочитать его мысли или установить доверительные отношения, а как смотрят в зеркало - со всей искренностью и мечтательностью.

- Я не знаю, дорогой. Я думаю, что если бы Джон считал, что это хорошая идея...

- Это было четыре года назад, мама.

- Да, это так. Это действительно было четыре года назад.

Она сделала над собой усилие и взяла его за руку.

- Ты ведь знаешь. Август, что ты был его любимцем. Конечно, он любил всех вас, но... Не кажется ли тебе, что он лучше знал, что делать? Он должно быть, думал об этом, он ведь всегда все придумывал. О, нет, дорогой, если бы он был уверен в успехе. Я не думаю, что смогу сделать это лучше него, правда.

Он рывком поднялся на ноги и резко сунул руки в карманы.

- Хорошо, хорошо. Я только прошу тебя, не вини его. Тебе не нравится эта идея, ты боишься всего, что даже отдаленно связано с автомобилями и ты никогда не хотела, чтобы у меня было хоть какое-то свое дело. И не пытайся теперь переложить ответственность на отца.

- Август, - начала было она, но зажала рот руками.

- Хорошо, - сказал Август, - не надо слов. Я догадываюсь, что ты хочешь сказать. Думаю, мне лучше уйти.

В горле стоял комок. Его охватило чувство протеста и неповиновения.

- Может быть, я уеду в город. Я не знаю.

- Что ты хочешь сказать? - Мать говорила слабым голосом, как ребенок, который начинает понимать какую-то страшную и непостижимую истину.

- Что ты хочешь этим сказать?

- То, что есть в действительности, - сказал он, поворачиваясь к ней.

- Я взрослый человек. А что ты думала? Что я буду всю свою жизнь привязан к этому дому? Не собираюсь.

При этих словах ее лицо исказилось от боли и беспомощности. Так мог бы сказать любой молодой человек в возрасте двадцати одного года. Это была неудовлетворенность, которую мог испытывать любой человек. Его планы потерпели крушение и эта мысль жгла его и кипела в нем, как лава. Он бросился к ее креслу и стал перед ней на колени.

- Мама, мама, что с тобой? Ради бога, что с тобой?

Он осыпал поцелуями ее руку, но они жгли ее, как жестокие укусы.

- Боюсь, что это все...

- Нет, нет, ради бога, скажи мне, что я сказал такого ужасного? Что плохого, что я хочу продвинуться в жизни и быть... быть нормальным. Что в этом плохого?

Лава, бушевавшая внутри его, начала извергаться и он даже не пытался остановить ее, да и вряд ли это ему удалось, даже если бы он захотел.

- Что плохого в том, что Тимми Вилли ездит в город? Там живет ее муж и она любит его. Неужели это такой прекрасный дом, что никто даже не смеет подумать о том, чтобы жить вне его? Даже, если женится или выйдет замуж?

- Но в доме так много комнат. А город так далеко...

- Хорошо, а что плохого было, когда Оберон хотел пойти в армию. Тогда была война. Все уходили. Тебе бы хотелось, чтобы мы на всю жизнь остались у твоей юбки?

Виолетта ничего не ответила, на ее ресницах застыли слезы размером с большую жемчужину, она была похожа на обиженного ребенка. Внезапно она очень остро ощутила отсутствие Джона. Она могла излить ему все, что она ощущала и чувствовала, свое понимание и непонимание действительности и хотя он не всегда мог понять ее, он с уважением и почтительностью выслушивал ее излияния. Она могла получить от него совет, предостережение, замечание, мудрое решение, которого она сама никогда не смогла бы принять. Она погладила спутанные волосы Августа, которые не поддавались гребешку и расческе и сказала:

- Но ты ведь знаешь, дорогой, ты знаешь. Ты все помнишь, не правда ли? Ведь помнишь?

Со стоном он уткнулся в ее колени, а она продолжал перебирать и гладить его волосы.

- А элементали, Август - что они подумают? Шум, запах - наглость. Что они должны подумать? Что если ты прогонишь их?

- Нет, мама, нет.

- Они очень смелые, Август. Ты помнишь, когда ты был маленьким, тот случай с осой, ты помнишь, какой храброй была маленькая оса? Ты сам видел. Что, если ты... если ты рассердишь их и они придумают что-нибудь, что-нибудь ужасное. Они могут, ты знаешь, что они это могут.

- Я был совсем маленьким ребенком тогда.

- Неужели ты все забыл? - спросила она, обращаясь как будто и не к нему, а разговаривая сама с собой, спрашивая себя о странном ощущении, которое возникло у нее тогда.

- Ты действительно все забыл? Неужели это правда? А Тимми? А все остальные?

Она приподняла его голову и вгляделась в его лицо, как бы изучая.

- Август, ты забыл, или... Ты не должен, ты не должен забыть, иначе...

- А что, если они даже не обратят на это внимания? Что, если это их вообще не волнует? Как ты можешь быть так уверена, что им это не понравится? Ведь они и так захватили для себя весь мир, разве не так?

- Я не знаю.

- Дедушка сказал...

- Август, дорогой, я не знаю...

- Ну, - сказал он, отстраняясь от нее, - тогда я пойду и спрошу. Я пойду и спрошу у них разрешения. - Он встал. - Если я спрошу у них разрешения и они ответят согласием, тогда...

- Я не представляю, смогут ли они.

- Ну, а если да?

- Как ты можешь быть уверен? О, нет, Август, они могут солгать тебе. Обещай мне, что не сделаешь этого. Куда ты идешь?

- На рыбалку.

- Август?!

               НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НИХ

Когда он ушел, на ее глазах выступили слезы. Она торопливо смахивала горячие капли, которые стекали по ее щекам и не могла объяснить причину этих слез. Она не могла ничего сказать, у нее не хватало слов, а когда она пыталась что-либо объяснить, все сказанное ею, превращалось в ложь или глупость. Она сказала Августу, что они смелые. Она сказала, что они могут солгать. Это может показаться правдой только детям. Когда вы говорите ребенку, что дедушка ушел, в то время, когда его нет в живых, это звучит как правда, потому что, дедушки больше нет. А ребенок спрашивает вас: "А куда он ушел?" И вы обдумываете свой ответ, и он уже не будет таким правдивым. И все-таки вы говорите об этом по возможности правдиво и вас понимают, по крайней мере настолько, насколько вы смогли это объяснить.

Но ее дети уже не были детьми. Она столько лет старалась передать Джону все. Что она знала, при помощи языка, но это было все равно, что ловить ветер в поле. О, какой великий он был человек! Он подошел так близко к пониманию этого, как только могли позволить его сметливость, неутомимое старание, дисциплинированный разум и внимательность.

Но в этом не было какого-либо смысла, или намерения или решения. Думать о них таким образом было все равно, что стараться выполнить работу, только смотрясь в зеркало: заставьте, если сможете свои руки делать все в противоположную сторону - двигаться назад, а не вперед, налево, а не направо. Иногда она думала, что размышления о них были чем-то похожи на зеркало - это был как бы взгляд внутрь себя сквозь зеркало. Но что это могло означать?

Она не хотела, чтобы ее дети навсегда остались младенцами, вся страна, казалось, была полна людьми, которые росли с неистовой силой и хотя она не ощущала себя растущей вместе со всеми, она ничего не предпринимала, чтобы остановить других. Ее страшило лишь одно: если ее дети забудут то, что они знали в детстве, они будут в опасности. Она была уверена в этом. В какой опасности? И как она могла, ради всего святого, защитить их?

На эти вопросы не было ответа. Все это было лишь в мыслях и речь шла о том, чтобы как можно яснее спросить об этом. Джон спрашивал ее: "Действительно ли существуют феи?" И на это не было ответа. Но он очень старался и формулировал вопрос более обстоятельно и в то же время более точно и прямолинейно и все равно ответов не было. Только вопросы приобретали все более совершенную форму и на этом все кончалось. Джон умер, так и не дождавшись ответа.

И все же было кое-что, о чем она знала. На ореховом столике стояла большая пишущая машинка Джона в футляре из черепаховой кости и похожая на старого рака. Ради Августа, ради всех них, она должна сказать то, что знает. Она подошла к столику и села к машинке, положив пальцы, как пианист на клавиатуру рояля и задумалась, как задумывается музыкант перед исполнением нежного печального, почти неслышного ноктюрна. Внезапно она заметила, что не вставила бумагу в машинку. Она поискала листок почтовой бумаги и когда вставила его в машинку, то листок казался маленьким, мятым и невозможно было представить, что он выдержит удары клавиш. Двумя пальцами она начала печатать и на листке появились следующие строчки:

фиалки знают о них

Что дальше? Она передвинула листок и написала:

они не сулят нам ничего хорошего

Она немного поразмыслила над написанным и решительно добавила:

но они также не означают для нас ничего плохого

Она имела в виду, что им было все равно - дарят ли подарки, женятся или что-то происходит - ничто для них не имело значения. Их разум был их собственным, если только он вообще существовал. Иногда она думала, что у них разума не больше, чем у камней или у времен года.

они созданы, но не рождены

Подперев щеку рукой, она перечитала написанное и сказала "нет". Аккуратно зачеркнув слово "созданы", она написала наверху "рождены", затем зачеркнула слово "рождены" и вместо него написала "сделаны". Посмотрев на строчки еще раз, она заметила, что эти исправления не прибавили правдивости ее словам. Все бесполезно! Она сделала пропуск, вздохнула и написала:

ни одна из двух дверей к ним не похожа на другую

Было ли это то, что она хотела сказать? Она имела в виду, что то, что может служить дверью для одного человека, не может быть таковой для другого. Она также имела в виду, что, пройдя однажды через любую дверь, невозможно вернуться, так как она уже перестанет быть дверью. Она имела в виду, что не существует двери, которая бы вела к ним. Она еще раз напечатала последнюю строчку и ниже дописала:

но дверью является дом.

Строчки заполнили уже весь листок и она вынула его из машинки, чтобы перечитать написанное. Виолетта обнаружила, что написанное ею представляло собой краткое изложение некоторых частей последнего издания "Архитектуры", абстрактное, бесстрастное, без каких-либо комментариев, ничем не приукрашенное, довольно жалкое, в котором было не больше пользы, чем всегда. Она смяла листок в руках, думая о том, что она ничего не знала, кроме одного: судьба, которая ожидала всех и ее в том числе, ждала их именно здесь (она была слишком замкнута, чтобы признаться, что ей это известно), поэтому они должны оставаться на этом месте и не уезжать далеко отсюда. Ей казалось, что сама она никогда не покинет его. Это была самая огромная из всех дверей. По воле случая или чьего-то желания она стояла на самой границе где-то и была последней дверью на этом пути. Она еще долгое время будет стоять открытой, затем в течение еще какого-то времени ее можно будет открывать и закрывать, если у вас будет ключ; и наконец, придет время, когда она закроется навсегда и вообще перестанет быть дверью; ей бы очень хотелось, чтобы никто из тех, кого она любила не остался за этой дверью.

               ЧЕГО ТЕБЕ ХОЧЕТСЯ БОЛЬШЕ ВСЕГО

Откуда-то с юга налетел порыв ветра и наживка угодила прямо в рыбий рот. Эзра Медоуз был уверен, что рыба лучше клюет перед дождем, старый Макдональд всегда был уверен в обратном, а Август утверждал, что бывает по-всякому. Лучше клюет на мотыльков и мух, которых нужно наживлять так, чтобы казалось, что они летают над водой.

Было похоже, что рыбалка не шла ему в голову. Он как бы и не старался видеть и замечать что-либо и в то же время он смотрел, пытаясь обнаружить какой-нибудь знак или послание. Стараясь запомнить, он одновременно старался забыть, как обычно появлялся этот некий знак и как он обычно растолковывал его. Ему также следовало постараться не думать об Этом, как о сумасшествии и также не думать и о том, что он делает все это только ради своей матери. Эти мысли, если бы он позволил их себе, могли все испортить. Над поверхностью воды резвился голубой зимородок, его яркое оперение переливалось на солнце всеми цветами радуги, а уходящие лучи вечернего солнца купались в небыстром течении. "Я не сумасшедший", - подумал Август.

Рыбалка полностью отвечала осуществлению его замыслов и при этом место не имело никакого значения: можно было стоять у самой воды, где течение быстрым потоком омывало выступающие из воды камни или уйти под ветвистые ивы, склонившиеся к самой поверхности водной глади. Острота ощущений не ослабевала, даже если, поразмыслив, вы уверялись в том, что самым подходящим местом было то, где вы стояли несколько минут назад, бросая долгие взгляды туда, где стоите теперь и мечтали оказаться среди узорчатой тени, отбрасываемой листьями прибрежных ив. И как только Август осознал это, как только им овладело желание переходить с места на место, нечто подчинило себе его действия - леска сильно дернулась и удочка чуть не вырвалась из его протянутой руки.

Август вздрогнул от испуга, неуклюже перехватил удилище, едва не выронив его, опустил в воду подсак. Тени деревьев растворялись в вечерних сумерках. Вытащенная из воды рыба смотрела на него с глупым удивлением, что свойственно всем пойманным рыбам. Август вытащил крючок, засунул пальцы в костлявый рот рыбы и точным движением сломал хребет. Когда он вынул руку, его пальцы были испачканы скользкой и холодной рыбьей кровью. Недолго думая, он сунул пальцы к себе в рот и облизал их. Зимородок взглянул на него, промчавшись над водой, как стрела, и уселся на вершину сгнившего дерева.

Положив рыбу в плетеную корзинку, Август выбрался на берег и сел в ожидании. Он был уверен, что зимородок смеялся над ним саркастическим, вызывающим смехом. Хотя, возможно, он просто был смешлив. Рыба не превышала семи дюймов в длину - едва хватит на завтрак.

- Если бы мне приходилось питаться одной рыбой, - сказал Август, - я бы вырастил клюв побольше.

- Не следует говорить, пока к вам не обратятся, - сказал вдруг зимородок. - Ведь вы же знаете, что существуют правила приличия.

- Извините.

- Сначала я буду говорить, - продолжал зимородок, - а вы - удивляться, кто я такой, чтобы так говорить с вами. Потом вы осознаете, что это я; потом вы обратите внимание на свои пальцы и на пойманную рыбу и поймете, что вкус ее крови позволил вам понимать голоса птиц и живой природы. Вот тогда мы и побеседуем.

- Я не хотел...

- Предположим, что все так и было. - Зимородок говорил желчным, раздраженным тоном. Августу показалось, что голос исходит из его толстой шеи, покрытой оперением, а глазки выражают досаду и злобность. Вот уж поистине безвредная птица.

- А теперь обратись ко мне, - продолжал зимородок. - Скажи: "О, птица!" А потом изложи свою просьбу.

- О, птица! - сказал Август, умоляюще сложив руки, - скажи мне, можно ли поставить автозаправочную станцию в Медоубруке и продавать форды?

- Конечно.

- Что?

- Конечно.

Ему было неудобно разговаривать с птицей, сидевшей на ветке сгнившего дерева на таком расстоянии, что вряд ли разговор можно было бы назвать беседой. И Август постарался представить себе птицу, сидящей рядом с ним на берегу. Это подействовало. Он даже засомневался, был ли зимородок действительно птицей.

- А теперь, - сказал зимородок, глядя на Августа ярко горящим быстрым безжалостным глазом, - это все?

- Думаю, что да... я...

- Что еще?

- Ну, я думал, что у вас будут некоторые возражения, мол шум, запах.

- Нет.

- О, как это мило с вашей стороны.

- С другой стороны, сказал зимородок и засмеялся хриплым смехом, - раз уж мы оба здесь, ты мог бы спросить меня заодно и еще о чем-нибудь.

- Но о чем?

- Обо всем, спроси о том, чего тебе больше всего хочется.

Август на минуту задумался прежде, чем высказать свою абсурдную просьбу. Его сердце забилось так, что у него перехватило дыхание, он понимал, что ему, может быть, не следовало бы делать этого. Краска бросилась ему в лицо.

- Ну, - сказал он, сдерживая дрожь, - если... есть один фермер и у него есть дочь...

- Да, да, да, - нетерпеливо проговорил зимородок, как если бы он хорошо знал, чего именно хочет Август и не хотел утруждать себя подробностями.

- Но награда будет потом, а сначала давай решим, какая будет плата.

- Плата?

Зимородок быстрым движением поднял голову и завертелся на ветке, поглядывая то на Августа, то на небо, то на быстрое течение как будто обдумывая резкие замечания, которые он скажет, чтобы выразить свою досаду.

- Плата, - сказал он, - плата, плата. Ну, что с тобой делать. Давай назовем это любезностью, если тебе так больше нравится. Любезность в ответ за вполне определенное имущество и благосостояние, которое - не сочти меня несправедливым - само идет тебе в руки. Я имею в виду, - зимородок впервые за все время их беседы на мгновение проявил нечто вроде колебания или смятения, - я имею в виду колоду карт, игральных карт. Старых игральных карт. Тех, которые у вас есть.

- Карты Виолетты? - спросил Август.

- Да, именно.

- Я попрошу у нее.

- Нет, нет. Видишь ли, она считает, что это ее карты. Именно. Она не должна знать.

- Ты хочешь, чтобы я украл их?

Зимородок замолчал. На мгновение он скрылся из виду, хотя, может быть, это всего лишь внимание Августа переключилось с птицы на чудовищное, гнусное преступление, которое ему предлагали совершить.

Когда зимородок снова появился, он казался чем-то подавленным.

- Может, ты хочешь выбрать какую-нибудь другую награду? - спросил он, и его голос звучал почти мягко.

Конечно, Август думал об этом. Мысль, что он мог попросить об Эми (даже не задумываясь пока о том, сохранятся ли их добрые отношения), приглушила в нем страстное желание обладать ею - его охватило недоброе предчувствие о том, что может произойти, если она будет принадлежать ему. Но кого он мог еще выбрать? А что, если он попросит...

- Всех, я хочу всех, - его голос дрожал.

- Всех?

- Любую, какую захочу. - Если бы им внезапно не овладело сильное желание, то чувство стыда никогда бы не позволило ему сказать это. - Пусть они все не смогут отказываться.

- Хорошо. - Зимородок прочистил горлышко, огляделся по сторонам и почесал свою бородку черным коготком, как будто выражал удовлетворение от завершения этой не совсем чистоплотной сделки.

- В лесу за озером есть водоем. Там из воды выступает большой камень. Положи карты в футляр и оставь их там, а взамен возьмешь подарок, который будет тебя ждать на этом месте. Поторопись. До свидания.

Опустился пасмурный вечер - предвестник грозы; последние солнечные лучи торопливо скрывались за горизонтом. Зеркальная поверхность озера потемнела и струйки воды, сталкиваясь между собой, выплескивали светлые брызги. С дерева доносился трепет крыльев - зимородок готовился ко сну. Прежде, чем вернуться по тропинке к тому месту, с которого начались его приключения, Август немного подождал на берегу. Потом он собрал свои рыбацкие принадлежности и отправился домой, наблюдая красоту предгрозового вечера и чувствуя себя больным от того, что с ним произошло и в предчувствии перемен в его жизни.

               НЕЧТО УЖАСНОЕ

Виолетта хранила свои карты в футляре, который некогда был ярко-розового цвета, а сейчас его цвет поблек и напоминал розу, покрытую пылью. В ящике когда-то хранились и серебряные кофейные ложки, но они были давным-давно проданы, еще во время ее скитаний вместе с отцом.

Это было нечто ужасное, хотя и не всегда, но она ощущала страх. Она чувствовала, что может раскрыть какую-то тайну, о которой она вовсе не хотела знать - может быть, день собственной смерти или что-нибудь еще более ужасное. Но несмотря на жуткую, угрожающую рисованную поверхность карт, те секреты, которые они раскрывали, чаще всего были совсем не такими уж ужасными, а порой вообще не представляли никакого секрета. В конце концов ей сказали, что Джон или те из его знакомых, которые знали карты и умели читать по ним, могли интерпретировать по-разному то, что они показывали.

Но именно эти карты несколько отличались от тех, которые все умели прочитать.

- Ну, вот, - сказала она, аккуратно кладя карту, - пятерка треф.

- Это новые возможности, - сказала Нора, - новые знакомства и удивительные события.

- Хорошо.

Пятерка треф заняла свое место в полукруге, который выкладывала Виолетта. Карты были разложены перед ней шестью равными кучками, она выбрала одну и перевернула ее - это был Спортсмен.

В картах Виолетты было не все понятно другим людям. Как и в обычной колоде, там были свои козыри, но все, что было нарисовано на картах было совершенно иным. Смерть, Луна, Возмездие - все это имело определенное значение, но что означало изображение Спортсмена?

Как и все остальные, он был нарисован на ее картах - с нечеловечески развитой мускулатурой, в нелепой позе - с вытянутыми носками и упираясь руками в бедра. Он казался одетым слишком нарядно для той прогулки, на которую он собирался: его штаны выше колен были перевязаны лентами. На нем был жакет с разрезами по бокам и венок увядших цветов на полях шляпы, через плечо была переброшена удочка. В руках он держал что-то похожее на плетеную корзинку для рыбы и что-то еще - она не могла понять, что именно. Собака, страшно похожая на Спака, спала у его ног. Эту карту дедушка назвал Спортсменом. Под картинкой большими римскими буквами была подпись: "РЫБОЛОВ".

- Итак, - произнесла Виолетта, - новые свершения, хорошие времена или какие-то приключения вне дома для кого-то. Очень хорошо.

- Для кого? - спросила Нора.

- Мы прочитаем, на кого это распространяется.

- Все выходит так хорошо, - сказала Нора, давай скажем, для кого эта карта.

- Август.

Бедный Август, для него был приготовлен хорошенький сюрприз.

- Ладно.

Но прежде, чем Виолетта повернула следующую карту, Нора сказала:

- Подожди. С этим не следует шутить. Я хочу сказать, что, если это не для Августа, что, если следующая карта покажет что-нибудь ужасное. Не будем ли мы сами беспокоиться, что это действительно может произойти?

Она бросила взгляд на сложный рисунок карт, впервые ощутив страх перед их властью.

- А они всегда говорят правду?

- Я не знаю. - Виолетта перестала раскладывать карты. - Нет. Не для нас. Я думаю, что они могут только предсказать, что может случиться с нами. Ну и хорошо, мы сможем обезопасить себя, не так ли?

Нора промолчала. Она верила Виолетте. Она верила, что Виолетта знает такое, о чем она даже не догадывается, но она никогда не чувствовала себя защищенной.

- В жизни иногда бывают просто какие-то потрясения, - сказала Виолетта, и если карты предупреждают об этом, я им не верю.

Внизу, у входной двери раздался звонок. Нора вскочила на ноги.

- Кто бы это мог быть в такое время? - сказала Виолетта, собирая карты.

- Я не знаю, - ответила Нора. Она быстро подскочила к зеркалу, взбила свои пышные золотистые волосы и одернула блузку. - Может быть, это Гарви Клауд, он говорил, что зайдет вернуть книгу, которую я давала ему.

Она перестал суетиться и вздохнула как бы досадуя на то, что им помешали.

- Думаю, мне следует пойти посмотреть.

- Да, - задумчиво сказала Виолетта, - ступай, посмотри. Мы продолжим в другой раз.

Но когда, спустя неделю, Нора попросила Виолетту заняться гаданием снова и Виолетта открыла ящик, где хранились ее карты, их там не оказалось. Нора утверждала, что не брала их. Они не могли оказаться и в другом месте, куда Виолетта могла бы по рассеянности положить их. Выдвинув все ящики и перерыв все бумаги и коробочки в поисках карт, Виолетта озадаченная и слегка встревоженная, села на край кровати.

- Пропали, - сказала она.

               АНТОЛОГИЯ ЛЮБВИ

- Я сделаю все, что ты хочешь, Август, - сказала Эми, - все, что ты хочешь.

Он склонил голову к коленям и тихо произнес:

- Ты святая, Эми. О Боже, прости меня.

- Не говори так, Август, это ужасно.

Она обняла его. Они оба дрожали от холода и от близости друг друга.

- Я читала в книгах, что люди могут любить друг друга какое-то время. Но я не знала, как это бывает.

- И я тоже, Эми.

- Я всегда буду любить тебя.

Он поднял голову, его переполняло чувство грусти и запоздалого раскаяния. Он так любил ее до этого, но никогда его чувство не было таким полным, как теперь, когда он сказал, что не увидит ее больше.

- Я только не понимаю, почему, - сказала девушка.

Он не мог сказать ей, что происшедшее было всего лишь вопросом времени и он не имел серьезных намерений, что на него давили определенные обязательства, которые он некогда принял на себя - о господи, давление, давление...

Он встретил ее здесь, на лужайке, поросшей коричневатым папоротником и незаметной из дома, чтобы порвать с ней и единственной приемлемой и достойной причиной, которую он смог придумать для нее, чтобы объяснить свой поступок, была та, что он не любил ее больше и именно эту причину он после долгих колебаний и множества холодных поцелуев назвал ей. Она встретила его слова с таким мужеством, с такой молчаливой уступчивостью, слезы, что текли по ее щекам, были такими солеными, что ему показалось, что он сказал ей все это только для того, чтобы лишний раз увидеть, какая она хорошая, уступчивая, мягкая; чтобы разнообразить свои чувства оттенком печали и неотвратимой утраты.

- О нет, Эми, Эми, Эми, я никогда не хотел...

Он удержал ее и она уступила, покорилась, стыдясь и не желая показать, что ее обидело то, что он несколько минут назад сказал ей. Ее стыдливость, ее огромные, ищущие его взгляда глаза, ее испуг и отчаянная надежда выбили его из колеи.

- Если ты не любишь, меня, Август, тебе не следует делать этого.

- Не говори так, Эми, не говори так.

Здесь, среди шуршащих листьев, сам едва сдерживая слезы, как если бы навсегда расставался с ней - хотя он знал, что это не так и теперь он должен и будет видеть ее - он почувствовал себя путешествующим вместе с ней по печально сладостной стране любви, где исцелились самые ужасные раны, которые он нанес ей.

По-видимому страна любви не имела конца.

- В следующее воскресенье, да, Август? - еще немного робко, но уже гораздо более уверенно проговорила она.

- Нет. Не в воскресенье, а... завтра. Или даже сегодня ночью. Сможешь?

- Да. Я подумаю, как это сделать. Август, любимый.

Немного позже она бежала по полю, счастливая, вытирая слезы и поправляя волосы. "Вот до чего я дошел, - подумал он где-то в глубине души, - даже конец любви может стать для нее новым стимулом. Он пошел в другую сторону, туда, где его ждал автомобиль, как ему показалось, несколько укоризненно. Стараясь ни о чем не думать, он завел мотор.

Какого черта он сделал это?

Он подумал, что пылкие чувства, охватившие его, когда он увидел Эми Медоуз впервые после получения подарка, были ничем иным, как желанием, которое должно было быть выполнено. Намеренно или нет, но он продолжал делать глупости по отношению к ней: он храбрился перед ее отцом, он отчаянно лгал, он ждал ее часами на холодной площадке позади дома. Ему обещали власть над женщинами и он не без горечи пользовался ею, но не при тех обстоятельствах и, хотя Эми соглашалась со всеми его предложениями, его ночные свидания, его интриги, его настойчивость невозможно было остановить даже ее застенчивостью. Он не отвечал за себя и свои чувства, а полностью отдался во власть желания, в него как будто вселился демон, он никогда не был таким, как сейчас.

Его чувства росли с каждым месяцем и становились вполне определенными; он колесил на своем форде в округе пяти городков, он управлял автомобилем, но им самим управляли и двигали помимо его желания.

Виолетта не интересовалась, почему Август отказался от намерения строить гараж в Медоубруке. Теперь он обычно жаловался ей, что ему приходится расходовать почти столько же бензина, чтобы добраться до ближайшей заправочной станции, сколько он там заливает в свой бак, но это не выглядело, как намек или довод в пользу его идеи, да и теперь он стал выдвигать намного меньше аргументов, чем раньше. Она иногда думала, что это, наверное потому, что он измучил себя, вынашивая какие-то маловероятные планы, а иногда ей казалось, что это не так. Она надеялась, что виноватое выражение, которое появлялось на его лице и слабость, звучащая в его голосе, когда он сидел в гостиной или слонялся по дому, не были признаками какой-то тайной болезни. Хотя наверняка что-то произошло. Карты могли бы сказать ей, что случилось, но они исчезли. Она думала, что, возможно, он влюбился.

Это была правда. Если бы Виолетта не предпочитала уединение в комнате наверху, она бы заметила, что ее младший сын проводит время с молоденькими девушками из окрестных городков на полосе скошенной травы среди полей с еще неубранным урожаем. Их родители мало что знали о происходящем, девушки шептались об этом между собой; им было хорошо известно, что увидеть хотя бы мельком автомобиль Августа означало для них оцепенение на целый день, беспокойную ночь и мокрую от слез подушку утром; они не знали, что и подумать? Их сердца принадлежали ему - дни и ночи Августа проходили с этими девушками.

Он даже не ожидал, что так будет. Он слышал о Казанове, но ничего не читал о нем. Он представлял себе, что такое гарем - стоило султану властно хлопнуть в ладоши, как он тут же получал объект своего желания так же быстро и бездумно, как за десятицентовую монету вы можете получить в аптеке пакетик шоколадной соды. Он был изумлен, когда почувствовал страстную любовь к старшей дочери Флауэрсов, хотя он по-прежнему испытывал безумное влечение к Эми, правда, несколько охлажденное той легкостью, с которой ему далась победа. Опьяненный любовью и развратом, он постоянно думал о ней, когда не был рядом с Эми; или когда его мысли не были заняты юной Маргарет Джунипер, которой не было еще и четырнадцати лет. Хотя и не сразу, он научился всему, что знают опытные любовники: что любовь - это такое чувство, на которое в большинстве случаев отвечают любовью и это вполне возможно, что нельзя применять грубой силы и что любовник должен по-настоящему верить - как это и было с Августом - что если его любовь достаточно сильна, то он добьется ответного чувства.

Когда сгорая от стыда, дрожащими руками он положил на камень посреди пруда то, что составляло наибольшую ценность для его матери, хотя он и не хотел себе в этом признаться, - карты и взял то, что лежало там для него - это был всего лишь беличий хвост, только надежда позволила ему привязать этот хвост к своему форду. Они выполнили свое обещание или по меньшей мере сделали такую попытку - он встал на путь изучения антологии любви, только пока он ездил из аптеки к церкви и от одного дома к другому с беличьим хвостом на радиаторе, развивающимся на ветру, он пришел к выводу, что не в этом хвосте содержится его власть над женщинами: его власть над ними была заключена в их власти над ним.

               ТЕМНЕЕТ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ РАССВЕТЕТ

Флауэрсы обычно приходили по средам, принося тяжелые букеты цветов для комнаты Виолетты и хотя та всегда чувствовала себя виноватой в окружении постепенно увядающих цветков, она старалась выразить восхищение по поводу великолепных экземпляров, выращенных в саду миссис Флауэрс. Но этот визит состоялся в четверг и цветов не было.

- Входите, входите, - сказала Виолетта. Неожиданно смутившись, они остановились у двери ее спальни. - Чашечку чая?

- Спасибо, нет, - ответила миссис Флауэрс, - мы на минутку.

Они молча сидели, бросая испытующие взгляды друг на друга. Неловкое молчание несколько затянулось.

Флауэрсы приехали сразу после войны туда, где раньше жил мистер Мак Грегор, по выражению мистера Флауэрса - "сбежали". Мистер Флауэрс имел положение и деньги, правда было не совсем ясно, каково это положение, а еще менее ясно было, как он получил деньги. Не то, чтобы они скрывали это, но казалось, что они находят банальным беседовать о трудностях повседневной жизни. Они состояли в теософском обществе, они оба были влюблены в Виолетту. В их жизни также было достаточно драматических моментов, она была полна неопределенности и трепетности, их жизнь протекала не совсем так, как бы это должно было быть; они были из числа тех, кто смотрит на жизнь как бы через огромный тусклый занавес, который всегда слегка приподнимается во время самых ужасных и острых событий и хотя он никогда не поднимался полностью, им все же удавалось заметить, как актеры занимали свои места и они напрягали слух, чтобы услышать, как меняются декорации.

Как и Джон в свое время, они смотрели на Виолетту, как на одного из этих актеров или по меньшей мере как на тех, кто был за занавесом. И это делало ее для них еще более загадочной и восхитительной. Их визиты по средам давали пищу для спокойных разговоров по вечерам, вдохновляли, заставляя благоговейно и бдительно относиться к жизни в течение всей недели.

Но этот визит проходил не в среду.

- Речь идет о счастье, - сказала миссис Флауэрс и Виолетта несколько мгновений пристально смотрела на нее, пока до нее дошло сказанное, но она расслышала это как "Речь идет о Счастье" - так звали их старшую дочь. Двух других дочерей звали Радость и Настроение - Джой и Спирит. Наступило такое же замешательство, когда были названы и их имена: наша Джой уходит на целый день; наша Спирит приходит домой вся в пыли. Сжав руки и подняв глаза так, что Виолетта смогла разглядеть, что они разные от слез, миссис Флауэрс сказала: "Наша старшая дочь беременна".

- Да что вы говорите!

Миссис Флауэрс, которая своими тонкими мальчишескими усиками над верхней губой и большими сросшимися бровями напоминала Виолетте Шекспира, начала говорить так тихо и невнятно, что Виолетте пришлось придвинуться к ней, чтобы расслышать. Она уловила суть: Хэпинес беременна, как она сказала, от ее сына Августа.

- Она проплакала всю ночь, - продолжала миссис Флауэрс с глазами полными слез.

Не то, чтобы мистер и миссис Флауэрс верили в стыд или честь; их собственные брачные узы были скреплены до того, как прозвучали соответствующие слова. Нет: дело в том, что Август, казалось, не понимал этого так, как они, или может быть, он понимал это лучше, но мягко говоря, они считали, что он разбил сердце девушки, хотя, как она утверждала, он любил ее. Они хотели бы узнать, известно ли Виолетте о чувствах Августа и если да, то что он собирается делать дальше.

Виолетта пошевелила губами, пытаясь ответить, но не смогла произнести ни слова. Потом она взяла себя в руки.

- Если он любит ее, - сказала она, тогда...

- Может быть, - перебил ее мистер Флауэрс, - но он говорит, по ее словам, что есть что-то еще, или кто-то еще, у кого есть преимущество, кто-то... - Что он уже обещал другой, - вступила в разговор миссис Флауэрс, что она тоже, ну, вы понимаете.

- Эми Медоуз? - спросила Виолетта.

- Нет, нет. Не это имя. Ты не помнишь имени?

Мистер Флауэрс откашлялся.

- Хэпинес была не совсем уверена. Может быть... это не одна девушка.

- О, мои дорогие, мои дорогие, - только и могла выговорить Виолетта, понимая глубину их отчаяния и те усилия, которые они прилагали, чтобы не показать своего осуждения. Она не знала, что сказать. Они смотрели на нее с надеждой, они надеялись, что она скажет что-нибудь такое, что облегчит им ту драму, которую они переживали. Но в конце концов она слабым голосом и с безнадежной улыбкой смогла сказать им, что они не первые, кого постигло такое несчастье, что это уже бывало не раз в жизни.

- Мы не первые?

- Нет, я хотела сказать, что такие случаи не раз были.

Их сердца дрогнули. Она знала: она знала предшественниц. Кто они были? Это было что-то, о чем они имели очень слабое представление.

- Не впервой, - повторил мистер Флауэрс и его брови поползли вверх.

- Да.

- Может быть, это, - прошептала непослушными губами миссис Флауэрс, - сказка?

- Что? Ах, да, - сказала Виолетта бездумно. А что случилось с Эми? Как Август дошел до такого? Откуда у него столько дерзости, чтобы так вести себя с девушками и разбивать им сердца? Ее охватил страх.

- Я ничего не знала об этом, я никогда даже не подозревала... О, Август, с трудом проговорила Виолетта и уронила голову на руки.

Откуда она могла знать? Разве она могла спросить у него об этом? Захотел ли бы он ответить ей?

Видя, что она так расстроена, мистер Флауэрс придвинулся к ней!

- Мы совсем не хотели обвинить вас в этом, - сказал он. - Мы тоже думали обо всем и мы не были уверены, что это кончится добром. Хэпинес не винит его.

- Конечно, нет, - сказала миссис Флауэрс и мягко дотронулась до руки Виолетты. - Мы ничего не хотим. Это вовсе не то. Новая жизнь - это всегда радость. Она будет нашей.

- Может быть, позже все станет на свои места, - сказала Виолетта.

- Я уверен, - поддержал ее мистер Флауэрс. - Это все, как в сказке.

Но Виолетта видела, что и позже ничего не будет ясно. Сказка... Да, это было частью сказки, но вдруг она осознала, как человек, который находится один в комнате, читая и работая, пока светло и внезапно отрывается от своего занятия из-за того, что становится темно с наступлением вечера, она осознала, что причина в том, что наступил вечер и что еще долго будет темно, пока наконец не рассветет.

- Пожалуйста, - сказала она, - выпейте чаю. Мы зажжем свет. Побудьте еще.

Она услышала, как и все услышали, как к дому с шумом подъехал автомобиль. Сколько может продолжаться сказка? Она спрашивала об этом и миссис Андерхил отвечала ей тогда, что и она, и ее дети, и ее внуки - все будут похоронены раньше, чем кончится сказка. Она взялась за шнур, тянувшийся к лампе, но некоторое время не включала его. Что она сделала? Может быть, ее ошибкой было то, что она не верила, что сказка может длиться так долго? Да, это было так. Но она изменится. Она исправит все, что можно, если только хватит времени. Должно хватить. Она протянула за шнур и лампа осветила темные окна, а комната снова стала комнатой.

               ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ АВГУСТА

Огромная луна, посмотреть на которую Август взял Маргарет Джунипер, взошла, хотя они даже не заметили этого. Август настаивал на том, что такая луна - к урожаю и даже спел об этом песню Маргарет, пока они быстро ехали вдоль поля; но эта луна не означала богатого урожая. Огромное, янтарного цвета светило вышло на небо в последний день августа.

Лунный свет освещал их. Теперь они смогли рассмотреть ее. Август был слишком изумлен и переполнен чувствами, чтобы делать что-нибудь еще, хотя бы утешить Маргарет, которая тихонько плакала позади него, хотя кто знает - может быть, это были слезы счастья. Он не мог произнести ни слова. Он даже сомневался, сможет ли он когда-нибудь снова заговорить. Может быть, если он будет держать рот на замке... Но он знал, что не сможет. Маргарет подняла освещенную луной руку и легонько дернула его за усы, которые он начал отращивать, смеясь сквозь слезы.

- Все так красиво, - сказала она.

Он, как кролик, дернул носом. Почему они всегда растравляют рану, неужели ему придется сбрить усы? Ее губы покраснели, а кожа вокруг слегка вспухла от поцелуев и слез. Ее кожа была нежной по сравнению с ним, но он никак не ожидал, что она окажется усыпанной розоватыми веснушками, хотя ее узкие бедра были белыми и гладкими. Сквозь расстегнутую блузку были видны ее маленькие, острые груди, увенчанные большими сосками - ее мальчишеская грудная клетка казалась тесной для них. Нежные, светлые волосы покрывали грудь вокруг сосков. Боже, какие тайные места были доступны его взору. Он с необыкновенной силой ощутил прохладу ее обнаженного тела. Следовало бы прикрыть эту наготу, самые интимные части тела, которые казались беззащитными, как тело улитки, вытащенное из ее раковины, ему даже захотелось набросить на Маргарет все ее красивое нижнее белье, разбросанное по машине и свисающее фестонами. Вся эта картина вызвала в нем новый приступ желания.

- О, - сказала она. Возможно, она и не получила большого удовольствия от олуха, который лишил ее девственности, у нее не было времени подумать об этом.

- Ты сейчас снова сделаешь это?

Он промолчал, так как ничего не мог поделать с собой. С таким же успехом можно было спрашивать форель, бьющуюся на крючке, будет ли она еще трепыхаться или прекратит это занятие. Сделка есть сделка. ОН только удивлялся, почему никто не остановил его. Он даже не думал о том, что тела, запахи, груди окажутся такими разными и имеющими свою индивидуальность так же, как лица и голоса. Он встречался со многими характерами. Он знал слишком много. Он громко зарычал от любви и знания, переполнявших его, и тесно прильнул к ней.

Было уже поздно; луна наконец, взобралась на небо и от этого стала белой и наверное, от холода сжалась и уменьшилась в размерах. Как печален был ее вид. По щекам девушки снова покатились слезы, хотя было не похоже, что она плачет, казалось, что лунный свет вызывает эти невольные прозрачные капельки. Она была озабочена тем, чтобы скрыть свою наготу, хотя от него больше нечего было скрывать. Маргарет обратилась к Августу совершенно спокойным голосом.

- Я рада, Август. Я рада, что это было у нас однажды.

- Что ты имеешь в виду? - он не узнал своего голоса, таким хриплым и незнакомым был его звук.

Обратной стороной ладони она смахнула слезы с лица, она никак не могла найти своей подвязки.

- Я навсегда запомню это теперь.

- Нет.

- По крайней мере, знай это.

Она подбросила платье и очень ловко натянула его на голову, потом немного повозилась и одежда опустилась на нее, как спускается занавес после окончания спектакля. Она откинулась к дверце, сжав руки и зябко поводя плечами.

- Нет, Август. Ты не любишь меня и это так. Нет. Я знаю о Саре Стоун. Все знают. Все нормально.

- О ком ты говоришь?

- Как ты можешь! - Она посмотрела на него предостерегающе. Ему не хотелось испортить эту минуту грубым отрицанием или ложью.

- Ты любишь ее. Это правда и ты знаешь это.

Ему было нечего сказать. Это действительно была правда. В нем происходила такая бурная внутренняя борьба, что он едва слышал, что она говорила ему.

- У меня больше никогда и ни с кем такого не будет, никогда.

Она разволновалась, ее губы дрожали.

- Я уеду и буду жить с Джефом, я никогда никого не полюблю, всегда помни это.

Джеф был ее братом и работал садовником, ухаживая за розами. Она отвернулась.

- А теперь отвези меня домой.

Не сказав ни слова, он выполнил ее просьбу. Шум в его ушах сменился пустотой. Пустота... Он смотрел, как она вылезла из машины, прошла по листьям, залитым лунным светом, раскидав их в разные стороны. Она ушла, не оглядываясь, да он бы не смог этого и заметить. Пустота... Он выехал из тени и притормозил у перекрестка. Пустота... Он повернул к дому. Он не чувствовал себя человеком, принявшим решение, он чувствовал только пустоту, когда свернул на посыпанную гравием дорогу, подпрыгивая на пыльных кочках выехал на берег и направил свой форд по серебристой поверхности некошеного пастбища и дальше, дальше, а вокруг него висела пустота.

Двигатель заработал с перебоями: кончался бензин. Задыхаясь и фыркая, он проехал еще немного и совсем заглох. Если бы в районе десяти миль была эта проклятая заправочная станция, то от нее было бы сейчас немного пользы. Он немного посидел на остывающем капоте ни о чем не думая. Он удивлялся, неужели Маргарет думает, что он сделал это ради нее.

Он отошел от автомобиля, отвязал беличий хвост - его нужно будет вернуть. Может быть, и они как-нибудь возвратят ему ту плату, которую он заплатил за все это. Скользя и спотыкаясь в своих кожаных модельных туфлях, он побрел в лес.

               СТРАННАЯ ДОРОГА К ЛЮБВИ

- Мама? - удивленно спросила Нора, останавливаясь в зале с пустой чашкой и блюдцем в руках. - Что ты здесь делаешь?

Виолетта безмолвно стояла на лестнице. На ней было платье, которое Нора не видела несколько лет и у нее был вид сомнамбулы.

- Ничего не слышно об Августе? - спросила она, уверенная в том, что ответ будет отрицательным.

- Нет, нет. Ничего.

Две недели прошло с того дня, когда сосед сказал им, что видел в поле заброшенный форд Августа. После долгих колебаний Оберон предложил Виолетте обратиться в полицию, но это предложение было так далеко от того, что сама Виолетта думала о всем происшедшем, что Оберон сомневался, слышала ли она его: судьбу невозможно было изменить или предсказать с помощью полиции.

- Знаешь, это я виновата, - сказала она слабым голосом. - Случилось то, что должно было случиться. Ох, Нора.

Нора бросилась к ней, так как Виолетта покачнувшись, едва не упав, опустилась на ступеньки. Она взяла Виолетту за руку, чтобы помочь ей подняться, но Виолетта схватила предложенную ей руку и сжала ее так, будто помощь была нужна Норе. Нора присела с ней рядом.

- Я так ошибалась, я была так глупа, - сказала Виолетта, - глупа и неправа. И вот смотри, что из этого вышло.

- Не понимаю, - сказала Нора, - о чем ты говоришь?

- Я не заметила... Я думала, - говорила Виолетта, - послушай, Нора. Я хочу поехать в город. Я хочу увидеть Тимми и Алекса, побыть у них, повидать их малыша. Ты поедешь со мной?

- Конечно, - кивнула Нора, - но...

- Вот и хорошо. Да, Нора, твой молодой человек.

- Какой молодой человек? - она отвернулась.

- Генри. Гарвей. Может быть, ты думала, что я не знаю, но я знаю. Я думаю, что ты и он... Вы можете поступать, как вам нравится. Если тебе когда-нибудь покажется, что я говорю не то, что думаю, знай, что это не так. Ты должна делать то, что тебе подсказывает сердце. Выходи за него замуж и уезжай.

- Но я не хочу уезжать.

- Бедный Оберон, он проиграл свою войну и...

- Мама, - решительно перебила ее Нора, - о чем ты говоришь?

Некоторое время она молчала. Потом она заговорила снова:

- Это моя вина. Я не подумала. Это очень тяжело - мало знать или догадываться о немногом и не хотеть помочь или хотя бы увидеть, что все идет хорошо; трудно не бояться, что достаточно малой малости и можно все испортить. Но ведь это не так, правда?

- Я не знаю.

- Да, да, все так. Видишь ли, - она стиснула тонкие, бледные руки и закрыла глаза, - это сказка. Только намного длиннее и необычнее, чем мы можем себе представить. Длиннее, чем мы можем себе представить. А что ты должна делать, - она открыла глаза, - что я должна делать, об этом забыто.

- Что забыто?

- Об этом забыли сказать в сказке. Другими словами, если мы знаем хотя бы немного о том, что мы делаем, то никогда не поступим неправильно. Мы знаем это, хотя и недостаточно. Мы блуждаем, путаемся и наконец выбираем правильный путь, но эти пути такие неисповедимые... О, бедный Август. Самый вонючий, самый шумный гараж был бы для него намного лучше, я знаю, что это было бы так...

- Но ты говорила что-то о судьбе, о защите и покровительстве и обо всем таком. - Нора была встревожена страданиями матери.

- Да, - ответила Виолетта, - возможно. Но это не имеет значения, потому что мы не можем понять ни этого, ни того, что это означает. Нам лучше все забыть.

- Разве мы сможем?

- Мы не сможем. - Она пристально посмотрела прямо перед собой. - Но мы можем молчать. И можем остаться чисты перед нашими знаниями. И еще мы можем - о, это так странно - мы можем хранить тайны. Разве мы не можем этого?

- Я думаю. Я не знаю.

- Но ты должна знать. И я должна. И мы все должны. Никогда не рассказывай того, что ты знаешь или о чем думаешь, потому что этого никогда не будет достаточно, и это не будет истинной правдой; никогда не надейся и не бойся; и никогда, никогда не становись на их сторону против нас и еще я не знаю, как именно, но доверься им. Мы должны сделать это прямо с сегодняшнего дня.

- И сколько это будет продолжаться?

Прежде, чем Виолетта смогла ответить на это - если только она смогла бы - дверь библиотеки, виднеющаяся сквозь толстые перила, со скрипом отворилась и бледное, изнуренное лицо показалось и снова исчезло.

- Кто это? - спросила Виолетта.

- Эми Медоуз, - ответила Нора и покраснела.

- Что она делает в библиотеке?

- Она пришла в поисках Августа. Она говорит, - теперь Нора стиснула руки и закрыла глаза, - она говорит, что ждет ребенка от Августа. И она удивляется, куда он пропал.

Беременна. Она подумала о миссис Флауэрс - нет, это сказка. Надежда, удивление, радость. Виолетта едва не засмеялась легкомысленным смехом. Она перегнулась через перила и сказала:

- Выходи, дорогая. Не бойся.

Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы Эми могла проскользнуть, и хотя она осторожно притворила ее за собой, дверь стукнула с таким звуком, как если бы ее закрыли на английский замок.

- О, - сказала девушка, не сразу узнав женщину на лестнице, - миссис Дринквотер.

- Поднимись сюда, - проговорила Виолетта. Она похлопала себя по коленям, как будто приглашая запрыгнуть туда котенка. Эми поднялась по лестнице туда, где они сидели. Она была в домашнем платьице, в толстых чулках и выглядела еще более симпатичной, чем Виолетта помнила ее.

- Ну, а теперь скажи, что случилось?

Эми села на следующую ступеньку ниже их, сжавшись в грустный комочек, с большой дорожной сумкой на коленях, как если бы она убежала из дома.

- Августа здесь нет, - сказала она.

- Да, это так. Мы точно не знаем, где он. Эми, теперь все будет хорошо. Не беспокойся.

- Нет, - мягко ответила девушка, - уже никогда не будет хорошо. - Она подняла глаза на Виолетту. - Он уехал?

- Я думаю, да. - Она обняла Эми одной рукой. - Но, возможно, он вернется, наверное...

Виолетта откинула волосы Эми, которые прямыми прядями печально спадали на ее лицо.

- Сейчас иди домой и не волнуйся, все будет хорошо, очень хорошо, вот увидишь.

При этих словах плечи Эми вздрогнули и она медленно и грустно вздохнула.

- Я не могу, - сказала она, тоненьким прерывающимся голосом, - отец выгнал меня из дому. Он выгнал меня.

Медленно, как тяжелобольная, она с рыданиями уткнулась в колени Виолетты.

- Я пришла не для того, чтобы надоедать ему. Нет. Я не волнуюсь, он был со мной таким хорошим, он был... Я бы снова сделала то же самое, я не буду беспокоить его, только мне вообще некуда идти. Мне совсем некуда идти.

- Ну, ну, - повторяла Виолетта, успокаивая ее, - ладно, ладно.

Она обменялась быстрыми взглядами с Норой, глаза которой были широко открыты от изумления.

- У тебя есть крыша над головой, конечно, это так. Ты останешься здесь, вот и все. Я уверена, что твой отец изменит свое мнение, старый дурак, ты можешь оставаться здесь, сколько потребуется. Не плачь больше, Эми, не надо. Ну, вот, так-то лучше.

Она достала из рукава большой вышитый платок и заставила девушку взять его, чтобы утереть слезы, а сама в это время смотрела ей в глаза, желая вселить в нее бодрость и уверенность.

- Ну, вот. Так-то лучше. Ты останешься здесь, сколько захочешь. Ну, что, все в порядке?

- Да. - Эми смогла пропищать в ответ только одно слово, а ее плечи все еще вздрагивали от недавних рыданий. Нора и Виолетта улыбнулись.

- Ой, - воскликнула она, сморкаясь, - чуть не забыла. Дрожащими пальцами она попыталась открыть свою сумку, потом снова высморкалась в платок и вернула его Виолетте, так как он весь промок от слез.

- Когда я шла сюда, какой-то человек попросил меня передать вам это.

Она покопалась в своих вещах.

- Мне он показался настоящим сумасшедшим. Он все время говорил, что если люди не в состоянии устроить свои дела, то с ними вообще не следует иметь дело.

Наконец она достала и вложила в руки Виолетты коробочку, на крышке которой была изображена королева Виктория и Хрустальный дворец. Сама коробочка была сделана из разных пород дерева.

- Может быть, он шутил, - продолжала Эми, - смешной, бородатый мужчина. Он все время подмигивал мне и спрашивал: "Это ваше?"

Виолетта держала коробочку. Она была достаточно увесистой и это подсказывало ей, что внутри могли быть карты или что-то в этом роде.

- Я не знаю, - сказала она, - я действительно не знаю.

В это время по ступенькам крыльца раздались крадущиеся шаги и все трое замолчали. Кто-то прошел по крыльцу, издавая скрипучий, хлюпающий звук, как будто его обувь была совсем промокшей. Виолетта, Эми и Нора схватили друг друга за руки. Входная дверь, открываясь, певуче проскрипела и в дверном проеме возникла какая-то фигура.

Это был Оберон. На нем были болотные сапоги и старая шляпа Джона, а в руках он держал палку, с прилипшими к ней насекомыми. Посвистывая, он входил в холл, но остановился, когда увидел трех женщин на лестнице, прижавшихся друг к другу.

- Ну, - спросил он. - Что случилось? Что-нибудь от Августа?

Так как они молчали, он достал из сумки и показал им четырех жирных форелей, нанизанных на кукан.

- Это на ужин! - провозгласил Оберон и все на минуту застыли в немой сцене: он с рыбой в руках, они со своими мыслями, а все остальные смотрели в ожидании.

               НЕ СОСЧИТАТЬ

Виолетта обнаружила, что карты изменились пока отсутствовали дома, хотя как она могла определить это с первого взгляда. То значение, которое они имели первоначально, казалось, было запятнано, запорошено или покрыто печатью неизвестности; оригинальное, даже немного смешное четырехмерное значение фигур, которое можно было определить, независимо от того, как лягут карты, теперь исчезло. Это было обнаружено после того, как они с Норой долго исследовали колоду, однако они выяснили, что карты не потеряли своей силы, и даже увеличили ее. Они не могли теперь делать то, что раньше, но зато могли, если правильно расшифровать, предсказать с большой точностью небольшие, мелкие события повседневной жизни семьи Дринквотеров: подарки, простуды, растяжение связок; местонахождение отсутствующих; будет ли дождь, если семья собирается на пикник - и все такое. Это было большим подспорьем. Они предоставили нам это, думала Виолетта, этот подарок взамен... Она предполагала, что способность ее карт давать ежедневные точные предсказания были именно той причиной, по которой у нее взяли колоду в первый раз.

Отпрыски Августа в конце концов поселятся в округе пяти городков - кто-то будет жить со своими мамами и бабушками, у кого-то будут другие семьи, они будут изменять имена и фамилии и все время находиться в движении, как во время игры в музыкальные стулья: когда музыка остановится, игроки должны поменяться своими местами.

Когда Смоки Барнейбл прибыл в Эджвуд, количество потомков Августа под различными именами достигло почти дюжины. Среди них были Флауэрсы и Стоунсы, были люди по фамилии Вудс, был даже внук по имени Чарльз Вейн. И только один человек не вписывался в эту игру - это была Эми. Она оставалась в Эджвуде, пока тот плод, который зрел в ее животе не превратился в мальчика, вобравшего в себя онтогенически черты многих тварей: головастика, рыбы, саламандры, мыши - всех тех, чьи повадки и жизнь он позже опишет во всех подробностях. Его назвали Джон Сторм - Джон в честь его дедушки, а Стром - в честь отца с матерью.

               Цицерон.

Веселое, круглое, краснолицее солнце подняло свою огромную голову над пурпурными горами и бросило длинные-предлинные лучи на зеленый луг. Воробей Робин провозгласил восход солнца своим гордым тоненьким, как свирель голоском; Робин читал эту книгу природы почти наизусть. Недалеко от каменного забора, который отделял зеленый луг от старого пастбища семья луговых мышей проснулась в своем крошечном домике в траве - Мама, Папа и шестеро розовых, еще слепых детенышей.

               УРОК ПТИЧКИ РОБИНА

Глава семьи повертел головой, открыл глаза, покрутил усы и вышел за дверь, чтобы умыться росой, скопившейся в упавшем листке. Пока он стоял, оглядывая зеленый луг и любуясь утром, налетел западный ветер, который обдул его нос и принес ему новости о дремучем лесе, веселом ручье, старом пастбище и обо всем огромном мире, окружавшем его - беспорядочные и шумные новости, намного интереснее, чем в утреннем номере "Таймс".

Новости были похожи друг на друга уже много дней: мир меняется. И очень скоро все будет пахнуть иначе, чем сегодня. Будь готов к этому, полевой мышонок.

Когда полевой мышонок узнал все, что мог от застенчивого легкого бриза, всегда сопровождавшего западный ветер, он неторопливо отправился по одной из своих многочисленных тропинок, проложенных в густой траве к каменному забору. Он знал там одно местечко, где он мог посидеть и понаблюдать, оставаясь невидимым. Когда он добрался до своего тайного убежища и устроился, он сорвал травинку и задумчиво пожевал ее.

- Что это за великие перемены в мире, о которых западный ветер и его дружок легкий бриз твердили мне все эти дни? Что они имели в виду и как он мог подготовиться к этому?

Для луговой мыши не было лучшего места для жизни, чем зеленый луг, каким он был в это время. Любая травинка на лугу служила мышам пищей. Многие растения, которые мышонок считал скверными, неожиданно наполнились сухими стручками со сладкими орехами внутри и он мог разгрызть их своими острыми зубками. Луговой мышонок был сыт и доволен.

- Неужели все это должно перемениться? - Он удивлялся в замешательстве, думал, но не мог представить себе, что все это может кончиться.

"Видите ли, дети, луговой мышонок родился весной. Он вырос летом, когда солнце дарит свою широкую улыбку и долго не уходит с голубого-голубого неба. В течение лета он превратился во взрослую мышь, женился и у него родились мышата и скоро они тоже подрастут.

А теперь вы догадались, какие должны произойти изменения, о которых не мог знать луговой мышонок?"

Все младшие дети закричали и замахали ручками, потому что в отличие от старших детей они считали, что они действительно угадали.

- Очень хорошо, - сказал Смоки, - все это знают. Спасибо, Робин. А теперь посмотрим, сможешь ли ты немного почитать, Билли.

Билли Буш встал, правда менее уверенно, чем Робин, и взял предложенную ему книгу.

               КОНЕЦ СВЕТА

- Ну, - начал он, - луговой мышонок решил, что будет лучше, если он спросит кого-нибудь более старшего и мудрого, чем он сам. Самым мудрым из всех, кого он знал, была ворона, которая прилетела на зеленый луг когда-то в поисках зернышек или личинок насекомых и у нее всегда было что сказать любому, кто был готов выслушать ее. Луговой мышонок всегда прислушивался к тому, что говорила черная ворона, хотя он старался держаться подальше от ее блестящего глаза и длинного острого клюва. Было известно, что вороны не едят мышей, но с другой стороны было известно, что они едят все, что идет к ним в руки, или лучше сказать в клюв.

Через некоторое время в небе послышалось тяжелое хлопанье крыльев и раздался резкий крик - черная ворона опустилась на зеленый луг недалеко от места, где сидел луговой мышонок.

- Доброе утро, госпожа ворона, - окликнул ее мышонок, чувствуя себя в безопасности в своем укромном уголке в стене.

- Разве это доброе утро? - спросила ворона. - Не так уж много дней тебе осталось говорить так.

- Это как раз то, о чем я хотел спросить вас, - быстро проговорил мышонок. - Говорят, что в мире скоро наступят огромные изменения. Вы чувствуете это? Вы знаете, что это будет?

- Ах, глупая молодежь! - прокаркала ворона. - Идут настоящие перемены. Это называется Зима и тебе бы лучше подготовиться к ней.

- А что такое зима? Как мне готовиться к ней?

Поблескивая глазами, как бы наслаждаясь замешательством лугового мышонка, черная ворона рассказала ему о зиме, о том, как жестоко будет дуть братец Северный Ветер по зеленому лугу и старому пастбищу, поднимая золотые и коричневые листья и срывая их с деревьев, как исчезнет трава и многие животные похудеют от голода. Она рассказала, как начнутся холодные дожди и затопят норки мелких грызунов таких, как луговые мыши. Ворона описала снег, который показался мышонку совершенно замечательным, но потом он узнал об ужасном холоде, который будет пробирать его до самых костей и как маленькие птички ослабеют от холода и упадут замерзшими с веток дерева, и как рыбы не смогут плавать вдоль быстрого ручья, а веселый ручей превратится в лед.

- Но ведь это же конец света, - в отчаянии закричал мышонок.

- Это так кажется, - ответила усмехаясь ворона, - так кажется только дуракам. Но не мне. Я выживу. Но тебе лучше подготовиться к зиме, мышонок, если ты хочешь остаться в живых.

С этими словами черная ворона взмахнула своими тяжелыми крыльями и взлетела в воздух, оставив мышонка в еще большем смятении и испуге, чем он был до этого.

Но пока он сидел под лучами теплого, доброго солнышка, пережевывая травинку, он понял, как можно научиться выжить в том, ужасном холоде, который приносил Братец Северный Ветер.

- Хорошо, Билли, - сказал Смоки, - хорошо. Кто следующий?

               СЕКРЕТ БРАТЦА СЕВЕРНОГО ВЕТРА

- Он подумал, что первое, что ему следует сделать, - читал Терри Оушн, - это отправиться вокруг огромного мира так далеко, как только он сможет, и спросить каждое живое существо, как они собираются готовиться к предстоящей зиме. Ему так понравился собственный план, что он, набрав с собой зерен и орехов, которые в изобилии валялись вокруг, попрощался со своей женой и детьми и отправился в тот же день.

Первой, кого он встретил, была пушистая гусеница на веточке. Хотя гусеницы не считаются очень умными, луговой мышонок все-таки задал ей свой вопрос: что делать, чтобы подготовиться к предстоящей зиме?

- Я не знаю, что такое зима, - сказала гусеница тоненьким голосом. - Хотя со мной тоже происходят перемены. Я собираюсь закутаться в эту прекрасную белую шелковую нить, я недавно научилась крутиться, но не спрашивай меня, как я это делаю; а когда я как следует завернусь, то приклеюсь к этой удобной веточке. Я долго буду оставаться там, может быть всегда. Не знаю.

Это не показалось мышонку решением проблемы и сетуя в душе на глупость гусеницы он продолжил свое путешествие. В самом конце поросшего лилиями пруда он встретил существо, которое никогда не видел раньше: это были огромные серовато-коричневые птицы с длинными изящными шеями и черными клювами. Их было много и они плыли через пруд, опуская головы под воду и заглатывая то, что они смогли там поймать.

- Птицы! - решил луговой мышонок, и решил спросить у них. - Идет зима, - сказал он, - как вы собираетесь готовиться к ней?

- Действительно, скоро зима, - ответил ему вожак торжественным голосом.

- Братец Северный Ветер выгнал нас из наших гнезд, там он особенно резок. Он и теперь дует нам в спины, подгоняя нас. Мы обгоняем его, хотя он очень быстр. Мы полетим на юг, туда, где он не сможет настичь нас; там мы будем в безопасности.

- А это далеко? - спросил мышонок, надеясь, что, возможно, он тоже сможет убежать от Братца Северного Ветра.

- Много дней мы летим так быстро, как только можем, - сказала самая старая птица, - мы и так опаздываем, - и шумно захлопав крыльями, она поднялась с водной глади, вытянув ниточкой свои черные лапы под белым животом. Остальные все вместе последовали за вожаком и они с криками полетели к теплому югу.

Мышонок печально побрел дальше, понимая, что он не сможет улететь от ветра на сильных широких крыльях, как эти птицы. Он так расстроился от таких мыслей, что чуть не споткнулся о скользкую форель в самом конце пруда с лилиями. Мышонок спросил у форели, что она собирается делать, когда наступит зима.

- Спать, - сонно ответила форель, сморщившись по-стариковски. - Я зароюсь в теплую грязь на самом дне пруда, где ветер меня не достанет и засну. Я уже и сейчас почти сплю.

Спать. Это уж чем-то отличалось от того, что он слышал раньше. Он двинулся дальше, но кого бы он не спрашивал, ответы были похожи один на другой.

- Спать! - сказала змея, враг лугового мышонка. - Тебе нечего бояться меня, мышонок.

- Спать! - сказал бурый медведь, - в пещере или крепком доме из ветвей. Спать до лучших времен.

- Спать! - пропищала летучая мышь, его двоюродная сестра, которая вылетает на охоту по вечерам, - спать вниз головой, зацепившись коготками за ветку.

Что ж, полмира просто собирались уснуть с наступлением зимы. Это был самый странный ответ, который услышал мышонок, но были также и другие.

- Я припрятала орехи и зернышки в тайных местечках, - сказала рыжая белочка, - вот как я готовлюсь к зиме.

- Я доверюсь людям, они будут подкармливать меня, когда нечего будет есть, - сказал маленький воробей.

- Я построю, - сказал бобер, - я построю прочный дом ниже холодного течения и буду там жить с женой и детьми. А теперь не мешай мне работать. Я очень занят.

- А я буду воровать яйца из амбаров, - сказал енот, у которого на мордочке было написано, что он воришка.

- Я съем тебя, - сказала рыжая лиса, - вот тогда узнаешь! - Она бросилась на бедного мышонка и чуть не схватила его, он едва успел укрыться в старом каменном заборе.

Пока он сидел там, притаившись, он заметил, что в то время когда он путешествовал, изменения, называемые Зимой, оставили на зеленом лугу еще одну улику. Он уже не был таким зеленым. Он стал коричневым, желтым, местами белым. Многие зернышки созрели и упали на землю или унеслись в разные стороны на маленьких крылышках. Солнце закрыли тяжелые серые тучи. А луговой мышонок все еще так и не придумал, как защитить себя от Братца Северного Ветра.

- Что же мне делать? - громко заплакал он. - Неужели мне придется жить с моими двоюродными братьями в сарае фермера Брауна и постоянно бояться встречи с котом Томом или собакой Фьюри, где того и глядишь угодишь в мышеловку или наешься крысиного яду? Я так долго не протяну. Может быть, мне тоже отправиться на юг и надеяться, что я смогу перегнать Братца Северного Ветра? Но, наверняка, он схватит меня и заморозит своим холодным дыханием, когда я буду так далеко от дома. Может быть, мне забраться поглубже в норку с женой и детками, укрыться травой и постараться заснуть. Но скоро мы все проснемся от голода. Что же мне делать?

В это самое время рядом с ним блеснул яркий черный глаз. Это было так неожиданно, что он вскочил, громко запищав. Рядом с ним сидела Черная Ворона.

- Послушай, мышонок, - радостно сказала она, - прежде, чем ты решишь, как тебе защититься от холода, я хочу сказать тебе, что есть еще кое-что, о чем ты не знаешь, но тебе следует это знать.

- Что же это? - спросил луговой мышонок.

- Это секрет Братца Северного Ветра.

- Его секрет? А что за секрет? Ты его знаешь? Ты расскажешь его мне?

- Это кое-что приятное, что есть у зимы, - ответила ворона, - но Братец Северный Ветер хочет, чтобы ни одно живое существо не знало об этом. Но мне это известно. И я не скажу тебе ничего.

Черная ворона хранила секреты почти так же, как она охраняла блестящие кусочки металла и стекляшки, которые она находила повсюду.

- Кое-что приятное о зиме? Что бы это могло быть? Наверное, не холод, не снег, не лед и не реки, выходящие из берегов. И не сон, который похож на смерть и не спасение бегством от голодных врагов. Это не могут быть короткие дни и длинные ночи и бледное, невыразительное солнце.

- Что же это могло быть?

Той ночью, когда луговой мышонок лежал в своей норке под кучкой высохшей травы, тесно прижавшись к жене и детям, чтобы было теплее, сам Братец Северный Ветер прилетел, чтобы погулять по зеленому лугу. Каким же он был сильным и резким! Как раскачивался и сотрясался крошечный домик лугового мышонка! Какие мрачные серые облака пролетали по небу, то закрывая, то открывая испуганную луну.

- Братец Северный Ветер! - закричал мышонок изо всех сил. - Мне холодно и я боюсь. Не скажешь ли ты мне что-нибудь хорошее о зиме?

- Это мой секрет! - ответил Северный Ветер суровым ледяным голосом. Чтобы убедить мышонка в своей силе, он начал дуть на высокий клен и дул до тех пор, пока все зеленые листья не превратились в оранжевые и красные, а потом разметал их в разные стороны. Покончив с листьями, ветер умчался прочь, пролетев по зеленому лугу и оставив мышонка потирать своими лапками замерзший носик и размышлять, что же это за секрет.

- А вы знаете секрет Братца Северного Ветра?

- Конечно, знаете.

- О, - Смоки пришел в себя, - извини, Терри, я не хотел заставлять тебя читать так долго. Спасибо большое.

Он с трудом сдержал зевок, а дети с интересом наблюдали за ним.

- А теперь все достаньте ручки, тетради и чернила пожалуйста. Продолжаем урок, и не ворчите. Хорошенького понемножку.

               ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

В то утро кроме чтения было еще и чистописание, которое занимало больше времени, как только Смоки стал учить детей итальянской каллиграфии, как писал он сам. Особенность этой каллиграфии в том, что если буквы написаны правильно, то они изумительно красивы, но если хоть немного ошибаешься, то почерк выглядит уродливым.

- Соединяй буквы, - сказал он Петти Флауэрс, которая, хотя слышала эти слова в течение уже целого года, думала, что он говорит: "Посмотри на себя". Для нее это звучало, как оскорбление, на которое она не могла ответить и не могла избежать его. Однажды, разозлившись, она так резко перечеркнула пером страницу тетради, что разрезала лист, как ножом.

Чтение проходило по книгам из библиотеки Дринквотера и было захватывающим занятием. Это были "Секрет Братца Северного Ветра" и другие сказки доктора, которые Смоки считал поучительными и полезными для старших и для младших ребят. Иногда они так надоедали ему своим запинающимся чтением, что он читал им сам. Ему это очень нравилось, как нравилось объяснять детям трудные места или идею автора. Многие дети думали, что эти отступления были частью текста, и когда они подрастали и самостоятельно читали те книги, что были прочитаны им Смоки, то они казались им бессодержательными и поверхностными, как если бы в них отсутствовали целые страницы текста.

Днем была математика, которая зачастую становилась продолжением каллиграфии, так как Смоки уделял столько же внимания красивому написанию цифр, сколько и правильности самого решения. Среди его учеников были один или два, которые красиво писали цифры и Смоки с удивлением думал, что это, наверное, из-за того, что они более успешно усвоили действия с дробями и всякую другую чепуху; он позволил этим детям помогать ему учить других. В соответствии со старым принципом, что музыка и математика - сестры, он иногда в полдень, совершенно бесполезный для усвоения знаний, играл им на своей скрипке. Ее диковатое и не всегда понятное пение, запах горящей печи и завывание ветра за окном Билли Буш позже вспоминал как уроки математики.

Как у учителя, у Смоки было одно несомненное достоинство: по-настоящему он не понимал детей, ему не доставляло удовольствия их детство, его ставила в тупик и приводила в смущение их энергия. Он обращался с ними, как с подростками, потому что он не умел по-другому, а если они вели себя не так, как следует подросткам, он не обращал на это внимания и продолжал учить их, как ни в чем не бывало. Что его действительно заботило, так это обучение. Вот о чем стоило говорить. Школьные уроки были продолжением игры - даже самым умным детям трудно было заставить его поиграть во что-нибудь еще - и поэтому только когда они все, до единого, прекращали его слушать (а это случалось в основном в ясные солнечные дни или когда с неба завораживающе падали снежинки, или когда шел монотонный дождь), только тогда он отпускал их с урока, не в состоянии думать еще и о том, чтобы забавлять их дальше.

После этого он и сам отправлялся домой через главные ворота Эджвуда, раздумывая над тем, оправилась ли Софи от своей дремоты.

               КОЕ-ЧТО ХОРОШЕЕ О ЗИМЕ

В тот день он задержался, вычищая маленькую печь - если холод будет продолжаться, то она потребуется завтра для освещения и тепла. Когда он запер дверь школы, то повернулся и остановился на усыпанной листьями дороге, что лежала между школой, располагавшейся в здании старого маленького храма в дорическом стиле, и центральными воротами Эджвуда. Это была не та дорога, по которой он впервые прибыл в Эджвуд, и не в эти ворота он входил. Как бы то ни было, центральными воротами никто больше не пользовался. Подъездная аллея, на полмили растянувшаяся по парку, теперь превратилась в тропинку, по которой он совершал свои ежедневные прогулки и больше всего напоминала следы огромного, тяжело ступающего дикого зверя.

Высокие входные ворота обычно стояли открытыми и заросли сорной травой и мелким подлеском. Только проржавевшая цепь, протянутая поперек аллеи позволяла предположить, что это был вход куда-то, куда нельзя было являться без приглашения. Дорогой теперь больше никто не пользовался за исключением детей, идущих и бегущих в школу со всех сторон, и Смоки точно не знал, куда она ведет. Но в тот день, стоя по щиколотку в листьях и по каким-то причинам не будучи в состоянии пройти через ворота, он подумал, что одна из тропинок должна вести к дороге с щебеночным покрытием из Медоубрука, та в свою очередь вела мимо дома Джуниперов и выходила на шоссе, по которому с ревом проносились автомобили и автобусы в город.

Что если он теперь же повернет направо (или налево?) и пойдет по этой дороге обратно пешком и с пустыми руками так же, как он и пришел сюда, но он опасался, что как в кино, может выбрать неверный путь и вернется на то же место.

Ну, и к тому же он был не с пустыми руками.

И к тому же в нем росла уверенность в том, что однажды летним полднем, войдя сквозь призрачную дверь в Эджвуд, он останется там навсегда: что множество дверей, через которые ему придется проходить, ведут в дальние уголки того же самого дома и они сконструированы архитекторами так, что пространство вокруг них очень похоже на леса, озера, фермы и дальние холмы. И по какой бы дороге ты ни пошел, она поведет тебя вокруг, да около крыльца дома в Эджвуде, с широкими скрипучими ступеньками и дверью, ведущей опять в дом.

Он с трудом заставил себя оторваться от этих осенних мыслей и идти дальше. Круговорот дорог и времен года: он уже был здесь прежде. Октябрь был тому причиной.

И все-таки он снова остановился, когда переходил через выкрашенный белой краской мост, который аркой был переброшен через небольшой ручей. В воду кружась падали листья и течение уносило их. Ветер подхватывал новые охапки листьев и, кружа их то быстрее, то медленнее, снова бросал в воду: это были и ярко-оранжевые разлапистые листья кленов, и широкие, остроконечные листья вязов и американского ореха, и коричневые резные листья дуба. В воздухе они беспорядочно и быстро метались, но опустившись в воду, они исполняли свой замысловатый танец уже медленно и элегантно, отдавшись во власть течения.

Что же ему делать?

Когда в далеком детстве ему вдруг показалось, что он вырастет и будет никому неизвестным человеком, он предположил, что это будет похоже на одежду, купленную ребенку на вырост. Сначала он испытывал некий дискомфорт, как при примерке такой одежды, но это неудобство проходило по мере того, как одежда становилась впору. То же происходило с его характером, пока, наконец, он не отшлифовал все то, что раздражало его. Он ожидал, что в нем будет некоторое своеобразие. Но он не хотел всю жизнь страдать или еще того хуже - оказаться не на своем месте и не в своем времени, связанным по рукам и ногам и борющимся.

Он бросил взгляд на загадочный, непостижимый Эджвуд, который лежал прямо перед ним, с освещенными окнами: маской ли были закрыты многие лица или это было одно необычное лицо, меняющее маски - он не знал этого, как ничего не знал и о себе самом.

Что же было хорошего в зиме? Он знал ответ: он уже прочитал его в книге. Если приходит зима, то недалеко и весна, вернее она не может быть далеко. Но, подумал он, в жизни весна вполне может оказаться очень далеко.

               МИР ОЧЕНЬ СТАР

В музыкальной комнате, напоминающей многоугольник и расположенной на первом этаже, Дэйли Алис, которая была беременна во второй раз и тяжело дохаживала последний месяц, играла в шашки с тетушкой Клауд.

- У меня такое ощущение, - сказала Алис, - что каждый день - это шаг и каждый шаг отдаляет меня, ну, как бы это сказать, от способности чувствовать. От того времени, когда все предметы были для меня, как живые и подавали мне какие-то знаки.

- Я понимаю тебя, - сказала Клауд, - но думаю, что это только так кажется.

- Не то, чтобы я переросла это.

- Детям это всегда легче. А ты теперь леди - у тебя свои дети.

- А Виолетта? Что ты скажешь о Виолетте?

- Ах, да. Ну, Виолетта...

- Что меня удивляет, так это то, что, наверное, мир становится старше. Конечно, не так быстро, как все живое в мире. Может быть, это только мой мир становится старше?

- Все и всегда удивляются этому. Но я не думаю, что все чувствуют, как мир становится старше. Мир слишком стар для этого. - Она взяла одну черную шашку Алис. - Становясь старше, ты можешь понять только то, что мир действительно очень стар. Когда человек молод, ему и мир вокруг тоже кажется молодым. Вот и все.

Алис подумала, что это все равно не могло объяснить того, что она чувствовала, сознание, что понятные ей раньше вещи остались теперь в прошлом, что она разорвала все нити, связывающие ее с ними, угнетало ее ежедневно. Когда она была маленькой, у нее было постоянное ощущение того, что ее дразнят. Теперь она этого не ощущала. Она была уверена, что никогда снова у нее не появится такое необыкновенное восприятие, она не получит ключ к тому, чтобы распознать их присутствие, не получит понятное только ей послание. Она никогда снова не почувствует во время сна в саду на солнышке, касание их одеяний на своих щеках, одеяний тех, кто наблюдал за ней, а когда она просыпалась, они исчезали и оставляли вокруг нее только разворошенные листья. "Иди сюда, иди сюда", - напевали они ей в детстве. Теперь она была неподвижна.

- Ты волнуешься, - сказала Клауд.

- Ты делаешь это специально? - спросила Дэйли Алис, обращаясь не только к Клауд.

- Что делаю? - удивилась Клауд. - Расту? Ну, что ты, конечно, нет. В мыслях. Если ты видишь, что это невозможно, откажись от этого... Ты можешь приветствовать это или нет - принимай это, как должное. Или откажись от всего, но не требуй платы, никогда не думай, что возможна какая-либо сделка. - Она подумала об Обероне.

Через окна музыкальной гостиной Дэйли Алис увидела, как Смоки тащился домой, с трудом передвигая ноги. Да, если то, что сказала Клауд было правдой, то это значит, что она вовлекла Смоки в сделку и то, что она дала ему в обмен было ощущение, что это именно они, они сами, те, кто привели ее к нему, те, кто выбрали его для нее, в соответствии с их планом он стал принадлежать ей - долгосрочное обязательство, выгодная и удобная женитьба. Итак, хотя теперь у нее было то, что ей обещали, взамен этого она потеряла теперь то восприятие вещей, которое у нее было до этого. То, чем она теперь обладала - Смоки и обычное счастье - казалось хрупким, могущим исчезнуть и только по воле случая она стала обладательницей всего этого.

Страх; она чувствовала страх - да и могло ли быть иначе, если сделка произошла поистине моментально, она лишь сыграла свою роль и это стоило ей слишком многого, они были вовлечены в такие заботы, чтобы подготовить все это, что она вполне могла потерять их. Неужели они могли быть такими лживыми? Неужели она так мало понимала? И все-таки она боялась.

Она слышала, как торжественно хлопнула входная дверь и спустя мгновение, увидела доктора в красном пиджаке, выходящего навстречу Смоки. В руках у доктора были два короткоствольных ружья и охотничье снаряжение. Смоки выглядел несколько удивленным, потом он быстро зажмурил и открыл глаза и провел рукой по лбу, как бы вспоминая что-то важное, о чем он забыл. Затем, смирившись с неизбежным, он взял из рук доктора одно из ружей. От движения воздуха из трубки доктора, которую он курил вылетело несколько ярко оранжевых искорок. Смоки молча повернулся, чтобы выйти вместе с ним в парк, а доктор все еще продолжал говорить и размахивать руками. Один раз Смоки оглянулся и посмотрел на окна верхних этажей дома.

- Ты волнуешься, - снова сказала Клауд.

Во фланелевом халате и Алисином кардигане через музыкальный салон прошла Софи и две женщины на минуту прекратили играть. Не то, чтобы Софи отвлекла их. Казалось, что Софи даже не заметила их, но это было не так, просто она не подала и вида. Когда она прошла мимо играющих женщин, им показалось, что их окружил целый мир: сильный ветер и черная земля. Было ли это внезапное общее чувство, которое вызывала Софи или сама девушка - Дэйли Алис не знала, но после того, как Софи прошла, что-то как бы прояснилось для нее.

- Куда он идет? - спросила Софи, не обращаясь ни к кому, водя руками по стеклу, как будто это была преграда или прутья клетки, в которой она оказалась.

- На охоту, - ответила ей Дэйли Алис. Она сделала строгое лицо и сказала: - Ты волнуешься.

               БЕЗЖАЛОСТНЫЕ ХИЩНИКИ

Однажды осенью доктор Дринквотер медленно достал одно из многочисленных короткоствольных ружей, которые хранились в комоде в бильярдной комнате, вычистил, зарядил его и отправился пострелять птиц. При всей его любви к животному миру, а возможно из-за этого, доктор ощутил, что он также заслуживает того, чтобы быть плотоядным животным, подобно рыжей лисе или лесной сове - если бы только это было в его власти. Необъяснимое удовольствие, с которым он ел мясо, обсасывая косточки и облизывая пальцы убеждали его, что это было вполне в его характере. Одна-две охоты в год, несколько птиц с ярким оперением, безжалостно подстреленных в небе и окровавленными, с открытыми клювами принесенных домой, казалось удовлетворяли его самолюбие. Его знание леса и умение неслышно подкрадываться к жертве вполне компенсировало некоторую нерешительность в момент, когда рябчик или фазан вылетали из куста и его охота обычно была удачной и все это давало ему повод думать о себе, как о безжалостном, жестоком хищнике, когда он разделывал говядину или ел мясо молодого ягненка.

В такие дни он часто удалялся со Смоки, убеждая его в логичности такой позиции. Доктор был левшой, а Смоки стрелял с правой руки и это уменьшало вероятность того, что они могут попасть друг в друга во время охоты и Смоки при всей его невнимательности и нетерпении постепенно превратился в настоящего стрелка.

- Мы все еще на вашей земле? - спросил Смоки, когда они вышли за каменный забор.

- Это земля Дринквотеров, - ответил доктор, - кстати, знаешь, этому лишайнику здесь должно быть, уже сотни лет. - Я и имел в виду, что это земля Дринквотеров.

- Знаешь, - снова заговорил доктор, доставая ружье и поводя им в воздухе, выбирая направление, - я-то не Дринквотер. Это не мое имя.

Это напомнило Смоки первые слова, которые доктор сказал ему при встрече. Он сказал тогда: "Я не практикующий врач".

- Я внебрачный ребенок. - Он надвинул свою матерчатую кепочку поглубже на голову и без затаенной обиды принялся рассматривать чехол ружья. - Я был незаконнорожденным и никогда никто меня не признавал открыто. Виолетта признала меня, а также Нора и Гарви Клауд. Но они никогда не занимались формальностями.

- Неужели? - воскликнул Смоки с видимым интересом, хотя он прекрасно знал эту историю.

- Это семейная тайна, закрытая за семью замками, - продолжал доктор. - У моего отца была тайная связь с Эми Медоуз, ты встречался с ней.

Он овладел ею и бросил девушку, - заключил Смоки и почти проговорил это вслух.

- Да, я знаю Эми, теперь ее фамилия Вудс.

- Она уже много лет замужем за Крисом Вудсом.

Какая-то мысль промелькнула в голове Смоки, но в последний момент ускользнула от него. Что это было? Мечта?

- Я родился в результате их связи. - Адамово яблоко на шее доктора задергалось, может быть от волнения - Смоки не был уверен. - Я думаю, что как только этот кустарник вокруг нас закончится, мы выйдем на хорошее место.

Смоки шел, куда его направляли. Он держал наготове свое ружье из старой английской стали, но ствол его был опущен вниз для безопасности. Ему не доставляли такого удовольствия, как другим членам семьи, длительные бесцельные прогулки, особенно в сырую погоду; но если перед ним была определенная цель, как, например, сегодня, он мог идти, не обращая внимания на неудобства. Ему нравилось нажимать на спусковой крючок, даже если он и не попадал в цель. Пока он пребывал в рассеянности, две коричневые куропатки выскочили из густых кустов прямо перед ним, и взлетели, набирая высоту. Смоки вскрикнул от неожиданности, но поднял свое ружье как раз в то время, когда доктор крикнул ему:

- Это твои! - Хотя его оружие не было приготовлено для выстрела, он вскинул одно ружье, нажал на курок, затем вскинул другое и снова выстрелил. Опустив ружье, он с удивлением заметил, что обе птицы закувыркались в воздухе и упали на землю, заросшую увядшей травой, с тяжелым стуком.

- Черт побери! - сказал Смоки.

- Хороший выстрел, - от души воскликнул доктор, испытывая небольшие угрызения совести в душе.

               ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

Возвращаясь домой в обход, с сумкой и четырьмя подстреленными птицами, поеживаясь от вечернего холода, они коснулись темы, которая и раньше не давала Смоки покоя: ему приходилось видеть развалины наполовину выстроенных сооружений в окрестностях, дома, церквушки - теперь покинутые, но раньше видимо, выстроенные с какой-то целью. И что это был за старый автомобиль, заброшенный и ржавеющий посреди поля? Автомобиль был очень старый; должно быть, он стоял там уже лет пятьдесят.

- Форд, модели Т, да? - спросил доктор. - Это машина моего отца.

Не теряя автомобиль из виду, они остановились у каменной стены и, прежде, чем перебраться через нее, достали фляжку, чтобы сделать по глотку, как поступают все охотники.

- Когда я подрос, - рассказывал доктор, вытирая рот рукавом, - я начал спрашивать, откуда я взялся. Ну, я узнал от них об Эми и Августе. Но видишь ли, Эми никогда не хотела, чтобы произошло то, что случилось, она старый друг семьи. Хотя все и так все знали, и Крис Вудс тоже, она всегда плакала, когда я приходил навестить ее. Виолетта, казалось, совсем забыла Августа, хотя ты никогда не знал ее. Нора просто говорила: он сбежал.

Он засунул фляжку за пояс.

- Как-то я набрался смелости и спросил Эми об этой истории, но она только покраснела - и все. Август был ее первой любовью. Некоторые люди никогда не забывают первую любовь, правда? Я этим даже горжусь в какой-то мере.

- Так думают влюбленные дети, - заметил Смоки.

- Я был уже в возрасте, когда ты захотел увериться во всем этом, - продолжал доктор, - ну, кто ты такой, в конце концов. Ну, ты знаешь, как это бывает. - Смоки не знал.

- Я подумал: мой отец исчез без следа. А нельзя ли и мне сделать то же самое? Может быть, это у меня тоже в крови? И может быть, если я найду его после кто знает каких приключений, я заставлю его признать меня. Я сожму его плечи руками и скажу ему: я твой сын.

Он откинулся на спину и уныло присосался к фляжке.

- Ну, и вы сбежали?

- Да, вроде как.

- Ну, и что?

- Мне не удалось далеко убежать. Но я успел получить докторскую степень, хотя у меня никогда не было достаточно практики; я посмотрел Старый Свет. Но я вернулся.

Он смущенно улыбнулся.

- Думаю, они знали, что я вернусь. Софи Дэйл знала. Она этого и не скрывает.

- Вы так и не нашли своего отца, - полувопросительно сказал Смоки.

- И да, и нет. - Доктор смотрел на стога сена в поле. Скоро поле превратится просто в холмистую землю, где ничего не растет. - Я думаю, что это правда, что, хотя мы и отправляемся далеко от домов поискать счастья, но находим то, что ищем у себя, в двух шагах от дома.

А в это время за ними наблюдал луговой мышонок, замерев без движения в своем тайничке в каменной стене. О чем это они? Он принюхивался к отвратительному запаху крови, исходившему от них, смотрел, как двигались их рты, как будто они поглощали огромное количество пищи, но они ничего не ели. Он присел на корточки на мягкой подушке из лишайника, как с незапамятных времен делали его далекие предки и удивлялся, быстро подергивая носиком и поводя глазами, прислушиваясь к звукам, которые издавали два пришельца.

- Не стоит вникать в это слишком глубоко, - сказал доктор. - В то, что уже произошло и ничего нельзя изменить.

- Нет, - слегка осуждающе отозвался Смоки.

- Мы, - продолжил доктор и Смоки задумался над тем, что он имел в виду под словом "мы", - мы имеем свою ответственность, и не следует просто отправляться на поиски и не обращать внимания на других, которые что-то хотят или в чем-то нуждаются. Нужно думать и о них.

Так и не додумав свои мысли до конца, луговой мышонок уснул, но тут же проснулся, когда два больших существа встали и стали укладывать свои непонятные принадлежности.

- Иногда мы не все понимаем, - сказал доктор с таким видом, как будто он постиг эту мудрость после многих потерь. - Но мы вынуждены играть свою роль.

Смоки выпил и закрутил фляжку. Собирался ли он действительно отказаться от своей ответственности, выполнив свой долг, сделав что-то ужасное и неприятное самому себе? То, что вы ищите, находится рядом с вами: в данном случае это плохая шутка. Он не мог ответить на это и не было никого, кто мог бы ему ответить, он знал только одно: он устал от борьбы.

Но как бы то ни было, подумал он, это случалось в мире уже не один раз. Не он первый, не он последний.

               УРОЖАЙНЫЙ ДОМ

Раз в год в семье проводился званный ужин, когда на стол подавалась разнообразная дичь. В течение целой недели приезжали люди, которых принимала тетушка Клауд. Они привозили арендную плату или объясняли, почему не могут ее заплатить. Смоки это не очень удивляло, так как он не имел представления о размерах их собственности и ее ценности, хотя эта ежегодная церемония весьма напоминала ему феодальные отношения. Большинство из тех, кто появлялся в доме приносили также какую-то дань: галлон яблочного сидра, корзинку яблок с розовыми бочками, помидоры, обвернутые розовыми листками бумаги.

Флудс, Ханна и Сонни Нун, самые крупные из их арендаторов, остались на ужин. Руди принес утку из собственного хозяйства, чтобы разнообразить стол; по такому случаю из комода была извлечена кружевная скатерть, издающая легкий запах лаванды. Клауд открыла свою полированную шкатулочку, где хранила свадебное серебро (она была единственной невестой из рода Дринквотеров, которая получила серебро - Клауд всегда была очень аккуратна с такими вещами) и зажгла высокие свечи.

На стол поставили много хмельного темного вина, которое Вальтер Оушн делал каждый год и переливал его в бутылки - это была его дань. Были произнесены тосты перед подачей лоснящихся от жира запеченных уток, выпили и за осенний урожай. Руди встал, при этом его живот навис над краем стола.

- Благослови Господь хозяина дома сего, - начал он цитатой из "Матцшки Гусыни", - хозяйку тоже благослови, и маленьких деток, которые бегают вокруг стола.

Этот год был отмечен появлением на свет его собственного внука Робина, у Сонни Нун родились близнецы, а у Смоки - дочь Тэси.

Мать встала со своего места и высоко подняла бокал.

- Желаю вам, чтоб этот дом ненастье стороною обошло, и чтоб тепло камина вас согрело, но больше же желаю вам любви, которая пылает и в метель.

Смоки начал было произносить свое обращение по латыни, но Дэйли Алис и Софи недовольно заворчали, поэтому он остановился и начал снова: произнес восхваление гуся, табака и одеколона из "Женитьбы Фауста и Елена" Харта Кэйна.

- Я не знал, что ты заядлый курильщик, - улыбаясь сказал Руди.

- А я не знал, Руди, что у тебя такое любвеобильное сердце, - запальчиво отозвался Смоки, помогая тому разлить вино.

Сын, Отец и Дух Святой
Больше ешь, расти большой!

               ПОГРУЖЕНИЕ В ИСТОРИЮ

После обеда Руди копался в груде старых пластинок, тяжелых, как блюда, которыми долго никто не пользовался и теперь они в пыли громоздились на буфете. Он перебирал это богатство, встречая их, как старых друзей, радостными криками. Пластинки ставили на проигрыватель и танцевали.

Дэйли Алис, пройдя в танце один круг, почувствовала себя не в силах продолжить танец и, сложив руки на своем большом животе, отошла в сторону и отдыхала, наблюдая за другими. Великан Руди кружил свою маленькую жену и Алиса подумала, что ему, должно быть потребовалось прожить с ней много лет, чтобы научиться не повредить ей; она представила, как он всем своим огромным весом лежит на ней, - нет, наверное, она карабкается на него, как на гору. Смоки запел какую-то идиотскую песенку с глупыми, бессмысленными словами. Это вызвало у нее улыбку. Откуда он узнал слова этих ненормальных песенок, он, который, казалось, знает все то, что знают остальные. Он танцевал с Софи, которая была для него слишком высока, ведя ее галантно, достаточно неумело.

Бледная луна поднималась над зелеными горами,

Солнце опускалось за синее море.

Она ощущала в себе тоже солнце, только очень маленькое, но оно согревало ее изнутри. Она почувствовала угрызения совести от тех мыслей, которые переполняли ее, и от того, что она смотрела на него и всех остальных как бы со стороны или с большой высоты. Было время, когда она казалась себе уютной и маленькой в большом доме Смоки, она чувствовала себя в полной безопасности и, переходя из комнаты в комнату, постоянно ощущала его присутствие. Теперь она чаще чувствовала совсем другое: он, конечно, оставался все таким же, но для нее он был не больше, чем мышь в ее доме. Огромная величина: она себя чувствовала такой. Ее размеры резко увеличились, она чувствовала, что при соответствующих обстоятельствах она почти достигнет размеров самого Эджвуда: будет такой же большой, такой же старой, удобной и вместительной. По мере того, как она становилась все больше - внезапно это поразило ее - тот, кого она любила, уменьшался в размере так же неуклонно, как если бы он уходил от нее.

А Смоки, отчаянно фальшивя, все продолжал напевать свою глупую песенку.

Казалось, ее окутывала какая-то тайна. Она тяжело встала со своего места (Смоки подошел было к ней, но она попросила его не беспокоиться и оставаться с гостями), с трудом поднялась по лестнице с таким видом, как будто она несла перед собой огромное, хрупкое яйцо, из которого вот-вот должен был вылупиться цыпленок. Она еще подумала, что ей бы лучше посоветоваться, пока не наступила зима и пока не поздно.

Но когда она присела на край кровати в своей спальне, куда долетали слабые звуки музыки снизу, то она поняла, что знает, какой совет получит, если пойдет за ним: она убедится в том, что она и так уже знала и что только еще больше потускнеет от повседневной жизни, от бесполезных надежд и такого же бесполезного отчаяния; что если это действительно было сказкой и ей была предначертана какая-то роль в этой сказке, то все, что делала она и ее близкие не было частью сказки. Сначала они выбрали Смоки для нее и лишь только потом она выбрала его для себя; и это тоже было частью сказки. И если он теперь начнет неуловимо отдаляться от нее, это тоже будет сказкой. А если они вдруг выйдут из того сумрака, в котором они сейчас брели, если перед ними внезапно откроются широкие, покрытые цветами поля и указатели на перекрестке дорог - то это тоже будет сказкой.

- Нет, - сказала она вслух, - я не верю в это. У них есть власть. Просто иногда мы не можем понять, как именно они защищают нас. А если ты и знаешь, то не скажешь.

- Хорошо, - ей показалось, что Дядюшка Форель ответил ей с мрачным видом. - Лучше думай о том, что ты знаешь.

Она легла на кровать, поддерживая живот переплетенными пальцами, думая о том, что она не знает, как лучше, во всяком случае, совет был довольно туманным и расплывчатым.

- Я буду надеяться, - сказала она сама себе. - Я буду счастлива. Есть что-то, чего я не знаю, какой-то сюрприз, который они приготовили для меня. Все в свое время. В последний момент. Так всегда бывает в сказках.

Она не услышала сардонического ответа, который она знала, что получит от Дядюшки Форели. И все-таки, когда Смоки открыл дверь и вошел неверным шагом, и от него исходил запах вина, которое он выпил и духов Софи, которыми он пропитался - что-то перевернулось у нее внутри и она заплакала.

Это были слезы человека, который никогда не плачет - они безмолвными, холодными ручьями текли по ее щекам. На это было страшно смотреть. Казалось, что слезы разрывают ее на части и заставляют ее зажмуривать глаза и закрывать руками рот, чтобы не закричать. Смоки, охваченный внезапным благоговейным страхом сразу же подошел к ней, ни о чем не думая и не зная, что он будет делать. Но когда он попытался взять ее за руку и нежно заговорить с ней, она задрожала еще сильней, маленький шрам, пересекавший ее лицо, покраснел и стал уродливым. Он обошел вокруг нее и приглушил яркий свет. Не обращая внимания на ее протесты, он укрыл ее как смог, надеясь, что ему удастся нежностью утешить и успокоить ее. Он не был уверен, что не он сам причина ее страданий. Он не был уверен, обнимет ли она его, чтобы успокоиться или в ярости ударит, но у него не было выбора - спаситель или жертва - все равно, лишь бы успокоить ее, прекратить ее страдания.

Она сдалась, сначала сама не желая того, и ухватилась за рукава его рубашки, как будто хотела порвать ее, а он все время повторял:

- Ну, скажи мне, скажи мне. - Он не знал, как еще успокоить жену и надеялся, что это удержит ее от слез и крика. Ребенок внутри нее шевельнулся. Ей ничего не оставалось, кроме как рассказать ему, что слезы были вызваны мыслями о черном водоеме в лесу, покрытым золотыми листьями, которые продолжали падать и видением огромной проклятой рыбы, которая слишком замерзла; чтобы говорить или думать - эта рыба знала сказку, она завладела ею.

                              Уордсворт

- Это Джордж Маус, - сказал Смоки. Лили, цепляясь за его ноги, посмотрела в том направлении, куда указывал ее отец. Джордж шел сквозь туман и от его ботинок разлетались брызги. На нем был огромный серый плащ, его шляпа сморщилась от дождя; когда он подошел поближе, он приветственно помахал рукой.

- Привет, - закричал он, с хлюпаньем поднимаясь по лестнице. - Приве-е-ет.

Он крепко обнял Смоки; из-под полей его шляпы сверкнули белые зубы и, как угольки, блеснули темные глаза.

- Так это та девочка, которую зовут Тэси?

- Это Лили, - сказал Смоки. - Тэси уже большая девочка. Ей шесть лет.

- Боже мой.

- Вот так.

- Как летит время.

- Ну, входи же. Что случилось? Хоть бы написал.

- Я решил приехать только сегодня утром.

- Что-нибудь случилось?

- Ничего особенного.

               ВРЕМЯ ЛЕТИТ

Он предпочел не говорить Смоки о пятистах миллиграммах пелласидара, которые он принял и который теперь действовал на его нервную систему, как первый зимний день седьмого по счету зимнего солнцестояния со времени женитьбы Смоки. Большая таблетка пелласидара заставляла его бесцельно слоняться с места на место.

Входная дверь захлопнулась за ним, заставив зазвенеть медную дощечку и задрожать стекла. Джордж Маус величественным жестом сбросил с себя накидку - это заставило Лили рассмеяться, а Тэси, вбежавшая в прихожую посмотреть, кто пришел, остановилась на лестнице. За ней в длинном кардигане появилась Дэйли Алис, ее руки были засунуты в карманы и те слегка оттопыривались. Она подошла поцеловать Джорджа, и он, сжимая ее, ощутил головокружение и неуместное желание проглотить таблетку; это рассмешило его.

Все вместе они отправились в гостиную, где уже горела желтоватым светом лампа; по пути они увидели свое отражение в высоком трюмо, стоявшем в прихожей. Джордж остановился перед зеркалом, удерживая всех за плечи и рассматривая отражение: в зеркале отражались он сам, его кузен Смоки и Лили, которая выглядывала из-за ног своей матери. Изменились ли они? Ну, Смоки отрастил бородку; когда Джордж впервые познакомился с ним, у него тоже была бородка, а потом он ее сбрил. Его лицо похудело и стало более одухотворенным. ОДУХОТВОРЕННЫМ. Присмотрись. Он сосредоточился. Алис - мать двоих детей, изумительно! Ему вдруг показалось, что увидеть ребенка женщины, все равно, что увидеть ее наготу. А он сам? ОН заметил седину в своих усах, сутулость своей некогда прямой спины, но все это не имело значения; из зеркала на него смотрело такое лицо, какое он привык видеть всегда с тех пор, как впервые посмотрел в зеркало.

- Да, время летит, - сказал он.

               ПРЕДНАМЕРЕННЫЙ РИСК

В гостиной они все вместе готовили длинный список покупок.

- Нужно купить орехового масла, - сказала мать, - марки, йод, содовой воды и побольше, упаковку мыла, изюм, зубной порошок, кисло-сладкой фруктовой приправы к мясу, жевательную резинку и свечи, Джордж!

Она обняла его; доктор Дринквотер поднял глаза от списка, в который он вносил необходимые записи.

- Привет, Джордж! - сказала Клауд из своего угла у камина. - Не забудь, пожалуйста, сигарет.

- Упаковку салфеток, - подсказала Дэйли Алис, - и спичек.

- Овсянки, - предложила мать. - Твои едят овсянку, Джордж?

- Только не овсянку, - закричала Тэси.

- Хорошо, дорогая. Не вмешивайся, - мать укоризненно покачала головой.

- Бутылка джина, - дописал доктор.

- Аспирин, - напомнил Джордж, - камфорное масло и антигистамин.

- Кто-нибудь болеет? - спросил доктор.

- У Софи какая-то странная лихорадка, - сказала Алис, - она то появляется, то исчезает.

- Это прошлый визит, - сказал доктор, пристально глядя на свою жену.

Она сжала подбородок и что-то забормотала, раздираемая сомнениями. Наконец, она решила, что тоже отправится за покупками. В холле, сопровождаемый последними наставлениями, он натянул на голову кепку и надел очки в розовой оправе, которые ему было предписано носить. Он захватил пакет коричневой бумаги, которая могла ему пригодится и объявил, что он готов; все вышли вслед за ним на крыльцо проводить их.

- Я надеюсь, вы будете осторожны, - сказала Клауд. - На улице очень сыро.

Они услышали слабый скрежет, который раздавался из сарая, где стоял экипаж для выездов, потом недолгая тишина и наконец, двуколка покатилась по дороге, оставляя за собой две неглубокие колеи, едва заметные на мокрых листьях. Джордж Маус удивился. Все вышли только для того, чтобы посмотреть, как старый осел будет управлять автомобилем. Колымага скрылась из виду и наступила благословенная тишина. Джордж, конечно, знал, что они не каждый день пользовались автомобилем, что это было дело случая, что без всякого сомнения, доктор проводил утро, сметая паутину по углам и гоняясь за пауками, которые думали свить свои гнезда под редко передвигаемыми стульями, и что теперь он вывел из сарая старый автомобиль, похожий на броненосец, чтобы выехать и вступить в битву в огромном мире. Он передал его своим кузенам в деревню. Все, кого он знал в городе, злословили по поводу этого автомобиля. Его двоюродные братья никогда не управляли этой рухлядью за редким исключением и с величайшей осторожностью. Он засмеялся, помахивая на прощанье рукой вместе с остальными, представляя, как поначалу нервничая, доктор выезжает на дорогу, шикая на свою жену и осторожно переключая скорости; затем поворачивает и выезжает на скоростную трассу, начиная наслаждаться проплывающим мимо ландшафтом, уверенный в том, что все идет нормально до тех пор, пока какой-нибудь огромный грузовик с ревом промчится совсем рядом, почти столкнув его с дороги на обочину. Глупый преднамеренный риск.

               НА ХОЛМЕ

Джордж сказал, что ему определенно не хочется оставаться в комнате, он всегда выходил на воздух, даже если день был не очень подходящий для этого. Смоки пришлось надеть шляпу и галоши, взять палку и отправиться с ним на прогулку на холмы.

Дринквотер проложил на холм пешеходную дорожку и даже местами выложил ее камнем и устроил смотровые площадки в самых живописных местах. На самой вершине был установлен каменный столик и можно было позавтракать, одновременно наслаждаясь расстилающимся видом.

- Никакого завтрака, - сказал Джордж.

Дождь прекратился. Казалось, он сделал остановку и завис в воздухе. Они поднялись по тропинке, которая вилась между деревьями, их верхушки виднелись внизу в ущелье. Джордж восхищался серебристыми каплями, дрожавшими на листьях и ветках деревьев. Смоки указал на странную птицу - он знал названия многих, даже самых необычных птиц.

- Не может быть, - сказал Джордж, - как она сюда попала?

- Американский вьюрок, - отозвался Смоки. - Хорошо, хорошо.

Он вздохнул.

- Ему придется нелегко, когда наступит зима.

- О боже, действительно.

- Я не знаю, но мне здесь еще тяжелее. У меня нет никакого... Иногда по вечерам мной овладевает такая меланхолия.

Джорджу показалось, что в глазах Смоки блеснули слезы. Джордж глубоко вздохнул, наслаждаясь мокрым после дождя лесом.

- Да, это плохо, - сказал он счастливым голосом.

- Вы столько времени проводите в доме, - сказал Смоки, - вы общаетесь только между собой. И в доме столько людей, что иногда кажется, что вы можете поранить друг друга.

- В этом доме? Да там можно потеряться на много дней. На много дней.

Он вспомнил полдень, похожий на этот, когда он был еще ребенком, и поднялся сюда же на Рождество со своей семьей. В ожидании этого утра, он искал в доме какой-нибудь укромный уголок, который, как он знал, должен был где-то быть, и вот на третьем этаже он потерялся. Он спустился вниз по какой-то странной и очень крутой лестнице и оказался где-то среди странных комнат: сквозняк раскачивал пыльные гобеленовые занавеси в гостиной и это делало их похожими на привидения, звук его шагов гулко отдавался за спиной и казалось, что кто-то преследует его. Потеряв лестницу, по которой пришел сюда, он закричал, потом нашел другую; выдержка уже совсем оставила его, когда где-то далеко он услышал голос матери, которая звала его. Он побежал, крича и открывая все двери подряд, пока, наконец, не открыл высокую аркообразную дверь, какие бывают в церкви, и не оказался в ванной комнате, где принимали душ его двоюродные братья.

Они сели на скамейку, устроенную на узловатом наклоненном стволе дерева. Необъятная серая даль простиралась перед ними сквозь голые ветки. Они могли разглядеть лежащие серым пятном вдалеке земли соседнего графства, временами был слышен шум грузовиков, похожий на дыхание огромного монстра. Смоки указал пальцем на голову гидры, которая выползала из-за холма и потом резко остановилась. Это были ярко-желтые, спящие на листьях гусеницы. Они не могли подползти ближе, в их мускулах никогда не хватило бы силы проползти вокруг всех пяти городков Эджвуда. Смоки знал это.

- Не спрашивайте меня, откуда я это знаю, - сказал он.

Но мысли Джорджа Мауса были заняты совсем другим. Он обдумывал проект, в котором бы все здания, в основном пустующие, в квартале, который принадлежал его семье в городе, могли быть объединены и укреплены огромной, неприступной стеной, наподобие той, которая окружала средневековые замки, а внутри этого укрепления цвели бы сады. Постепенно дома и строения могут быть разрушены и все пространство, занятое, садами, можно превратить в пастбище или ферму. Там можно будет выращивать все что угодно и пасти коров. Нет, овец. Овцы поменьше и не такие привередливые в пище. Они давали молоко, а мясо маленьких козлят можно было употреблять в пищу. Джордж ни разу не убил никого размером больше, чем таракан, но однажды он попробовал мясо молодого козленка на званном обеде. Он не расслышал слов Смоки, хотя прислушивался к тому, что он говорил.

- О чем ты говоришь? Что происходит в действительности?

- Ну, хорошо. Вы знаете, что мы все защищены, - неопределенно произнес Смоки, ковыряя темную землю концом своей палки. - Но всегда есть что-то, чем следует заплатить за эту защиту, вы согласны?

Сначала Смоки ничего не понимал. Хотя и знал, что какая-то плата должна быть, его охватило чувство неопределенности, как будто кто-то занимался вымогательством и большое жертвоприношение означало, что кредиторы удовлетворены, или что это недовольные гоблины, присутствие которых он ощущал, заглядывают в окна или разговаривают в дымоходах, собираются группами под карнизами и скребутся в верхних нежилых комнатах. Он чувствовал, что таким образом они напоминают ему о своем существовании, о неоплаченном долге, о невостребованной дани, что они имеют законные права, но он не мог определить, какие именно, в чем их интерес.

А Джордж в это время обдумывал план представления основ теории архитектуры (он прочитал об этом в популярном журнале, и это произвело на него большое впечатление). Он похлопал Смоки по плечу и сказал:

- Ну и как? Как у тебя дела?

- О Святой Иисус, - выдавил из себя Смоки, поднимаясь, - ведь я рассказал тебе все, что можно. Я мерзну. Держу пари, что сегодня ночью будет мороз, должно быть, на рождество выпадет снег.

На самом деле он знал, что выпадет снег - передавали сводку погоды.

- Пойдем-ка, выпьем по чашечке какао.

               КАКАО С БУЛОЧКОЙ

Какао было горячим и темным с шоколадными пузырьками по краям. Зефир тетушки Клауд шлепнулся в чашку с какао и поворачивался и пузырился там, растворяясь от удовольствия. Дэйли Алис научила Тэси и Лили осторожно дуть на горячий напиток, поднося его ко рту и смеялась над коричневыми усами на лицах девочек. Тетушка Клауд умела сварить какао без пенки, Джорджу было все равно, хотя его мать всегда варила какао с пенкой.

- Возьми еще булочку, - сказала Алисе Клауд. - Съешь парочку, - повернулась она к Джорджу.

- Ты не справишься, - сказал Джордж.

- Я тоже так думаю, - ответила Алис и откусила кусочек булочки, - я терпеливая.

- На этот раз будет мальчик.

- Нет, - по секрету шепнула она, - еще одна девочка. И Клауд так говорит.

- Не я, - вмешалась Клауд, - а карты.

- Назовем ее Люси, - сказала Тэси, - Люси Энн и Энди Энн де Бам-Бам Барнейбл. А у Джорджа два уса.

- Кто отнесет какао Софи? - спросила Клауд, ставя чашку с какао и положив булочку на старинный японский поднос, на котором был изображен сказочный эльф с серебряными волосами.

- Позвольте мне, - отозвался Джордж. - Кстати, тетушка Клауд, не погадаете ли вы мне на картах.

- Конечно, Джордж. Думаю, что здесь о тебе тоже кое-что есть.

- А теперь я отправлюсь, если, конечно, смогу найти ее комнату. - Джордж захихикал. Он осторожно взял поднос, стараясь, чтобы не дрожали руки.

Софи проснулась, когда он, распахнув коленом дверь, вошел в ее комнату. Он стоял без движения в комнате, вдыхая аромат напитка и надеясь, что она никогда не проснется. Было так странно вновь почувствовать юношеское волнение - слабость в дрожащих коленях и сухость во рту, все это он связывал с видом Софи, лежащей в домашнем платье на раскрытой постели. Одна ее длинная нога выскользнула из-под одеяла и пальцы смотрели прямо на дверь, как будто подзывая одну из двух китайских тапочек, выглядывающих из-под сброшенного на пол кимоно; ее нежные груди во сне выскользнули из расшитой сорочки и легко поднимались и опускались, слегка вздрагивая, в такт дыханию. Пока он пожирал ее взглядом, она казалось, почувствовала это и, не просыпаясь, повернулась на бок и положила под щеку сложенные лодочкой руки. Она сделала это с такой невыразимой прелестью, что это ее движение заставило его издать сжатый крик или смешок, но он быстро взял себя в руки и поставил поднос на столик, заставленный бутылочками с лекарствами и смятыми рецептами. Он тронул большой альбом, лежавший на ее кровати и в этот момент она проснулась.

- Джордж, - нисколько не удивившись спокойно сказала она и потянулась, наверное думая, что она еще спит. Он осторожно приложил руку к ее лбу.

- Привет, котик, - сказал он.

Она лежала среди таблеток и микстур с закрытыми глазами, продолжая дремать. Потом она слабо ойкнула, привстала, согнула колени и окончательно проснулась.

- Джордж!

- Тебе лучше?

- Не знаю, я спала. Это мне какао?

- Да. Что тебе снилось?

- М-м-м, что-то хорошее. Я проголодалась, пока спала. Ты не хочешь есть?

Софи вытерла рот кусочком розовой ткани, которую она выудила из коробки с лоскутами.

- Мои сны были о далеком прошлом. Я думаю, что, наверное, из-за этого альбома. Нет, нет, тебе нельзя. - Она взяла альбом у него из рук. - Здесь грязные картинки.

- Грязные?

- Это мои фотографии, сделанные много лет назад. - Она улыбнулась, откинув голову назад жестом, присущим всем Дринквотерам и посмотрела на него сонными глазами.

- А что ты здесь делаешь?

- Я пришел навестить тебя, - сказал Джордж; однажды он уже видел ее и знал, что это была правда. Она не обращала внимания на его вежливость, казалось, она забыла его или вспомнила неожиданно о чем-то еще более важном. Ее рука, державшая чашку с какао замерла, не донеся напиток до рта. Потом она медленно поставила чашку, глядя на что-то такое, что он не мог увидеть. Она с трудом оторвалась от видения, рассмеялась быстрым испуганным смехом и крепко сжала руку Джорджа, как бы пытаясь удержаться на месте.

- Это все сны, - сказала она, изучающе вглядываясь в его лицо, - и лихорадка.

               ОСИРОТЕВШИЕ НИМФЫ

Она всегда проживала лучшую часть своей жизни в снах. Она не знала большего удовольствия, чем этот момент перехода в другое состояние, когда все ее члены становились теплыми и тяжелыми и искрящаяся темнота опускалась на веки; двери открывались; ее сознание приобретало крылья и когти, как у совы и становилось совсем другим.

Начав с простого удовольствия, она возвела это до настоящего искусства. Первое, чему нужно было научиться - это слышать слабые голоса: это было все равно что идти в сопровождении ангела-хранителя в страну Сна, где привидения. Голоса шепчут тебе: ты засыпаешь. Секрет состоял в том, чтобы услышать их, но не обращать на них внимание - иначе проснешься. Она научилась слышать голоса и они сказали ей, что во сне она не получит никаких ран, которые были бы опасны для нее и она будет просыпаться живой и здоровой и даже в еще большей безопасности чем в своей теплой постели. С тех пор она перестала бояться страшных снов. Она проходила сквозь самые кошмарные сны с удовольствием и пользой для себя.

Потом она обнаружила, что она была одной из тех, кто может проснуться, вырваться из липких объятий сна, а потом снова вернуться в тот же самый сон. Она также могла построить многоэтажные дома из своих снов, ей могло присниться, что она проснулась и всякий раз она говорила: ах, это был только сон! Но скоро она начала медлить с возвращением из своих путешествий, уходить дальше, возвращаться позже и реже. Сначала ее беспокоило, что если она проведет полдня и всю ночь во сне, она не сможет путешествовать во сне и они станут неинтересными, короткими и повторяющимися. Получилось совсем наоборот. Чем глубже был ее сон, тем более грандиозным и изощренным становился вымышленный пейзаж, более полными и значимыми приключения. Как это могло быть? Откуда, если не из реальной жизни с ее книгами и картинами, любовью и привязанностями, дорогами и горами, могла она придумывать свои сны? И откуда могли прийти в сны эти фантастические острова, мрачные и широкие сараи, запутанные города, жестокие правительства, неразрешимые проблемы, смешные люди с убедительными манерами? Она не знала, и постепенно перестала задумываться над этим.

Она знала, что реальные люди беспокоятся за нее.

Их заботу она ощущала даже в своих снах, но все это превращалось в напряженное преследование и в торжественное воссоединение - так она поступала с ними и их заботой.

А теперь она владела и вершиной мастерства, сочетая свою тайную жизнь с реальной и в то же самое время обходя стороной ее проблемы. Она каким-то образом научилась вызывать у себя состояние больной лихорадкой и ее жар вызывал горячечные, беспокойные сны. Окрыленная своей победой, она поначалу не обратила внимания на опасность этой двойной дозы; она слишком быстро выходила из беспамятства сна - позже это переросло в комплекс, не обещающий ничего хорошего - и возвращалась в свою постель больного человека с возрастающим чувством вины.

Только в состоянии бодрствования, в котором она иногда пребывала и в котором Джордж Маус и застал ее, она с ужасом понимала, что это наркомания, понимала, что погибает, что она потеряна для реальной жизни, но еще не вполне осознавала, что зашла слишком далеко, чтобы вернуться, что единственный путь к возврату - это продолжать идти дальше, что единственный способ вызвать отвращение к наркомании - это потворствовать своим желаниям.

Она сжимала руку Джорджа, как будто осязание его плоти могло окончательно пробудить ее.

- Какие-то сны, - бормотала она, - это лихорадка.

- Конечно, дорогая, - мягко проговорил Джордж, - это горячечные сны.

- Я больна, - сказала Софи. - Я слишком много сплю в одном положении.

- Тебе нужен массаж.

Неужели голос выдал его? Она покачала своим длинным телом из стороны в сторону.

- Сделаешь?

Она повернулась к нему спиной, показывая, где у нее болит.

- Нет, нет, милая, - сказал Джордж, разговаривая с ней, как с ребенком. - Послушай, ложись сюда. Положи подушку под щеку - вот так хорошо. А теперь я сяду здесь, подвинься немного; дай-ка я сниму ботинки. Так удобно?

Он начал массировать ее, ощущая горячее тело сквозь тонкую ткань.

- А что в этом альбоме? - спросил он, ни на минуту не забывая о нем.

- О, - с трудом произнесла она низким грубоватым голосом, так как в это время он легкими движениями нажимал на ее легкие, - это фотографии Оберона.

Ее рука выскользнула из-под одеяла и лежала сверху.

- Он сфотографировал нас, когда мы были еще детьми. Художественные снимки.

- А что это за снимки? - продолжал расспрашивать Джордж, прикасаясь руками к ее спине в том месте, где могли бы быть крылья, если бы они росли у нее.

Она подтянула одеяло и снова его сбросила.

- Он не знал, - проговорила Софи, - он не думал, что это грязные фотографии. Это не так.

Она открыла альбом.

- Ниже. Вот там. Еще ниже.

- Ого, - вырвалось у Джорджа. Когда-то он знал этих обнаженных детей.

- Давай лучше уберем это, так будет лучше...

Нарочито медленно она перелистала страницы альбома, прикасаясь пальцами к фотографиям, как бы желая ощутить тот день, прошлое, почувствовать плоть.

На фотографиях была Алис и она на фоне камней у водопада, который яростными брызгами, не попавшими в фокус, разлетался за их спинами. В соответствии с какими-то оптическими законами на расплывчатом переднем плане капельки солнечного света превратились в белые бесплотные глаза, с удивлением взиравшие вокруг. Обнаженные дети смотрели вниз, в темную гладь воды. Что заставило их опустить вниз обрамленные длинными ресницами глаза, что заставило их улыбаться? Под фотографиями аккуратным почерком было написано: АВГУСТ. Софи пальцами провела линию от бедра к тазу Алис. Линии ее тела были нежными и совершенными, хотя кожа была светлее и тоньше, чем сейчас. Ее ноги были сдвинуты вместе, а длинные пальцы большой ступни вытянуты, как будто начинали превращаться в русалочий хвост.

Маленькие фотографии были вставлены в черные уголки. Вот Софи с распахнутыми глазами и широко открытым ртом, расставила ноги и раскинула руки, как бы собираясь улететь в космическое пространство; длинные волосы растрепались; стоит на фоне огромного дупла. Обнаженная Алис стоит в двух шагах от ее беленьких хлопчатобумажных трусиков - ее лобок только начал покрываться нежными светлыми волосиками. Вот обе девушки раскрылись, подобно волшебному цветку в натуралистических фильмах (Джордж смотрел на них глазами Оберона). Задержись здесь на минутку...

Она держала страницу альбома открытой, а он продолжал массировать ее тело, лишь слегка переменив позу; она со стоном раскинула по простыне длинные ноги. Она показалась ему осиротевшей нимфой. Со страниц альбома на него тоже смотрели нимфы. В их волосы были вплетены цветы, они лежали, вытянувшись во всю длину на травянистом лугу. Они сжимали щеки друг друга, взгляд был затуманен и тяжел, они были готовы к поцелую. Софи вспомнила. Ее руки соскользнули со страницы, глаза потеряли осмысленность; все было неважно.

- Ты знаешь, чего я хочу? - спросил Джордж не в силах сдерживать себя.

- М-м-м, да.

- А ты?

- Да, - легко выдохнула она, - да.

Но она уже не осознавала, что говорит; она снова впала в беспамятство и тем самым спасла себя от дальнейшего падения; она мягко приземлилась (она могла летать) где-то очень далеко в пурпурном полудне, где никогда не наступала ночь.

               МЛАДШИЕ КОЗЫРИ

- В моей колоде, - говорила между тем Клауд, доставая вельветовый мешочек из ящика и извлекая из него карты, - пятьдесят две карты; в году пятьдесят две недели; четыре масти на четыре времени года, двенадцать королевских карт на двенадцать месяцев и, если вы хорошенько пересчитаете колоду, триста шестьдесят четыре карты на количество дней в году.

- Но в году бывает и триста шестьдесят пять дней, - сказал Джордж.

- Это очень старые карты, тогда не знали об этом. Подбрось еще дров в камин, Джордж.

Она начала раскладывать карты на его судьбу, пока он разжигал огонь пожарче. Тайна, которую он хранил в себе, согревала его изнутри и заставляла усмехаться, но внешне он оставался холодным и бесстрастным. Он отвернул манжеты свитера и втянул руки в рукава.

- А еще, - продолжала Клауд, - в колоде есть двадцать один козырь от нуля до двадцати. Это Люди, Места, Предметы и Понятия.

Большие карты ложились на стол красивыми картинками с изображениями палочек, чашек, шпаг.

- Есть еще одна группа козырей, - сказала Клауд. - Они не такие крупные, как эти; они включают в себя такие явления природы, как солнце, луна и всякие мелкие понятия. Я их называю так же, как называла моя мать - младшие козыри.

Она улыбнулась Джорджу.

- Итак, мы имеем личность - двоюродный брат. - Она разложила карты по кругу и на мгновение задумалась.

- Скажите мне самое плохое, - сказал Джордж, - я переживу это.

- Самое худшее, - отозвалась Дэйли Алис из мягкого глубокого кресла, где она сидела с книгой, - как раз то, что она не может сказать вам этого.

- И самого лучшего тоже, - подтвердила Клауд, - даже части из того, что может произойти с вами. Я также не могу сказать, что будет завтра, или через час или через год. А теперь помолчите, дайте мне подумать.

Карты лежали тесным кругом, напоминая вереницу мыслей, а Клауд рассказывала Джорджу, что с ним произойдет. Она сказала, что он получит небольшое наследство от кого-то, кого он никогда не знал, но это будут не деньги, а он случайно потеряет его.

- Вот посмотри - это подарок, а здесь тебя ждет какая-то неожиданность.

Наблюдая за гаданием, посмеиваясь и чувствуя себя совершенно беспомощным в том, что произошло с ним сегодня днем (и что бы ему хотелось повторить ночью, подкравшись как мышка, когда все спят), Джордж не заметил, как Клауд внезапно замолчала, глядя на очередное расположение карт; он не заметил, как зашевелились ее губы, а руки задрожали, когда последняя карта легла в центр. Карта означала Место: Будущее.

- Ну, что? - спросил Джордж.

- Джордж, - сказала Клауд, - я не знаю.

- Что вы не знаете?

- Не знаю точно. - Она потянулась за сигаретами, потрясла коробочку и обнаружила, что она пуста. Она повидала столько всяких перестановок, столько падений было на ее памяти, что иногда они наслаивались друг на друга; она чувствовала, что видит перед глазами не частный случай, а один из многих, и те, что она видела раньше, без сомнения можно было бы завершить словами "Продолжение следует". Да, теперь это выпало и на долю Джорджа.

- Если только, - медленно проговорила она, - Кузен - это твоя карта.

Нет. Не может быть. Наверное, было что-то, о чем она не знала.

Джордж, конечно, знал о чем шла речь и почувствовал внезапное удушье, страх перед тем, что все раскроется, ему казалось, что он угодил в ловушку во время прогулки.

- Ну, - произнес он, обретя, наконец, голос, - достаточно на сегодня. Я не уверен, что хочу знать, что меня ожидает в будущем.

Он увидел, как Клауд дотронулась до карты Кузен, затем до карты, означающей Семя. О боже, успел подумать он и как раз в это время снаружи раздался шум подъехавшего автомобиля.

- Наверное, им нужно помочь разгрузить покупки, - сказала Дэйли Алис, пытаясь встать из глубин своего кресла. Джордж вскочил.

- Нет, нет, дорогая, нет. Не в твоем положении. Сиди спокойно.

Он выскочил из комнаты, спрятав холодные руки в рукава свитера, чем напоминал монаха. Алис рассмеялась и снова уткнулась в книгу.

- Ты, кажется испугала его, Клауд. Что ты там такого увидела?

Клауд молча смотрела на лежащие перед ней карты. Теперь она начинала думать, что она была не права относительно младших козырей и что они рассказывают вовсе не о значительных событиях скрытой от нее жизни или, скорее всего, эти незначительные события были звеньями цепи, из которой состояли очень важные события; действительно очень важные, грандиозные.

Карта будущего, лежавшая в центре показывала какие-то коридоры или проходы между рядами. В конце каждого коридора были дверные проемы, не похожие друг на друга. В конце этих коридоров или проходов были другие двери, которые вели в разные направления, и возможно, за каждой из них тоже лежало будущее.

Переходы, повороты - и только одно мгновение, когда все это можно было увидеть одновременно. И все это соединялось в Джордже. Он был этим будущим, хотя он не догадывался об этом, а она не знала, как ему сказать. Будущее не принадлежало ему; он сам был этим будущим. И именно она смотрела на все его возможности. И не знала, как выразить словами то, что она видела. Единственное, что она знала и в чем была уверена, так это в том, что это были звенья одной цепи и что Джордж сделал, или сделает или совершает в данный момент нечто, что позволит замкнуть всю цепь. И на каждом участке этой цепи элементы ее повторяются и соединяются воедино. Что это может быть?

Вокруг нее в доме послышались звуки, оповещающие о прибытии членов ее семьи: они обращались друг к другу, переносили в дом покупки, сновали вверх и вниз по лестнице. И это происходило именно в том месте, куда она так пристально вглядывалась и видела бесконечные ответвления, углы, коридоры. Она чувствовала, что, возможно, она была как раз в этом месте; что прямо за ее спиной была дверь, а она сидела как раз между ней и первой из дверей, изображенных на ее картах; что если она повернет голову, то увидит бесконечные арки и перемычки дверей за своей спиной.

               ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ

У дома была привычка всю ночь, особенно в холодную погоду, вести тихие разговоры, обращаясь к самому себе, возможно, из-за того, что и пол, и многие другие части дома были деревянными. Они щелкали и стонали, ворчали и пищали; кто-то ходил по подвалу и чердаку. В щелях скреблись белки, а мыши возились в норах около стен. Одна мышь поздно ночью вылезла из норы на цыпочках, зажав под мышкой бутылку джина и приложив палец к губам, пытаясь вспомнить, где может быть комната Софи. Мышонок легко и быстро взлетел по неизвестно откуда появившимся ступенькам - в этом доме все ступеньки появлялись неожиданно.

Он считал, что сейчас еще день. Свет еще не померк, но стал затухать, пока не превратился в подобие зла, и он больше не контролировал свое тело и сознание и это было не шуткой. Он напружинился и приготовился к обороне, но его одолевали сомнения, сможет ли он противостоять злу даже ради Софи, если только он сможет найти ее. Ах: лампа над картиной внезапно вспыхнула и он увидел ручку двери, которую он так хотел найти - он был уверен в этом. Он уже сделал шаг, чтобы быстро подбежать к двери, как вдруг ручка повернулась, как будто открытая привидением, он отступил в тень стены и дверь открылась. В наброшенном на плечи старом халате, из комнаты вышел Смоки и осторожно и бесшумно закрыл за собой дверь. Он немного постоял и, кажется, вздохнул, а потом прошел по коридору и скрылся за углом.

- Чертова дверь, - подумал Джордж, - подумать только, что я мог войти в их комнату, а может быть, это детская?

Совершенно растерявшись, он пошел прочь, пробираясь по запутанным переходам второго этажа, борясь с искушением сесть где-нибудь на пол и прислониться к стене. Неожиданно для себя, он оказался перед дверью и что-то подсказало ему, что это ее дверь, хотя в душе он был готов поспорить. Испытывая легкий страх, он открыл дверь и вошел в комнату.

Тэси и Лили сладко спали в своей опочивальне. При слабом свете ночника он мог видеть разноцветные, переливающиеся игрушки, блестящие глазки игрушечного медвежонка. Ни одна из девочек, спящих в тесной кроватке, не пошевельнулась и он уже почти собрался закрыть дверь, когда заметил в комнате что-то еще, как раз около кроватки Тэси... Кто-то... Он спрятался за дверь. Некто извлек из складок своего темного плаща черный портфель. Джордж не мог разглядеть его лица, так как оно было скрыто широкими полями его шляпы на испанский манер. Незнакомец подошел к кроватке Лили и рукой, затянутой в темную перчатку достал из портфеля щепотку чего-то, что он затем осторожно рассыпал над ее личиком. Песок золотистыми крупинками посыпался на ее глаза. После этого он повернулся, чтобы убрать свой портфель, когда он заметил прижавшегося к стене за дверью Джорджа. Он бросил на него быстрый взгляд, а Джордж, в свою очередь, посмотрел в его безмятежное лицо с тяжелыми веками, нависающими над темно-серыми глазами. Эти глаза уставились на него и в них было нечто вроде сожаления, и он покачал своей головой, как если бы хотел сказать: а для тебя ничего нет, сынок, сегодня ничего нет. После этого был только страх. Затем он круто повернулся, при этом его плащ издал сухой щелчок, а кисточки на полях его шляпы качнулись из стороны в сторону, и пошел прочь с таким видом, будто отправлялся в место, более заслуживающее его присутствия.

Когда Джордж пришел в себя, оказалось, что он лежит в своей собственной такой неуютной постели, мучаясь бессонницей и его глаза готовы выскочить из орбит. В руках он сжимал бутылку джина, потягивая глоток за глотком холодный, кислый напиток. Теперь он понял, что та, первая комната, в которую он пытался зайти, и из которой выходил Смоки, и была комнатой Софи - должна быть. С содроганием он вспоминал и все остальные события той ночи и картины, сменяя одна другую, как в детском калейдоскопе, безжалостно растворялись и исчезали, вспыхивая напоследок.

На рассвете он увидел, что пошел снег.

Джордж Герберт

- Рождество, - сказал доктор Дринквотер, поворачиваясь своим румяным лицом к Смоки, - это день, который не похож ни на один другой день в году, кажется, что он приходит сам по себе, а не следует за другими днями. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Сделав длинный, изящный поворот по кругу, он приблизился к Смоки и снова, легко скользя, отъехал в сторону. Смоки резкими движениями передвигался взад-вперед; руки его не были заложены за спину, как у доктора Дринквотера, а широко раскинуты по сторонам, преодолевая сопротивление воздуха. Ему казалось, что он понимал доктора. Дэйли Алис, спрятав руки в старую, потертую муфту, мягко скользила вслед за ним, посмеиваясь над его неловкостью и выписывая на льду фигуры, которые были вне понимания Смоки, так как он сам не мог оторвать глаз от поверхности катка.

               СОГЛАСНЫ С НЬЮТОНОМ

- Я имею в виду, - сказал доктор Дринквотер, - возникая позади Смоки, что всякий раз кажется, что одно Рождество возникает сразу после другого. А все те месяцы, которые лежат между ними, не имеют никакого значения. Рождество следует одно за другим.

- Ты прав, - подтвердила мать, уверенно завершая круг. За ней, как деревянные утята за уткой в детской игрушке, тянулись две ее внучки.

- Кажется, что вот только было одно рождество, как тут же подошло и другое.

- Мг, - промычал доктор. - Конечно, это не совсем то, что я хотел сказать.

Он заложил крутой вираж, как самолет-истребитель и, проскользнув подмышку Софи, взял ее под руку.

- Как дела?

Смоки услышал, как она засмеялась в ответ и они отъехали, наклонившись в такт своим скользящим шагам.

- С каждым годом все лучше, - сказал Смоки и вдруг, потеряв равновесие, непроизвольно повернулся. Он оказался на пути Дэйли Алис, столкновение было неизбежно и он ничего не мог поделать. Ему страстно захотелось, чтобы к его спине были привязаны подушки, как это иногда изображают на комических открытках. Алис подъехала совсем близко и резко и искусно затормозила.

- Как ты думаешь, Тэси и Лили не пора идти в дом? - спросила она.

- Решай сама.

Мать посадила их на санки. Их круглые мордашки в меховых шапках были румяными, как ягоды. Они ушли и вместе с ними ушла Алис.

- Пусть женщины посоветуются, - подумал Смоки. Он попытался овладеть техникой скольжения вперед - это вызвало у него головокружение. Он чуть не упал, но неожиданно за его спиной появилась Софи. Она поддержала его и подтолкнула вперед.

- Как ты себя чувствуешь? - не очень вежливо спросил он.

- Не очень хорошо, как будто меня предали, - ответила она. Голос ее звучал холодно и слова окутывали воздух вокруг, как грозовые облака.

Левая нога Смоки подвернулась, а правая уехала куда-то в сторону. Он неловко повернулся и тяжело упал на лед, сильно ударив копчик. Софи кругами объезжала его и так смеялась, что чуть сама не упала.

Смоки подумал, что хорошо бы так и сидеть на льду, пока он не примерзнет, и пока не наступит оттепель...

На прошлой неделе выпал снег, но он шел только одну ночь и даже не покрыл землю. На следующее утро пошел сильный дождь. Дождь продолжался бесконечно, заливая расположенную в низине лужайку, где стояли разрушаясь сфинксы. Затем температура понизилась и утром накануне рождества весь мир оказался закованным в ослепительно блестевший лед; и небо тоже было цвета сероватого льда, и пятна белых солнечных лучей пробивались сквозь облака. По лужайке было довольно тяжело кататься на коньках. Дом издалека выглядел, как модель для детской железной дороги; он стоял за прудом и казался сделанным из осколков зеркала.

Софи все кружила вокруг Смоки.

- Послушай, что ты имеешь в виду, говоря, что тебя предали? - спросил он.

Она загадочно улыбнулась и помогла ему встать на ноги, затем повернулась каким-то тайным, неуловимым движением, которое он никогда бы не смог повторить, и без всяких усилий отъехала от него.

Ему было бы легче, если бы он смог догадаться, как другим удаются круги и повороты и если бы он вспомнил непреложный закон, который гласит, что действие равно противодействию. Ему казалось, что он так и будет скользить взад-вперед на одном месте и окажется единственным из всех, кто испытал на себе действие третьего закона Ньютона. Он был согласен с ученым до тех пор, пока снова не упал. Не существует вечного движения. И все же как раз в этот момент он начал каким-то образом постигать, что вероятность вечного движения существует и, встав на четвереньки, цепляясь онемелыми пальцами за лед, Смоки начал двигаться по катку в сторону крыльца, где торжественно восседала Клауд, закутавшись в меховой плед, в теплых ботинках и с термосом в руках.

- Ну, где же этот обещанный снег? - сказал он, а Клауд хитро улыбнулась в ответ. Он взялся за горлышко термоса и отвинтил крышку, а потом налил одну чашечку лимонного чая с ромом для себя и одну для Клауд. Он выпил чай и пар оттаял его замерзший нос. Он чувствовал уныние, разбитость, неудовлетворенность. Предательство! Может быть, она пошутила? Драгоценный камень, который он давным-давно получил от Дэйли Алис во время их первого объятия потемнел, как темнеет жемчуг и превратился в ничто, когда он попытался одеть его на шею Софи. Он никогда не знал, что чувствовала Софи, но не мог поверить, что Софи тоже ничего не знала, что она была изранена, изумлена так же, как он. Он только наблюдал, как она то приближалась, то удалялась с какой-то определенной целью, удивлялся, предполагал.

Держа руки за спиной, она пересекла лужайку, скрестив ноги повернулась и подплыла к крыльцу. Ловко повернув, она затормозила и из-под лезвия конька вылетел целый каскад сверкающих ледяных кристаллов. Слегка задыхаясь, она села рядом со Смоки и взяла из его рук чашку. В ее волосах Смоки заметил что-то напоминающее увядший цветок, а может быть, так выглядел драгоценный камень; он пригляделся и увидел, что это была снежинка, но такая большая и красивая, что он смог бы пересчитать все ее зубчики и кристаллики.

- Это снежинка, - произнес Смоки и в это время на волосы упала еще одна, а за ней еще и еще.

               ПИСЬМА ДЕДУ МОРОЗУ

В разных семьях по-разному встречают рождество и передают свои пожелания деду Морозу. Многие посылают письма, заранее отправляя их авиапочтой и адресуя на Северный полюс. Эти письма никогда не достигают адресата, почтальоны обходятся с ними в соответствии со своими причудами, не утруждая себя доставкой.

Другой метод, который всегда использовали Дринквотеры, хотя никто из них не мог сказать, как они нашли его, состоял в том, что они сжигали свои послания в камине, облицованном кафелем с картинками фигуристов, ветряных мельниц, охотничьих трофеев, которые очень гармонировали с обстановкой гостиной; кроме всего прочего у камина была очень высокая труба. Дым из трубы (дети всегда просились посмотреть, как он выходит) всегда тянулся на север или по крайней мере уходил в атмосферу, чтобы Санта Клаус расшифровал послания. Это была сложная процедура, но весьма действенная и ее совершали всегда накануне рождества, когда пожелания были уже готовы.

Очень важно было соблюсти секретность, по крайней мере для писем детей; дети никогда не выпытывали друг у друга, что они просят у деда Мороза, а письма для Лили и Тэси приходилось писать кому-нибудь другому и девочкам приходилось запоминать все свои желания, пока не подойдет рождество. Ты не хочешь братика для медвежонка Тедди? Тебе все еще хочется короткоствольное ружье? А коньки с двойными лезвиями?

Но дети не могли точно решить, нужны ли им все эти вещи.

В ожидании кануна того рождества Дэйли Алис забралась с ногами в огромное кресло и, согнув колени, положила на них большую книгу, приспособив ее как столик.

"Дорогой Санта, - написала она, - пожалуйста принеси мне новый термос любого цвета, желательно розоватого, как цвет свежесваренного мяса и нефритовое кольцо, как у тетушки Клауд, на правый средний палец" Она задумалась. Алис наблюдала, как снег ложится на сырую землю и по мере того, как уходит день, снежинки становятся все заметнее.

"Стеганое одеяло, - продолжала она, - вроде того, что лежит у меня в ногах. Пару теплых пушистых тапочек. Мне бы хотелось, чтобы этот ребенок достался мне легче, чем два других. И еще один пустяк, который для тебя будет не так трудно выполнить. Длинный вкусный леденец, какого ни у кого не будет. Заранее благодарю тебя. Алис Барнейбл (старшая сестра)". С самого детства она всегда прибавляла последние слова, чтобы не было ошибки. Она еще немного колебалась, держа в руках этот крошечный голубоватый листочек бумаги, почти полностью исписанный своими пожеланиями, а потом дописала: "P.S. Если ты возвратишь мою сестру и моего мужа оттуда, куда они вместе зашли, я буду тебе несказанно благодарна".

Она несколько раз согнула листок. Среди странноватого снежного безмолвия было слышно, как стучит печатная машинка ее отца. Клауд, подперев щеку рукой, писала огрызком карандаша на журнальном столике; ее глаза были влажными, наверное, она плакала, хотя в последнее время ее глаза часто казались на мокром месте; скорее всего, это было старческое. Алис откинула голову на мягкую спинку кресла, глядя на потолок. Рядом с ней усаживался Смоки, готовясь начать свое письмо. Он уже испортил один листок, так как шаткий письменный стол раскачивался, когда он аккуратно выводил буквы. Он подложил под ножку стола коробок спичек и начал снова.

"Мой дорогой Санта. Прежде всего я бы хотел объяснить мое прошлогоднее желание. Я не оправдываю себя, говоря, что был немного пьян, хотя так оно и было, я и сейчас немного выпил (это, как и многое другое уже стало рождественской привычкой, но ты знаешь все об ЭТОМ). Как бы то ни было, если я обидел тебя или переутомил таким предложением, извини; я только хотел немного выпустить пар. Я знаю, что не в твоей власти отдать одного человека другому, но факт в том, что мое желание было выполнено. Может быть, это потому, что я хотел именно этого больше всего, а ты даешь то, чего больше всего хочется. Я не знаю, благодарить ли тебя за это или нет. Я хочу сказать, что не знаю твоих возможностей и не знаю, так ли уж я благодарен за это..."

Он пожевал кончик ручки, подумав о прошлогоднем рождестве, когда он утром вошел в комнату Софи, чтобы разбудить ее. Было, конечно, очень рано, в окнах едва брезжил рассвет, но Тэси не могла ждать. Он удивлялся, сможет ли рассказать, что случилось. Он никогда никому не рассказывал этого и лишь то, что это письмо вскоре будет сожжено, ввело его в искушение написать то, что он хранил в глубокой тайне. Но нет.

Доктор говорил правду, что одно рождество следует за другим, как будто и нет между ними других дней. За последние несколько дней Смоки хорошо уяснил это для себя. Не из-за того, что ежегодно повторялся один и тот же ритуал - вытаскивали старые украшения и на двери вешали украшенные зеленью рождественские веночки. Все, что происходило со времени последнего рождества, переполняло его сильными чувствами. Это был день, который с детства был для него ничем иным, как очарованием Хэлоуина, когда он надевал маску пирата или клоуна и неузнаваемым уходил в сверкающую петардами и фейерверками ночь. И как только наступала зима, вместе с первым снегом его вновь окутывала волна чувств и переживаний. Не он, а она была причиной того, что он писал теперь.

"Однако, - продолжал он писать, - мои желания в этом году немного неясны. Мне бы хотелось один из тех инструментов, которыми ты затачиваешь косу и косаря сена. Мне бы хотелось обладать силой гиббона". Он подумал, что нужно подписаться и поставить дату, но его охватило чувство фатальности происходящего. "Санта, - написал он, - мне бы хотелось быть одним человеком, а не чувствовать себя целой толпой; большая половина людей всегда стремится повернуться спиной и убежать, когда на них смотрят", - он имел в виду Софи, Алис, Клауд, доктора, мать, но больше всего Алис. "Посмотри на меня, Санта, я хочу быть честным и смелым и нести свое бремя. Я не хочу стоять в стороне, пока кучка ничтожных вымышленных проныр устраивает за меня мою жизнь".

Здесь он остановился, заметив, что его трудно понять. Он немного подумал, как закончить свое послание. Он подумал, что нужно написать "всегда твой", но ему показалось, что это будет звучать иронически или даже издевательски и наконец, написал просто, так как его отец обычно подписывал свои письма и что всегда выглядело двусмысленно и ненавязчиво. Он подписался: Эван С. Барнейбл.

Все собрались внизу со своими письмами и высокими бокалами, наполненными сладким ромом со взбитыми яйцами. Доктор держал свое послание свернутым, как настоящее письмо и обратная сторона его была испещрена точками и запятыми; мать достала свое письмо из коричневой сумочки и оно напоминало список покупок в магазине. Огонь в камине поглотил все их послания, правда, отказавшись поначалу принять письмо Лили, которая с пронзительным криком попыталась бросить свой листок прямо в "рот огню"; лишь когда она подросла и стала поумнее, она поняла, что нельзя бросать листок бумаги в центр пламени. Тэси, как всегда настаивала, чтобы они вышли посмотреть, как дым передаст их пожелания Санта Клаусу. Смоки взял ее за руки и посадил себе на плечи. Они вышли на заснеженное крыльцо и смотрели, как улетает дым из трубы и тают снежинки, встретившиеся на его пути.

Когда Санта получил эти послания, он зацепил за уши дужки очков и пальцем прижал их к переносице. Что они хотели от него на этот раз? Короткоствольное ружье, медвежонка, сапожки, несколько совершенно бесполезных безделушек: ну, хорошо. Но насчет остального... Он даже не представлял, до чего еще могут додуматься люди. Но уже было поздно; если он и разочарует их завтра, то это будет не в первый раз. Он снял с вешалки свою меховую шапку и надел перчатки. Уже утомленный, хотя его путешествие еще не началось, он вышел на искрящуюся арктическую равнину, над которой сияли миллиарды звезд и казалось, от них исходил хрустальный звон; зазвенели колокольчики в упряжи северных оленей, когда при его приближении они подняли увенчанные тяжелыми рогами головы; зазвенела под его шагами вечная мерзлота.

               В ДОМЕ ВСЕМ ХВАТИТ МЕСТА

Вскоре после рождества Софи стала чувствовать себя так, будто ее спеленали, а потом развернули и развязали как-то совершенно неправильно, у нее появились головокружения и она сначала даже не подозревала о причине этого, а когда она поняла, в чем дело, в ней пробудился страх, интерес и она почувствовала даже некоторый комфорт; это было похоже на новый сладкий сон, правда ожидаемый. Ожидаемый! Да, это подходящее слово.

Ее отец потерял дар речи, когда случайно узнал о положении Софи, но будучи отцом, он ощутил некую торжественность случившегося и не опустился до осуждения дочери и у него не возникло вопроса: что теперь будет - он содрогнулся при мысли о том, что могло случиться, если бы кому-нибудь пришла в голову такая мысль, когда он сам был еще в чреве Эми Медоуз.

- Ну, что же, в доме всем хватит места, - сказала мать, вытирая слезы. - Ты не первая, и не последняя.

Как и все остальные, она поинтересовалась, кто же был отцом, но Софи не говорила или, опустив глаза, шепотом отвечала, что никогда не скажет. Тайну раскрыл случай. Первой, кому она открыла свою новость и свой секрет (или одной из первых) была Дэйли Алис.

- Это Смоки, - сказала Софи.

- О Софи, - вздрогнула Алис, - нет. Нет, Софи.

- Да, - стояла на своем Софи с вызывающим видом держась за ручку двери комнаты Алис, не выказывая желания войти.

- Я не верю в это, он не мог.

- Ну, как хочешь, - сказала Софи, - тебе лучше смириться с этим, потому что это неизбежно.

Что-то в лице Софи, может быть, ужас и невозможность того, что она сказала, заставило Алис усомниться.

- Софи, - мягко сказала она, после того, как они долго молча смотрели друг на друга, - ты не спишь?

- Нет.

Это было раннее утро; Софи была в своей ночной рубашке; час назад Смоки, почесываясь, вылез из теплой постели, чтобы идти в школу. Софи разбудила Алис - это было так необычно, что в первый момент Алис надеялась... Она откинулась на подушки и закрыла глаза, но больше не смогла уснуть.

- Разве тебе это никогда не приходило в голову? - спросила Софи. - Ты никогда не думала об этом?

- Да, я подозревала. - Она прикрыла глаза рукой. - Конечно, я что-то подозревала.

Софи говорила все это с таким видом, что казалось, она будет очень расстроена, если Алис скажет, что она ни о чем не догадывалась. Алис села в постели, ее охватило внезапное чувство ярости.

- Но чтобы такое... Я имею в виду вас двоих! Как ты могла быть такой глупой?

- Я думаю, мы поддались чувствам, - ровным голосом ответила Софи, - ты знаешь, как это бывает.

Но под гневным взглядом Алис мужество остановило ее и она опустила глаза. Алис заставила себя подняться и сесть.

- Может быть, ты войдешь в комнату? - сказала она. - Я не собираюсь бить тебя или что-нибудь в этом роде.

Софи все еще стояла в дверях, слегка растерянная, немного разозленная; она была похожа на Лили, когда та что-нибудь нашкодит и боится, что ее накажут или побьют. Алис нетерпеливо махнула рукой, приглашая сестру войти. Софи, тяжело ступая своими большими ногами, прошла по полу и когда она взобралась на высокую кровать, на ее лице промелькнула странная стыдливая улыбка; под ее легким фланелевым халатом Алис ощутила ее наготу. Это заставило ее вспомнить далекие годы детства.

- Смоки знает? - холодно спросила она.

- Да, - ответила Софи, - я сказала ему первому.

Это был удар - Смоки скрыл от нее; впервые с того момента, как Софи переступила порог ее комнаты, Алис ощутила острое чувство боли. Алис подумала о муже, о том, что он знал об этом, в то время как она даже не подозревала; эта мысль убивала ее.

- И что он собирается делать? - снова спросила Алис, как на допросе.

- Он не... Он не...

- Ну, что ж, вам решать, не так ли? Вам обоим!

Губы Софи задрожали. Ее храбрость таяла на глазах.

- О Алис, не надо так, - взмолилась она, - я не ожидала, что ты будешь так говорить со мной.

Она взяла Алис за руку, но та отвернулась, зажимая рот согнутыми пальцами другой руки.

- Я знаю, что мы поступили ужасно, - сказала она, пытаясь заглянуть в лицо сестры, - ужасно. Но Алис...

- У меня нет ненависти к тебе, Софи.

Вопреки ее желанию пальцы Алис крепко сжали руку Софи, хотя глаза все еще смотрели в сторону. Софи наблюдала за борьбой, которая происходила в душе Алис; она не пыталась ничего говорить, а только сжимала руки и ждала, чем все кончится.

- Видишь, я думала...

Она снова замолчала и откашлялась.

- Ну, ты знаешь, - сказала Алис, - вспомни: Смоки был выбран для меня, я привыкла так считать; я привыкла думать, что это наша судьба.

- Да, - согласилась Софи, опуская глаза.

- Только позже, по-видимому, я не могу как следует вспомнить этого. Я не могу вспомнить их. Как это было. Я помню... но... такое чувство, ты понимаешь, что я имею в виду? Ну, как это было с Обероном, еще в то время.

- О Алис, - воскликнула Софи, - как ты могла забыть?

- Клауд сказала: когда ты вырастешь, ты изменишься. А если нет, то потеряешь все и ничего не получишь взамен. - Ее глаза наполнились слезами, хотя голос звучал твердо; казалось, что слезы составляли меньшую часть ее рассказа. - И я подумала, что я поменялась с ними на Смоки. И они согласились на это. И все было нормально. Потому что, хотя я больше и не вспоминала о них, у меня был Смоки.

Теперь ее голос начал дрожать.

- Наверное, я ошибалась.

- Нет! - Софи вздрогнула, как будто она услышала богохульство.

- Я догадываюсь, что это обычное дело, - сказала Алис и прерывисто вздохнула. - Я догадываюсь, что ты была права, когда сказала после нашей свадьбы, что у нас никогда больше не будет того, что было однажды; ты сказала: время покажет...

- Нет, Алис, нет! - Софи схватила руку сестры, как бы пытаясь удержать ее. - Все было правдой, это была правда, я всегда знала это. Нет, нет, даже не говори, что это не так. Это была самая замечательная история, какую я когда-либо слышала и все сбылось, так как они и говорили. О, я так ревновала, Алис, для тебя все было так прекрасно, а я была так завистлива...

Алис повернула голову и посмотрела ей в глаза. Софи поразило выражение ее лица: оно не было печальным, хотя в глазах стояли слезы, оно не было сердитым - оно было никаким.

- Ну, - сказала Алис, - я думаю, что теперь тебе не стоит больше ревновать.

Она подняла лямку ночной рубашки, соскользнувшую с плеча Софи.

- А теперь нам нужно подумать, что делать...

- Неправда, - сказала Софи.

- Что? - Алис недоуменно посмотрела на нее. - Что неправда, Софи?

- Неправда, неправда. - Софи почти кричала, звуки рвались изнутри. - Это совсем не Смоки. Я обманула тебя!

Не в состоянии больше видеть отчужденное лицо сестры, Софи всхлипывая, уткнулась головой в ее колени.

- Прости меня... Я была так завистлива, я хотела стать частью твоей жизни, но это и все; неужели ты не понимаешь, что он никогда не смог бы сделать этого, он так любит тебя, и я бы не смогла. Но я потеряла тебя, я потеряла тебя. Я хотела, чтобы у меня в жизни тоже что-то было, я хотела... О Алис.

Вне себя от удивления, Алис ударила сестру по голове и тут же непроизвольно погладила ее.

- Подожди минутку, Софи. Софи, послушай.

Двумя руками она оторвала от своих колен голову Софи.

- Ты хочешь сказать, что ты никогда...

Софи залилась румянцем, который был виден даже несмотря на слезы.

- Ну, мы были близки. Один или два раза. - Она закрыла лицо ладонями. - Но всегда в этом была виновата я. Ему было так плохо.

Она откинулась назад и яростно встряхнула головой, при этом волосы упали на ее заплаканное лицо.

- Он всегда после этого чувствовал себя так плохо.

- Один или два раза?

- Ну, может быть, три раза.

- Ты хочешь сказать, что...

- Да, три... с половиной. - Она чуть не захихикала и, закрыв лицо платком, высморкалась.

Алис рассмеялась. Софи, глядя на нее, засмеялась тоже, всхлипывая и сморкаясь.

- Подожди минутку, - сказала Алис сквозь смех, - если это был не Смоки, тогда кто же? И вообще, ты уверена, что беременна?

Софи ответила ей, по пальцам называя причины своей уверенности.

- Джордж Маус, - воскликнула Алис. - Софи, ведь это же кровосмешение.

- Ну что ты, - бездумно ответила Софи, - это было всего один раз.

- Но потом он...

- Нет! - твердо сказала Софи и положила руку на плечо Алис. - Нет. Ему не нужно знать. Он никогда не узнает. Обещай мне, Алис. Поклянись. Никогда не говори, никогда. Я была в таком затруднении.

- О Софи.

Какой удивительный человек, подумала она, какой странный человек. В этот момент она ощутила, что в течение долгого времени она тоже теряла Софи; она совсем забыла о сестре.

- Что же мы скажем Смоки? Это будет означать, что он...

- Да. - Софи дрожала. Алис отошла в сторону и Софи стянула с кровати одеяло и закуталась, ощутив сохранившееся тепло Алис. Алис скользнула в кровать, дотронулась до ледяных ног сестры и прижалась своими ногами к ее холодным ступням, желая согреть.

- Это конечно, неправда, но ничего ужасного в том, что он будет думать так, нет. Я хочу сказать, что у ребенка должен быть какой-нибудь отец, - говорила Софи. - Но только не Джордж, ради всего святого.

Она спрятала лицо на груди Алис и, помолчав немного, чуть слышно сказала:

- Я хочу, чтобы это был Смоки. - Немного помолчав, она повторила: - Так и должно быть. - И еще через некоторое время: - Подумай, малыш.

Алис показалось, что она почувствовала, как Софи улыбается. Разве возможно почувствовать улыбку, когда к тебе прижимается чье-то лицо?

- Ну, я считаю, что это возможно, - сказала она и теснее прижалась к Софи. - Я не могу больше ничего придумать.

Какая странная штука жизнь, думала Алис, то, как они живут; даже если она доживет до ста лет, она не сможет понять. Она улыбнулась про себя, озадаченная и покачала головой, понимая свое бессилие. Вот чем все закончилось! Но она так давно не видела Софи счастливой, она могла быть счастлива только рядом с ней. Ночной румянец Софи при свете дня стал еще ярче.

- Он любит тебя, - пробормотала Софи. - И он всегда будет тебя любить.

Она сладко зевнула и поежилась.

- Это правда, это правда.

Может быть. В ней нарастало чувство, похожее на понимание, оно переплеталось в ней, как длинные ноги Софи переплетались с ее ногами; может быть, она и была неправа насчет обмена; может быть, они перестали дразнить ее, заставляя следовать за собой, только потому, что она давно уже находится там, куда они хотели привести ее. Она не потеряла их и ей не нужно было следовать за ними, потому что она уже была здесь. Она неожиданно для себя крепко обняла Софи и вздохнула.

Но если она была там, где ей следовало быть, то где именно она находилась? И где был Смоки?

               ПОДАРОК, КОТОРЫЙ ОНИ ДОЛЖНЫ ПОЛУЧИТЬ

Когда Смоки вернулся, Алис сидела на кровати, ожидая его (так же, как она встретила Софи), прислонившись к подушкам, как восточная принцесса, покуривая коричневую сигарету тетушки Клауд, как она всегда делала, когда чувствовала свое превосходство.

- Ну, - величественно произнесла она, - давай определимся.

Испытывая удушье от замешательства (сконфуженный до глубины души, так как он думал, что был очень осторожен и кроме того, они говорили, что это всегда возможно, а теперь?), Смоки ходил по комнате, беря в руки разные мелкие предметы и внимательно изучая их, а потом снова клал на место.

- Я никогда не ожидал, что так получится, - сказал он наконец.

- Ну, я считаю, что это всегда неожиданность.

Она наблюдала, как Смоки ходил по комнате, время от времени подходя к окну, чтобы взглянуть украдкой сквозь занавески на отблеск луны на снегу; он был похож на идиота, который ищет себе убежище.

- Ты не хочешь рассказать мне, что случилось?

Он отошел от окна, его плечи были опущены, как от непомерной тяжести. Он так долго боялся этого разоблачения.

- Прежде всего это моя ошибка, - сказал он, - и тебе не следует обвинять Софи.

- Да?

- Я... я силой овладел ею. Я хочу сказать, что мне давно хотелось... ну... ну как бы это сказать... я...

- Ну-ну.

Хорошо, оборванцы, покажите себя, подумал Смоки; с вами все кончено. Со мной. Он откашлялся и подергивая себя за бородку, рассказал все, или почти все.

Алис слушала, дымя сигаретой. Она пыталась дымом заглушить сладковатый вкус великодушия, которое комком стояло в горле. Она знала, что не должна улыбаться, пока Смоки говорил, но она чувствовала к нему такое расположение, ей так хотелось обнять его, поцеловать - таким мужественным и честным он был, что наконец она сказала:

- Хватит бегать по комнате. Подойди и сядь.

Он устроился на самом краешке кровати, заняв как можно меньше места на супружеском ложе, которое он предал.

- Это было всего один-два раза, - сказал он. - Я не думал...

- Три раза, - уточнила она, - с половиной.

Он страшно покраснел. Она надеялась, что через некоторое время он сможет посмотреть на нее и увидит, что она улыбается.

- Ну, ведь ты знаешь, что в мире это случалось уже не раз, - сказала она.

Он не поднимал глаз. Конечно, он думал, что возможно, так и было.

- Я обещал, что позабочусь об этом... Будь уверена, я так и сделал.

- Конечно. И это правильно.

- Но как же так. Я клянусь, Алис, это так.

- Не говори так, - сказала Алис, - никогда нельзя быть уверенным.

- Я говорю тебе, нет.

- Ну, ладно, в доме найдется еще одна комната.

- О нет.

- Мне очень жаль.

- Я заслужил этого.

Мягко, как бы не желая вмешиваться в его самоуничижение и раскаяние, она прижала к себе его руку и переплела его пальцы со своими. После мучительно долгой паузы он повернулся и посмотрел на нее. Она улыбалась.

- Какой же ты болван, - сказала Алис. В ее карих глазах, темных, как бутылочное стекло, он увидел свое отражение. Что происходило? Под ее пристальным взглядом началось что-то совершенно неожиданное: суета, разрозненные части того, что составляло его сущность, объединились. - Ты настоящий болван, - повторила она, и он почувствовал себя не способным ни к чему эмбрионом.

- Послушай, Алис, - начал он, но она подняла руку и закрыла ему рот, как бы не желая, чтобы вышло то, что она вложила в него.

- Не говори ничего.

Это было удивительно. Она снова сделала с ним это; впервые это произошло с ним давным-давно в библиотеке Джорджа Мауса - она вроде бы создала его, только тогда она создала его из ничего, а теперь - из лжи и вымысла. Он покрылся холодным потом от ужаса: что если в своей глупости он зашел так далеко, что может потерять ее? Что если он уже потерял ее? Что он тогда будет делать?

- Смоки, - сказала она, - не надо, Смоки. Послушай. Я хочу сказать о ребенке.

- Да.

- Как ты думаешь, это будет мальчик или девочка?

- Алис!..

Она всегда надеялась и почти всегда верила, что существовал какой-то подарок, который они должны получить, и что в свое время они получат его. Она даже думала, что когда это время подойдет, она узнает об этом. И вот это случилось.

               ПТИЦА СТАРОГО СВЕТА

Подобно центрифуге, которая бесконечно медленно набирает ускорение, весна вступала в свои права и по мере продвижения распутывала те узлы, которые связали их всех и распределяла их по Эджвуду, как витки золотой цепочки. Однажды теплым весенним днем после долгой прогулки доктор рассказал, что он видел бобров, покидающих свой зимний дом; их было сначала двое, потом четверо, потом шестеро и все они провели зиму подо льдом в домике, где все они едва могли уместиться. Только представьте себе! Мать и все остальные кивали и поддакивали, как будто они хорошо знали, что испытывали в тесноте бобры.

Однажды, когда Дэйли Алис и Софи, переполненные счастьем ковырялись в земле за домом, делая цветочные грядки и не обращая внимания на грязные пальцы и землю под ногтями, они увидели большую белую птицу, которая лениво и плавно спускалась с неба. Она была похожа на огромную газету или на раскрытый белый зонтик. Птица, держа в длинном красном клюве палку уселась на крышу планетария, прямо на перекладины старого испорченного механизма, который когда-то был частью телескопа. Птица топталась на одном месте, переступая длинными красными ногами. Она положила палку, посмотрела на нее и перенесла на другое место; затем птица огляделась и начала щелкать длинным красным клювом, распуская веером крылья.

- Кто это?

- Я не знаю.

- Он строит там гнездо?

- Собирается.

- Знаешь, на кого он похож?

- Да.

- Это аист.

- Эта птица не может быть аистом, - сказал доктор, когда они рассказали ему. - Аисты живут в Европе или в Старом Свете. Они никогда не перелетают через большие водные пространства.

Он поспешил вслед за ними и Софи своей садовой лопаткой указала на крышу планетария, где уже были две белые птицы и лежали две палки, приготовленные для гнезда. Птицы громко болтали между собой и обнимались, переплетаясь шеями; они были похожи на молодоженов, которые никак не могут оторваться друг от друга и заняться домашними делами. Доктор Дринквотер долго протирал глаза, разглядывая птиц в бинокль и смотрел в справочники, чтобы убедиться, что он не ошибся, что это был не кто иной, как настоящий европейский аист. В страшном волнении он ринулся в свой кабинет и отпечатал справку об этом удивительном, беспрецедентном случае, чтобы отправить ее в различные общества охраны птиц, к которым он тоже принадлежал. Он разыскивал марки для конвертов, неустанно приговаривая "удивительно" прерывающимся от волнения голосом. Вдруг он остановился и задумался. Потом перевел взгляд на численник, лежавший на его столе. Прекратив свои поиски, он медленно опустился в кресло, глядя вверх на потолок, как будто увидел над собой белых птиц.

               СНАЧАЛА ЛЮСИ, ПОТОМ ЛАЙЛЕК

Аисты действительно пролетели большое расстояние и прибыли из другой страны. Здесь им все подходило, они думали: с высокой крыши можно осматривать большое расстояние, глядя своими красными глазками туда, куда указывает клюв. Аистиха думала, что в ясные жаркие дни, когда ветерок раздувает плюмаж ее перьев, она даже сможет увидеть свое долгожданное освобождение от высиживания птенцов. И конечно, однажды она сможет разглядеть пробуждающегося короля, который сейчас спал и будет спать еще какое-то время в своей горе, и его придворные тоже спали вокруг него; за время его долгого сна красная борода выросла такой длинной, что волоски закрутились, как плющ, вокруг ножек праздничного стола, за которым он теперь и храпел, уткнувшись в него лицом. Она видела, как он чихнул и пошевельнулся, как бы очнувшись ото сна. Она почувствовала всем сердцем, что после того, как он проснется, наступит и ее собственное освобождение.

В отличие от многих других, кого она знала, у нее было терпение. Она высидит из голых, как галька, яиц пушистых птенцов. Она будет с благородством и достоинством прогуливаться по траве вокруг пруда, заросшего лилиями и ловить лягушек для своих подрастающих птенцов. Она будет любить своего сильного мужа - он был таким любящим, внимательным и заботливым и так помогал ей с детьми. Это будет совсем скоро.

Как только птицы устроились на длинной и пыльной крыше, Алис отнесли в постель. Она назвала свою третью дочь Люси, хотя Смоки считал, что это имя похоже на имена двух других дочерей - Тэси и Лили - и что следующие двадцать или тридцать лет он будет все время путать имена детей.

- Хорошо, - сказала Алис, - тогда это будет последний наш ребенок.

Но она ошиблась. У нее еще родился мальчик, хотя даже Клауд пока еще не знала об этом.

Как бы то ни было, если продолжение рода было тем, что они хотели как поняла однажды Софи, сидя и предаваясь мечтам в павильоне у озера, то этот год должен был принести им удовлетворение. После дня осеннего равноденствия Софи родила ребенка, появление на свет которого приписывалось Смоки. Преодолев смущение, она назвала свою дочь Лайлек, потому что она мечтала, как ее мать будет входить в комнату девочки, неся в руках огромную охапку благоухающей сирени. От этих мечтаний ее отвлекли. В комнату вошла ее мать, неся в руках новорожденную девочку. За ней появились Тэси и Лили. Тэси осторожно несла на руках свою трехмесячную сестричку Люси - все пришли посмотреть на ребенка.

- Посмотри, Люси. Видишь малышку? Она такая же, как ты.

Лили приподнялась на цыпочки, чтобы получше разглядеть личико Лайлек, которая лежала укутанная в пеленки в своей колыбельке рядом с воркующей над ней Софи.

- Она не проживет долго, - сказала вдруг девочка, рассмотрев новорожденную.

- Лили! - воскликнула мать. - Какие ужасные вещи ты говоришь!

- Нет, не проживет. - Лили посмотрела на Тэси. - Ведь правда?

- Нет! - Тэси прижала к себе Люси. - Все будет хорошо. Она выкарабкается.

Видя, что ее бабушка шокирована, девочка добавила:

- Не беспокойся, она не собирается умирать, или что-нибудь в этом роде. Она просто не собирается оставаться.

- Но она вернется, - подтвердила Лили, - позже.

- Почему вы об этом подумали? - спросила Софи, не уверенная в том, что она сможет обрести спокойствие после того, что услышала.

Обе девочки одновременно пожали плечами. Их плечи и брови одновременно поднялись и опустились, как будто в этом не было ничего особенного. Они смотрели, как мать, покачивая головой, помогла Софи заставить Лайлек сосать грудь. Под ее мирное чмоканье Софи почувствовала, что ее клонит в сон, Волнения и удивление слишком утомили ее. Было похоже, что девочка чувствовала то же самое, и хотя пуповина, соединявшая их была отрезана, наверное, им снился один и тот же сон.

На следующее утро аистиха улетела с крыши Эджвуда, оставив свое грязное гнездо. Ее дети уже научились летать и не спрашивали позволения у своей матери, ее муж тоже улетел с надеждой, что следующей весной они снова встретятся. Да и сама она только ждала появления на свет Лайлек, чтобы она могла рассказать эту новость - она выполняла свое обещание. И теперь она взлетела с крыши и отправилась совсем не в том направлении, куда разлетелись члены ее семьи, а туда, куда указывал ее длинный красный клюв. Веер ее крыльев прошелестел над осенней лужайкой, а длинные ноги под животом были похожи на маленькие флажки.

               МАЛЕНЬКИЙ, БОЛЬШОЙ

Размышляя подобно луговому мышонку, как пережить зиму, Смоки жадно вдыхал запах летнего неба лежа поздно вечером на земле и глядя вверх, хотя в названии этого месяца была буква "р" и Клауд считала, что это плохо для нервной системы, для костей и вообще для всего тела. Странно, но непостоянные созвездия были именно тем, что он предпочел оставить в памяти о прошедшем лете, но перемены в небе происходили так медленно, казались такими маловероятными, что это успокаивало его. Ему достаточно было взглянуть на часы, чтобы заметить, что созвездия переместились южнее подобно каравану гусей, улетающих к югу... Ночью стал виден Орион и высветилось созвездие Скорпиона; ночь была по-августовскому теплой, но судя по всему это была последняя теплая ночь. Смоки, Софи и Дэйли Алис лежали на спине на вытоптанном овцами лугу, их головы были тесно сдвинуты, как яйца в гнезде, лица казались бледными в слабом свете звезд. Их головы были так близко, что когда кто-нибудь указывал на звезду, вытянутая рука была более или менее в поле зрения остальных; они могли бы провести всю ночь, говоря "вон там, смотри, куда я показываю". На коленях Смоки лежал открытый справочник звездного неба и он смотрел в него, подсвечивая себе светлячком, которого поймал и посадил в целлофановый пакет из-под датского сыра; света было вполне достаточно, и он не слепил глаза.

- Кемелопард, - сказал он, указывая на качающуюся на севере звезду; она была не очень хорошо видна, так как светила на самой линии горизонта. - Это Кемелопард.

- А что такое Кемелопард? - снисходительно спросила Дэйли Алис.

- По существу это жираф, - отозвался Смоки, - верблюд-леопард. Верблюд в шкуре леопарда.

- Ради бога, почему же жираф? - спросила Софи. - Как он попал туда?

- Держу пари, что ты не первая спрашиваешь об этом, - сказал Смоки смеясь. - Представь себе их удивление, когда они впервые посмотрели на небо и сказали: о мой бог, что там делает жираф?

Небесный зверинец промчался перед ними, начав с зоопарка и перейдя на мужчин и женщин, богов и героев; созвездия Зодиака - хотя той ночью не все звезды были хорошо видны - предстали перед их глазами. Туманность Млечного Пути, раскинувшись широкой радугой светила над их головами; Орион приподнял одну ногу над линией горизонта, преследуя свою собаку Сириус. Они раскрыли сиюминутные знаки, которыми обменивались звезды. Юпитер, мерцая, горел на западе.

Смоки с детских лет читал сказки о звездах. Картинки в детских книжках были такими неопределенными и неполными, а сказки, по крайней мере некоторые из них, такими незначительными и обыденными, что Смоки казалось, что все должно быть правдой: Геракл выглядел таким же маленьким, как и он сам и его можно было отыскать на картинке только, если заранее знать, что он там был изображен и где именно искать.

В это же самое время Софи думала об их собственной сказке, о судьбе их троих, связанных друг с другом так же постоянно, как созвездия.

В ту неделю Земля в своем движении проходила через хвост давно пролетевшей кометы и каждую ночь звездный дождь рассыпался в черном небе; звезды вспыхивали беловатым светом и сгорали без остатка.

- Некоторые из них не больше, чем камешки-голыши или булавочная головка, - сказал Смоки, - то, что вы видите всего лишь отблеск в атмосфере.

Но в тот день Софи могла ясно видеть падающие звезды. Она подумала, что, наверное, она могла бы поднять одну звезду, рассмотреть ее и увидеть, как она падает - мгновенная ослепительная вспышка, которая заставляла ее затаить дыхание, а ее сердце замирало от ощущения бесконечности. Была ли это чья-то более счастливая судьба?

Она нашла в траве руку Смоки; другой его рукой уже завладела ее сестра и сжимала ее всякий раз, когда в небе вспыхивала догорая звезда.

Дэйли Алис не могла сказать, что она чувствовала - величие или ничтожество. Она не переставала удивляться, неужели ее голова такая большая, что может вместить в себя всю звездную вселенную, а может быть, Вселенная так мала, что может поместиться в человеческой голове. Два этих чувства боролись в ней, попеременно одерживая верх. Так звезды мелькали перед ее глазами, а потом Смоки взял ее руку, она закрыла глаза и показалась сама себе мельчайшей песчинкой, а внутри ее, как будто в крошечной коробочке светили звезды.

Так они лежали довольно долго, не разговаривая, каждый испытывая странное чувство непостоянства, эфемерности Вселенной - парадоксальное, но неоспоримое чувство; и если бы у звезд были лица и они сияли в небе так близко, как казалось, то они бы увидели их троих, как одно созвездие, соединенное в виде колеса на фоне темного, как небо, луга.

               НОЧНОЕ СОЛНЦЕСТОЯНИЕ

Окно было закрыто, но в самом углу оставалась небольшая щель и полночный ветер дул, собирая в шероховатые холмики пыль на подоконнике: комната была подходящей для НИХ и ОНИ вошли.

Их было трое в спальне Софи и они стояли, тесно прижавшись друг к другу; они разговаривали, советуясь, склонив головы в коричневых кепках, их бледные лица напоминали маленькую луну каждое.

- Посмотри, она спит.

- Да, и ребенок спит у нее на руках.

- Она крепко его держит.

- Не так уж и крепко.

Все как один, они подошли ближе к высокой кровати. Лайлек лежала на материнских руках, ее головка была прикрыта чепчиком от холода, она согревала своим теплым дыханием щеку Софи.

- Ну, бери ее.

- А почему ты не берешь, если ты так беспокоишься?

- Давайте все вместе.

Шесть длинных белых рук протянулись к Лайлек.

- Подождите, - сказал один из них, - а где другая?

- Ты должен был принести ее.

- Нет, не я.

- Здесь она, здесь.

Они что-то доставали из туго набитого портфеля.

- Конечно, не очень похожа.

- Что делать дальше?

- Дуй.

Они что-то держали, прикрывая своими телами и дули все разом. Один из них все время оглядывался на спящую Лайлек. Они дули до тех пор, пока то, что они держали, не превратилось в другую Лайлек.

- Хватит.

- Теперь очень похоже.

- Теперь бери...

- Подожди пока...

Один из них очень близко подошел к Лайлек и потянул покрывало, которым была укрыта девочка.

- Посмотри, ее ручки запутались в волосах матери.

- Быстрее распутай.

- Бери ребенка, а то мы разбудим мать.

- Возьми это. - Один из вошедших протянул огромные ножницы, которые тускло поблескивали в слабом свете ночника, и открыл их со слабым щелчком.

- Не говори "гоп", пока не перепрыгнешь.

Один держал ненастоящую Лайлек, другой приготовился забрать у Софи ее дочь, а третий стоял с ножницами. Они проделали все очень быстро. Ни мать, ни ребенок не проснулись, и они положили то, что они принесли, на грудь Софи.

- Теперь пошли.

- Легко сказать. Придется возвращаться другим путем.

- Если так нужно...

Двигаясь как один и беззвучно (старый дом, казалось, затаил дыхание, пока они проходили, руководствуясь какими-то одному ему известными причинами), они подошли к входной двери; один из них подошел и открыл ее, все выскользнули в ночь и быстро исчезли вместе с попутным ветром. Лайлек ни разу не проснулась и не издала ни звука, Софи тоже спала, ничего не чувствуя. Ее сон не нарушился, за исключением того, что когда она повернулась на другой бок, окончание сна стало печальным и она почувствовала себя как никогда раньше тяжело.

               ВО ВСЕ СТОРОНЫ

Смоки проснулся от какого-то болезненного внутреннего толчка; но как только он открыл глаза, он сразу же забыл о причине, разбудившей его. Он проснулся и чувствовал себя так, будто была середина дня, в нем нарастало непонятное раздражение и он считал, что может быть, виной всему принятая вечером пища. Было четыре часа утра, уже час он пролежал без сна. Он крепко закрыл глаза, надеясь, что сон не полностью покинул его. Но это было именно так, теперь он мог наверняка сказать это. Чем крепче он сжимал веки, тем меньше ему хотелось снова заснуть.

Он потихоньку выскользнул из-под высокой горы одеял и нащупал в темноте свой халат. Он знал единственное средство, чтобы избавиться от такого состояния - нужно было встать и бодрствовать, пока нервная система не успокоится и не потянет в сон. Он осторожно прошел по полу, надеясь не наступить на туфли или на что-нибудь другое; он не хотел беспокоить Дэйли Алис, и удовлетворенный тем, что не разбудил ее, взялся за ручку двери. Он прошел по комнатам, спустился по лестнице и включил кое-где свет. Как только он осторожно закрыл за собой дверь, Дэйли Алис тотчас проснулась. Не то, чтобы ее разбудил шум, но ее мирный сон был нарушен именно его отсутствием.

На кухне горел неяркий свет, когда он открыл дверь. Тетушка Клауд сжалась от страха и слегка присела, когда увидела, что дверь открылась, а потом слабо ойкнула при появлении Смоки. У нее в руках был стакан теплого молока, а ее длинные и все еще красивые распущенные волосы, белые, как у Гекаты, рассыпались по плечам.

- Как ты меня испугал, - сказала она.

Они тихонько поговорили о бессоннице, хотя их шепот не мог никого потревожить, кроме разве мышей. Смоки, видя, что Клауд тоже страдает бессонницей, позволил ей согреть для него стакан молока и добавил в свой стакан немного бренди.

- Послушай, какой ветер, - сказала Клауд.

Наверху, над головой они услышали длинный скрип и тихий шум воды в туалете.

- Что такое? - сказала Клауд. - Совершенно бессонная ночь, и луны сегодня нет.

Она поежилась.

- Никто не спит, похоже на ночь перед катастрофой или перед какими-то событиями. Ну, может быть, это случайность.

Она сказала это таким тоном, как если бы говорила "Господи, помоги нам".

Смоки немного согрелся. Клауд перелистывала страницы поваренной книги. Он надеялся, что она не останется сидеть и ждать рассвета, он также надеялся, что и к нему придет сон.

Поднявшись на лестницу, Смоки не пошел в свою спальню, где, как он знал, сон еще не ждал его. Он пошел к комнате Софи, не имея другой цели, чем просто взглянуть на нее. Ее спокойствие благотворно влияло на него и он тоже успокаивался - это было все равно, что гладить кошку. Когда он открыл дверь в ее спальню, он увидел в бледном лунном свете, что кто-то сидит на краю постели Софи.

- Привет, - сказал он.

- Привет, - ответила Дэйли Алис.

В воздухе стоял странный запах: это был запах прелых листьев, или старых кружев королевы Анны, так еще пахнет вывернутый из земли камень.

- Что случилось? - мягко спросил он. Он подошел и сел на другой край кровати.

- Я не знаю, - ответила она. - Ничего. Я проснулась, когда ты вышел. Мне показалось, что-то случилось с Софи, и я пошла посмотреть.

Они не опасались своим тихим разговором разбудить Софи; когда около нее разговаривали во время ее сна, это только успокаивало ее и дыхание спящей становилось ровным и глубоким.

- Как видишь, все в порядке, - сказал Смоки.

- Да.

Новый порыв ветра в бессильной ярости разбился о стены дома; загудели окна. Смоки посмотрел на Софи и Лайлек. Лайлек лежала, как неживая, но у Смоки было трое детей и он знал, что это обманчивое впечатление, особенно в темноте и нет причин для тревоги.

Они молча стояли около Софи. Ветер неожиданно произнес какое-то слово в каминной трубе. Смоки посмотрел на Алис, а она коснулась его руки и улыбка промелькнула на ее лице.

Что напомнила ему эта улыбка?

- Все в порядке, - сказала она.

Он вспомнил, как улыбалась ему тетушка Клауд, когда они, волнуясь сидели на лужайке у дома Оберона в тот день, когда он женился; ее улыбка успокаивала его тогда. Улыбка издалека, она только еще больше увеличивала это расстояние. Знак дружбы, полученный от незнакомца.

- Ты чувствуешь какой-то запах? - спросил он.

- Да, то есть нет. Вернее, он был, но исчез.

Все так и было. Комнату наполняла только ночная прохлада. Порыв ветра приподнял легкие занавески, и они коснулись его лица. Ему казалось, что это Не Братец Северный ветер, а многоугольный дом поднял паруса и плывет сквозь ночь, меняя направления, в неизвестное будущее.

               Сен-Симон.

Прошло двадцать лет. Поздним осенним вечером Джордж Маус стоял на третьем этаже своего городского дома у окна библиотеки, а потом пошел по маленькому крытому переходу, который соединял его окно с окном бывшей кухни в многоэтажном доме, который примыкал к его владению. Бывшая кухня была темной и холодной. От его дыхания шел легкий пар, который был хорошо виден в свете фонаря. Крысы и мыши разбегались от света под его ногами, он слышал скрежет и топот их маленьких лапок, но ничего не видел. Не открывая двери (ее не было там уже много лет), он прошел через холл и осторожно пошел вниз по лестнице; осторожно потому, что лестница была разрушена и многих ступенек не хватало.

               ЛЮДЕЙ НЕ ВПУСКАТЬ

Внизу на этаже горел свет и слышался смех; люди приветствовали его, входя и выходя из своих комнат, неся приготовленный обед; дети гонялись друг за другом по комнатам. Первый нежилой этаж использовался под склад и там было темно. Джордж, высоко держа лампу, прошел по темному холлу к входной двери и увидел, что ее тяжелый засов уже закрыт, цепочки и замки тоже заперты. Обогнув лестницу, он подошел к двери, ведущей в подвал, доставая по пути огромную связку ключей. Каждый раз, когда он открывал дверь подвала, он беспокойно думал, не повесить ли новый большой замок; старый замок был игрушкой для такой двери, он был снят со старого саквояжа и любой мог сломать его. Но он всегда считал, что новый замок может вызвать любопытство у людей и тогда достаточно будет толкнуть дверь плечом и никакой новый замок не выдержит. О, все бывают очень осмотрительными, когда хотят что-то скрыть от людских глаз. В конце лестницы он стал еще более внимательным (бог знает, что могло быть там среди пыльных бумаг, старого мусора и самых невероятных обломков). Однажды он уже наступил на что-то большое, мягкое и неживое и чуть не сломал себе шею. Дойдя до конца лестницы, он повесил лампу, подошел к углу подвала и встал на старую толстую балку, удерживая равновесие и пытаясь дотянуться до высоко висящей, не поддающейся крысиным зубам полки.

Он получил подарок, который давным-давно был предсказан ему тетушкой Клауд (подарок был оставлен ему незнакомцем, и это были не деньги), задолго до того, как он узнал об этом. Маус вообще отличался скрытностью и совал нос в чужие дела. Всех восхищала власть и дурманящий запах гашиша, который казалось всегда будет у Джорджа и всем хотелось бы иметь то же самое; но он не собирался посвящать их в свои дела. Одним маленьким кусочком наркотика он доставлял людям счастье и у него всегда были наготове сигареты, набитые гашишем; хотя иногда после нескольких выкуренных сигарет он смотрел на одурманенных людей и его охватывало чувство вины за собственную радость и за то, что его огромный удивительный секрет умрет вместе с ним; он никогда не рассказывал об этом ни одной живой душе.

Именно Смоки однажды непреднамеренно раскрыл перед Джорджем источник его великого будущего.

- Я где-то читал, - сказал Смоки (это была его обычная манера начинать разговор), - что лет пятьдесят-шестьдесят назад где-то в твоем районе располагалась Средневосточная торговая компания. Большинство служащих были ливанцами. Маленькие лавочки и магазинчики приторговывали гашишем. Ну, знаешь, вместе с ирисками и халвой. За пять центов можно было купить очень много: большие толстые куски, как шоколадные батончики.

И они действительно очень походили на шоколадные батончики.

...При этих словах Смоки Джордж почувствовал себя, как загнанная в угол мышь, которую ударили по голове большим деревянным молотком. Впоследствии, когда он спускался в подвал за запасами наркотика, он казался себе ливантийцем с козлиной бородкой, крючковатым носом, лысым педерастом, который снабжал сигаретами уличных мальчишек с оливковыми глазами. Он поспешно взобрался на старую балку и поднял крышку деревянного ящика, расписанного затейливыми буквами.

Осталось не так много. Скоро придется пополнить запас. Бруски лежали друг на друге, покрытые толстым слоем серебристой фольги. Между ними были расположены желтоватые промасленные листки бумаги. Сами брусочки тоже были обернуты бумагой. Он вынул два пакета, что-то подсчитал, шевеля губами, а потом неохотно положил на место один брусок. Это не будет продолжаться долго, так он говорил много лет назад, когда узнал, что это такое. Он закрыл брусочки промасленной бумагой, а затем фольгой, опустил крышку и прижал ее старыми согнутыми гвоздями; для верности он еще прихлопнул сверху рукой так, что взлетела пыль. Спустившись с балки, он поднес брусок к свету и внимательно исследовал его, как будто видел впервые. Он осторожно развернул брусок. Он был темный, как шоколад, размером с игральную карту, восемь дюймов толщиной. На бруске был отчетливый отпечаток. Торговая марка? Стоимость? Таинственный знак? Он никогда не мог определить, что именно это было.

Он оттащил балку, которой пользовался, как ступенькой на место в угол, взял лампу и начал подниматься вверх по лестнице. В кармане его жакета лежал маленький кусочек гашиша столетней давности; Джордж Маус давным-давно решил, что никогда не будет прибегать к его могуществу.

               НОВОСТИ ИЗ ДОМУ

Он отпирал дверь подвала, когда кто-то заколотил во входную дверь так неожиданно, что он вскрикнул. Он выждал минуту, надеясь, что это какой-то сумасшедший прохожий и стук больше не повторится. Но в дверь снова застучали. Он подошел к двери, молча прислушался - за дверью кто-то выругался. Затем некто с рычанием ухватился за засов и начал снова трясти дверь.

- Это совершенно бесполезно, - сказал Джордж громким голосом. За дверью остановились.

- Откройте.

- Что? - у Джорджа была привычка делать вид, что он не расслышал вопроса, когда он затруднялся в ответе.

- Откройте дверь.

- Вы знаете, что я не могу сразу открыть вам. Знаете, как это называется?

- Послушайте, вы можете сказать мне, какое из этих заведений имеет номер двадцать два дробь два.

- А кто вы такой?

- Почему в этом городе все на вопрос отвечают вопросом?

- Хм.

- Почему, черт побери, вы не можете открыть дверь и поговорить со мной, как все люди?

За дверью молчали. В голосе за дверью звучала такая неподдельная горечь, что это тронуло сердце Джорджа и он прислушался, не заговорят ли снова; испытывая легкий трепет, он чувствовал себя в безопасности за крепкой дверью.

- Не скажете ли, - снова заговорили за дверью и Джордж услышал, как за вежливостью скрывается ярость, - пожалуйста, не знаете ли вы, где я могу найти дом Мауса, Джорджа Мауса?

- Знаю, - ответил Джордж, - это я. - Конечно, это было довольно рискованно. - Кто вы?

- Меня зовут Оберон Барнейбл. Мой отец...

Но скрежет открывающихся замков и скрип болтов прервали его. Джордж шагнул в темноту и втащил человека, стоящего на пороге, в прихожую. Быстрым движением он захлопнул и запер дверь и поднял лампу, чтобы посмотреть на своего кузена.

- Какой ты еще ребенок, - сказал он, нисколько не заботясь, что это может быть неприятно юноше. Раскачивающаяся лампа отбрасывала блики на его лицо, изменяя черты; лицо его было длинным и узким, да и сам он был длинным и худым, как ручка во внутреннем кармане его собственной рубахи. Как только что из пеленок, подумал Джордж. Он рассмеялся и потряс его руку.

- Ну, и как там, в деревне? Как Элси, Лэйси и Тилли или как там их зовут? Что привело тебя сюда?

- Отец написал, - сказал Оберон, как бы не желая тратить усилия на то, что уже было сделано.

- Да? Ну, ты знаешь, как сейчас ходит почта. Ну, давай, проходи, проходи. Что это мы стоим в прихожей. Здесь чертовски холодно. Кофе или что-нибудь покрепче?

Сын Смоки быстро пожал плечами.

- Осторожней на лестнице, - предупредил Джордж и, светя лампой, повел гостя по пустым помещениям и по маленькому мостику, пока они не остановились на потертом ковре, где впервые встретились родители Оберона. По пути Джордж подобрал старый кухонный табурет на трех ножках.

- Садись, - предложил он. - Ты что, сбежал из дому?

- Отец и мать знают, что я уехал, если тебя это волнует, - ответил Оберон слегка надменным тоном, что впрочем, было вполне объяснимо.

С глухим ворчанием и диким взглядом Джордж поднял над головой сломанный стул - при этом его лицо перекосилось от усилий - швырнул его в камин. Стул разлетелся на кусочки.

- Родители одобрили тебя? - спросил Джордж, подбрасывая обломки в огонь.

- Конечно! - Оберон сидел, скрестив ноги и пощипывал себя за колено сквозь ткань брюк.

- Ну да. Ты шел пешком?

- Нет. - В его голосе прозвучало некоторое презрение.

- И ты приехал в город, чтобы...

- Чтобы устроить свое будущее.

- Ага. - Джордж подвесил над огнем сковородку и достал с полки изящную баночку контрабандного кофе. - Все же, одна деталь: чем ты собираешься заниматься?

- Ну, я точно не знаю. Только...

Похмыкивая, Джордж готовил кофе и доставал чашки.

- Я хотел, я хочу писать, вернее быть писателем.

Джордж удивленно поднял брови. Оберон ерзал на своем стуле, как будто эти признания вырывались у него помимо его воли, и он пытался удержать их в себе.

- Я думал о телевидении.

- Это ошибочный путь.

- Что?

- Почему-то все думают, что телевидение - это золотое дно.

Оберон обхватил правой ногой левую и не собирался отвечать. Джордж, разыскивая что-то на полке и похлопывая себя по карманам, удивлялся, как смогло это вечное желание проникнуть и в Эджвуд. Странно, как быстро молодежь может мечтать о таких безнадежных и бесперспективных занятиях. Когда он был молодым, все двадцатилетние юноши хотели быть поэтами. Наконец, он нашел, что искал: подарочный нож для разрезания писем с гравировкой на эмалированной рукоятке, который он нашел много лет назад в пустой квартире и как следует наточил его.

- Телевидение требует большого честолюбия, разъездов и там слишком много неудачников. - Он налил воды в кофейные чашечки.

- Откуда ты знаешь? - быстро спросил молодой человек, как будто он не раз уже слышал это от умных взрослых.

- От очень многих. У меня нет необходимых качеств и таланта и поэтому я не пытаюсь заниматься теми делами, к которым у меня нет способностей. Ах, кофе сбежал.

Оберон не сумел скрыть улыбки. Джордж поставил кофеварку на подставку и достал небольшую коробочку разломанного печенья. Из кармана жакета он извлек коричневый кусочек гашиша.

- Для вкуса, - сказал он. В его голосе не слышалось недовольства, когда он показал Оберону наркотик. - Это лучший сорт из Ливана.

- Я не употребляю наркотики.

- О, конечно.

С видом знатока Джордж отрезал кусочек своим флорентийским ножом, подхватил его и бросил в свою чашку. Он сидел, помешивая в чашке кончиком ножа и глядя на Оберона, который быстрыми глотками глотал кофе. Как хорошо быть старым и седым и знать, как спросить, чтобы не сказать слишком много, но и не слишком мало, чтобы прослыть молчуном.

- Итак, - проговорил он, вынимая нож из чашки, чтобы посмотреть, растворился ли кусочек в ароматном напитке, - рассказывай.

Оберон молчал.

- Садись поближе, налей еще чашечку. Давай-ка расскажи, какие новости дома.

Он задавал еще много вопросов. Оберон отвечал короткими фразами, но для Джорджа этого было достаточно. К тому времени, как весь кофе был выпит, из сообщений Оберона перед ним раскрылась целая жизнь, которую дополняли мелкие детали и странные совпадения. Он читал в сердце своего кузена, как в открытой книге.

               ЧТО УСЛЫШАЛ ДЖОРДЖ МАУС

Оберон вышел из Эджвуда рано утром, проснувшись, как и собирался, еще до рассвета. Он мог проснуться тогда, когда ему было нужно - эту способность он унаследовал от своей матери. Он зажег лампу; пройдет еще не меньше двух-трех часов, прежде, чем Смоки едва волоча ноги и шаркая спустится в подвал и включит генератор. В груди у Оберона мелко подрагивало, как будто что-то пыталось спрятаться или выскочить оттуда. Он знал пословицу: "Лучше синицу в руки, чем журавля в небе" - но он был из числа тех, для кого подобные пословицы ничего не значат. Синица была у него в руках, как он и хотел, но он нервничал; он не раз уже выходил из себя, но всегда думал, что это были только его испытания и никогда не догадывался, что через это проходили многие до него. Он пытался даже писать стихи о тех жутких чувствах, которые он испытывал и написал несколько страниц, которые аккуратно уложил в зеленый дорожный саквояж; сверху бросил кое-какую необходимую одежду, зубную щетку, что еще? Старую бритву "Жилетт", четыре куска мыла, книгу "Секрет Братца Северного Ветра" и памятку для юристов.

Он прошел по спящему дому, торжественно представляя, что это в последний раз перед тем, как отправиться навстречу неизвестности. Дом не казался спокойным. Коридоры освещались каким-то водянистым зимним светом, комнаты и залы были поистине унылыми и мрачными.

- Ты выглядишь небритым, неопределенно проговорил Смоки, как только Оберон вошел в кухню. - Хочешь овсянки?

- Я не хотел никого разбудить, включив воду. Я не хочу есть.

Смоки возился с дровами у печки. Когда Оберон был ребенком, его всегда изумляло, когда он видел, как его отец ночью ложится спать в этом самом доме, а на следующее утро появляется в школе за своим столом, как будто по мановению волшебной палочки или как если бы их было двое. Первое время он даже вставал рано утром, чтобы потрогать отца за еще нерасчесанные волосы и за клетчатый халат до того, как он уйдет в школу - это было для него все равно, что раскрыть секрет фокусника. Смоки всегда сам готовил себе завтрак и хотя много лет белая электрическая плита стояла холодной и бесполезной в своем углу, подобно незаслуженно уволенной гордой старой экономке, Смоки совершенно не умел обращаться с огнем, как не умел делать и многое другое, он все равно не отказывался от своей привычки. Для этого ему нужно было лишь пораньше встать.

Оберон с нарастающим нетерпением наклонился над печкой и в одну минуту разжег сердитое пламя. Смоки восхищаясь, стоял за его спиной, засунув руки в карманы халата. Через некоторое время они уже сидели напротив друг друга за тарелками с овсянкой и чашками кофе - подарком Джорджа Мауса.

Они немного посидели, положив руки на колени и глядя не в глаза друг друга, а в карие бразильские глаза двух кофейных чашек, сдвинутых вместе на столе. Затем Смоки многозначительно кашлянув, поднялся и достал с высокой полки бутылку бренди.

- Дорога не близкая, - сказал он и плеснул в чашки с кофе.

Смоки?

Да, Джордж заметил, что в нем за последние годы появилось что-то наподобие сужения чувств, а выпитая рюмочка разрешила эту проблему, расслабила его. Действительно, никаких проблем - только маленький глоток. Он стал расспрашивать Оберона, уверен ли тот, что у него достаточно денег, есть ли у него адрес агентов и адвокатов дедушки, о наследстве и прочем. Да, у него все это было.

Даже после смерти доктора его рассказы продолжали печататься в городской вечерней газете - Джордж сам читал их. Кроме этих посмертных рассказов, доктор оставил кучу запутанных дел - адвокатам и агентам этого могло хватить на годы. У Оберона был свой интерес во всех этих запутанных делах, потому что доктор оставил ему наследство, достаточное для того, чтобы прожить свободно год или около того. Доктор действительно надеялся, хотя был слишком скромен, чтобы сказать это, что его внук и лучший друг смогут совершать небольшие путешествия, хотя Оберона это мало интересовало.

Существовало некоторое препятствие, которое Джордж мог легко себе представить. Шутки доктора не всегда были смешными для всех, кроме детей. Позже они приняли форму метафоры или головоломки. Он пересказывал свои разговоры с саламандрами и цикадами со скептической улыбкой, как бы приглашая своих домочадцев подумать, почему он так говорит. Но в конце рассказа все становилось ясно - то, что он слышал от своих собеседников было очень интересно.

Пока Оберон рос, ему всегда казалось, что у его дедушки очень большая власть и очень острый слух. Однажды, когда они совершали прогулку по лесу, доктор сделал вид, что он слушает, что говорят ему животные и следует их совету. Оберон никогда не был любителем розыгрышей, а доктор терпеть не мог врать детям. Он всегда говорил, что не овладел этой наукой; может быть, это было результатом его преданности; как бы то ни было, существовал определенный круг животных, кого он мог понимать; это, как правило, были некрупные животные из тех, кого он хорошо знал. Медвежата, кошки, раки-отшельники, длиннокрылые летучие мыши - о них он вообще ничего не знал. Они пренебрегали им - не могли говорить или не видели пользы в коротком разговоре - он не мог точно сказать.

- А как насчет насекомых и жуков? - спросил Оберон.

- Я говорю с некоторыми, но не со всеми, - ответил доктор.

- А муравьи?

- О да, еще муравьи, - спохватился доктор, - конечно.

Взяв внука за руку, он вместе с ним склонился у очередного желтоватого холма и с чувством благодарности и удовлетворения начал переводить ему болтовню муравьев в муравейнике.

               ДЖОРДЖ МАУС ПОДСЛУШИВАЕТ

Оберон спал, свернувшись калачиком под одеялом на старом разорванном диване. Его сон был сладок и безмятежен, как будто он и не вставал чуть свет, чтобы проделать неблизкий путь до города сегодня; Джордж Маус, взволнованный до головокружения, не мог уснуть и бодрствовал, продолжая перебирать в памяти разговор с кузеном.

Когда они съели овсянку и выпили кофе и Оберон отправился к входной двери, рука Смоки отечески легла на его плечо, хотя ростом он был намного выше отца. Оберон понял, что ему не удастся уйти, не попрощавшись. Его сестры, все трое, выбежали проводить его; Лили и Люси бежали, взявшись за руки, а Тэси катила на своем детском велосипеде. Он предполагал, что так может случиться, но не хотел этого, потому что его сестры всегда присутствовали на встречах, проводах и при всех прочих обстоятельствах. Как, черт возьми, они прознали, что он уезжает сегодня утром? Он сказал об этом только Смоки, да и то поздно вечером и взял с него клятву сохранить это в тайне. Он почувствовал, как в нем поднимается тихая ярость.

- Привет, привет, - вынужден был сказать он.

- Мы пришли попрощаться, - сказала Лили, а Люси добавила:

- И дать тебе кое-что.

- Да, да. - Тэси изящно повернула свой велосипед, выехала на крыльцо и съехала по ступенькам.

- Ладно, ладно, - снова сказал Оберон, - вы, наверное хотите привести сюда всю деревню.

Они, конечно, не собирались приводить кого-нибудь еще; они считали, что только их присутствие является обязательным.

То ли из-за того, что их имена были так похожи, то ли потому, что они появлялись везде вместе, только население в округе Эджвуда с трудом различало Тэси, Лили и Люси. Тэси и Лили были копией своей матери: высокие, длинноногие и игривые, хотя Лили унаследовала от кого-то прекрасные светлые волосы, которые золотыми локонами спадали по ее плечам, как у принцессы из сказки, а у Тэси волосы были кудрявыми и рыжевато-золотистыми, как у Алис. Люси же была вся в Смоки; ростом она была меньше, чем ее сестры, с темными кудрями, как у отца, с веселым, иногда задумчивым выражением лица, с врожденной загадочностью в глазах. С другой стороны, Люси и Лили были парой, которая постоянно дополняла друг друга: если одна из них начинала предложение, другая его заканчивала, они на расстоянии чувствовали боль друг друга. В течение нескольких лет они придумывали целую серию шуток, когда серьезным тоном одна задает глупый вопрос, а другая дает еще более глупый ответ. Постепенно их количество превысило сотню. Тэси не принималась в их игры, возможно из-за того, что она была старше. Она от природы была гостеприимной и увлеченной натурой. С другой стороны во всех затеях, праздниках и проказах, которые свойственны подросткам, Тэси была самой озорной, а две ее сестры помогали ей во всем.

В одном все трое были похожи: они все имели сросшиеся над переносицей брови, уходившие к вискам прямой линией. Из всех детей Алис и Смоки только Оберон имел брови совсем другой формы.

Воспоминания Оберона о его сестрах сводились всегда к их розыгрышам, дням рождения, любовным приключениям, свадьбам и смерти. Когда он был совсем маленьким, они играли с ним в дочки-матери и перетаскивали его из игрушечной ванной в игрушечный госпиталь - он был для них живой куклой. Позже его заставляли быть конюхом и наконец мертвецом - но это когда он уже достаточно подрос, чтобы ему нравилось просто лежать без движения, в то время, пока они хлопотали над ним. И это было не просто игрой: по мере того, как они становились старше, все трое развивали в себе понимание того, что происходило в реальной жизни. Никто не рассказывал им о свадьбе младшей из дочерей Бэрдов, которая выходила замуж за Джима Джея, но они, все трое появились в церкви в джинсах и с огромными охапками полевых цветов и, соблюдая приличия, встали на колени на ступеньках храма в то время, когда жених и невеста произносили слова клятвы у алтаря. Свадебная фотография, на которой были запечатлены эти трое детей в ожидании выхода новобрачных из церкви, позже завоевала приз на фотовыставке - столько в ней было искреннего чувства и никакого позерства.

С ранних лет все трое занимались рукоделием, с годами становясь все более искусными, овладевая новыми, непостижимыми секретами искусства вышивки по шелку, плетении кружев, вышивки на трикотаже. Если Тэси что-нибудь первой узнавала от тетушки Клауд или от бабушки, она тут же учила этому и Лили, а Лили передавала свои знания Люси. Они часто сидели вместе, занимаясь делом или бездельничая в музыкальной гостиной, где всегда было солнце. Они плели кружева, обрезали нитки, пощелкивая ножницами, они знали все; стало обычным, что ни печальный ни радостный случай не проходил мимо их внимания, и мало в каких событиях они не участвовали. Отъезд брата навстречу судьбе не был исключением.

- Вот - сказала Тэси, снимая с багажника своего велосипеда корзинку с небольшим пакетом, завернутым в небесно-голубую бумагу, - возьми это и открой, когда приедешь в город. - Она нежно поцеловала его.

- Возьми и это, - Лили протянула ему еще один пакет, завернутый в бледно-зеленую бумагу, - открой, когда вспомнишь об этом.

- Возьми, - Люси протянула ему свой пакетик, завернутый в белый листок, - открой, когда тебе захочется вернуться домой.

Оберон взял все три пакета, в смущении кивнул и положил их в свой дорожный саквояж. Девочки больше ничего не сказали, только сели вместе с братом и Смоки на высоком крыльце, а сухие листья, сорванные ветром кружились и падали рядом с ними, собираясь небольшими кучками под сиденьями расшатанных стульев (Смоки считал, что их давно следовало отнести в подвал). Оберон был молод и достаточно скрытен, чтобы показать, что он хотел уйти из дома без провожатых, поэтому никто не обратил внимания на его нервозность; он же принужденно сидел вместе со всеми на крыльце и смотрел на занимающийся рассвет. Затем он хлопнул себя руками по коленям, встал, пожал руку отцу, поцеловал сестер, пообещал писать и по шуршащему ковру листьев сбежал с крыльца, направляясь по дороге к перекрестку, где была остановка автобуса; он ни разу не оглянулся на одинокие фигуры своих близких, провожающих его.

- Что ж, - сказал Смоки, вспомнив свое собственное путешествие в город, когда ему было почти столько же лет, сколько и Оберону, - его ждут приключения.

- Много приключений, - добавила Тэси.

- Это будет забавно, - сказал снова Смоки, - возможно, наверное. Я помню...

- Это будет забавно какое-то время, - вмешалась Лили.

- Не так уж и забавно, - сказала Люси. - Это будет интересно и весело только сначала.

- Папочка, - сказала Тэси, глядя на дрожащего отца, - ради бога, не сиди здесь в пижаме.

Он встал, запахнув на себе халат. Сегодня днем надо будет обязательно убрать с крыльца летнюю мебель, пока ее не засыпало снегом.

               ДРУГ ДОКТОРА

Сместив фокус, Джордж Маус из ниши в старом каменном заборе наблюдал, как Оберон пересек старое пастбище, сокращая путь в Медоубрук. Луговой мышонок с зажатой в зубах травинкой и мрачными мыслями в голове смотрел, как человек двигался в его направлении, наступая на мертвые ветки и сухие листья, которые шуршали и трещали под его ногами. Ах, какие огромные и неуклюжие ноги. Обутые в ботинки, намного больше и тяжелее, чем лапы бурого медведя. Один только факт, что у них всего две ноги и они редко приближаются к его норке, заставлял мышонка чувствовать к ним большее расположение, чем к разрушительнице мышиных домиков корове, которая была его личным врагом-чудовищем. Когда Оберон приблизился, действительно пройдя очень близко от ниши в стене, где сидел мышонок, того охватило удивление. Это был мальчик - очень выросший - однажды он приходил с доктором, который был другом еще пра-пра-прадедушке мышонка; это был тот самый мальчик, которого луговой мышонок видел, когда сам был крошечным; с голыми руками и оцарапанными коленками он внимательно вглядывался в знакомый домик, пока доктор закладывал в память пра-пра-прадедушки то, что теперь было хорошо известно не только среди поколений луговых мышей, но и во всем огромном мире. Нахлынувшие воспоминания преодолели естественную робость, мышонок высунул свой носик из ниши в стене, где он прятался, и сделал попытку поздороваться:

- Мой пра-пра-прадедушка знал доктора, - пискнул он. Но человек прошел мимо.

Доктор умел разговаривать с животными, но мальчик, скорей всего нет.

               ПАСТУХ В БРОНКСЕ

Когда Оберон, утопая по щиколотку в золотых листьях, стоял на перекрестке, а Смоки отрешенно стоял перед своими дочерьми, озадаченными его молчанием, Дэйли Алис, укрытой стеганым одеялом, снилось, что ее сын Оберон, который жил теперь в городе, позвонил, чтобы рассказать ей, как у него дела.

- Сначала я недолго был пастухом в Бронксе, - его голос звучал расслабленно и отдаленно, - а когда наступил ноябрь, я продал шерсть.

Он рассказывал, а она представляла себе Бронкс, о котором он говорил: его зеленые заросшие травой холмы, чистоту, прозрачный воздух между холмами и низкими влажными облаками. Она представляла это так ясно, как будто сама побывала там, когда он был пастухом, прошла по протоптанной тропинке, вдоль которой лежали темные лепешки помета животных; в ее ушах звучали их сетования, а в носу стоял запах влажной шерсти. По его рассказам она представляла себе своего сына, как он стоит с посохом в руке и смотрит вдаль в сторону моря, а потом на запад, откуда ветер приносит перемену погоды и на юг, через реку, туда, где темнеет лес, растущий на небольшом островке...

Потом он сменил свою обувь и гетры на приличный костюм, а вместо посоха взял трость для прогулок и, хотя он никогда не описывал это подробно, она ясно представляла, как он вместе с собакой Спаком (хорошим сторожевым псом, который достался ему вместе со стадом и с которым он никогда не расставался) отправились вдоль реки в сторону Гарлема и подошли к 37-й улице, где находилась переправа. У старого паромщика была красавица пра-правнучка, румяная, как ягодка и серая, плоская скрипящая и стонущая лодка; Оберон стоял на носу, а паромщик греб по течению к пристани на другом берегу. Он заплатил паромщику, Спак выскочил на берег и тоже ступил не оглядываясь на сушу и вошел в дремучий лес. Был полдень; солнце, бросавшее свои скудные темно-желтые лучи то тут, то там сквозь пелену серых облаков, казалось таким холодным и нерадостным, что ему захотелось, чтобы наступила ночь.

Чем дальше он шел, тем чаще мысленно возвращался к этому своему желанию. Между парком Святого Николаса и Кафедральной аллеей он сбился с пути и опомнился только, когда заметил, что карабкается куда-то вверх по каменной террасе, поросшей лишайником. Огромные деревья склонялись к скалистой поверхности своими узловатыми ветвями, напоминавшими подагрические суставы, они скрипели и трещали над его головой, когда он проходил; в сумерках они выглядели очень нахально. Тяжело дыша, он взобрался на высокий камень и в просвете между двумя деревьями увидел, как уходило за горизонт серое солнце. Он осознавал, что был все еще далеко от города, а теперь наступила ночь; его многие предостерегали о том, как опасно ночное время в этих местах. Он почувствовал себя маленьким и беспомощным, вернее, он становился маленьким. Спак тоже заметил это, но ничего не сказал. Ночью появились какие-то живые существа. Оберон заторопился, спотыкаясь на каждом шагу и это заставило существа подойти поближе; тысячи глаз окружали его в полной темноте. Оберон взял себя в руки. Он не должен показать им, что боится. Он повесил свой саквояж на палку. Бросая незаметные взгляды направо и налево, он с трудом шел в направлении города; со стороны казалось, что он прогуливается, хотя это совсем не было прогулкой. Несколько раз он неуклюже наталкивался на огромные деревья, которые ветвями упирались в самое небо (наверняка он становился все меньше), но всякий раз быстро опускал глаза; он не хотел показаться здесь чужестранцем, который не знает, что есть что; и в то же время он не мог удержаться от того, чтобы время от времени не бросать быстрые взгляды на тех, кто смотрел на него - кто с ухмылкой, кто со значением, а кто безразлично - пока он шел. Пока он, спотыкаясь и падая, выбирался из этой ловушки, в которую угодил, он удивлялся отсутствию Спака. Теперь, будучи таким маленьким, он мог бы взобраться на спину собаки и двигаться гораздо быстрее. Но Спак выказал полное презрение к своему новоявленному новому господину и убежал в направлении Вашингтонской возвышенности, чтобы самостоятельно испытать свою судьбу.

Один. Оберон вспомнил о трех подарках, которые на прощание дали ему сестры. Он вынул из саквояжа тот, который дала ему Тэси и дрожащими пальцами разорвал небесно-голубую обертку. Там была многоцветная ручка и карманный фонарик. Ручной фонарик; там даже была маленькая батарейка. Он нажал кнопку и фонарик загорелся. На его свет прилетело несколько светлячков, а несколько лиц, которые были особенно близко, отпрянули в сторону. В свете фонарика он увидел, что стоит перед крошечной деревянной дверью; его путешествие завершилось. Он постучал несколько раз.

               ПОСМОТРИ НА ВРЕМЯ

Джордж Маус содрогнулся всем телом. Он был мертвенно-бледным от психического напряжения и принятой дозы. Было хорошим развлечением изображать из себя лорда, но посмотри на время! Через несколько часов ему нужно было вставать и идти разносить молоко. Сильви наверняка не поднимется для этого. Потянувшим всем телом и испытывая приятную усталость (от долгого путешествия), он встал. Он становится слишком стар для этого. Он убедился, что его кузену достаточно тепло под одеялами, поворошил угли в камине, взял лампу и отправился в свою неприбранную спальню, отчаянно зевая.

               СОБРАНИЕ КЛУБА

В тот же самый час в нескольких кварталах от дома Джорджа Мауса, перед домом Ариэль Хоксквилл, выходящего окнами в небольшой парк, одна за другой въезжали и выезжали большие бесшумные машины из другой эры; в каждой был один единственный пассажир и они подъезжали к стоянке, где такие же автомобили застыли в ожидании своих хозяев. Каждый из прибывших звонил в дверной колокольчик дома Хоксквилл и его приглашали войти; перчатки гостей были такими тугими, что им приходилось снимать их. Поочередно стаскивая с каждого пальца; каждый прибывший, сняв перчатки, вкладывал их в шляпу и подавал слуге; на некоторых были белые шарфы, которые тихо шуршали, когда их снимали с шеи. Все собрались в гостиной Хоксквилл, которая больше походила на библиотеку. Каждый скрещивал ноги, когда садился. Они негромко обменивались между собой несколькими словами. Когда, наконец, вошла Ариэль, все встали, хотя она жестом показала, что они могут не беспокоиться, а потом снова сели, поддернув брюки на коленях, прежде, чем снова скрестить ноги.

- Думаю, что можно считать, - начала Ариэль, - собрание нашего клуба открытым. Перейдем к делу.

Ариэль Хоксквилл ждала вопросов. В этом году она почти достигла власти. У нее были довольно резкие манеры, угловатая фигура, а стального цвета волосы собраны в пучок, чем напоминали хохолок австралийского попугая. Она была достаточно внушительной, вызывающей некоторый страх личностью и все вокруг нее, начиная с серовато-коричневых туфель и кончая унизанными кольцами пальцами, являлось подтверждением ее власти, и члены клуба хорошо это сознавали.

- Новым делом, конечно, - сказал один из членов, улыбаясь Хоксквилл, - является дело Рассела Эйдженблика - лектора, преподавателя университета.

- Что вы об этом думаете? - вступил а разговор третий, обращаясь к Хоксквилл. - Каковы ваши впечатления?

Она переплела пальцы рук, чем стала похожа на Шерлока Холмса.

- Он не тот, за кого себя выдает, - сказала она сухим педантичным голосом, похожим на шуршание высохшего листка. - Он не слишком умен, хотя и умнее, чем выглядит в телевизионных программах. Его энтузиазм наследственный, но я не могу избавиться от мысли, что он недолговечен. У него есть пять планет в созвездии Скорпиона, так же, как и у Мартина Лютера. Его любимый цвет - зеленый, цвет покрытия бильярдного стола. У него большие, влажные карие глаза, как у коровы. Его голос усиливается при помощи миниатюрных приборчиков, спрятанных в складках его одежды; все это страшно дорого, но не очень годится. Он носит высокие, почти до колен, ботинки.

Ее слушали с увлечением.

- Какой у него характер? - спросил один.

- Отвратительный.

- А его манеры?

- Ну...

- Он честолюбив?

Она не смогла сразу ответить на этот вопрос, хотя именно на этот вопрос могущественные банкиры и председатели коллегий и департаментов, полномочные представители бюрократии и отставные генералы, хотели получить ответ. Как тайные стражи обидчивого, своенравного, стареющего мира, находящегося в постоянных тисках социальной и экономической депрессии они были невероятно чувствительны к любому выдающемуся человеку, будь то проповедник или солдат, путешественник, мыслитель или убийца. Хоксквилл хорошо понимала, что ее мнение может привести к тому, что многие не поддержат его.

- Его не интересует пост президента, - сказала она.

Один из членов клуба неопределенно хмыкнул и это могло означать: если так, то у него не может быть и других устремлений, которые могли бы вызвать у нас тревогу; а если нет, то все равно он беспомощен, так как постоянный успех призрачного президентства - это исключительно заслуга всего клуба, что бы не думали президенты и члены клуба. Люди сдержано зашумели.

- Трудно сказать наверняка, - промолвила Ариэль. - С одной стороны его самонадеянность кажется смешной, а его цели настолько грандиозны, что их невозможно выполнить. Но с другой стороны... Его частые и настойчивые требования, например, похоже намекают на какие-то секреты, которые "были на картах". И все-таки я думаю, что в его словах есть доля истины, что о нем говорили карты, несколько карт, я только не знаю, какие именно.

Она посмотрела на своих слушателей, которые молча кивали, и почувствовала угрызения совести за то, что привела их в замешательство, но она и сама была в тупиковой ситуации. Она провела несколько недель с Расселом Эйдженбликом в отелях, на самолетах, небрежно маскируясь под журналистку (телохранители, которые окружали Эйдженблика, легко разобрались в ее притворстве, единственное, чего они не могли сделать это заглянуть в ее мысли), но теперь у нее было еще меньше возможностей, чем когда-либо высказать предположение о цели его деятельности, чем когда она впервые услышала его имя. Прижав пальцы к вискам, она медленно и внимательно мысленно прошлась по уголкам своей памяти, где за последние несколько недель появился новый блок для хранения информации о Расселе Эйдженблике. Она знала, когда он может появиться и цепь каких событий он может возглавить. Он не появится. Она могла бы нарисовать его или вызвать его образ в памяти. Она могла видеть его за залитыми струйками дождя окном пригородного поезда, ведущего бесконечные разговоры - при этом его рыжеватая бородка вздрагивала, а широкие брови то поднимались вверх, то соединялись в одну линию над переносицей. Она видела, как он страстно обращается к шумящей аудитории; она видела слезы в его глазах и настоящую любовь, которая передавалась ему от благодарных слушателей. Она могла видеть, как он гремит голубой чашечкой с блюдцем, поставив их на колени после очередной нескончаемой лекции на собрании женского клуба в окружении суровых последовательниц, каждая из которых предлагала подержать его чашку или блюдце или протягивала ему кусок торта. Лектор: именно он настоял на том, чтобы его звали так. Они прибыли первыми и уладили вопрос с его приездом. Лектор остановится здесь. Никто не имел право пользоваться этой комнатой, кроме лектора; ему был положен автомобиль. Их глаза не разу не наполнились слезами, пока они сидели за аналоем во время его лекции, лица оставались непроницаемыми и бесстрастными, как лодыжки, затянутые черными носками. Все эти картины она вызвала в своей памяти. Она надеялась, что сможет пройти по закоулкам памяти и найти его там, вдалеке, и он откроет свое истинное лицо, которое было ей знакомо давным-давно, но он не подозревал, что это известно ей. Так это должно было быть, как не раз бывало в прошлом. И теперь члены клуба ждали, молчаливые и недвижимые, ждали ее распоряжения; между колоннами и на бельведере стояли просто одетые единомышленники; каждый держал в руках эмблему, по которой можно было его узнать - эти опознавательные значки она сама дала им. Это были корешки проездных билетов, карточки гольф-клуба, алые клочки бумаги от мимеографа. Их она видела довольно ясно, но ОН не появится.

- Как насчет этих лекций? - спросил кто-то прерывая течение ее мыслей.

Она холодно посмотрела на говорившего.

- Боже мой. Ведь вы же все их переписали. Разве я этим должна заниматься? Вы умеете читать? - Она немного помолчала, удивляясь сама себе и раздумывая, не было ли ее презрение просто маской, чтобы скрыть собственную неудачу в преследовании добычи.

- Когда он говорит, - сказала она более любезно, - они слушают. Вы знаете все, что он говорит. Он использует все, чтобы дойти до сердца каждого. Надежда, надежда без границ. Всеобщее чувство. Он может вызвать слезы. Но это могут многие. Я думаю... - ей показалось, что она нашла более-менее подходящее определение, - я думаю, что он не совсем человек. Я думаю, что каким-то образом мы имеем дело не с человеком, а с географическим справочником.

- Понятно, - сказал один из членов клуба, расчесывая усы розово-серого цвета в тон его галстуку.

- Нет, вы не понимаете, - ответила Хоксквилл, - потому что я сама ничего не понимаю.

- Чихать на него, - вмешался другой.

- Хотя его лекции не вызывают у нас возражения, - сказал третий, доставая из портфеля стопку бумаги. - Стабильность. Бдительность. Приемлемость. Любовь.

- Любовь, - раздался голос, - все на свете проходит. Ничего не может быть вечным, все проходит. - Его голос задрожал. - На земле нет ничего сильнее любви. - Он разразился странным всхлипыванием.

- Хоксквилл, - сказал кто-то, - мне кажется я вижу на серванте какие-то графинчики.

- В одной из них бренди, - ответила Хоксквилл, - а в другой ржаное виски.

Они успокоились, потягивая бренди и объявили собрание закрытым и оставили ее дом в еще большем замешательстве чем то, которое они чувствовали с тех пор как общество, невидимой опорой которого они себя считали, начало превращаться в больное и потерянное.

               КАРТА ЗВЕЗДНОГО НЕБА

Когда она провожала их, ее слуга стоял в прихожей, уныло созерцая бледное пятно рассвета, проникающего сквозь стеклянную дверь. В душе она сетовала на свое состояние. Серая полоска зари становилась шире, бросая отсвет на недвижимого слугу и казалось, гасила живой блеск в ее глазах. Она подняла руку жестом, которым египтяне благословляют или отсылают слуг; ее губы были сжаты. Когда Хоксквилл пошла наверх, уже наступил день и каменный слуга, как она называла эту древнюю статую, снова превратился в мрамор.

Хоксквилл прошла четыре пролета по длинной лестнице внутри высокого узкого дома (это было ежедневное упражнение, которое должно было укреплять ее сердце), и подошла к маленькой двери на самом верху дома, где ступеньки резко сужались и спускались вниз. Она слышала внизу шум моторов, стук дверей и чувствовала, как постепенно успокаивается. Она открыла дверь. За дверью разливался неяркий дневной свет. Она бросила взгляд на свои старые квадратные наручные часы и наклонилась чтобы войти.

О том, что этот городской дом был одним из трех в мире оборудован полным комплектом оригинальной космической оптики в более-менее рабочем состоянии, Хоксквилл узнала еще до того, как она купила его. Ей доставляло удовольствие думать, что ее дом вмещал в себя такой огромный металлический талисман. Но она не могла воспользоваться им. Она не смогла много узнать о создателе космической оптики так же, как не знала, для чего все это предназначалось. Кое-что из того, что она не знала, ей удалось прочитать в книгах и поэтому теперь, когда она наклонилась, чтобы войти в крошечную дверь, она вошла не просто в помещение, перед ней раскинулся космос во всей своей красе.

Хотя Хоксквилл настроила телескоп так, чтобы можно было рассматривать небо, все-таки было видно не очень хорошо. Она прильнула к окулярам и попыталась найти на небе известные ей знаки Зодиака. Только переменчивые небеса давали реальную картину времени, они отражались в мощном сознании Ариэль Хоксквилл, которая хорошо знала, какое это было время. Все эти приборы, которые окружали ее, были в конце концов, грубой карикатурой, хотя и очень забавной. Действительно, думала она, усаживаясь на зеленой плюшевой табуретке в центре Вселенной, очень забавно. В теплых лучах зимнего солнца она расслабилась и пристально посмотрела вверх: голубая Венера с красно-оранжевым Юпитером; круглоликая Луна, склонявшаяся к горизонту; крошечное кольцо молочно-серого Сатурна, который только появлялся на небесном склоне. Восходящий Сатурн был очень подходящ для медитации, которую она должна провести.

Постепенно она почувствовала, что ее мысли приходят в порядок, так же, как телескоп делал ясным и близким сиянье далеких звезд. Огромное сооружение приняло на себя часть ее проблем, связанных с Расселом Эйдженбликом. Она почувствовала невиданную ранее страсть к работе, это было задание, которое потребовало большого напряжения всех ее сил, более того - это было очень важно для нее самой; это нечто, что заставляло ее идти дальше, нырять глубже, думать усерднее. Все это было в картах. Хорошо. Она посмотрит.

Сначала Оберона разбудило мяуканье кошки.

- Подкинутый ребенок, - подумал он и снова погрузился в сон. Сквозь дремоту он услышал блеянье коз и хриплый, придушенный крик петуха. - Проклятые животные, - громко выругался он и собрался снова заснуть, но вспомнил, где он находится.

Неужели он действительно слышал крики петуха и коз. Нет. Это сон; наверное, ему приснились звуки просыпающегося города и ему все это показалось. Но в это время снова закукарекал петух. Завернувшись в одеяло - в библиотеке было страшно холодно, а огонь в камине давно погас - он подошел к окну и посмотрел вниз, во двор. Джордж Маус только что вернулся, закончив продажу молока; на нем были высокие черные грубые ботинки, а в руках он нес бидончик с парным молоком. Оберон смотрел вниз на старую ферму.

               СТАРАЯ ФЕРМА

Из всех фантастических идей Джорджа Мауса эта ферма действительно приносила реальную пользу. В те нелегкие дни, если вам хотелось иметь свежие яйца, молоко, масло по более низким ценам, чем те, которые для многих были просто разорительными, не оставалось ничего другого, как обеспечивать себя самому. В нежилом здании пустовала большая площадь. Выходящие наружу окна были закрыты тонкими железными листами или забиты окрашенной в черный цвет фанерой, двери давно сожгли, и здание превратилось в стену, окружающую ферму. Куры устроили насест на остатках интерьера, козы смеялись и плакали в саду, который раньше был жилыми комнатами и собирали объедки, которые им удавалось найти. Полупустой огородик, на который Оберон смотрел из окон библиотеки, дополнял картину этого утра; оранжевые тыквы виднелись из-под остатков зерна и капусты. Кто-то маленький и неприметный осторожно пробирался между кусками листового железа, закрывавшего оконные проемы. Куры всполошились и закудахтали громче. На ней был переливающийся халат, который шуршал и сверкал блестками, когда она собирала яйца в потрепанную сумочку из блестящей парчи. Она выглядела отвратительно, и когда она что-то сказала Джорджу Маусу, он только натянул поглубже свою широкополую шляпу и, шлепая галошами, пошел прочь. Она спустилась во двор, пробираясь через грязь и мусор на высоких стоптанных каблуках. Погрозив рукой, она крикнула что-то вслед Джорджу и сердито натянула на плечи шаль с бахромой. Ветхая сумочка, переброшенная через руку, разорвалась под тяжестью яиц и они стали выскальзывать из нее одно за другим. Сначала она этого не заметила, потом закричала, заохала и наклонилась, чтобы удержать остальные; ее каблуки подвернулись и она разразилась хохотом. Она смеялась, а яйца падали из ее рук; она наклонилась, чуть не падая сама и смеялась еще громче. Хотя она и прикрывала рот рукой, он слышал ее громкий смех и тоже рассмеялся.

Потом он подумал, видя, как разбиваются яйца, что теперь он знает, где его завтрак. Разложив свой измятый костюм, он пригладил его, пытаясь придать ему приличный вид; потом он протер глаза и пригладил волосы гребнем, которым очень гордился - Руди Флуд говорил, что это очень дорогой ирландский гребень. Теперь ему предстояло выбрать дверь или окно, через которое он вошел. Он взял свой портфель - не хотел, чтобы он был украден или кто-нибудь поинтересовался его содержимым - и выбрался на мостик, осуждающе покачивая головой, так как шаткое сооружение издавало при каждом его шаге ужасающий скрип. Доски стонали под тяжестью, а из всех щелей проникал слабый свет. Это было похоже на сон. Что, если все это обрушится, увлекая его за собой. Кроме того, окно на другом конце могло быть закрыто. Боже, как все это глупо! Какой глупый способ добраться из одного места до другого. Он разорвал пиджак, зацепившись о торчащий гвоздь и в ярости повернул обратно. Забыв о благородстве, с грязными руками, он вышел через уцелевшие старые двери библиотеки и спустился по хилой лестнице. Внизу в нише стояла безмолвная статуя дворецкого с искаженным лицом в шляпе-таблетке, который потягивал ржавую пепельницу. Лестница упиралась в стену с пробитым в ней отверстием; через дыру можно было попасть в следующее помещение. Возможно, Джорджу это здание казалось оригинальным или он совсем выжил из ума. Оберон прошел через дыру и попал в другое помещение, которое хотя и выглядело запущенным, но сохранило остатки былой изысканности. Потолок был покрыт несколькими слоями краски, на полу тут и там громоздились куски линолеума: это впечатляло, казалось, что здесь недавно проводили археологические раскопки. В прихожей горела пыльная электрическая лампочка. Многочисленные дверные замки были открыты; изнутри дома доносилась музыка, смех, запах готовящейся еды. Оберон приблизился было, но его охватило чувство стыда. Как он войдет к этим людям? Он не знал этого: всю жизнь он видел вокруг себя только знакомые лица; сейчас его окружали миллионы неизвестных ему людей.

Он не чувствовал себя готовым войти в эту дверь прямо сейчас. Сердясь на самого себя и не в состоянии что-либо с этим поделать, он повернулся и прошел по холлу к входной двери. Дверь была в самом конце холла и дневной свет пробивался сквозь непрозрачное стекло; он отодвинул щеколду и открыл дверь. Сделав шаг вперед, Оберон оказался во дворе птичника, устроенного в центре городского квартала. Двор окружали строения с доброй дюжиной дверей; все двери отличались одна от другой; каждая дверь была огорожена ржавыми прутьями, цепями, железными заборчиками, замками; на некоторых дверях было несколько заграждений сразу, но несмотря на все эти запоры, двери выглядели хрупкими и легко открываемыми. Что было за ними? Некоторые были широко распахнуты и он заметил там коз. Из дверей вышел очень маленький мужчина с непомерно сильными руками; на спине он нес огромный мешок из джутовой ткани. Он торопливо прошел через двор, быстро перебирая короткими ногами. Он был не больше ребенка; Оберон окликнул его:

- Простите...

Мужчина даже не приостановился. Может быть, он глухой? Оберон последовал за ним.

- Эй, - снова окликнул он, и на этот раз человек остановился. Он повернул к Оберону большую темноволосую голову и приветливо улыбнулся; его глаза были широко расставлены по обе стороны довольно плоского носа.

Мальчишка, подумал Оберон. Человек был похож на жителя средневековья, скорее всего, это был результат бедности. Он обдумывал, как бы ему сформулировать вопрос, так как скорее всего (он был уверен в этом) человек был слабоумным и мог не понять. В это время человечек длинным грязным пальцем указал куда-то за спину Оберона.

Он повернулся. Джордж Маус только что открыл дверь, выпуская трех кошек, но тут же захлопнул ее снова прежде, чем Оберон успел окликнуть его. Он бросился к той двери, спотыкаясь о разбросанный хлам, на бегу обернулся, чтобы поблагодарить маленького грязного человечка, но того уже и след простыл. В конце прихожей, куда он попал, войдя в дверь, он остановился, вдыхая запах еды, и прислушался. Он смог услышать спор, громыхание посуды, плач ребенка. Собравшись с духом, он толкнул дверь и та распахнулась.

               ПЧЕЛА ИЛИ МОРЕ

Девушка, которую он видел, когда она собирала яйца, стояла у плиты все в том же блестящем халате. Ребенок почти фантастической красоты, размазывая по грязному личику слезы, сидел на полу рядом с ней. Джордж Маус сидел во главе круглого обеденного стола, его ноги в грязных ботинках занимали почти всю комнату.

- А-а-а, - протянул он. - Привет. Как спалось? - Он постучал костяшками пальцев, приглашая сесть рядом с ним. Ребенок, которого появление Оберона немного заинтересовало, снова приготовился выдать очередную порцию плача, искривив свои ангельские губки. Он тянул девушку за халат.

- Сейчас, сейчас, - мягко сказала она, - не плачь. - Она посмотрела на ребенка сверху вниз, а тот поднял на нее глазенки; казалось, они пришли к взаимопониманию. Ребенок перестал плакать. Она быстро помешала что-то в кастрюле длинной деревянной ложкой, раскачиваясь при этом всем телом. Оберон заворожено наблюдал за ней, когда Джордж снова заговорил.

- Это Сильви, мой мальчик. Сильви, поздоровайся с Обероном Барнейблом. Он приехал в город попытать счастья.

Она улыбнулась мимолетной, но искренней улыбкой, как будто солнце выглянуло из-за туч. Оберон с усилием поклонился.

- Будете завтракать? - спросила она.

- Конечно, будет. Садись, кузен.

Она снова повернулась к плите, достала с самодельной полочки одну из двух стоящих на ней коробочек с надписями "Соль" и "Перец", и энергично потрясла ею над кастрюлей. Оберон уселся, положив руки перед собой. Из кухни сквозь разноцветные окна был виден двор, где кто-то - но не тот странный незнакомец, которого Оберон видел раньше - с помощью пастушьего посоха выгонял коз пощипать оставшуюся скудную растительность.

- У тебя здесь много арендаторов? - спросил он своего кузена.

- Как тебе сказать... они не совсем арендаторы, - ответил Джордж.

- Он всех принимает, - вмешалась Сильви, глядя на Джорджа любящим взглядом. - Им больше некуда идти. Они вроде меня. У него доброе сердце.

Она засмеялась, засуетилась.

- Там во дворе мне встретился какой-то грязный парнишка, - начал Оберон.

Он увидел, что Сильви перестала размешивать в кастрюле и повернулась к нему.

- Очень маленького роста, - продолжал Оберон, удивляясь наступившей тишине.

- Брауни, - воскликнула Сильви. - Это был брауни. Ты видел его?

- Думаю, да. Кто...

- Да, старый Брауни, - резко вмешался Джордж. - Он всегда живет отдельно, как рак-отшельник. Он делает много всякой работы. - Он как-то странно посмотрел на Оберона. - Я надеюсь, ты не...

- Я думаю, что он не понял меня. Он сразу ушел.

- Ах, - тихо вздохнула Сильви, - брауни.

- Ты его тоже принял? - спросил Оберон у Джорджа.

- Хм. Кого? Брауни? - задумчиво переспросил Джордж. - Я думаю, что старый Брауни всегда жил здесь, черт его знает. Послушай, - он внезапно переменил тему разговора, - чем ты сегодня собираешься заняться? Будешь вести переговоры?

Оберон достал из внутреннего кармана визитную карточку, на ней было написано "Петти, Смилдон и Руфь, поверенные", а ниже адрес и номер телефона.

- Это поверенные моего дедушки. Я приехал узнать насчет наследства. Как мне туда добраться?

Джордж помедлил с ответом, громко и медленно прочитал адрес, как будто в нем была какая-то тайна. Тем временем Сильви, перекинув полотенце через плечо, поставила горячую, дымящуюся кастрюлю на стол.

- Вот она твоя гадость, - сказала она, громко хлопнув крышкой кастрюли. Джордж с удовольствием вдохнул запах.

- Она не любит овсяной каши, - сказал он Оберону и лукаво подмигнул.

Она отвернулась, всем своим видом показывая отвращение, легко и грациозно подняла ребенка, который сосал шариковую ручку.

- Посмотрите на это чудо! Посмотрите на его милые, толстенькие щечки! Так и хочется их съесть. - Она жадно чмокнула его в толстые грязные щеки, а он старался вырваться и его глазки искрились весельем. Она усадила его на шаткий высокий стульчик и поставила перед ним еду. Она кормила малыша, открывая вместе с ним свой рот, подбирала ложкой остатки каши с его подбородка. Наблюдая за ней, Оберон поймал себя на том, что тоже открывает рот, как бы помогая ей.

- Ну, фотомодель, - обратился Джордж к Сильви, когда она закончила кормить ребенка. - Ты собираешься есть, или как?

- Есть? - она скривилась так, будто он сделал ей неприличное предложение. - Я собираюсь лечь в постель, я собираюсь спать. - Она потянулась, зевнула, показывая свое искреннее желание отправиться в царство Морфея. При этом она лениво прикрывала рот рукой с длинными накрашенными ногтями. Ее блестящий халат слегка распахнулся и была видна ложбинка на животе и пупок. Оберон почувствовал, что ее загорелое тело было слишком мало, чтобы вместить ее всю; она олицетворяла собой изнеможение и расслабленность - все это соединялось в ней и вспыхивало, как бриллиант.

- Пчела или море? - сказал он.

               КРЫЛАТЫЙ ВЕСТНИК

Оберон, не имея ни малейшего опыта, чтобы разобраться в окружающих его событиях, ехал в шумном поезде подземки и пытался понять, какие отношения были между Джорджем и Сильви. Он мог бы быть ее отцом, но Оберон был не настолько наивен, чтобы не видеть невозможность такого союза. Но она готовила ему завтрак. И в какую постель она легла, когда собралась спать? Он хотел... нет, он не знал точно, чего он хотел и в этот момент поезд дернулся и это смешало все его мысли. Ухватившись за холодный поручень, Оберон ждал немедленного столкновения или крушения.

Потом он заметил, что никто из пассажиров не проявляет ни малейшего волнения; с непроницаемыми лицами они читали газеты на иностранном языке или укачивали детей, или копались в своих кошельках, или безмятежно жевали жвачку, или... о боже, те, кто спали, даже не пошевельнулись. Единственное, что им всем показалось странным, так это его собственное поведение и только на него они бросили быстрые взгляды. Но ведь здесь произошло бедствие! За грязными окнами он увидел другой поезд на параллельном пути, несущийся прямо на них со свистом и железным скрежетом. Освещенные желтым светом окна другого вагона бросились на них, словно пораженные ужасом. В самый последний момент, когда столкновение казалось неизбежным, два поезда извернулись и проследовали каждый по своему пути в дюйме друг от друга с бешеной скоростью. В другом поезде Оберон мог разглядеть пассажиров, которые читали газеты, копались в своих сумках и жевали жвачку. Он сел на место. Пожилой негр в ветхой одежде стоял в середине вагона, придерживаясь за поручень и негромко приговаривал: "Не причиняйте мне зла, не причиняйте мне зла"; при этом он протягивал другую руку с грязной серой ладонью ко всем, находившимся в вагоне, а пассажиры в большинстве своем игнорировали его. Постепенно он успокоился.

- Какой красивый мех на женщине, я говорю о женщине, которая носит мех; наверное, у нее есть склонность к животным. Позаботьтесь о животном, чей мех она носит. Вот и хорошо.

Он сделал театральную паузу и бросил на слушателей взгляд, в котором больше не было страха или опасения. Потом он снова бормотал что-то невразумительное, пока его глаза не остановились на Обероне, единственном, кто внимательно слушал его.

- Ммм, - промычал нищий с полуулыбкой на лице.

Его глаза, казалось, заметили в Обероне что-то удивительное. Поезд неожиданно повернул, заставив людей качнуться вперед. Нищий проскочил мимо, удерживая равновесие. Отягченный бутылкой карман, цеплялся за стойки. Когда он проходил мимо, Оберон услышал его слова:

- Широкие меховые одежды скрывают все.

Его увлекли за собой пассажиры, пробиравшиеся к выходу, двери открылись и он вместе со всеми вышел из вагона. Как раз в это время Оберон обнаружил, что это и его остановка и тоже выскочил из вагона. Шум и едкий дым, необходимые объявления, которые искажались и заглушались металлическим ревом поездов и постоянным эхом, которое отражалось от стен - Оберон полностью потерял способность ориентироваться во всем этом и покорившись толпе, последовал за людским потоком по лестницам, переходам и эскалаторам. На очередном повороте он заметил в толпе ветхое пальто негра; у следующего поворота он уже был за его спиной. Казалось, его ничто больше не заботило и он брел бесцельно; болтливость, которая в поезде привлекала к нему внимание, исчезла. Актер без сцены и зрителей и никаких собственных переживаний.

- Простите, - обратился к нему Оберон, шаря в кармане.

Негр, не выказывая ни малейшего удивления, протянул руку, готовясь получить, что ему предложат и так же равнодушно убрал руку, когда Оберон приблизился к нему с визитной карточкой "Петти, Смилдон и Руфь".

- Вы не поможете мне найти этот адрес?

Он прочитал адрес. Негр с сомнением посмотрел на него.

- Это какая-то хитрость, - сказал он. - Говоришь об одном, а имеешь в виду другое. Это хитрость.

Приняв задумчивый вид и наклонившись, он снова зашаркал ногами, а его опущенная рука быстро двигалась, приглашая Оберона следовать за ним.

- Я пойду с тобой, к кому захочешь, - бормотал он, - ты только будь рядом со мной.

- Спасибо, - поблагодарил Оберон, хотя был не совсем уверен, что эти слова относились к нему. Его уверенность таяла по мере того, как мужчина, чья походка была быстрее, чем это казалась со стороны, и который поворачивал без всякого предупреждения, повел его по темным туннелям, пахнущих мочой; капли дождевой воды падали со стен, как в пещере и звуки шагов гулко отражались от стен. Затем они поднимались куда-то вверх по освещенным солнцем лестницам и по мере того, как они поднимались, улицы становились все чище, а его спутник выглядел все большим оборванцем и запах от него становился все неприятнее.

- Позволь мне взглянуть на это еще разок, - сказал он, когда они остановились перед целым рядом вращающихся дверей, сделанных из прочного стекла и стали, через которые проходила длинная вереница людей. Оберон и его провожатый пристроились к ряду входивших; негр углубился в изучение маленькой визитной карточки, а люди с брезгливым видом обходили их, бросая сердитые взгляды, может быть, из-за того, что они мешали продвижению, а может быть, по другим причинам - Оберон не мог точно сказать.

- Может быть мне спросить кого-нибудь еще? - прервал молчание Оберон.

- Нет, - без всякой обиды ответил негр. - У тебя уже есть провожатый. Видишь ли, я твой вестник. - Он посмотрел на Оберона своими узкими и хитрыми, как у змеи, глазами, в которых ничего нельзя было прочитать.

- Вестник. Меня зовут Фред Сэвидж. Крылатый вестник. Я ускользнул только, чтобы сказать тебе. - Ловко изогнувшись, он проскользнул сквозь крутящиеся двери. Оберон, заколебавшись, чуть не потерял его, но тут же бросился в свободный сегмент двери. Пройдя сквозь вертящееся стекло, он быстро шагнул вперед и столкнулся с Фредом Сэвиджем.

- Знаешь, мой начальник, Дьюк, - говорил негр, - я встретил Дьюка во дворе за старой церковью; через его плечо была перекинута нога мужчины. Он сказал, что он волк, только немного другой; волк покрыт шерстью снаружи, а он был волосат изнутри; он сказал, что я могу распороть его шкуру и попытаться...

Под давлением толпы Оберон проскочил мимо него, еще больше испугавшись, что потеряет его, так как Фред Сэвидж не вернул ему визитную карточку адвокатской конторы. Он все еще пребывал в полном смятении и переводил глаза то к вершинам огромных зданий, которые терялись в облаках, такие строгие и благородные, то опускались к основаниям, заполненным магазинами, исцарапанным и покрытым грязными надписями; они были похожи на огромных мамонтов или на вековые дубы, на которых столетия оставили свои следы. Он почувствовал, как кто-то дергает его за рукав.

- Не разевай рот, - сказал рядом с ним голос Фреда Сэвиджа. - Не заметишь, как очистят карманы. Кроме того, - его улыбка стала еще шире и обнажила великолепные зубы, - они знают, кого выбрать из толпы, они только и ищут таких деревенских дурачков. Ну, ты еще научишься этому, - он захихикал и потащил за собой Оберона за угол, а затем вдоль улицы, полной людей и машин.

- Теперь, если ты приглядишься, - сказал Фред Сэвидж, - ты увидишь, что твой адрес должен быть на этой улице, но это ошибка. Он совсем на другой улице, хотя они не хотели, чтобы ты догадался об этом.

Со всех сторон доносились предостерегающие крики. Из окна второго этажа выбросили огромное позолоченное зеркало, подвешенное на веревках. Ниже по улице были свалены столы, стулья - целая контора на улице; прохожим приходилось сворачивать в сторону, перепрыгивать через отвратительно пахнущий водосточный желоб, чтобы обойти сваленную на улице мебель. Улицу заполняли автокары, водители кричали: "Посторонись, посторонись". Зеркало теперь свободно висело в воздухе и его зеркальная поверхность, которая раньше отражала спокойный интерьер вбирала в себя содрогающийся, дико извивающийся город. Зеркало выглядело ошеломленным и восхищенным одновременно. Оно медленно спускалось, а здания и рекламные надписи плясали и переворачивались, отражаясь в нем. Вокруг стояли зеваки, ожидая, когда появится их собственное отражение, и прикрывались полами пальто и зонтами.

- Пойдем, - сказал Фред и крепко взял Оберона за руку. Он лавировал среди мебели, таща за собой Оберона.

Среди рабочих, спускавших зеркало, раздались сердитые крики, в которых слышался страх. Что-то не получалось; неожиданно веревки ослабли, зеркало опасно накренилось на расстоянии фута от тротуара, закричали зеваки, мир закачался и перевернулся. Фред, шаркая и волоча ноги, прошел как раз под качавшимся зеркалом, задев своей шляпой его позолоченную раму. Хотя Оберон оглянулся, в какие-то доли секунды ему показалось, что он смотрит не назад, а вперед, в ту улицу из которой появился Фред и куда он скрылся. Потом он ловко наклонился и прошел под зеркалом.

Шагая по другой стороне улицы, Фред вел Оберона к широкому аркообразному входу в здание.

- Мой девиз "Будь готов!", - сказал он и улыбнулся, чрезвычайно довольный собой. - Сначала удостоверься, что ты прав, а потом смело иди вперед.

Он указал на номер здания, который соответствовал номеру улицы, и сверился с визиткой, а потом подтолкнул Оберона в спину, ободряя его.

- Спасибо, приятель, - сказал Оберон и, покопавшись в кармане, вынул смятую долларовую бумажку.

- Обслуживание бесплатное, - сказал Фред, но доллар все-таки взял, осторожно сжав его двумя пальцами. - Теперь вперед. Уверься, что ты прав, и действуй. - Он снова подтолкнул Оберона по направлению к стеклянной двери, обитой медью с медной же табличкой. Как только Оберон вошел, он услышал какой-то гром, потом громыхнуло еще раз, только намного сильнее - это напоминало взрыв бомбы. Он присел и наклонил голову, закрываясь от удара; раздался долгий треск, как будто мир раскалывался на две половины, Раздался многоголосый крик, стон, визги женщин и Оберон, собрав последние силы и взяв себя в руки понял, что он слышит страшный грохот разбившегося стекла; никогда раньше он не слышал такого шума и грохота. Он все стоял, не веря в то, что избежал опасности.

               СКЛАДНАЯ СПАЛЬНЯ

Я поселю тебя в походной спальне, - говорил Джордж, ведя Оберона по лабиринту пустых зданий, окружавших старую ферму, освещая себе путь фонариком. - Там, по крайней мере, есть камин. Осторожнее здесь, не споткнись. Теперь наверх. - Оберон вздрагивая шел за ним, неся свой портфель и бутылку рома "Дона Марипоза". По пути в Даунтаун он попал под мокрый снег, который промочил его до нитки и он так продрог, что холод проникал к самому сердцу. Он ненадолго спрятался от дождя в маленьком винном магазине, на котором вспыхивала красная вывеска "Ликеры" и отражалась в лужах на асфальте. Почувствовав недовольство продавца, что он воспользовался его магазином, как укрытием, Оберон стал рассматривать выставленные на витрине бутылки и, наконец, купил ром, потому что девушка в красивой блузке, держащая в руках зеленые стебли, изображенная на этикетке, напоминала ему Сильви.

Джордж вынул связку ключей и начал рассеянно перебирать их. Когда Оберон вернулся, он заметил, что Джордж был мрачен, его поступки противоречивы и несогласованны. Он бессвязно говорил что-то о трудностях жизни. Оберон попытался расспросить его, но понял, что в таком состоянии Джордж не сможет ответить ему и поэтому молча следовал за ним.

Походная спальня запиралась на двойной замок и Джорджу потребовалось некоторое время, чтобы открыть его. В комнате была электрическая лампочка в длинном цилиндрическом абажуре. Джордж оглядел спальню, прижав палец к губам; у него был такой вид, будто он давным-давно что-то здесь потерял.

- Теперь вот что, - сказал он и замолчал, оглядывая горы книг в мягких бумажных обложках. Локомотив, изображенный на абажуре начал медленно двигаться.

- Посмотри, здесь мы все дружно работаем, - сказал Джордж. - Каждый делает свою работу. Ты можешь покопаться здесь. Я имею в виду, что работа всегда найдется. Вот здесь туалет. Правда, нет плиты и прочей чепухи, но ты можешь есть с нами. Ладно. Послушай. - Он снова пересчитал ключи и Оберону показалось, что его сейчас запрут, но Оберон снял со связки три ключа и протянул их ему.

- Ради бога, не потеряй их, - он выдавил из себя слабую улыбку. - Ну, добро пожаловать в Бигтаун, и смотри, не попадайся на удочку.

Не попасться на удочку? Оберон закрыл дверь; ему казалось, что речь его кузена бессмыслена и была такой же устаревшей, как и его фермерское хозяйство. Ладно, он огляделся и понял, что же казалось ему странным в этой комнате: здесь не было кровати. Там было кресло, обтянутое кроваво-красным вельветом и еще одно скрипучее плетеное кресло с подушками; замусоленный коврик, огромный шкаф или нечто похожее из полированного дерева с зеркалом на передней дверце и выдвижными ящиками с латунными ручками; он не мог догадаться, как они открываются. Но кровати не было. Из деревянного абрикосового ящика (золотая мечта) он достал несколько поленьев и бумагу и дрожащими пальцами развел огонь, а потом погрузился в размышления. Наверняка, он и не собирался возвращаться обратно через старую ферму, чтобы пожаловаться.

Огонь разгорелся ярче, в комнате стало теплее и ему уже было не так жаль себя; когда подсохла его одежда, настроение стало почти приподнятым. Добрейший мистер Петти из компании "Петти, Смилдон и Руфь" с какой-то странной уклончивостью говорил о делах, связанных с его наследством, но с готовностью выдал ему аванс в счет наследства. Деньги лежали у него в кармане. Он прибыл в город и не умер, и никто его не избил; у него были деньги, перед ним раскрывалась перспектива; начиналась настоящая жизнь. Бесконечно долгая двусмысленность Эджвуда, душное ощущение непрерывной тайны, бесконечное ожидание, что ему укажут, как поступить - все это в прошлом. Он сделал свой выбор. Независимый посредник, он заработает миллион, завоюет любовь и никогда не вернется домой, чтобы вовремя ложиться спать. Он прошел в крошечную кухню смежную со спальней, где стояла холодная плита и неработающий холодильник, рядом с которым приткнулась раковина и лохань. Он нашел белую кофейную кружку - дань моде - вытряхнул из нее жука и достал бутылку рома "Дона Марипоза".

Он поднес полную кружку ко рту, глядя в огонь, с улыбкой на лице, когда в дверь постучали.

               СИЛЬВИ И СУДЬБА

В первое мгновение он даже не понял, что пунцовая от смущения девушка, которая стояла в двери, была той самой, которая днем в блестящем халате роняла яйца во дворе старой фермы. Одетая теперь в выцветшие и мягкие, словно сшитые из домотканого полотна, джинсы она выглядела намного моложе; другими словами, она была в общем-то маленькой, но в ней скрывалось столько энергии, что это позволяло ей выглядеть старше, если бы только не ее излишняя скромность.

- Сильви, - сказал он.

- Да, я, - она оглянулась назад, на темный холл, затем снова посмотрела на него с каким-то раздражением или досадой. - Я не знала, что здесь кто-то есть. Я думала, что здесь пусто.

Он стоял перед ней, закрывая своим телом дверной проем и не знал, что сказать.

- Хорошо, - сказала она. Девушка высвободила одну руку и приложила к своим вздрагивающим губам, а потом снова быстро осмотрелась, как будто он заставлял ее остаться, а она торопилась уйти.

- Вы что-нибудь оставили здесь?

Она не обратила внимания.

- Как ваш сынок? - При этих словах она закрыла рот рукой; казалось, она плачет или смеется или и то, и другое вместе и при этом она продолжала оглядываться, хотя было совершенно ясно, что ей некуда идти. Наконец, и Оберон заметил это.

- Входите, - сказал он, отступая в сторону, чтобы она могла войти, и приветливо кивая.

- Я иногда прихожу сюда, - сказала она входя в комнату, - когда мне хочется побыть одной. - Она снова огляделась, из чего Оберон заключил, что девушку обидели. Он вторгнулся в ее обитель. Он подумал, может быть, ему нужно уступить комнату ей и пойти спать на улицу. Вместо этого он сказал:

- Не хотите немного рома?

Казалось, она не слышала его.

- Послушайте, - сказала Сильви и замолчала. Оберон уже знал, что эти слова часто используются горожанами в речи, а не являются грубостью. Он прислушался. Она села на маленькое вельветовое кресло и сказала, ни к кому не обращаясь:

- Как здесь мягко!

- Мг.

- Завораживающий огонь. Что вы пьете?

- Ром. Хотите выпить?

- Конечно.

Кружка была только одна, поэтому они выпили по очереди, передавая ее друг другу.

- Мальчик не мой сын, - сказала Сильви.

- Извините, если я...

- Это ребенок моего брата. У меня есть умалишенный брат. Его зовут Бруно. Он сам, как ребенок. - Она задумалась, глядя в огонь.

- А какой ребенок. Такой очаровательный, и хорошенький. И плохой. - Она улыбнулась. - Такой же, как его папочка.

Она еще крепче обхватила себя руками и подтянула колени почти к самой груди. Он видел, что она содрогается от внутренних рыданий и только постоянное героическое усилие над собой не позволяет ей выплеснуть плач наружу.

- Мне показалось, что вы с ним прекрасно ладили, - сказал Оберон. - Я подумал, что вы его мать.

- О, его мать, - она бросила пренебрежительный взгляд, в котором едва можно было уловить жалость, - его мать ужасно больна, к сожалению.

Она снова задумалась.

- Как они обращались с ним! Он уже начал становиться таким же, как и его отец.

Это была явно неподходящая тема. Оберон хотел задать ей вопрос, чтобы она рассказала всю эту историю.

- Ну, что же, сыновья часто становятся похожими на своих отцов, - сказал он. - И в конце концов, они проводят около них много времени.

Она презрительно фыркнула.

- Бруно мог год не видеть этого ребенка. А теперь он прозрел и говорит "мой сынок" и все такое. Но это только потому, что он стал верить в бога. Но он работает для этого парня. Что делать? Я не знаю, я прихожу в отчаяние. Он здесь, на пороге. Они убьют этого ребенка.

Ее глаза снова наполнились слезами, но она быстрым движением смахнула их.

- Проклятый Джордж Маус. Как он мог быть таким глупым?

- А что он сделал?

- Он сказал, что был пьян. У него был нож.

Оберон вскоре совсем запутался в ее рассказе и не мог понять, у кого был нож и кто сказал, что он был пьян. Прослушав эту историю еще дважды, он выяснил, что брат Бруно пришел пьяным на старую ферму и под воздействием своей новой религии или философии потребовал у Джорджа Мауса племянника Бруно и который в отсутствие Сильви после долгих споров и угроз уступил ему. И что племянник Бруно был теперь в руках извращенных и ужасно глупых родственников жены, которые доведут его, как довели ее брата, до дикости, сделают его тщеславным, непослушным и эгоистичным; и что план Сильви выкрасть его провалился: Джордж Маус запретил ее родственникам приходить на ферму, у него и без них достаточно забот.

- Вот поэтому я не могу жить с ним больше, - сказала она, без сомнения на этот раз имея в виду Джордж.

У Оберона появилась слабая надежда.

- Я думаю, что это не его ошибка, - сказала она. - Вернее сказать, это вовсе не ошибка. Я больше не могу. Я постоянно думаю об этом и все же...

Она сжала виски, как бы удерживая мысли.

- Если бы у меня хватило сил высказать им все. Им всем. - Ее горе и страдания достигли предела.

- Я никогда не захочу видеть их снова. Никогда, никогда, никогда.

Она почти смеялась.

- Это действительно глупо, потому что если я уйду отсюда, то мне будет некуда идти. Совсем некуда...

Она не будет плакать. Она не должна, да и самый тяжелый момент прошел, но ее лицо выражало полнейшее отчаяние, когда она глядя в огонь сжимала щеки руками.

Оберон сцепил руки за спиной и постаравшись придать своему голосу доверительный тон, сказал:

- Ну конечно, вы можете остаться здесь, пожалуйста. - Сказав это, он понял, что предлагает ей место, которое больше принадлежало ей, чем ему, и покраснел. - Я хочу сказать, что конечно, вы можете остаться здесь, если вас не смущает мое присутствие.

Она осторожно посмотрела на него и ему показалось, что она поняла его состояние, которое он хотел скрыть от нее.

- Правда? - спросила она и улыбнулась. - Я не займу много места.

- Здесь и не так много места. - Почувствовав себя хозяином, он задумчиво огляделся.

- Я не знаю, как нам это уладить, но вот кресло, а вот мой почти сухой плащ. Можете использовать его, как одеяло...

Он чувствовал, что сам, свернувшись в углу, возможно и вовсе не уснет. Он думал о том, что еще он мог бы уступить ей.

- Я могла бы прилечь в уголке кровати, - сказала она, - я свернусь в ногах и займу действительно мало места.

- Кровати?

- Да, кровати! - воскликнула она, волнуясь все больше.

- Какой кровати?

Неожиданно она поняла его недоумение и громко рассмеялась.

- О нет, я не могу поверить, ты собираешься спать на полу! - Она подошла к массивному шкафу на ножках, стоявшему у стены и протянув руку за его заднюю стенку, нажала какую-то кнопку или повернула рычаг и очень довольная, опустила переднюю часть шкафа. Панель мягко опустилась; в зеркале отразилась часть пола, а потом ничего не стало видно; медные набалдашники в верхних углах панели плавно выдвинулись и появились ножки. Это действительно была кровать с резным изголовьем. В самом шкафу нашелся матрац, покрывала и две пышных подушки. Он смеялся вместе с ней. В разложенном виде кровать занимала большую часть комнаты. Складная спальня.

- Не слишком ли она велика? - спросила девушка.

- Очень большая.

- Места хватит для двоих, не правда ли?

- О конечно, конечно... - Он был готов предложить ей всю кровать; это было бы правильно и он сразу бы сделал так, если бы знал, что в шкафу спрятана кровать. Но он видел, что она притворяется, будто не замечает его джентльменского поступка и очень благодарна ему за половину кровати. Эта неожиданная хитрость заставила его замолчать.

- Вы уверены, что я вам не помешаю? - спросила она.

- Нет, нет, что вы? Если вы уверены, что я вам не помешаю...

- Я всегда спала с другими людьми. Я много лет спала с моей бабушкой, а потом мы обычно спали с сестрой. - Она села на кровать - кровать была такой пышной и высокой, что ей пришлось помогать себе руками, а ее ноги не доставали до пола. Она улыбалась и он улыбнулся в ответ.

- Вот так, - сказала она.

Эта видоизмененная комната стала началом изменений в его жизни. Ничто в жизни не повторяется. Внезапно он осознал, что жадными глазами смотрит на нее, а она отводит взгляд.

- Ну, - сказал он, поднимая свою кружку, - как насчет того, чтобы выпить еще по глотку?

- Хорошо, - согласилась Сильви и пока он разливал спросила, - между прочим, как случилось, что ты оказался в городе?

- В поисках удачи.

- Хм.

- В общем, я хочу быть писателем. - Интимная обстановка и выпитый ром позволили ему легко сказать об этом. - Я хочу поискать работу, связанную с журналистикой. Может быть, я устроюсь на телевидение.

- Это грандиозно. Большие планы.

- Да.

- А ты мог бы написать что-нибудь похожее на "Миры вокруг нас"?

- А что это такое?

- Ты должен знать. Это такое шоу.

Он не знал. Ему стало ясно, как нелепы и смешны его амбиции.

- По правде сказать, у нас никогда не было телевизора, - сказал он.

- Правда? А у нас был. - Она маленькими глотками потягивала ром. - Вы что, не могли себе позволить купить телевизор? Джордж говорил мне, что вы действительно богаты.

- Ну, богаты... Я не знаю насчет "богаты"... - В своем голосе Оберон впервые услышал нотки, в точности повторяющие манеру говорить Смоки - в его голосе появилась некая поучительность. Может быть, он старел?

- Конечно, мы могли бы купить телевизор... А что это за шоу?

- "Миры вокруг нас"? Это многосерийная драма.

- Неужели?

- Бесконечный сериал. Только разберешься с одной проблемой, как тут же появляется другая. Совершенно глупый фильм. Но ты попался на крючок.

Она снова стала дрожать от холода и поджав ноги, положила их на кровать. Затем она подтянула к себе одеяло и укрыла ноги. Оберон занялся камином.

- Там есть одна девушка, которая похожа на меня, - она сказала это с коротким смешком. - У парня, который с ней встречается возникли проблемы. Она играет итальянку и она прекрасна. - Сильви сказала все это таким голосом, как если бы она объявила, что у актрисы одна нога.

- Она знает свою судьбу. У нее еще масса жутких проблем, но у нее есть судьба, иногда ее показывают с затуманенными глазами, она что-то ищет, а в это время за сценой звучит грустная музыка, а она думает о своей жизни.

- Гм.

В ящике у камина оставалось совсем мало дров, да и те были остатками старой мебели, правда, попадались куски с тиснением. Лак на полированных деревянных обломках пузырился и шипел. Оберон почувствовал возбуждение: он был как бы часть сообщества незнакомцев, которые сжигают ненужную мебель и старые вещи.

Сильви вздохнула и посмотрела на абажур, нарисованный на нем локомотив медленно двигался, пересекая ландшафт местности.

- У меня тоже есть судьба, - сказала она.

- Правда?

- Да. - Она произнесла это, махнув рукой и с таким выражением лица, как будто хотела сказать, что это правда, но очень долго рассказывать об этом, да и не очень интересно для других. Махнув рукой еще раз, она углубилась в изучение серебряного кольца на своем пальце.

- Как человек может узнать, - спросил он, - что у него есть судьба?

Кровать была такой высокой, что он чувствовал себя довольно неловко в маленьком вельветовом кресле, стоявшем у ее подножия, поэтому он с воодушевлением взобрался на кровать и устроился позади Сильви. Она подвинулась. Они устроились на противоположных концах кровати, опершись на подушки.

- Давным-давно, - сказала Сильви, - гадалка прочитала мою судьбу.

- Кто?

- Гадалка. Женщина, которая знает, как это делается. Знаешь, она прочитала по картам и еще рассказала много всякой чепухи.

- О!

- Ну, она была для меня кем-то вроде тети, в действительности она не была моей тетей, я и не помню, чьей тетей она была; мы звали ее Тити, а остальные называли ее Негритянкой. Она вытащила меня из дерьма. В ее доме на маленьких алтарях всегда горели свечи, занавеси были задернуты и стоял такой ужасный запах; а над камином у нее всегда была пара цыплят; я не знаю, что она делала с этими цыплятами и не хочу знать. Она была большой, но не толстой, с длинными и сильными руками, как у гориллы, с маленькой головой и совершенно черная. Знаешь, такая иссиня-черная. Она не могла принадлежать к членам моей семьи. Когда я была маленькой, мне не хватало питания - я очень плохо ела и моя мама не могла заставить меня, я стала совсем тощей, вот такой - она показала кусочек покрытого розовым лаком ногтя. Доктор сказал, что мне нужно есть ливер. Представляешь? А бабушка решила, что наверное, меня кто-то сглазил. На расстоянии.

Она поводила руками, как гипнотизер на сцене.

- Из-за мести или что-то в этом роде. У мамы к тому времени был второй муж. И может быть, его бывшая жена навела на меня порчу, чтобы отомстить. Может быть, может быть...

Она легонько дотронулась до его руки, так как он отвернулся. Она дотрагивалась до него всякий раз, как только он отворачивался и это начинало раздражать его; нельзя все время приковывать к себе его внимание. Он считал это плохой привычкой до тех пор, пока, спустя некоторое время, он увидел, что люди, играющие в домино на улице и женщины, присматривающие за детьми и сплетничающие на ступеньках, делают точно так же; оказалось, что это привычка не одного человека, а целой нации, так сказать, национальная особенность.

- Ну вот. Мама повела меня к негритянке. Я никогда в жизни так не боялась. Она стала сжимать меня своими огромными ручищами, при этом что-то напевая рычащим голосом и говоря всякую ерунду; она яростно вращала глазами и быстро моргала веками. Потом она стремительно подбежала к маленькому очагу и бросила туда что-то вроде порошка и от него пошел такой сильный запах; она отскочила назад - это было похоже на танец - и снова взялась за меня. Потом она еще что-то бросала в огонь, я уже забыла. Потом все это закончилось и у нее был такой вид, как будто она просто выполнила каждодневную работу; она сказала моей бабушке, чтобы никто не разговаривал со мной. Я была очень худой, как скелет, и мне нужно было как следует кушать. Бабушка почувствовала такое облегчение.

- Ну вот, - она снова дотронулась до него рукой, так как он на минуту отвлекся, заглянув в кружку, - вот они сидят себе за чашечкой кофе, а бабушка достает деньги, а негритянка не сводит с меня глаз. Просто смотрит и все. Слушай, я так перепугалась. Чего она смотрит? Она могла смотреть прямо сквозь тебя, прямо до самого сердца. Потом она вот так подошла, - сказа показала рукой, как она приблизилась, - и стала тихо разговаривать со мной о том, какие мне снятся сны и тому подобном, я уже и не помню всего. Потом она взяла колоду старых потрепанных карт, положила на них мою руку, а сверху прикрыла своей ладонью; ее глаза снова начали вращаться, она была как будто в трансе.

Сильви взяла кружку у Оберона, который маленькими глоточками потягивал ром и сам стал как завороженный.

- О, - вздохнула она, - больше нет?

- Там еще много. - Он встал налить еще рома.

- Нет, ты слушай, слушай. Она раскрывает эти карты - спасибо...

Сильви сделала маленький глоток, ее глаза округлились на мгновение и она стала похожа на того ребенка, о котором рассказывала.

- И гадалка стала по картам предсказывать мою судьбу. Вот когда она узнала мое будущее.

- И что же она нагадала? - он снова уселся на кровать на свое место. - Большое будущее?

- Великое, - ответила девушка с заговорщическим видом. - Величайшее.

Она засмеялась.

- Негритянка не могла поверить в то, что сама говорила. Этот худющий ребенок в поношенном домашнем платьице - и такое великое будущее. Она смотрела то на меня, то на карты. Мои глаза округлились и я подумала, что сейчас заплачу, а бабушка будет меня утешать, а негритянка расшумится и я только хотела...

- Нет, ты скажи конкретно, - перебил ее Оберон, - что она тебе предсказала?

- Ну, конкретно она сама не знала. - Сильви засмеялась, все это выглядело довольно глупо. - Это единственное, что меня волнует. Она предсказала большое будущее. Но не сказала, что именно меня ждет. Может быть, я буду королевой, королевой мира. Или что-нибудь еще.

Ее веселье сменилось задумчивостью.

- Я уверена, что это будущее еще не наступило, хотя часто представляла его себе. Я представляла эту картину. Там был такой же стол, похожий на длинный банкетный стол, и накрыт белой скатертью. На нем всякие вкусные вещи. Стол буквально ломится от еды. Но все это где-то в лесу. Вокруг деревья и все такое. А посреди стола пустое место.

- Ну?

- Ну и все. Я только что видела это. Я думала об этом. - Она бросила на него быстрый взгляд. - Держу пари, что ты никогда не знал никого с таким большим будущим, - сказала она, улыбаясь.

Ему не хотелось говорить, что едва ли он знал кого-либо, кто не интересовался бы будущим. Будущее было чем-то вроде секрета, о котором не принято было говорить всем в его доме в Эджвуде; и что никто из них не имел права вызнавать секреты, за исключением особых случаев или если в этом была большая необходимость. Он бежал от самого себя. Он был уверен, что переступил черту, подобно гусям, улетающим от Братца Северного Ветра на своих сильных крыльях: здесь ветер не мог заморозить его. Если он хотел найти свою судьбу - это будет его собственный выбор. Например, ему хотелось владеть Сильви и принадлежать ей.

- Наверно, это забавно? - спросил он. - Иметь будущее?

- Не очень, - ответила Сильви. Она снова обхватила себя руками и слегка вздрагивала, хотя огонь хорошо согревал комнату.

- Когда я была маленькой, надо мной все подшучивали из-за этого. Кроме бабушки. Но и она не могла удержаться от того, чтобы всем подряд не рассказывать об этом. И негритянка тоже говорила. А я так и оставалась для всех гадким худеньким ребенком, который не пачкает пеленки - и то спасибо. - Она в смущении поерзала под одеялом и повернула кольцо на пальце.

- Большое будущее Сильви. Это было предметом постоянных шуток. Однажды, - она оглянулась, - однажды появился настоящий старый цыган. Мама не хотела его впускать, но он сказал, что пришел из Бруклина, чтобы повидать меня. Тогда она разрешила ему войти. Он был такой симпатичный и очень толстый. И он смешно говорил по-испански. Потом меня притащили в комнату и показали ему. А я ела куриное крылышко. Как только он увидел меня, его большие глаза стали еще больше, а рот в изумлении открылся. А потом он упал передо мной на колени и сказал: "Вспомни обо мне, когда ты придешь в свое королевство". И он дал мне вот это.

Она протянула руку ладонью вверх и повернула ее, чтобы Оберон мог рассмотреть серебряное кольцо со всех сторон.

- А потом мы все помогали ему подняться с колен.

- А что было дальше?

- Он вернулся в Бруклин. - Она помолчала, вспоминая того человека. - Знаешь, он мне не понравился. - Сильви засмеялась. - Когда он уходил, я положила куриное крылышко ему в карман. Он даже не заметил. Я положила в карман его пальто в обмен на кольцо.

- Крылышко за кольцо?

- Ну да. - Она снова рассмеялась, но быстро взяла себя в руки. Она снова выглядела усталой и раздраженной.

- Подумаешь, какая важность, - сказала она, - забудь об этом.

Быстро, большими глотками она выпила ром и помахала рукой перед открытым ртом; потом отдала ему кружку и еще глубже забралась под одеяла.

- И зачем это нужно?! Я не могу даже позаботиться о себе.

Ее голос становился все слабее, она повернулась и, казалось, собиралась уйти; но этого не произошло, девушка лишь сладко зевнула. Она так широко открыла при этом рот, что Оберон смог рассмотреть ее зубы и язык. Язык был не бледно розового цвета, как у всех светлокожих людей, а имел кораллово-красный оттенок. Это его удивило...

- Наверное, тому ребенку просто повезло, - сказала она, - что он сбежал от меня.

- Я не могу поверить в это, - сказал Оберон, - ты сделала такие успехи.

Она ничего не ответила, занятая своими мыслями.

- Я хочу, - начала она, но так и не продолжила. Ему так и хотелось что-нибудь предложить ей.

- Знаешь, - неожиданно для себя сказал он, - ты можешь оставаться здесь, сколько захочешь. Сколько захочешь.

Вдруг она вылезла из-под одеял и стала перебираться через кровать, спускаясь на пол. У Оберона появилось дикое желание удержать и остановить ее.

- Мне нужно в туалет, - заявила Сильви. Она перебралась через его ноги, спустилась на пол, толкнула дверь туалета и зажгла там свет.

Он слышал, как она расстегнула молнию на джинсах и воскликнула что-то насчет того, какой холодный унитаз. Через некоторое время молния была застегнута. Она крикнула ему, что он очень хороший парень. Он ничего не мог ответить, а только слушал, как зашумела вода, когда она нажала на рычаг.

               НАКОНЕЦ УСПОКОИЛАСЬ

Приготовления ко сну в одной кровати были очень веселыми: он шутил, что нужно положить между ними обнаженную шпагу, а ей это казалось очень смешным, так как она никогда раньше такого не слышала. Но когда их обступила темнота, он услышал, как она тихо плачет, бесшумно вытирая слезы, на своей половине кровати.

Ему казалось, что они не смогут заснуть; Сильви долго вертелась, вздыхала, как будто испуганная собственными мыслями, наконец она нашла удобное положение, слезы высохли на ее смуглых щеках и она уснула. Пока она устраивалась поудобнее, она перетянула к себе почти все одеяло, а он не посмел тревожить ее сон. На ней была сорочка с треугольным вырезом, которая напоминала скорее сувенир для иностранных туристов и трусики из черного шелка, которые едва прикрывали ее тело. Он долго лежал без сна рядом с ней, пока ее дыхание не стало ровным. Оберон не заметил, как его одолел сон и ему приснилась эта ее ночная сорочка, и ее горе, и одеяло, прикрывающее бедра и вся она - полуобнаженная. Он засмеялся во сне и этот смех разбудил его.

Очень осторожно, как это обычно делали кошки Дэйли Алис, выискивая местечко потеплее и стараясь не потревожить спящего, его рука под одеялом прикоснулась к ее телу. Он лежал так тихо и осторожно довольно долго. Он снова задремал и на этот раз ему приснилось, что его рука, прикасающаяся к Сильви, превращается в золото. Он тут же проснулся и отдернул руку; у него было такое ощущение, что руку кололи иголками. Потом он снова уснул и снова проснулся. Ему казалось, что Сильви принимает огромные размеры и всем своим телом давит на свою половину кровати, как некое сокровище.

Когда же он наконец по-настоящему заснул, то ему приснились не обитатели старой фермы, а его раннее детство в Эджвуде и Лайлек.

Марло. Тамбурлан

Дом, в котором рос Оберон, не был похож на тот дом, в котором росла его мать. Как только Смоки и Дэйли Алис вступили во владение имуществом, привычный порядок жизни, к которому привыкли дети и родители Алис, все их старые привычки - все было нарушено. В противоположность своей матери Дэйли Алис обожала кошек и по мере того, как подрастал Оберон, в геометрической прогрессии увеличивалось количество их в доме. Они лежали в тепле перед камином, они лежали на предметах мебели и на ковриках, наподобие пушистого, постоянного инея, их мордочки маленьких демонов отовсюду смотрели на Оберона. Холодными ночами Оберон просыпался от холода, вытесненный двумя-тремя упитанными кошками.

               ЛАЙЛЕК И СВЕТЛЯЧКИ

Кроме кошек в доме была собака, которую звали Спак. Его родословная восходила корнями к знаменитому Китону-колли: у него была длинная вытянутая морда, он обладал превосходными сторожевыми качествами, единственным недостатком, портящим породу, были светлые пятнышки над его глазами. Когда подошло время спаривания, он случился с тремя неизвестными суками и еще одной собакой его породы; теперь продолжение его родословной было обеспечено и он со спокойной совестью облюбовал себе любимое кресло доктора у камина на всю оставшуюся жизнь. Но не только животные послужили причиной развода доктора и Мом. Мом стала зваться Мом Дринквотер, потом Мом Д., потом Мом Ди, а потом Момди, и она никак не могла воспрепятствовать этому. Спустя несколько лет, многочисленные часы в доме стали показывать разное время, хотя доктор имел обыкновение в окружении двух-трех детей подводить стрелки и чистить механизмы.

Да и сам дом состарился; кое-где правда сохранились еще черты изящества, но в целом здание обветшало и осыпалось. Ремонт становился сложнейшей задачей, которая никогда не была выполнена. Многие комнаты в доме были закрыты, высокая стеклянная оранжерея теперь стояла с выбитыми стеклами, осколки которых, сверкая, как бриллианты, валялись на цветочных клумбах. Из всех садов и клумб, окружающих дом, менее всего подвергся запустению огород. Сколько хватало сил тетушка Клауд ухаживала за грядками и это давало результаты. В углу сада росли три ветвистых яблони; с каждой их очень тяжелые плоды падали на землю, опьяняя жужжащих ос своей сладкой мякотью. Момди измельчала яблоки и делала желе.

Оберон вырос в саду. Когда наконец пришла весна и тетушка Клауд решила попытаться привести огород в порядок, у нее стали так болеть ноги, что она отказалась от своей попытки. Оберон был в восторге: ему теперь не запрещали играть на грядках. Теперь заброшенный сад и дворцовые постройки превращались в руины: садовый инвентарь, пришедший в негодность, пылился в сарае, пахнущем свежевскопанной землей, огромные пауки оплетали сетью садовые лейки и ведра, придавая им вид мифических древних шлемов, найденных при раскопках. Водонапорная башня, стоящая в отдалении напоминала ему варвара. В башне были пробиты крошечные и совершенно бесполезные окошки, остроконечная крыша и миниатюрные подоконники и карнизы. Скорее она напоминала языческую часовню. Ему приходилось становиться на цыпочки, чтобы дотянуться до насоса; он изо всех сил поднимал и опускал рычаг, а железный идол яростно щелкал зубами, открывая и закрывая рот.

Сад в то время был для него слишком большим. Издалека была видна и неровная поверхность крыльца, увитого цветами, дальше тянулась каменная стена и заканчивалась воротами, которые никогда не открывались, а за ними начинался парк. Парк напоминал море и джунгли. И только он один знал, что случилось с выложенной камнем тропинкой, потому что он много раз бегал по шуршащим листьям в самые дальние уголки парка по ее каменным плитам, серым, гладким и прохладным, как вода.

Вечером появлялись светлячки. Он всегда удивлялся их появлению: казалось, только что ничего не было, но как только сгущались сумерки, они включали свои крошечные фонарики в бархатной темноте. Однажды он решил сидеть на крыльце, пока день не превратится в ночь, сидеть смотреть только на светлячков, и поймать самого первого, а потом еще и еще; ему этого очень хотелось и это желание останется на всю жизнь.

Ступеньки крыльца в то лето были для него, как трон; он садился на верхнюю ступеньку, крепко упираясь ногами, обутыми в тапочки, он даже пел, хотя у него не было ни слуха, ни голоса - его пение напоминало торжественную оду наступающим сумеркам. С наступлением вечера он всегда занимал свой наблюдательный пункт, правда однажды Лайлек первой заметила светлячка.

- Там, - сказала она своим тоненьким нежным голоском и протянула ручку в сторону зарослей, где уже мелькал огонек. Когда засветился еще один, она указала на него пальчиком.

На Лайлек не было никакой обуви, она никогда не носила туфли, даже зимой; на ней было только бледно-голубое платье без рукавов и пояса, доходившее ей до середины бедер. Когда он говорил своей матери о том, что Лайлек не носит обуви, она тут спрашивала его, простужается ли Лайлек и он не мог ответить на этот вопрос. Это было очевидно: она никогда не замерзала в своем легком сатиновом платьице. В отличие от его фланелевых рубашек, оно было частью девочки и она носила его не для того, чтобы защититься от холода или прикрыть свою наготу.

В саду летала уже целая армия светлячков. Как только Лайлек указывала пальчиком и говорила "там", светлячки появлялись друг за другом и зажигали свои маленькие фонарики, которые горели зеленовато-белым светом. Как только их собиралось великое множество, Лайлек водила пальцем по воздуху, описывая круги, и светлячки появлялись там, где мелькал ее палец; они медленно кружились в воздухе, будто танцевали торжественную павану. Ему даже казалось, что он слышит музыку.

- Лайлек заставила светлячков танцевать, - сказал он матери, когда, наконец, вернулся из сада. Он напевал и водил пальцем по воздуху так же, как Лайлек.

- Танцевать? - переспрашивала мама. - А не пора ли тебе ложиться спать?

- А Лайлек еще не спит, - отвечал он, вовсе не желая сравнивать себя с ней - для нее не существовало вообще никаких правил, - а только подчеркивая свое сходство с ней. Он считал, что неправильно отправлять его спать, когда небо еще не стало темным, и не все птицы уснули, и еще он знал девочку, которая не ложится спать так рано и которая будет сидеть в саду до глубокой ночи или будет гулять в парке и наблюдать за жуками, да и вообще если она не хочет, то не будет спать вовсе.

- Попроси Софи приготовить тебе ванну, - сказала мать, - скажи ей, что я буду через минуту.

Некоторое время он стоял, глядя на нее и решая, стоит ли протестовать. Лайлек никогда не принимала ванну, хотя часто садилась на край лохани. Его отец отложил газету и издал непонятный звук; Оберону поневоле пришлось идти на кухню - дисциплинированный маленький солдатик. Газета Смоки лежала на столике. Дэйли Алис с кухонным полотенцем в руках хранила глубокое молчание, ее глаза смотрели в никуда.

- Многие дети стараются подражать своим друзьям, - сказал наконец Смоки, - или братьям, или сестрам.

- Лайлек, - почти беззвучно выдохнула Алис. Она вздохнула и взяла чашку; она посмотрела на плавающие чаинки, как будто хотела прочитать по ним будущее.

               ЭТО СЕКРЕТ

Софи разрешила ему понырять. Ему чаще удавалось получить от нее это разрешение, но не потому, что она была добрее, чем его мать. Просто она была не такая беспокойная и не обращала внимания на пустяки. Готическая ванна была достаточных размеров, чтобы он мог плавать в ней и когда он окунулся по шейку, Софи сняла обертку с нового кусочка мыла, выполненного в виде утки. Оберон заметил, что в упаковке осталось еще пять кусочков.

Утята были сделаны из кастильского мыла; Клауд как-то говорила, кто купил их ему и почему они могли плавать. Она говорила, что кастильское мыло очень чистое, без примесей и поэтому не щиплет глаза. Утята были аккуратной формы и светло-желтого цвета; они были такие чистые, гладкие и вызывали в нем необъяснимые эмоции - нечто среднее между благоговением и огромным удовольствием.

- Пора начинать мыться, - сказала Софи. Он отправил утенка в плавание, лелея несбыточную мечту: пустить в плавание сразу всех светло-желтых утят; вне всякого сомнения, это была бы флотилия суперчистоты.

- Лайлек заставила светлячков танцевать, - повторил мальчик.

- Да? Вымой за ушами.

Он всегда удивлялся, отчего, как только он упоминал о проделках Лайлек, его тут же заставляли что-нибудь делать. Однажды его мать сказала, что будет лучше, если он не будет столько говорить о Лайлек Софи, потому что это может расстроить ее, но он подумал, что хватит с нее и того, что он не будет говорить слово "ваша Лайлек".

- Ваша Лайлек пропала.

- Да.

- Еще до того, как я родился.

- Да, это так.

Лайлек сидела на высоком стуле, переводя взгляд с одного на другого и совершенно не двигаясь, как будто все это ее не касалось. У Оберона было множество вопросов относительно двух Лайлек (или трех?), и всякий раз, когда он видел Софи, у него возникали новые вопросы. Но он знал, что существовали тайны, о которых он не должен был спрашивать; когда подрастет - тогда и узнает.

- А Бетси Берд выходит замуж, - сказал он. - Снова.

- Откуда ты это знаешь?

- Тэси сказала. А Лили сказала, что она выходит замуж за Тери Торна. А Люси сказала, что у нее будет ребенок. Уже. - С заговорщическим выражением лица, он копировал тон своих сестер.

- Ну, хорошо. Я уже слышала об этом. Еще до твоего прихода, - сказала Софи. Он неохотно расстался с утенком. Его четкие очертания размылись водой и стали мягче; во время следующего купания исчезнут глаза, потом нос из широкого превратится в острый и совсем исчезнет и, наконец, утенок превратится в бесформенный чистый кусочек.

Зевая, она энергично растерла его полотенцем. Она вытирала его не так тщательно, как мама, и часто оставляла мокрые места на руках и ногах.

- Почему ты никогда не выходила замуж? - спросил он.

- Никто не предлагал мне.

Это была неправда.

- Руди Флуд предлагал тебе, когда умерла его жена.

- Я не любила Руди. Кстати, а где ты об этом слышал?

- Мне сказала Тэси. А ты когда-нибудь влюблялась?

- Да, один раз.

- А в кого?

- Это секрет.

               КНИГИ И СРАЖЕНИЯ

До семи лет Оберону не говорили, что его Лайлек исчезла, хотя задолго до этого он перестал говорить с кем бы то ни было о ее существовании. Но у него всегда было много вопросов. После того как ребенок перестал настаивать на том, чтобы для его воображаемого друга оставляли место рядом с ним за обеденным столом и чтобы взрослые не садились на стулья, где сидит его друг, может ли он продолжать с ним дальнейшую дружбу? И как себя поведет дальше его воображаемый друг: будет ли он исчезать медленно по мере того, как реальная жизнь будет становиться отчетливей или в один прекрасный день он исчезнет, чтобы никогда не появиться снова, как это сделала Лайлек? Все, кого он спрашивал, говорили, что ничего не помнят об этом. Но Оберон думал, что они, наверное, прячут старых маленьких привидений и им просто стыдно сказать об этом. Почему он так ясно все помнит?

Это был особый июньский день, прозрачный, как вода, лето было в самом разгаре - в этот день Оберон подрос. Утро он провел в библиотеке, растянувшись на большом, мягком диване, ощущая вытянутыми ногами его прохладную кожу. Он читал или во всяком случае держал перед собой тяжелую книгу и смотрел на бегущие перед глазами строчки. Оберон всегда любил читать; его страсть к книгам началась задолго до того, как он научился хорошо читать, когда он сидел с отцом или сестрой Тэси у камина, поджав ноги и поворачиваясь всем телом, когда они перелистывали непонятные ему страницы огромной книги с картинками, и чувствовал при этом необъяснимое спокойствие и уют. А когда он научился разбирать слова, удовольствие неизмеримо возросло. Книги! Открывать огромные фолианты, перелистывать страницы, вдыхать запах. Среди всех книг больше всего ему нравились большие и старые, которые стояли на нижних полках в золотисто-коричневых переплетах. В этих больших и старых книгах хранились настоящие секреты; хотя он подвергал все параграфы и главы критическому разбору, в свои юные годы он не мог постичь все тайны и это доказывало, что книги устарели, были скучны и глупы. Но все же они сохраняли свое очарование. Одной из книг, которую в тот момент держал в руках Оберон, было последнее издание "Архитектуры сельских домов" Джона Дринквотера. Лайлек от скуки перебегала из одного угла библиотеки в другой, позируя и изображая из себя манекен в витрине магазина.

- Эй, - окликнул Смоки сквозь открытую двойную дверь, - что ты там делаешь в душной комнате?

- Ты был на улице? - вмешалась тетушка Клауд. - Посмотри, какой день!

Он не отозвался и медленно перевернул страницу. С того, места, где он стоял, Смоки мог видеть только стриженный затылок сына (стрижка была такой же, как и у самого Смоки) с двумя ярко проступавшими сухожилиями и ямочкой между ними и верхнюю часть книги, и скрещенные ноги в тапочках. Даже не глядя он мог бы сказать, что на Обероне была надета фланелевая рубашка с застегнутыми на пуговицы манжетами - он носил ее независимо от того, какой была погода. Он почувствовал нечто вроде беспокойства и сожаления.

- Э-эй, - снова позвал он.

- Папочка, - откликнулся Оберон, - скажи, это правдивая книга?

- А какая это книга?

Оберон приподнял книгу и покачал ею, чтобы можно было разглядеть обложку. Смоки почувствовал какой-то толчок изнутри. Много лет назад точно в такой же день, возможно именно в этот день, он сам открыл эту книгу. С тех пор он не заглядывал в нее. Но теперь он знал ее содержание намного лучше.

- Ну, правдивая, - в замешательстве сказал он, - правдивая, хотя я не знаю точно, что ты имеешь в виду под словом "правдивая". Ты знаешь, что ее написал твой пра-пра-дедушка, - он подошел и сел на край дивана.

- Он написал ее с помощью твоей пра-пра-прабушки и твоего пра-пра-пра-прадеда.

- Хм, - это не заинтересовало Оберона. Он прочитал: "С совершенной уверенностью можно сказать, что ТА реальность так же велика, как и эта и никакое расширение, - он запнулся, не уменьшит ее; в это королевство необходимо произвести вторжение и мы называем это Прогрессом. И тогда их древние владения намного уменьшатся. Рассердит ли их Это? Мы не знаем ответа на этот вопрос. Будут ли они мстить? Или они уже делают это подобно краснокожим индейцам или африканским диким племенам, которые настолько выродились, что им грозит полное уничтожение; не из-за того, что им некуда уйти, а из-за невосполнимости их потерь; наша неуемная жадность принесла им слишком много горя, чтобы они могли возродиться. Нам на это нечего сказать; во всяком случае, не теперь..."

- Господи, какое предложение, - сказал Смоки. - Сплошная мистика в прозе.

Оберон опустил книгу.

- Но это правда?

- Ну, - протянул Смоки, чувствуя замешательство, в котором обычно пребывают родители перед ребенком, требующим ответа на вопросы о сексе или загробной жизни. - Я точно не знаю. Я не могу сказать наверняка, что мне все здесь понятно. Но во всяком случае, я не единственный, кто хотел бы узнать об этом...

- Но здесь так написано, - стоял на своем Оберон. Простой вопрос.

- Нет, - сказал Смоки, - нет, в мире есть вещи, которые невозможно описать и о которых нельзя сказать наверняка; они не так очевидны, как, например, тот факт, что небо находится наверху, а земля внизу, и что дважды два - четыре, видишь ли, такие вещи... - Это был какой-то казус. Глаза мальчика неотступно следовали за ним, приводя его в состояние дискомфорта.

- Послушай, почему бы тебе не спросить маму или тетушку Клауд? Они знают о всем этом куда больше, чем я. - Он схватил Оберона за лодыжку.

- Слушай, ты знаешь, что сегодня большой пикник? Сегодня день большого пикника.

- А что это такое? - спросил Оберон, разворачивая сложенную в несколько раз карту в конце книги. Он разворачивал ее очень осторожно, чтобы не порвать тонкую страницу и в этот момент Смоки смог заглянуть в душу своего сына; он увидел там ожидание открытия, увидел стремление к свету и знаниям, заметил и некоторое опасение перед неизвестностью.

Оберону пришлось слезть с дивана и положить книгу на пол, чтобы полностью развернуть морскую (а это была именно она) карту. Она шуршала и потрескивала, как огонь в камине. На сгибах кое-где были протерты крошечные дырочки. Для Смоки она выглядела намного более дряхлой, чем пятнадцать-шестнадцать лет назад, когда он увидел ее впервые, на карте были значки и пометки, которых он не помнил. Но это была та же самая карта, должна была быть. Когда он опустился на колени рядом со своим сыном, который уже вовсю изучал ее, а его глаза блестели и пальцами он водил по карте. Смоки обнаружил, что карта не стала ему более понятной, хотя за прошедшие годы он научился делать работу наилучшим образом, даже не понимая того, что делает.

- Мне кажется, я знаю, что это такое, - сказал Оберон.

- Да? - удивился Смоки.

- Это битва.

- Хм.

Оберон и раньше внимательно рассматривал карты в старых книгах по истории: продолговатые прямоугольнички, обозначенные маленькими флажками, разбросанные по пересеченной поверхности топографической карты; серые прямоугольнички были выстроены симметрично напротив черных. А на другой странице - та же самая картина, но спустя некоторое время: некоторые значки отодвинуты назад, в них вклинились черные прямоугольники, стрелки показывают направление наступающих и отходящих войск. В светло-серой карте, разложенной на полу библиотеки, разобраться было труднее, чем в обычных картах: она раскрывала полную картину грандиозной битвы в масштабе 2:30, которая была полностью представлена на одной странице - наступления и отступления, победители и побежденные. Но топографические линии были совершенно прямыми - они не имели плавных закруглений и не сходились в одной точке.

- Там внизу есть легенда, - сказал Смоки, чувствуя усталость.

Легенда конечно была. Оберон тоже видел разъяснительные надписи закорючки, обозначающие планеты. В легенде говорилось, что толстые линии проходят здесь, а тонкие там. Но не было никакой возможности определить, какие линии на карте действительно толстые, а какие тонкие. Под легендой карты была сделана надпись, которая привлекла его внимание: "предела - нет нигде; центр - везде".

Испытывая большое затруднение, которое даже вызывало у него чувство опасности, Оберон посмотрел на отца. Ему показалось, что он увидел в лице Смоки и в его опущенных глазах (спустя годы, когда Оберону снился отец, у него было именно такое выражение лица) печальную покорность, разочарование, как будто он хотел сказать: "Ну, я постараюсь объяснить тебе, постараюсь удержать тебя, чтобы ты не зашел слишком далеко, постараюсь предостеречь тебя; но знай, что ты свободен, я не хочу оказывать на тебя давления, только теперь ты знаешь, видишь, теперь все мосты сожжены - в этом есть частично и моя вина, но твоей больше.

- Что, - сказал Оберон, чувствуя, как у него в горле застрял комок, - что... что это... - Он попытался проглотить мешающий комок, но понял, что все равно не сможет ничего сказать. Казалось, от карты исходит такой шум, что он не сможет расслышать даже собственных мыслей. Смоки схватил его за плечи и рывком поставил на ноги.

- Послушай, - сказал он. Возможно Оберон ошибался в своих чувствах: как только он встал и отряхнул ворсинки от ковра со своих колен, он ощущал только скуку.

- Знаешь, я действительно думаю, что сегодня неподходящий день для этого. Я хочу сказать, пойдем отсюда. Пойдем на пикник. - Смоки засунул руки в карманы и стоял, глядя на сына сверху вниз. - Может быть, тебе этого не очень хочется, но я думаю, что твоя мама оценит, если ты ей немного поможешь приготовить все для пикника. Тебе бы хотелось поехать на машине или на велосипеде?

- На машине, - ответил Оберон, все еще не поднимая глаз, не будучи уверенным рад он или нет тому, что мгновение тому назад он и его отец отважились вместе совершить путешествие в загадочные земли, а теперь они по-прежнему были далеки друг от друга. Он подождал, пока отец отвел глаза, вышел из библиотеки и звук его шагов замер на паркете в другой комнате, только тогда он поднял глаза от карты, которая снова стала маленькой и не заставляла его испытывать смущение и беспокойство от невозможности разрешить эту загадку. Он снова свернул карту, закрыл книгу, но вместо того, чтобы поставить ее на место среди таких же фолиантов, закрытых стеклянными дверками полок, он засунул ее за обивку кресла, чтобы потом можно было снова взять ее.

- Но если это сражение, - сказал он самому себе, - то кто на чьей стороне?

- ЕСЛИ это битва, - поддакнула Лайлек, очутившаяся в кресле с поджатыми ногами.

               СТАРАЯ ГЕОГРАФИЯ

Тэси раньше всех прибежала на то место, которое было облюбовано членами их семьи для проведения пикников в этом году, промчавшись по старым дорогам и новым тропинкам на своем новеньком велосипеде. Вслед за ней ехал Тони Бак - она выпросила у родителей разрешения предоставить ему место для гостей. Лили и Люси появились с другой стороны - по поручению Тэси они нанесли очень важный утренний визит. Стареньким фургоном управляла Алис, за ней сидела тетушка Клауд, у двери восседал Смоки; дальше скрестив ноги, сидел Оберон, а рядом с ним собака Спак. У Спака была привычка бесконечно ходить туда-сюда во время движения автомобиля. Здесь было место и для Лайлек.

- Алая статуэтка, - сказал Оберон доктору.

- Нет, горихвостка-лысушка, - поправил доктор.

- Черная с красным...

- Нет, - доктор назидательно поднял палец, - статуэтка красная с черным крылом. Горихвостка почти вся черная с красными пятнышками... - он похлопал себя по нагрудному карману.

Фургон, подпрыгивая на кочках и выбоинах, двигался по разбитой дороге, которая вела к месту пикника. Алис утверждала, что это из-за ходьбы Спака фургон так трясется и качается и еще в прошлом году нужно было пройти техобслуживание и тогда бы автомобиль двигался бесшумно. Его кожаные сиденья были такими же морщинистыми, как лицо тетушки Клауд, но мотор был еще достаточно мощным и Алис изучила его так же хорошо, как ее отец знал все привычки горихвостки-лысушки и рыжей белки. Ей пришлось обучаться всем этим премудростям, чтобы ездить за покупками, необходимыми их увеличивающейся семье. Им требовались целые упаковки куриных окорочков, десятифунтовые коробки масла, запасы молока. Фургон, поскрипывая, переносил все эти тяжести с таким же терпением, с каким Алис заботилась о покупках.

- Как ты думаешь, дорогая, - спросила Момди, - стоит ли ехать дальше? Может быть, нам лучше выйти?

- О, я думаю, что мы еще можем проехать, - ответила Алис. Она понимала, что Момди с ее артритом и Клауд с больными ногами не смогут идти пешком и они поехали на автомобиле только из-за них. Раньше... Они переехали через яму и все, даже Спак, подскочили на сиденьях; автомобиль въехал в тень; Алис замедлила ход и почти ощутила мягкое прикосновение тени к полотняному верху машины; она забыла, о чем думала и наслаждалась счастливым летним днем. В это время все они услышали пение первой в этом году цикады. Алис остановила фургон. Спак перестал расхаживать.

- Ты сможешь дойти отсюда, ма? - спросила она.

- Конечно, дорогая.

- А ты, Клауд?

Клауд не ответила. Притихнув, она сидела в этом завораживающем море зелени и солнечного света.

- Что? Ах, да, - отозвалась она наконец. - Оберон поможет мне. Я пойду последней. - Оберон сдержанно рассмеялся, Клауд тоже фыркнула.

- А не та ли это дорога, - сказал Смоки, когда они вышли из машины и стали спускаться по едва приметной дорожке, - не та ли это дорога, - он поудобнее перехватил ручку плетеной корзинки, которую нес вместе с Алис, - не по этой ли дороге мы шли, когда...

- Да, - кивнула Алис и с улыбкой посмотрела на него. - Ты прав. - Она крепче сжала ручку плетеной корзинки, как будто это была рука Смоки.

- Я так и думал, - сказал Смоки. Деревья, которые стояли на косогоре над оврагом у дороги, заметно подросли, стали еще более благородными и величественными, еще больше заросли плющом.

- Где-то здесь, - сказал он, - была едва заметная тропинка, ведущая в лес.

- А мы уже идем по ней.

Корзинка, которую он нес вместе с Алис, оттягивала плечо и затрудняла движение.

- Мне кажется, что этой тропинки теперь нет, - сказал он. Корзинка стала еще тяжелее, как будто в ней было золото или камни. Это была та самая плетеная корзинка, которую Момди собрала им в день их свадьбы.

- Некому протаптывать. - Алис оглянулась и бросила быстрый взгляд на Смоки, она заметила, что он тоже смотрит в сторону леса, - теперь тропинка никому не нужна. - Этим летом исполнилось десять лет, как умерли Эми Вудс и ее муж Крис.

- Удивительно, - снова заговорил Смоки, - как плохо я знаю географию этих мест.

- М-м-м.

- Я даже не представляю, куда ведет эта дорога.

- Ну, может быть, никуда не ведет, - откликнулась Алис.

Опираясь одной рукой на плечо Оберона, а другой на тяжелую трость, Клауд осторожно шла по дороге, стараясь обходить все камни. У нее была привычка постоянно жевать губами и если ей казалось, что кто-то заметил это, она приходила в страшное смущение и старалась убедить себя, что никто не обращает на это внимания, хотя все это видели.

- Как это мило с твоей стороны помочь своей старой тетушке, - сказала она.

- Тетушка Клауд, - начал Оберон, думая о своем, - правда, что твои отец и мать написали эту книгу?

- Какую книгу, дорогу?

- Об архитектуре.

- Я думала, - сказала Клауд, - что эти книги закрыты на ключ.

- А скажи, - Оберон полностью проигнорировал ее слова, - там написана правда?

- А что там написано?

Было невозможно сказать обо всем, что было в книге.

- В конце книги есть план. Это план сражения?

- Ну, я никогда не задумывалась над этим. Сражение! Ты так думаешь?

Ее удивление поколебало его уверенность.

- А как ты думаешь, что это такое?

- Я не могу так сразу сказать.

Он подождал, пока она выскажется яснее, но она молчала и только жевала губами и с трудом продолжала шагать по дороге; ему ничего не оставалось, как по-своему расценить ее молчание; он подумал, что она знает, что в книге, только ей запрещено говорить об этом.

- Это что, секрет?

- Секрет?! Хм. - Она снова выглядела такой удивленной, как будто действительно никогда раньше не думала об этом. - Ты думаешь это секрет? Ну, возможно... Дорогой, посмотри, все уже ушли вперед.

Оберон отказался от дальнейших расспросов. Рука пожилой женщины тяжело опиралась на его плечо. Позади, там, где дорога выходила из леса и снова исчезала, высоченные деревья своей серебристо-зеленой листвой заполняли все свободное пространство; казалось, что они наклоняются, протягивают свои ветвистые руки, предлагая путникам принять их поддержку. Клауд и Оберон посмотрели на их могучие вершины, вышли из тени на залитый солнцем участок дороги, спустились вниз и исчезли из виду.

               ХОЛМЫ И ДОЛИНЫ

- Когда я была девочкой, - сказала Момди, - мы обычно ходили здесь взад-вперед.

Клетчатая скатерть, вокруг которой они все расселись, была сначала расстелена на солнце, но теперь оказалась в тени высокого развесистого клена, где они и расположились. Над копченым окороком, жареными цыплятами и шоколадными пирожными нависла огромная опасность: летучий эскадрон ос уже достиг края поляны и передавал сообщение дальше; великая удача.

- Холмы и долины, - сказала Момди, - всегда имели связь с городом. Ты знаешь, что мою мать звали Хиллз, - обратилась она к Смоки, хотя он давно это знал. - О, в тридцатые годы было так весело садиться в поезд, завтракать и ехать навестить кузенов Хиллз. Хиллзы не всегда жили в городе...

- А в горах Шотландии живут родственники Хиллз? - спросила Софи из-под полей шляпы, которую она надвинула на лицо, спасаясь от горячего солнца.

- Там только ветвь, - сказала Момди, - дело в том...

- Это слишком длинная история, - прервал ее доктор. Он поднял бокал с вином так, что на него упал солнечный свет (он всегда настаивал, чтобы на пикники брали стаканы из тонкого стекла и в серебряных подстаканниках, что делало пикники похожими на настоящие пиры) и наблюдал за игрой солнечных лучей на тонких гранях.

- Шотландским холмам досталось все самое лучшее, - задумчиво проговорил он.

- Это не совсем так, - не согласилась Момди, - откуда тебе знать эту историю?

- Птичка на хвосте принесла, - ответил доктор снисходительно посмеиваясь.

Он лег на спину, вытянулся под кленом и надвинул на лицо панаму, такую же старую, как и он сам, собираясь вздремнуть. Воспоминания Момди с годами становились все длиннее, бессвязнее и постоянно повторялись, к тому же она становилась глуховатой; но она никогда этого не замечала.

- Семьи Хиллз, живущие в городе, были поистине замечательны, - рассказывала всем Момди. - Замечательные ирландские девушки. Мэри, Бриджит и Каталина. Ну вот. Некоторые из Хиллзов умерли, другие переехали на запад к горам. Все, кроме одной девушки, которая была примерно в возрасте Норы, она вышла замуж за мистера Таунса и они остались. Это была замечательная свадьба. Впервые в жизни я заплакала. Она была не очень красива, не очень молода; у нее была дочь от первого мужа. Как его звали? Ее семья была так счастлива за нее.

- Все Хиллзы плясали от радости, - негромко проговорил Смоки.

- ...и там была их дочь, вернее, ее дочь Филис, которая позже, уже после того, как я вышла замуж, встретила Стенли Мауса. Да, так вот Филис... Кто со стороны ее матери был из рода Хиллзов? Мать Джорджа и Франца.

Момди немного помолчала, вспоминая, а потом продолжила.

- Ирландия в те дни была очень плохим местом, конечно...

- Ирландия? - сказал доктор, открывая глаза, - как мы оказались в Ирландии?

- Одна из тех девушек, Бриджит, я думаю, - ответила Момди, поворачиваясь к мужу, - Бриджит и Мэри? - позже вышла замуж за Джека Хиллза, когда умерла его первая жена. Теперь его жена...

Смоки спокойно отвернулся, как бы желая прервать ее рассуждения. Доктор и тетушка Клауд тоже не очень прислушивались к ее бессвязному рассказу, но так как их позы выражали внимание, Момди продолжала. Оберон с озабоченным видом сидел чуть поодаль (Смоки даже удивился, так как никогда не видел его таким) и подбрасывал яблоко. Он так сердито посмотрел на отца, что Смоки подумал, не собирается ли он бросить в него яблоком. Смоки улыбнулся, думая, что сын шутит, но выражение лица Оберона не изменилось, Смоки решил не трогать сына и вернулся на свое место. На самом деле Оберон смотрел вовсе не на него; между ним и его отцом сидела Лайлек и взгляд Оберона был прикован к ней; на ее лице было какое-то странное выражение - оно было печальным и он не мог понять причину этого.

Смоки сел рядом с Дэйли Алис. Алис лежала в гамаке, удобно устроившись на подушках и поглаживая свой живот. Смоки отломил кусочек пирога.

- Можно спросить тебя кое о чем?

- О чем? - Алис даже не приоткрыла сонные глаза.

- Ты помнишь тот день, когда мы поженились?

- М-мг. - Она улыбнулась.

- Когда мы встречали гостей и они дарили нам подарки.

- М-мг.

- И многие из них, вручая нам свертки и коробки говорили "спасибо". - Смоки уже прожевал пирог и покусывал травинку, а ее зеленый хвостик раскачивался в такт его словам, но Смоки не замечал этого.

- Я еще удивлялся тогда, почему они говорят нам спасибо, вместо того, чтобы мы благодарили их.

- Мы тоже говорили им "спасибо".

- Но почему они говорили "спасибо"? Вот что меня интересует.

- Ну, - протянула Алис и задумалась. За все эти годы он не так уж часто спрашивал ее о чем-нибудь, но она всегда испытывала некоторое затруднение, отвечая ему, а он этого терпеть не мог. Сам он никогда не задерживался с ответом, и это ее всегда удивляло.

- Потому что, - сказала она наконец, - свадьба была чем-то вроде обещания.

- Да-а-а? Как это?

- Ну, они были рады, что ты пришел, и что обещание было выполнено.

- Неужели?

- Так что, все идет, как и предполагалось. Ты не должен спрашивать об этом, - она прикоснулась к его руке, - не надо.

- Я даже не мог подумать об этом, - задумчиво сказал Смоки. - А почему их так волновало это обещание? Ведь обещано было тебе.

- Ну, знаешь, многие из них родственники. Они действительно часть одной семьи; я хочу сказать, что почти все они родные братья и сестры папочки или дети его родственников, или внуки.

- Да, я понимаю.

- Август, например.

- Да, да.

- Ну, вот. Они были заинтересованы.

- Мг.

Это, конечно, был не тот ответ, которого он ждал, но Дэйли Алис сказала ему все это с таким видом, как будто это было именно то.

- Ты сгущаешь краски, - сказала Алис.

- Обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду, - ответил Смоки, хотя эта пословица всегда казалась ему одной из самых глупых.

- Совсем запутался, - сказала Алис, не открывая глаз, - двойная доза, двойное родство...

- Что ты имеешь в виду?

- Ну, ты знаешь.

- Нет, я не знаю. - Смоки немного помолчал. - Ты говоришь о нашей свадьбе?

- Что? - Она открыла глаза. - О нет, нет. Конечно, нет. Ты прав. Нет.

Ее глаза снова закрылись.

- Забудь об этом.

Он посмотрел на нее сверху вниз, думая, что стоит только потянуть за ниточку, как потянется целый клубочек. Но пока наблюдаешь, как одна мысль ускользает, как тут же ускользает и другая. Забудь об этом. Он мог бы сделать это. Он растянулся рядом с ней, положив одну руку под голову. Со стороны они были похожи на любовников: их головы соприкасались, он смотрел на нее сверху вниз, а она наслаждалась его вниманием. Они поженились совсем молодыми; они все еще были молоды. Только для любви староваты. Раздался какой-то звук и он поднял глаза. Недалеко от него на камне сидела Тэси, включив музыку; она без конца ее останавливала, чтобы записать слова и отбросить с лица длинный завиток светлых волос. У ее ног сидел Тони Бак с задумчивым видом, как будто он приобщался к новой религии, не обращая внимания, что Лили и Люси шепчутся, украдкой поглядывая на него, не замечая никого, кроме Тэси. Смоки еще подумал, стоит ли таким худым и длинноногим девочкам, как Тэси носить короткие юбки и ходить босиком. Босой загорелой ногой она отбивала такт. Трава стремительно вырастала прямо на глазах, а окружавшие их холмы, танцевали.

               ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД

Тем временем доктор улизнул от рассуждений своей жены, оставив ее с Софи, которая спала, и с тетушкой Клауд, которая тоже спала, хотя Момди не подозревала об этом. Доктор с Обероном пошли вдоль муравьиной тропы, по которой медленно двигались муравьи, с трудом перетаскивая каждый свою ношу к муравейнику у холма; это был новый хороший муравейник.

"Ветки, палочки, запасы", - переводил доктор, приложив ухо к маленькому городу, каким был муравейник, с отсутствующим выражением лица. "Смотри, куда идешь, оглядывайся по сторонам". Команды передавались по цепочке из верхних эшелонов; это были обычные разговоры, сплетни - много чего. Доктор засмеялся. Много чего.

Положив руки на колени, Оберон наблюдал за этой копошащейся темной массой, озабоченно вползавшей и выползавшей из муравейника. Он представил себе, что происходило внутри: нескончаемое движение в полной темноте. Потом он начал различать кое-что, как будто в том направлении, куда он смотрел, темнота сменялась вспышками света; это что-то было достаточно большим, чтобы он мог заметить. Оберон посмотрел по сторонам. То, что он заметил, не имело никакого значения; но что-то исчезло. Лайлек ушла.

- А вот, посмотри, - сказал доктор, - это королева. Видишь, как она отличается от остальных?

- Да, вижу, - ответил Оберон, продолжая оглядываться. Где? Где она?

Хотя бывали довольно продолжительные периоды времени, когда он как будто и не обращал внимания на Лайлек, но он всегда ощущал ее рядом, чувствовал, что она была где-то здесь. А теперь она исчезла.

- Это очень интересно, - сказал доктор.

Внезапно Оберон увидел ее у подножия холма; она обходила небольшую рощицу, за которой начинался лес. На мгновение она оглянулась и, заметив, что он наблюдает за ней, поспешила скрыться с глаз.

- Да, да, - снова повторил Оберон и попятившись со всех ног побежал туда, где скрылась Лайлек; у него было предчувствие какой-то опасности.

Когда он подбежал к рощице, девочки нигде не было. Он не представлял, где ее искать, его охватила паника; взгляд, который она бросила на него, прежде чем войти в лес, был очень похож на прощальный. Он слышал голос деда, который звал его и осторожно шагнул вперед. Он вступил в буковый лес и перед ним раскрылись десятки тропинок, по которым она могла ускользнуть...

Он увидел ее. Она спокойно вышла из-за дерева с букетиком лесных фиалок и оглядывалась в поисках новых цветов. Она даже не посмотрела на него, а он стоял сконфуженный, точно зная, что она убегала от него, хотя теперь она даже не подавала вида, а потом она снова пропала - она попросту перехитрила его, оставаясь на месте и заставив поверить, что собирала цветы. Одним прыжком он подскочил к тому месту, с которого она исчезла, но он уже знал, что теперь она по-настоящему пропала, и автоматически повторял: "Лайлек, не уходи!"

Лес, в котором она скрылась, был густым и колючим, там было темно, как в церкви, и между деревьями не было видно ни одного просвета. Он побрел почти вслепую, спотыкаясь и цепляясь за колючки. Очень быстро он оказался в глубине самого настоящего леса, в каком ему никогда раньше не приходилось бывать. Это выглядело так, как если бы он проскочил через дверь, не заметив, что она открыта, и покатился вниз с чердачной лестницы.

- Нет, - кричал он, совсем заблудившись, - не уходи! - Его голос был властным (он никогда прежде не обращался к ней так), он звучал так, что она не могла не откликнуться. Но ответа не было. - Не уходи, - снова повторил он, но на этот раз его голос уже звучал не так властно. Ему было страшно в темноте леса и он чувствовал себя таким обездоленным, что его юная душа разрывалась на части от горя. - Не уходи. Пожалуйста, Лайлек! Не уходи. Ты единственная тайна, которая когда-нибудь была в моей жизни.

Издали на него сверху вниз смотрели какие-то огромные, безмолвные, не очень-то взволнованные, но весьма заинтересованные существа; они смотрели на него, такого маленького, неожиданно и стремительно появившегося среди них. Они уперлись руками в свои громадные колени, они изучали и рассматривали его. Один из них прикоснулся к его губам; они молча наблюдали, как он спотыкается об их пальцы; они своими огромными руками закрывали ему глаза и с улыбками слушали, как он кричит, видели его горе; а Лайлек не могла этого видеть.

               ДВЕ КРАСАВИЦЫ-СЕСТРЫ

"Дорогие родители, - писал Оберон, отстукивая двумя пальцами на старой машинке, которую он раскопал в спальне, - зима здесь, в городе обещает стать настоящим испытанием. Я рад тому, что она не может продолжаться вечно. Сегодня температура - 25 градусов, а вчера снова шел снег. Я не сомневаюсь, что у вас еще хуже, ха-ха!" Выделив курсивом это мальчишеское восклицание, он остановился, а потом продолжил.

"Я уже дважды встречался с мистером Пети из компании "Пети, Смилдон и Руфь", дедушкиными поверенными, как вам известно, и они были так добры, что выделили мне небольшой аванс в счет наследства, но не очень большой и они пока не могут сказать, сколько еще времени займет все дело. Но я уверен, что все закончится прекрасно".

На самом деле, он вовсе не был так уверен! Более того, он был разъярен, он кричал на секретаршу мистера Пети, которая казалась ему автоматом и чуть не запустил в нее чек на ничтожно малую сумму. Но в письме он не мог этого написать и сжав зубы и не находя себе места, он был не в состоянии сделать подобного признания. В Эджвуде все было прекрасно, и здесь тоже все было прекрасно. Все было прекрасно. Он начал с новой строки.

"Я уже почти износил туфли, в которых приехал. Ох, уж эти городские улицы! Вы, наверное, знаете, что здесь вещи очень дорогие и не очень качественные. У меня в шкафу есть пара высоких ботинок, не могли бы вы их выслать мне. Они не очень модные, но большую часть времени я собираюсь работать здесь, на ферме. Зимой здесь тоже много работы: почистить, загнать скотину и так далее. Джордж ужасно смешон в своих галошах, но он очень добр ко мне и в благодарность я готов работать до мозолей. Здесь живут и другие милые люди". Он остановился, как будто собирался перепрыгнуть через пропасть, пошевелил пальцем. Лента в машинке была старая, выгоревшего коричневатого цвета, бледные буквы прыгали, как пьяные выше и ниже строки, но Оберону не хотелось писать Смоки своим школьным почерком - это уже устарело и он давно забросил свои шариковые ручки и другие принадлежности. Теперь, насчет Сильви, что же написать? Мысленно он пробежался по всем обитателям старой фермы. Ему не хотелось идти таким путем. "Две сестры красавицы из Пуэрто Рико тоже являются постоянными обитателями старой фермы". И какого черта он это сделал? Не говори им ничего. Он откинулся на спинку стула, потеряв всякое желание продолжать; в этот момент в дверь спальни постучали и он перевернул страницу, чтобы закончить письмо позже (хотя он никогда не сделал этого), и подошел к двери - для этого ему достаточно было шагнуть два раза своими длинными ногами - чтобы впустить двух прекрасных сестер пуэрториканок, которые принадлежали ему, только ему.

Но в дверях стоял Джордж Маус. (Оберон скоро научится узнавать, когда приходит Сильви, потому что вместо того, чтобы постучать, она скребется или легонько барабанит в дверь ногтями, как если бы некрупное домашнее животное просится в помещение.) Через руку Джорджа было переброшено его старое меховое пальто, на голове была немыслимая старомодная женская шляпа, а в руках он держал две хозяйственные сумки.

- У тебя нет Сильви? - спросил он.

- Нет.

Со всем искусством, на которое была способна его скрытая натура, Оберон научился неделями не встречаться с Джорджем Маусом на его собственной ферме, появляясь и исчезая с мышиной предусмотрительностью и торопливостью. Но теперь Джордж был здесь. Никогда еще Оберон не испытывал такого замешательства, такого кошмарного чувства, что он не знает способа, как смягчить страшный удар. Его хозяин! Его кузен! Да он ему в отцы годится! Обычно не обращавший внимания на чувства других людей, теперь Оберон понял, что должен испытывать его кузен, хотя он и приютил его.

- Она ушла. Я не знаю, куда.

- Да? Ну, хорошо. Вот здесь всякая ее мелочь, чепуха! - Он бросил хозяйственные сумки и сорвал с головы шляпу. Его седеющие волосы были спутаны. - Там еще осталось кое-что. Она может прийти и забрать свои вещи. Ну, вот, такая тяжесть с плеч долой! - Он нервно бросил меховое пальто на вельветовый стул.

- Ладно. Не принимай близко к сердцу. Не обращай на меня внимания, парень. Ничего со мной не случится.

Оберон обнаружил, что он в напряженной позе стоит в углу комнаты с хмурым лицом и никак не может найти слова, подходящие к данным обстоятельствам. Единственное, что он хотел сделать - это извиниться перед Джорджем, но у него хватило ума понять, что это будет звучать, как издевательство. Кроме того, на самом деле он ничуть на сожалел.

- Она еще совсем девчонка, - сказал Джордж, оглядывая комнату. (На табуретке валялись трусики Сильви, на раковине стоял ее крем и лежала зубная щетка.) - Совсем девочка. Я надеюсь, вы очень счастливы.

Он хлопнул Оберона по плечу, потрепал его за щеку.

- Ах ты, сукин сын! - Он улыбался, но его глаза горели сумасшедшим огнем.

- Она считает тебя... - сказал Оберон.

- Так и есть.

- Она говорит, что не знает, что будет делать без тебя, вернее если ты не позволишь ей остаться здесь.

- Да. Она мне это тоже говорила.

- Ты ей как отец. Даже больше.

- Как отец? - Джордж обжег его взглядом и, не отводя глаз, начал смеяться. - Как отец.

Он смеялся все громче диким отрывистым смехом.

- Почему ты смеешься? - спросил Оберон. Он не знал, присоединиться ли к Джорджу или наоборот, он смеется над ним.

- Почему? - Джордж задыхался от смеха. - Почему? А что бы ты, черт подери, хотел, чтобы я делал? Плакал? - Он вскинул голову, обнажив белые зубы, и зарычал, продолжая хохотать. Оберон не смог удержаться и тоже засмеялся. Когда Джордж увидел это, его смех стал затихать и перешел в хихиканье.

- Как отец. Вот это здорово. - Он подошел к окну и уставился на серый день. Наконец, он перестал хихикать, сцепил руки за спиной и вздохнул.

- Вот чертовка. Она не для меня, так и мне и надо, старому дураку.

Через плечо он посмотрел на Оберона.

- Ты знаешь, что у нее есть судьба?

- Да, она сказала.

- Да-а-а. - Его руки разжались и снова сомкнулись за спиной. - Похоже, что мне там не уготовано место. Ну, да ладно, со мной все в порядке. Дело в том, что еще есть ее братец с ножом, бабушка и сумасшедшая мать... И несколько детей... - Он немного помолчал. Оберон был готов убить его.

- Старый Джордж, - продолжал бормотать Джордж, - он всегда остается с детьми. Ну, Джордж, сделай что-нибудь. Брось это. - Он снова засмеялся.

- А мне доверят? Черта с два. Ах ты, Джордж, сукин сын, ты уничтожил моего ребенка.

О чем он говорил? Может быть, он сошел с ума от горя? Неужели потеря Сильви для него так ужасна? Неделю назад он не мог даже подумать об этом. Внезапно ощутив озноб, Оберон вспомнил, как когда-то тетушка Клауд нагадала ему на картах темнокожую девушку; девушку, которая полюбит его за его достоинства и покинет его, но он не будет виноват в этом. Тогда он не думал об этом, как не задумывался ни о чем, будучи в Эджвуде. А сейчас он вспомнил об этом с ужасом.

- Ну, ты знаешь, как это бывает, - сказал Джордж. Он достал из кармана крошечную записную книжку и полистал ее. - Ты разносишь молоко на этой неделе, хорошо?

- Ладно.

- Ну вот и хорошо. - Он убрал книжицу. - Послушай. Хочешь совет?

Оберону хотелось этого не больше, чем любого пророчества, но он приготовился выслушать. Джордж посмотрел на него, а потом обвел глазами комнату.

- Наведи порядок, - сказал он и подмигнул молодому человеку. - Она любит порядок, понял? Порядок. - Его снова охватил приступ смеха, который клокотал у него в горле, в то время как он вытащил горсть драгоценностей из одного кармана и горсть из другого и отдал все это Оберону.

- Поддерживай чистоту, - сказал он. - Она думает, что мы, белые люди, в большинстве случаев грязнули. - Он повернулся к двери и вышел, хихикая. Оберон остался стоять в комнате с драгоценностями в одной руке и деньгами в другой; он еще услышал, как внизу, в прихожей Сильви и Джордж встретились и, осыпав друг друга приветствиями и градом острот, поцеловались.

               Аристотель. О душе

У Ариэль Хоксквилл, величайшей волшебницы своего времени, а также так называемого прошлого, каковой она себя считала без ложной скромности, не было кристаллического шара; она знала, что общепринятая астрология была жульничеством, хотя пользовалась картой звездного неба; она считала ниже своего достоинства заниматься заклинаниями и хиромантией во всех видах, за исключением крайней необходимости и не тревожила мертвых с их секретами. Ее великое искусство было все, в чем она нуждалась, это было высокое искусство и оно требовало тонкого подхода: никаких слов, книг, палочек. Это можно было преодолеть, как она уже сделала в тот дождливый зимний день, когда Оберон прибыл на старую ферму, сидя перед камином, с поджатыми ногами, с чашкой чая и тостом в руке. Для этого не требовалось ничего, кроме собственной головы: только это, да еще умение сконцентрировать свои мысли и знания.

               ИСКУССТВО ПАМЯТИ

По описанию древних авторов искусство памяти - это метод, при помощи которого можно во много раз улучшить естественную память человека. Античные ученые соглашались с тем, что наиболее легко запоминаются яркие картины в строго определенном порядке. Первым шагом в том, чтобы создать мощную искусственную память является выбор места: храм, например, или городская улица с магазинами и большим количеством входов и выходов, или интерьер дома - это может быть любое место, лишь бы там был настоящий порядок. Это место тщательно и хорошо запоминается, настолько хорошо, что человек может передвигаться там с закрытыми глазами в любом направлении. Следующий шаг - это создать яркие символы или образы тех предметов, которые нужно запомнить: это должны быть наиболее потрясающие и яркие образы в соответствии с идеей - скажем, прелестной монахини для усиления кощунственной мысли или замаскированной фигуры с бомбой для придания революционности. Эти символы затем переносятся в различные части того места, которое уже запомнили и они мысленно размещаются там в дверях, нишах, в коридорах, окнах туалетов и на всем пространстве; ну, а потом запомнивший все это человек просто ходит по этому месту в любом порядке, как ему нравится и в любом месте находится предмет, символизирующий понятие, которое нужно было запомнить. Конечно, чем больше хочешь запомнить, тем больше должно быть место в памяти; конечно, лучше, если это будет знакомое место, достаточно просторное и разнообразное насколько позволят возможности человека. При желании к предметам можно добавить крылья и на практике так обычно и поступают; архитектурные стили можно разнообразить, прибавив к ним предметы обстановки, которая могла бы там находиться. В системе была некая изысканность, посредством чего можно было запомнить не только действия, но и слова и даже отдельные буквы, используя комплексы символов. Весь этот процесс в целом был довольно сложным и утомительным и требовал уединения в специальном кабинете. Те люди, которые давно занимались этим искусством, раскрыли некоторые новые способности своей памяти, а другие работали над совершенствованием и дополняли эту сложную систему.

Да, чуть не забыл: тот, кто создал и владеет такой памятью, может запросто потерять в ее уголках что-нибудь так же, как вы оставляете какую-то вещь в доме, а когда начинаете ее искать, то ее не оказывается на месте. Если вы обладаете обычной, естественной памятью, то это просто исчезает, и вы даже не вспомните, что когда-то забыли об этом. Преимущество искусственной памяти в том, что вы знаете, что это находится где-то там, в ее блоках.

То же самое происходило с Ариэль Хоксквилл, которая напрягала свою память, пытаясь разыскать то, что она забыла и что, как она знала, было где-то в уголках памяти. Она перечитала то, что писал об искусстве памяти Джордано Бруно - его величайший трактат о символах, сигналах и знаках, которые используются в высших формах памяти. Очень осторожно, с нарастающим волнением она исследовала блоки памяти - перед ней вставали разнообразные картины: собака Спак, поездка в горы, ее первый поцелуй. Она быстро пробежала по коридорам памяти и содержимое одного из уголков заинтересовало ее. В одно из мест она еще раньше поместила старый колокольчик, сейчас было трудно вспомнить, почему она это сделала. Она наугад позвонила. Этот звонок она уже слышала раньше и сразу вспомнила своего дедушку (конечно, это был его звонок - представить только! - еще с того времени, как он был фермером в Англии, пока ему не пришлось уехать в этот большой город). Она совершенно отчетливо увидела его сидящим в старом разбитом кресле. Он крутил колокольчик в руках и собирался разжечь свою трубку.

- Ты никогда не говорил мне, - спросила она его, - о картах, на которых изображены люди, места и предметы?

- Может быть, и говорил.

- А в связи с чем?

Молчание.

- Ну, тогда расскажи мне о малых мирах.

На чердаке стало светлее от последних лучей заходящего солнца и она села на колени деда.

- Это была единственная ценная вещь, которую я нашел, - сказал он, - и я отдал их глупой девчонке. Они были такие красивые, хотя и старые. Я нашел их в старом сарае, который помещик хотел сносить. Это была девчонка, которая говорила, что она видела фей, эльфов, и других элементалей и ее отец был такой же, как она. Ее звали Виолетта. И я сказал ей: "Ну предскажи мне тогда мое будущее, если ты все можешь". Она пробежала пальцами по картам - по всем этим картинкам, местам и предметам - засмеялась и сказала, что я умру одиноким стариком на четвертом этаже. И она не вернула мне карты, которые я нашел.

Так вот, как это было. Она положила колокольчик на место и закрыла эту комнату.

Она подумала о малых мирах, вглядываясь в залитые дождем окна гостиной. Открыть малые миры. Она слышала об этих картах только в связи с ними. Люди, места и предметы были напоминанием об искусстве памяти, которое проводило связь между местом, ярким представлением какой-либо личности и предметом. И возвращение розенкрейцеров могло иметь некоторое отношение к малым мирам. В те годы многие тайно мечтали о малых мирах. Философское яйцо, например, - разве не было оно принадлежностью микрокосмоса, малого мира? А искусство памяти, которым владела она, Хоксквилл, разве не было оно даром свыше? И не космическая ли энергия руководила ее памятью, ее ощущениями? А громогласный смех Коперника, когда он понял, что его открытие перевернуло Вселенную - это ведь было не что иное, как радость от утверждения знания, которое становилось центром всего мыслящего человечества.

Все это было старо, как мир. В тех школах, где училась Хоксквилл, каждый школьник знал, что малые миры на самом деле очень велики. Если бы сейчас те карты оказались в ее руках, она не сомневалась, что смогла бы раскрыть то, что скрывают в себе малые миры; у нее не было сомнения, что она и сама бы смогла путешествовать в них. Но были ли эти карты теми самыми, которые ее дедушка когда-то нашел и потерял? И были ли они теми, на которые претендовал Рассел Эйженблик? Совпадение казалось Хоксквилл маловероятным, у нее не было выбора. Но она не имела ни малейшего представления, как разыскать их. Но факт оставался фактом: она продвигалась вслепую по тому пути, который выбрала, поэтому она решила остановиться. Эйженблик не был католиком, не принадлежал он и к обществу розенкрейцеров, которые, как все знали были невидимыми, а Рассел Эйженблик был вполне осязаем и реален.

- Черт возьми, - с придыханием проговорила она, когда прозвонил дверной звонок. Она посмотрела на часы. Каменный слуга наверняка еще спал, и хотя наступил уже день, все еще было темно, как ночью. Она вышла в прихожую, сняла с вешалки зонт с длинной ручкой и открыла дверь. В дверях стояла растрепанная черная фигура в мокром плаще и низко надвинутой широкополой шляпе, и в первый момент она испугалась.

- Служба Крылатого Вестника, - сказал человек, - добрый вечер, леди.

- Привет, Фред, - ответила Хоксквилл, - как ты испугал меня.

Она чуть не обругала его, назвав привидением, но в последний момент сдержалась.

- Входи, входи.

Он не стал проходить дальше вестибюля, так как с его одежды текла вода: он так и стоял, пока Хоксквилл наливала ему виски в стакан.

- Наступили черные дни, - сказал он, беря протянутый стакан.

- Дни святой Люсии - самый короткий день.

Он сдержанно засмеялся, прекрасно понимая, что она знает, что он имел в виду нечто большее, чем погода. Он залпом опустошил свой стакан и, вынув из пластикового пакета толстый конверт, бросил его Хоксквилл. Адреса отправителя на нем не было. Она записала в книгу имя Фреда Сэвиджа.

- Неудачный день для работы, - сказала она.

- Ни дождь, ни слякоть, ни снег, - сказал Фред.

- Может быть останешься ненадолго, - предложила она, - я разведу огонь.

- Если я задержусь на минутку, - сказал он, наклоняясь в одну сторону, - то мне придется остаться на целый час, - он наклонился в другую сторону, при этом с его шляпы пробежали ручейки воды. Он выпрямился и раскланялся.

Когда он работал, что бывало не часто, более преданного человека трудно было найти. Хоксквилл закрыла за ним дверь, сравнивая его с челноком, снующим по дождливому городу, и вернулась в гостиную. Толстый конверт содержал большую пачку пахнущих типографской краской листков бумаги, на которых было написано огромное количество наименований и коротенькая записка: "Плата за согласие в деле Р.Е. Вы пришли к какому-нибудь заключению?" Подписи не было.

Она бросила записку на открытую книгу Джордано Бруно, которую читала перед этим, и собралась подойти к горящему камину, когда в ее сознании появилась какая-то неясная связь. Она подошла к столу, включила яркий свет и внимательно посмотрела на поля записки.

Почерк отличался разборчивостью. Заглавные буквы, правда, были слегка смазаны, как если бы писавший торопился.

Где же были эти карты, если только они вообще не исчезли с лица земли.

               ГЕОГРАФИЯ

По мере того, как она взрослела, окружающим казалось, что Нора Клауд становится все толще и солидней. Да и самой ей казалось, что она становится больше, хотя она и не набирала вес. Когда ее возраст приблизился к трехзначной цифре и она медленно передвигалась по Эджвуду, опираясь на две палки, ей приходилось наклоняться не столько от слабости, сколько для того, чтобы приспособиться к узким коридорам дома. С заранее обдуманным намерением она вышла из своей комнаты и направилась к карточному столику, стоявшему в музыкальной гостиной, где под лампой с зеленым абажуром в своей коробочке и в чехле ее ждали карты и где ее ждала Софи, которая в течение этих нескольких лет была ее примерной ученицей. Клауд тяжело опустилась в кресло с грохотом отбросив палки, а ее старые кости негромко хрустнули. Она зажгла коричневую сигарету и положила ее в пепельницу рядом с собой; дым от сигареты легкими завитками поднимался вверх и был похож на мысли.

- Ты хочешь о чем-нибудь спросить? - Клауд вопросительно посмотрела на Софи.

- Давай продолжим на чем мы остановились вчера, - ответила та.

- Нет вопросов, - сказала Клауд. - Очень хорошо.

Они немного помолчали. Как однажды сказал Смоки это был момент молчаливой молитвы; Клауд была восхищена, хотя эти слова Смоки ее очень удивили. Это был момент сосредоточения для подготовки вопросов или отсутствия оных, как сегодня.

Софи прикрыла глаза длинной нежной рукой и думала о том, что сегодня у нее действительно нет вопросов. Она думала о картах, лежавших в коробочке в чехле. Она не считала их кусочками картона. Она не думала о них, как о чем-то отвлеченном, как о людях, местах и предметах. Она считала их едиными, как например, рассказ или предмет интерьера, чем-то, сделанным из времени и пространства.

- Ну, - мягко сказала Клауд и ее темные руки, покрытые веснушками, легли на коробочку с картами, - я достану Розу.

- А можно мне? - спросила Софи. Клауд быстро отдернула руку, не коснувшись карт, так она могла все испортить для Софи. Спокойно и внимательно глядя на колоду Софи достала Розу.

Шесть червей, четыре пики, группа людей. Спортсмен, червовый туз, Валет, четыре бубны и бубновая королева.

Если бы в жизни не было вопросов, как сегодня; в жизни вопросы были всегда. На какой вопрос может дать ответ Роза? Софи вынула из колоды и положила центральную карту.

- Снова дурак, - сказала Клауд.

- Спорит с валетом, - добавила Софи.

- Да, - задумчиво проговорила Клауд, - только чей это кузен? Его или наш?

Карта с дураком в центре изображала бородатого мужчину в доспехах, переходящего через ручей. Выражение его лица было злобным и он смотрел не на быстрое течение, через которое ему предстояло перейти, а по сторонам, как будто то, что он делал было какой-то шуткой или наоборот, очень серьезным делом. В одной руке он держал створчатую раковину - отличительный знак пилигрима, посетившего святую землю, а другой - несколько сосисок на связке.

Клауд учила Софи, что прежде: чем разгадывать, что говорили карты, они должны решить, как лежат карты в этот момент.

- Ты можешь расценить их как рассказ и тогда ты должна найти начало, середину и конец; или это предложение и тогда нужно сделать грамматический разбор; или это музыкальный отрывок и тогда тебе нужно определить тональность и автора; или может быть это еще что-нибудь, состоящее из нескольких частей и предложений.

- Может быть, - размышляла она вслух, глядя на веер из карт с дураком в центре, - это вовсе не рассказ и не часть интерьера, а география.

Софи спросила ее, что она имеет в виду, но Клауд ответила, что она не совсем уверена. Она сидела, подперев щеки руками. Не панорама, не карта, а именно география. Софи тоже подперла щеку рукой и долго смотрела, как легли карты, вынутые из колоды ее рукой и удивлялась тому, как все это могло так получиться, и потом она закрыла глаза и снова подумала о том, что сегодня у нее не было никаких вопросов.

               ПРОБУЖДЕНИЯ

Жизнь - во всяком случае ее собственная жизнь, как Софи с возрастом привыкла думать - была похожа на один из тех воздушных замков, который она однажды смогла построить, где можно было просто погрузиться в мечты и путешествовать по всему замку, перелетая через лестничные пролеты. Мечтатель потом с облегчением просыпался в своей собственной кровати (хотя кровать по какой-то причине, он не мог точно вспомнить, могла стоять на шумной улице или плыть по спокойному морю), потягивался и зевал и его необычные приключения продолжались до тех пор, пока он окончательно не проснется; он мог снова погрузиться в сон в этом пустынном месте или оказаться во дворце. Так происходило время, так шла жизнь. Жизнь Софи была именно такой. В тот раз ей снилась Лайлек, она была совсем настоящей и она принадлежала ей, Софи. Потом она проснулась и Лайлек оказалась вовсе не Лайлек; она пошла посмотреть на то, что случилось что-то ужасное, но по какой-то причине она не могла этого представить или вспомнить и Лайлек была не Лайлек и принадлежала не ей, вместо этого было нечто совсем другое. Тот сон - один из самых ужасных, когда происходит что-то страшное, когда огромное горе давит душу - продолжался почти два года и не кончался даже ночью, когда в отчаянии, ничего никому не говоря, она принесла подделку Джорджу Маусу.

Но ни во сне, ни наяву у нее больше не было Лайлек и ее сны изменились; они превратились в бесконечные поиски. Именно тогда она начала искать ответы у Клауд и в ее картах. Не только "почему", но и "как", - ей казалось, что она знает, "кто", но она не знала "Где"; но самый важным был вопрос "когда"? Увидит ли она когда-нибудь свою настоящую дочь? Но как ни старалась Клауд, она не могла дать ясных ответов на все эти вопросы, хотя она надеялась, что в картах должны были быть ответы. Именно поэтому Софи начала изучать язык карт, чувствуя, что ее старание и желание позволят ей открыть то, чего не могла увидеть Клауд. Но ответа так и не было и постепенно она забросила все это и снова вернулась к своей кровати.

Но жизнь - это всегда пробуждения, всегда они неожиданны и удивительны. Двенадцать лет назад в ноябрьский полдень Софи очнулась ото сна; может быть ее насильно вырвали из постоянной дремоты, от слипающихся глаз, от одеяла, натянутого до самого подбородка. Казалось, что пока она спала, кто-то незаметно украл все атрибуты сна, отнял силу ее привычки и исчез, улизнул в короткий сон, а потом улетучился вместе с глубокими длинными снами; Софи была испугана и чувствовала себя потерянной в том мире, который окружал ее, ей приходилось думать, как жить теперь. А потом в ее заторможенном сознании появился некоторый интерес; она начала заниматься гаданием на картах и была прилежной ученицей тетушки Клауд. Первый трудный вопрос Софи, обращенный к картам, не остался без ответа, правда он превратился в вопросы о вопросе. Ее вопрос был похож на дерево: у него были ветви и корни, как почки на дереве, возникали новые вопросы, а потом в один прекрасный момент все вопросы превращались в один - какое это было дерево? По мере того, как ее учеба продвигалась вперед, по мере того, как она тасовала карты, перемешивала и раскладывала их в виде геометрических фигур, этот вопрос интриговал ее все больше, захватывал и наконец полностью поглотил. Какое это дерево? И всегда под деревом, между его корнями, под его ветками лежал и спал потерянный ею ребенок.

               ВОЗВРАТА НЕТ

Шесть червей и четыре пики, группа людей, Спортсмен. Бубновая королева. Валет вместе с дураком посреди колоды. География: ни карта, ни панорама, но все-таки география. Софи смотрела на эту головоломку, пропуская ее через свое сознание, невольно прислушиваясь к своим мыслям.

- Ах, - вздохнула Софи как если бы неожиданно получила плохие новости.

Клауд вопросительно посмотрела на нее и увидела, что Софи бледна и потрясена, ее глаза широко раскрыты от удивления и жалости - жалости к ней, Клауд. Клауд посмотрела на карты - да, подмигивая и гримасничая, как при оптическом эффекте, два лица пристально смотрели друг на друга. Клауд уже привыкла к этим причудам, а Софи еще нет.

- Да, - мягко сказала она и улыбнулась Софи. - Ты раньше никогда этого не видела?

- Нет, - ответила Софи, как бы спрашивая о том, что происходило с картами, и одновременно отказываясь поверить в это. - Нет.

- Ну, я-то раньше видела такое, - она тронула Софи за руку. - Не думаю, что все именно так, хотя нам нужно сказать об этом другим, не так ли? Но не сейчас.

Софи тихо плакала, но Клауд предпочла не замечать этого.

- Да, это трудно, это очень тяжело владеть секретами, - продолжала она как бы с некоторым раздражением, но на самом деле стараясь внушить Софи надежду и преподать ей очень важный урок чтения по этим картам. - Иногда тебе действительно не хочется знать об этом. Но однажды ты поймешь, что ты должна, что обратного пути нет; то, что ты знаешь - не забывается. Ну, ладно. А теперь поторопись. Тебе еще многому предстоит научиться.

- О, тетушка Клауд!

- Так мы будем изучать нашу географию? - спросила Клауд, беря в руки сигарету и глубоко затянувшись, выпустила колечки дыма.

               ВРЕМЯ ТЕЧЕТ МЕДЛЕННО

Клауд, как краб передвигалась по дому, обходя мебель, спускаясь по лестницам, проходя через гостиную, где гобелены на стенах шевелились и двигались, как будто привидения прятались за ними; при этом ее палка стучала, меняя звук, когда она проходила то по каменному, то по деревянному полу.

На лестницах в доме было триста шестьдесят пять ступенек, если верить словам отца. Клауд передвигала левую руку с палкой и делала шаг правой ногой, потом правая рука - и левая нога. В доме было семь дымоходов, пятьдесят две двери, четыре этажа и двенадцать - двенадцать чего? Должно было быть двенадцать, а чего - он не мог вспомнить. Смоки как-то видел в научном журнале приспособление, чтобы поднимать стариков по лестницам; приспособление даже могло наклоняться, чтобы помочь старику выйти на нужном этаже. Смоки однажды показал его Клауд, но она ничего не сказала. Конечно, это очень интересно, но почему он показывает именно ей? Вот что означало ее молчание.

Снова вверх - и не имело никакого значения, что она была такой большой, не имело значения, что перила упирались ей в плечи, а потолок давил своей тяжестью на ее согнутую шею. С трудом передвигаясь по дому, она думала о том, что с ее стороны было бы несправедливо, если бы она не предупредила Софи о том, что она, Клауд, знала давным-давно, что стало чем-то вроде регулярного обычая в ее недавнем гадании по картам - о смерти, которая ожидала каждого. Учитывая свой престарелый возраст, она не нуждалась в том, чтобы карты напоминали ей о том, что было и так ясно, и особенно ей. Это не являлось секретом. Она была готова к этому.

Те драгоценности, которые у нее еще оставались, были завещаны тем, кому она их предназначила; по правде сказать, эти драгоценности принадлежали Виолетте и она никогда не считала их своими. Карты конечно, достанутся Софи - это будет справедливо. Смоки она завещала дом, землю и ренту, нежеланному Смоки; он добросовестно будет следить и заботиться обо всем. Ведь не мог же дом сам позаботиться о себе. Он не мог отойти на второй план по крайней мере до того, как будет рассказана вся сказка. Тетушка Клауд единственная из всех все еще помнила наказ Виолетты: забыть. Она так добросовестно выполняла этот наказ, что могла предположить, что ее племянницы и племянники действительно все забыли или никогда не знали о том, что им следовало забыть или о чем не следовало знать. Возможно, они, как Дэйли Алис, считали, что это для них непостижимо и каждое поколение уходило от этого все дальше, подобно тому, как безжалостное время превращается в догорающие угольки, а те в свою очередь в золу, зола в остывшую лаву, каждое последующее поколение теряет связь с предыдущим. И все-таки - и Клауд была уверена в этом - каждое поколение становится ближе к тем, кто уходит и они понимают, что между ними существуют различия.

Она думала, что сказка закончится вместе с ними: с Тэси, Лили и Люси; с потерявшейся Лайлек, где бы она ни была, с Обероном. Или в крайнем случае с их детьми. Чувство неудовлетворения и осуждения росло по мере того, как она старела. А еще она испытывала ужасный стыд от того, что она прожила почти сто лет, и все-таки при жизни она не увидит конца сказки.

Последняя ступенька. Она поставила на нее сначала одну палку, потом ногу, потом еще одну палку, потом другую ногу. Она постояла, прямая и неподвижная, пока шум в голове не прекратился.

Дурак и валет; география и смерть. Она была права в том, что все карты связаны друг с другом. Если она увидит в картах ошибку Джорджа Мауса и длинные коридоры, или Оберона и темнокожую девушку, в которую он влюбится и которую потеряет, то это могло бы привести и к потерявшейся Лайлек и к судьбе всей Вселенной. Как это могло случиться, как секрет, принадлежавший одним мог быть раскрыт другими - она не могла ответить на эти вопросы; возможно, ей не хотели говорить об этом. Ее внезапный испуг был смягчен давно принятым решением, ее обещанием, данным Виолетте, что если она и будет в состоянии сказать обо всем, она не сделает этого.

Она посмотрела вниз на все те ступеньки, которые она осилила, и почувствовав себя совсем обессиленной не столько от артрита, сколько от печального понимания, к которому пришла, она повернула к своей комнате, зная наверняка, что она никогда больше не спустится вниз.

На следующее утро прибежала Тэси, принеся с собой свое рукоделие, чтобы не зря проводить время. Лили и близнецы были уже там. Вечером пришла Люси, нисколько не удивившись, что ее сестры были уже там и тоже устроились вместе с ними и со своим рукоделием, приготовившись помогать, наблюдать и ждать.

               ПРИНЦЕССА

Ранним утром задолго до того, как кто-нибудь смог ощутить мрачную атмосферу в воздухе над старой фермой, Сильви разбудил крик петуха. Рядом с ней шевелился Оберон. Она бессознательно ощутила тепло, исходившее от его длинного тела и ей почудилось нечто таинственное в том, что она проснулась, а он еще спит. Пока она размышляла над этим, сон снова овладел ею, но петух крикнул еще раз, явственно называя ее имя. Она осторожно соскользнула с кровати, стараясь не прикоснуться к холодным ножкам, и прислушалась. Надо его разбудить. Сегодня в последний раз была его очередь разносить молоко. Но она не могла заставить себя сделать это. А что, если она в виде сюрприза сделает это вместо него. Она представила себе, какова будет его благодарность и положила ее на одну чашу весов, а на другую положила холодный рассвет, не погасшие еще звезды, мокрый от дождя двор фермы и нелегкий труд. Благодарность перевесила; она могла очень хорошо представить это себе, она смогла представить, как бы она была благодарна в таком случае. Сильви сладко зевнула в порыве благодарности самой себе за свою доброту и соскользнула с кровати.

Тихо выругавшись, она прошла в туалет, присела на унитаз, стараясь не прикасаться к крышке, а затем, переступая с ноги на ногу, быстро почистила зубы, поплескала в лицо холодной водой, разыскала свое платье и натянула его. Ее руки дрожали от холода, пока она торопливо застегивала пуговицы.

Трудная жизнь, подумала она без удовольствия, вдыхая туманный воздух и натягивая коричневые садовые рукавицы; у фермера-работяги очень нелегкая жизнь. Она спустилась вниз. За дверью кухни Джорджа стояла коробка, куда собирали отходы для коз, которые потом перемешивали и добавляли в корм. Она взвалила ее на плечи и пошла через двор к сараю, откуда слышалось неторопливое блеяние.

- Привет, ребята, - сказала она. Козы - Панчита и Нани, Бланка и Негрита, Гуапо и Ла Грэни - и те, у которых не было имен (Джордж никогда не называл их по имени, а воображение Сильви не простиралось дальше двух-трех имен; конечно, у них у всех должны быть имена, но имена должны быть правильными), смотрели на нее, топали по полу, покрытому линолеумом, и блеяли. От них исходил резкий запах. Вонь не раздражала Сильви, и она думала, что, наверное, привыкла к этому запаху с детства.

Она покормила их, насыпая зерно и отходы в старую ванночку и так тщательно перемешивая, как будто это была пища для ребенка; она разговаривала с ними, поругивая за то, что они подталкивали ее и хваля тех, кто вел себя хорошо; при этом больше всего внимания доставалось самому маленькому черному козленку и самой старой Ла Грэни, которая была настоящей бабушкой, костлявой и голенастой и которую Сильви всегда называла "велосипедом". Она смотрела, как они пережевывают кусочки пищи, поднимая иногда головы и поглядывая на нее, а потом снова возвращаясь к своему завтраку.

Сквозь щели в сарай проник утренний свет. Проснулись цветы на стене и подняли свои цветные головки. Она широко зевнула. И почему это животные просыпаются так рано?

- Надо же, что со мной сделала любовь, - думала Сильви, готовясь разносить молоко. Она замерла на мгновение, чувствуя, как внезапно ее сердце наполнилось теплотой и неожиданное чувство разлилось по всему ее телу; она еще ни разу не называла любовью свое чувство к Оберону.

- Любовь, - снова повторила она про себя; да, это было именно то чувство, это слово билось в ней, как ласточка в клетке. Что же касается Джорджа Мауса, то он был всего лишь спутником жизни и ничем больше, человеком, который приютил ее, когда ей некуда было идти; она чувствовала к нему глубокую благодарность и множество других чувств, в основном приятных. Но они не зажигали огонь в ее сердце. Настоящим бриллиантом было лишь одно слово: любовь. Она засмеялась. Любовь. Как это замечательно быть влюбленной. Любовь скрывалась в ее куртке и в перчатках, любовь послала ее кормить коз и согревала ей руки, когда она перемешивала для них еду.

- Ладно, ладно, не принимай это так близко к сердцу, - мягко сказала она, обращаясь и к козам, и к своей любви. - Полегче, мы идем.

Она помассировала большое вымя Панчиты.

Ну-ка, давай сюда свои титьки. Эй, мамми. И где ты взяла такое вымя? Наверное, нашла в кустах?

Она начала доить, думая об Обероне, который сладко спал в кровати и о Джордже, который тоже спал; только она проснулась, но никто не знал об этом. Ее тоже нашли под кустом - подкидыш. Ее спасли от большого, незнакомого города, приютили на ферме, дали работу. В сказках подкидыши всегда превращаются в знатных людей или в принцесс, которых никто не знает. Принцесса: так ее всегда называл Джордж. Эй, принцесса. Потерянная принцесса, которую околдовали и заставили забыть, что она раньше была принцессой, пастушка, но если снять с нее и разорвать грязные пастушьи одежды, то все увидят, какой драгоценный камень скрывается под ними, они увидят приметную родинку и серебряное кольцо и все восхитятся и обрадуются. Быстрые струйки молока звонко ударялись о ведро и с журчанием стекали по его стенкам то справа, то слева, справа, слева; эти звуки пьянили и успокаивали ее. А затем, окончив работу, она вернется в свое королевство, благодарная за приют, смирившись с тем, что там она найдет настоящую любовь; поэтому все ее приятели получат свободу и щедрое вознаграждение. И руку принцессы. Она прижалась головой к теплой шерсти Панчиты и ее мысли вернулись к молоку, козлятам, к мокрым от дождя листьям во дворе.

- Послушай, принцесса, - сказала Панчита, - работа не ждет.

- Кто это сказал? - удивилась Сильви, оглядываясь по сторонам, но Панчита только повернула свое длинное лицо к Сильви и продолжала жевать свою бесконечную жвачку.

               ДОМ БРАУНИ

Она вышла во двор с бидончиком свежего молока и корзинкой коричневатых яиц, которые она вынула из гнезда курицы, устроившей себе насест на ломанном диване, стоявшем в сарае для коз. Она перебралась через неровный клочок земли, где раньше были грядки, и направилась на другой конец двора, к зданию, покрытому высохшими ветками винограда, с высокими, подслеповато глядящими окнами и лестницами, ведущими в никуда. Нижние ступеньки уже поросли мхом и сырость подбиралась и к фундаменту. Вход в здание и окна были забиты старыми сломанными досками самых разных размеров; внутрь можно было заглянуть, но разглядеть что-либо в темноте было невозможно. Заслышав шаги Сильви, из многочисленных щелей в фундаменте выскочило несколько мяукающих кошек - целый кошачий взвод. Джордж как-то сказал, что они на своей ферме разводят в основном кошек. У них был король - огромный одноглазый кот, на этот раз он не соизволил появиться. Но зато появилась пестрая кошечка, которая была беременной, когда Сильви видела ее в последний раз: исхудавшая, с отвислым животом и большими розовыми сосками.

- У тебя родились котята, да? - с упреком сказала Сильви. - И ты никому не сказала? Бессовестная.

Она погладила кошку и налила ей молока и, просунув голову между досками, старалась рассмотреть котят.

- Если хочешь, я посмотрю на твоих котят, - сказала она.

Сильви заглядывала вовнутрь, но смогла рассмотреть только пару больших желтых глаз. Может быть, это были глаза Брауни?

- Привет, Брауни, - сказала она на всякий случай, так как это все же был дом Брауни, она это знала, хотя никто никогда не видел его там. Джордж всегда говорил, чтобы они оставили его в покое, пусть живет, как хочет. Но Сильви всегда здоровалась с ним. Она просунула наполовину пустой бидончик с молоком и вместе с яйцами поставила его на выступ фундамента.

- Ладно, Брауни, - сказала она. - Я пошла. Спасибо.

С ее стороны это была просто хитрость, она подождала немного, надеясь еще что-нибудь заметить. Появилась еще одна кошка. Но домовой не появлялся. Она встала с коленок и, потянувшись, направилась в спальню. На ферму пришло утро, туманное и сырое, но не очень холодное. Она остановилась ненадолго в центре сада, обнесенного высокими воротами и стеной, чувствуя себя удивительно счастливой. Принцесса. Надо же. Под ее грязной, пахнущей козами одеждой пастушки было только нижнее белье, надетое вчера вечером. Скоро ей придется думать, где получить работу, строить планы на будущее и устраивать свою жизнь. Но в этот момент, чувствуя себя окруженной любовью, она знала только одно: никуда не нужно идти, ничего не нужно делать и перед ней расстилается ясное и счастливое будущее.

И бесконечное. Она знала, что ее сказка была бесконечной. Бесконечная. Как это может быть. Она большими шагами шла через двор, обнимая себя, вдыхая воздух фермы и улыбаясь.

А из глубины своего дома за ней наблюдал домовой Брауни и тоже улыбался. Своими длинными руками он беззвучно взял со ступеньки бидончик с молоком и яйца; он внес их в свой дом, выпил молоко, высосал яйца и от всей души поблагодарил свою королеву.

               БАНКЕТ

Она разделась так же быстро, как и одевалась, а Оберон подсматривал за ней из-под одеяла; затем тихонько вздыхая, она торопливо забралась под теплое одеяло на свое место рядом с ним, она считала, что всегда должна быть здесь, в тепле. Оберон смеясь отталкивал ее холодные руки и ноги, которыми она прижималась к нему, обхватывая его сонное, обнаженное тело, но ему пришлось уступить и он обнял ее; она прижалась холодным носом к его шее и заворковала, как голубка, когда его руки коснулись эластика ее тоненьких трусиков.

А в это время в Эджвуде Софи положила одну карту на другую - короля пик на королеву червей.

Немного позже Сильви спросила:

- О чем ты думаешь?

Оберон только хмыкнул в ответ, он уже оделся и разводил огонь в камине.

- Ну, какие у тебя мысли, - повторила Сильви. - У меня их столько, что может получиться целый рассказ.

Он понял, что она имела в виду и рассмеялся.

- Ах, мысли, - протянул он, - ну да, конечно. Безумные мысли.

Он торопливо развел огонь, небрежно бросая в огонь деревянные щепки и брусочки, лежавшие в ящике. Он хотел, чтобы в спальне поскорее стало тепло и можно было вытащить Сильви из-под одеяла, куда она забиралась, чтобы согреться. Он хотел видеть ее.

- Ну вот, сейчас, например, - продолжала она, - я бродила...

- Да, - рассеянно отозвался Оберон.

- Дети, - говорила она, - совсем маленькие, дюжины, всех размеров и цветов.

- Да, - отозвался он. Он тоже видел их. - Лайлек, - вырвалось у него.

- Кто?

Он покраснел и стал с силой размешивать угли в камине клюшкой для гольфа, которую специально держали для этой цели.

- Так, подружка, - сказал он наконец, - маленькая девочка, воображаемая подружка.

Сильви ничего не сказала, только глубоко задумалась, не повернув головы.

- А кто еще? - спросила она. Оберон объяснил.

В Эджвуде Софи выложила козыря. Ей не хотелось смотреть на карты, но она снова и снова вглядывалась в них в надежде найти потерянного ребенка, отцом которого был Джордж Маус и увидеть свою судьбу, но ничего не видела. Вместо этого она нашла совсем другую девочку, которая не терялась; вернее, не потерялась в настоящий момент, но которую искали. За ней тесными рядами двигались короли и королевы, говоря каждый о своем: Я - Надежда, а я - Горе, я - Безделье, я - Потерянная Любовь. Вооруженные и верхом на лошадях, торжественные и грозные, они пробирались сквозь толпу козырей, но те их не видели; их могла заметить только Софи, которая вглядывалась до боли в глазах, разыскивая принцессу, которую они не могли знать. Но где же Лайлек? Она перевернула следующую карту - на карте был банкет.

- Ну, и что же с ней случилось? - спросила Сильви. Огонь в камине разгорелся и в комнате потеплело.

- Я же говорил тебе, - ответил Оберон, поднимая полы пальто, чтобы погреть поясницу, - после пикника я уже не видел ее...

- Я спрашиваю не о ней, не о той, которую принесли взамен. Я спрашиваю о настоящей девочке, о ребенке.

- О, - протянул Оберон. Ему казалось, что он приехал в город давным-давно, может быть, даже несколько веков назад; ему приходилось прикладывать усилия даже для того, чтобы вспомнить Эджвуд; а вспоминать свое детство было все равно, что проводить раскопки Трои.

- Я не знаю точно. То есть я хочу сказать, что мне кажется, я никогда не слышал всей этой истории, мне не рассказывали об этом полностью.

- И все-таки, что же случилось? - она пошевелилась под простынями, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло. - Она умерла?

- Не думаю, - ответил Оберон, потрясенный этим предположением. На мгновение он взглянул на эту историю глазами Сильви, и она действительно показалась ему совершенно невероятной. Как могла его семья потерять ребенка? Или если девочка не была потеряна, если все объяснялось проще (например, она умерла или ее удочерили), почему тогда он не знал об этом? Семья Сильви тоже потеряла нескольких детей, но их всех помнили, обо всех горевали. Если бы он был в состоянии испытывать какие-нибудь чувства в тот момент, то он почувствовал неудовольствие от того, что ничего толком не знает, но все его мысли были направлены на Сильви. А впрочем, теперь это не имело значения.

- Ладно, все это не имеет значения сейчас, - сказал он, - давай оставим эту тему.

Она сладко зевнула, пытаясь в то же время что-то сказать и рассмеялась.

- Я спрашиваю, ты не собираешься возвращаться?

- Нет.

- Даже после того, как ты найдешь свою судьбу?

Он не сказал "я уже нашел ее", хотя это было бы правдой; он знал это с того самого времени, как они стали любовниками. Стали любовниками, и сразу как по волшебству, лягушки превратились в принцесс.

- Ты не хочешь, чтобы я вернулся? - спросил он, сбрасывая пальто и забираясь на кровать.

- Я поеду за тобой, - сказала она, - поеду.

- Согрелась? - спросил он, стаскивая с нее стеганое одеяло.

- Эй, что ты делаешь?

- Уже тепло, - сказал он, нежно покусывая ей шею и плечи, причмокивая и чавкая, как людоед. Это было ее тепло, теплое, живое тело. Он так прижался к ней, как будто его длинное тело могло поглотить всю ее целиком, медленно вбирая в себя кусочек за кусочком и растягивая до бесконечности это удовольствие. Он преклонялся перед ее наготой, это был настоящий праздник, пир, банкет. Она наблюдала за ним с изумлением и удивлением, она чувствовала, как он проникает в нее, а она заполняет его опустошенное сердце; они вдвоем побрели в одном направлении, в одно королевство (позже они говорили о своих ощущениях и сравнивали места, где побывали, и обнаружили, что все было одинаковым), в королевство, куда, как думал Оберон, их повела Лайлек; они брели вдвоем, не шли, а именно брели, как бы двигаясь по выпуклой поверхности, поросшей сорняками, в бесконечную даль. Они шли в место, которое как две капли воды было похоже на то, где сидела в Эджвуде Софи, размышляя над козырем, который назывался Банкет. На картинке был изображен длинный стол, покрытый льняной скатертью; его ножки были похожи на корни деревьев - изогнутые и узловатые; вдоль стен симметрично расположились высокие канделябры, а вокруг стола было множество пустых стульев.

Им не приходится ни работать, ни тужить; причина этого - их форма.

Виржиния Вульф.

Годы, последовавшие за похищением маленькой Лайлек из рук ее спящей матери, были самыми беспокойными из всех, какие только могла припомнить миссис Андерхил за всю свою долгую жизнь. Ей приходилось заниматься не только образованием и воспитанием Лайлек, но, кроме того, у нее была масса встреч, совещаний, консультаций и огромное количество праздников, к которым они все так долго готовились и которые пролетали так быстро; и все это в дополнение к ее обычным обязанностям, каждая из которых состояла из бесчисленного множества разных мелочей и ни одна из них не могла быть отброшена или сделана кое-как.

               ВРЕМЯ И ПУТЕШЕСТВИЕ

- Вы только посмотрите, как она выросла!

Ноябрьским днем, спустя год после того, когда Оберон бежал за мнимой Лайлек в чащу леса и потерял ее, миссис Андерхил окинула своим опытным глазом фигуру настоящей Лайлек. Недавно ей исполнилось одиннадцать лет, но она уже была ростом почти с миссис Андерхил; ее васильковые глаза, ясные, как вода в ручье, были уже на уровне глаз ее воспитательницы.

- Очень хорошо, - сказала миссис Андерхил, - очень, очень хорошо!

Она обхватила пальцами тонкое запястье Лайлек, приподняла ее подбородок и стряхнула с шеи запутавшийся в волосах цветок лютика. Ладонью она измерила расстояние от плеча до плеча и Лайлек засмеялась от щекотки. Миссис Андерхил тоже засмеялась, довольная собой и своей воспитанницей. Кожа девочки была нежной, взгляд спокойным и прямым. Как часто миссис Андерхил приходилось наблюдать, как в возрасте Лайлек у детей появлялась слабость, бессилие, непомерно быстрый рост истощал организм и это в дальнейшем не приводило ни к чему хорошему.

А теперь отдыхать! - она провела по телу девочки. Потребуется еще много сил.

- А теперь, дитя мое, скажи, чему ты научилась у медведей? - спросила Андерхил.

- Я научилась спать, - не задумываясь ответила Лайлек.

- Тогда засни прямо сейчас, - велела Андерхил.

- Я не хочу спать, - запротестовала Лайлек, - пожалуйста.

- Ну, тогда откуда же ты знаешь, что научилась спать? Нужно попробовать.

Лайлек, недовольно надув губы, смахнула темного жука, который полз по ее ноге. Она представила медведей, которые удобно расположились в своих берлогах и не обращают внимания на снег. Миссис Андерхил, как каждый натуралист, знала животных по именам, познакомила с ними девочку: Джо, Пэт, Марта, Джон, Кати, Джози и Нора. Они никак не отреагировали на появление Лайлек и продолжали все вместе дружно сопеть и сосать лапы. Лайлек, которая не сомкнула глаз с той самой ночи, когда она проснулась в маленьком домике миссис Андерхил, стояла, отвергнутая медведями, со скучным выражением лица и животные напоминали ей огромные диваны. Но все-таки она кое-чему научилась у них и когда весной миссис Андерхил пришла за ней, она уже умела хорошо спать; в награду миссис Андерхил показала ей морских львов, спящих в северных водах, покачиваясь на волнах и альбатросов в южном небе, спящих на распростертых крыльях. С того времени она так и не спала, но, по крайней мере, она теперь знала, как это делается. Теперь пришло время спать.

- Пожалуйста, - снова сказала Лайлек, - я, конечно, усну, если это так нужно, но только...

- Никаких "если", "и", или "но", - решительно ответила миссис Андерхил. - Время приходит и уходит. Теперь время пришло.

- Ладно, - с отчаянием сказала Лайлек, - но можно мне всех поцеловать, прежде чем я засну?

- На это уйдут годы.

- Перед сном детям рассказывают сказки, - капризничала Лайлек, повышая голос. - Я хочу сказку.

- Единственная сказка, которую я знаю, это то, что тебе нужно спать.

Девочка умоляюще скрестила руки, на ее личико набежала тень, она приготовилась к сопротивлению. Перед лицом такой непреклонности, как и все бабушки, миссис Андерхил переменила свое решение, но сделала это благородно и умело, чтобы не испортить характер девочки.

- Очень хорошо, - сказала она. - У меня нет времени спорить с тобой. Я собираюсь совершить небольшое путешествие и если ты пообещаешь, что будешь послушной девочкой и потом сразу уснешь, я возьму тебя с собой. Это будет поучительно для тебя...

- О да, да!

- Ну ладно!

Видя ее волнение, миссис Андерхил в первый раз почувствовала к этому ребенку нечто, похожее на жалость - девочке придется так долго спать и при этом она будет неподвижна, как мертвая. Она встала.

- Теперь слушай! Крепко держись за меня - это очень важно, ничего не бери в рот и ни к чему не прикасайся; что бы ты не увидела...

Лайлек вскочила и одним прыжком очутилась в старом домике миссис Андерхил.

- Возьми вот это, - сказала Андерхил, доставая из кучи тряпья крошечный кленовый листок и, послюнявив его розовым языком, прилепила его на лоб Лайлек. - Теперь ты увидишь все, что я тебе покажу... И я думаю...

Снаружи послышалось тяжелое хлопанье крыльев и длинная неровная тень промелькнула под окнами.

- Думаю, нам пора. Да, я забыла сказать тебе, - миссис Андерхил предостерегающе подняла палец, - что ты не должна говорить ни с кем, кого бы ты не увидела. Ни с кем!

Лайлек торжественно кивнула в знак согласия.

               ЧУДЕСА ДОЖДЛИВОГО ДНЯ

Аист, на котором они сидели, летел высоко и быстро; под его крыльями расстилался коричнево-серый ноябрьский ландшафт. Лайлек не ощущала ни тепла, ни холода. Она крепко держалась за складки теплой одежды миссис Андерхил и сжимала коленями сильное тело птицы; перья были гладкими и шелковистыми. Легко постукивая палочкой по плечам аиста, миссис Андерхил заставляли его лететь то вправо, то влево, то вверх, то вниз.

- Туда, - махнула палочкой Андерхил и аист, сделав крутой вираж, спустился ниже, приближаясь к большому, замысловатой архитектуры дому, которые уже можно было разглядеть.

С самого детства Лайлек часто видела этот дом в своих снах (она никогда не задумывалась, как она могла видеть сны, если не спала, она не задумывалась о многом в своей жизни, так же, как Оберон, например, никогда не удивлялся тому, что три раза в день он садился за стол и принимал пищу). Она и не догадывалась, что в то время, когда ей снились сны, она ходила по длинным коридорам этого самого дома, прикасаясь к оклеенным обоями стенам, к картинам и думала - о чем? Она не знала, что ее мать и ее бабушка, и ее двоюродные брат и сестры тоже видели сны, но им снилась не она, а кто-то похожий на нее, который был где-то... Она рассмеялась, когда, сидя на спине аиста, увидела вход в дом и сразу узнала его: это было похоже на игру в прятки с завязанными глазами, когда трогаешь незнакомые, загадочные предметы, а развязав глаза видишь перед собой хорошо знакомых улыбающихся людей.

По мере того, как они приближались, дом становился все меньше. Он то отступал, как будто убегал от них. Если и дальше так пойдет, - подумала Лайлек, то к тому времени, когда мы приблизимся настолько, что можно будет заглянуть в окно, я смогу рассматривать домик только одним глазом, а как будут удивлены жильцы, когда мы прилетим, закрыв окна, как огромная грозовая туча.

- Ну да, - посмеиваясь сказала Андерхил, - правда, это не совсем одно и тоже; все, что они смогут увидеть - это аист, женщина и ребенок, а может быть, они нас и не заметят, и не обратят внимания.

- Я с трудом могу себе представить все это, - сказал аист.

- И я тоже, - рассмеялась Лайлек.

- Это неважно, - ответила им Андерхил, - кстати, смотрите, что я буду делать.

Пока она говорила. Лайлек показалось, что у нее на глазах все закружилось, а потом снова встало на место; дом быстро увеличиваясь вырастал перед ними и принимал обычные размеры и аист тоже был нормального размера (а Лайлек и миссис Андерхил уменьшились - об этом чуде Лайлек тоже не догадалась спросить). Они спустились прямо на Эджвуд; его круглые и квадратные башенки стояли, как грибы, стены поросли плющем и зарослями сорняков.

Подчиняясь палочке миссис Андерхил, аист сложил крылья и круто повернул вправо, совсем как самолет-истребитель. Когда они стремительно ринулись вперед, дом начал так же быстро менять свой облик: эпоха королевы Анны, французская готика, американский стиль - но Лайлек ничего не заметила; у нее перехватило дыхание; как только аист начал свой стремительный спуск, она закрыла глаза и крепче сжала коленями бока птицы. Когда разворот был завершен и полет выровнялся, Лайлек открыла глаза и увидела, что они уже были в тени дома и описывали круги над насестом на крыше бельведера.

- Посмотри, - сказала Андерхил, когда аист сложил крылья. Она указала палкой на узкое окно. - Софи спит.

Лайлек смогла разглядеть волосы своей матери, очень похожие на ее собственные, разметавшиеся по подушке и нос, выглядывавший из-под одеяла.

Спит... Лайлек была воспитана так, что она могла испытывать только удовольствие, но не любовь и не привязанность; в дождливые дни на ее глаза могли навернуться слезы, но не любовь, а только удивление касалось ее юной души. В течение долгого времени, пока она смотрела в затемненную спальню на свою неподвижно лежавшую мать, ее охватила целая буря чувств, названия которым она не могла придумать, Чудо дождливого дня. Они часто смеясь рассказывали ей, как ее ручонки хватали волосы матери и так запутывали локоны, что приходилось ножницами отрезать прядки, и она тоже смеялась; ей захотелось узнать, какое чувство она будет испытывать, если приляжет рядом с этой женщиной; укроется одним одеялом, прижмется щекой к ее щеке, спрячет руки в ее волосах и заснет.

- А мы не можем приблизиться к ней? - тихо спросила она.

- Хм, - проворчала миссис Андерхил, - меня это удивляет.

- Ну, если ты говоришь, что мы такие маленькие, то почему бы и нет? - вмешался аист.

- Действительно почему бы и нет? - решилась миссис Андерхил. - Попробуем.

Они спустились с бельведера. Аист под тяжестью своих седоков вытягивал шею и перебирал ногами. По мере их приближения оконная рама становилась больше, но они еще долго не могли подобраться к ней.

- Вперед, - скомандовала наконец миссис Андерхил и они с головокружительной быстротой спланировали в открытое окно и очутились в спальне Софи.

Если бы кто-то увидел, как они пролетели в окно и приблизились к кровати, то они бы показались размером с небольшую птичку.

- Как вы это делаете? - спросила Лайлек.

- Не спрашивай меня об этом, - сказала миссис Андерхил, - во всяком случае, сейчас не время говорить об этом.

Пока они обходили вокруг кровати, она задумчиво добавила: "Ведь это и было нашей целью в этом доме, не так ли?"

Румяная щека Софи была, как высокий холм, а ее приоткрытый рот - как пещера, ее голова была окутана золотыми локонами, а легкое похрапывание вобрало в себя все звуки, которые только можно услышать в течение дня.

- А что, если она проснется? - спросила Лайлек.

- Ни в коем случае, - воскликнула миссис Андерхил, но было уже поздно.

Лайлек отпустила плащ миссис Андерхил, за который она держалась и подталкиваемая каким-то озорством, ухватилась за золотой локон и дернула. Резкий толчок чуть не сбросил их со спины аиста; миссис Андерхил ухватилась за свою палочку, аист пронзительно вскрикнул и выпрямился, они снова закружились вокруг головы Софи, а Лайлек все не отпускала прядь волос матери.

- Проснись, - закричала она.

- Ах, негодная девчонка! Какой ужас! - восклицала миссис Андерхил.

- Сквэк! - звала Лайлек, схватив Софи за щеки.

- Улетаем, прочь! - закричала Андерхил и аист, с силой взмахнув крыльями подлетел к окну. Чтобы не упасть, Лайлек пришлось отпустить волосы матери, но в ее руках остался длинный и толстый золотой волосок. Громко крича от страха свалиться со спины птицы и вздрагивая с ног до головы, она еще успела заметить, как зашевелилось пестрое лоскутное одеяло, прежде чем они достигли окна. С легким шумом, подобно сорванному листку, они вылетели из спальни и аист снова принял свои нормальные размеры и быстро набирая высоту, поднялся к трубам, венчавшим крышу дома. Волосок, который держала Лайлек, стал размером не более трех дюймов и выскользнув из ее пальцев, поблескивая улетел прочь.

- Что? - сказала Софи выпрямившись села на кровати. Потом она снова медленно опустилась на подушки, но глаза ее больше не закрывались. Разве она оставляла окно открытым? Было страшно холодно. Что ей снилось? Ее пра-прабабушка, которая умерла, когда Софи было четыре года. Спальня, наполненная безделушками: щетками в серебренной оправе, черепаховыми гребнями, музыкальной шкатулкой. Глянцевая фарфоровая посуда с замысловатым китайским орнаментом, птица с обнаженным ребенком и пожилой женщиной на спине. Большой голубой стеклянный шар, переливающийся, как мыльный пузырь. Не прикасайся к нему, дитя: голос был слабый, как будто доносился из-под одеяла. Будь осторожнее! В этом голубом шаре отражалась в искаженном виде и эта комната, и вся жизнь. Внутри шара все было ярким, но каким-то странным. О дитя, будь осторожнее: какой плачущий голос. А потом шар ускользнул от нее, медленно опустившись на паркет, как мыльный пузырь.

Она потерла щеки, не переставая удивляться спустила ноги с кровати и нащупала тапочки. Беззвучно ступая по полу, она еще слышала голос своей пра-прабабушки, которая говорила: "Ой, ой, детка, какая потеря!"

Она запустила руки в невероятно запутанные волосы - Момди называла их "волшебными локонами". Голубой шар лопнул, но что случилось перед этим? Это уже ускользнуло от нее.

- Ладно, - сказала она, зевнула и потянулась, Софи окончательно проснулась.

               ЭТО

Аист поспешно улетал из Эджвуда, когда миссис Андерхил, наконец, взяла себя в руки.

- Держись, держись, - поддерживала она птицу. - Ах, какая беда!

Лайлек молча сидела за ее спиной.

- Единственное, чего я хочу, - сказал аист, увертываясь от ее яростных подстегиваний, - это, чтобы вы не обвиняли меня.

- Я не обвиняю, - ответила миссис Андерхил.

- Если обязательно нужно наказание... - снова начал было аист.

- Никакого наказания. И не суй свой длинный красный нос, куда не следует.

Аист замолчал. Лайлек подумала, что она могла бы добровольно согласиться на наказание и утешить птицу, но она не сделала этого; она прижалась щекой к плащу миссис Андерхил и все ее существо снова переполнилось тем чудом, которое она наблюдала в дождливый день.

- Все что мне нужно, - пробормотал аист, - это еще лет сто отдохнуть.

- Ну, хватит, - вмешалась миссис Андерхил. - Что ни делается - все к лучшему. Иначе не может быть. А теперь, - она постучала своей палочкой по спине аиста, - нам еще много предстоит увидеть, мы и так потеряли столько времени.

Аист накренился, поворачивая к многочисленным крышам дома.

- Сделай еще один круг и покружи над усадьбой, - приказала миссис Андерхил, - а потом улетим.

Пока они взбирались по разрушенной во многих местах крыше, под одним из очень странных куполов дома открылось маленькое круглое окошко, из него выглянуло маленькое кругленькое личико и посмотрело вверх и вниз.

Лайлек сразу узнала Оберона, хотя она никогда не видела его, но Оберон не заметил ее.

- Оберон, - тихо прошептала она. Девочка не знала его, она теперь поумнела, она только произнесла его имя.

- Пол Прай, - сказал аист, тот самый, который сует нос не в свое дело.

Как раз из этого окна доктор подглядывал за аистом и птицами, когда они появились на свет. К счастью, круглое окошко тут же закрылось.

Когда они пролетали над домом миссис Андерхил указала на длинноногую Тэси. Из-под колес ее велосипеда вылетели кусочки гравия, когда она круто повернула за угол дома, направляясь к маленькому, щеголеватому домику в нормандском стиле, а затем к гаражу, где в темноте дремала старая деревянная повозка и где теперь Джейн Доу и их многочисленные отпрыски держали клетки для кроликов. Тэси затормозила у заднего входа, а аист, тяжело хлопая крыльями, пролетел над парком. Лили и Люси прогуливались по тропинке, держась за руки и тихонько напевая себе под нос; Лайлек едва могла расслышать мелодию. Тропинка, по которой они шли, пересекалась с другой, ведущей к живой изгороди; правда, на кустах теперь не осталось ни одного листочка, а сами кусты так разрослись и их ветки так переплелись, что напоминали скорее нечесаные волосы сумасшедшего. Под кустами было полно сухих листьев и гнезд маленьких птичек. Дэйли Алис слонялась здесь же, держа в руках грабли, пристально вглядываясь в кусты в тех местах, где она заметила маленькую птичку или полевую мышь. Когда они взлетели повыше, далеко внизу на той же тропинке Лайлек разглядела и Смоки, который шел опустив глаза с книгой под мышкой.

- Мой отец, - прошептала девочка.

- Ну, - замялась Андерхил, во всяком случае, он один из них. - Она постучала палочкой по спине аиста, указывая ему направление полета.

- Но только держи себя в руках и никаких фокусов.

Как странно выглядят люди, если смотреть на них сверху: голова напоминает яйцо, расположенное в центре, левая нога появляется сзади, а правая вдруг возникает впереди, а потом они меняются местами. Смоки и Алис наконец увидели друг друга, Алис помахала рукой и было похоже, что ее рука выросла прямо из головы. Когда они встретились, аист стремительно пролетел совсем рядом с ними, так что тень от его крыльев накрыла Алис и Смоки.

- Какие новости? - спросила Алис, перехватив грабли так, будто в ее руках было ружье, и засовывая руки в карманы джинсовой куртки.

- Неплохие новости, - ответил Смоки. - Снова увеличили дотации.

- Неужели?

- Теперь все утихнет. На время.

Алис рассмеялась и быстро посмотрела налево; какое-то движение привлекло ее внимание - может быть, птица, которая пролетала совсем близко; но она ничего не заметила. Она не услышала, как миссис Андерхил, нежно обращаясь к ней проговорила: "благословляю тебя, дорогая и помни о времени". Однако, когда они возвращались домой, она не сказала ни слова; она не слышала того, что Смоки рассказывал ей о школе. Она полностью погрузилась в мысли, которыми была занята до этого. Алис думала, что земля вертится только потому, что она идет по ней, выполняя однообразный механический труд. Странно. Когда они приблизились к дому, оттуда вылетел Оберон, как будто за ним кто-то гнался; он бросил взгляд на родителей, тут же повернул за угол и скрылся из виду. В это же время Алис услышала, как ее кто-то зовет - у открытого окна стояла Софи. Алис помахала ей рукой, но Софи молча с удивлением смотрела на них, как будто они не расставались несколько часов назад, а по меньшей мере несколько лет назад.

Аист пролетел над садом, а потом его крылья зашумели над дорожкой, украшенной сфинксами, еще более безмолвными, чем раньше. Впереди в том же направлении бежал Оберон. На нем были две фланелевые рубашки (одна заменяла куртку); они ему были немного маловаты, так как он быстро вытянулся, но аккуратно застегнуты на все пуговицы; стриженная голова раскачивалась на тонкой шее, а домашние тапочки были порваны на пальцах. Немного пройдя быстрым шагом, он снова переходил на бег и при этом он что-то говорил сам себе.

- Какой принц, - тихо проворчала миссис Андерхил, когда они догнали его.

- Придется приложить много труда.

Она покачала головой. Оберон крякнул, услышав хлопанье крыльев у самого уха, и аист взмыл вверх прямо перед ним и хотя Оберон не остановился, он завертел головой, пытаясь разглядеть птицу, которую он не сразу заметил.

- Это судьба! - заметила миссис Андерхил. - Улетаем!

Пока они набирали высоту, Лайлек не отрывала взгляда от Оберона, который становился все меньше и меньше. Пока Лайлек росла, дни и долгие ночи она проводила в одиночестве - миссис Андерхил строго следила за этим. Она поставила свои собственные грандиозные задачи в воспитании девочки и нанятые для этого слуги не знали никаких игр, в которые им хотелось бы поиграть с толстеньким, глупым ребенком. Но однажды у нее появился все-таки товарищ для игр, когда она бесцельно бродила среди холмов и рощ, но миссис Андерхил не обратила на это внимания и пробормотав "все это входит в ее образование" отправлялась в дремучие леса, которые требовали ее присутствия. И среди всего этого у нее появился товарищ для игр, который был с ней, когда она этого хотела, который без колебаний выполнял все ее капризы, который никогда не уставал и не перечил ей (а другие могли иногда быть не только вредными, но и жестокими), он единственный в мире понимал ее. Таким она его представляла и не отделяла его от своей странной судьбы, которая выпала ей с раннего детства. ("Кто этот ребенок, с которым ты все время разговариваешь? - спрашивал мистер Вуд, скрестив свои длинные руки. - И почему это ты не разрешаешь мне сесть на мой собственный стул?) А в один прекрасный день он ушел и это не очень удивило ее. Только теперь, когда она наблюдала за Обероном, мчавшимся с важным поручением по направлению к летнему домику, ее удивило, что делает здесь тот мальчик, который так похож на ее друга Оберона. Он теперь казался совсем маленьким; потянув за ручку, он открыл дверь летнего домика, оглянувшись напоследок, чтобы посмотреть, кто это его преследует. Затем миссис Андерхил крикнула: "Улетаем!", летний домик накренился под крыльями птицы и они помчались прочь, поднимаясь все выше и увеличивая скорость.

               ТАЙНЫЙ АГЕНТ

В летнем домике Оберон, не успев сесть за стол, принялся открывать свою ручку (дверь он закрыл и крепко запер). Из ящика стола он достал толстую тетрадь в обложке из кожезаменителя, где он записывал все важные события за последние пять лет; крошечным ключиком, который он извлек из своего кармана, мальчик открыл потайной замочек и, найдя нужную страницу, записал: "и все-таки она движется".

Он имел ввиду старую модель планетной системы на крыше дома в чердачном помещении, из круглого оконца которого он как раз и выглядывал в то самое время, когда мимо пролетал аист, неся на своей спине миссис Андерхил и Лайлек. Все говорили ему, что механизм, который приводит планеты в движение, покрылся толстым слоем пыли; местами поржавел и много лет не работал. И действительно Оберон сам попытался сдвинуть с места зубчики и рычажки, но у него ничего не получилось. И все-таки она движется. У него было смутное подозрение, что планеты, солнце и луна, когда он поднялся в планетарий этот раз, были не в том положении, в котором он оставил их во время последнего визита. Он подвергнул всю систему строгому осмотру и был теперь уверен: она движется. Или почти уверен.

В этот момент его не особенно волновало, почему все лгали ему относительно старого планетария. Он хотел для них только хорошего. Теперь он получил доказательства, что все они знали, что система движется и не хотели, чтобы он знал об этом. Бросив еще один взгляд на свою запись, он медленно закрыл и запер дневник и убрал его в ящик стола. Теперь он обдумывал, как бы преподнести за обеденным столом свое открытие, чтобы все были поражены - его тетушка - эксперт по части сюрпризов и головоломок, его мать, отец, хотя иногда Оберон считал, что его отец не участвует во всех этих розыгрышах. Как только принесут блюда с картофельным пюре, можно сказать: "Медленно, но верно, как планеты в нашем старом планетарии" и посмотреть на их лица... Нет, это слишком очевидно, слишком явно. Так он размышлял и обдумывал, что может быть, следует отложить это дело до ужина.

Летний домик, в котором он сидел, не очень изменился с того времени, когда здесь жил и умер его тезка. Никто так и не придумал, что делать со всеми его коробками и папками с фотографиями, никто не нарушил заботливо наведенного прежним хозяином порядка, только залатали протекавшую крышу, да заколотили окна; домик так и стоял, пока никто не решил, что с ним делать. Иногда что-нибудь приходило в голову, особенно это касалось доктора и Клауд, но никто так ничего и не предпринял и когда Оберон превратил нежилое помещение в свою собственность, ему никто не препятствовал. Теперь домик был превращен в штаб и там было все необходимое для исследований Оберона: его увеличительное стекло (принадлежащее его тезке), его складной метр и скатанный в трубочку сантиметр, последнее издание "Архитектуры сельских домов" и дневник, куда он записывал результаты и выводы. Также там находились все фотографии Оберона, которые Оберон-младший еще не успел просмотреть, фотографии, которые завершат его поиски. Он перестал раскачиваться на старом стуле, на котором сидел и жевал кончик ручки. Наступал вечер; никогда вечернее время суток еще не действовало на него так угнетающе, как в этом месяце, хотя в свои девять лет он не мог приписывать свое угнетенное состояние какому-то определенному дню и часу. Он только все больше чувствовал, как тяжело быть тайным посредником, маскироваться под члена своей собственной семьи, стараясь выглядеть самим собой среди них.

Стая ворон взметнулась и улетела в сторону леса. По парку разнесся странный измененный голос, который назвал его имя и позвал обедать. Он ощутил внезапную печаль и почувствовал голод.

               ТЕРПЕНИЕ ЛОПНУЛО

Лайлек уже где-то видела, как садится солнце.

- Великолепно! - сказала миссис Андерхил, - и угрожающе. Это не заставляет учащенно биться твое сердечко? - Но ведь это всего-навсего облака, - спокойно ответила Лайлек. - Тише, дорогая, - приложила палец к губам миссис Андерхил, - ты можешь нечаянно оскорбить чьи-то чувства. Правильнее было бы сказать, что вокруг все было пронизано закатными лучами солнца. Сучковатая палочка торчала у нее подмышкой, как маршальский жезл, длинный острый подбородок миссис Андерхил был горделиво поднят и вытянут вперед. - Вы не находите, что для меня это слишком большая высота, - спросил аист слабым голосом. - Извини, - спохватилась миссис Андерхил, - спускайся. Аист расправил крылья, слегка качнул ими и начал спускаться со вздохом облегчения. - Видишь, вон там? - мрачно кивнула миссис Андерхил вниз. - Каков храбрец! Внизу виднелись одетые в мундиры солдаты, а впереди генерал. В одной руке он держал жезл, кончик которого горел огнем в заходящих солнечных лучах. Генерал убрал жезл и достал сложенную несколько раз карту; он развернул ее, внимательно вгляделся и убрал на место, и снова пошел вперед своей тяжелой поступью. - Он чем-то удручен, - сказала миссис Андерхил. - Наступления не будет. Похоже, у него лопнуло терпение. Посмотри, какое прекрасное видение! - Все обман, - ответила Лайлек. Противная девчонка, раздраженно подумала миссис Андерхил. Это все выглядело так убедительно, достаточно убедительно... Ладно. Наверное, им не следовало поручать все этому принцу, он уже слишком стар. От этого никуда не денешься, продолжала думать Андерхил, мы все старые, все слишком старые. Разве могли они так долго ждать, откуда им было набраться столько терпения? Слишком старые, слишком старые. В первый раз она почувствовала, что сомневается в результате этой затеи, этого не должно быть, но так было, она сомневалась. Ладно, скоро все закончится. Не в этот ли день, не в этот ли самый вечер начнется последнее длинное бодрствование, последнее наблюдение перед тем, как все силы, наконец объединятся? - Ну вот, это то путешествие, которое я обещала тебе, - бросила она через плечо, обращаясь к Лайлек. - А теперь... - А-а-ах, - зевнула девочка. - Никаких возражений. - А-а-а-а-ах. - А теперь спать. Лайлек хотела было что-то возразить, но все возражения у нее застряли в горле. Ее рот открывался все шире и шире - она никогда не думала, что сможет когда-нибудь так широко открыть рот; глаза слезились и закрывались; она сделала глубокий вдох и ее легкие наполнились воздухом. Она удивленно заморгала, причмокивая губами, и не совсем понимая, что это с ней. - Спи, - сказала миссис Андерхил. Лайлек снова зевнула, так же, как и в первый раз, потом еще и еще. Прислонившись щекой к грубой ткани широкого плаща миссис Андерхил, и не желая больше сопротивляться, она закрыла глаза.

               ОТКРЫТИЕ

Когда Оберон был совсем маленьким, он начал коллекционировать почтовые марки. Отправившись как-то на почту в Медоубрук вместе с доктором, он от нечего делать стал осматривать корзины для бумаг и сразу же нашел там совершенно необходимые вещи: их прислали из мест, расстояние до которых казалось просто фантастическим и они выглядели такими хрупкими, что просто не верилось, что они проделали такой путь. Скоро это переросло в маленькую страсть, наподобие той, что была у Лили, которая коллекционировала птичьи гнезда. Он увязывался за всеми, кто проходил около почты; он знал наизусть всю корреспонденцию своих друзей; он буквально пожирал глазами все далекие города и штаты, чьи названия начинались с "Ай".

Однажды Джой Флауэрс, чья внучка уже целый год жила за границей, дал ему толстый коричневый пакет, набитый конвертами, которые она присылала из разных частей света. Он с трудом мог найти на карте место, почтового штемпеля которого не было бы на конверте. Некоторые из них пришли из таких далеких уголков земного шара, названия которых он не слышал никогда в жизни. Благодаря такой удаче, его коллекция была значительно пополнена и он был на вершине счастья. В почтовом отделении Медоубрука больше не было ничего, что отсутствовало бы в его коллекции, и он больше никогда не заглядывал туда.

То же самое произошло со старыми фотографиями Оберона, когда молодой Оберон наконец обнаружил, что их больше, чем достаточно, чтобы описать всю длинную жизнь большой семьи. Начиная с последней фотографии, где был снят молодой, еще безбородый Смоки, в белом костюме около летнего домика; фотографии были как-то странно отобраны - вот Смоки погружен в какие-то непонятные эксперименты, вот он с жадностью что-то выслеживает - и это на протяжении сотен больших и маленьких фотографий; он охвачен удивлением и ужасом. (Вот! Здесь спрятан секрет, который кто-то раскрыл!) Потом почти целую неделю Оберон был не в состоянии разговаривать ни с кем из своих близких из страха, что его разоблачат, уличат в том, что он узнал о чем-то, или хотя бы подумают, что он почти догадался об этом. На фотографиях не было ничего, что могло бы пролить хоть немного света на все эти таинственные секреты.

На заднем плане одной из фотографий смутно вырисовывался серый кустарник и среди вьющихся зарослей просматривалось нечто, напоминающее большой палец. Ладно. Пусть это вышло случайно. Хотя другой снимок полностью опровергал эту случайность, потому что на нем в полный рост была видна фигура похожей на привидение маленькой миссис, хорошенькой, как картинка; а на переднем плане расплывчатая фигура светловолосого ребенка, глядящего прямо в объектив и показывающего пальцем на крошечную незнакомку. Кто же в это поверит? А если это и было правдой, то что хорошего было в этих фигурах на фоне густого кустарника и тысячах других, таких же непонятных и расплывчатых? Когда он положил дюжину коробок, содержание которых было для него все так же непонятно и увидел, что ящиков, коробок, папок осталось еще больше, он оставил это занятие и почти не вспомнил об этом.

Старый Оберон ни разу больше не открыл свой дневник, в котором своей собственной рукой он сделал кое-какие записи после попыток привести в порядок фотографии. Оберон поставил последнее издание "Архитектуры сельских домов" на место. Он уже сделал свое собственное маленькое открытие, по крайней мере, ему это показалось открытием. Вскоре он забыл об этом. Его тайная миссия окончилась.

Его миссия окончилась, но к этому времени он так долго и ловко маскировался под члена этой семьи, что действительно ощущал себя таковым. (Впрочем, так часто случается с тайными агентами.) И секрет был не в тех фотографиях, которые обнаружил Оберон, скорее секрет скрывался в сердцах его родственников; и Оберон так долго притворялся, что знает все то, что знают они (надеясь, что они случайно откроют ему семейные тайны), что ему стало казаться, что он действительно знает обо всем так же, как и они. В то же самое время он забыл о неприятностях. Но и члены его семьи тоже о многом забывали или делали вид, что забывали и в этом они не отличались друг от друга, он был одним из них. Где-то в подсознании он чувствовал, что вместе с остальными состоит в заговоре, только его отец не участвовал в этом. Смоки ни о чем не догадывался и не знал, что всем остальным известна его неосведомленность. Наверное, именно это отдаляло Оберона от всех остальных и сближало его со Смоки, как будто они держали от него в тайне сюрприз, который хотели ему преподнести. Может быть, именно поэтому отношения Оберона с отцом стали свободнее. И хотя он перестал изучать поступки и поведение других, привычка окружать себя тайной так и осталась в характере Оберона. Без всякой на то причины он часто окутывал тайной некоторые свои поступки. Конечно, это не было мистикой; даже как секретный агент он не хотел никого мистифицировать - задача секретного агента совсем в другом. У него было единственное желание представить себя в более мягком и выгодном свете, чем это было на самом деле.

- Куда ты спешишь? - спросила его Дэйли Алис, когда он с огромной скоростью поглощал молоко и пирожное, сидя за кухонным столом после занятий в школе. Он был последним из Барнейблов, которые этой осенью пришли учиться в школу где работал Смоки. Люси перестала ходить в школу еще в прошлом году.

- Играть в мяч, - проговорил он с полным ртом, - с Джоном Вулфом и другими мальчиками.

- О, - она налила ему еще полстакана молока. Как же он подрос и изменился за последнее время. - Ладно, тогда передай Джону, пусть скажет матери, что я приду послезавтра, принесу суп и посмотрю, что ей еще нужно.

Оберон уставился в свою тарелку.

- Ты не знаешь, ей лучше?

Он пожал плечами.

- Тэси сказала... ну, ладно.

У Оберона было на лице написано, что ему очень не хочется говорить об этом с Джоном, потому что он знал, что Тэси сказала, что его мать умирала. И наверное, он не успеет передать ей то, что сказала Дэйли Алис.

- Во что вы будете играть?

- В вышибалы, - быстро ответил он, - как обычно.

- Я тоже играла, - задумчиво произнесла Алис, - обычно.

Оберон с задумчивым видом медленно поставил стакан.

- Как ты думаешь, - спросил он, - когда люди более счастливы, когда они одиноки или когда с ними рядом кто-то есть?

Она взяла стакан и опустила в мойку.

- Не знаю, - ответила она. - Мне кажется... Ну, а как ты думаешь?

- Я тоже не знаю, - сказал Оберон, - меня только всегда удивляло...

Что именно его удивляло, он так и не договорил, каждый подросток знал это и чувствовал то же самое: конечно же, все подростки чувствовали себя намного счастливее, когда к ним никто не приставал.

- Мне кажется, что я счастливее с другими людьми, - сказал он.

- Неужели? - улыбнулась она, отвернувшись к раковине с посудой так, что он не мог видеть ее лица. - Прекрасно. Наверное, ты экстраверт.

- Я тоже так думаю.

- Ну, ладно, - как можно мягче сказала Алис, - я только очень надеюсь, что ты снова не скроешься в своей раковине.

Оберон уже выбегал из кухни, рассовывая по карманам остатки пирожного; он не обернулся и не остановился, но ему показалось, что внутри него каким-то чудесным образом распахнулось окошко. Раковина? Неужели он был в раковине? И что было еще более странно, неужели это было заметно? Он выглянул в окошко и на мгновение увидел себя со стороны, посмотрел на себя глазами других людей. Его ноги вынесли его через широкие вращающиеся двери кухни, которые брюзгливо ворча, захлопнулись за ним, пробежал мимо пахнущего пряностями чулана и через длинную столовую помчался играть в мяч, хотя скорее всего это был просто предлог, чтобы вырваться из дому.

Алис подняла голову от раковины, где она мыла посуду, выглянув в окно увидела, как закружилась осенняя листва и окликнула Оберона. Она еще успела услышать удаляющие шаги Оберона (его ноги почему-то росли быстрее, чем остальные части тела), сняла со спинки стула его жакет, который он в спешке бросил и вышла вслед за ним.

Пока она шла к входной двери, он уже вскочил на велосипед и скрылся из вида. Выйдя на крыльцо, она снова позвала его, а потом неожиданно для себя обнаружила, что сегодня она в первый раз за весь день вышла на воздух и что воздух был чистым его было очень много и он имел какой-то привкус. Ею овладела легкость и беззаботность. Она осмотрелась. С того места, где она стояла, был виден кусочек огороженного сада. В конце забора, на каменном орнаменте сидела ворона. Вертя головой, ворона смотрела на Алис - она даже не могла припомнить, чтобы вороны когда-нибудь так близко подлетали к дому, они обычно были очень пугливы и осторожны.

Ворона взлетела, и тяжело хлопая крыльями, полетела через парк. Кар-кар - Смоки обычно шутил, что вороны говорят по-латински. Кар-кар; завтра, завтра.

Алис медленно пошла вокруг каменной ограды сада. Маленькая калитка, выполненная в виде арки, как бы приглашала ее войти, но она не вошла. Она свернула на маленькую незаметную тропку, заросшую кустами гортензии, которые когда-то были аккуратно подстрижены и образовывали живую изгородь, но теперь спустя годы, они превратились просто в заросли, заглушив тропинку, которую должны были окаймлять. Тропинка убегала к холмам. Все так же бесцельно Алис медленно шла по тропинке, продираясь сквозь запоздалые цветы гортензии на кустах, и приближаясь к холму.

               СЛАВА

Оберон ехал по дороге, которая кружила вокруг каменной стены сада в Эджвуде, временами ему приходилось слезать с велосипеда и какое-то время идти пешком. Приблизившись к стене, он положил велосипед на дорожку и взобрался на стену. Упавшее дерево и заросший травой холмик на другой стороне облегчили ему задачу. Потом он перетащил велосипед по шуршащим осенней позолотой листьев кустам, вывел его на тропинку и снова усевшись на него и поглядывая по сторонам, покатил к Летнему Домику. Он спрятал велосипед в сарае, который построил еще старый Оберон.

Летний домик, освещаемый лучами сентябрьского солнца, скупо проникающими сквозь большие окна, выглядел спокойным и нежилым. На столе, где когда-то лежал его дневник и предметы, необходимые каждому тайному агенту, и где позже он просматривал фотографии Оберона, теперь в беспорядке валялись исписанные бумаги, шестое издание средневекового Рима, еще несколько таких же толстых книг и карта Европы.

Оберон внимательно прочитал листок, запись на котором была сделана накануне:

"Действие происходит в шатре императора; на стене висят иконы. Император в одиночестве сидит на стуле. Шпага лежит на коленях. Он еще не успел снять всех боевых доспехов; рядом с ним его слуга, он неторопливо начищает до зеркального блеска оружие и часть доспехов императора. Слуга время от времени посматривает на императора, но взгляд того устремлен прямо перед собой и он не замечает слугу. Император выглядит очень усталым".

Оберон еще раз перечитал написанное и зачеркнул последнее предложение. Слово "усталость" не совсем подходило к тому, что он хотел сказать. Устать может каждый. Император Фридрих Барбаросса накануне своей последней битвы выглядел... как бы это сказать, как? Оберон снял с ручки колпачок, подумал и снова закрыл ручку.

Его пьеса или сценарий об императоре Фридрихе Барбаросса включал в себя много картин и действующих лиц: здесь были и армии сарацинов и римского папы, сицилийские партизаны, могущественные паладины и принцессы; волнующие воображение названия мест, где происходили исторические битвы и сражения сопровождала целая галерея романтических, окутанных тайной персонажей. Но то, что действительно нравилось Оберону во всем этом, нельзя было назвать романтикой. Фактически все то, о чем он написал преследовало одну цель: придать силы и величия человеку, одиноко сидевшему на стуле, в момент короткого отдыха в перерыве между двумя отчаянными битвами, измученному победой или поражением, чьи тяжелые доспехи носили на себе следы битв и неумолимого времени. Но более всего притягивал к себе его взгляд: спокойный, оценивающий, безо всяких иллюзий, взгляд человека, понимающего непреодолимость стоящих перед ним задач, но готового достойно противостоять всему этому. Он не обращал никакого внимания на погоду и по описанию Оберона, погода вполне соответствовала настроению великого человека: сумрачная, пасмурная, давящая на психику. Вокруг было пустынно, армия противника укрывалась в далекой крепости, так же, как и его собственная армия, и только где-то далеко слышался конский топот - наверное, это гонец спешил с новостями к своему императору.

Оберон даже придумал название всему этому - СЛАВА. Возможно, это было и не совсем то, что называется славой, но он не очень беспокоился об этом. Сюжет его не очень интересовал, он никогда не мог понять, в чем была суть спора между Папой и Барбароссой. Если бы кто-нибудь спросил его, почему он выбрал именно этого императора (хотя этого никто никогда не сделал, так как Оберон держал все в глубокой тайне, и спустя много лет также тайно сожжет весь свой труд), он не мог бы ответить. Имя звучало резко, грубо. А может быть, его привлекли эпизоды последнего фатального крестового похода (впрочем, для молодого Оберона все крестовые походы имели фатальный оттенок). Волей случая он в полном боевом вооружении был сброшен в воды безвестной реки, когда среди битвы его конница обратилась в бегство. Слава.

"Император не столько устал, сколько..." Он сердито вычеркнул и это тоже и снова приготовил ручку. Внезапно его охватило такое непреодолимое, страстное желание описать те далекие события, что ему захотелось плакать. Он больше не мог переносить свое одиночество.

Я только надеюсь, что ты не скроешься опять в своей раковине.

Но он столько трудился, чтобы эта раковина ничем не отличалась от него самого. Он подумал, что ему удалось всех провести, но это оказалось совсем не так.

В свете солнечных лучей стала видна пыль на тяжелых оконных рамах летнего домика, но несмотря на солнце, в комнате становилось все прохладнее. Оберон отложил ручку. Ему показалось, что коробки и папки старого Оберона, лежавшие на полках за его спиной, разглядывают его затылок. Неужели так будет всегда? Всегда раковина, всегда тайны? Он почти наверняка был уверен в том, что его секреты отделяли его от остальных членов семьи. И все, чего он хотел - это быть похожим на Барбароссу, как он его представлял: без иллюзий, без тени смущения, без постыдных тайн - иногда жестокий, может быть, безжалостный, израненный с головы до ног.

Он задрожал. Где, интересно, его жакет?

               ЕЩЕ НЕТ

Мать взбиралась на холм, набросив его жакет на плечи, и думала: и кто только придумал играть в бейсбол в такую погоду? Вдоль тропинки стояли молоденькие клены, листва которых покраснела раньше, чем у других деревьев, и теперь они стояли, пылая, позади еще зеленых собратьев. Неужели это была подходящая погода для бейсбола? Экстраверт, подумала она, улыбнулась и покачала головой. Ах, ты дорогой... С тех пор, как ее дети стали расти не так быстро, время побежало быстрее для Дэйли Алис. Она едва успела замечать, как одно время года сменяется другим. Может быть, это было еще и потому, что теперь у нее был только один ребенок, который учился в школе.

Один, не считая Смоки. Теперь осенью по утрам у нее практически не было забот - нужно было приготовить только один завтрак, только одного соню нужно было растолкать и проследить, чтобы он вовремя принял душ и позавтракал, найти один ранец и одну пару ботинок.

И все-таки, пока они поднимались на холм, она ощущала бремя забот и это не давало ей покоя.

Слегка задыхаясь, она села на каменную скамейку у каменного столика на вершине холма. Далеко внизу она заметила соломенную шляпку, которую Люси потеряла еще в июне и не могла найти все лето. Внезапно она остро почувствовала, какие слабые ее дети, как они беззащитны перед опасностью, перед болью, потерями, невежеством. Мысленно она назвала их имена: Тэси, Лили, Люси, Оберон. Имена зазвенели, как колокольчики, каждый из которых имел свой собственный голос и отзывался в материнском сердце; они были действительно замечательные, все четверо; она всегда говорила об этом и миссис Вулф, и Мадж Джунипер и вообще всем, кто проявлял интерес к ее детям. "Они замечательные". Нет, не заботы беспокоили ее (чувство, охватившее ее, стало еще сильнее, пока она сидела на солнышке на холме), не тревога о Смоки и детях наполняла ее существо. Наверное, это все из-за прогулки на вершину холма, где ее обдувал легкий ветерок, из-за неба, по которому быстро двигались похожие на птичьи перья серовато-белые облака, а может быть, виновата ранняя осень полная надежд и ожиданий.

Это странное чувство все усиливалось, она сидела неподвижно полностью в его власти, изумленная и слегка испуганная, надеясь, что через минуту все пройдет. Но оно не проходило.

- Что? - сказала она вслух. - Что это?

Ответом ей было молчание - осенний день не мог ответить, но ей показалось, что он показывает на нее, как будто по ошибке принял ее за совсем другого человека. Казалось, что это никогда не кончится, как будто все разом повернулось в ее сторону, слушают звуки ее голоса, как будто все это время она смотрела не в ту сторону и делала что-то не так, а теперь поняла свою оплошность.

- Что? - снова сказала Дэйли Алис, даже не осознавая, что говорит вслух. Она почувствовала себя совершенно беспомощной в этом безмолвном созерцании и в то же самое время она ощутила прилив силы и властности, достаточные для того, чтобы повелевать окружающим; в ней было достаточно легкости, чтобы взлететь в небо и в то же время она чувствовала, что тяжесть ее тела могла выдержать только каменная скамейка или даже весь холм; она испытывала некоторый страх, но не удивление, так как поняла, о чем ее спрашивали, для чего ее вызвали.

- Нет, - сказала она в ответ и снова мягко повторила "нет", как будто разговаривала с ребенком, который по ошибке взял ее за руку или за край платья, думая, что она его мать, поворачивая к ней свое удивленное личико.

- Нет.

- Не смотри, - сказала она и осенний день повиновался ей.

- Еще нет, - и снова зазвенели в душе маленькими колокольчиками имена ее детей. Тэси, Лили, Люси, Оберон. Слишком много, слишком много еще нужно сделать; но когда-нибудь придет время, когда не будет иметь никакого значения, что сделать; а что нет, уйдут прочь ее ежедневные заботы и тревоги, когда она сможет не отказывать себе ни в чем... Она бесконечно увеличивалась в размерах и удивлению ее не было предела; много лет назад она считала, что уже достаточно выросла, так как ее рост нельзя было назвать маленьким, и что больше не будет расти, но, как оказалось, она еще и не начинала расти.

- Еще нет, еще нет, - сказала она, когда осенний день отвернулся от нее.

- Еще не время, еще столько нужно сделать, пожалуйста, не сейчас, - молила она.

Черная ворона (или кто-то очень похожий на нее), невидимая в ветвях дерева, подхватила крик Алис и прокричала в сторону дома "крак-крак".

Мильтон

Что Смоки действительно нравилось в его дочерях, пока они росли, так это то, что хотя они отдалялись от него, они делали это без скуки и отвращения, они просто приспосабливали свой рост к своей жизни. Когда они были детьми, их жизни и интересы - кролики и музыка Тэси, птичьи гнезда и друзья-мальчишки Лили, вечное удивление всем Люси - были частью его жизни, которая была в то время очень насыщенной. Когда они подросли и вышли из детского возраста, им потребовалась отдельная комната, их интересы расширились, к ним пришла первая любовь. К этому пришлось приспособиться, что он и сделал и от этого его жизнь стала еще более насыщенной, и он снова почувствовал, что они не так уж далеки друг от друга, как это было раньше. Именно это нравилось ему.

               ПРЫЖКИ И ПОВОРОТЫ

Когда у него появились дети и пока они росли, у него было одно преимущество: они всегда могли добиться от него всего, что хотели; он был для них добрым и строгим, уклончивым и откровенным, веселым и грустным - это зависело от их темпераментов. Это было очень важно - быть таким универсальным отцом, от него ничего невозможно было скрыть. Хотя у него и не было доказательств, он был уверен, что его дочери рассказывают ему почти все свои секреты. Но даже у его уступчивости были пределы, и со временем ему пришлось смириться с тем, что его характер становиться все больше похожим на улитку, которую вынули из ее раковины - он не одобрял, он не мог понять молодых.

Возможно, именно это стояло между ним и младшим ребенком в семье - его сыном Обероном. Основным чувством Смоки к сыну было раздражение от того, что он часто нарушал его планы, и печаль при мысли о той бездне, которая распростерлась между ними. Как только он пытался понять, что происходит с его сыном, он сразу начинал нервничать, а Оберон становился замкнутым и таким скрытным, что Смоки чувствовал себя совершенно беспомощным перед ним; с другой стороны, когда Оберон подходил к нему, Смоки не мог удержаться от резковатого поучительного тона и мальчик быстро исчезал. С годами отношения становились еще хуже до тех самых пор, пока Смоки с напускным неодобрением и укоризненным покачиванием головой, а в душе чувствуя облегчение, не проводил Оберона на его довольно рискованные поиски в город.

Если бы они побольше играли вместе в мяч! Просто вышли бы - отец и сын - и погоняли бы мяч летним днем. Смоки знал, что Оберон всегда любил играть в мяч, хотя сам Смоки не испытывал никакого удовольствия от этого да и получалось у него не очень-то ловко.

Он весело засмеялся при мысли о невыполнимости этой мечты. Что он мог предложить своим детям, если они были для него необъяснимой загадкой.

Ни одна из его дочерей не вышла замуж, хотя у него было двое внуков - близняшки Лили и Тэси вот-вот должна была родить от Тони Бака. Смоки особенно и не настаивал на бракосочетании, хотя для себя он не представлял другой жизни, как бы странно это не казалось; а что касается супружеской верности, об этом он вообще не имел права говорить.

Он чувствовал огорчение при мысли о том, что его внуки в какой-то степени будут безымянными. И еще он не мог удержаться от мысли, что в отношениях его дочерей и их любовников было что-то постыдное, и женитьба могла бы скрыть это. Эти мысли соответствовали его характеру и существовали как бы отдельно от Смоки. Сам же Смоки восхищался их смелостью, их отвагой, он не стыдился их сексуальности, так же, как его всегда восхищала их красота. В конце концов, они уже взрослые девушки. Казалось, что дети собрали в себе всю историю человечества. Люси собирала травы и хорошо разбиралась в них, она умела читать по звездам, а на шею своего ребенка повесила маленький коралл, чтобы защитить его от злых сил; Оберон с сумкой за плечами отправился искать свою судьбу. Думая обо всем этом, он услышал, как часы в гостиной пробили четверть часа и спохватился, что он еще не выключил генератор отопления.

Он зевнул. Ему очень не хотелось оставлять тот уютный круг света, который давала единственная лампа, освещая библиотеку. Рядом с его стулом лежала стопка книг и он выбирал из них то, что ему нужно было для занятий в школе; самые старые книги были довольно потрепаны из-за многолетнего использования. Другие часы пробили один раз, но Смоки не поверил. По коридору со свечой в руках прошла знакомая фигура, напоминающая ночной призрак - это была Софи.

Она прошла по коридору мимо библиотеки и Смоки наблюдал как неровный слабый свет свечи бросает отблески на свет и мебель; потом Софи снова вернулась.

- Ты все еще не спишь? - Софи и Смоки одновременно задали друг другу этот вопрос.

- Это ужасно, - сказала Софи, входя в библиотеку. На ней был длинный белый халат, который еще более усиливал ее сходство с призраком.

- Прыжок и поворот. Тебе знакомо это чувство? Как будто твой мозг спит, а тело нет и ему приходится перепрыгивать с одного места на другое...

- Да, и ты никак не можешь проснуться...

- Да, да именно так; и твоя голова не может последовать за твоим телом, и невозможно преодолеть это состояние, ты не можешь даже проснуться, и этот сон все время повторяется и нет от него спасения...

- Эта чепуха все время повторяется до тех пор, пока ты не устанешь сопротивляться и не встанешь...

- Да, да! А чувствуешь себя так, будто ты пролежал несколько часов, сопротивляясь и вообще не сомкнул глаз. Разве это не ужасно?

- Ужасно, - согласился Смоки. - Выпей какао, и теплого молока. Добавь немного бренди. Да, и помолись.

Он и раньше советовал все это.

Она встала на колени возле его стула, прикрыв халатом голые ноги, и склонила голову на его колени.

- Я подумала, - сказала она, - что ты знаешь об этих прыжках и поворотах.

Я подумала, что ей, наверное, холодно.

- Ей? - удивленно переспросил Смоки.

- Ты что, глухой? Если она жива, то ей, возможно, не холодно; а если она... ну, не жива...

- Ага. - Конечно, она говорила о Лайлек. Он с таким самодовольством думал, как хорошо он знал своих дочерей и как они его любили, и об Обероне, который имел обыкновение прятаться в свою раковину, но он совсем забыл, что у него была еще одна дочь. Его жизнь была еще более странной, чем он мог подумать - Лайлек была его тайным горем, хотя он иногда и забывал о ней. Софи же не забывала никогда.

- И знаешь, что смешно? - спросила Софи. - Много лет назад я часто думала о том, как она вырастет. Я знала, что она станет старше. Я чувствовала это. Я знала, как она выглядит, и как она будет выглядеть, когда подрастет. А потом все прекратилось. Я думаю, ей было примерно девять или десять лет; а потом я не могла представить, как она становится старше...

Смоки ничего не ответил, а только нежно погладил Софи.

- Сейчас ей должно быть двадцать два года. Подумай об этом.

Он подумал. Двадцать два года он поклялся своей жене, что ребенок Софи будет его, и вся ответственность ляжет на него. Ее исчезновение ничего не изменило, хотя и сняло с него многие обязанности. Он не имел понятия, как искать потерянную настоящую Лайлек, когда ему в конце концов сказали, что она пропала, а Софи скрывала от него те тяжелые испытания, которые выпали на ее долю при воспитании ненастоящей Лайлек, так же, как она скрывала это ото всех. Он все еще не знал, как это все закончилось; просто Софи не было весь день, а когда она вернулась, Лайлек больше не было - ни настоящей, ни фальшивой, - никакой. Софи снова легла в кровать, над домом поднялось облако, а в дом вошла печаль. Вот и все.

А он ни о чем не спрашивал.

Так долго ни о чем не спрашивал. Это было большим искусством. Он овладел им также хорошо, как хирург владеет своим искусством или поэт своим. Слушать; кивать; делать то, что ему говорили, как будто он все понял; не критиковать и ничего не советовать за редким исключением, только чтобы показать свою заинтересованность и участие. Он гладил Софи по голове, но не пытался развеять ее печаль; он удивлялся, как она живет с такой болью в сердце, но никогда ни о чем не расспрашивал.

Хотя если подумать, то три его другие дочери тоже были для него загадкой, не меньшей; чем Лайлек, но только не той загадкой, которая заставила бы его размышлять над ней. Царицы воздуха и тьмы - как мог он вызвать их? А его жена: как только он прекратил расспрашивать ее (правда, это было уже очень давно, почти со дня свадьбы), она тоже стала для него не более понятной, чем облака, камни и розы. И если уж быть откровенным до конца, то единственным человеком, которого он начал понимать (и ругать, и навязывать свои взгляды, и учить), был его единственный сын.

- Почему ты так думаешь? - спросила Софи.

- Что, почему?

- Что я не могу представить ее взрослой?

- Ну, - заколебался Смоки, - я точно не знаю.

Она вздохнула, а Смоки все гладил ее по голове, перебирая ее кудрявые пряди и накручивая их на палец. Ее волосы никогда не будут совсем седыми, хотя их золотой блеск несколько потускнел, они все еще выглядели золотистыми. Софи не принадлежала к тем женщинам, чья нерастраченная красота казалась сухой и безжизненной, как сорванный цветок. С одной стороны, она уже не была молоденькой девушкой, но казалось, что ее молодость осталась с ней и она никогда не станет женщиной средних лет. Дэйли Алис выглядела сейчас на все пятьдесят лет (пятьдесят! святой Боже!), да ей столько и было, хотя с детства у нее была упругая кожа. Софи же выглядела на шестнадцать лет, только душа ее была вся изранена теми несчастьями, которые свалились на нее за все эти годы.

- У тебя должны быть какие-то другие интересы, - сказал Смоки.

- Мне не нужны другие интересы, - возразила Софи, - мне нужен только сон.

Когда Софи с удивлением и отвращением обнаружила, что в сутках еще остается довольно много часов, которые не заполнены сном, именно Смоки сказал ей, что это время люди обычно заполняют занятиями, которые их интересуют и предложил Софи выбрать для себя что-нибудь. В отчаянии она вняла его совету. На первом месте у нее, конечно, стояли карты, а когда она не раскладывала пасьянсы, она гуляла по саду, ухаживая за цветами, наносила визиты, вышивала, десятками читала книги, делала маленький ремонт в доме и при этом всегда негодовала, что ее заставляют делать все это в то время, как она теряет (почему? почему теряет?) свой сладкий сон. Она беспокойно повертела головой на коленях Смоки, как будто лежала на неудобной подушке, а потом посмотрела на него снизу вверх.

- Поспишь со мной? - спросила она. - Я имею в виду именно сон.

- Давай лучше выпьем какао, - предложил Смоки.

Она встала.

- Это так несправедливо, - сказала она, страдальчески поднимая глаза к потолку. - Все засыпают так быстро и легко, а я вынуждена бродить, как призрак.

На самом деле - кроме самого Смоки, который со свечой направлялся в кухню, - Момди тоже только что проснулась от мучившей ее боли в суставах и теперь лежала размышляя, то ли встать, чтобы принять аспирин, то ли лежать и постараться не обращать внимания на боль; Тэси и Люси вообще не ложились, а сидели и при свете свечи разговаривали о своих любовниках, о друзьях и о своей семье, о судьбе их брата и о недостатках и достоинствах своей сестры Лили. Близнецы Лили только что проснулись - одна из-за того, что пеленки под ними были мокрыми, а другая потому, что почувствовала, как ворочается сестренка и их кряхтенье и возня могли вот-вот разбудить Лили. Единственным, кто спал в доме, была Дэйли Алис, которая лежала на животе, зарывшись головой в две пуховые подушки; ей снился холм, где она стояла днем, дуб и колючий кустарник, который обхватил ствол дерева в крепком объятии.

               НЕГРИТЯНКА

Зимним днем Сильви нанесла визит своей старой соседке, где она не была с того времени, как ее мать вернулась в Ирландию, поручив теткам заботу о Сильви. Так Сильви и росла в меблированных комнатах вместе со своим сводным братом и бабушкой, да еще каким-то странным посетителем. Наверное, именно Судьба привела ее обратно на эти грязные улочки.

Хотя всего несколько остановок метро отделяло старую ферму от улицы ее детства, расстояние казалось огромным, как будто это была совсем другая страна и нужно было пересечь границу; город был так густо населен и застроен, что мог запросто вместить в себя много иностранных государств, и множество кварталов, заселенных иностранцами, создавало именно такое впечатление. В некоторых из них Сильви никогда не была, но она знала эти кварталы. Засунув руки в карманы своего старого черного мехового пальто, с двумя парами носков на ногах, она шла вниз по улице, куда она часто переносилась в своих снах, и в действительности улица не отличалась от той, что она видела во сне - все осталось неизмененным; все те метки, которые она оставила на домах и заборах, когда была еще ребенком, небольшие магазинчики сладостей, церковь евангелистов, где усатые женщины с напудренными лицами пели молитвы, грязная, убогая лавка зеленщика. Идя по знакомым местам, она нашла дом, где жила женщина, которую звали Негритянка. Хотя домик выглядел еще более маленьким, убогим и грязным, чем он остался в ее памяти, сомнения не было - это был тот самый дом и ее сердце быстро забилось от страха, пока она пыталась вспомнить, какая из дверей ведет в ее комнату. Пока она поднималась по лестнице, до нее доносились звуки семейной ссоры, сопровождаемые громкой музыкой; попеременно слышались голоса то мужа, то жены, то плачь ребенка, то крик тещи. Мужчина был уже пьян и собирался пойти выпить еще; жена поносила его, теща кричала на жену, а в песне пелось о любви. Сильви спросила, где живет Негритянка. Они все внезапно замолчали, кроме радио, и, уставившись на Сильви, показали наверх. Она поблагодарила и пошла в указанном направлении, а крик за ее спиной возобновился с новой силой.

Из-за двери, запертой на множество замков, Негритянка долго расспрашивала Сильви, не решаясь впустить ее, несмотря на свою силу. Потом Сильви вспомнила, что в детстве Негритянка называла ее Дюймовочкой и только после этого за дверью наступило молчание и раздался звук отпираемых замков.

- Я думала ты уехала, - сказала темнокожая женщина, широко раскрыв глаза и сморщив от удивления рот так, что уголки ее губ опустились вниз.

- Ну да, - сказала Сильви, - только это было давно.

- Я думала, что ты далеко, - продолжала Негритянка, - очень, очень далеко.

- Нет, - возразила Сильви, - не так уж далеко.

Сильви была потрясена. Негритянка стала еще меньше ростом и еще страшнее. Ее волосы поседели и приобрели стальной оттенок. Но ее комната осталась прежней; Сильви сразу заметила это, когда Негритянка, наконец, посторонилась и позволила Сильви войти. Комнатка была крошечной и наполнена разнообразными запахами, и у Сильви появился тот страх и удивление, которые она всегда испытывала, входя сюда.

- Тетушка, - проговорила она, прикасаясь к руке старой женщины в то время, как та молчала и удивленно смотрела на нее, - тетушка, мне нужна помощь.

- Конечно, - отозвалась Негритянка, - что-нибудь случилось?

Но Сильви, обводя взглядом комнату, испытывала все меньшую уверенность в том, что она получит ту помощь, которая ей была нужна.

- Ну, все то же самое, - сказала она наконец. Большой комод был приспособлен под алтарь, на котором стояли статуэтки черной Святой Барбары и черного Мартина де Порреса, перед ними красными огоньками горели свечи, здесь же висела икона Божьей Матери. На противоположной стене висела картина с изображением святого ангела; по странной случайности точно такая же картина висела на стене кухни Джорджа Мауса. На картине был еще изображен шаткий мостик, по которому перебирались двое детей, а ангел-хранитель смотрел, чтобы они были в безопасности.

- Кто это? - спросила Сильви. Между двумя святыми висела картина, покрытая черным шелком, и перед ней тоже горела свеча.

- Пройди и сядь, пройди и сядь, - быстро сказала Негритянка. - Она не наказывает, хотя и выглядят строгой.

Сильви решила не переспрашивать, хотя и не очень поняла, что та имела ввиду.

- Ой, я ведь принесла тебе кое-что.

Она достала из сумки немного фруктов и кофе, которые она выпросила у Джорджа, так как помнила, что ее тетка с удовольствием пьет кофе с горячим молоком и сахаром. Негритянка, благословляя ее доброту, немного смягчилась. Когда Негритянка взяла стакан с водой, который она держала на комоде, чтобы уберечь себя от злых духов, выплеснула воду в туалет и поставила стакан на место, а потом они сели пить кофе и начали говорить о прошлом, Сильви немного успокоилась.

- - Я слышала об этом от твой матери, - сказала Негритянка. - Она умела предсказывать. Я - нет. И твой отец.

- Он не мой отец, - машинально ответила Сильви.

- Ну...

- Человек, за которого моя мать вышла за муж, - она улыбнулась тетке.

- У меня не было отца. Спроси мою мать.

Они пили кофе и ели те вкусные вещи, которые принесла Сильви; только теперь Сильви смогла сказать своей тетке, зачем она пришла: она хотела изменить свою судьбу, которую когда-то давным-давно Негритянка предсказала ей по картам и прочитала ей на линиях ее детской ладони, она хотела избавиться от нее, как избавляются от больного зуба.

- Ты только представь себе, - говорила она, опустив глаза, и чувствуя, как в ее сердце появляется тепло, - я встретила этого человека, и я люблю его, и...

- Он богат? - перебила ее Негритянка.

- Я не знаю точно, по-моему, его семья не из бедных.

- Тогда, - сказала ее тетка, - может быть, он и есть твоя судьба.

- Ах, тетушка, - вздохнула Сильви, - он не ТОТ богач.

- Ну, знаешь...

- Но я люблю его, - стояла на своем Сильви. - И я ни хочу никакого большого будущего, которое меня ждет и отберет его у меня.

- Ах, нет, - сказала Негритянка. - Ну, куда от этого денешься? Если это написано у тебя на роду.

- Я не знаю, - грустно вздохнула Сильви, - а нельзя ли отбросить это?

Глаза Негритянки округлились и она медленно покачала головой.

Внезапно Сильви почувствовала всю глупость того, что она затеяла и ее охватил страх. Может быть, легче было бы просто не верить в то будущее, которое ее ждет; или верить в то, что любовь тоже бывает такой же огромной, как и судьба. Что если теперь начнутся неприятности, от которых все станет только хуже и она потеряет любовь...

- Я не знаю, я не знаю, - повторяла она, как во сне. - Я знаю только то, что я люблю его, вот и все; я хочу быть с ним, заботиться о нем, готовить ему еду, иметь от него детей и... так далее, и так далее.

- Я сделаю то, о чем ты просишь, - сказала Негритянка тихим незнакомым голосом, - все о чем ты просишь.

Сильви посмотрела на нее и мороз пробежал по коже. Старая Негритянка, будто обессилев, сидела на стуле, она не сводила глаз с Сильви, но в то же время девушка не могла поймать ее взгляд.

- Ладно, - с сомнением сказала Сильви. - Как тогда, когда ты пришла в наш дом и собрала всех злых духов в кокосовый орех и выбросила его за дверь?

Когда-то она рассказывала эту историю Оберону, хохоча вместе с ним во весь голос, но сейчас ей не было смешно.

- Тетушка, - произнесла она. Но ее тетка исчезла.

Конечно, судьбу не загонишь в кокосовый орех, она для этого слишком тяжела; ее не смоешь мочалкой. Негритянка, если она собиралась выполнить просьбу Сильви, если ее старое сердце могло это вынести, должна была сама последовать той судьбе, которая ждала ее племянницу и которую она собиралась изменить. Но прежде всего нужно было найти ее. Осторожными шагами она приблизилась к сердцу Сильви. Большую часть того, что было скрыто за этими дверями, она знала; любовь, деньги, здоровье, дети. А вот неплотно закрытый главный вход был ей незнаком.

- Господи, господи, бормотала она, отчаянно боясь того, что когда Судьба, которую она хотела отвести от Сильви, набросится на нее, она может сразу убить ее или так ее изменит, что она сразу же умрет. Ее ангелы-хранители в страхе оставили ее, когда она оглянулась, чтобы посмотреть на них.

Она прикоснулась к двери и начала открывать ее, одновременно заметив яркий свет за своей спиной, почувствовав дуновение ветра и услышав тихое бормотание множества голосов.

- Нет! - закричала Сильви. - Нет, нет, нет, я была неправа, не надо!

Вход захлопнулся. Негритянка, чувствуя головокружение и боль в сердце, вновь появилась в кресле в своей маленькой комнатке. Сильви трясла ее за плечи.

- Я вернула ее, я вернула ее! - кричала Сильви.

Немного придя в себя, Негритянка похлопала себя по груди.

- Никогда не делай этого снова, деточка, - сказала она, слабым голосом, еще не совсем опомнившись от того, что сделала Сильви. Ты можешь убить человека.

- Прости меня, прости, - говорила Сильви, - но все это было страшной ошибкой...

- Успокойся, отдохни, - сказала Негритянка, оставаясь все еще неподвижной в своем кресле и глядя, как Сильви пытается натянуть свое пальто.

- Подожди, повторила она. Но единственным желанием Сильви было выбраться из этой комнаты, где сильное напряжение окружало ее подобно молниям; она глубоко сожалела о том, что она затеяла и надеялась, что ее глупость не навредила ее Судьбе. Почему она не оставила все, как было, предоставив событиям развиваться своим чередом, не беспокоя никого. Ее растревоженное сердце стучало глухо и укоризненно. Дрожащими пальцами она достала кошелек и вынула пачку денег, которые она принесла в уплату за эту безумную затею.

Негритянка отпрянула от предложенных ей денег, как будто они могли ужалить ее. Если бы Сильви предложила ей золотые монеты, лечебные травы, медальон или книгу с тайными секретами, она взяла бы эту награду, так как она прошла через испытание и заслуживала чего-нибудь; но только не эти грязные деньги, которые прошли через тысячи рук.

Уже на улице, убегая прочь от этого места, Сильви думала: я права, я права и надеялась, что так оно и было. Конечно, она могла бы повернуть вспять свою судьбу, но с таким же успехом она могла бы и отрезать себе нос. Нет, ничего хорошего из этого не вышло, она была совсем разбита всем происшедшим и радовалась только тому, что задуманное не свершилось. Хотя она по-прежнему почти ничего не узнала о своей Судьбе, одну вещь она все-таки узнала - Негритянка попыталась открыть ей это. И именно это заставляло ее сейчас так спешить к трамвайной остановке; она узнала, что как бы не сложилась ее судьба, для Оберона там тоже было уготовлено место.

Все еще расстроенная, Негритянка медленно, тяжело встала с кресла. Неужели это была она? Этого не могло быть, если только сама Негритянка не ошиблась в расчетах; и все же на столе лежали фрукты, принесенные ею, и откусанный кусочек печенья.

Но если все это было ее, то кто же только что был с Негритянкой, и кто все эти долгие годы помогал ей в ее молитвах и заклинаниях? И если она все еще была здесь и не изменилась, и жила в том же самом городе, то как она могла излечивать, предсказывать, соединять любящие сердца?

Она подошла к своему комоду и сняла кусок черного шелка, который закрывал главную часть ее алтаря. Она была почти уверенна, что образа нет на месте, но он был там; это была старая, измятая фотография, на которой была изображена точно такая же комната, в которой сейчас стояла Негритянка; вечеринка по случаю дня рождения и темноволосая, худенькая девочка с косичками сидела на толстой телефонной книге, а рядом на столе стояла тарелка с большим куском пирога, на голове у нее красовалась бумажная корона, а ее блестящие глаза были неестественно большими.

Негритянка удивлялась, неужели она стала так стара, что не может больше вызывать духов. А если это было именно так, то что это предвещает? Она зажгла новую свечу и поставила ее в красный стакан перед фотографией.

               СЕМЕРО СВЯТЫХ

Задолго до этого Джордж Маус показывал город отцу Оберона, делая из него горожанина; теперь то же самое Сильви делала с самим Обероном. Но это уже был совсем не тот город, он очень изменился. Трудности, которые окружали людей со всех сторон, необъяснимый и неизбежный рок, который казалось постоянно вмешивался в разнообразные планы - все это в городе чувствовалось особенно остро и вызывало боль и гнев; Смоки не замечал этого в свое время, но Оберон видел это почти на каждом лице, в которое всматривался, проходя по улицам.

Город изменился: он стал энергичным, безжалостным, он повернулся лицом к счастливчикам. Хотя та часть города, в которой поселился Оберон, жила более медленными темпами. Быстрые водовороты моды замедлились; огромные волны предприимчивости притихли и стали походить на тихую лагуну.

Сильви принадлежала к жителям той части городских кварталов, которые так отличались от тех, что в свое время Джордж построил для Смоки. Пожилой лорд с некоторыми странностями, привилегированный член (по линии отца) большой семьи, Джордж Маус чувствовал, что его жизненные силы на исходе; это вызывало у него горечь, а иногда и негодование. Происхождение Сильви было прямо противоположным. Последними радостными улицами города были улицы, где жили люди, которых почти не коснулись перемены, они жили так же, как всегда и у них была своя история и свои крепкие традиции; и так было изо дня в день, да еще и под музыкальный аккомпанемент.

Она приводила его в чистенькие, тесные комнатки, где жили ее многочисленные родственники; он садился на покрытую пластиком странноватую мебель и ему давали стакан ледяной содовой воды с сахаром, какое-то малосъедобное печенье и слушали, как он похваливает их по-испански; они считали его хорошим мужем для Сильви, и хотя она возражала из вежливости, они продолжали так считать. Его приводили в сильное смущение непривычные для него уменьшительные имена, которыми они награждали друг друга. Сильви, например, большинство членов семьи называли ати, и он так до конца и не понял, почему именно так, хотя сама Сильви, кажется знала это; темноволосую тетушку, которая предсказала, что у Сильви будет особенное будущее, звали Негритянка. Некоторые дети называли Тати - Тита, и это имя за ней так и осталось, а потом превратилось в Титанию. Очень часть Оберон даже не подозревал, что главным героем тех анекдотов, которые ему рассказывали, была его возлюбленная, только под другим именем.

- Они считают тебя таким замечательным, - сказала ему Сильви после очередного визита, когда они вышли на улицу. Она засунула свою руку к нему в карман, чтобы согреться.

- Они очень милы...

- Знаешь, папочка, мне было очень неудобно, когда ты положил ноги на кофейный столик.

- Неужели?

- Это было очень некрасиво. Все заметили.

- Почему же, черт побери, ты ничего не сказала? - сконфуженно воскликнул он. - Я хочу сказать, что дома мы всегда облокачивались на мебель и это была...

Он удержался и не сказал: "это была настоящая мебель", но она поняла его.

- Я пыталась сказать тебе. Я смотрела на тебя. Не могла же я сказать при всех: "Эй, убери ноги со стола". Они бы подумали, что я обращаюсь с тобой, как Джоана с Энрике.

Энрике был под каблуком у своей жены и служил предметом насмешек.

- Ты даже не представляешь, чего им стоило приобрести это уродливое имущество, - сказала она. - Ты можешь мне не верить, но эта так называемая мебель стоит дорого.

Они ненадолго замолчали, отворачиваясь от сильного ветра.

- Мебель, - издевательски подумал он про себя.

- Они все ненормальные, - снова заговорила Сильви, - да, да, именно это я и хочу сказать. Они психи - все.

Он знал, что в состоянии сильного волнения она испытывала некоторый комплекс в отношении своей семьи; она отчаянно старалась не впутываться в жизненную трагикомедию их жизни. По ночам она часто вертелась и подпрыгивала, и мучительно вскрикивала, представляя те ужасы, которые могли произойти или, может быть, уже произошли с кем-нибудь из ее многочисленных родственников. Хотя Оберон всегда успокаивал ее и говорил, что виной всему ночные кошмары, ее воображение было недалеко от истины. Она ненавидела то, что они были в опасности; она не хотела быть связанной с ними; ее собственная Судьба светила ей, как путеводная звезда.

- Мне нужно выпить кофе, - сказал он, - или чего-нибудь горячего.

- Мне тоже нужно выпить, - сказала она, - и чего-нибудь покрепче.

Как все влюбленные, они оказались в месте, где произошло дальнейшее развитие событий их жизни. Это была маленькая украинская закусочная, окна которой были постоянно подернуты паром, где подавали черный чай с таким же черным хлебом. Это была как бы обширная мрачноватая сцена, украшенная декорациями в египетском стиле; представления здесь были дешевыми, часто менялись и продолжались до утра. Это был гриль-бар "Семеро Святых".

Огромным преимуществом бара, помимо цен на выпивку, близости к старой ферме и удаленности от пригородных электричек, были его широкие окна, которые занимали все пространство от пола до потолка, через которые можно было наблюдать за всем, что происходило на улице. Когда-то бар, должно быть, был великолепным, так как его стеклянные стены были выкрашены в густой коричневый цвет, который усиливал ощущение сказочности и создавал впечатление затемненных стекол. Было похоже, что они очутились в пещере, Оберон так и сказал Сильви, а она вслушивалась в его слова или просто смотрела, как он говорит, восхищаясь им и не очень обращая внимания на слова. Вообще-то ей нравилось узнавать что-нибудь новое, но сейчас ее мысли блуждали далеко отсюда.

- Ложки? - спросил он, поднимая одну вверх.

- Девушки ответила она.

- А ножи и вилки - мальчики? - спросил он, обводя взглядом стол.

- Нет, вилки тоже девушки.

За окном кафе, низко надвинув шляпы и укутавшись в шарфы, спасаясь от холода, спешили домой с работы люди, склоняясь перед невидимым ветром, как перед идолом или божеством. Сильви и сама была пока без работы - вполне естественная дилемма для людей с такой судьбой, как у нее - да и Оберон жил в надежде на будущее наследство. Они были бедны, зато у них было много свободного времени.

- А стол? - спросил Оберон. Он не мог даже представить, что она придумает.

- Тоже девушки.

Он подумал, что нет ничего удивительного в том, что она так сексуальна, если весь мир для нее делится на мужчин и женщин. Тот язык, которому она обучилась с детства, не имел существительных среднего рода. На латинском языке, который Оберон выучил, или по крайней мере изучал со Смоки, род имени существительного тоже был некоей абстракцией, которую он никогда не представлял до конца. Что касается Сильви, то для нее мир состоял из мужского и женского начала, из мужчин и женщин. Слово мир - было мужчиной, земля - женщиной, феминой. Оберон считал, что это правильно: мир деловых людей и намерений, название газеты, огромный мир; но мать-земля, несущая плодородие, что-то вроде госпожи.

Сначала они немного поиграли в эту игру, потом стали обсуждать прохожих, спешащих мимо кафе. Из-за того, что стекла имели темный оттенок, прохожие не могли видеть, что происходит внутри помещения, а видели только свое отражение, и, даже не подозревая, что за ними наблюдают изнутри, часто останавливались, чтобы привести в порядок свою одежду или просто посмотреть на себя, как в зеркало. Сильви более грубо передразнивала людей, чем Оберон, ей доставляло огромное удовольствие все эксцентричное и необычное.

- Ой, папочка, посмотри на этого, посмотри... Ну, прямо яйцо всмятку, ты понимаешь, что я хочу сказать?

Он смотрел, а она смеялась своим мелодичным, слегка хрипловатым смехом. Сам того не сознавая, он оценивал жизнь ее представлениями о красоте; он даже мог почувствовать себя приниженным перед смуглым, с нежным взглядом мужчиной с сильными кистями рук, которым она так восхищалась. Это был Леон - официант, который принес им выпить. Для Оберона было большим облегчением, когда после долгого раздумья она решила, что их дети будут очень красивы.

В кафе "Семеро Святых" готовились к обеду. Мальчишки-уборщики поглядывали на их неубранный стол.

- Ты готова? - спросил Оберон.

- Я готова, - ответила она, - смываемся отсюда.

Они одновременно встали из-за стола.

- Поедем на метро или пойдем пешком? - спросил он и сам же ответил:

- На метро.

- Да, черт побери, - согласилась Сильви.

               ЩЕПЧУЩАЯ ГАЛЕРЕЯ

Спеша побыстрее оказаться в тепле, они по ошибке вскочили не в тот поезд. Экспресс шел без остановки до конечной станции, а там остановился.

- Ой, подожди секундочку, - запыхавшись проговорила она, когда они вышли из вагона. - Я хочу кое-что показать тебе здесь. Ты должен увидеть это. Пошли.

Они двинулись вдоль путей, переступая через шпалы - это напоминало ему Фреда Сэвиджа, который так же тащил его неизвестно куда.

- Что ты хочешь мне показать? - спросил он.

- Тебе должно это понравиться, - ответила девушка и остановилась у поворота. - Кажется, это здесь... Если только смогу найти это место... Вот! Она протянула руку, указывая в туннель. Это напоминало склеп, в который выходили четыре коридора.

- Что это? - спросил Оберон.

Она обняла его за плечи и повела в дальний угол, где ребристые своды спускались к полу, образуя щель или узкое отверстие, выложенное кирпичами. Она заставила его прислониться лицом к этому месту.

- Стой здесь, - сказала она и исчезла. Он ждал, послушно прижавшись лицом к стене. Затем, совершенно неожиданно для него, раздался ее голос. Голос исходил откуда-то спереди и было похоже, что она говорит из дупла дерева и в ее голосе было что-то демоническое.

- Эй, ты здесь?

- Что, - быстро спросил он, - где...

- Ш-ш-ш, - сказал голос. - Не поворачивайся. Говори шепотом.

- Что это? - прошептал он.

- Не знаю. Но если я стою в этом углу и шепчу, ты можешь слышать меня из своего угла. Не спрашивай меня, как это происходит.

В этом было что-то жуткое. Голос звучал так, будто Сильви разговаривала с ним, стоя здесь же в углу. Говорящая галерея - а не было ли какого-нибудь упоминания о говорящей галерее в "Архитектуре"? Возможно. В книге о чем только не упоминалось.

- А теперь, - сказала она, - расскажи мне секрет.

Он помедлил с минуту. В углу никого не было, только бестелесный шепот и это вызывало на откровение. Он почувствовал себя как бы обнаженным или как будто в клетке, хотя он ничего не видел. И тогда он сказал: "Я люблю тебя".

- Ах, - вздохнула она, - но это никакой не секрет.

Как только это ее замечание достигло его слуха, его бросило в жар, а волосы встали дыбом на голове.

- Ладно, - сказал он и поведал ей о тайном желании, которое его давно мучило, но он не смел сказать ей об этом раньше.

- О, ну ты даешь, - проговорила она. - Да ты сам дьявол.

Он повторил это снова, добавив некоторые подробности. Все выглядело так, как если бы он говорил ей все это прямо в ухо, лежа в кровати; но здесь это было более абстрактно и было больше интима. Оберон услышал шаги - кто-то прошел мимо них. Но случайный прохожий не мог слышать его слов - это вызвало у него нервный смех. Он снова повторил те же слова.

- Мг, - промычала она в ответ с видом полного удовлетворения и он не смог удержаться, чтобы не ответить ей тем же.

- Эй, что ты там делаешь, - снова вкрадчиво зашептала она, - противный мальчишка.

- Сильви, пойдем домой.

- Ага.

Они вышли каждый из своего угла и, встретившись в центре тоннеля, засмеялись, прижавшись друг к другу так крепко, как только позволяла их теплая одежда, и, обмениваясь многозначительными улыбками и взглядами (Боже, думал он, ее глаза такие сияющие, яркие, глубокие, полные обещания; такие глаза бывают только в книгах, а не в жизни - и она принадлежит ему), сели в свой поезд и поехали домой в толпе сосредоточенных людей, которые не обращали на них никакого внимания, а если и обращали, то что из того - ведь они не знали того, что знал он, Оберон.

               ПУТЬ НАВЕРХ

Секс для Оберона был чем-то ужасающим. Огромным и ужасающим. Во всяком случае тот секс, который предлагала ему Сильви. С одной стороны он испытывал страстное желание, а с другой стороны - в нем брала верх осмотрительность, которая, как ему казалось, была совершенно необходима во взрослой жизни, к которой он начинал привыкать. Ему казалось, что в его желании есть что-то детское; детство (во всяком случае, его собственное, насколько он мог помнить и которое было теперь где-то очень далеко) было освещено темным огнем, в котором сгорали тяжелые переживания; а позади всего этого был мир взрослых с любовью, со спокойной радостью общения. Он думал об этом с детской наивностью. Он чувствовал себя именно так, хотя знал, что эти видения были весьма призрачными. Он испытывал острое желание этой взрослой жизни, которая держалась от него в секрете, так же, как и все остальное, чему он не удивлялся; он даже не испытывал ни страдания ни раздражения от этого долгого обмана. С Сильви он чувствовал себя совсем иначе, как будто все встало на свое место и он вышел на верную дорогу, а впереди забрезжил свет. Он встретился с ней не таким уж девственником, но он мог бы быть им; ни с кем еще ему не приходилось делить эту по-детски ненасытную жадность, никто не отдавал ему себя так щедро и с таким удовольствием. Этому не было конца и это было так приятно. Если он хотел большего, он получал это. Ему было жалко отдать то, что он хотел, а ей было так же жалко взять это. Все это было так просто. Нельзя сказать, что это была игра без правил, нет, они, конечно, были; они напоминали правила детских игр, которые зачастую могли изменяться к взаимному удовольствию детворы. Он вспомнил Чери Лэйк - чернобровую, надменную маленькую девочку, с которой обычно играл; она не как все другие его друзья, говорила: "Давайте играть, как будто...", она говорила по-другому: "Мы должны". Мы должны быть сорванцами. Вы должны поймать меня и привязать к этому дереву, вы должны спасти меня. А теперь я должна быть королевой, а вы моими слугами. Должны! Да...

Сильви, казалось, всегда все знала. Она рассказывала ему о том, чего она стыдилась, когда была ребенком, так, всякие глупости - поцелуи, раздевание перед мальчишками. Но все это пришло, когда она подросла и стала старше, и у нее уже выросла грудь, и округлились бедра, и она стала пользоваться косметикой. Сильви знала буквально все случаи из жизни молодежи. Какие бы неразрешимые проблемы ни ставила перед ней жизнь, и как бы много их не было, Сильви разрешала их в один момент; во всяком случае, она никогда не испытывала трудностей. Любовные и романтические приключения были такими же реальными и осязаемыми, как ее тело; любовь и секс для нее составляли одно целое. "Папочка, - звала она его, замирая от блаженства, - ау, папочка, ау". Надо же, папочка! И это не среди бела дня, не в шутку, а ночью, когда он чувствовал себя большим и сильным, как платановое дерево, и получал от этого удовольствие. Он чуть не подпрыгнул от одной этой мысли, а она прижималась к нему, прикасаясь головой к его плечу и подталкивая его; но несмотря ни на что, он сохранял уверенную размашистую походку. Был ли Оберон прав, думая, что мужчины замечают его власть и силу, когда он проходил мимо них под руку с Сильви, действительно ли женщины смотрели на него с восхищенной улыбкой? Почему те люди, мимо которых они проходили не благословили их, почему безмолвно взирали на них белесые небеса?

И это случилось. В тот самый миг, когда они повернули на улицу, где находился вход на старую ферму, в двух шагах от них что-то произошло, сначала Оберон подумал, что это случилось в нем самом, может быть, сердечный приступ. Что-то огромное, напоминающее страшной силы звук, нечто разрушительной силы, похожее на удар грома, который раскалывает небо на две части, обрушилось на них.

Они остановились, вцепившись друг в друга.

- Ради всего святого, что это было? - прошептала Сильви.

- Я не знаю, - ответил он. Они немного подождали, но ничего не происходило вокруг них. От зданий не поднимались клубы дыма, не выли сирены, как это бывает при катастрофах; посыльные из магазинов и праздношатающиеся бездельники продолжали свой путь так же безмятежно и на их лицах лежала печать обычных ежедневных забот.

               КАКАЯ ПУТАНИЦА

- Завтра, - сказала Тэси, поворачивая вышивку в пяльцах, - или послезавтра, или через день.

- Ох, - вздохнула Лили. Она и Люси склонились над необычным одеялом, сшитым их цветных кусочков.

- В субботу или в воскресенье, - сказала Люси.

В этот момент они наткнулись на дырку в одеяле. Тот самый удар, который Сильви и Оберон слышали в городе, докатился до Эджвуда так, что зазвенели оконные стекла, с грохотом попадали безделушки на этажерках, сломалась китайская статуэтка в старой спальне Виолетты, а сестры испуганно обхватили себя за плечи и присели, защищаясь от удара.

- Господи, что это? - дрожащим голосом спросила Тэси. Девочки посмотрели друг на друга.

- Гром, - предположила Лили, - гром среди зимы, а может быть, и нет.

- Реактивный самолет, - сказала Люси, - преодолевает звуковой барьер, а может быть, и нет.

- Динамит, - снова сказала Люси, - где-нибудь на границе штата, а может быть, и нет.

Замолчав на время, они снова вернулись к своему занятию.

- Меня это удивляет, - заговорила Тэси, подняв глаза от вышивки и слегка наклонив пяльцы, готовясь перевернуть их на другую сторону. - Да, протянула она и вдела другую нитку в иглу.

- А меня нет, - сказала Люси. - Это выглядит забавно, - сказала она снова, обращаясь уже к Лили и критически оглядывая заплатку, которую та пришивала.

- Это же лоскутное одеяло, - ответила Лили. Люси бросила на нее взгляд, полный иронии и почесала в затылке - слова сестры не убедили ее.

- Лоскутное не значит нелепое, - убежденно сказала Люси.

- Лоскутное и смешное, - стояла на своем Лили. Она продолжала работать. - Пришьем крупным зигзагом.

- Чери Лэйк, - сказала Тэси. Она поднесла свою вышивку к окну, которое уже перестало дребезжать. - Только подумайте, в нее влюбились сразу двое. А на другой день...

- Это кто-нибудь из Вульфов? - перебила ее Лили.

- А на другой день, - продолжала Тэси, вдев с первой попытки шелковую зеленую нитку в игольное ушко, - один из Вульфов подрался с...

- С соперником.

- С третьим соперником, Чери об этом даже и не знала. Это было в лесу. Она...

- Трое, - пропела Люси и повторила еще раз:

- Трое.

Лили стала ей подпевать на октаву ниже.

- Трое, трое соперников; двое, двое бледнолицых мальчишек, одетых во все зеленое-е-е.

- Она нам вроде двоюродной сестры, - сказала Тэси. Сестры продолжали напевать.

- У нее никого не будет, - снова сказала Тэси. - И все останутся одинокими, так и будет.

- Тебе бы следовало воспользоваться ножницам, - сказала Тэси, глада, как Люси легла лицом на одеяло и откусывает нитку зубами.

- Смотри за собой...

- Ну и дела, - сказала Лили. Они снова запели.

- Бежим, - предложила Тэси, - все втроем.

- И никогда не вернемся.

- Во всяком случае, не скоро. Почти никогда.

- Оберон...

- Прадедушка Август.

- Лайлек.

- Лайлек.

Иглы так и мелькали у них в руках, они ловко протыкали ткань и вытаскивали нити на всю длину; каждый раз нити становились все короче, потом их отрезали и вставляли новые. Голоса сестер звучали так тихо, что уже невозможно было разобрать, кто что говорит; они то говорили все разом, то переходили на бормочущий шепот.

- Самое смешное будет, - сказала Лили, - если мы увидим всех снова.

- Все снова вернуться домой.

- Одетые во все зеленое-е-е.

- Попадем ли мы туда? Все ли из нас? Где это будет, далеко ли отсюда, в какой части леса, в какое время года?

- Это будет.

- Почти все.

- Уже скоро, в любом месте, в середине лета.

- Какая путаница, - сказала Тэси протянула руку, чтобы достать из своей рабочей корзиночки пригоршню всякой необходимой для работы мелочи: ярко-красные шелковые нитки, лоскут черной хлопчатобумажной ткани, которая торчала из корзинки; край ее слегка растрепался и матово блестевшие нити были похожи на паутину.

               Букан. Hynde Etin

Хоксквилл поначалу не могла определить, благодаря своему искусству или по какой-либо другой причине она переносилась то в недра земли, то на дно морское, то оказывалась в сердце вулкана, то поднималась в воздух. Рассел Эйженблик позже скажет ей, что он и сам часто страдал от такой путаницы во время своего долгого сна и что, возможно, и он сам скрывался во всех этих четырех местах на земле.

               ВЕРШИНА ЛЕСТНИЦЫ

С того времени, как она получила это задание, Хоксквилл продвинулась далеко вперед, хотя она и чувствовала некоторое беспокойство. Это было связано с тем, что она начала подозревал Рассела Эйженблика а оказании давления на членов Охотничьего Клуба и Клуба Рыбаков "Нойзи Бридж", так как они почти ежедневно докучали ей, требуя принять решение относительно Лектора. Власть Эйженблика над ними так выросла, что скоро будет невозможно без шума, аккуратно отделаться от него, если только они вообще должны это сделать; если же они промедлят еще немного, то это будет практически невыполнимо. Они увеличили гонорар Хоксквилл и говорили условными фразами, пытаясь найти ключ к решению этого вопроса. Хоксквилл не обращала на все это внимания. Не пытаясь притвориться больной, она теперь и в часы бодрствования, и в долгие часы сна пыталась выяснить, кто называл себя Расселом Эйженбликом, всплывая, как призрак в ее собственной памяти, вызывая в ней отрывки событий, более далеких, чем те, в которые она могла бы перенестись, она оказывалась в таких местах, что даже и не думала, что может оказаться там.

Тем местом, где она сейчас оказалась, была вершина лестницы. Она не могла определить, поднималась она или спускалась по лестницам; единственное, что она могла сказать, это то, что лестницы были очень длинными. В самом конце была большая комната. Широкие, окантованные железным листом двери стояли настежь открытыми. Судя по пыльному следу, огромный камень был не так давно отодвинут от поперечной перекладины, запиравшей дверь. В глубине комнаты смутно вырисовывался обеденный стол; перевернутые чашки и разбросанные стулья покрылись толстым слоем пыли; из комнаты исходил запах непроветренной спальни. Внутри никого не было.

Она собралась войти, чтобы узнать, в чем дело, но в этот момент заметила, что на камине сидит маленькая, хорошенькая фигурка, одетая в белое, с золотистой ленточкой, повязанной на голове и маленьким ножиком обрезает ногти. Не имея понятия, на каком языке говорить с этим существом, Хоксквилл удивленно подняла брови и молча протянула руку, указывая на комнату.

- Его там нет, - сказала фигурка, - он улетел.

Хоксквилл захотела задать несколько вопросов, но поняла, что не получит на них ответа и что ему (или ей) было поручено давать только такой ответ: его здесь нет, он улетел. Она повернулась (дверь и лестница, и комната тут же исчезли из виду, как будто скрылись в облаках) и отправилась дальше, спрашивая себя, где ей найти ответы на многие возникшие у нее вопросы.

               ДОЧЬ ВРЕМЕНИ

"Разница между древним пониманием мира и новым понятием о нем состоит в том, что в древности мир был ограничен во времени, а теперь - в пространстве", - давным-давно Хоксквилл записала эти строки в одном из фолиантов, которые теперь стояли и лежали на длинном письменном столе за ее спиной. Если посмотреть на древние понятия через призму современных представлений, то они будут выглядеть абсурдными: моря, которых никогда не существовало, миры, разбившиеся на кусочки и созданные вновь, заросли деревьев, скопления островов, гор и водоворотов. Но древние были не дураками, они не только наблюдали за вращением Земли. Они говорили о четырех углах земли, но при этом они не имели в виду какие-то конкретные места. Они хотели сказать о четырех повторяющихся ситуациях в мире, равноотстоящих по времени одна от другой - дни солнцестояния и равноденствия. Когда они говорили о семи окружностях, то не имели в виду окружности в космосе, они говорили о тех окружностях, которые описывают звезды, двигаясь по времени. Время - это разделенная на комнаты Вечность. Когда Платон говорит о реке, опоясывающей землю, которая то вздымает в небо, то опускается в земные недра, он хочет сказать этим, что в одну реку нельзя войти дважды. Как лампада подвешенная в темноте, раскачиваясь отбрасывает блики света, так и вселенная отбрасывает тень, находясь в движении - Вселенная - вот тело Времени. Как мы будем понимать это тело, как будем обращаться с ним? Не теми способами, которыми мы постигаем размеры, цвет, форму - это категории пространства. Не при помощи измерений и исследований. Нет, это способ, которым мы достигаем продолжительности, повторения и измерений - это Память.

Хоксквилл знала об этом и поэтому ее не беспокоило, что во время ее путешествий она не покидала своего места, оставаясь на стуле посреди обсерватории на крыше своего дома, стоящего в шестиугольнике, образуемом городскими улицами. Крылатый конь, которого она вызывала для своих путешествий, не существовал на самом деле, а картина звездного неба, раскинувшегося над ней не была тем местом, где она родилась, но величайшим искусством настоящей магии была способность понимать различие между ними, не делая этих различий и без страха превращать время в пространство. Это все так просто.

- Поехали, - сказал голос ее Памяти, когда она мысленно положила руку на поводья и села в седло, и они отправились, и огромные крылья пробивались сквозь время. Пока Хоксквилл думала, они пересекли океаны времени; затем по ее команде, нисколько не колеблясь, ее конь погрузился в южные воды на конце Вселенной, туда, где лежали давно прошедшие века.

Серебряные копыта ее коня коснулись того берега, он опустил голову, его сильные крылья, вздымающиеся волнами, больше не тревожили воздух времени, конь опустился на вечнозеленую траву, которая скрывала его целиком и начал жадно жевать ее, восстанавливая силы. Хоксквилл спешилась, потрепала коня по его мощной шее, прошептала ему, что она скоро вернется и отправилась по следам, намного длиннее, чем ее собственные, которые были оставлены на этих берегах в конце золотого века, да так и застыли с тех пор. Воздух был недвижим, но гигантский лес, под сень которого она вошла, дышал своим собственным дыханием, или, возможно, это было ЕГО дыхание, чей сон длился с незапамятных времен. Она не стала подходить ближе, а остановилась у входа в долину, в которой был ОН.

- Отец, - позвала она, и голос ее нарушил молчание. Древние орлы, взмахнув тяжелыми крыльями, взлетели было, но снова сонно опустились.

- Отец, - снова сказала она и долина ожила. Огромные серые валуны были его коленями, длинный запыленный плющ - его волосами, массивные, разветвленные корни - его пальцами; но нее смотрел его глаз - молочно-серый, матово мерцающий камень; ее оптическая система подсказывала, что это Сатурн. Он зевнул: его выдох заставил листья на деревьях трепетать, как во время штормового ветра и растрепал ее волосы, его дыхание было холодным, как струя воздуха из черной, бездонной пещеры.

- Дочь, - сказал он голосом, как будто шедшим из земных недр.

- Прости, отец, что я нарушила твой сон, - сказала она, - но только ты можешь ответить на мой вопрос.

- Тогда спрашивай.

- Правда ли, что сейчас начинается новая эра? Я думаю, что да, хотя не вижу никаких причин для этого.

Он сразу не ответил и поэтому она снова спросила.

- Неужели теперь начинается новая эпоха? Это преждевременно, если это так.

- Новая эпоха? - переспросил Отец-Время голосом, который мог бы разбудить и мертвого. - Нет. Этого не произойдет еще долгие годы. - Он повел плечами, сбрасывая огромные серые валуны.

- Тогда, - снова заговорила Хоксквилл, - скажи, кто такой Рассел Эйженблик, если не король новой эпохи?

- Рассел Эйженблик?

- Человек с рыжей бородой, лектор. Географ.

Отец-Время снова откинулся назад и закашлялся, как будто столкнулись каменные глыбы.

- Он не король новой эры, - сказал Отец, - он выскочка. Захватчик.

- Захватчик?

- Да, он их победитель, чемпион. Вот почему они разбудили его. - Его молочно-серый глаз поморгал и закрылся. - Этот счастливчик проспал тысячу лет. А теперь его разбудили для борьбы.

- Какой борьбы? Какой чемпион?

- Дочь, - снова заговорил Отец, - разве ты не знаешь, что идет война?

... Война. Это было то слово, которое она искала; одно слово, которое вобрало в себя все разрозненные факты, все странности, которые она собрала и которые касались Рассела Эйженблика; становилось понятным то беспокойство, которое он причинил в мире. Теперь у нее было слово - оно сверкнуло в ее сознании, как вихрь, вырывающий с корнем деревья, врывающий листья и разрушающий линии электропередач; но, по крайней мере, наконец-то этот ураган дул в одном направлении. Война - мировая, тысячелетняя, безоговорочная война.

- Господи, - подумала она, - ведь он сам сказал об этом в своей последней лекции, а она всегда думала, что это была просто метафора. Просто!

- До сегодняшнего дня я не знала об этом, отец, - еле выговорила она.

- Я ничего не мог поделать, - сказал старец, отчаянно зевая. - Они однажды просили меня, чтобы я позволил ему заснуть... Это было тысячу лет назад, плюс-минус век... Я покровительствую им. В этом нет ничего плохого. Ну, на сегодня достаточно.

- Кто они, отец?

- М-м-м, - его огромный второй глаз тоже закрылся.

- Кто они? Чей он чемпион?

Но он уже откинул на каменную подушку свою огромную голову и из его горла вырвался мощный храп. Орлы, которые встрепенулись было, когда он проснулся, снова уселись на свои скалы, покрытые седым инеем. Зашелестел безмолвный лес. Хоксквилл неохотно повернулась и снова пошла к берегу. Завидя хозяйку, ее конь приподнял голову. Что ж. Теперь ничем не поможешь. У нее появилась мысль, что она должна справиться с этим, Она могла!

- Отдыхать некогда! - сказала она и легко вскочила на широкую спину коня.

- Вперед и побыстрее! Разве ты не знаешь, что идет война?

Пока они мчались, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз, она думала: кто спал тысячу лет? Кто развязал войну против человечества, с какой целью, какие у них надежды на победу?

И кто был тем золотоволосым ребенком, между прочим, который спал на коленях у отца?

               РЕБЕНОК ПОВЕРНУЛСЯ

Во сне ребенок повернулся; ей снилось все, что она видела в последний день перед тем, как заснуть; это все те же события, которые произошли, но только во сне они как-то изменились. Внезапно сны вспыхивали ярким световым пятном, потом темнели и обрывались, но потом снова продолжались, только события развивались уже не так, как ей хотелось. Ей снилась ее мать, которая все время спрашивала: "Что? Что?"; на тропинке в Эджвуде она видела одного из своих отцов; ей снился Оберон, влюбленный в придуманную им самим Лайлек. Она видела во сне армию, которая была соткана из облаков, а во главе ее шел рыжебородый человек, и он так испугал Лайлек, что она чуть не проснулась. Она спала, изредка поворачиваясь, чтобы устроиться поудобнее, ее губы были слегка приоткрыты, сердце билось медленно; в самом конце своего путешествия она спустилась ниже и с головокружительной скоростью продвигалась вдоль серой, маслянистой реки. Похожее на привидение, круглое красное солнце растворялось, как пар, в причудливых облаках, которые появлялись на западе и своими очертаниями напоминали вооруженную армию. Лайлек с трудом сдерживалась, чтобы ни о чем не спрашивать; лужайки, покрытые зеленью, пятна городских кварталов, слабый шум, доносившийся до нее - все это успокаивало девочку. Аист снова изменил направление полета. Казалось, что миссис Андерхил сомневается в том, куда они направляются, они повернули на запад, потом полетели на юг. Когда смотришь сверху вниз на тысячи людей, то впечатление совсем не такое, как если смотреть на одного или двух человек - движущееся и колышущееся море волос и шляп, странные яркие шарфы, развевающиеся сзади. В некоторых местах улицы были заполнены дымом, толпы людей ныряли туда и, как казалось Лайлек, больше не появлялись, а на смену им приходили все новые и новые прохожие.

- Запомни это, дитя, - прокричала миссис Андерхил, повернувшись к Лайлек и стараясь своим голосом заглушить шум, доносившийся до них. - Запомни эту сгоревшую церковь, линии железных дорог, которые протянулись по городу, как стрелы; этот прекрасный дом. Ты снова пройдешь этот путь, только уже одна. В это время от толпы отделился какой-то человек в накидке и приблизился к входу в дом, который миссис Андерхил назвала прекрасным, но который вовсе не казался таким Лайлек. Повинуясь палочке миссис Андерхил, аист спустился на крышу этого дома, захлопал крыльями и с видимым облегчением переступил красными лапами по осколкам черепичной крыши. Они, все трое, смотрели вниз до тех пор, пока странная фигура не появилась на заднем дворе.

- Обрати на него внимание, дорогая, - сказала миссис Андерхил. - Как ты думаешь, кто это такой?

Подбоченясь под широким плащом, в широкополой шляпе, он казался Лайлек темной бесформенной глыбой. Мужчина снял шляпу и встряхнул длинными черными волосами. Он повернулся по часовой стрелке, кивая и оглядывая верхушки крыш с усмешкой на смуглом лице.

- Наверное, это еще один двоюродный брат, - предположила Лайлек.

- Ну, да, а еще?

Человек задумчиво поднес палец к губам и прошелся взглядом по неухоженному саду.

- Я сдаюсь, - сказала Лайлек.

- Ну почему? Это твой другой отец!

- Неужели?

- Это тот, кто породил тебя. Тот, кому потребуется твоя помощь, как и многое другое.

- Не может быть.

- Предстоят улучшения, - удовлетворенно произнесла миссис Андерхил, - прямо сейчас.

Джордж вышел из сада. Он подошел к широкому забору, который отделял его двор от соседнего и заглянул в соседний сад, который был еще более запущенным, чем его собственный. Мужчина громко сказал:

- Будь я проклят! Все в порядке!

Он слез с забора и крепко потер руки.

Лайлек засмеялась, а аист подошел к краю крыши, готовясь взлететь. Как только аист раскинул свои белые крылья, мужчина плотнее запахнул на себе накидку и тоже засмеялся. Что-то в этом человеке привлекало Лайлек, и она решила, что выберет этого отца; с упорством одинокого ребенка, которого не очень-то баловала жизнь, она выбрала именно его.

- Хотя у тебя нет выбора, - сказала миссис Андерхил, когда они поднимались, - это твой долг.

- Это будет подарок для него, - закричала Лайлек, - подарок!

Миссис Андерхил ничего не сказала - она снисходительно относилась к ребенку. Они летели вдоль грязной улицы, по обе стороны которой на небольшом расстоянии друг от друга росли молоденькие, тонкие деревца. Я узнаю эту улицу, думала миссис Андерхил, какая же ферма без аллеи садовых деревьев, ведущей к дому.

- Теперь поворачивай к двери! - произнесла она, и холодный город закружился под ними, пока они взмывали вверх. - Туда!

Она указала вперед, по направлению к старому зданию, которое, наверное, когда-то было высоким и выглядело самоуверенно, но не теперь. Оно было выстроено из белого камня, который теперь не был белым, и украшено резными птицами и животными, теперь покрытыми угольной пылью и от них тянулись грязные разводы. Центральная часть дома располагалась в стороне от улицы, а флигели дома образовывали темный сырой проходной двор, который поглощал проезжавшие такси и спешащих прохожих. Флигели дома соединялись вверху аркообразной каменной кладкой, она была расположена довольно высоко и даже настоящий гигант мог бы пройти под нею; они все втроем пролетели под аркой; аист сложил крылья и аккуратно и мягко, как стрела, спланировал в полумрак внутреннего дворика.

- Береги голову! Наклонись, наклонись! - закричала миссис Андерхил и Лайлек почувствовав, как на нее пахнуло холодным воздухом, быстро нагнула голову и закрыла глаза. Она слышала, как миссис Андерхил сказала:

- Ну, старушка, дело почти сделано, почти сделано; теперь ты знаешь эту дверь, - а потом стало еще темнее, шум города совсем затих, они снова очутились в непонятном для нее месте.

То, что она видела во сне, начинало сбываться; молоденькие деревца подросли и превратились в подростков, неряшливых и плутоватых. Они росли и их стволы набирали силу, а корни пробивались сквозь пешеходную дорожку. Чего только не было в их кронах: сломанные воздушные змеи и обертки от конфет, лопнувшие воздушные шарики и сломанные стрелы; их ветви смыкались друг с другом под лучами солнца и каждую зиму они стряхивали с себя закопченный снег. Однажды в марте Сильви, возвращаясь на рассвете на старую ферму посмотрела сквозь ветви на узкую полоску бледного неба и увидела, что на каждой веточке набухли тяжелые почки.

Она распрощалась со своим назойливым провожатым и порылась в сумочке в поисках связки ключей, которые были нужны, чтобы попасть во двор, а потом в свою раскладную спальню. Смеясь она подумала, что он никогда не поверит в эту невероятную историю, в эту почти наивную цепь событий, которые задержали ее до рассвета. Конечно, он не станет допрашивать ее, он будет рад тому, что с ней ничего не случилось и она не хотела причинять ему беспокойство. Иногда ей удавалось улизнуть, вот и все; многие предъявляли к ней какие-то требования, многие были настойчивы, но все были добры с ней. Это был большой город и пирушки иногда продолжались допоздна; так и тянулось одно за другим... Она отперла дверь и пошла в свою комнату, чувствуя себя так, словно ей приходилось идти по спящему муравейнику. В прихожей, которая вела в ее спальню, она пританцовывая, выскользнула из своих высоких ботиночек и на цыпочках подошла к двери. Спокойно, как взломщик, она повернула ключ в замке и вошла в комнату. Оберон лежал на кровати под грудой одеял в предрассветном полумраке и притворялся, что спит беззаботным сном.

               ВООБРАЖАЕМЫЙ КАБИНЕТ

Складывающаяся спальня и кухонька были так малы, что Оберону, чтобы получить спокойное, уединенное место для работы, пришлось создать воображаемый кабинет.

- Что? Воображаемый что? - не поняла сначала Сильви.

- Воображаемый кабинет, - пояснил Оберон. - Смотри. Вот стул.

В заброшенных комнатах среди старой мебели он нашел старый школьный стул с одним широким подлокотником, чтобы ученики могли использовать его как столик и вести записи. Под сиденьем было отделение для книг и тетрадей.

- Смотри, - сказал Оберон. Он поставил стул поудобнее. - Представь, что у меня кабинет здесь, в спальне. А этот стул стоит в кабинете. И хотя из всего кабинета у нас только и есть, что этот стул, но...

- О чем ты говоришь?

- Ну, ты можешь послушать меня хотя бы минутку? - вспылил Оберон. - Это же очень просто. В Эджвуде, где я вырос, было множество таких воображаемых комнат.

- Ну, конечно. - Она стояла подбоченясь, держа в одной руке деревянную ложку, голова ее была повязана ярким платком, из-под которого тугими кольцами выбивались кудрявые пряди непослушных волос.

- Суть в том, - продолжал Оберон, - что когда я говорю, что собираюсь идти в кабинет, детка, и сажусь на этот стул, это все равно, что я бы ушел в отдельную комнату. Потом я закрываю дверь и вот я здесь один. Ты не можешь видеть и слышать меня, потому что дверь закрыта. И я не могу не видеть и не слышать тебя. Дошло?

- Ну, хорошо, хорошо. Но зачем?

- Представь себе, что воображаемая дверь закрыта и...

- Нет, я хочу сказать, зачем тебе этот воображаемый кабинет? Почему ты не можешь просто сидеть в комнате?

- Иногда мне нужно побыть одному. Давай договоримся, что ты не должна видеть, чем я занимаюсь в своем воображаемом кабинете. Ты не должна комментировать мои действия и вмешиваться в мои поступки.

- А что ты собираешься делать? - она улыбнулась и резко взмахнула ложкой. - Думать, читать и писать, - сказала Сильви возбужденно.

- Да. Видишь ли, иногда мне нужно побыть одному...

Она погладила его по щеке.

- Подумать, почитать, пописать. Да, бэби, конечно. - Она отступила на шаг и с интересом разглядывала его.

- А теперь я иду в свой кабинет, - сказал Оберон, чувствуя себя полным дураком.

- Хорошо. Пока.

- Я закрываю дверь.

Она помахала ложкой, начала было что-то говорить, но он выразительно поднял глаза к потолку и она вернулась на кухню.

Уединившись в кабинете, Оберон удобно подпер щеку ладонью и стал разглядывать старую шершавую поверхность своего стола. Кто-то выцарапал на его крышки непристойности, а кто-то другой исправил неприличное слово так, что получилось слово КНИГА, выцарапанное заглавными буквами. Возможно, царапали циркулем или транспортиром. Когда он начал учиться в маленькой школе своего отца, дед отдал ему свой старый пенал; пенал был кожаный, с застежкой на кнопку и выдавленным старинным мексиканским орнаментом - на пенале была изображена голая женщина и если провести пальцем по ее выступающей груди, то на самом соске можно было нащупать кожаную застежку. В пенале были карандаши со старомодными наконечниками с углублениями для резинок; там была еще одна резинка, состоящая из двух половинок, одна из которых стирала карандаш, а другая записи, сделанные чернилами.

Черные карандаши были похожи на сигареты тетушки Клауд. Еще там был циркуль и транспортир, и сломанный треугольник. Он сделал пальцами движение, как будто вращал воображаемый циркуль, проводя им по поверхности стола. Он мог бы написать целый рассказ о днях, поведенных в школе, о тех долгих днях... Рассказ можно было бы назвать "Транспортир"...

- Транспортир, - сказал он вслух и бросил взгляд на Сильви, чтобы посмотреть, не подслушивает ли она его. Он успел заметить ее быстрый взгляд, но она тут же отвернулась и как ни в чем не бывало продолжала заниматься своими делами.

Транспортир, транспортир... Он барабанил пальцами по дереву. Интересно, что она там делает? Может быть, готовит кофе? Она вскипятила воду в большом чайнике и небрежно бросила туда несколько ложек кофе, набирая их с верхом. Ароматный запах кипящего кофе наполнил комнату.

- Знаешь что тебе надо сделать? - спросила она, встряхивая ложку и снова опуская ее в чайник, помешивая напиток. - Тебе нужно попытаться получить работу журналиста в еженедельнике "Мир вокруг нас".

- Я... - начал он было, но сразу же замолчал и отвернулся.

- Ладно, ладно, - еле выговорила она, задыхаясь от сдерживаемого смеха.

- Тук-тук, - проговорила Сильви, становясь перед ним.

- Да?

- Можно войти?

- Входи.

- Ты не знаешь, где мой белый гарнитур?

- В туалете.

Она открыла дверь в туалет. Они прикрепили к двери этой маленькой комнатки старенькую вешалку и теперь на ней висела часть их одежды.

- Посмотри под моим плащом, - сказал он.

Ее белый гарнитур, состоящий их юбки и жакета там и оказался; фактически это была старая одежда медсестры со штампом на плече. Поколдовав над комплектом, Сильви искусно превратила его в довольно модный и оригинальный костюм. У нее был безупречный вкус, а ее мастерство было выше всяких похвал, и он уже не в первый раз замечал, что она могла так переделать любые старые вещи, что смотреть на них было просто удовольствие.

Она критически оглядела свою одежду.

- Кофе сбежит, - сказал Оберон.

- Ой! - она поспешно выключила газ и снова вернулась к своему костюму, а Оберон уединился в кабинете.

Сила его писательского таланта заключалась в...

- Мне бы тоже хотелось уметь писать, - сказала Сильви.

- Может быть ты и сможешь, - откликнулся Оберон, - держу пари, что у тебя получится. Нет, правда, - Сильви недоверчиво фыркнула при этих словах, - могу поспорить.

Он был убежден в том, что она умеет делать все, ну а на остальные мелочи можно не обращать внимания.

- О тебе бы хотелось писать?

- Спорим, что я могу придумать что-нибудь получше той чепухи, которую печатают в "Мире вокруг нас". - Она перенесла кипящий чайник на подставку и посыпала отбеливателем штамп на одежде.

- Ты знаешь не получается. - Она начала раздеваться.

- Можно спросить тебя, какого черта ты делаешь? - сказал Оберон, с безнадежным видом.

- Я умираю, - спокойно ответила она. На ней уже не осталось ничего из одежды и ее тяжелые груди мягко покачивались, как маятники, при каждом ее движении; она взяла свой белый гарнитур, посмотрела на него в последний раз и бросила в котел, в который перед этим вылила кофе из чайника. Оберон негромко рассмеялся. Сильви выдержала костюм в котле несколько минут, а потом показала его Оберону. Костюм приобрел насыщенный рыжевато-коричневый цвет, который так нравился ему. Сильви снова бросила костюм в котел и стала помешивать его ложкой на длинной ручке.

- На два тона светлее, чем моя кожа, - удовлетворенно сказала Сильви. - Это как раз то, что мне надо.

- Прекрасно, - сказал Оберон. Брызги кофе попали на ее коричневую кожу. Она стерла их ладонью и облизала кончики пальцев. Взяв ложку двумя руками, она достала одежду из котла, при этом ее груди встали торчком от напряжения; костюм был уже темно-коричневого цвета, но Сильви все продумала, как всегда, и полоскание в чистой воде должно было придать костюму нужный оттенок. Она снова бросила костюм в котел и быстрым движением заправила под косынку выбившийся кудрявый локон, а потом снова помешала в котле. Оберон до сих пор не мог решить для себя, когда он больше любил ее: когда она отдавала ему свое внимание или когда она была занята каким-нибудь делом. Он никогда не смог бы написать о ней рассказ, потому что это было бы не что иное, как перечень ее действий. Но он не испытывал и желания писать о чем-то другом, а просто стоял в дверях маленькой кухни.

- У меня есть идея, - сказал он наконец. - Всегда нужны люди, которые могли бы писать мыльные оперы. - Он сказал это так, будто был вполне уверен в этом. - Мы могли бы сотрудничать.

- Как это?

- Ты могла бы придумывать всякую ерунду, которая может произойти, только намного интереснее, чем это делают многие писатели, а я бы записывал все, что ты придумаешь.

- Правда? - она казалась заинтригованной, хотя ее и одолевали сомнения.

- Я хочу сказать, что ты будешь придумывать истории, а я буду записывать их.

Он подошел поближе. Этим предложением он надеялся соблазнить ее. Ему было интересно, сколько же времени нужно быть любовниками, чтобы перестать обольщать друг друга. Наверное, этого никогда и не произойдет. Наверное желание становится не таким сильным. А может быть, как раз наоборот. Что он мог знать об этом?

- Ладно, - сказала Сильви, быстро приняв решение, - но... - она загадочно улыбнулась, - у меня не так уж много времени. Я собираюсь получить работу. Вот для чего мне нужен костюм, если все получится.

- Грандиозно. А что за работа?

- Ну, я бы не хотела говорить тебе, пока еще не уверена в том, что все получится. Это будет работа в кино. Я буду брать интервью. Она рассмеялась, почувствовав нелепость сказанного.

- Ты будешь звездой?

- Не совсем так. Во всяком случае не сразу. Может быть, позднее.

Она ложкой отодвинула коричневую массу в угол котла.

- Я познакомилась с одним человеком, ну что-то вроде продюсера или директора. Ему нужен ассистент. Но это не то, что секретарь.

- Неужели?

Где это она могла встретить продюсера или директора, да еще и ничего не сказать ему об этом.

- Ему нужна девушка-ассистентка для написания сценариев.

- Гм.

Наверняка Сильви, более внимательная в делах такого рода, чем он, почувствовала, что это было весьма сомнительным предложением со стороны этого самого продюсера, но он все же предостерегающе покашлял.

- Вот поэтому, - продолжала она, добавляя холодный воды в котел, - я должна выглядеть хорошо, или по крайней мере так хорошо, как только я смогу, чтобы встретиться с ним и произвести на него впечатление.

- Но ты всегда выглядишь хорошо.

- Ну, не преувеличивай.

- Для меня ты сейчас очень хорошо выглядишь.

Она подарила ему самую яркую и привлекательную из своих улыбок.

- Мы оба прославимся.

- Конечно, - подтвердил он, подходя поближе. - И разбогатеем. И ты станешь асом в кинобизнесе, и у нас будет одна команда. - Он обхватил ее руками. - Давай составим одну команду.

- Подожди, мне нужно закончить работу.

- Хорошо, я не против.

Мне нужна еще одна минутка.

- Я могу подождать. Я просто буду смотреть на тебя.

- Ой, папочка. Ты меня смущаешь.

- Мм, это замечательно. - Он поцеловал ее в шею, которая пахла почему-то свежеиспеченным бисквитом и ей ничего не оставалось, как позволить ему это, так как ее руки были заняты делом.

- Я собираюсь лечь в кровать, - проговорил он низким грудным голосом.

- Мм.

Она смотрела на него и хотя ее руки все еще были опущены в котел, но ее мысли были уже далеко от той работы, которую она делала. Низкая кровать, выдвинутая из стены, внезапно заполнила всю комнату, она была похожа на огромный корабль, который только что появился и застыл в ожидании.

               ВЕСНА НЕСМОТРЯ НИ НА ЧТО

В конце концов Сильви так и не стала ассистенткой, которая берет интервью. Может быть потому, что она стала сомневаться в продюсере, а может быть, потому, что ей не очень нравился костюм, который она пыталась перекрасить. Оберон утешал ее, он даже купил ей книгу, где она могла прочитать все о том, как снимают фильмы, но это только погрузило ее в еще большее уныние. Ее мечты о софитах исчезли. Она впала в апатию и это очень тревожило Оберона. Она лежала в постели допоздна, закутавшись в одеяло и набросив сверху его зимнее пальто, а когда вставала, то бесцельно бродила по маленькой комнатке, надев толстые носки и короткую юбку прямо поверх ночной рубашки. Она открывала холодильник и с раздражением разглядывала упаковки йогурта, недоеденные остатки продуктов, завернутые в фольгу, бутылки с содовой водой.

- Послушай, - сказала она, - у нас ничего нет.

- Да? Неужели? - огорченно отозвался Оберон из своего воображаемого кабинета. - Думаю, это надо исправить.

Он встал и потянулся за своим пальто.

- Я пойду купить чего-нибудь, - сказал он. - Чего бы тебе хотелось?

- Не стоит, папочка...

Ну, почему же, я тоже хочу есть, и если в холодильнике пусто, надо пополнить наши запасы.

- Ладно. Купи чего-нибудь вкусненького.

- Чего, например? Я бы мог купить немного кукурузных хлопьев.

Она сделала гримасу.

- Я хочу чего-нибудь вкусненького, - повторила она, сцепив руки и поднеся их к подбородку, но так и не попросив его ни о чем конкретном. Оберон вышел на улицу и сделал несколько шагов по свежевыпавшему, нетронутому еще снегу.

Как только Сильви закрыла за ним дверь, ее охватили мрачные предчувствия. Ей нравилось, что он, выросший в собственном доме среди сестер и тетушек, проявлял столько заботы и делал все, что от него зависело, для поддержания их домашнего очага, а требовал так немного. Странными были эти белые люди. Среди ее родственников и их соседей в домашние обязанности главы семьи входило как следует поесть, иногда побить жену и детей и играть в домино. А Оберон был таким хорошим, таким понятливым и умным: официальные учреждения и бесконечные бумаги старого богатого паралитика не страшили его. Кроме того, он не был ревнив. Когда еще раньше она потеряла голову из-за темнокожего Леона и потом умирала от страха, что Оберону станет об этом известно, он сказал ей, что его не волнует, с кем она была, если она с ним и счастлива. Ну, разве много найдется таких парней, которые так вели бы себя - не раз задавала она себе этот вопрос, глядя в висевшее над раковиной зеркало.

Такой хороший такой добрый. А как она отплатила ему? Посмотри на себя - выговаривала она, глядя на свое отражение в зеркале. Под глазами мешки, похудела - она состроила себе гримаску, которая отразилась в зеркале. Ни копейки не приносишь в дом, бесполезная личность.

Она будет работать; она будет много работать и вернет ему все, что он сделал для нее. Она бросит все ему в лицо. Вот так.

- Я перемою грязную посуду, - сказала она вслух, отворачиваясь от горки тарелок, сложенных в старенькой раковине.

Может быть, так распорядилась ее судьба? Помятое лицо и шершавые руки и бедность, которая окружала ее с самого детства. Она больна от этого, больна, больна! На ее глазах выступили слезы от жалости к самой себе. Черт бы побрал ее Судьбу! Почему она не могла продать ее и получить хоть немного благополучия, немного свободы и хоть чуточку радости! Если она не могла уйти от нее, то почему она ничего не получала взамен?

С самыми мрачными мыслями она снова взобралась на кровать, натянула на себя одеяло и с осуждающим видом уставилась прямо перед собой. Но она знала, что от судьбы не уйдешь; она устала от ожидания. Ни одно из испытаний она не считала решающим, кроме того, то в ее судьбе был Оберон - она обнаружила это только теперь. Теперь!

- Ладно, - сказала она сама себе и уселась под одеялами, обхватив себя руками. Она больше не будет ждать. Она узнает свою судьбу, она будет действовать или умрет; она заставит судьбу явиться из будущего.

Тем временем Оберон брел на рынок, так как с удивлением обнаружил, что был воскресный день и все было закрыто. Он брел по снегу, нетронутому и свежему в этот ранний час. Оберон был сердит. Вернее сказать, он был в ярости, хотя и нежно целовал Сильви на прощание и снова поцелует минут через десять, когда вернется домой, так же нежно. Неужели она думает, что ему так легко переносить ее плохое настроение, легко подавлять свое недовольство и мягко разговаривать с ней, и так каждый раз, каждый раз! А что он получает взамен? Иногда ему хотелось ударить ее. Ему хотелось дать ей хорошего пинка, чтобы она наконец успокоилась и поняла, что его терпение имеет пределы. О господи, не хочется даже думать об этом.

Он начал осознавать, что счастье, во всяком случае его счастье это как время года, а Сильви была погодой в этом сезоне. Его внутренний голос говорил ему об этом, он и Сильви обсуждали это, но они ничего не могли с этим поделать - им только оставалось ждать, пока все переменится. Временем года его счастья была весна - долгая, веселая, переменчивая весна; весна несмотря ни на что. Он был уверен в этом. Он топнул по мокрому снегу. Уверен в этом.

Он с нерешительным видом слонялся среди многочисленных и довольно дорогих товаров, предлагаемых на рынке, и когда он наконец остановил свой выбор на двух экзотического вида апельсинах для Сильви и вынул кошелек, то обнаружил, что он пуст. Оберон обшарил все свои карманы под насмешливым взглядом продавца и, наконец, был вынужден положить один апельсин на место, так как тех монеток, которые ему удалось найти, не хватало, чтобы оплатить всю покупку.

- Ну, что еще? - раздраженно поговорил он, открывая дверь спальни, стряхивая снег со шляпы и с плеч и увидел, что Сильви так и сидит в кровати. - Дремлешь?

- Оставь меня в покое, - раздалось в ответ, - я думаю.

- Ах, она думает.

Взяв пакет, он отправился на кухню и через некоторое время уже прихлебывал суп с крекерами; когда он предложил Сильви поесть, она отказалась. В течение всего дня он не мог вытянуть из нее ни слова; он тревожился все больше, думая о том, что в ее роду были душевнобольные. Он говорил с ней, но она, казалось, не слышала его слов.

Ему оставалось только сидеть - его воображаемый кабинет переместился на кухню, так как кровать теперь не складывалась и все время была занята Сильви - и думать, сможет ли он и дальше потакать ей и заслужит ли ее милости; а Сильви металась по кровати, иногда спадая в сон.

Зима набирала силу. Над их головами собирались черные тучи; вспыхивали молнии; дули северные ветры; шел холодный дождь.

               ТАК, КАК ПОДСКАЖЕТ ЛЮБОВЬ

- Держись, - сказала миссис Андерхил, - держись. Где-то здесь допущена ошибка, пропущен поворот. Вы не чувствуете этого?

- Да, да, - подтвердили собравшиеся.

- Пришла зима, - снова заговорила миссис Андерхил, - и это правильно, но потом...

- Весна, - закричали все.

- Слишком торопитесь, слишком торопитесь. - Костяшками пальцев она постучала по виску. Убежавшую петлю нужно закрепить, если поймаешь; разгадка была в ее власти, но где ее найти на таком длинном пути. И вообще была ли она?

- Дети, помогите мне, - сказала она.

- Конечно поможем, - отозвался хор голосов.

Проблема была вот в чем: если то, что им предстояло обнаружить, лежало там, где и должно было быть, то они могли довольно легко справиться с этим. С бессмертными так и обстояло дело; они знают будущее, но прошлое для них скрыто. Так же как Софи при помощи своих карт узнавала будущее, так же и миссис Андерхил пыталась разобраться в том, что было для нее не совсем ясно.

- Был единственный сын, - сказала она.

- Единственный сын, - отозвались остальные, напрягая мысль.

- И он уехал в город.

- И он уехал в город, - прозвучал послушный хор голосов.

- И он сидит там, - завершил мистер Вудс.

- Да, все так, - подтвердила миссис Андерхил. - Он сидит там.

- Он ничем не занят, он просто сидит без движения и ему хотелось бы умереть от любви.

Мистер Вудс обхватил свои худые колени длинными руками.

- Так будет продолжаться всю зиму. Это никогда не кончится.

- Никогда не кончится, - откликнулась миссис Андерхил. В ее глазах стояли слезы. - Да, да, так это и происходит.

- Нет, нет, - закричали все остальные, видя такое дело.

Струи холодного дождя стучали в маленькие окна, которые позвякивали в утреннем свете, ветви деревьев сгибались под порывами ветра, рыжая лиса схватила в зубы лугового мышонка.

- Думайте, думайте, - вторил хор голосов.

Она снова постучала пальцами по вискам, но не получила ответа. Она встала и голоса отступили.

- Мне нужен совет, - сказала она, - вот и все.

Темная вода горного пруда еще не затянулась льдом, хотя тонкая ледяная корочка кое-где покрывала поверхность воды у самого берега. На самом краю берега и стояла миссис Андерхил.

Из темной глубины показался дед Форель, - сонный, с глуповатым видом, слишком замерзший даже для того, чтобы рассердиться.

- Оставьте меня в покое, - проворчал он.

- Ответь мне, - резко сказала миссис Андерхил, - или тебе будет плохо.

- Что ты хочешь?

- Этот мальчик в городе, - быстро проговорила миссис Андерхил, - твой правнук. Он ничего не хочет, он потерял интерес к жизни, ему хочется умереть вместо того, чтобы наслаждаться любовью.

- Любовь, - сказал дед Форель, - на земле нет ничего более сильного, чем любовь.

- Но он не хочет следовать примеру других.

- Тогда пусть делает так, как подскажет ему любовь.

- Гм, - сказала миссис Андерхил и хмыкнула еще раз. Она приложила палец к подбородку, а потом провела им вдоль щеки, в то время как другая ее рука скользила вдоль линии бровей.

- Возможно, ему нужна супруга, - задумчиво произнесла она.

- Да, - подтвердил дед Форель.

- Только для того, чтобы заставлять его беспокоиться и поддерживать в нем интерес к жизни.

- Да.

- Мужчина не должен быть одиноким.

- Нет, - ответил Форель, хоть довольно трудно разобрать слова, когда они исходят из рыбьего рта. - А теперь не мешайте мне спать.

- Да, - сказала миссис Андерхил, - конечно, ему нужна супруга. И о чем я раньше думала? Да!

С каждым словом ее голос становился все громче. Дед Форель в страхе ушел под воду, а льдинки под ногами миссис Андерхил крошились и таяли, когда она вскрикивала: "Да, да" - громовым голосом.

- Любовь! - завершила она, обращаясь ко всем сразу. - Не та, которая была и не та, которая будет, а сейчас!

- Любовь! - закричали все остальные. Миссис Андерхил влезла в дупло, расположенное на изогнутом над водой стволе и начала рыться в нем. Наконец, она нашла то, что искала, завернула в белую бумагу и перевязала сверток красно-белой бечевкой, скрепила концы воском, взяла ручку и чернила и, положив пакет на согбенную спину мистера Вудса, надписала адрес, все это она проделала в считанные секунды.

- Пусть делает так, как подскажет ему любовь! - произнесла она, когда пакет был готов. - Так и будет.

- А-а-ах, - вздохнули остальные и начали расплываться, переговариваясь тихими голосами.

- Ты не за что не поверишь, - закричала Сильви, обращаясь к Оберону, как вихрь ворвавшись в дверь спальни. - Я нашла работу.

Ее не было дома весь день. Ее глаза блестели, а щеки раскраснелись от мартовского ветра.

- Неужели? - он тоже засмеялся радостно и удивленно. - Это твоя Судьба?

- Черт с ней, с Судьбой, - ответила Сильви. Она сорвала с вешалки старое в кофейных пятнах полотенце и швырнула его в мусорное ведро.

- Больше никаких извинений, - сказала она, сбрасывая с ног уличные туфли в дальний угол комнаты.

- Я начинаю работать с завтрашнего дня. Больше никаких сожалений.

- Хороший день, - сказал Оберон. - День первоапрельских дураков.

- Это как раз мой день, - сказала она. - Мой счастливый день.

Он засмеялся и приподнял ее. Пришел апрель. В его объятиях она почувствовала облегчение от того, что опасность миновала так же, как и предчувствие опасности; ей передалось его дружелюбие, а в ее глазах засветилось успокоение.

- Папочка, - сказала она. - Ты самый лучший, ты знаешь об этом? Правда. Правда.

- Но скажи мне наконец, - спросил Оберон, - что это за работа?

Она усмехнулась, крепко обнимая его.

- Ты никогда не поверишь, - ответила она.

Похоже, при активной вере ничто в религии не бывает действительно невозможным.

- Сэр Томас Брауни.

В крошечном офисе Службы Крылатого Вестника стояла небольшая перегородка, за которой сидел диспетчер, вечно жующий незажженную сигару, манипулируя на стоящей перед ним аппаратуре. Перед ним стоял ряд серых металлических складных стульев, а на них сидели рассыльные, у которых в настоящий момент не было никаких поручений; некоторые из них были спокойны и безжизненны, как отключенные машины, другие (такие как Фред Сэвидж и Сильви) тихо беседовали; в комнате на возвышении вне пределов досягаемости стоял огромный старый телевизор; несколько пепельниц были полны пепла и окурков. В офисе также находился кабинет шефа, здесь же располагался секретарь, болезненного вида человек. В комнате не было окон, а дверь перегораживала металлическая решетка.

               ТО ЛИ ЕЩЕ БУДЕТ

Сильви не любила здесь долго оставаться. Убогая обстановка при тусклом флуоресцентном освещении слишком напоминала ей детские годы. Это было похоже на приемный покой в больнице или в психиатрическом приюте, на полицейский участок, на места, где собираются бедняки. К счастью, ей не приходилось проводить там много времени: крылатые вестники были как всегда заняты и выходили на холодные весенние улицы, натянув грубые ботинки и накинув капюшон хлопчатобумажного спортивного свитера; Сильви гордо пробиралась сквозь толпу, появляясь в шикарных офисах, передавая поручения секретарям и получая от них ответы. Чтобы не терять времени, она кричала им: "Крылатый Вестник! Поставьте здесь свою подпись, пожалуйста!" - И снова уходила прочь, смешиваясь на улице с толпой хорошо одетых людей, спешащих на ланч, и громкоголосых, темнокожих верзил. Хотя она никогда не знала центр города так, как Фред Сэвидж знал его - все станции подземки, проходные дворы, здания, которые имели два выхода - все-таки главное она знала и умела находить кратчайший путь с точностью, которой очень гордилась.

Как-то в дождливый день в начале мая она сидела отдыхая на краешке стула, закидывая ногу на ногу, просматривала "Мир вокруг нас" и ожидала, когда ее позовут.

- Этот парень, - объясняла она Фреду, - был одним из тех, кто притворялся, что он отец ребенка, а на самом деле совсем другой человек был его отцом; он развелся со своей женой и ухаживал за девушкой, которая разбила автомобиль, который покалечил ребенка, который жил в доме, который построил этот самый человек.

- Мг, - промычал Фред. Сильви не отрывала глаз от страниц журнала, а Фред смотрел только на нее.

- Посмотри, - сказала она, обращаясь к Фреду и заодно ко всем, сидящим на стульях людям, одетых в плащи и шляпы.

- То ли еще будет, - промычал Фред, не отрывая глаз от Сильви. - Готов держать пари, что так и будет.

               ЧТО-ТО ПРОИСХОДИТ

Грузовичок принадлежал гостиничному комплексу - высокому зданию из стекла и бетона, которое выглядело неприступным и даже немного зловещим несмотря на его яркие, украшенные тропическими растениями холлы, суету и толкотню внутри. Она поднималась на верхние этажи в бесшумном, устланным толстым ковровым покрытием лифте под звуки негромкой музыки. На тринадцатом этаже двери мягко открылись и Сильви ахнула от неожиданности, столкнувшись лицом к лицу с Расселом Эйдженбликом. Над его прозрачными глазами нависали густые брови, а губы были сжаты хоть и строго, но доброжелательно. Незнакомая музыка заиграла громче.

Она бросила взгляд вдоль длинного роскошного коридора гостиницы. Вместо дежурного по этажу четверо или пятеро молодых чернокожих парней танцевали и потягивали коктейли у широкой стойки, обитой розовым деревом. На них были яркие, разноцветные пиджаки и значки, которые означали их принадлежность к группе Эйдженблика.

- Привет, - с облегчением сказала она. - Служба Крылатых Вестников.

- Привет. Проверьте вестника.

- Ка-а-а-к...

Вокруг засмеялись, а один из танцующих подхватил ее и ей пришлось сделать несколько танцевальных шагов вместе с ним. Другой тем временем с важным видом набирал номер внутренней телефонной связи.

- Вестник прибыл, - сказал он в трубку. - У нас есть кое-что.

Эй, послушайте, - смогла выговорить Сильви, - вы знаете что-нибудь о том парне? - она указала пальцем на большую фотографию Эйдженблика. - Что с ним?

Кое-кто засмеялся, на других лицах появилось торжественное выражение; тот парень, который танцевал с ней, даже отступил на шаг, удивленный ее невежеством.

Он только открыл рот, чтобы объяснить ей, как в этот самый момент распахнулись двойные двери за их спиной. Сильви успела заметить огромные, богато убранные комнаты. Из комнаты вышел высокий светлокожий и светловолосый молодой человек. Быстрым взмахом руки он приказал выключить радио. Молодые люди сбились в кучу и заняли оборонительные позы, но не спешили нападать. Надменно приподняв подбородок, блондин смотрел на недоумевающую Сильви, но не собирался ничего разъяснять.

"Крылатый Вестник".

С наглым видом он долго рассматривал девушку. Он был выше других на добрых пять дюймов. Сильви выдержала его взгляд, сцепив руки и уперевшись ногами в пол. Парень повернулся и исчез в комнатах, откуда он вышел.

- Что это с ним? - спросила она, обращаясь к остальным, но все выглядели настолько подавленными, что ей никто не ответил. Через мгновение блондин снова появился. В его руках была странная посылка, перевязанная старомодной красно-белой бечевкой и подписанная от руки неразборчивым почерком. Эта была одна из самых странных посылок, которые ей когда-либо приходилось относить.

- Не задерживайся, - сказал мужчина с легким акцентом.

- Я и не собираюсь задерживаться, Распишитесь здесь, пожалуйста.

Блондин взял из ее рук журнал с таким видом, как будто испытывал огромное отвращение; потом он махнул рукой одному из парней и прошел сквозь двери, которая тут же закрылась за ним.

- Ну и ну, - протянула она, когда один из хорошо одетых молодых людей размашисто расписался в ее книге и поставил жирную точку. - Ты работаешь на него?

Все вдруг замахали руками, выражая негодование и несогласие. Один из темнокожих парней скорчил смешную рожу, а остальные нервно и тихо рассмеялись.

- Ладно, - сказала Сильви, взглянув на адрес и увидев, что идти придется далеко, - пока, увидимся.

Парень, который танцевал с ней, проводил ее до дверей лифта и все время кривлялся, пытаясь понравиться ей до тех пор, пока закрывшиеся двери лифта не скрыли ее от его назойливых ухаживаний. В лифте она сделала несколько танцевальных па, прислушиваясь уже к другой музыке, которая тихо звучала у нее в ушах. Как давно она не танцевала.

               ДЯДЯ ПАПОЧКА

Она ехала в верхний город, засунув руки в карманы спортивной куртки и крепко прижимая к себе странную посылку.

Нужно было спросить у тех парней, не знают ли они Бруно. Она уже давно ничего не слышала о своем брате, но знала, что он не живет ни с женой, ни с матерью. Где-то ошивается... Но те парни тоже могли не знать. Она подумала о маленьком Бруно. Она давала обещание, что по крайней мере один раз в неделю будет приезжать на далекую Ямайку, чтобы навестить его или забрать его на денек. Но она не только не смогла выполнить свое обещание, за последний месяц у нее вообще не было времени, чтобы хотя бы вспомнить о нем. Она снова дала себе обещание, ощущая надвигающуюся опасность. Она стояла у нее за спиной со стороны того, кому она подчинялась, а перед ней была ее мать, и Бруно, и ее племянник и племянницы. Любовь поглотила ее, и перед ней был выбор - утонуть или выплыть; замкнутый круг. Дети. А почему она думает, что могла бы поступить по другому? И все-таки мысль об этом не покидала ее. Она могла бы иметь детей от Оберона. Иногда ее неродившиеся дети умоляли ее о том, чтобы она родила их; ей казалось, что она видит их и слышит их голоса; она не могла сопротивляться этому. Дети Оберона. Это было бы самым лучшим, что она могла сделать, он такой замечательный, у него такое доброе сердце и все же... Он довольно часто обращался с ней, как с ребенком. Конечно, она иногда и вела себя, как ребенок. Быть ребенком и одновременно матерью... Когда Оберон был в таком настроении, они оба называли его Дядя папочка. Он вытирал ее слезы, шлепал ее за упрямство... Да, здесь есть о чем подумать.

А что, если они состарятся вместе? Интересно, как это будет? Два маленьких старичка с румяными щечками, морщинками вокруг глаз, седина, старческие болезни. Замечательно... Ей бы хотелось увидеть его большой дом и все, что было внутри. Но его семья. Его мать была ростом почти в шесть футов - ужасно. Она представила, как все его родственники смотрят на нее сверху вниз, нависая над ней, как башни. Как баскетболисты. Джордж говорил, что они очень дружны, а в их доме запросто можно заблудиться. Он не раз и сам терялся в этом доме. Джордж - отец Лайлек, хотя Оберон не знал этого, а Джордж взял с нее обещание, что она не проболтается ему. Интересно, как это было? Джордж, конечно, знал больше, чем рассказывал. Что, если Оберон потерял одного из ЕЕ детей? Белые люди. Ей следует быть начеку.

Но если все это не было ее Судьбой? Что, если в действительности она убегала от Судьбы, отталкивая ее, пыталась повернуть вспять... И если это было так, то очень странно, есть ли у нее вообще более-менее приличное будущее. Что-то может случиться, если она будет свободна от предначертанного судьбой. Не будет ни Оберона, ни Эджвуда, ни этого города. Люди-призраки, города-призраки... И длинный стол в лесу, накрытый белой скатертью для банкета; и все чего-то ждут на пустом месте, посреди...

Что у нее с головой; она вдруг тяжело задышала, ощутила головокружение и очнулась от своих грез...

Судьба, судьба. Она зевнула, прикрывая рот рукой и посмотрела на палец с тонким серебряным колечком. Она будет всегда носить его. Куда ему деваться? Она покрутила колечко и попыталась снять его. Кольцо не снималось. Она послюнявила палец и попыталась еще раз. Бесполезно - сидит, как влитое. Попробуем потихоньку, помягче - да, если тянуть потихоньку, от основания пальца, вверх... серебряное колечко соскочило с сустава пальца. На том месте, где оно было, осталась странная светлая полоска, которая расширялась и вот уже охватила все вокруг нее - все, что ее окружало, поблекло и стало каким-то нереальным. Она медленно огляделась. Посылка, которая лежала рядом с ней на сиденье, исчезла.

Она соскочила, охваченная ужасом, надевая кольцо на палец.

- Эй, эй! - громко закричала она, пытаясь привлечь внимание. Потом она встала и пошла по автобусу, подозрительно оглядывая других пассажиров. Они смотрели на нее с удивлением и презрением. Она снова посмотрела на то место, где только что сидела.

Посылка лежала рядом с ней. Она осторожно опустилась на сиденье и задумалась. Она медленно провела рукой с надетым на палец кольцом по гладкой поверхности бумаги, в которую была завернута посылка, чтобы убедиться, что посылка на месте. Да, пакет был с ней рядом; это было необъяснимо, но пакет стал больше, пока она везла его по назначению.

Определенно больше. На улице ветер разогнал облака, которые унесли с собой и дождь и сиял по-настоящему весенний день, такой, как нечасто бывает в городе. Она провела пальцами по надписанному адресу на посылке - та уже с трудом помещалась у нее в руке.

- Что это с ней происходит? - сказала Сильви вслух и торопливо пошла по улицам, где ей редко приходилось бывать; по обеим сторонам улицы темными громадами высились гостиницы, построенные давным-давно из темного камня. Она должна была доставить сюда посылку; по правде сказать, никогда еще ей не приходилось переносить более неудобного пакета. Весна придавала ей бодрости; нельзя было и мечтать о лучшем дне; она чувствовала, что летит, как на крыльях. Скоро наступит лето и будет жарко, как в аду. Она решительно расстегнула молнию на куртке и ощутила, как прохладный ветерок захолодил ей шею и грудь; жизнь казалась прекрасной. А там, впереди, был тот самый дом, куда ей предстояло доставить посылку.

               УЖ ТОЧНО ЗАБЛУДИЛАСЬ

Это было высокое здание из белого камня, вернее, когда-то он был белым; мрачные гипсовые фигуры украшали его фасад. По обеим сторонам дома отходили в стороны два флигеля, образуя внутренний двор. Наверху каменная кладка соединяла флигели образуя немыслимой высоты арку, под корой мог бы пройти гигант.

Сильви бросила взгляд на этого фантастического каменного монстра, а потом огляделась по сторонам. Она не любила смотреть на высокие здания, они вызывали у нее противоречивые чувства. Она шагнула во внутренний дворик, где еще блестели масляными разводами лужи от недавнего дождя. Она не имела представления, как ей найти комнату N 001, куда она должна была доставить посылку. Вход начинался с веранды, которую похоже много лет никто не открывал, но Сильви все же подошла к двери и нажала на кнопку ржавого звонка; если эта штука работает, я...

Она не успела докончить свою мысль, потому что, как только она прикоснулась к звонку, в двери открылось маленькое окошечко и она увидела длинный нос, маленькие глазки и половину совершенно лысой головы.

- Здравствуйте, не подскажете... - начала она, но не успела договорить, как глазки сузились от улыбки, похожей на гримасу, а из окошка высунулась рука с длинными пальцами; рука указала сначала налево, потом вниз и окошко закрылось.

Сильви рассмеялась. Черт побери, за что они ему платят? За что? Она последовала в указанном направлении и очутилась не у центрального входа со ступенями и стеклянными дверьми, а у железной решетчатой калитки, за которой начиналась лестница, ведущая куда-то вниз. Лучи солнца не проникали в эту щель, образуемую высотными башнями домов. Она пошла по ступенькам, которые вели ее все ниже; эхо разносило звук ее шагов, а запах становился все более неприятным; ступеньки привели ее к маленькой дверце в стене. Дверь была очень маленькой, но другого входа не было. "Не может быть, чтобы это было здесь", - сказала она, перехватывая странную посылку, которая стала еще больше и тяжелее. "Наверняка я заблудилась". Но все же она толкнула незапертую дверь.

За дверью был узкий коридор с низким потолком. А в самом конце коридора кто-то стоял и что-то делал - похоже было, что красил дверь. В руках у человека была кисть и коробка с красками. Выглядел он как типичный чиновник. Сильви подумала, что могла бы расспросить у него дорогу, но как только она окликнула его, он с тревогой посмотрел на нее и исчез за дверью которую только что красил. Она тоже подошла к двери и с удивлением отметила, что коридор оказался короче, чем это показалось ей вначале, а дверь, у которой она стояла, была еще меньше той, через которую она вошла сюда. Она подумала, что если так пойдет дальше, то ей придется передвигаться ползком... На двери свежей белой краской был написан номер - 001.

Слегка растерявшись, Сильви нервно рассмеялась, не вполне уверенная в том, что кто-то не подшутил над ней, и постучала в маленькую дверь.

- Крылатый вестник, - громко сказала она.

Дверь со скрипом открылась. Комната была залита странным светом, похожим на свет солнечного летнего дня, казалось он шел отовсюду. Очень длинная и очень костлявая рука протянулась к двери, чтобы открыть ее пошире, а потом выглянуло широкое улыбающееся лицо.

- Крылатый Вестник? - переспросила Сильви.

- Да? Что такое? Что мы можем сделать для вас?

Это был тот самый человек, который рисовал краской на двери или кто-то очень похожий на него, а может быть, это был человек, который указал ей дорогу сюда; или кто-то очень похожий.

- Вам посылка, - сказала Сильви.

- Ага, - ответил маленький человечек. Улыбка сползла с его лица, и он широко открыл дверь, чтобы она могла войти. - Входите.

- А вы уверены, что я попала по адресу, - сказала Сильви, осторожно заглядывая вовнутрь.

- Абсолютно.

- Послушайте, здесь так тесно.

- Да, вы правы. Входите пожалуйста.

               ДРЕМУЧИЙ ЛЕС

Майским вечером Оберон бесцельно брел по улицам, думая о славе, о будущем, об удаче и о любви. Он возвращался из редакции журнала "Мир вокруг нас", которая основала и поддерживала еще несколько небольших изданий, правда, не таких популярных. Несколько дней назад он отдал в наманикюренные руки дружелюбно настроенного молодого человека примерно его возраста два сценария, которые рекламировали известное мыло. Это занятие захватило его и обещало большие прибыли.

Удивительно и прекрасно. Перед Обероном открывались блестящие перспективы. Сценарии, которые он сочинял вместе с Сильви долгими, веселыми и волнующими вечерами, имели законченную форму, были сенсационны, как ему казалось, хотя и были отпечатаны на старой машинке Джорджа и не очень качественно. Но это не имело никакого значения, он представлял себе свое будущее в комфортабельных офисах с дорогой мебелью, с продолжительными ланчами, секретарями и хорошей работой ради получения наград и премий. Он вырвет из когтей дракона, затаившегося в пещере в дремучем лесу, сокровище, которое он охраняет.

Дремучий лес - да. Он знал, что было время, когда Фридрих Барбаросса стал императором Западной империи; было время и когда ему приходилось скрываться за деревянными стенами маленьких городков на краю истерзанной земли в окружении лесов; лесов, где жили волки и медведи, ведьмы в волшебных избушках, драконы и монстры. В городах все было привычно и понятно, там было безопасно, рядом были друзья, было достаточно пищи, тепла и комфорта. Может быть, скучновато и без волнений, но зато безопасно. Совсем не то было в дремучем лесу, где в любую минуту могло что-нибудь случиться, где можно было ожидать любого приключения - там твоя жизнь зависела только от тебя.

Однако хватит. Все это было в прошлом. В Эджвуде не было ночных страхов, а лес там был покорный, светлый и радостный. Он не знал, остались ли еще замки, которые запирали многочисленные двери Эджвуда, хотя он никогда не видел, чтобы их запирали. Теплыми ночами он часто спал на открытой веранде или прямо в лесу, вслушиваясь в его звуки и в его тишину. Нет, это здесь, на городских улицах можно увидеть волков - настоящих или воображаемых; это здесь вы запираете свои двери, чтобы защититься от того, что может произойти здесь. Рассказывают страшные истории о том, что здесь бывает с наступлением вечера, здесь с вами может случиться все, что угодно - здесь вы можете выиграть приз или заблудиться и пропасть бесследно, научиться жить в постоянном страхе или богатство неожиданно свалится вам на голову. Это был настоящий дремучий лес, а Оберон в нем был жителем.

Да! Им овладела жажда денег и желание стать сильным мира сего; так в мечтах и чувствуя себя во всеоружии, он пробирался сквозь толпу. Пусть растопчут слабых, но не его. Он подумал о Сильви, умной и хитрой, как лиса, воспитанная в лесу, хотя она и родилась в благодушной, безопасной обстановке тропического острова. Она знала правила игры этого места; она была такой же жадной, как и он сам, даже еще жаднее, а по хитрости она превосходила его. Какой тандем! И подумать только, что всего несколько недель назад они оба впали в смертельную тоску, могли потерять друг друга в переходах метрополитена, были на грани того, чтобы отказаться от всего этого и расстаться навсегда. Расставание. Боже, какая удача ей улыбнулась, какими незначительными были их ссоры.

Именно теперь, в этот вечер он смог поверить, что они состарятся вместе. Радость, которую они давали друг другу, временно заставила их забыть этот холодный, жестокий март, расцвела ярким цветом, как букет одуванчиков; в это самое утро она опоздала на работу, но совсем уже по другой причине; опоздала, потому что тщательно продуманный процесс успешно завершился. И все же не все еще было сделано - он чувствовал это, хотя у него не было причин для такой уверенности. Толпа медленно несла его к пешеходному переходу на перекрестке, он улыбался своим мыслям, не замечая ничего вокруг; он чувствовал, как глухо стучит его сердце, готовое вырваться из груди. Грузовик, отчаянно мигая фарами, громко сигналил ему, так как Оберон пересекал улицу, не обращая никакого внимания на светофор. Оберон отскочил в сторону, а шофер, высунувшись в окно, крикнул ему что-то оскорбительное. Грузовик задел ослепленного любовью Оберона и отбросил его далеко от проезжей части дороги, не причинив ему, впрочем, вреда и Оберон смеясь, подумал, что он не мог бы умереть под колесами грузовика именно тогда, когда он охвачен вожделением и любовью и вообще забыл, где находится.

Он продолжал свой путь по городу, шагая размашистым широким шагом, все так же улыбаясь, но стараясь быть более внимательным. Прибереги свое остроумие, подумал он в конце концов, но на этом его мысли прервались. В этот самый момент, наполняя гулом улицы и спускаясь откуда-то с безоблачного неба, зазвучал пронзительный вой, это было нечто, похожее на звук, но звуком это нельзя было назвать: бомба, которая однажды упала на них с Сильви, но только теперь впечатление было вдвое сильнее. Нечто перекатилось через него, может быть, это был грузовик, с которым он чуть не столкнулся, ему казалось, что этот звук исходит из него самого. Нечто пронеслось по лице мимо него, как бы расколов его на части и оставив вакуум позади себя, приведя в беспорядок его одежду и взлохматив волосы. К счастью, он продолжал крепко стоять на ногах - у этого странного явления не хватило силы, чтобы нанести ему повреждения или поранить его, хотя улыбка исчезла с лица Оберона.

Ах, мальчишка, - подумал он в тот момент - теперь они действительно думают о настоящем деле. Он не мог бы объяснить, почему он подумал именно так и о каком деле шла речь и кто были эти загадочные ОНИ.

               ЭТО ВОЙНА

В это самое время далеко на западе, в штате, название которого начинается с буквы "и", лектор Рассел Эйдженблик собирался встать на край складного стула, чтобы обратиться к другой огромной аудитории. В руках он держал маленький ящичек с пронумерованными карточками, от него пахло пряностями и он очень страдал от пульсирующей боли в ноге пониже ягодицы. Он не собирался оправдываться. В то утро в конюшнях своих преуспевающих, обеспеченных хозяев он верхом на лошади сделал несколько кругов по небольшому огражденному загону. Позируя для фотографов, он выглядел самоуверенным, как всегда, кроме того, верхом он не казался таким полным (за последнее время он немного превысил свой средний вес). Потом он заставил лошадь перейти в галоп и проскакал по полям и лугам - ухоженным, с аккуратно скошенной травой, как будто там поработал искусный парикмахер. Это было ошибкой. Прошло несколько веков с тех пор, как он последний раз ездил на лошади, и у него теперь уже не было столько сил, сколько требуют эти изнурительные поездки. Теперь он хотел проверить, не помешает ли ему эта неуклюжая хромота подняться на сиденье стула.

Как долго, как долго, думал он. Не то, чтобы он увиливал от работы, или злился на испытания, которые были ее частью. Его слуги старались помочь ему и он был благодарен им за это, но его возраст... Они подталкивали его в спину и приподнимали на руках, но это его вовсе не беспокоило. Он никогда не стоял во время различных церемоний. Он был практичным человеком, как он о себе думал, и если это было тем, что хотели его люди, он был в состоянии дать им это. Человек, который не жалуясь спал среди волков Тюрингии и скорпионов Палестины, мог стерпеть обстановку гостиниц и мотелей, услуги пожилых горничных, мог и вздремнуть в самолетах. У него тоже были периоды, когда его нескончаемо длинные путешествия надоедали ему; в эти моменты им овладевал глубокий, долгий сон и ему страстно хотелось прислониться своей отяжелевшей головой к плечам друзей и закрыть глаза. Глаза его сами закрывались при одной только мысли об этом.

Потом и сюда донеслись раскаты того же самого звука, который Оберон слышал в городе. Оберон подумал, что это была бомба; Рассел Эйдженблик знал, что это была не бомба, а бомбардировка. Это подействовало на него, как сильное возбуждающее средство. Его слабость моментально исчезла. Он услышал последние слова хвалебного панегирика, посвященного ему и вскочил со стула; его глаза были широко открыты, на губах застыла усмешка. Он выронил пачку листков с заметками, которые держал в руке когда взбирался на кафедру и подождал, пока уляжется возбуждение; аудитория, видя это, заулыбалась и зааплодировала. Эйдженблик обеими руками вцепился в крышку кафедры, склонился к микрофонам, установленным перед ним и буквально прорычал: "Вы должны изменить свою жизнь".

Шквал аплодисментов, его собственный голос захлестнули толпу, заставили людей в аудитории подняться с мест. "Вы должны. Изменить. Свою жизнь". Звуковая волна перекатывалась по аудитории, как цунами. Эйдженблик чувствовал себя на вершине славы; его голос проникал в каждую душу, в каждое сердце и они тоже знали и понимали это. Слова переполняли его мозг, выстраивались в предложения, становились повзводно, образовывали полки и всякое сопротивление этому было бесполезно. Он дал им свободу действий.

"Приготовления окончены, ассигнования выделены, жребий брошен! То, чего вы больше всего боялись, свершилось. Ваши давние противники начали боевые действия. К кому вы обратитесь? Ваша сила - деньги, оружие - бумага. По-вашему ничего особенного. Как же вы были глупы! Вы смотрели в зеркало, предполагая, что дорога не имеет конца и можно по ней идти долго-долго; но дорога оборвалась, по ней нельзя больше ехать - тупик. Вы должны переменить свою жизнь!"

Он потянулся. Во Времени дули такие сильные ветры, что он с трудом себя слышал. Ветры приносили видения вооруженных героев, сумевших наконец сбросить оковы, стройных маленьких сильфид в боевом одеянии, привидений. Эйдженблик в своем страстном выступлении перед орущей аудиторией выбирал самые хлесткие слова, бросая их прямо в лица людей, он не сдерживал себя, его голос набирал все большую силу. Он чувствовал, что при этом он сам увеличивается в размерах; он стал уже таким огромным, что его прежняя оболочка стала мала ему, и он с удовольствием почувствовал, как она трещит и разламывается. Он помолчал до тех пор, пока не приобрел уверенность в том, что оболочка больше не стесняет его. Толпа ловила каждое его дыхание. Новый голос Эйдженблика отличался от прежнего: он стал сильнее, громче, басовитее, вкрадчивее, он заставил всех, кто слушал его, содрогнуться. "Что ж, вы не знали. О нет. Как вы могли знать?! Вы никогда даже не думали об этом. Вы забыли. Вы не слышали". Он наклонился, глядя поверх толпы с видом разгневанного дальнего предка и говорил быстро, будто посылая проклятия: "Ладно, вы больше не будете ничего забывать. Это время не за горами. Наверняка вы увидите это, будьте уверены, что вы пройдете сквозь это. Если в ваших сердцах будет хоть малейшее сомнение в том, что это произойдет, вы все равно должны надеяться, что получите прощение, хотя вы его и не заслужили; потом у вас появится еще один слабый шанс и если вы не воспользуетесь этим, несчастьям вашим не будет числа, вы будете беззащитны перед катастрофой, которая разразится и поглотит все вокруг. Нет. Это произойдет не сейчас!"

- Нет, нет, - в страхе кричала толпа ему в ответ. Он переступил с ноги на ногу и переменил положение тела, его охватило чувство глубокой любви он наслаждался их беспомощностью и чувствовал жалость к их государству; и это придавало ему силы и делало его более могущественным.

- Нет, мягко произнес он, протягивая к ним руки с чувством бесконечного гнева и сожаления. - Среди вас нет победителя, у вас нет надежды. Вам не остается ничего другого, как сдаться, неужели вы не видите этого? Ведь вы же видите, не так ли? Сдавайтесь, это ваш единственный шанс. Бросьте ваши заржавевшие шпаги, бесполезные, как игрушки; посмотрите на себя - беспомощных, наивных, не знающих, что делать в такой ситуации, постаревших, растерявшихся, слабых, как дети. И все-таки. И все-таки, хоть и беспомощных и жалких - он простер к ним руки, как бы желая защитить их всех сразу - но стремящихся доставить другим удовольствие, вы переполнены чувством любви; с широко раскрытыми, как у детей, полными слез глазами, вы вызываете к милосердию, вы умоляете о мире. Несмотря ни на что, несмотря ни на что.

Его руки опустились, все еще продолжая сжимать кафедру, как если бы она была его оружием. В сердце Рассела Эйдженблика полыхал огонь, его душу переполняла огромная благодарность за то, что он смог, наконец, высказать свои сокровенные мысли; он наклонился к микрофону и сказал: "Хотя это не вызовет у них жалости, потому что они безжалостны; это не остановит их оружия, потому что они потерянные люди; это ничего не изменит, потому что это - война. "Низко наклонив голову и приблизив губы к самому микрофону, он прошептал: "Леди и джентльмены, это ВОЙНА".

               НЕПРЕДВИДЕННЫЙ ШОВ.

А в городе Ариэль Хоксквилл тоже чувствовала это; в ней происходили перемены, напоминающие приливы во время климакса, но это происходило не только с ней, а и со всем окружающим миром. Это были не просто перемены, а изменения, которые происходили во времени и пространстве, как будто мир споткнулся, зацепившись за толстый, непредвиденный шов на куске гладкой ткани.

- Вы почувствовали это? - спросила она.

- Что почувствовали, моя дорогая? - переспросил Фред Сэвидж, все еще посмеиваясь над суровыми заголовками вчерашней газеты.

- Не обращай внимания, - мягко ответила Хоксквилл и задумалась. - Ладно. Теперь поговорим насчет карт. Есть у вас что-нибудь? Думайте как следует.

- Пиковый туз потерпел неудачу, - сказал Фред Сэвидж, - дама пик в окне вашей спальни, злая как волчица. Бубновый валет снова в пути. А король червей - это я, детка, - он начал насвистывать сквозь зубы, его бедра медленно и ритмично задвигались по длинной, отполированной скамейке, на которой он сидел.

Хоксквилл неспроста приехала на эту самую большую конечную станцию. Она хотела расспросить о себе старого оракула, который, как ей было известно, каждый вечер после работы предсказывал здесь будущее всем желающим. Иногда она приносила ему бутерброд; обычно, расставаясь с ним, она чувствовала себя намного мудрее.

- Карты, - сказала она, - карты и Рассел Эйдженблик.

- А, это тот парень, - ответил оракул и ненадолго задумался. Потом он встряхнул газету, будто старался вытрясти из нее страшное известие. Но ничего не произошло.

- Ну, что? - спросила она?

- Будь я проклят, если прямо сейчас не произошли какие-то изменения, - сказал он, глядя наверх. - Как вы сказали... Что это?

- Я ничего не говорила.

- Вы назвали имя.

- Рассел Эйдженблик. Так сказано в картах.

- В картах, - повторил он. Потом он аккуратно свернул свой лист бумаги. - Ладно, хватит на сегодня. Достаточно.

- Скажите мне, - попросила она. - Что вы думаете.

Но она слишком уж нажимала на него, а это было очень опасно; это все равно, что без конца вызывать на бис виртуоза - он становится грубым и раздражительным. Фред встал и, ощутив пустоту в своих карманах, сказал:

- Мне нужно навестит моего дядю. А вы разве не торопитесь на автобус?

               С ВОСТОКА НА ЗАПАД

Она медленно шла по просторному залу конечной станции, чувствуя себя не более мудрой, чем когда пришла сюда, и гораздо более встревоженной. Ее окружали сотни спешащих людей; людской водоворот кружился вокруг часов, которые, как часовня, возвышались в центре зала, пассажиры собирались в длинные вьющиеся очереди у билетных касс. Люди выглядели подавленными, на их лицах было написано смятение от той неопределенности, которую они испытывали. Она посмотрела наверх: нарисованные золотом знаки Зодиака тянулись через весь темно-синий купол станции; линии были слабыми, нечеткими, многие из них были совсем размыты. Она замедлила шаги, а ее рот широко открылся, она в изумлении остановилась, не в силах поверить в то, что увидела.

Зодиак проходил по куполу так, как это было в их жизни: с востока на запад.

Это было невозможно. Одной из ее любимых шуток по поводу этого безумного города была та, что за центральной частью города наблюдает Зодиак, который сам расположен неправильно. Она еще удивлялась, что же могло произойти с Вселенной, что Солнце двинулось вспять. А теперь посмотрите - Овен оказался на своем месте и безрогий Телец и Близнецы, и Скорпион, и Лев, и Дева, и Весы со своими двумя чашами, и две Рыбы с перекрещивающимися изогнутыми хвостами. Она выглядела неуклюже среди толпы, которая беспрерывно двигалась вокруг нее, обходя ее с двух сторон, как обошла бы любой неподвижный предмет, попавшийся на ее пути. Ее удивление и поднятые вверх глаза стали заметны и проходящим мимо людям. Они тоже стали поглядывать вверх, но не обнаружив того, что видела она, торопливо продолжали свой путь.

Овен, Телец, Близнецы... Она сделала над собой усилие, чтобы вспомнить, что они не всегда были в таком порядке, так как знаки выглядели такими же древними и неизменными, как и звезды, которым они соответствовали. Она начала испытывать страх. Какая перемена, а какие перемены ожидают ее на улицах и скольким переменам еще предстоит произойти и заявить о себе? Что же все-таки сделал с миром Рассел Эйдженблик; и почему она была так уверена, что Рассел Эйдженблик допустил ошибку? В это время раздался приятный низкий звук и эхом отразился от стен, звук был негромкий, но чистый, спокойный, в нем звучала какая-то тайна - часы пробили один раз, возвестив о том, что прошло полчаса.

               СИЛЬВИ?

В это же самое время пробили часы и на вершине здания, которое Александр Маус выстроил в нижнем городе - это были единственные городские часы, которые отбивали время каждые полчаса. Один из четырех звуков не работал, зато остальные было слышно на всех улицах, их разносило ветром, их не мог заглушить даже звук проезжавшего транспорта. Оберона не очень заботило, сколько было времени. Он огляделся, чтобы убедиться, что за ним не следуют воры. Однажды на него уже напали два подростка и хотя у него не было с собой денег, они отобрали у него бутылку джина, которую он нес, сорвали с его головы шляпу и, бросив ее на землю, долго топтали ее ногами, а потом со смехом убежали, вскидывая длинные ноги. Он проскользнул в дверь и запер ее за собой, заложив еще и засовом.

Пробравшись через неровную дыру в стене, которую он сам же и проделал, чтобы облегчить проход в соседнее здание, он прошел через гостиную, поднялся по лестницам, держась за толстые прохладные перила, покрытые не одним слоем краски. Вслед за этим шло следующее здание и вестибюль, невероятно тесный и узкий, но все это было близким и родным, потому что этот путь вел к дому. Он посмотрелся в небольшое аккуратное зеркальце, которое Сильви повесила в конце вестибюля на стене. У зеркала стоял крошечный столик, на нем лежал букетик засохших цветов, которые когда-то были прекрасными. Он постучал, но дверь не открылась.

- Сильви!

Похоже ее не было дома. Наверное, она еще не вернулась с работы или просто вышла ненадолго. Он достал свои ключи и всматривался в них, разыскивая нужный и чувствуя, как нарастает в нем нетерпение. Ключ с круглой головкой для верхнего замка, треугольный для среднего, черт побери! Он уронил один ключ и как он ни злился, ему пришлось стать на четвереньки и пошарить вокруг себя руками в поисках ключа, его руки при этом постоянно проваливались в невероятно грязные и пыльные щели. Наконец-то он нашел его - самый большой, с круглой головкой, ключ от полицейского замка.

- Сильви?

Спальня выглядела непривычно большой и хотя через маленькие окошки солнечные лучи довольно ярко освещали комнату, казалось, что там царит полумрак. Что это? Казалось, что пол подмели, но он не казался чистым; в комнате царил порядок и все-таки порядка не было. По всей комнате были разбросаны всякие мелочи. Неужели их ограбили? Он осторожно прошел в кухню. Коробочки с кремами Сильви, которые обычно громоздились на полочке над раковиной, исчезли. Не было ее шампуней и массажных щеток для волос. Исчезло все, кроме его собственной старенькой бритвы "Жиллет".

В спальне была похожая картина. Ее безделушки пропали, не было на месте ее китайской статуэтки с мертвенно-бледным лицом и черными кудрями, не было ее шляпок, которые обычно висели за дверью; конверт, в котором она хранила свои документы и фотографии, тоже исчез.

Он рывком открыл дверь в туалет. Опустевшая вешалка для одежды слегка стукнула; на вешалке висело его собственное пальто, раскачивая пустыми рукавами, но ее вещей не было.

Вообще ничего не было. Он оглядывался снова и снова. Потом, опустив руки, он растерянно остановился посреди комнаты.

- Ушла, - обреченно произнес Оберон.

Августин. "Конфессии".

Глубокой ночью каменная прислуга постучала тяжелым пальцем в крошечную дверь обсерватории на крыше дома Ариэль Хоксквилл.

- Клуб охотников и рыболовов слушает вас.

- Да. Ждите их в гостиной.

Зеркальная луна, да тусклые огни города отражались в небесах. Знаки Зодиака и созвездия невозможно было различить на ночном небе. Какой совершенной выглядела обсерватория днем и как она бледна ночью, когда кажется, что небеса облачились в свои доспехи. Она встала и вышла.

               ГЕРОЙ ПРОСНУЛСЯ

Прошел год с тех пор, как она впервые заметила на конечной станции метро, что Зодиак, нарисованный на потолке, изменил тот неправильный первоначальный порядок и продолжал свой путь в единстве со всем миром. В этом году ее сомнения относительно происхождения Рассела Эйдженблика усилились, хотя деятельность клуба как-то тихо сошла на нет; за последнее время она не получала телеграмм из потустороннего мира, заставляющих ее действовать, и хотя Фред Сэвидж как обычно появлялся у ее двери с ее гонораром, но он уже не говорил при этом слов поддержки или упрека. Неужели они потеряли всякий интерес?

Она подумала, что если это так, то она должна точно узнать об этом сегодня же ночью.

В сущности, она еще несколько месяцев назад сделала свой выбор; она нашла ответ не в результате своих оккультных исследований, а в совершенно земном и прозаическом месте - в старой энциклопедии "Британика" десятого издания. Конечно, это было нелегко, это потребовало от нее всего ее искусства и пришло к ней в результате нелегкого труда и большой затраты времени. Но теперь сомнений не было. Теперь она знала, Кто это. Она не знала, Как и Почему; она знала не более, чем кто были эти дети детей Времени, чьим защитником мог быть Рассел Эйдженблик. Она не знала, где находились те карты, по которым можно было бы что-либо узнать о нем. Но она знала, Кто и хотела, чтобы об этом узнали и члены Клуба рыбаков и охотников.

Они расположились на стульях и диване в ее тесной, тускло освещенной комнате - студии на первом этаже.

- Джентльмены, - начала она, сжимая обтянутую кожей спинку стула, как кафедру, - более двух лет назад вы дали мне задание определить происхождение и намерения Рассела Эйдженблика. Вы терпеливо ждали и я думаю, что сегодня ночью я смогу, наконец, сообщить некоторые факты; что же касается распоряжений по этому делу, то это будет сделать намного труднее. Если только я вообще смогу это сделать. Даже если это будет возможно, даже вы - да, да, даже вы - будете неспособны предпринять что-либо.

При этих словах собравшиеся в комнате обменялись быстрыми взглядами, в которых можно было прочитать всеобщее удивление и заинтересованность. Однажды с Хоксквилл уже было так, что люди, с которыми она имела дело, вообще не были членами клуба, а оказались актерами, которых наняли, чтобы они сыграли роль членов клуба. Тогда она пресекла их намерение.

- Нам всем, - продолжала она, - знакомы сказки о герое, который, погибнув на поле боя или обретя другой трагический конец, не считается погибшим, когда-нибудь и где-нибудь он возрождается - на острове, в пещере или на облаке, где он спит и откуда по желанию людей он нисходит со своими верными рыцарями, чтобы помочь людям и повести их за собой в новый Золотой Век. Все эти сказки, конечно, выдумка. Что бы нам ни принесло будущее, это будет не возвращение героя или защитника, чье имя нам известно, а...

Она замолчала, охваченная неожиданным сомнением. Абсурдность того, что она только что высказала вслух, показалась ей неизмеримо больше. Ее даже бросило в краску от стыда, когда она продолжала. "Но случилось так, что одна из этих сказок оказалась правдой. Это не та сказка, которую мы помним и рассказываем; и сама сказка, о которой я говорю, и ее герой давно забыты. Но мы знаем, что это правда, потому что случилось невероятное: герой проснулся. Это Рассел Эйдженблик".

Эта новость не произвела такого впечатления на ее слушателей, которое она ожидала. Она почувствовала, как они отдаляются от нее. Она увидела или скорее ощутила, как напряглись и застыли их шеи, а подбородки, надушенные дорогим одеколоном, с сомнением покачиваются. Ей ничего не оставалось, как продолжать.

- Может быть, вас, - снова заговорила она, - так же, как и меня, удивляет, каких людей вернулся защищать Рассел Эйдженблик. Мы, как люди, слишком молоды, чтобы продолжить сказки, подобные рассказанным Артуром, и возможно, слишком самоуспокоены, чтобы чувствовать необходимость в этом. Наверняка, ни одна из них не известна так называемым отцам нашей страны. Только презираемый нами Рыжебородый - танцующее привидение - имеет достаточно длинную историю и память, чтобы отдать все это герою; индейцы проявили столько же интереса к Расселу Эйдженблику, сколько и к президенту, впрочем и президенту нет до них никакого дела. Тогда о каких людях может идти речь?

Ответ прост: речь идет не о людях. Не о людях, а об Империи. Об Империи, которая могла бы - и однажды так и было, не считаясь ни с чем подчинить себе любые народы и распоряжаться жизнью людей, обладать короной, контролировать границы. Вспомните труды Вольтера. В некотором смысле все это было в истории до тех пор, пока последний император Франсиск II не принял императорский титул в 1806 году. Итак, моя точка зрения джентльмены, состоит в том, что император Священной Римской империи не умер. Он продолжал свое существование. Он существовал, как амеба, видоизменяясь, переползая с места на место, то расширяясь, то сжимаясь; так продолжалось все время, пока Рассел Эйдженблик спал долгим сном (по моим подсчетам, примерно восемьсот лет), пока мы тоже находились в состоянии сна, нечто подкрадывалось и подкатывалось, перемещаясь по континентам и вместе с ними, пока не обнаружилось здесь, где мы с вами находимся. Каковы именно его границы, я точно не знаю, но предполагаю, что они соответствуют границам государства. Во всяком случае, мы все находимся внутри них. Может быть, даже наш город и является их столицей, хотя может быть, это лишь один из главных городов.

Она замолчала, не сводя взгляда со своих слушателей.

- А Рассел Эйдженблик? - спросила она, не обращаясь ни к кому. - Он когда-то был императором. Не первым, не последним и даже не самым великим. Сильным да; талантливым, неуравновешенным, с твердым характером, хотя ему не везло в войнах. Между прочим, именно он добавил титул Священная к названию своей империи. Около 1190 года он решил отправиться в крестовый поход. Язычники недолго находились под его властью; он выиграл несколько сражений, а потом, переправляясь через горный поток в Армении, упал с лошади. Его доспехи были слишком тяжелы и он не смог выплыть. Он утонул. Такова официальная версия.

Много позже немцы перестали верить в это. Но он не умер. Он только заснул; возможно где-то в горах (это место до сих пор показывают туристам), или в море или где-нибудь еще, но однажды он вернется; он вернется, чтобы стать во главе своей излюбленной Германии, повести немецкие армии к победе, а империю к славе. Постыдная германская история в последнем столетии может быть переделана. Но этот император, вопреки его рождению и имени, не являлся немцем. Он был императором всего мира, во всяком случае всего христианского мира. Он был наследником французского престола и Римского императора. Теперь он просто переместился во времени, но не изменил своей преданности, он только изменил свое имя. Джентльмены, Рассел Эйдженблик - не кто иной, как Святейший Римский император Фридрих Барбаросса, да, именно Барбаросса, пробудившийся ото сна, чтобы управлять своей империей".

Последнее предложение она почти прокричала, стараясь заглушить волну протеста и гул поднявшихся со своих мест слушателей.

- Абсурд! - выкрикнул один.

- Нелепость! - эхом отозвался другой.

- Не хотите ли вы сказать, Хоксквилл, - сказал третий, стараясь быть спокойным и убедительным, - что Рассел Эйдженблик предлагает себя в качестве воскресшего императора и что...

- Я не имею понятия о том, кем он себя считает, - резко ответила Хоксквилл, - я только говорю вам, кто он на самом деле.

- Тогда ответьте мне, - сказал третий, поднимая руку, чтобы утихомирить шум, поднявшийся после утверждения Хоксквилл. - Почему он вернулся только сейчас? Разве вы не сказали, что герои, подобные ему, возвращаются именно тогда, когда их народ особенно нуждается в них?

- Да, обычно это так и бывает.

- Тогда почему именно сейчас? Если этот ничтожный император так долго пребывал во сне...

Хоксквилл опустила глаза.

- Я уже сказала, что мне довольно трудно дать какие бы то ни было советы. Боюсь, что какие-то существенные моменты этой загадки ускользнули от меня.

- Какие, например?

- Например, карты, о которых он говорит. По некоторым причинам я не могу сделать этого прямо сейчас, но я должна увидеть их и поработать с ними... - Слушатели нетерпеливо задвигали и застучали ногами. Со всех сторон раздавались возгласы: "Почему?"

- Я считаю, что вам следует знать его силу. Его возможности. Какое время он считает благоприятным. Дело в том, джентльмены, что если вы хотите оказать на него давление, то вам следует знать, на чьей стороне Время - на вашей или на его; нельзя выступать против неизбежного.

- А вы не сможете сказать нам это.

- Боюсь, что пока нет.

- Это не имеет значения, - сказал один из младших членов клуба, вставая со своего места. - Боюсь, Хоксквилл, что ваши исследования по этому вопросу так затянулись, что нам придется принять решение самостоятельно. Мы пришли сегодня ночью главным образом для того, чтобы освободить вас от дальнейшего выполнения ваших обязанностей.

- Хм, - отозвалась Хоксквилл.

Старший член снисходительно усмехнулся.

- Я не считаю, что ваше сегодняшнее откровение может как-то изменить ситуацию. Насколько я помню свою историю, Священная Римская империя не слишком вмешивалась в жизнь людей, населяющих ее. Разве я не прав? Настоящие правители хотели держать власть в своих руках или под своим контролем, во всяком случае, они делали все, что хотели.

- Так часто было.

- Хорошо, пойдем дальше. Тот путь, который мы выбрали, оказался верным. Если Рассел Эйдженблик возвращается, чтобы быть императором или заставить людей поверить в себя, он мог бы быть более полезным, чем просто провозглашать, кто он есть на самом деле.

- Могу я спросить вас, как вы предполагаете поступить? - спросила Хоксквилл, передвигаясь поближе к каменной прислуге, которая безмолвно стояла в дверном проеме, держа поднос со стаканами и высоким графином.

Улыбаясь, все сели на свои места.

- Объединяться, - ответил один из тех, кто наиболее яростно выступал против выводов Хоксквилл. - Нельзя преуменьшать силу отдельных шарлатанов. Мы почувствовали это во время демонстраций и беспорядков прошлым летом. Конечно, эта сила обычно недолговечна. Это не настоящая сила. Буря скоро проходит. Они тоже знают это...

- Но, - возразил другой, - когда такой человек представляет настоящую силу, его тщеславие растет...

- Вот тогда его можно поддержать, его можно использовать.

- Видите ли, - опять заговорил председатель, - отмахиваясь от предложенных ему напитков, - по существу, у Рассела Эйдженблика нет ни реальной силы, ни настоящих сильных приверженцев. Несколько клоунов в ярких рубашках, да немного преданных ему людей. Его ораторские способности несомненны, но кто знает, что будет завтра? Он не взывает ни к злобе, ни к ненависти. Итак, мы предложим ему настоящих союзников. Сейчас у него их нет. Он примет это от нас. У нас есть, что предложить ему. Он будет наш. Но ему тоже придется доказать свою полезность.

Хоксквилл снова хмыкнула. В силу своего образования и воспитания она никогда не считала, что путем обмана или молчания легче найти выход из трудной ситуации. Тем не менее у Рассела Эйдженблика действительно не было союзников. Она считала необходимым предупредить членов клуба, что кошачьи повадки и манеры Рассела более коварны, чем они могут себе представить; у него есть какие-то скрытые силы, хотя она и сама не могла пока назвать эти силы. Ее отстранили от дела. По их самодовольным лицам она видела, что они не захотят больше слушать ее. Она покраснела от гнева, но сдержала свои эмоции и сказала:

- Я хочу немного выпить. Не составите ли мне компанию?

- Конечно же, - сказал один из членов клуба, наклоняясь к самому ее лицу в то время, когда она наливала ему в бокал, - вам не придется возвращать полученный гонорар.

Она кивнула в знак того, что поняла, о чем идет речь.

- И когда вы намерены приступить к исполнению?

- На следующей неделе, - ответил председатель, - мы встречаемся с ним в гостинице, где он остановился.

Он встал и огляделся, явно собираясь уходить. Остальные закивали в знак согласия.

- Мне очень жаль, - снова заговорил председатель, что несмотря на все ваши старания мы предпочли свой собственный путь разрешения проблемы.

- Не беспокойтесь об этом, - ответила Хоксквилл, не поднимаясь с места.

Пока все вставали со своих мест, они посмотрели друг на друга непримиримым взглядом. Расходились в молчании. Уходя, одни громко выражали надежду, что она не обиделась; другие, усаживаясь в машины, взвешивали свои возможности и обдумывали, какую пользу они смогут извлечь для себя из этой ситуации.

Оставшись одна, Хоксквилл тоже задумалась.

Отстраненная от выполнения своих обязанностей в клубе, она становилась свободным агентом. Она не хотела думать о том, что если прежний император снова появится в мире, то это откроет перед ней новые, более широкие возможности. Хоксквилл не устояла бы перед соблазном обладать властью; великие волшебники редко отказываются от этого.

И все-таки для новой эры еще не настало время. Какие бы силы не стояли за Расселом Эйдженбликом, они не могли бы быть так же сильны, как те, которые мог бы выставить против них Клуб. И если предположить, что она сможет выбирать, на чьей стороне она окажется тогда? Она рассматривала остатки коньяка в стакане. Через неделю... Она позвонила в звонок для прислуги и приказала принести кофе - она готовилась работать всю долгую ночь - оставалось слишком мало времени, чтобы позволить себе спать.

               ТАЙНАЯ ПЕЧАЛЬ

Измученная бесплодной работой она вышла из дому спустя некоторое время после рассвета и направилась вдоль по улице.

Напротив ее высокого и узкого дома находился небольшой парк, который когда-то был многолюдным, но теперь его закрыли для посторонних и только жители домов и владельцы частных клубов, фасады которых выходили в парк, имели ключи от тяжелых железных ворот. Хоксквилл была одной из них. Парк, слишком переполненный статуями, фонтанами, укромными уголками, где птицы устроили себе купальни в песке, редко приносил ей облегчение и освежал ее; обычно парк был залит солнцем, но сейчас, ранним утром в первый день мая, он выглядел мрачным, суровым и неприветливым. Воздух в парке не был похож на воздух городских улиц - он был сладковатым и издавал запах молодой листвы, а мрачность и неопределенность были как раз тем, что ей сейчас требовалось.

Когда она, как обычно, подошла к воротам, она увидела, что там кто-то стоит, ухватившись за решетку и без всякой надежды глядя сквозь нее; человек был похож на заключенного. Она заколебалась. В этот ранний час на улице могли оказаться и чернорабочие, которые рано шли на работу, или бездомные, которые бродили всю ночь. Ей показалось, что человек был в пижаме, край которой выглядывал из-под его длинного пальто, но он не был похож на любителя рано вставать. Хоксквилл приняла вид надменной знатной дамы и, вытаскивая ключ, извинилась и сказала, что ей хотелось бы открыть ворота.

- Сейчас, - сказал человек.

- Извините, - проговорила Хоксквилл, так как человек стоял с таким видом, будто собирался войти в парк вслед за ней. - Это частный парк. Боюсь, что вы не сможете войти. Видите ли, сюда могут входить только те, кто живет рядом и у кого есть ключ.

Теперь она смогла ясно рассмотреть его лицо. Человек был небрит, а его руки были очень грязными, но он был молод. Из-под его бровей, слившихся в одну линию, сердито блестели глаза.

- Это ужасная несправедливость, - сказал человек. - Ведь у них есть дома, зачем, черт возьми, им еще и парк?

Он пристально смотрел на нее с рассерженным и одновременно расстроенным видом. Она подумала, стоит ли объяснять ему, что в том, что его не пускают в парк, было не больше несправедливости, чем если бы его не впустили в чужой дом. В его взгляде она прочитала мольбу, чем-то он был похож на Фреда Сэвиджа.

- Ладно, - сказала она так, как говорила обычно с Фредом.

- Когда ваш собственный пра-прадедушка создал это проклятое место... - он поднял глаза, что-то подсчитывая в уме, - нет, пра-пра-прадедушка.

Он вынул из кармана перчатку и, надев ее, начал смахивать пыль с потускневшей таблички, прикрепленной к воротам.

- Посмотрите, черт возьми. На табличке было написано: "Маус Дринквотер Стоун, 1900".

Он выглядел не очень умным. Горожане вообще и Хоксквилл в частности имели сложившееся мнение о приезжих.

- А кто вы, - спросила она, - Маус, Дринквотер или Стоун?

- Я думаю, - ответил он, что вы даже не представляете, как важно горожанам иметь немного покоя и мира. Неужели я кажусь вам такой деревенщиной?

- Ну, как вам сказать, - замялась она.

- Все дело в том, что вам кажется, что вы не можете посидеть на скамейке в благословенном богом парке без того, чтобы десятки пьяниц и бездомных бродяг тут же не появились около вас, как будто их притягивает, как магнитом. И все они жалуются на свою судьбу, и все они пьяны. А знаете ли вы, сколько подозрительных личностей скрывается под видом бродяг? Множество. Это удивительно.

Он сказал, что это удивительно, но на самом деле он чувствовал, что так оно и было и не стал больше возмущаться. Он заговорил снова, но так мягко и спокойно, что она сказала:

- Хорошо, допустим, что можно сделать исключение. Для потомка архитектора. - Она повернула ключ в замке и открыла ворота. Минуту он неподвижно постоял перед воротами и вошел в парк.

Его ярость, казалось, утихла и, сама того не замечая, она шла вместе с ним по замысловато извивающимся тропинкам, которые как будто вели их в глубь парка, но на самом деле каким-то образом возвращали все время к ограде и тянулись по периметру. Она знала секрет: нужно было выбирать те тропинки, которые, как казалось, вели наружу и тогда вы непременно попадете вовнутрь; она так и сделала, что весьма искусно удалось ей. Тропинки привели их в место, где стояло сооружение, напоминающее павильон или небольшой храм, он стоял в самом центре парка. Разросшиеся деревья и кусты скрывали его и так небольшие размеры. С определенного места можно было увидеть только крыльцо или угол большого дома за пределами парка и хотя парк был очень маленьким, здесь, в самом его центре это можно было с трудом представить.

- Да, - сказал он, - чем дальше заходишь, тем больше он становится. Не хотите выпить? - Он достал из кармана бутылку из прозрачного стекла.

- Для меня еще слишком рано, - ответила она. Как зачарованная, она смотрела, как он откупорил бутылку и сделал большой глоток. С удивлением она заметила, как он непроизвольно содрогнулся, а его лицо перекосилось от отвращения. "Начинающий, - подумала она, - совсем, как ребенок". Ей показалось, что его мучает какая-то тайная печаль и ей была приятна мысль об этом; это было как раз то, что ей было нужно - она хотела перемены обстановки, чтобы отдохнуть от той борьбы, которую она вела.

Они сели рядом на скамейку. Молодой человек тщательно протер горлышко бутылки рукавом и старательно закрыл пробкой. Затем он неторопливо опустил ее в карман своего коричневого плаща. Ей показалось странным, что он так аккуратно обращается с бутылкой с чистой, но крепкой жидкостью.

- А это еще что такое? - сказал он. Они оба повернулись и посмотрели на здание, которое Хоксквилл всегда считала сараем для хранения инструментов, хотя по своему внешнему виду оно напоминало павильон или небольшой храм.

- Я точно не знаю, - ответила она, но мне кажется, что судя по рельефу на его стенах изображены времена года - по одному на каждой стене.

На стене прямо перед ними была изображена весна, молодая гречанка держала в одной руке садовый совок, взрыхляя землю в цветочном горшке, а в другой руке у нее был молодой побег растения. Около нее копошился маленький ягненок, и он выглядел полным надежды так же, как и девушка. Все было очень хорошо сделано: художник сумел передать впечатление оживающих полей и казалось, что вот-вот прилетят птицы. Ежедневные заботы в древнем мире. Хоксквилл и сама не раз точно так же сажала растения. Она не раз удивлялась, почему маленький домик расположился в центре парка, а не на площади или на улицах вокруг парка; после некоторого раздумья она также заметила, что он расположен в строгом соответствии со сторонами света. Стена, изображающая зиму, смотрела на север, летняя стена была направлена на юг, весенняя - на восток, осенняя - на запад. В городе об этом легко забывалось, но для Хоксквилл было важно, что художник подумал о правильном расположении рисунков. Она полюбила его за это. Она улыбнулась, глядя на молодого человека, который, хотя и представился потомком художника-архитектора, но выглядел, как самый обычный парень, не имеющий понятия о днях весеннего и осеннего равноденствия.

- Что в этом хорошего? - спросил он спокойно, но с оттенком недовольства.

- Это удобно для запоминания, - ответила Хоксквилл.

- Что?

- Ну, представьте себе, что вы хотите запомнить какой-нибудь год и порядок каких-то событий. Вы можете запомнить эти четыре стены и использовать рисунки, как символы событий, которые вам нужно запомнить. Если, например, вы хотите запомнить, что какой-то человек родился весной - вспомните совочек.

- Совочек?

- Ну да, тот самый, которым взрыхляют землю.

Он подозрительно посмотрел на нее.

- Это в качестве примера.

Он недоверчиво посмотрел на нарисованную девушку, как будто она действительно хотела напомнить ему о чем-то неприятном.

- Зеленый росток, - продолжил он мысль Хоксквилл, - может быть символом того, что вы начали делать весной. Работа. Некоторая надежда.

- А это мысль, - сказала она.

- А потом он завянет.

- Или принесет плоды.

Он надолго задумался, потом достал свою бутылку и снова сделал глоток, правда при этом его лицо уже не так искривилось.

- Почему так бывает, что люди хотят все забыть, - сказал он вялым голосом, наверное под воздействием выпитого. - Жизнь всюду окружает нас. Прошлое мертво.

Она не нашлась, что ответить.

- Память. Системы. Все углубились в старые альбомы и карточные гадания. Они заняты если не запоминаниями, то предсказаниями. Что в этом хорошего?

Хоксквилл почувствовала, как внутри нее зазвенел звоночек.

- Карты? - переспросила она.

- Копание в прошлом, - ответил он, рассматривая весну, - разве это вернет прошлое?

- Только упорядочит его. - Она знала, что люди, у которых нет крыши над головой, устроены не так как те, у которых есть собственные дома. Она также знала, что не должна давить на него, задавая ему вопросы, потому как, подобно тропинкам в парке, это может отдалить ее от цели. Теперь ей очень не хотелось нарушить установившийся между ними контакт.

- Память, - это настоящее искусство, - сказала она менторским тоном, - такое же, как например, архитектура. Я думаю, что ваш предок понял бы меня.

Он высоко поднял брови и пожал плечами, как бы говоря: "Кто знает?"

- В действительности архитектура - это замороженная память, - продолжала она, - это сказал великий человек.

- Хм, - промычал он в ответ.

- Многие мыслители прошлого, - она и сама не могла бы объяснить, почему она заговорила тоном школьного учителя, но она ничего не могла с собой поделать и, казалось, именно это привлекало ее слушателя, - верили, что разум - это дом, где на разных этажах располагаются разные виды памяти; простейший путь запомнить что-либо - это представить себе архитектуру дома, а потом выбрать символы тех предметов, которые нужно запомнить.

Она подумала, что наверняка, совсем запутала его, но немного поразмыслив, он сказал: "Это вроде как садовым совочком закопать молодого человека".

- Вот именно.

- Глупо.

- Я могу привести другой пример.

Она привела пример из области юриспруденции, используя древнейшие символы и указывая в разные стороны, как бы расставляя их по маленькому парку.

- Вот здесь, - говорила она, - мы расположим сломанный детский автомобиль, чтобы запомнить, что кончается водительская лицензия; в другом месте подвесим человека, ну, скажем, негра, одетого во все белое, со спадающими с ног яркими туфлями.

- А это еще зачем?

- Ярко. Конкретно. Допустим, что судья сказал: пока вы не представите документально оформленных доказательств, вы не будете оправданы. Негр в белом означает, что нам нужны доказательства, а подпись на бумагах напоминает, что из любого положения есть выход.

- Святой боже!

- Я понимаю, что это звучит ужасно сложно, но по-моему это ничуть не хуже, чем записи в записной книжке.

- Но я никак не могу понять, к чему такие сложности, столько слов...

- Потому что, - осторожно сказала она, ощущая, что несмотря на свой свирепый вид он понял ее, - не может быть такого, чтобы символы, которые ты выбрал и расставил по местам, произвольно изменили свое местоположение. В этом состоит польза системы. Память переменчива и неопределенна. Система прочна и отчетлива. Нет сомнения, что так же произошло и в случае с картами, о котором вы говорили.

- С картами?

- Как вы быстро забыли. Вы говорили о карточной колоде.

- Это моя тетка. Хотя она не совсем моя тетка. Это тетка моего деда. Это ее карты. Подумайте о них, представьте себе. Задумайтесь о прошлом. Попробуйте предсказать.

- Игральные карты?

- Ну да.

- На них были какие-нибудь украшения, ну, что-нибудь вроде башенок...

- Я не знаю. Откуда мне знать? Мне никто ничего не объяснял.

Он задумался.

- Хотя... нет, я не помню никаких картинок.

- А откуда они появились?

- Я не знаю точно. Думаю, из Англии. С тех пор они принадлежали Виолетте.

Она пристально посмотрела на него, но он не заметил этого, так как погрузился в свои мысли.

- А были какие-нибудь карты с картинками?

- Да. Люди, предметы, понятия.

Она откинулась назад, прислонившись к спинке скамьи, на которой они сидели, и медленно постукивала пальцами. Если бы не этот ужасный запах, исходящий от его плаща, то она могла бы подумать, что он один из них. Но это не имело значения. У нее не было выбора.

- Расскажите мне об этих картах, - попросила она.

- А как поступить, если вы хотите забыть какой-нибудь год из своей жизни? - спросил он. - Не запомнить, а забыть. В этом вы не можете помочь, не так ли? Для этого ваша система не годится, разве не так?

- Ну, я думаю, что есть способы, - ответила она, переводя взгляд на его бутылку. Он казался погруженным в глубокое раздумье, его глаза ничего не выражали, голова поникла, руки безвольно опустились на колени. Она обдумывала, как расспросить его о картах, когда он заговорил:

- В последний раз она гадала мне на этих картах и сказала, что встречу темнокожую красивую девушку.

- И вы ее встретили?

- Она сказала, что я завоюю любовь этой девушки, благодаря моим достоинствам и потеряю ее не по своей вине.

Сказав это, он замолчал и, хотя она и не была уверена в том, что он слышит ее, все-таки отважилась сказать:

- В любви так часто случается.

Он никак не реагировал на ее слова.

- У меня есть определенный вопрос, на который может ответить определенная колода карт. Ваша тетушка еще...

- Она умерла.

- Извините.

- Моя тетушка... Я уже сказал, что она была не совсем моей тетушкой. Софи.

- А карты все еще принадлежат вашей семье? - допытывалась она.

- Да. У нас никогда ничего не выбрасывают.

- А где именно...

Он предостерегающе поднял руку, заставляя ее замолчать, неожиданно он стал очень подозрительным.

- Я не хочу говорить о делах моей семьи.

Она немного выждала. А потом снова сказала:

- Но ведь это вы сами сказали, что ваш пра-пра-дедушка заложил этот парк.

- Да. Это был Джон Дринквотер, - кивнул он.

Дринквотер. Архитектор... Задумчивое постукивание пальцами.

- Он был женат на женщине по имени Виолетта Брэмбл?

Он снова кивнул.

- Таинственная пророчица?

- Черт знает, кем она была.

Ее охватило чувство необычной решительности, которое толкнуло ее на этот шаг, может быть, поспешный, но нельзя было терять времени. Она вытащила из кармана ключ от парка и протянула ему, держа за цепочку - в этот момент она была похожа на гипнотизера.

- Мне кажется, - сказала она, привлекая его внимание, - что вы заслуживаете того, чтобы свободно находиться здесь. Вот мой ключ.

Он протянул руку, но она отдернула ключ.

- Я предлагаю его в обмен на сведения о женщине, которая является или не является вашей тетушкой и точные указания, как я могу найти ее. Идет?

Уставившись стеклянным взглядом на блестящий кусочек латуни, он, как загипнотизированный, рассказал ей все, что она хотела знать, и она опустила ключ в его руку, затянутую перчаткой.

- Вот мы и договорились, - сказала она.

Оберон схватил ключ и прижал его к себе; теперь у него тоже была собственность, хотя Хоксквилл и не могла знать об этом; он растерянно оглядывался по сторонам, не вполне уверенный в том, что он не совершил ничего дурного и не желая чувствовать себя виновным.

Хоксквилл встала.

- Здесь бы еще побольше освещения, - сказала она, - вы можете наслаждаться этим парком. Как я уже говорила, он очень искусно сделан.

               ПОТРАТИЛ ЦЕЛЫЙ ГОД

Глотнув еще жгучего напитка, Оберон прищурил глаз, пытаясь оценить свое новое имущество. Он был удивлен его гармоничностью. Скамейки, ворота, обелиски, пересечения тропинок - все находилось в определенном порядке, и он легко мог заметить это со своего места. Все сооружения радиусами расходились в стороны от маленького домика с нарисованными на нем временами года.

Все, что она наговорила ему - не более, чем пустая болтовня. Он чувствовал себя неважно после того, что он рассказал о своей семье; не то, что он боялся, что они узнают об этом, но и цена была невелика. И как мог такой человек, как он, повести себя так опрометчиво! По другую сторону парка, отделенный платанами от того места, где он сидел, расположился маленький, классического стиля внутренний дворик, украшенный статуями законодателей, расставленных на некотором расстоянии друг от друга. Моисей, Солон... Очень подходящее для них место. Он вспомнил свою собственную яростную борьбу с компанией "Петти, Смилодон и Руфь".

Глупец! Он отвернулся. В чем вопрос? Ну, как же он мог забыть об этом? То жалкое пособие по безработице, которое они выдали ему - его едва хватит, чтобы не умереть от голода; как последний из последних, он купил ту бутылку джина, из которой теперь делал глоток за глотком, хотя ему нужно гораздо больше того, что осталось в бутылке, чтобы забыть те унижения, через которые ему пришлось пройти, чтобы получить эти деньги. Какая несправедливость!

Черт с ними! Он вышел из здания суда. Здесь не было закона. Она говорила, что ценность ее метода состоит в том, что он помогает спонтанно выяснить, чего ты не знаешь, равномерно и правильно распределяя то, что ты делаешь.

Что ж, было кое-что, чего он не знал.

Если бы он мог поверить в то, что сказала пожилая женщина, если бы он смог, то ему бы не пришлось сейчас здесь осматривать каждый тюльпан, каждую штакетину из забора, каждый камень, каждую почку будущего листа, стараясь запомнить их, чтобы он смог распределить среди них каждую мельчайшую подробность пропавшей Сильви. Разве ходил бы он по запутанным тропинкам, наклоняясь и яростно принюхиваясь, как дурак, выискивая, выискивая; он шел сначала по часовой стрелке, потом против часовой стрелки, пытаясь найти один-единственный простой ответ, который раскроет всю правду и заставит его нахмурить брови и воскликнуть: "Я вижу!"

Нет, этого не случится.

Он потерял ее, она ушла, но это и к лучшему. Его нынешнее плачевное состояние объяснялось именно этим. Если ее местопребывание было теперь скрыто от него, хотя он потратил целый год, стараясь разузнать о НИХ, тогда он оставит всякие попытки и будет избегать встречи.

И все же он больше не хотел искать ее. Он только хотел знать - почему. Он хотел знать, почему она ушла от него без оглядки, не сказав ни слова, ничего не объяснив. Ему хотелось знать, как она теперь, все ли у нее в порядке, вспоминает ли она когда-нибудь его, и если да, то с каким чувством. Он забросил ногу на ногу, покачивая стоптанным ботинком. Нет, все это показалось ему каким-то нереальным - и безумный бред спятившей старухи, предсказавшей ему все это, и система, которую он считал бесполезной. И эта весна никогда не будет настоящей, и любовь не вернется, и его разгневанное, несчастное сердце никогда не наполнится радостью.

               ВО-ПЕРВЫХ

Сначала ее исчезновение не встревожило его. Она уходила и раньше, ночами или в конце недели, а он никогда не расспрашивал ее куда и зачем. Какой же он был дурак, самоуверенный мальчишка! Раньше она никогда не забирала всех своих вещей, но она могла вернуться в любой момент, опоздав на автобус, или на поезд, или на самолет; она могла не встретиться со своим родственником, другом или любовником - с кем она хотела убежать. Ошибка. Ее невероятная требовательность и стремление во что бы то ни стало быть правой, привело ее к таким ошибкам. Он даже прорепетировал слова, которыми он встретит ее, не подав вида, что сердит, расстроен, когда она вернется.

Он поискал, не оставила ли она какой-нибудь записки. В маленькой спальне был такой беспорядок, что он легко мог не заметить записки; она могла упасть за плиту, Сильви могла положить ее на подоконник и записка, может быть выпала из окна и валяется во дворе, а может быть, он не заметил ее среди простыней и подушек на кровати. Наверное, записка начинается со слова "Привет!" а заканчивается поцелуями. Может быть, она приклеилась к какому-нибудь ненужному листку и он выбросил ее среди других бумаг. Он перевернул мусорную корзину и, перерыв руками все ее содержимое, наконец отказался от поисков и застыл в раздумье, представив вдруг совершенно другое содержание записки; записки, в которой не было ни слова "привет", ни "целую" в конце. Были люди, которым он мог позвонить. Когда они установили телефон, приведя в немалое удивление Джорджа Мауса, она часами болтала с родственниками, смешивая испанские и английские слова, иногда заливаясь громким смехом, а иногда просто выкрикивая целые фразы. У него не оказалось записано ни одного номера, по которому она звонила; Сильви и сама часто теряла обрывки бумажек и старые конверты, на которых она их записывала и ей приходилось подолгу вспоминать номера вслух, подняв к потолку глаза и перебирая различные комбинации цифр до тех пор, пока ей не удавалось припомнить номер, казавшийся ей правильным.

Он лег спать непривычно рано, стараясь ускорить ее возвращение, которое, как ему казалось, неизбежно; он лежал, вслушиваясь в ночные звуки и пытаясь услышать звук ее шагов по лестнице в прихожей; сердце его учащенно билось, отгоняя сон, ему казалось, что он слышит, как она царапается в дверь своими наманикюренными пальцами. Утром он вскочил, не в состоянии понять, почему ее нет рядом с ним, а потом вспомнил, что он не знает, где она.

Наверняка, кто-то из соседей что-нибудь да слышал, но он должен быть осторожным; он сдерживал себя, расспрашивая о ней, чтобы это не выглядело унизительным с его стороны. Но ответы, которые он получал от работников, выкапывающих мак и собирающих помидоры, были еще более туманными, чем его вопросы.

- Вы не видели Сильви?

- Сильви?

Они повторяли его вопрос, как эхо. Чувство собственного достоинства не позволяло ему обратиться к Джорджу Маусу, а вдруг она убежала к нему, а он не хотел услышать это от Джорджа. Нельзя сказать, что он видел в нем соперника или ревновал, но ему уже заранее был неприятен разговор, который, как он представлял, мог состояться между ним и Джорджем. В нем поднимался суеверный страх. Он раз или два видел Джорджа, который перевозил на тележке корм для коз, и украдкой понаблюдал за ним. Он выглядел как обычно.

К вечеру он впал в ярость и подумал, что наверное она хочет выжить его из квартиры и втихомолку занимается этим. "Она специально затаилась, чтобы я не разгадал ее хитрость", - подумал он вслух и в течение всей длинной ночи повторил эти слова еще не раз, обращаясь к вещам и предметам мебели, составляющим обстановку комнаты, - ей здесь ничего не принадлежало.

               ВО-ВТОРЫХ

Знакомый буфетчик Оберона из бара "Семеро святых" в тот вечер не вышел на работу, не появился он и в другие вечера, хотя Оберон приходил каждый день, чтобы поговорить с ним. Новый бармен не имел ни малейшего представления о том, что случилось с его предшественником. Может быть, он уехал на побережье, а может, еще куда-нибудь. Когда Оберон не мог больше оставаться в своей спальне, для него не было лучшего места, чем "Семеро святых". В течение дня и вечера в баре происходила постоянная смена посетителей. С наступлением вечера он узнавал постоянных посетителей; потом их сменял новый поток клиентов. Эти люди отдаленно напоминали ему окружение Сильви, но в то же время он знал, что это не они. Единственным знакомым для него был Леон. Приняв несколько порций джина и выдержав внутреннюю борьбу с самим собой, он все-таки решился и задал ему мучивший его вопрос: "Не видели ли Сильви?"

- Сильви?

Конечно, вполне могло быть и так, что именно Леон спрятал ее в другой части города. Может быть, она уехала на побережье с барменом, которого, как он узнал, звали Виктор. Просиживая каждый вечер на своем постоянном месте перед широким затемненным окном, глядя на проходящих мимо людей, он пытался подыскать различные объяснения тому, что случилось с Сильви, объяснения, которые удовлетворили бы его, принесли ему облегчение. Он старался найти мотивы, которые, возможно, лежали в прошлом, и понять ее решение; что бы она сделал и сказала и как бы поступил он. В пятницу после ее исчезновения он был на своем месте и смотрел, как бар заполняется людьми, пришедшими сюда повеселиться; они выглядели более изысканно, чем те, которые приходили днем. Он сидел на своем стуле, как на одинокой скале, стоящей среди пенящихся набегающих волн. Сладковатый аромат ликера смешивался с пряным запахом духов и косметики; все это вместе взятое составляло такую атмосферу, которую он назвал бы "шорох прибоя", если он был писателем или сценаристом. Шорох, шорох, шорох. Где-то вдалеке от него суетились официанты, открывая пробки и раскладывая приборы. Мужчина с начинающими седеть висками и казавшийся, тем не менее, моложе своего возраста, наливал вино темнокожей, смеющейся женщине в широкополой шляпе.

Этой женщиной была Сильви. Единственное объяснение ее исчезновения, которое приходило ему на ум, было то, что ей, очевидно, опротивела нищета; как часто она говорила, перебирая со злостью свои старенькие наряды и фальшивые украшения, что ей нужен богатый старик. Он посмотрел, как она была одета - прежде он не видел на ней этих нарядов. Вельветовая шляпа отбрасывала мягкую тень на ее лицо, красивое платье с глубоким вырезом подчеркивало завораживающую округлость ее янтарной груди - ему было хорошо видно это с того места, где он сидел.

Может быть ему следует уйти? Но как это сделать? Ревность ослепляла его. Они засмеялись, глядя друг на друга, подняли бокалы с игристым вином, а их сластолюбивые взгляды встретились. Святой боже, сколько же нужно нервов, чтобы оставаться на месте. Мужчина достал из кармана пиджака продолговатую коробочку и открыл ее перед глазами Сильви. Наверное, там блестели холодным светом бело-голубые драгоценные камни. Нет, это была коробка сигарет. Она взяла одну сигарету, а он предупредительно поднес зажигалку. То как она прикуривала сигарету, отличало ее от многих других, ровно как и ее смех и ее походка, но прежде чем он успел разозлиться, зал наполнился людьми. Пока они рассаживались, занимая свои места за столиками, он увидел, как она взяла свой кошелек (тоже новый) и встала. Мечтатель. Прячась, он нагнул голову. Она ведь может пройти мимо него. Что делать? Бежать? Нет, он подумал, что есть другой способ: он может поздороваться с ней. У него остались считанные секунды, чтобы принять решение. Привет. Привет? Привет, какая приятная встреча... Его сердце бешено стучало. Рассчитав момент, когда она должна проходить мимо, он повернулся, пытаясь придать своему лицу безразличное выражение и прислушиваясь к глухим ударам сердца.

Где же она? Ему показалось, что женщина, проходящая мимо него, Сильви, но это была не она. Сильви исчезла. Неужели она быстро проскочила мимо него? А может быть, она спряталась от него? Но тогда ей все равно придется пройти мимо него. Надо понаблюдать повнимательнее. Наверное, она ушла, сгорая от стыда, ускользнула, прячась за мистера миллионера и прикрываясь меню. Женщина, которую он принял за Сильви и которая на самом деле так отличалась от нее и по возрасту и особенностям фигуры, нетвердой, шатающейся походкой прошла мимо него, миновала столики с изысканной публикой и уселась рядом с мистером миллионером.

Как он мог хотя бы на минуту подумать... Его бросало то в жар, то в холод. Негромкий гул, раздававшийся у стойки бара стал уплывать куда-то в сторону, уши его как будто были заложены ватой, а потом Оберон внезапно снова обрел способность все понимать; с трясущимися руками он встал, подошел к бармену и швырнул меню через всю стойку.

               И В-ТРЕТЬИХ

Он встал со скамейки. Город постепенно пробуждался ото сна и движение транспорта становилось все интенсивнее. Отбросив сомнения, с какой-то странной надеждой в сердце он двинулся вокруг павильона, идя по часовой стрелке, пока не подошел к стене, где был изображен летний пейзаж.

Бахус и его собутыльники; тощий бурдюк для вина и тень от него. Рядом фавны и летающие нимфы. Да, так было и так будет. А под этим рисунком было что-то вроде фонтана, где вода вытекает изо рта льва или дельфина; только здесь был не лев и не дельфин, это было лицо человека - горестная печать, трагическая маска с вьющимися волосами, а струйки воды вытекали не изо рта с печально опущенными уголками, а из глаз; они сбегали по щекам, по подбородку, и сбиваясь в пену, падали в небольшой бассейн внизу. При этом вода издавала приятное журчание.

Хоксквилл тем временем отправилась в подземный гараж, где стоял ее автомобиль; она открыла дверцу и скользнула на сиденье, обтянутое кожей и такое же гладкое, как ее тонкие кожаные перчатки, которые она натянула на руки. Ворота гаража с лязганьем открылись и автомобиль, рыча выехал навстречу майскому воздуху.

Виолетта Брэймбл. Джон Дринквотер. Эти имена вызывали в памяти образ комнаты; комнаты, где в тяжелых напольных вазах коричневого и красного цвета росли пампасы, а светло сиреневые стены были затянуты драпировками. Двигаясь по улицам к центру города и терпеливо время от времени включая дворники, чтобы очистить лобовое стекло от пыли и грязи, она напряженно думала: может быть все еще будет хорошо; может быть, это к лучшему, что они хранили секрет все эти годы, а это очень большой секрет; и очень может быть, что именно она, Хоксквилл, была близка к тому, чтобы совершить огромную ошибку. И это будет уже не в первый раз... Поток транспорта стал слабее, когда она выехала на широкую северную дорогу. Ее автомобиль объезжал другие машины и лавировал подобно иголке, снующей по лоскуту ткани; она набирала скорость. Молодой человек указал ей направление весьма приблизительно, но она хорошо все запомнила.

Земля совершила полный оборот вокруг своей оси, наклоняясь в своем вращении над маленьким парком, где Оберон сидел один, два, три дня, подняв голову и глядя на неизменное солнце. Теплых дней становилось все больше, тепло становилось все более устойчивым. Оберон, занятый тяжелой работой, едва замечал все это; он продолжал носить плащ, он не верил в приход весны, а небольшое потепление не казалось ему убедительным.

Скорее. Скорее.

               НЕ ОНА, А ЭТОТ ПАРК

Трудность заключалась в том, чтобы правильно оценить все, что случилось, прийти к заключению, тщательно обдумав все стороны вопроса, быть объективным. Существовали сотни причин, по которым она могла оставить его, он прекрасно знал это, его оплошности были так же многочисленны, как камешки под ногами, их можно было сравнить с корнями деревьев и колючками на ветках шиповника.

Нет, ее уход был печальной и неразрешимой загадкой; ее уход был безумием и сумасшествием. Как она могла жить после этого? Он подумал, что ее, наверное, похитили и убили; он думал и о том, что она придумала это специально, чтобы довести его до сумасшествия и расстроить его планы; но зачем она это сделала? Конечно, он пришел в ярость, неистовство, подумав, что это дело рук Джорджа Мауса. Он был просто не в состоянии перенести все это. Ну, скажи мне, ты, сукин сын, где она, что ты сделал с ней. Оберон видел настоящий страх в лице Джорджа Мауса, когда он повторял, как заведенный: "Подожди, подожди, подожди" и нащупывал среди своих безделушек и сувениров бейсбольную биту. Нет, он не потерял рассудок, но чего, черт побери, ему ждать?

Чего еще можно ждать, если после четырех рюмок джина в баре он видит, как она проходит в толпе за окнами бара, а после пяти ему кажется, что она сидит на соседнем стуле. Во время одной такой поездки в испанский Гарлем ему казалось, что он видит ее на дюжинах перекрестков, с детскими колясками, но ни одна из женщин не была ею и он прекратил поиски. Он совершенно забыл, если только когда-нибудь помнил об этом, какой именно дом на этих похожих друг на друга улицах, он посещал вместе с ней; она могла оказаться в любой из комнат этого дома и смотреть сквозь занавески, как он проходит мимо; в любой из комнат, освещенных слабо мерцающим светом от зажженных свечей или экрана телевизора. Хуже дело обстояло с тюрьмами, больницами, сумасшедшими домами, обитателями которых были воры, убийцы, выжившие из ума паралитики; случайно или намеренно они так отвечали ему на его расспросы, что он уже ничего не мог понять. Если она попала в одну из этих общественных тюрем... Нет. Он предпочел бы скорее сойти с ума, чем поверить в это.

На улицах он слышал, как его окликают по имени. Мягко, застенчиво; с облегчением и в то же время повелительно, не допуская возражений. И он останавливался и смотрел вдоль улицы, не обращая внимания на проезжающий рядом с ним транспорт, он не видел ее, но не хотел тронуться с места, чтобы она не потеряла его из виду. Иногда окрик повторялся, даже еще более настойчиво и опять он ничего не видел; простояв так долгое время, он шел дальше, останавливаясь на каждом шагу и оглядываясь и в конце концов говоря самому себе вслух, что это была не она, что это не его окликали в толпе и нужно забыть об этом; удивленные прохожие, скрывая усмешки смотрели, как он разговаривал сам с собой.

Наверное, его считали ненормальным, но кто был виноват в этом? Он старался быть благоразумным, не поддаваться навязчивой идее, он боролся с этим, хотя все-таки стал жертвой обстоятельств.

Но теперь все закончилось. Теперь его не интересовало ее местонахождение и неважно, что помогло ему в этом - маленький парк или искусство памяти. То, на что он надеялся и во что верил - это статуи, зелень, разбегающиеся в разные стороны тропинки; им он поведал длинную историю своей жизни и когда-нибудь он будет вспоминать не свои поиски Сильви, а эти пересекающиеся тропинки, которые всегда ведут внутрь парка, но приводят к его ограде.

Не испанский Гарлем, а проволочную корзину продавца манго и других экзотических фруктов.

Не старую заброшенную ферму, а скворечник на длинном шесте и его хлопотливые, шумные обитатели, влетающие вовнутрь и вылетающие, чтобы принести веточки для строительства своего гнездышка.

Не бар "Семеро Святых", а барельеф с изображением Бахуса в окружении рогатых сатиров таких же пьяных, как и их бог.

Не жуткое, навязчивое состояние его нарушенной психики, унаследованное им от своих предков, а мемориальную доску, укрепленную на входных воротах, которая гласила "Маус Дринквотер Стоун".

Не фальшивую Сильви, которые мерещились ему на каждом шагу, которые огорчали его, когда он был пьян и беззащитен, а маленьких девчушек, прыгающих на скакалочке, играющих в карты и шепчущиеся за его спиной; эти девчонки были в чем-то похожи, хотя они были очень разными и одежда их тоже была разной.

Он решил, что не будет обращать внимания на время года на улицах, а смотреть только на картины времен года, нарисованные на стенах павильона.

Не она, а только этот парк.

Скорее. Скорее.

               НИКОГДА НИКОГДА НИКОГДА

Холодное сострадание бармена, которого он пришел навестить, было похоже на сочувствие священника: стандартные слова утешения, милосердие, обращенное ко всем и холодность в то же самое время. Расположившись за стойкой бара, с неизменной улыбкой на лице совершая привычные мягкие движения руками, взбивая коктейли, они заслуживали симпатии, доверия, независимости. Самое лучшее - это войти к ним в расположение. Большой привет и значительные чаевые, преподнесенные неуловимо, невзначай.

- Джин пожалуйста, Виктор, то есть я хотел сказать, Зигфрид.

Бог с ними, с этими деньгами!

"Семеро Святых" представляло собой прохладную пещеру, прохладную и темную, как любая нора. Сквозь его окна яркий дневной свет казался приглушенным и на улице привыкшие к полумраку глаза слезились и прищуривались. Он смотрел на мелькавшие перед ним нервные лица и тела, обнаженные настолько, насколько позволяла изобретательность и нормы приличия. Сквозь затемненные стекла негры казались маслянисто-серыми, а белые выглядели красными; только испанцы выглядели румяными, но даже они иногда казались увядшими и поникшими. Жара была неимоверная.

- Вам еще не хватит? - спросил Зигфрид. Именно он теперь стоял за стойкой бара, сменив на этом месте друга Оберона Виктора. Оберон никогда не чувствовал симпатии к этому толстому, глупому бармену, по имени Зигфрид. Он чувствовал в нем какую-то жестокость, этот человек испытывал почти наслаждение при виде чужой слабости, это как будто повышало его в собственных глазах.

- Да, - сказал Оберон, - да, вы правы.

Где-то далеко отсюда слышалась ружейная стрельба. Оберон решил, что лучшим способом уцелеть будет считать все это фейерверком. Вам никогда не приходилось видеть убитых на улицах, по крайней мере это было не чаще, чем увидеть мертвых кроликов или убитых птиц в лесу. Каким-то образом они избавились от этого.

- Здесь прохладно, - сказал Оберон с улыбкой.

Противно завыли сирены, их вой проникал повсюду.

- Какая суматоха, - сказал Зигфрид, - и все из-за этого парада.

- Парада?

- Рассел Эйдженблик, великий режиссер. Разве вы не знали?

Оберон отрицательно покачал головой.

- Где же вы были? И вы ничего не знаете об арестах?

- Нет.

- Арестованы несколько парней с ружьями, бомбами и листовками. Их нашли в подвале одной из церквей. Их была целая группа, они замышляли убийства или что-то в этом роде.

- Они собирались убить Эйдженблика?

- Кто его знает? Может быть, это были его парни. Я немного подзабыл. Но сам он скрывается, а сегодня проводится большая демонстрация.

- В его защиту или против него?

- Черт их разберет. - Зигфрид привстал. Потом он пробормотал что-то вроде того, что если Оберону так интересно, то пусть купит газету. Бармен слишком увлекся разговором, ему лучше заняться другими делами, а не отвечать на вопросы. Оберон сделал большой глоток, он чувствовал себя совсем сконфуженным. А за окнами бара люди торопливо проходили мимо группами по двое и по трое, оглядываясь по сторонам. Одни кричали, другие смеялись.

Оберон отвернулся от окна. Украдкой он пересчитал деньги, думая о том, что впереди еще целый вечер и ночь. Скоро ему придется идти по пути всех алкоголиков и оставить это приятное - даже более, чем приятное, необходимое, безопасное - место и отправиться в менее приятные места. Это ярко освещенные винные магазины, выставляющие напоказ свою продукцию, с пластиковыми прилавками и восковыми лицами продавцов и невероятной цене, отражающейся в зеркальной поверхности витрин. Винные магазины. А что потом? Конечно, он мог напиться и один, но только не на старой ферме и в складной спальне.

В то утро он уже в который раз решил, что его поиски закончены. И он больше не будет искать ключ к иллюзорной загадке. Нельзя найти того, кто не хочет, чтобы его нашли. Его сердце разрывалось при мысли об этом. Но что, если она хочет? Что если она потерялась и ищет его так же, как он ищет ее; что если только вчера они прошли в квартале друг от друга; вдруг в этот самый момент она сидит где-нибудь в парке на скамейке совсем рядом, ссутулившись, и не в состоянии найти дорогу к нему; что если как раз в это время думает, что он никогда не поверит в эту сумасшедшую историю (какую историю?), если бы только она нашла его, если бы только нашла; а по ее смуглым щекам текут слезы одиночества... Но все это было старо. Это была сумасшедшая мысль, и он хорошо знал это. Когда-то эта мысль горела ярким лучом надежды, а потом она превратилась в мерцающую точку и это была уже не надежда, а скорее упрек и не было никакого стимула продолжать поиски.

Он начхал на все и отправился в "Семеро Святых". Выходной.

Оставался только один вывод, который он сделал под влиянием выпитого джина. Ее больше не существует, а может быть, и не существовало никогда! Она была вымыслом. Сначала ему было трудно убедить себя в том, что это было единственное разумное решение, но постепенно стало легче.

- Никогда не существовала, - бормотал он, - никогда, никогда, никогда, никогда.

- Что там? - спросил Зигфрид, который обычно никогда не мог ничего понять с первого раза.

- Гроза, - ответил Оберон, так в это время раздался звук, очень напоминающий раскаты грома.

- Может, будет прохладнее, - отозвался Зигфрид.

"Неужели его что-нибудь беспокоит, - подумал Оберон, - если он чувствует себя как в спячке в этой пещере".

Вслед за раскатом грома послышались ритмичные низкие удары барабана, выбивающего дробь за несколько кварталов отсюда. Большинство людей на улицах бросилось вперед, вероятно извещенные о наступлении чего-то большого; они озирались оглядывались. Полицейские наряды открыли стрельбу в скопления людей на улицах и проспектах, то тут, то там мелькали голубые вспышки. В толпе были люди, которые небрежно прохаживались посередине проезжей части и с радостным возбуждением посматривали на Оберона. Их было не так уж много и они были одеты в разноцветные рубашки цветов приверженцев Эйдженблика; эти люди и еще другие в темных очках и обтягивающих костюмах переговаривались с потными полицейскими, энергично жестикулируя. Казалось, что люди в костюмах командуют полицейскими, которые хотя и были одеты в шлемы и вооружены, но похоже тряслись от страха. Снова прокатился раскат грома, но уже более отчетливый. Оберону показалось, что с того времени, как он приехал в город, или с того момента, как он стал проводить много времени, наблюдая за толпой, он обнаружил, что горожане делятся на несколько типов. Он не мог точно сказать, на сколько именно типов он их подразделяет, так же, как не мог дать их точного описания и удержать их всех в своей памяти, если перед ним не было конкретного примера, но он часто ловил себя на том, что постоянно говорит про себя: "Это один из людей такого сорта". Это определенно мешало ему в поисках Сильви, так как несмотря на всю ее индивидуальность, она все-таки относилась к тому неопределенному типу людей, которые могли, несмотря на родственные связи, отбросить все и мучить его. Многие из них совершенно не были даже похожи на нее. Хотя они были ее сестрами и очень нервировали его. Теперь целая толпа темнокожих людей, похожих на нее, с мускулистыми руками, пританцовывая, проходила по улице. За ними шла еще одна большая группа.

Это были прилично одетые мужчины и женщины, идущие в один ряд - темнокожие женщины с большими грудями, с украшениями из стекла и жемчуга, мужчины в скромных шляпах, кожаных куртках и довольно сутулые. Эти люди заняли всю ширину улицы, они громко скандировали "Церковь Всех Улиц".

- Это та самая церковь, - сказал Зигфрид, который не прекращая сбивать коктейль приблизился ближе к окну, чтобы наблюдать за событиями, - это та самая церковь, в подвале которой нашли тех парней.

- С бомбами?

- Какие же у них должны быть нервы.

Так как Оберон все еще не знал, были ли боевики за или против того, в чью защиту или знак протеста была организована эта демонстрация, ему казалось, что все это могло быть правдой.

Насколько Оберону было известно, прихожане Церкви Всех Улиц были хотя и небогатыми, но приличными людьми; среди них он заметил двоих-троих в блузонах с цветами Эйдженблика; за ними ринулась вездесущая пресса - кто пешком, а кто в редакционных фургонах, их также сопровождали вооруженные кавалеристы и просто любопытные. Так как бар "Семеро Святых" оказался у них на пути, несколько человек с улицы прошмыгнули в двери, принеся с собой жаркое дыхание дня и запах демонстрантов. Они громко жаловались на жару, отдуваясь и постанывая и требовали пива.

- Вот, возьмите пожалуйста, - сказал один из них, обращаясь к Оберону и протягивая ему что-то на своей желтой ладони.

Это была узенькая полоска бумаги, похожая на предсказания, которые выдавал китайский прорицатель. Часть предложений невозможно было разобрать, она осталась на потной ладони, но другая его часть сохранилась и все, что Оберон смог разобрать, было слово "послание". Двое других сравнивали тонкие полоски бумаги, смеясь и вытирая пивную пену с губ.

- Что это значит?

- Попробуйте отгадать, - весело ответил человек. Зигфрид поставил перед Обероном коктейль. - Если вы примете участие в соревновании, вы можете выиграть приз. Это лотерея. Они уже ходят по всему городу.

Действительно, выглянув в окно, Оберон увидел группу клоунов с разрисованными белой краской лицами, которые шли вслед за толпой демонстрантов, проделывая несложные акробатические упражнения, стреляя из крошечных пистолетов, жонглируя шляпами и распространяя среди окруживших их людей все такие же маленькие листочки бумаги. Люди брали эти листики, дети выпрашивали еще, сравнивали и изучали листочки. Если никто не брал бумажки, клоуны просто подбрасывали их вверх и они разносились вокруг легким дуновением ветра. Один из клоунов нажал на ручку сирены, которая висела у него на шее, и раздавался жуткий, сверхъестественный звук.

- Господи, что это? - сказал Оберон.

- Черт его знает, - отозвался Зигфрид.

Сопровождая свое шествие игрой на медных инструментах, группа людей совершила какое-то неуловимое движение и улица заполнилась яркими шелковыми флагами, которые оглушительно хлопали и развевались на ветру. Поднялся невероятный шум. На одних флагах были изображены пронзительно кричащие двухголовые орлы с двумя пылающими сердцами, у некоторых в клювах были розы, митры, в когтях они держали шпаги, стрелы, замки. Голубое с золотом знамя сжигали перед толпой, но Оберон не успел прочитать, что на нем было написано. Владельцы бара подошли к окну.

- Что происходит? Что происходит?

Клоуны пробивались сквозь толпу, подбрасывая свои бумажки и ловко увертываясь от протянутых к ним со всех сторон рук. Достаточно подвыпивший Оберон был возбужден, так же, как и все остальные, пожалуй даже чуть больше, так как он никак не мог взять в толк, ради чего демонстрировалась вся эта безумная энергия и сила. Еще несколько сбежавших ввалились в двери бара. На мгновение музыка стала громче. Они были не очень хорошими музыкантами, их игра была скорее похожа на какофонию, но большой барабан четко отбивал ритм.

- Господи, боже мой, - проговорил изможденный мужчина в мятом костюме и соломенной шляпе с отвислыми полями. - Спаси господь этих людей.

- Прикуси язык, - сказал ему чернокожий, стоявший рядом с ним. В кафе-бар входили все новые и новые посетители - черные, белые... Зигфрид испуганно смотрел на входящих - он надеялся, что день пройдет спокойно. Внезапно раздался рычащий звук, который заглушил все разговоры. Он доносился снаружи, заполнял всю улицу - это был появившийся на горизонте вертолет. Мощная машина описывала круги, планируя и поднимая ветер на близлежащих улицах. Люди схватились за края своих шляп, чтобы их не сдуло ветром и бегали, описывая круги, как куры перед нападением ястреба. Из вертолета доносились слова команды. Команды были совершенно бессмысленны, но все более настойчивы. Люди на улице закричали, высказывая открытое неповиновение и вертолет, осторожно развернувшись, улетел прочь.

- Что они говорят, что они говорят? - спрашивали люди в кафе друг друга.

- Может быть, - предположил Оберон, - нас предупреждают, что собирается дождь.

Так и было. Артисты все проходили, окруженные толпой, которая беспрестанно скандировала: "Пусть идет, пусть идет дождь; пусть идет, пусть идет дождь". То тут, то там вспыхивали небольшие драки и кулачные бои, визжали девушки, прохожие растаскивали дерущихся. Организованная демонстрация превращалась в неорганизованную толпу, в которой все увеличивался беспорядок. Автомобили издавали пронзительные и настойчивые гудки; несколько черных лимузинов с развевающимися на радиаторах флажками оттеснили часть демонстрантов. За лимузинами бежали мужчины в темных очках и в плащах, с угрюмыми лицами, нерасположенные к шуткам, с непонятными взглядами, направление которых невозможно было определить. На улице заметно потемнело. Черные облака закрыли солнце. Клоуны разошлись и только барабан продолжал отбивать дробь, которая звучала, как надгробная песня - печально и торжественно. Удивленная и слегка рассерженная толпа приближалась к автомобилям, постепенно окружая их, и предупреждая, чтобы они убирались прочь. Некоторые автомобили были украшены гирляндами из темных цветов. Похороны? Сквозь зеркальные затемненные стекла невозможно было ничего рассмотреть.

Владельцы бара "Семеро Святых" успокоились и приняли почтительный и несколько обиженный вид.

- Последняя надежда, - сказал печальный мужчина в помятой соломенной шляпе, - последняя надежда, проклятие, последняя надежда.

- Все закончено, - откликнулся другой, еле ворочая языком от выпитого, - все кончилось, одни крики.

Автомобили уехали; толпа осталась позади, как бы пробуждаясь ото сна. Барабан звучал все глуше. Потом раздался оглушительный удар грома и все находившиеся в баре одновременно пригнулись, закрывая голову руками, а потом посмотрели друг на друга и рассмеялись, сконфуженные своим испугом. Оберон залпом выпил пятнадцатую порцию джина и без причины довольный собой, сказал: "Пусть идет, пусть идет дождь". Он подтолкнул свой пустой стакан по направлению к Зигфриду и повелительно скомандовал: "Еще!"

Дождь начался как-то сразу. Крупные капли дождя с шумом застучали по высоким окнам и покатились с шумом и яростным шипением, как будто они падали на раскаленный докрасна город. Дождь заставил забыть о демонстрации. Недавние демонстранты выглядели теперь просто, как люди в капюшонах, с дырками для глаз и было трудно сказать, участвовали ли они в демонстрации или представляли группу оппозиции. Бар быстро заполнился шумными деревенскими парнями, спасающимися от дождя. Один из клоунов с раскрашенным белой краской лицом, пригибаясь вбежал в бар, но крики приветствия показались ему враждебными и он выскочил наружу. Гром, дождь, солнце, скрытое грозовыми тучами, люди, бегущие по залитым водой улицам в свете сверкающих молний. Разбитые стекла, суматоха, крики, вой сирен - война продолжается. Те, кто находился в баре хотели было выскочить наружу, чтобы посмотреть, что происходит, но им не дали этого сделать вбегающие навстречу им люди. Спокойный и счастливый, Оберон сидел на своем стуле, держа в руке стакан с дешевым вином. С приветливой улыбкой он смотрел на встревоженного человека в соломенной шляпе, который стоял рядом с ним.

- Пьете, как лорд, - сказал тот, - в буквальном смысле. Я хочу сказать, что вы похожи на пьяного лорда. Может, вы пойдете со мной?

Человек вздохнул и отвернулся.

- Нет, нет, - закричал Зигфрид, размахивая перед ним руками, как ставнями. В бар буквально ворвалась группа сторонников Эйдженблика; мокрые цветные рубашки плотно облепили их тела, они вели под руки одного из своих, его лицо было забрызгано кровью. Они не обратили на Зигфрида никакого внимания; толпа, ворча, расступилась, давая им пройти. Мужчина, стоящий рядом с Обероном, свирепо уставился на них, он не скрывал своей неприязни и бормотал ругательства в их адрес. Кто-то освободил место за столиком, забрав свой стакан с выпивкой, и раненого усадили на стул.

Ему дали немного времени, чтобы прийти в себя и подвели к бару. Человек в соломенной шляпе был вездесущ. На лице Зигфрида поначалу выразилось сомнение, относительно того, стоит ли обслуживать новых клиентов, но потом он видимо решил не показывать своей неприязни. Один из вошедших уселся на стул рядом с Обероном. Это был невысокого роста человечек, его дрожащая, мокрая спина была прикрыта чьей-то цветной рубашкой. Другой встал на цыпочки, высоко поднимая стакан, и произнес тост: "За откровенность!" Люди зашумели: кто-то поддерживал говорившего, кто-то был против. Оберон наклонился к девушке, сидевшей рядом с ним, и спросил: "За какую откровенность?"

Возбужденная, дрожащая, с непросохшим от дождя лицом, она повернулась к Оберону. Ее волосы были очень коротко подстрижены, она была похожа на мальчишку.

- Откровенность - это разоблачение, - сказала она и протянула ему тонкий листок бумаги. Не желая отворачиваться от нее теперь, когда она была рядом с ним, испытывая страх, что если он отвернется, она исчезнет, он осторожно посмотрел по сторонам, а потом поднес листок к глазам. На листке было написано: "Это не твоя ошибка".

               НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ

Позади него оказалось фактически две Сильви - по одной на каждый глаз. Он зажал один глаз рукой и сказал: "Давно тебя не видел".

Она оглянулась и посмотрела на своих компаньонов. Она улыбалась и все еще вздрагивала, но было видно, что она возбуждена и увлечена их славой.

- Где ты была? - спросил Оберон. - Где ты была? Между прочим...

Он понимал, что пьян и должен следить за своей речью и говорить вежливо и мягко, чтобы Сильви не заметила этого и ей не было стыдно за него.

- Везде, - ответила она.

- Мне кажется, - начал он, - мне кажется, что если бы ты была настоящей Сильви, ты бы так не говорила. - Он хотел сказать именно эти слова, но в этот момент его голос заглушили очередные тосты, и он только смог сказать: "Я думаю, что ты - привидение, вымысел, фантазия.

- Что? - переспросила Сильви.

Его голова качнулась и чуть не упала ему на грудь, и он с трудом смог сдержать себя.

- Можно предложить тебе выпить?

При этих словах Сильви рассмеялась. Этой ночью людям Эйдженблика не следовало платить за выпивку. Один из ее компании обнял и поцеловал ее.

- Падение города! - хрипло закричал он. - Падение города!

Она согласно кивнула, отвечая скорее на его энтузиазм, чем на его чувства. Сильви снова повернулась к Оберону; опустив глаза, она протянула к нему руку, казалось, она была почти готова все ему объяснить. Но нет, она всего лишь взяла свой стакан и с легкой гримаской отвращения стала потягивать вино маленькими глоточками.

- Это джин, - сказал он.

- А похоже на коктейль, - сказала она.

- Ну, может быть, он и хорош для тебя, но вообще-то это не самый лучший напиток. - Оберон проговорил это и услышал в своем голосе тот шутливый оттенок, которого так долго не было; это звучало, как старая музыка или как вкус давно забытой пищи. Пытаясь справиться со своим смущением, он выпил еще, не сводя с нее сияющего взгляда, в то время как она была увлечена царившим вокруг весельем.

- Как там мистер Рич? - спросил он.

- Нормально, - она даже не посмотрела в его сторону. Ладно, не будем об этом. Ему отчаянно хотелось знать, что у нее на сердце.

- Но ты хотя бы была счастлива?

Она пожала плечами.

- Мне было некогда. - Легкая улыбка промелькнула на ее лице. - Я была очень занятой маленькой девочкой.

- Ну, я хочу сказать...

Он остановился. В его мозгу как будто вдруг зажглась предостерегающая лампочка, которая как бы говорила "СПОКОЙСТВИЕ. ОСТОРОЖНОСТЬ".

- А впрочем, это не имеет значения, - проговорил он беззаботно. - Знаешь, в последнее время я очень много думал об этом, ты даже не догадываешься; я все время думал о нас, я хочу сказать, о тебе и обо мне; я пришел к выводу, что действительно все нормально, правда, все хорошо.

Она подперла щеку рукой и смотрела на него невнимательно, но с восхищением - у нее всегда был такой вид, когда он начинал свои рассуждения.

- У тебя все было хорошо? Я имею в виду перемены в жизни. Как я могу быть недовольным? Я ничего не могу сказать по этому поводу.

Неожиданно все прояснилось. Он как будто оставался на месте, в то время как она продолжала свое развитие. Она стала другим человеком. Как из куколки появляется бабочка. Она как бы сломала хрупкую скорлупу и той девушки, которую он знал, больше не существовало. А он сохранил скорлупу - это было все, что от нее осталось. А у нее тем временем выросли крылья, и она взлетела; она могла полететь куда хотела.

Она почесала нос и открыла рот, собираясь чихнуть.

- Я что-то не совсем понимаю, о чем ты говоришь, - сказала Сильви.

- О том, что было раньше.

- Ну, так повтори хотя бы слово.

- Нимфа, - произнес Оберон. Снова прогремел гром; грозовой фронт уходил в сторону; дождь полил сильнее. Перед ним оказалась пленка прозрачного воздуха. Или это было ее тело? Как могло случиться, что перед ним оказалось ее тело; и было ли это телом или ее душой, или это была душа ее тела?

"Это не имеет значения, не имеет значения" - повторял он, хриплым от счастья голосом, а выпитый джин заставлял его сердце наполниться добротой. Он простил ей все только за то, что она сейчас была здесь.

"Это не имеет значения".

- Послушай, ты действительно в порядке? - спросила она, потянувшись к своему стакану, прежде чем сделать очередной глоток.

- Ладно, мне пора, - сказала она наконец. - До встречи.

Это было последнее, что он мог вспомнить; он ясно помнил, что она очнулась от грез, хотя он совершенно не ожидал этого; когда он увидел, что она возвращается, его сердце подпрыгнуло точно так же, как это было, когда она повернулась к нему лицом, сидя рядом с ним на стуле; он забыл, что уже трижды отказывался от нее, что он решил, что она никогда не вернется; все было чепухой, абсурдом, раз она была здесь, рядом, если он мог поцеловать ее под шум дождя. Ее мокрое тело было холодным, как у привидения, ее соски были тверды, как несозревшие фрукты и он представлял себе, как она согревается в его объятиях.

               СИЛЬВИ И БРУНО ОБЪЕДИНИЛИСЬ

Существуют радости, которые длятся долго, надолго удерживая мир в своей власти, и есть вещи, которые очень кратковременны, они быстро проходят и жизнь идет своим чередом. Хорошо известно, что ликер относится к числу последних.

Проснувшись на рассвете, Оберон затосковал; до этого он несколько часов провел в бессознательном состоянии. Он точно знал, что должен был умереть, что смерть была единственным подходящим для него выходом, а он не умер. Он тихо и горестно воскликнул: "Нет, боже, нет", но забвение было так далеко и даже сон совершенно пропал. Нет, он был жив и несчастный мир окружал его. Перед его блуждающим взором предстал потолок складной спальни, заштукатуренный во многих местах. Ему не нужно было обыскивать кровать, чтобы убедиться, что Сильви не было с ним рядом.

И все-таки с ним рядом кто-то был, завернутый во влажную простыню. И еще кто-то говорил с ним; голос доносился из угла спальни и звучал мягко, доверительно.

Голос звучал из маленького радиоприемника из красного пластика. Оберон никогда и не догадывался, что он работает. Это был шелковый голос черного, но очень культурного. "Боже, да они везде", - подумал Оберон. Его переполняло странное чувство - так чувствуют себя иногда путешественники, обнаружив аборигенов на необитаемом острове. "Прочь! Прочь! Я полечу к тебе, но не на крыльях Бахуса в сопровождении его товарищей, а на легких крыльях Пегаса...

Медленно, как калека, Оберон выбрался из кровати. Кто, черт возьми, был рядом с ним. Под простынью кто-то ровно дышал, выглядывало мускулистое коричневатое плечо. Нет, храпел. Святой боже, что я наделал! Он уже собирался сдернуть простыню, когда она сама зашевелилась, кто-то чихнул и из-под нее высунулась стройная нога, покрытая черными курчавыми волосами. Да, это точно был мужчина. Оберон осторожно открыл дверь в туалет и взял свой плащ. Он накинул его прямо на голое тело, с неприязнью ощутив его липкое прикосновение к своей коже. Пройдя на кухню, он дрожащими руками открыл шкаф. Пыльная пустота внутри показалась ему сверхъестественной. В последнем ящике, который он открыл, оказалась бутылка рома "Дона Марипоза", на донышке еще оставалось несколько глотков жидкости. В желудке у него заурчало и к горлу подступила тошнота, но он сдержался. Подойдя к двери, он посмотрел еще раз на кровать - его новый товарищ все еще спал - и вышел. В вестибюле он присел на ступеньку и пристально вгляделся в лестничный пролет, держа бутылку обеими руками. Он упустил Сильви и чувствовал себя так ужасно, в горле у него так пересохло, что рот его сам открылся, а он наклонился вперед, как если бы его вырвало. Ему хотелось кричать и плакать, но из глаз не выкатилось ни единой слезы. Жизненные силы оставили его; он был всего лишь шелухой и весь мир тоже был огромной скорлупой. Да еще этот мужик в кровати. Он отвинтил крышку от бутылки с ромом (это потребовало от него некоторых усилий) и, отвернув от себя этикетку с предупреждающей надписью, сделал глоток. Внутренности обожгло, как огнем. Теперь, как никогда раньше, смерть казалась ему избавлением. Избавление... Он допил остатки рома, задыхаясь и сплевывая горькую слюну, он ощутил себя горьким пьяницей.

Пустую бутылку он оставил на лестнице. В зеркале, висевшем над аккуратным столиком в конце вестибюля отражался покинутый человек в жалком состоянии. Каждое слово тяжелым звоном отдавалось в висках. Он отвернулся. Немного постояв, он снова отправился в спальню. Его пересохшее горло смягчилось, благодаря нескольким глоткам рома. Теперь он мог разговаривать. Он подошел к кровати. Человек выскользнул из-под простыни. Все-таки это была Сильви, только у нее было мужское тело, хотя ее очарование исчезло, а этот пахнущий козлом мужик был настоящим. Оберон потряс его за плечо. Голова Сильви повернулась на подушке из стороны в сторону. Темные глаза быстро открылись, увидели стоящего Оберона и тут же закрылись снова.

Оберон склонился над кроватью и проговорил в самое ухо незнакомцу: "Кто вы?" Он говорил медленно и осторожно. Может быть, он не понимает наш акцент. "Как вас зовут?" Мужчина снова повернулся, окончательно проснулся, провел рукой по лицу, как бы стирая сходство с Сильви - но оно все равно осталось - и сказал хриплым со сна голосом: "Ну, что происходит?"

- Как вас зовут?

- Иисус Христос. Он откинулся на подушку, покусывая губы, и заморгал ресницами, как ребенок, которого обидели. Без всякого стеснения он почесывал и поглаживал свое тело, как будто испытывал удовольствие от всего происходящего. Потом он обернулся Оберону и сказал: "Бруно".

- Неужели?

- Твой друг.

- О-о-о.

- Мы действительно подружились.

- М-м-м.

- Мальчик, ты был пьян.

- О-о-о.

- Да ты даже не в состоянии...

- О, нет. Нет. Нет.

Бруно смотрел на него с легким волнением, продолжая поглаживать себя.

- Ты просил подождать, - сказал Бруно и рассмеялся, - это были твои последние слова.

- Да?

Он не помнил этого, но он чувствовал ужасное сожаление, что упустил Сильви, когда она была еще сама собой и из его горла вырвались звуки, похожие на смех, и на слезы.

- Извини, - сказал Оберон.

- Эй, послушай, - великодушно произнес Бруно.

Оберону хотелось уйти; он знал, что должен сделать это, он хотел запахнуть плащ, который свободно висел на его плечах с незастегнутыми пуговицами. Но он не мог. Он пристально посмотрел в открытое лицо Бруно, которое было несколько проще и мягче, чем лицо Сильви. Дружелюбие. Из его глаз выкатилось несколько слезинок. Дружелюбие - это слово было наиболее подходящим, для описания внешности Бруно.

- У тебя есть сестра? - спросил он.

- Есть.

- А ты случайно не знаешь, где она сейчас?

- Не-а.

Он махнул рукой, сделав легкий жест, так напоминающий движение руки Сильви.

- Я что-то не вижу ее в последнее время. Где-то бегает.

- Да, я понимаю.

Если бы он только мог запустить свои руки в волосы Бруно. Только на одно мгновение - ему этого было бы достаточно. Он закрыл горящие страстью глаза. Эта мысль заставила его на секунду потерять сознание и он прислонился к спинке кровати.

- Настоящий мотылек, - сказал Бруно. Томным движением он растянулся на кровати так, что рядом оставалось место и для Оберона.

- Что ты сказал? - не понял Оберон.

- Я говорю, мотылек. Сильви. - Рассмеявшись, он сжал пальцы рук и сделал движение, напоминающее взмахи легких крыльев. Улыбаясь Оберону, он полетал немного, а потом резко взмахнул и забил крыльями, приглашая Оберона последовать за ним.

               КАК ДАЛЕКО ТЫ ЗАШЕЛ

Музыка исчезла. Уверенный, что Бруно заснул мертвым сном, Оберон не принял никаких предосторожностей; он доставал свои вещи из ящиков, с вешалки в туалете и расшвыривал их по комнате. Потом он достал свой старенький, мятый рюкзак и бросил в него тетрадки своих стихов и кое-что из учебников, бритвенное лезвие, мыло; потом он затолкал туда одежду - сколько поместилось. Его мало волновало, что в карманах могли быть деньги.

"Бежать, бежать, - думал он, - мертвый, мертвый; пустой, пустой". "Сгинь, пропади". Но никакими заклинаниями он не мог избавиться от наваждения; оставалось только одно - бежать. Бежать. Он метался по комнате из угла в угол, торопливо заглядывая на полки и в ящики. Его возбужденный член покачивался, пока он бегал по комнате; наконец, он стал постепенно успокаиваться и уменьшаться в размерах, но Оберон все равно чувствовал угрызения совести. Все что он сделал потребовало от него больших усилий, чем он ожидал. Ну, ладно, ладно. Заталкивая в карман рюкзака пару носков, он натолкнулся на вещь, оставленную им в кармане давным-давно. Это был листок бумаги, на котором было что-то нацарапано. Оберон развернул листок.

Это был подарок, который он получил от Лили в тот день, когда он оставил Эджвуд и отправился в город искать счастья; маленький подарок, завернутый в белый листок. Она тогда сказала, чтобы он открыл его, когда вспомнит о нем.

Он оглядел складную спальню. Пустота. Вернее, так же пусто, как было раньше. Бруно занимал обесчещенную кровать, а его цветной костюм висел на спинке вельветового стула. По полу на кухне пробежала мышь и скрылась (а может, это была лишь галлюцинация). Он разорвал маленький бумажный пакетик, в котором находился подарок Лили.

Некоторое время он непонимающим взглядом смотрел на подарок, крутя его в руках негнущимися, дрожащими пальцами, пока осознал, что это было: это был шагомер. Миниатюрный ручной шагомер, который прикрепляется к поясу и вы всегда можете узнать, какое расстояние вы прошли.

               ДНО БУТЫЛКИ

Маленький парк постепенно наполнялся. И почему он раньше не знал, что любовь может быть такой? Почему никто не сказал ему? Если бы он знал об этом, он никогда бы не втянулся, по крайней мере, не полюбил бы так горячо и безоглядно.

И как же получилось, что он - интеллигентный молодой человек из приличной семьи в конце концов, вообще ничего не знал об этом? Мог ли он когда-либо предположить, что ему придется ходить по улицам города, разыскивая Сильви. Тетушка Клауд обычно в таких случаях говорила, что нужно выпить, чтобы отвлечься от неприятностей. Если это был тот самый случай - конечно, он постарался сделать все, чтобы стать пьяницей - то как же тогда получалось не всегда, но достаточно часто, что он находил Сильви там, где по словам тетушки Клауд, алкаши находят утешение - на дне бутылки?

Ладно, поднажмем. Оберон представил себя спелым, созревшим фруктом. А где-то далеко раздувал щеки и яростно хмурил брови братец Северный Ветер, и все это происходило так быстро, что не успеешь оглянуться.

Была ли девушка с серпом, срезающим тяжелые колосья пшеницы той же самой, которая весной сажала молодые растения при помощи садовой лопатки? И кто же была та старуха с жестким профилем, затерявшаяся в толпе? Может быть, она думала о зиме?..

В ноябре они втроем - он, она и Фред Сэвидж в своем плаще с капюшоном, который в то время начал появляться все чаще вместе с Сильви, - подошли к скамейке в парке; на город опускались сумерки, и они устроились на скамейке, не без удобства прижавшись друг к другу. Когда Фред Сэвидж пошевеливался, в карманах его плаща шуршали газеты, хотя он совершал движение только для того, чтобы поднести к губам бутылку с бренди. Они напевали какие-то песенки и пьяными голосами бормотали стишки, а потом затихли, безмолвно ожидая, когда зажгутся городские огни.

- Старина Хокс в городе, - сказал Фред Сэвидж.

- Ч-ч-что?

- Зима, - промолвила Сильви, пряча руки подмышки.

- Надо погреть свои косточки, - крякнув сказал Сэвидж, маленькими глотками потягивая из бутылки. - Надо погреть свои старые кости во Флориде.

- Прекрасная мысль, - подхватила Сильви с таким видом, как будто наконец-то хоть кто-то сказал что-то умное.

- Старина Хокс мне не друг, - снова заговорил Фред Сэвидж. - Стоит заплатить за междугородний автобус-экспресс, чтобы определить этого малыша. Филлис, Балтимор, Чарлестоун, Атланта. Майами. Вы когда-нибудь видели пеликана?

Пеликана он не видел. Фред всегда преклонялся перед осенью, он всю жизнь любил это время года. Он пришел к Оберону за помощью в то время, когда он больше всего нуждался в нем, как он говорил, с того самого дня, как он провожал его через весь город в адвокатскую контору "Пети, Смилдон и Руфь". Оберон не расспрашивал о причинах такой предусмотрительности, как впрочем и обо всем другом, касающемся жизни в городе. Он отдал себя на милость города и обнаружил, как строгая хозяйка, город был добр к тем, кто покорно подчинялся его правилам жизни. Постепенно он научился этому; он, который всегда был таким привередливым, не без помощи Сильви стал развращенным, и когда выпив, он ходил по кварталам в поисках работы, ругаясь с некоторыми из жителей, он все равно невольно подстраивался под них. К осени его рюкзак превратился в рванину и уже не подходил к уличной жизни, и он стал носить пакеты, вкладывая их один в другой для крепости.

Так он и проводил дни за днями, попивая джин, ночуя на улицах, иногда полных опасностей, а иногда спокойных и безмятежных, но всегда пустынных в это время суток.

Ему не приходилось попрошайничать. Денег, которые ему выплачивала адвокатская контора Смилтон и Руфь, было достаточно для того, чтобы его долговязая фигура не слишком часто мелькала в коридорах офиса.

Он никогда не опускался на самое дно, он сопротивлялся окончательной деградации.

У него начали замерзать колени. Он никак не мог понять, почему именно колени в первую очередь; ни пальцы, ни нос, а колени.

- Экспресс, - сказал он, забрасывая ногу за ногу, - я могу поднять цену.

- А ты хочешь поехать? - спросил он Сильви.

- Конечно, хочу, - ответила девушка.

- И я хочу, - сказал Фред.

- А с тобой я не разговариваю, - ответил Оберон.

Фред мягко обнял Оберона за плечи. В каком бы настроении не были его друзья, он всегда старался быть добрым с ними.

- Конечно, она поедет, - сказал он и его желтые глаза загорелись недобрым огнем, - и самое главное это то, что ей не нужен билет.

               ДВЕРЬ В НИКУДА

Его отупевший от пьянства мозг многое не мог удержать в памяти, но больше всего Оберона тревожило то, что он не мог вспомнить, уехал он во Флориду или нет. Воспользовавшись искусством запоминания, он вызвал в памяти образ нескольких растрепанных пальм, нескольких зданий, раскрашенных в розовый или бирюзовый цвет, запах эвкалиптов; но если все это и казалось прочным и устойчивым, то все равно это было только игрой воображения, или запомнившимися сюжетами. Почти таким же ярким было воспоминание о старине Хоксе на проспекте, широком, как ветер, с заиндевевшими перьями и острыми когтями, готовыми вырвать внутренности. Ладно, не стоит обращать на это пристального внимания; единственным предметом, от которого он действительно не мог оторваться, были острова, где сияли красные неоновые огни, привлекая прохожих (он точно знал, что они всегда были красными) и бесконечные ряды бутылок, в которых мог находиться приз. И еще он хорошо помнил, что к исходу зимы призов не было. Они заканчивались. Ему приходилось довольствоваться остатками, что он и делал.

Почему он оказался в чреве старых туннелей? Может быть, это был его шанс? Он пошел дальше. На конечной станции, которая обычно никогда не пустовала, теперь было тихо, как никогда. Несколько запоздавших прохожих и бродяг уступили ему место на широкой скамье. Он мечтал только о том, чтобы остаться одному и даже несколько человек рядом с ним было для него тягостным соседством. У него не было никаких мыслей, кроме самых примитивных и воображаемый приятель, с которым можно было бы поговорить. Он остановился, подошел к стене, которая показалась ему более-менее прочной, прислонился к ее прохладной, шершавой поверхности и подумал: "Потерялся!"

Простая мысль. Одна-единственная простая мысль, а вся остальная его жизнь просто растворилась.

- Что? - ему показалось, что в стене находится что-то живое и это что-то говорит с ним. Он отстранился от стены, но с ним никто не говорил. Он огляделся: над ним был сводчатый потолок, а рядом место, где пересекались четыре тоннеля. Он стоял в углу. Сводчатый потолок спускался к полу и в самом низу образовывал нечто, вроде щели.

- Привет? - несмело прошептал он в темноту. - Привет?

Молчание в ответ.

- Эй, - он сказал это немного погромче.

- Потише, - отозвался женский голос.

- Что?

- Говори потише, - отозвалась темнота голосом Сильви. - Не поворачивайся.

- Привет, привет.

- Ну, привет. Разве это не грандиозно?

- Сильви, - прошептал он.

- Ты был прав.

- Да, - шептал он, - да.

Он собрал всю силу воли и всмотрелся в темноту, ему показалось, что он теряет сознание; в глазах замелькали цветные круги, а потом все снова встало на свое место.

- Что? - снова спросил он.

- Ладно, - ответила она тихим голосом и помолчав немного, снова заговорила. - Мне пора идти.

- Нет, нет, я умоляю тебя, нет; почему, почему?

- Видишь ли, я потеряла работу, - чуть слышно прошептала она.

- Работу?

- Работу посыльной. Настоящее старое пугало. Он был неплох, но утомлял меня. Весь день крутился перед глазами, туда-сюда...

Он услышал, как она что-то выбросила.

- Ну, думаю, мне пора. Судьба зовет, - она произнесла это с некоторым кривляньем, как бы издеваясь над ним.

- Но почему?

- Тише, говори шепотом, - прошептала она.

- Почему ты хочешь это сделать со мной?

- Сделать что, детка?

- Ну, почему ты не пошлешь их всех к чертовой бабушке? Почему ты хочешь уйти и оставить меня одного? Уходи, уходи, уходи.

Он замолчал и прислушался. Молчание и пустота. Его охватил ужас.

- Сильви, - снова заговорил он. - Ты слышишь меня?

- Да.

- Где ты? Куда ты идешь?

- Далеко.

- Куда далеко?

- Туда.

Он ухватился за холодный свод, чтобы не упасть, его ноги холодели и подкашивались.

- Туда?

- Чем дальше идешь, тем больше получаешь, - сказала она.

- Черт с ним, Сильви, черт с ним.

- Здесь страшно, - сказала она. - Я не ожидала этого. Хотя я многое узнала. Думаю, мне это пригодится. - Она замолчала и снова тишина повисла в темноте. - Хотя я потеряла тебя.

- О боже, - он чуть не падал.

- Ладно, я пойду, - ее шепот становился все слабее.

- Нет, нет, нет, нет.

- Но ты ведь сам только что сказал...

- Господи, Сильви, - проговорил он и его колени подкосились; он тяжело опустился на пол, не переставая вглядываться в темноту, - господи.

Он прижался лицом к тому месту, откуда как ему казалось, шел ее голос. Он снова заговорил; он говорил обо всем подряд, он просил прощения, умолял, чувствуя себя жалким и презренным, хотя и сам не знал, зачем он это делает.

- Нет, послушай, - прошептала она в замешательстве. - Я думаю, что ты по-настоящему великий человек, я всегда так считала. Только не нужно говорить все эти глупости.

Он плакал - непонимающий и непонятый.

- И все-таки мне пора, - сказала она снова. Ее голос звучал издалека и был едва слышен. - Эй, слышишь? Тебе стоит посмотреть на всю эту чепуху, которую они мне дали. Послушай, папочка... Будь паинькой. Пока.

Мимо него проходили служащие метрополитена, составители поездов, машинисты, просто прохожие, пришедшие к открытию безвкусных, кричащих магазинов; он все еще не мог уйти отсюда и так и оставался в своем углу, стоя на коленях, как нашкодивший мальчишка, уткнувшись лицом в дверь, ведущую в никуда. С вошедшей в привычку учтивостью или с безразличием, свойственным горожанам, его никто не беспокоил, хотя некоторые печально покачивали головами или с отвращением обходили его стороной.

               ВПЕРЕДИ И ПОЗАДИ

Когда он сидел в маленьком парке, вознагражденный за все последние встречи с Сильви, на его глазах тоже были слезы. Когда он наконец пришел в себя там, на конечной станции метро, в той же позе, он не мог понять, как и почему он оказался там, но теперь он вспомнил. Искусство памяти воскресило перед ним все это. То, чего он не знал, спонтанно возникало в памяти и было такое ощущение, что ты всегда знал это. Каждый день это искусство становилось ему все ближе; каждую ночь, просыпаясь от ночных кошмаров, которые стали его постоянными спутниками, он приближался к тому, чего он не знал - одному-единственному, очень простому факту. Теперь он знал. Теперь он видел, в чем тут загвоздка. Над ним висело проклятие - вот и все.

Давным-давно - он даже знал, когда, хотя не знал, почему - на него было наложено проклятие, по которому он должен находиться вечно в поисках и все его старания будут безуспешными. По каким-то причинам, известным только им (кто знает, за что его хотели наказать: за недоброжелательность или непокорность, хотя они никогда не заставят его быть покорным), они наложили на него проклятие: они привязали его ноги к спине, так что он даже не заметил этого и отправили его на поиски.

Теперь он знал, что это случилось в дремучей темноте леса, когда ушла Лайлек, а он бежал за ней, и его сердце готово было разорваться от страха и жалости. С того времени он был вечным искателем, но почему-то его поиски шли не в том направлении.

Он разыскивал Лайлек в темноте лесов, но потерял ее окончательно; ему было восемь лет, на что он мог рассчитывать?

Он стал тайным агентом, чтобы проникать в скрытые от него тайны, но сколько он ни старался раскрыть их, у него ничего не получалось.

Он искал Сильви, но все пути, которые он находил, и которые, как ему казалось, должны были привести его к ней, вели в противоположную сторону. Это было все равно что дотронуться до девушки, отражающейся в зеркале; она с улыбкой смотрит на вас, но ваши руки встречают только гладкое, прохладное стекло.

Ладно, что было, то было. Дело сделано. Поиск, который начался так давно, завершился. Он переделал этот маленький парк, заложенный его пра-пра-прадедушкой. Этот парк был лицом Сильви, ее сердцем, ее телом. Он вырвал из своей души все фантазии, изгнал демонов пьянства и сумасбродства, с которыми он родился. Где-то здесь жила Сильви, идущая за своей судьбой, хотя она и ушла от него по известным только ей причинам; он надеялся, что она была счастлива. При помощи невероятного усилия и искусства памяти он освободился от проклятия; теперь он был свободен.

Оберон сел.

Какое-то дерево (его дедушка наверняка знал бы, как оно называется) заканчивало цветение и вокруг валялись его цветки или семена - маленькие, серебристо-зеленые кружочки, которые разлетались по всему парку - миллионы долларов и центов. Богатство, разносимое ветром, катилось ему под ноги, падало ему на колени и на поля шляпы, как будто он был неотъемлемой частью парка или просто мусора; как будто он был чем-то вроде скамейки, на которой сидел или павильона, на который был устремлен его взгляд.

Когда он пришел в себя, то обнаружил, что обошел вокруг павильона от Зимы к Весне, с которой начал и где теперь и остановился. Годовой цикл. Зима представала перед ним в образе старика в рваной одежде, с раздутыми щеками и неприятным выражением лица. У его ног притаился одинокий волк или одичавшая собака. Когда Оберон встал, ворох зеленых листьев с глухим шорохом упал на землю. Он знал, какой будет Весна; он уже был там и осмотрел павильон с той стороны. Там было все, что ему нужно.

Секрет Братца Северного Ветра. Для этого требовалось сделать лишь десяток шагов. Если приходит зима, значит не за горами и весна. Он всегда думал, что в этом есть какая-то ошибка. А почему бы не сказать так: если пришла зима, разве может весна быть далеко впереди? ВПЕРЕДИ. Если вы путешествуете по временам года, сначала приходит зима, а потом впереди идет весна. "Правильно?" - громко спросил он, не обращаясь ни к кому. Впереди, позади. Наверное, это казалось только ему и никто больше не разделял его точку зрения, никому даже в голову не приходило задумываться над этим. Если приходит зима... Он завернул за угол павильона. Может ли весна быть далеко впереди, или позади... А может быть как раз в это время кто-то другой поворачивает за другой угол павильона - от весны к лету...

- Лайлек, - позвал он.

Она уже почти завернула за угол павильона, но оглянулась и бросила на него взгляд, который он так хорошо знал, хотя не видел его уже много лет, и от этого взгляда у него подкосились ноги и он чуть не потерял сознание. Взгляд говорил: "О, я собиралась уйти, но ты остановил меня". В этом взгляде было еще что-то, смешанное чувство кокетливости и стыдливости. Окружающий его парк стал каким-то призрачным, нереальным. Лайлек повернулась к нему, заломив стиснутые руки и делая маленькие шажки босыми ногами. Конечно же, она не стала старше; конечно же, на ней было ее голубое платьице. "Привет", - сказала она и быстрым движением отбросила с лица прядь волос.

- Лайлек, - сказал Оберон.

Она откашлялась (как давно он не слышал ее голоса) и сказала: "Оберон, ты не думаешь, что тебе пора идти домой?"

- Домой, - повторил он.

Она сделала шаг в его сторону, а может быть, это он шагнул к ней; он протянул к ней руки, а может быть, это она протянула руки к нему.

- Лайлек, - сказал он, - как ты здесь оказалась?

- Здесь?

- Где ты была все это время?

- Была?

- Пожалуйста, - попросил он, - пожалуйста.

- Я все время была здесь, - с улыбкой сказала она. - Глупенький. Ведь это ты был в движении.

Заклятие, это только заклятие. В этом нет моей ошибки.

- Ладно, - сказал он, - хорошо.

Он взял Лайлек за руки и попытался приподнять ее, но у него ничего не получилось. Тогда он сцепил руки, наподобие стремени, наклонился, а она наступила на его соединенные руки своей маленькой босой ножкой, обхватила руками его плечи, и он приподнял ее.

- Здесь какая-то толпа, - сказала она. - Кто эти люди?

- Не обращай внимания, - ответил Оберон.

- Ну, а теперь, - сказала она слабым голоском, устраиваясь поудобнее, - куда мы теперь отправимся?

Он вытащил ключ, который дала ему пожилая женщина. Чтобы выйти отсюда, нужно было открыть тяжелые кованые ворота парка; так же нужно было поступить, чтобы войти.

- Я думаю, мы пойдем домой, - сказал Оберон.

Маленькие девочки, играющие на дорожках и собирающие цветы, смотрели, как он разговаривает сам с собой.

- Думаю, мы пойдем домой.

Кориолан

Мощный автомобиль Хоксквилл в рекордно короткое время домчал ее до города, хотя по ее наблюдениям и эта скорость была недостаточной. Хотя теперь она полностью владела всеми сведениями по проблеме Рассела Эйдженблика, сопоставление их потребовало гораздо больше времени, чем она ожидала.

               НЕ СПЕШИТЬ

Всю дорогу она обдумывала, как бы ей представиться наследникам Виолетты Дринквотер так, чтобы они показали ей те карты. Она не могла решить - назваться ли ей коллекционером антиквариата или исследователем культурного наследия. Но если в картах ничего не сказано о ней самой (а Софи наверняка знала это или могла узнать очень быстро), то они наверняка не уступят ее просьбе. Она могла бы доказать, что является дальней родственницей Виолетты Брэймбл - это совпадение должно удивить и заинтересовать эту странную семью так же, как семья интересовала саму Хоксквилл. Немало времени она провела над последним изданием "Архитектуры сельских домов", содержание которого, кажется, было им не очень знакомо. Под ее испытующим взглядом и при тщательном изучении вся эта история все больше прояснялась.

Дети детей Времени - кто бы мог подумать? Она хмуро улыбнулась, объезжая огромный отель, где остановился Эйдженблик. Теперь она решилась прибегнуть к средству, которым пользовалась очень редко: пустить в ход очарование.

В подземном гараже отеля она припарковала автомобиль. Вооруженная охрана и обслуживающий персонал дежурили у дверей и лифтов. Она оказалась в длинной очереди автомобилей, которые тщательно проверялись и осматривались. Она заглушила двигатель и достала из бардачка сумочку из марокканской кожи. Из сумочки она извлекла маленький белый кусочек кости. Это было все, что осталось от бедняги черной кошки, сваренной заживо в котле на кухне Негритянки, которой однажды Хоксквилл оказала большую услугу. Может быть, это была кость от лапки или остаток челюсти - Негритянка сама не знала. Она натолкнулась на этот кусочек кости после того, как целый день провела перед зеркалом, тщательно отделяя кости от смердящей тушки и разыскивая ту одну косточку, которая поможет ей сделаться невидимой перед зеркалом. Это была та самая косточка. У Хоксквилл вызывал глубокое отвращение процесс отделения косточки от тушки; кроме того, она не была уверена, что среди тысячи косточек бедной черной кошки была та единственная, которая могла сделать человека невидимым, но Негритянка убедила ее, что косточка сработает независимо от того, верит ли она в ее силу или нет. Хоксквилл неожиданно для себя обрадовалась, обнаружив в сумочке этот подарок. Она огляделась. Служащие отеля еще не обратили внимания на ее автомобиль. Немного подумав, она оставила ключи в замке зажигания, с гримасой отвращения положила маленькую косточку в рот и исчезла.

Ей потребовалось некоторое время, чтобы выйти из автомобиля незамеченной; ни охрана, ни швейцары не обращали никакого внимания на вертящиеся двери, которые то и дело открывались и закрывались, и Хоксквилл проскользнула в вестибюль, смешавшись с группой людей, идя очень осторожно, чтобы не коснуться их. Строгие, неулыбчивые, в наглухо застегнутых пальто мужчины стояли вдоль стен или сидели в креслах вестибюля. Они прикрывались газетами, делая вид, что читают; это могло обмануть кого угодно, но только не Хоксквилл. Повинуясь невидимому сигналу, они меняли свое положение, как шахматы на шахматной доске. Большая часть прошла через хлопающие двери - впереди шли чины постарше, их сопровождали более мелкие сошки. Не успела Хоксквилл и глазом моргнуть, как в вестибюле появились члены Клуба рыбаков и охотников. Они не глазели по сторонам и не о чем не расспрашивали, как это делают обычно люди, входя в вестибюль отеля; они входили легко и свободно, как будто все здесь принадлежало им, их взгляд был устремлен вперед, как будто перед ними открывалось будущее и они не разменивались на мелочи настоящего. Под мышкой у каждого был небольшой футляр, на голове - мягкая фетровая шляпа. Хотя в этом наряде они выглядели довольно громоздко и неуклюже, но все это являлось неотъемлемой принадлежностью этих людей.

Разделившись, они подошли к двум лифтам; лифтеры вытянувшись, придерживали дверь; Хоксквилл проскользнула к дверям лифта и присоединилась к меньшей группе.

- Тринадцатый?

- Тринадцатый.

Кто-то из мужчин нажал кнопку с цифрой тринадцать. Некоторые посмотрели на часы. Лифт плавно поднимался. Они ни о чем не разговаривали друг с другом; все у них уже было решено, а у стен, как известно, есть уши. Хоксквилл прижалась к двери лифта, вглядываясь в их бессмысленные, пустые лица. Двери лифта открылись, и она ловко выскользнула в коридор и как раз вовремя: навстречу членам Клуба протянулись руки, помогая им выйти из лифта и приветствуя их.

- Лектор присоединится к вам с минуты на минуту.

- Подождите в этой комнате, пожалуйста.

- Не заказать ли вам чего-нибудь?

- Лектор заказал себе кофе.

За ними бдительно присматривали одетые в темные плащи люди. У каждой двери стояли по одному - по двое молодых людей, держа руки за спинами.

- По крайней мере, он очень осторожен, - подумала Хоксквилл.

Из подъехавшего лифта вышел официант в красной униформе. В руках он держал большой поднос с крохотной чашечкой дымящегося кофе. Он повернул направо и Хоксквилл поспешила за ним. Официант прошел через двойные двери, миновал охранников; Хоксквилл следовала за ним по пятам. Он подошел к двери без номера, постучал, открыл дверь и вошел. Невидимая Хоксквилл едва успела проскользнуть в дверь впереди официанта прежде, чем он закрыл ее за собой.

               ИГОЛКА В СТОГЕ СЕНА

Перед ней была гостиная, обставленная стандартной мебелью, с широкими окнами, выходящими на городские улицы. Официант, разговаривая сам с собой, прошел мимо Хоксквилл к выходу. Едва Хоксквилл успела вынуть косточку изо рта и аккуратно спрятать ее, как дальняя дверь открылась и появился Рассел Эйдженблик. На нем был черный шелковый халат, он позевывал и потягивался. На носу у него были небольшие очки, которые Хоксквилл никогда раньше не видела. Он не ожидал застать здесь посторонних и с удивлением уставился на нее.

- Вы, - наконец произнес он.

Хоксквилл неловко опустилась перед ним на одно колено )она и не помнила, когда ей приходилось делать так в последний раз), отвесила глубокий поклон и сказала: "Покорная слуга вашего величества".

- Встаньте, - сказал Эйдженблик, - кто позволил вам войти сюда?

- Черная кошка, - сказала Хоксквилл вставая. - А впрочем, это не имеет значения. У нас не так много времени.

- Но я не разговариваю с журналистами.

- Простите, - сказала Хоксквилл, - но я не журналистка.

- А я думаю, что вы лжете, - с триумфом заключил он. Он сдернул очки с лица, как будто только что вспомнил, что они были у него на носу. Потом он подошел к телефону внутренней связи, стоящему на столике.

- Подождите, - остановила его Хоксквилл. - Скажите, неужели вы хотите, чтобы после восьмисотлетнего сна ваша миссия закончилась провалом?

Он медленно повернулся и посмотрел на нее.

- Вы должны помнить, - продолжала Хоксквилл, - как вас однажды унизили перед папой Римским и заставили держаться за стремя его лошади и бежать следом.

Лицо Эйдженблика покраснело. Оно стало ярко-красным, лишь немного отличаясь от его бороды. Его колючие глаза метали молнии.

- Кто вы? - спросил он.

- В этот самый момент, - ответила Хоксквилл, махнув в дальний конец комнаты, - вас ожидают люди, которые пришли понизить вас в звании, так же унизить. Только по-умному. Так, что вы никогда и не заметите, что вас зажали со всех сторон. Я имею в виду Клуб охотников и рыболовов. Или они представились вам под другим именем?

- Какая чепуха! - сказал Эйдженблик. - Я никогда не слышал об этом так называемом клубе.

Но его глаза при этом потемнели; возможно, где-то, когда-то его предупреждали...

- А что вы имели в виду, когда говорили о Папе? Приятного джентльмена, которого я никогда не встречал?

Избегая встречаться с ней глазами, он взял чашечку с кофе и выпил его. Но Хоксквилл видела, что заинтересовала его. Если он не позвонил и не вызвал охрану, чтобы выгнать ее, то он должен и выслушать, что она намерена сказать ему.

- Они обещали вам высокое положение? - спросила она.

- Да, самое высокое, - ответил он после долгой паузы, пристально вглядываясь в окно.

- Вам может быть, будет интересно узнать, что несколько лет назад эти джентльмены наняли меня для выполнения различных поручений. Я смею думать, что знаю их. Можно считать это президенством?

Он молчал.

- Их управление, - продолжала Хоксквилл, - вовсе не офис. Это комната. Неплохая и удобная, но всего лишь комната. Вы должны вежливо отказаться от предложения. И от всего другого, что они будут предлагать вам. Позже я объясню вам.

Он повернулся к ней.

- Откуда вы знаете все это? Откуда вы знаете меня?

Хоксквилл вернула ему его пронизывающий взгляд и сказала в своей самой лучшей колдовской манере: "Я много чего знаю".

Зазвонил телефон. Эйдженблик подошел к аппарату, внимательно осмотрел ряды кнопок, и приложив палец к губам, нажал одну из них. Ничего не произошло. Тогда он нажал другую и металлический голос произнес: "Все готово, сэр".

- Да, - ответил Эйдженблик, - одну минуту.

Он нажал кнопку так, чтобы его не было слышно, потом нажал другую и повернулся к Хоксквилл.

- А как вы узнали обо всем этом? Тем не менее вам не все известно. Видите ли, - самоуверенным тоном продолжил он, с широкой улыбкой на лице, - карты говорят и обо мне тоже. Со мной не может произойти ничего такого, что не было бы предназначено судьбой много лет назад. Я защищен. Случится то, что должно случиться.

- Ваше величество, - сказала Хоксквилл, - может быть, я не совсем ясно выразилась...

- Может быть, вы перестанете называть меня величеством? - перебил ее Эйдженблик, свирепея.

- Простите. Возможно, я не точно выразилась. Я очень хорошо знаю, что ваше имя есть в картах - в очень симпатичной колоде, и козырные карты предсказывают и поддерживают возвращение вашего старого императора; я догадываюсь, что эти карты были напечатаны в Праге во времена Рудольфа Второго.

- Где они теперь? - спросил он, неожиданно подступая к ней и протягивая руки, ставшие похожими на когти хищника. - Отдайте их мне. Они должны быть у меня.

- Я продолжу, если позволите, - сказала Хоксквилл.

- Они принадлежат мне, - стоял на своем Эйдженблик.

- Ваше величество, - она замолчала и некоторое время смотрела на него, не говоря ни слова.

- Я продолжу, если позволите. Я знаю, что о вас сказано в картах. Я знаю, какой властью вы наделены, и я немного знаю, чем все кончится. Я знаю вашу судьбу. И если вы хотите выполнить то, что вам предначертано, вы должны верить в то, что там есть место и мне.

- Вам?

- Я пришла, чтобы предостеречь и помочь вам. У меня есть сила. Она достаточно велика для того, чтобы раскрыть все это и обнаружить вас, как иголку в стоге сена, хотя мне и пришлось искать во Времени. Вы нуждаетесь во мне. Теперь. И в ближайшем будущем.

Он внимательно посмотрел на нее. Она читала на его лице сомнение, веру, надежду, страх, казалось, что решение приходит и вновь покидает его.

- Почему мне никогда не говорили о вас? - спросил он.

- Возможно потому, что они не знали обо мне.

- Но от них ничего не скроешь.

- Многое можно скрыть. Вам лучше как следует усвоить это.

Некоторое время он еще покусывал губы, но сражение было закончено.

- А вам-то что от этого? - спросил он. Снова зазвонил телефон.

- Позже мы обсудим вопрос о моем вознаграждении, - ответила она. - А сейчас прежде, чем ответить, вам следует решить, что вы скажите вашим посетителям.

- Вы будете со мной? - спросил он, неожиданно почувствовав необходимость в ней.

- Они не должны видеть меня, - ответила Хоксквилл, - но я буду с вами.

Дешевый трюк - кошачья кость и все-таки, то, что ей удалось убедить императора Фридриха Барбароссу и если он вспомнил свою юность, то она действительно обладала той силой, о которой говорила. Она скрылась за его спиной и исчезла; когда он повернулся лицом к тому месту, где она стояла, Хоксквилл произнесла: "Ну, мы пойдем на встречу с членами клуба?"

               ПЕРЕКРЕСТКИ

Серым, серым днем Оберон вышел из автобуса на перекрестке. Перекинувшись несколькими словами с шофером, он попросил его, чтобы тот высадил его именно в этом месте; сначала ему было трудно описать это место, а потом пришлось убеждать шофера, что это действительно ему по пути. Пока Оберон говорил, он медленно качал головой, не соглашаясь с ним, старался не встречаться с Обероном глазами и все время повторял: "Нет, нет". Оберон понимал, что это была явная ложь и что шофер просто не хотел сделать небольшой крюк и изменить свой маршрут. С холодной вежливостью Оберон снова описывал это место, а потом просто сел на переднее сиденье сразу за спиной водителя и постучал ему по плечу, когда они подъехали. Торжествуя, он выскочил из автобуса и хотел сказать водителю, что он тысячи раз проезжал это место и что, если он так плохо знает маршрут, то люди скоро вообще перестанут пользоваться автобусом, но двери с шипеньем закрылись и длинный серый автобус проплыл мимо него.

Он стоял возле дорожного указателя, который, как всегда указывал дорогу в Эджвуд. Он прошел вниз по петляющей дороге, грязной после дождя, как растаявший молочный шоколад, осторожно ступая и удивляясь чавкающим звукам, сопровождающим каждый его шаг. Он не понимал, сколь многого был лишен за месяцы, проведенные в городе. Искусство памяти могло воссоздать его прошлое, где всему этому было место, но оно не могло восполнить все это: запахи - сладковатые, влажные, животворные - запахи прозрачного и чистого после дождя воздуха; вокруг раздавалось низкое жужжание насекомых и птичьи голоса; казалось, что звуки исходят и от молоденьких деревьев и от самой земли. После пыльного города он впервые за много месяцев ощутил запах настоящего воздуха, он ощущал свое возвращение к природному естеству, он мог окунуться в природу и вращаться в ней, и душа его расцвела и рвалась наружу, как бабочка стремится вырваться из своего кокона. Оберон распростер руки, глубоко вздохнул и продекламировал несколько стихотворных строчек. Но душа его оставалась холодной, как камень.

Он продолжал двигаться, когда вдруг почувствовал, что его кто-то сопровождает; этот некто был молод, на нем не было прямого коричневого пальто, этот кто-то дергал его за рукав, напоминая ему, что здесь, в этом самом месте, он обычно перетаскивал свой велосипед через стену, чтобы выбраться на неприметную тропку, ведущую к Летнему домику, и император Фридрих Барбаросса здесь упал с дерева, а здесь он вместе с доктором прислонялся к дереву, чтобы послушать, как стучит дятел. Все это однажды происходило с ним - с этим настойчивым НЕКТО. Но только не с ним... Серые каменные колонны с серыми шарами наверху возвышались на том же самом месте, где они стояли всегда. Он подошел к одной из них и дотронулся до шершавой поверхности, холодной и влажной на ощупь. А внизу, в конце аллеи, на крыльце дома его ждали сестры.

Ну, это ради бога. Его возвращение домой составляло не больше секрета, чем его уход, и когда он подумал об этом, то пожалуй, в первый раз за все время, он понял, что ему хотелось бы сохранить это в тайне; ему хотелось незаметно проскользнуть в дом так, чтобы никто не увидел его и не вспомнил, как он покинул свой родной кров восемнадцать месяцев назад. Какая глупость! Меньше всего он хотел, чтобы вокруг него суетились. Слишком поздно, однако, потому что, как только он нерешительно остановился возле ворот, Люси заметила его и запрыгала на месте, размахивая рукой. Она подтолкнула Лили, приглашая ее бежать и приветствовать брата. Тэси царственно восседала на стуле с высокой спинкой, одетая в длинную рубашку и один из его старых твидовых пиджаков.

- Привет, привет, - небрежно сказал он, прекрасно представляя, как он выглядит в данный момент. Небритый, с красными воспаленными глазами, с грязной сумкой в руках, с городской грязью под ногтями и с немытой головой. Лили и Люси казались такими чистыми и свежими, такими радостными, что его терзали два желания: немедленно повернуться и убежать от них и броситься на колени и умолять их о прощении; и хотя они обняли его, забрали у него сумку и говорили обе одновременно, он знал, что они видят его насквозь.

- Ты ни за что не догадаешься, кто к нам пришел, - сказала Люси.

- Пожилая женщина, - сказал Оберон, радуясь тому, что хоть раз в жизни он может быть уверен в том, что он говорит. - А как мамочка? Как отец?

- Но ты никогда не догадаешься, кто она, - не отступала Лили.

- Так это она сказала вам, что я прихожу? Но я не говорил ей об этом.

- Нет, но мы знали. Так догадайся.

- Она - двоюродная сестра, - сказала Люси. - Это Софи узнала. Это было много лет назад...

- В Англии, - добавила Лили. - Ты знаешь Оберона, в честь которого тебя назвали? Так вот, он был сыном Виолетты Брэймбл Дринквотер...

- Но Джон Дринквотер не был его отцом. Это был сын ее любовника...

- И как только вы разбираетесь во всем этом? - спросил Оберон.

- Знаешь, в Англии у Виолетты Брэймбл была связь. Это было до того, как она вышла замуж за Джона. С одним человеком, которого звали Оливер Хоксквилл.

- Ухажер, - вставила Лили.

- И она забеременела, это и был Оберон. А потом эта леди...

- Привет, Оберон, - сказала Тэси, - ну, как, там, в городе?

- Какая ты большая, - сказал Оберон, чувствуя, как в горле у него застревает комок, а на глаза наворачиваются предательские слезы, - какая большая.

- Ты шел пешком? - спросила Тэси.

- Нет, конечно, на автобусе. - Они немного помолчали. - Послушайте, как мамочка? Как отец?

- Прекрасно. Она получила твою открытку.

Его охватил ужас, когда он подумал о тех нескольких открытках и письмах, которые он присылал из города - они были уклончивыми, хвастливыми или глуповато-шутливыми. Особенно последняя - ко дню рождения матери - целый букет льстивых сантиментов; тогда он долгое время не писал домой, так как начал выпивать и ту открытку он послал, когда был пьян. Теперь он понимал, что это было для матери, как жестокий удар ножом. Он опустился на ступеньки крыльца, не в состоянии сделать ни шагу.

               СТРАШНАЯ БЕДА

- Ну, что ты думаешь, мама? - спросила Дэйли Алис, когда стояла, глядя в сырую темноту старого морозильника.

Момди осматривала бар, с сомнением покачивая головой.

- Есть еще кое-что, но совсем на донышке.

- Ах, дорогая, - сказала Алис, - Смоки так на меня посмотрит... Ты знаешь, как он умеет.

- Я представляю.

- Ладно.

Казалось, что под ее пристальным взглядом пятна сырости на металлических полках уменьшаются и исчезают сами собой. Остались только невысыхающие капли, как в пещере. Дэйли Алис подумала о тех днях, когда огромный белый холодильник был наполнен свежими овощами и разноцветными упаковками, лоснящимися жирными индюшками и копчеными окороками, аккуратно упакованным мясом и другими продуктами, которые, казалось, мирно дремали в прохладном чреве. А когда холодильник открывали, то радостным светом вспыхивала лампочка и освещала все запасы. Это была ностальгия по прошлому. Она потрогала холодную бутыль с молоком и спросила: "Руди сегодня придет?"

- Нет.

- Он действительно становится слишком стар для этого, - сказала Алис. Ему тяжело ворочать большие куски льда. И он забывает об этом.

Все еще глядя внутрь, она вздохнула. Ухудшение здоровья Руди и вообще падение их жизненного уровня, и большие обеды, которые они давно уже не созывали - казалось, что все это осталось внутри оцинкованной камеры.

- Не держи так долго холодильник открытым, дорогая, - мягко сказала Момди. Алис закрывала холодильник, когда дверь чулана открылась.

- Боже мой, - воскликнула Алис, - Оберон.

Она бросилась, чтобы обнять его. Она так спешила, как будто вот-вот что-то должно было произойти и она должна была немедленно спасти его. Он выглядел измученным и нервным не столько от волнения, сколько от того, что он только что прошелся по дому и на него нахлынула волна воспоминаний, давно забытых запахов; он дотрагивался до поцарапанной мебели и ступал на кое-где разорванные дорожки; ему казалось, что с тех пор, как он оставил все это, прошло уже полжизни, хотя на самом деле всего полтора года.

- Привет, - сказал он.

- Посмотри на себя, - сказала Алис, отстраняя его от себя, - ну, что это такое?

- А что такое? - он попытался выдавить из себя улыбку, удивляясь, что такого могла увидеть в нем Алис. Она подняла руку и пальцем провела вдоль его сросшихся над переносицей бровей.

- Когда ты это вырастил?

- Хм.

Алис тронула свою собственную переносицу с такими же сросшимися бровями, которые имели все потомки Виолетты, хотя у нее они были не так заметны из-за того, что волосы были более светлыми.

- Ах это.

Он пожал плечами. Раньше он даже не замечал этого, может быть, еще и потому, что за последнее время разучился смотреть на себя в зеркало.

- Я не знаю. - Он засмеялся. - Ну, и как тебе это нравится?

Оберон и сам был удивлен. Волоски были мягкими и шелковистыми, как волосы ребенка.

- Наверное, я старею, - сказал он.

Она видела, что так оно и было; он перешел за время своего отсутствия тот порог, за которым жизнь начинает катиться быстрее; она могла видеть следы этой прожитой жизни на его лице и на обратной стороне ладоней. В горле у нее застрял горький ком и чтобы ничего не говорить, она снова крепко обняла его. Глядя поверх ее плеча, Оберон обратился к своей бабушке:

- Привет, Момди, не вставай, не вставай.

- Ах ты, противный мальчишка, - сказала Момди, - даже не написал матери и не предупредил нас о своем приезде. А у нас нет ничего вкусненького на ужин.

- Ничего, не беспокойся, - сказал Оберон и отстранился от матери, чтобы поцеловать морщинистую, мягкую щеку. - Ну, как ты?

- Все так же, все так же. - Она посмотрела на него со своего места изучающим, проницательным взглядом. У него всегда было такое чувство, что бабушка знает о нем что-то. - Я старею, а ты вырос и возмужал.

- Ну-у, я так не думаю.

- Нет, нет, так и есть, а может быть, я уже забыла, каким ты был.

- Наверное. Ну ладно. - Две женщины смотрели на него, каждая с высоты своего возраста, каждая со своей колокольни. Он чувствовал себя, как на экзамене. Он знал, что ему нужно снять плащ, но совсем не помнил, что у него надето под плащом; Оберон присел на краешек стола и снова сказал: "Ладно".

- Чаю, - предложила Алис, - может быть, ты выпьешь немного чаю? А потом обо всем нам расскажешь.

- Чай - это будет замечательно, - ответил Оберон.

- Ну, как там Джордж? - спросила Момди. - Как его соседи?

- Прекрасно. - Он уже несколько месяцев не был на старой ферме. - Прекрасно, как всегда. - Оберон покачал головой.

- Я помню, - заговорила Момди, - время, когда это действительно было прекрасное место. Много лет назад. Угловой дом, тот самый, в котором сначала жила семья Маусов...

- Все так же, все так же, - сказал Оберон. Он бросил взгляд на мать, которая возилась у большой печи, заваривая чайник и готовя кипяток; она украдкой вытирала глаза рукавом халата. Заметив взгляд Оберона, она повернулась к нему, держа в руках заварочный чайник.

- ... и после того, как умерла Филис Таунс, - продолжала Момди, - ну, у нее была длительная болезнь, ее доктор думал, что это почки, но она думала...

- И все-таки, как тебе жилось? - спросила Алис сына, - скажи по правде.

- Все было нормально, правда, - ответил Оберон и опустил глаза. - Извини.

- Ничего.

- Я совсем не писал. Не о чем было писать.

- Все нормально, просто мы боялись за тебя, вот и все.

Он поднял глаза. Ему это даже в голову не приходило. Он был совершенно поглощен этим ужасным, бурлящим городом, он был проглочен им, как драконом; конечно, они боялись за него. На этой кухне снова, как когда-то, в нем как будто открылось окно и через него он реально посмотрел на себя. Его любили и о нем беспокоились. Пристыженный, он опустил глаза. Алис снова вернулась к плите. Его бабушка заполняла молчание воспоминаниями, подробностями болезней умерших родственников. Оберон поддакивал, кивая и рассматривая поцарапанную поверхность стола. Не колеблясь, он сел на свое старое место, по правую руку от отца, а Тэси сидела по левую руку.

- Вот и чай, - объявила Алис. Она поставила чайник на подставку и потрогала, проверяя, не остыл ли. Она поставила перед Обероном чашку и, сложив руки, ждала, пока он нальет себе чаю, а может быть, еще чего-то; он посмотрел на мать и попытался что-то сказать, чтобы ответить на ее немой вопрос; если бы он мог найти нужные слова... В этот момент двойная дверь распахнулась и в кухню вошли Лили и близнецы; с ними был Тони Бак.

- Привет, дядя Оберон, - закричали в один голос близнецы, как будто Оберон был еще далеко и им приходилось кричать, чтобы он их услышал. Оберон внимательно посмотрел на близнецов: они выросли почти в два раза по сравнению с тем, когда он видел их в последний раз и уже умели говорить; когда он уезжал этого не было и в помине. Ему не верилось, что перед его отъездом мать возила их по дому в полотняной коляске. По их настоянию Лили пошарила в шкафу, разыскивая чего-нибудь вкусненького, дети не хотели довольствоваться одним пустым чаем, да и время подошло для чего-нибудь более существенного. Тони Бак пожал Оберону руку и спросил:

- Ну, как там, в городе?

- Все отлично, - ответил Оберон в таком же тоне. Тони повернулся к Алис.

- Тэси предлагает зарезать пару кроликов на ужин.

- Но, Тони, ведь это будет ужасно, - откликнулась Алис.

В это время Тэси окликнула Тони.

- Все в порядке?

- Это грандиозно, - отозвалась Алис, - это лучше, чем ничего.

- Зарежьте жирного кролика и зажарьте его, - предложила Момди.

- Смоки будет просто счастлив, - сказала Алис, обращаясь к Оберону, - он обожает крольчатину.

- Послушай, - начал Оберон, - не стоит так беспокоиться ради... - он не мог заставить себя договорить до конца. - Я хочу сказать, не беспокойтесь из-за того, что...

- Дядя Оберон, - позвал Бад, - а ты видел хулиганов?

- Хм.

- Хулиганов, убийц, - он изогнул палец, повторяя движение, как при стрельбе и направил его на Оберона. - Ну, кто бы преследовал тебя. В городе.

- Ну, видишь ли, как тебе сказать...

В этот момент Бад, не сводящий глаз со своей сестры, заметил, что Блосэм схватила кусок, который ему протягивали, и поспешил восстановить справедливость.

- А теперь идите, идите, - сказала Лили.

- Ты не хочешь пойти посмотреть, как будут резать кролика? - спросила ее дочь, беря за руку.

- Нет, нет, я не пойду, - отказалась Лили, но Блоссэм, желая во что бы то ни стало, чтобы ее мать посмотрела на это событие, продолжала тянуть ее за руку.

- Ну, только на секундочку, - настаивала она, таща за собой мать. - Не бойся.

Они прошли по летней кухне через дверь, ведущую во двор - Лили, Бад, Блоссэм и Тони. Тэси налила чай для себя и для Момди и прошла в гостиную; Момди последовала за ней. Дверь закачалась и скрипнула несколько раз.

Алис и Оберон остались в кухне одни; вихрь промчался и улетел так же внезапно.

- Да, - протянул Оберон, немного помолчав, - похоже, что всем здесь неплохо живется.

- Да. Прекрасно.

- Ты хочешь сказать, - устало, как старик, повернулся он к ней всем телом, - если погрузиться в алкоголь?

- Не обязательно, - ответила Алис. - Вот немного шерри.

Он отставил пыльную бутылку с виски.

- Только льда нет, - сказала Алис. - Руди не пришел.

- Он по-прежнему колет лед?

- Да. Но последнее время он частенько болеет. А Робин, его внук - ты его знаешь, - от него немного проку. Бедный старик.

Какая нелепость. Это была его последняя надежда. Бедный старик Руди...

- Очень неплохо, очень неплохо, - повторил он дрожащим голосом. - Очень плохо.

Он сел держа в руке стакан, наполненный виски; это было самым печальным из того, что он увидел. Он часто заморгал, его взор затуманился. Встревоженная Алис медленно встала.

- Я причинил тебе большие неприятности, ма, - сказал Оберон. - Самые настоящие, ужасные неприятности.

Он закрыл лицо руками, сердце его сжалось, слова застряли в горле. Алис неуверенно подошла и нежно положила руку ему на плечо и Оберон почувствовал, что готов разрыдаться, как ребенок. Он уже не помнил, когда он плакал в последний раз. Этого не было даже, когда ушла Сильви. Страшные неприятности и беды последнего времени навалились на него всей своей тяжестью и заставляли его теперь беззвучно открывать рот, сотрясая его тело и заставляя издавать звуки, на которые он и не думал, что был способен. Все, все, уговаривал он сам себя, все перестань; он не мог остановиться; Оберон уронил голову на стол и закричал.

- Прости, прости, - повторял он снова и снова, как только смог вымолвить слово, - прости, прости.

- Нет, ну что ты, - говорила Алис, обнимая его за плечи, - тебе не за что просить прощения.

Он резко поднял голову и рывком сбросил с плеч ее руку, новый приступ рыданий сотряс его тело. Когда он немного успокоился, Алис мягко и осторожно спросила:

- Это была темнокожая девушка?

- Ах, - вздохнул Оберон, - отчасти, отчасти.

- А как решился вопрос с тем глупым завещанием?

- Не совсем.

Алис увидела торчащий из его кармана платочек и, потянув за кончик, вытащила его.

- Вот, возьми, - сказала она, совершенно потрясенная тем, что его лицо неузнаваемо исказилось от боли и горечи, залитое слезами. Она перевела взгляд на платок, который протягивала ему.

- Какая прелесть, - сказала она, - это похоже...

- Да, - прервал ее Оберон, забирая у нее платок и вытирая лицо. - Это Люси. - Он высморкался. - Это был ее подарок. Когда я уходил. Она сказала, чтобы я открыл пакетик с подарком, когда вернусь домой.

Он засмеялся или заплакал, или и то, и другое вместе, и сделал большой глоток из стакана.

- Симпатичный, да?

Он засунул платок в карман и сидел сгорбившись и пристально глядя перед собой.

- Господи, - заговорил он через минуту, - как это стыдно.

- Нет, - сказала Алис, - нет.

Она взяла его за руку. Она чувствовала себя в затруднительном положении; ему нужен был совет, а она не могла его дать; конечно, она знала, где бы он мог получить совет, но сомневалась, получит ли он его там и стоит ли ей посылать его туда.

- Знаешь, все в порядке, - сказала она, - правда, и все будет в порядке.

- Конечно, - сказала Оберон, прерывисто и глубоко вздыхая. - Уже все прошло.

- Нет, - возразила Алис, крепче сжимая его руку. - Еще не все прошло, но... Что бог ни делает, все к лучшему, не правда ли? Я думаю, чему быть, того не миновать, правда?

- Я не знаю, - ответил Оберон. - Что я могу знать?

Она держала его руку и чувствовала, что он слишком взрослый для того, чтобы обнять его, посадить на ручки, прикрыть его собой и рассказать ему все; рассказать ему длинную-длинную сказку, такую длинную и странную, что он уснет задолго до того, как она закончится, убаюканный ее голосом, согретый ее теплом, успокоенный биением ее сердца и ее рассказом. Все оборачивалось удивительно и странно. Когда он был слишком маленьким, она не знала, как рассказать ему эту историю, а теперь он был слишком взрослым, чтобы поверить в нее, хотя все это и произойдет, и именно с ним. Но она и не могла дальше держать его в неведении и молчать.

- Ладно, - сказала Алис, не отпуская его руку. Она откашлялась и сказала: - Обещай, что сделаешь для меня кое-что.

- Конечно.

- Сегодня, нет, завтра утром... Ты знаешь, где находится старый бельведер? На том маленьком островке? Если ты пойдешь по течению, то выйдешь к пруду с водопадом.

- Да, я знаю.

- Отлично. - Она глубоко вздохнула. - Ладно.

Из ее груди снова вырвался глубокий вздох; потом она дала ему точные инструкции и строго-настрого велела выполнить все в точности, а также сказала и то, почему он должен все выполнить в точности, но сказала не все; он согласился, правда, с некоторыми оговорками. Дверь, ведущая из кухни во двор, открылась и вошел Смоки. Когда он еще только завернул за угол летней кухни, Алис, все еще продолжая сжимать руку Оберона, приложила к губам палец и улыбнулась.

- Сегодня на вечер у нас кролик? - говорил Смоки, входя в кухню. - В честь чего? - Когда его взгляд упал на Оберона, он сделал неловкое движение и книги, которые он нес, выпали из его рук и рассыпались по полу.

- Привет, привет, - говорил Оберон, обрадованный, что хоть одного члена семьи удивил его приезд.

               Я МЕДЛЕННО ПОВОРАЧИВАЮСЬ

Софи уже знала, что Оберон возвращается домой, хотя автобус пришел днем раньше его расчетов. У нее было полно всяких советов и кроме того, она хотела задать тысячу вопросов; но Оберон не нуждался в ее советах, и она также видела, что не получит ответа и на свои вопросы, поэтому она не стала его расспрашивать. Что бы он ей не сказал - все это она могла узнать за один момент, хотя он не очень охотно рассказывал о месяцах, проведенных в городе.

- За обедом она сказала: "Как хорошо, когда все дома. Хотя бы один вечер".

Оберон, жадно поглощающий еду, как человек, долгие месяцы живший на одних горячих сосисках и бутербродах, поднял на нее глаза, но она не смотрела в его сторону и ничего больше не сказала, чтобы пояснить свою мысль. В это время Тэси стала рассказывать, что Лэйки развелись через месяц после свадьбы.

- Очень вкусно, мама, - сказал Оберон, с трудом поднимаясь из-за стола.

Немного позже, в библиотеке, Оберон и Смоки вели разговор, сравнивая город, каким он был во времена молодости отца и каким его увидел Оберон.

- Самое приятное, - говорил Смоки, - это удивительное ощущение того, что ты всегда в гуще жизни. Я имею в виду, что даже если ты сидишь у себя дома, ты все равно ощущаешь, что там на площадях, улицах, в домах, жизнь идет вперед, не стоит на месте, а ты являешься ее частью; а где-то кто-то плетется спотыкаясь позади. Ты меня понимаешь?

- Да, - ответил Оберон, - но мне кажется, что кое-что все-таки изменилось.

Похожий на Гамлета в своем черном свитере и тапочках, которые он разыскал среди своей старой одежды, он сидел, поджав ноги, в высоком, обтянутом кожей, кресле. Свет лампы падал на открытую Смоки бутылку бренди. Алис настояла на том, чтобы Смоки обо всем поговорил с Обероном, но пока они с трудом находили общий язык.

- Мне всегда казалось, что кто-то где-то совершенно забыл о том, что мы существуем на свете. - Оберон протянул руку и Смоки плеснул ему в стакан из бутылки.

- Ну, а как же быть с толпой, - сказал Смоки. - Суета и все эти хорошо одетые люди, которые вечно спешат по своим делам...

- Хм, - хмыкнул Оберон.

- Я думаю...

- Мне кажется, я знаю, о чем ты думаешь... Я догадываюсь, что все изменилось, - сказал Оберон.

Наступило молчание. Оба рассматривали жидкость в своих стаканах.

- Ну, - прервал молчание Смоки, - и все-таки расскажи, как ты встретил ее.

- Кого? - холодно переспросил Оберон. Были вещи, которые он не хотел обсуждать со Смоки. Это был довольно неудачный способ завоевать его доверие и вызвать на откровенность.

- Ту даму, которая пришла к нам, - спокойно ответил Смоки, - ту самую миссис Хоксквилл. Кузину Ариэль, как говорит Софи.

- А, вот ты о чем. В парке. Мы немного побеседовали... Небольшой парк, который, как ты знаешь, был заложен старым Джоном и его компанией, давным-давно...

- Маленький парк, - удивленно сказал Смоки, - с затейливо перепутанными дорожками, которые...

- Да, там, - сказал Оберон.

- Дорожки, по которым нужно идти к центру, если хочешь выйти к входу...

- Да.

- Фонтаны, статуи, маленький мостик...

- Да, да.

- Я был там, - проговорил Смоки. - Ну и как тебе там понравилось?

По правде сказать, Оберону не понравилось, но он промолчал.

- Почему-то он всегда напоминает мне Алис, - сказал Смоки задумчиво.

Неожиданно окунувшись в прошлое, Смоки ярко вспомнил летний парк и почувствовал, - нет, почти даже ощутил на вкус - время первой лжи, любви к своей жене. Ему тогда было столько же лет, сколько теперь Оберону.

- Ну, как тебе там понравилось? - снова переспросил он и посмотрел на Оберона. Тот пристально и мрачно разглядывал свой стакан. Смоки почувствовал, что коснулся больного места. Как странно, хотя тот же самый парк...

- Ладно, - сказал он и откашлялся. - Похоже, что она настоящая женщина.

Оберон провел рукой по лбу.

- Я говорю о Хоксквилл.

- Ах, да, да. - Оберон покашлял и сделал большой глоток.

- Я думал, что может быть, я сошел с ума.

- Да? Нет, я так не думаю. Во всяком случае, не больше, чем... У нее действительно очень много энергии. Хотела осмотреть дом сверху донизу. Она рассказала кое-что интересное. Мы даже поднимались в старый планетарий. Она сказала, что в ее городском доме тоже есть планетарий, он, конечно, немного отличается от нашего, но построен по тому же принципу, может быть, даже одним человеком. - Смоки оживился.

- Знаешь что? Она думает, что мы могли бы отремонтировать его. Я показал ей, что там все проржавело, ну ты знаешь, что основной механизм почему-то был расположен на открытом месте, но она считает, что не все и не так уж испорчено. Я не представляю, как она могла сказать такое, но все же это забавно, правда? После стольких лет. Думаю, что можно попытаться что-нибудь сделать. Ладно, посмотрим...

Оберон посмотрел на отца, и его разобрал смех. Это широкое, простодушное лицо. Ну, разве мог он хоть о чем-нибудь думать?

- Хочешь, я тебе что-то скажу? - спросил он. - Когда я был маленьким, я всегда думал, что заставлю механизм работать.

- Да что ты говоришь?

- Ну да. Я думал, что смогу заставить его работать. Я думал, что смогу доказать, что он движется.

- Но как?

- Я не знал, как, - ответил Оберон, - но я думал, что он работает и вы все знаете это, но не хотите, чтобы я знал.

Смоки рассмеялся.

- Но почему? - спросил он. - Я хочу сказать, зачем нам было держать это в секрете? И все-таки, как это могло быть. При помощи какой силы?

- Я не знаю, папа, - ответил Оберон, развеселясь еще больше, хотя это больше было похоже на смех сквозь слезы.

- Само собой. Я не знаю. - Он выпрямился и поднялся с кресла. - Я думал, черт побери, я не могу объяснить этого, я не могу объяснить, почему я считал, что это важно, почему это было важно, я думал, что смогу сделать для вас доброе дело...

- Что? Что? - Смоки удивленно поднял брови. - Но почему же ты не спросил? Ведь всего один простой вопрос...

- Отец, - сказал серьезно Оберон, - неужели ты думаешь, что ответ на один простой вопрос может объяснить все, что происходит вокруг нас?

- Ну, - Смоки замялся.

- Ладно. Ладно, я задам тебе один простой вопрос, хорошо?

Смоки опустился на стул. Оберон уже не смеялся.

- Спрашивай.

- Ты веришь в волшебников? - спросил Оберон.

Смоки посмотрел на своего высокого сына. Все время, пока они жили вместе, как-то так получалось, что они все время были спиной друг к другу; так они и оставались, не имея возможности повернуться лицом друг к другу. Они общались косвенно, через других или чуть повернув голову и разговаривая сквозь зубы. Все попытки сблизиться зачастую наталкивались на непреодолимую преграду и они, чаще всего, даже не пытались преодолеть ее. Но теперь, может быть, из-за того, что случилось с ним в городе, а может быть, потому, что просто прошло время, и унесло с собой сковывавшие их оковы, Оберон медленно повернулся. Как бы сбросив оковы, Смоки тоже повернулся лицом к сыну.

- Послушай, - сказал Смоки, - поверь мне, я не знаю, это слово...

- Без комментариев, - отозвался Оберон.

Он стоял, глядя на отца сверху вниз в ожидании ответа.

- Хорошо, - сказал Смоки, - мой ответ - не верю.

- Ясно. - Оберон мрачно ухмыльнулся.

- Я никогда не верил.

- Понимаю.

- Конечно, - сказал Смоки, - это не совсем точный ответ. Я всегда боялся что-нибудь испортить своим вмешательством. Я никогда ничего не говорил. Я никогда не задавал вопросов, никогда. Особенно я избегал простых вопросов. Надеюсь, ты заметил это, потому что это не всегда легко мне давалось.

- Я знаю.

Смоки опустил глаза и посмотрел под ноги.

- Я сожалею об этом, - сказал он, - о том, что обманывал тебя. Если бы можно было вернуть то время, я не стал бы так поступать; все время я как бы шпионил за тобой, пытаясь разгадать тебя, все время я считал, что знаю о твоих делах, столько же, сколько ты сам. - Он вздохнул. - Это очень нелегко. Жить во лжи.

- Подожди секунду, - сказал Оберон. - Папа.

- Мне казалось, что никто из вас не возражал. Кроме того, я думал. Ладно. Я не думал, что ОНИ возражают против того, что я в них не верил; это было всего лишь продолжение сказки, вот и все. Я даже немного ревновал тебя. Кто знал.

- Послушай, отец, послушай.

- Нет, все правильно. Мне всегда казалось, что только ты, да именно ты и никто другой, мог бы объяснить все это. Ты и хотел объяснить, но не мог. Ничего, все нормально.

Он протянул руку, как бы заранее отвергая все возражения, которые могли исходить от Смоки.

- Они, - я имею в виду Алис, Софи, тетушку Клауд и даже девочек, - они сказали все, что могли. Только ничего из того, что они сказали, не могло послужить объяснением, хотя бы даже они думали по-другому. Может быть, им казалось, что они все объяснили, а я был слишком глух, чтобы понять это; может быть, так оно и было. Не знаю почему, но я так привык думать, что ты... что я мог бы понять тебя, и что ты всегда готов был проговориться.

- Папа...

- Ты всегда ускользал от меня, шел на попятную, потому что тебе приходилось что-то скрывать от меня...

- Нет! Нет, нет, нет...

- Мне очень жаль, правда, что тебе казалось, будто я шпионю за тобой и вмешиваюсь во все...

- Папа, папа, ну послушай же ты меня хоть секунду!

- Ладно, все время, пока мы задаем друг другу простые вопросы, мне хочется узнать, как случилось, что ты...

- Я ничего не знаю!

Его крик, казалось, вырвал Смоки из прострации; он очнулся и увидел своего сына изогнувшегося во время их взаимных обвинений или признаний, заметил сумасшедший блеск его глаз.

- Что?

- Я ничего не знал!

Неожиданно Оберон упал на колени перед отцом; перед ним с головокружительной быстротой пронеслось его детство; его распирало от приступа дикого смеха. "Ничего!"

- Прекрати, - сказал Смоки, немного помолчав. - Я думал, что мы наконец переходим к делу.

- Ничего!

- Скажи, как тебе удавалось всегда скрывать это?

- Скрывать чего?

- То, что ты знал. И тайный дневник. И все эти странные намеки...

- Папа, папа, если я и знал что-нибудь, чего не знал ты, а если это было и так, разве мог я подумать, что старый планетарий действовал, и что туда никто не допускался? А что касается "Архитектуры сельских домов" - так ты не объяснял мне...

- Я не объяснял! Это ТЫ думал, что ты знаешь, что это такое...

- Ладно, а в отношении Лайлек?

- А что Лайлек?

- Ну, что с ней случилось? Почему никто не сказал мне? - Он схватил отца за руки. Что с ней случилось? Куда она ушла?

- Ну и что? - спросил Смоки, выйдя из себя и совершенно расстроенный. - И куда же она ушла?

Они с яростью смотрели друг на друга, оба задавая вопросы и не получая ни них ответов; в этот момент они поняли это. Смоки прижал руки к вискам.

- Но как ты мог подумать, что я... что... я хочу сказать, разве не ясно было, что я не знал?

- Интересно, - сказал Оберон, - мне казалось, что ты, наверное, притворялся. Но я не был уверен. Как я мог быть уверен? У меня не было возможности.

- Тогда почему же ты не...

- Не говори об этом, не говори, - перебил его Оберон, - почему ты спрашиваешь? Не надо.

- О, боже, - Смоки засмеялся, - дорогой.

Оберон сидел на полу, качая головой.

- Все усилия, - говорил он, - все старания.

- Я думаю, - сказал Смоки, - я думаю, что распробую это бренди, если ты сможешь дотянуться до бутылки.

Он поднял свой пустой бокал, который тут же поглотила тьма.

Оберон налил ему и себе и они долго сидели, не произнеся ни звука, время от времени поглядывая друг на друга, посмеиваясь и покачивая головами.

- Ну, это что-то, - сказал Смоки. - В этом действительно что-то есть, - добавил он через некоторое время, - если ни один из нас не может этого объяснить. Если мы - ты и я - поднимемся сейчас в комнату твоей матери...

Он рассмеялся при этой мысли, а потом сказал: "Вперед..."

- Ну, я не знаю, - протянул Оберон. - Держу пари...

- Да, - решительно произнес Смоки. - Да. Я уверен. Ладно.

Он вспомнил, как много лет назад он совершил с Доктором небольшой поход октябрьским днем - Док, который на самом деле был внуком Виолетты, и который посоветовал ему тогда не вдаваться в подробности. В какие подробности, чего нельзя было изменить? Но кто мог сказать теперь, что знал об этом сам Док, что он унес с собой в могилу. С первого дня, как он приехал в Эджвуд, тетушка Клауд сказала: "Женщины чувствуют это более глубоко, но мужчины больше стареют от этого..." Он приехал, чтобы провести свою жизнь среди хранителей секретов и он много узнал; теперь не приходилось сомневаться, что он одурачил Оберона, он узнал, как хранить секреты, хотя ему нечего было скрывать. Внезапно ему в голову пришла мысль, что несмотря ни на что, у него все-таки были секреты, были; хотя он и не сказал Оберону, что случилось с Лайлек, у него были факты о семье Барнейбл и не один и он не собирался говорить об этом своему сыну; это его веселило. Подозревал ли его Оберон? Может быть, именно это заставляло его хмурить брови и пристально вглядываться в лицо отца?

Нет. Оберон думал о Сильви и о тех инструкциях, которые дала ему мать относительно того, что он должен делать завтра в лесу на островке среди озера - странная вещь; еще он думал о том, как она прижала палец начала к своим губам, потом к его, призывая его к молчанию, когда Смоки вошел в комнату. Он поднял руку и пригладил густые брови, которые срослись над переносицей в одну прямую линию.

- Знаешь, - сказал Смоки, - я сожалею, что это заставило тебя вернуться.

- Хм.

- Нет, конечно, я не хочу сказать, что я не хотел бы тебя здесь видеть, только... Ладно, я собирался ехать искать тебя, если бы ты не написал и не дал о себе знать.

- Ты?

- Я. - Он засмеялся. - О, это была бы самая настоящая экспедиция. Я уже обдумывал, что взять с собой.

- И ты бы сделал это? - Оберон усмехнулся с облегчением от того, что это не произошло.

- Это было бы забавно. Снова увидеть город. - Ненадолго он погрузился в воспоминания. - Наверное, я бы и сам заблудился там.

- Пожалуй. - Оберон улыбнулся отцу. - Наверное, но все - таки спасибо тебе, папа.

- Ладно, - сказал Смоки. - Черт побери, посмотри на время!

               ОБНЯТЬ САМОГО СЕБЯ

Он последовал за отцом вверх по широкой парадной лестнице. Ступеньки скрипели под ногами, впрочем, так было всегда. Ночью он так же хорошо ориентировался дома, как и днем, хотя многое уже забылось.

Они расстались в коридоре на углу.

- Ну, спокойной ночи, - сказал Смоки и они немного постояли при слабом свете свечи, которую держал в руках Смоки. Наверное, если бы Оберон не держал в руке свой грязный саквояж, а у Смоки не были заняты руки свечой, они бы обнялись, а может быть и нет.

- Ты найдешь свою комнату?

- Конечно.

- Спокойной ночи.

- Спокойной ночи.

Он сделал пятнадцать с половиной шагов, ударившись боком о нелепый комод, о котором он всегда забывал, и протянув руку, дотронулся до граненого стеклянного выключателя. Он не стал зажигать света, хотя он хорошо знал, что свеча и спички лежат на ночном столике, знал, как их найти и как зажечь о шершавую поверхность нижней крышки стола. Запах (его собственный, прохладный, слабый, но такой знакомый, смешанный с детским дыханием, так как близнецы Лили облюбовали себе эту комнату) тихонько нашептывал ему о прошлом. Минуту он постоял не двигаясь, вдыхая запах мебели, среди которой прошло его счастливое детство; в темноте он различил кресло на пружинах, достаточно большое, чтобы он смог свернуться на нем калачиком с книгой, лампу позади него, столик, на который ему ставили еду, молоко или чай с тостами и все это освещалось мягким светом лампы; шкаф, из-за неплотно прикрытой дверцы которого обычно выглядывали привидения и феи, чтобы напугать его. Что теперь стало с ними? Умерли, погибли от одиночества, так как некого стало пугать. Здесь же стояла неширокая кровать с толстым матрацем и двумя подушками. Сколько же он себя помнил, он всегда требовал, чтобы у него было две подушки, хотя спал всегда на одной. Ему нравилась роскошь, которую они придавали кровати. Казалось, запахи обрели вес, который всей своей тяжестью навалился на его душу, сковал его сердце, как цепями, растревожил старые раны.

В темноте он разделся и лег на прохладные простыни. Это было похоже на объятия, только обнимал он сам себя. С самой юности, когда он так быстро рос, что скоро достиг по весу Дэйли Алис, его ноги не помещались на кровати и ему приходилось поджимать их; под их тяжестью на матраце образовались две вмятины. Он нащупал их ногами. Ночники были там же, где и всегда. Правда, теперь на кровати была только одна подушка и она отвратительно пахла мочой. Кошка? Ребенок? Он не мог заснуть; он думал; он никак не мог решить, чего ему больше хотелось - набраться наглости и выпить все бренди Смоки или радоваться тому, что истерический припадок с отцом был вызван его, Оберона, присутствием; начиная с сегодняшней ночи, он многое наверстал. Он начал дремать, но мысли вновь и вновь отвлекали его ото сна, и тогда он осторожно принял вторую позицию постельной хореографии и так долго лежал без сна в душной знакомой темноте.

Пикок, "Аббатство кошмаров".

- Нет, теперь я понимаю, - спокойно сказал Оберон, очутившись в лесу, - все действительно было так просто. Долгое время я не делал этого, но теперь сделаю. Вы не можете удержать людей, вы не можете владеть ими. Я хочу сказать, что это всего лишь естественный процесс - встреча, любовь, расставание. Жизнь продолжается. Никогда не существовало причины, которая могла бы заставить ее всегда оставаться одинаковой; я имею в виду любовь.

Оберона одолевали сомнения.

- Поверь, я не завидую. У меня нет зависти. Я не могу, я не способен на это.

- Способен, - ответил ему дед Форель, - просто ты и сам не понимаешь этого.

               ЧТО-ТО ИЗ НИЧЕГО

Он вышел на рассвете, возбужденный жаждой в пересохшем горле и нуждой - эти два не совсем приятных ощущения всегда рано будили его с тех пор, как он стал выпивать. Почувствовав, что уже не сможет заснуть и не желая лежать, рассматривая потолок комнаты - его комнаты, - которая в лучах скупого рассвета выглядела враждебной и незнакомой, он оделся. Набросив на себя плащ и натянув шляпу, он вышел в туманную сырость утра. Он пробирался сквозь лес, минуя островок посреди озера, где возвышался белый бельведер, основание которого было скрыто в тумане, приближаясь к тому месту, где водопад с легким шумом падал в темную глубину пруда. Там он сделал так, как научила его мать, хотя он не верил ни во что и даже не пытался поверить. Но, верь - не верь, в конце концов он был из семьи Барнейблов Дринквотеров по материнской линии; его пра-прадедушка не мог отказать ему, если Оберон будет вызывать его. Он не смог бы сделать этого, даже если бы захотел.

- Ладно, как хочешь, - сказал Оберон, - но мне хотелось хотя бы объяснить ей. Скажи ей... только передай ей. Я ничего не понимаю. Я не возражаю. Я отношусь с уважением к тому решению, которое она приняла. Я думал, что если ты знаешь, где она, хотя бы приблизительно, где...

- Я не знаю, - ответил дед Форель.

Оберон отступил от края пруда. Что он здесь делает? Что если та небольшая информация, которая ему так нужна, утаивается от него? И как он вообще мог просить об этом?

- Вот чего я не понимаю, - сказал наконец Оберон, - так это почему мне приходится прикладывать столько усилий, чтобы узнать об этом. Она ушла; я не могу найти ее; так почему я цепляюсь за это? Почему я скрываю это? Все эти привидения, фантомы...

- Ладно, ладно, - сказала рыба. - Это не твоя вина. Это фантомы. Это их работа.

- Их работа?

- Мне не хотелось бы, чтобы ты знал это, но действительно это их работа, - сказал дед Форель, - чтобы держать тебя в напряжении, чтобы отвлечь, чтобы ты не надоедал там.

- Не надоедал?

- Не обращай на них внимания. И не говори им, что я сказал тебе об этом.

- Их работа, - не мог успокоится Оберон, - но почему? Почему?

- Почему, почему, - сдержанно проворчал Форель. - Ладно тебе...

- Хорошо, - сказал Оберон, - хорошо, видишь, я согласен.

Он чувствовал себя безвинной жертвой и слезы навернулись на его глаза.

- Ну и черт с вами, - громко произнес Оберон, - все вымысел. Меня это больше не волнует. Провались все пропадом. Призраки вы или нет. Делайте, что хотите. Это ведь не может продолжаться вечно.

Это было самым горьким из всего; это была горькая, но правда. Он прерывисто вздохнул.

- Это естественно, - сказал он вслух. - Это не будет продолжаться вечно. Так просто не может быть.

- Может, - вдруг произнес дед Форель. - И будет.

- Нет, - не согласился Оберон. - Тебе так кажется. Но это пройдет. Ты думаешь - Любовь. Это такая непостоянная вещь. Она такая большая и существует где-то вне тебя. Сама по себе. Ты понимаешь, о чем я говорю?

- Да.

- Но это не так. Это тоже фантом. Мне не придется оценивать ее. Она существует сама по себе. Когда все пройдет, ты даже не вспомнишь, на что это было похоже.

Именно это он вспомнил в своем маленьком парке. Он понял, что было вполне возможно и даже обоснованно выбросить свое разбитое сердце, как выбрасывают разбитую чашку - кому она нужна? Любовь - это все такое личное. Моя любовь ничего не может поделать с ней - это только то, что я чувствую. Я думаю, что это связывает меня с ней. Но это не так. Это миф, миф, который я придумал, легенда о ней и обо мне. Любовь - это миф.

- Любовь это миф, - сказал дед Форель. - Она похожа на лето.

- Что?

- Зимой лето кажется чем-то нереальным, пустым звуком, молвой. В него не верится. Улавливаешь? Любовь - это миф. Такой же, как лето.

Оберон поднял глаза на корявые деревья, которые нависали над журчащей водой. Тысячи почек распускались молодыми листочками. Все, что ему было сказано, подтверждало, что он ничего не достиг при помощи искусства памяти, совсем ничего; на нем лежал прежний груз. Так не могло продолжаться. Мог ли он любить ее вечно, жить в ее доме вечно, было ли это неизбежным?

- Летом - сказал он, - зима кажется мифом...

- Да, - ответила форель.

- Сплетни, слухи, которым не стоит верить.

- Да.

Он любил ее, а она бросила его, не объяснив причины, не попрощавшись. Если он всегда любил ее, если любовь не умерла, значит она всегда будет оставлять его, и всегда без всякой причины, и всегда не прощаясь. И ему всегда придется быть маленьким винтиком между этими вечными силами добра и зла. Так не могло продолжаться.

- Вечно, - произнес он вслух. - Нет.

- Вечно, - сказал его прадедушка, - да.

Так оно и было. С глазами, ничего не видящими от застлавших их слез, с сердцем, почерневшим от ужаса, он осознал, что он все еще несвободен, ему не стало легче ни на минуту; при помощи своего искусства памяти он только заново пережил каждую минуту, которую Сильви подарила ему, и которая никогда не вернется. Пришло лето и безмятежность осени и спокойное миролюбие зимы представлялось чем-то нереальным и не приносило облегчения.

- В этом нет твоей ошибки, - сказал дед Форель.

- Должен сказать, - проговорил Оберон, вытирая слезы и сопли рукавом плаща, - что ты не очень-то облегчил мою жизнь.

Огромная рыбина ничего не ответила, похоже, она и не ожидала благодарности.

- Ты не знаешь ни где она, ни почему мне выпала такая судьба, ни того, что мне теперь делать. И потом, ты сказал мне, что это никогда не пройдет.

Он высморкался.

- В этом нет моей вины... Да, это очень большая помощь с твоей стороны.

Наступило долгое молчание. Бесцветные рыбьи глаза смотрели, не мигая, на него и на его отчаяние.

- Ладно, - промолвила наконец форель. - Во всем этом для тебя все же есть некий подарок.

- Подарок. Какой подарок?

- Ну, я точно не знаю. Но я уверен, что подарок существует. Из ничего нельзя получить что-то.

- О, - Оберон почувствовал, что рыба делает над собой усилие, чтобы быть доброй. - Ладно. Спасибо, как бы то ни было.

- Не стоит меня благодарить, - ответил дед Форель. Оберон пристально вгляделся в гладкую, похожую на струящийся шелк, поверхность воды. Если бы у него была сеть! Дед Форель немного погрузился в воду и сказал:

- Послушай, - больше он не сказал ничего и медленно скрылся из виду.

Оберон встал. Утренний туман рассеялся, солнце стояло высоко и припекало спину, а птицы трещали вовсю - это было все, на что они надеялись. Он неспешно пошел вниз по течению, а потом свернул на тропинку, ведущую на старое пастбище. В свете лучей утреннего солнца дом, видневшийся за деревьями, казалось, тоже открывал свои глаза. Спотыкаясь, он шел по пастбищу, меся ногами жидкую весеннюю грязь и скоро его колени были совершенно мокрыми. Это может продолжаться вечно; так и будет. Он успеет сесть на вечерний автобус, который отправится на юг по серой автостраде, минуя пригороды, проедет по широкому мосту или по узкому туннелю и свернет на ужасные улицы, закопченные и полные нечистот, которые ведут к старой ферме на окраине города и его складывающейся спальне, где была, а может быть и нет, Сильви. Он остановился. Он чувствовал себя высохшей палкой, посохом, который Папа Римский из легенды дал грешному королю, осмелившемуся влюбиться в Венеру. И не будет ему искупления грехов до тех пор, пока посох не зацветет. Оберон чувствовал, что в душе его все высохло и никогда не расцветет.

Дед Форель в действительности сомневался, существовал ли на самом деле подарок для этого парня. Возможно и нет. Они, как правило, не объявляли о таких вещах, если не имели их. Но парень был так печален. Что плохого в том, что он сказал ему? Дал ему надежду. Нельзя сказать, чтобы у деда Форели была нежная душа, во всяком случае, не теперь, после стольких прожитых лет; но этот парень пережил такое потрясение и потом, он все-таки был плоть от его плоти - они сами говорили об этом. Как бы то ни было если подарок и существовал, он не должен был принести мальчику новые страдания.

               ОНА ИХ ДАВНО ВИДЕЛА

- Конечно я всегда знала об этом, - сказала Ариэль Хоксквилл императору Барбароссе. - Область моих исследований всегда была довольно неприятной. Элементали. Казалось, эксперименты привлекают их, как горы персиков притягивают к себе тучи мух неизвестно откуда, или прогулка по лесу вызывает беспокойство тысяч цикад. В былые времена я не могла ни подняться, ни опуститься по лестнице в мой рабочий кабинет - я там работала с увеличительными стеклами, с зеркалами и так далее - без того, чтобы толпы элементалей не следовали за мной по пятам. Как они меня раздражали! Никогда нельзя было быть уверенным, что они не вмешиваются в результаты моих исследований.

Она сделал глоток шерри, предложенного ей императором. Он мерил шагами гостиную своего дома, не обращая ни на что внимания. Члены клуба разошлись в некотором смущении, не вполне уверенные в том, стоит ли им принимать какое-либо решение и чувствуя себя обделенными.

- Что нам теперь делать? - спросил Барбаросса. - Вот в чем вопрос. Я думаю, что время пришло. Шпаги обнажены. Скоро наступит Апокалипсис.

- Гм. - Трудность состояла в том, что она никогда не считала, что они могут иметь желания. Как ангелов, их можно было только заставить, принудить силой. Происхождение, сгустки оккультной энергии, окружающие предметы - преднамеренности во всем этом было не больше, чем у камней или солнечных лучей. То, что они имели определенные очертания и могли иметь желания, голоса и лица с меняющимся выражением и перемещаться с определенной целью, она описала, как человеческое восприятие, которому свойственно видеть лица враждебные или дружелюбные, подозрительные или открытые. При виде действия силы, вы уже замечаете и ее лицо, и ее характер. В "Архитектуре сельских домов" были описаны медиумы спиритических сеансов, которые могли определить, что они делали, и что эти создания были людьми, а не феями. Хоксквилл не хотелось бы заходить так далеко в своих исследованиях, но ее заставляли думать, что у них была не только сила, но и желания; желание они рассматривали, как долг, они не были слепыми; в действительности их давно видели.

По правде сказать, у нее не было никакого желания связывать себя и подчиняться другой силе. Она была совершенно уверена и в том, что не собирается быть младшим офицером в их армии, создание которой, как она предполагала, они замышляли создать для императора Фридриха Барбароссы, как бы он не относился к этому вопросу. Нет, она была готова полностью отказаться от этой мысли. В данном случае волшебником был он - человек, который манипулировал и управлял всеми своими силами.

Было совершенно ясно, что она шла по тонкому льду. Члены клуба никогда не смогли бы противиться ее власти. И так же, как она превзошла всех этих джентльменов, возможно, точно так же и ее превзошли те, кто руководил Расселом Эйдженбликом. Ладно, в конце концов с этим можно еще и поспорить; теперь-то и ей самой, и ее познаниям пора пройти испытание, а если она и проиграет, то в этом не будет позора.

- Ну? Ну? - нетерпеливо вопрошал император, тяжело усаживаясь.

- Никакого Апокалипсиса, - сказала она и встала. - Не сейчас, если это вообще когда-нибудь случится.

Он смотрел на нее, сдвинув брови.

- Теперь мое мнение изменилось, - сказала Хоксквилл. - Речь идет о том, чтобы стать президентом на время.

- Но вы сказали...

- Насколько мне известно, - заговорила Хоксквилл, - власть этого учреждения фактически незыблема и законна; только ею не пользуются, Укрепив свое положение, вы могли бы бросить все силы на Клуб. Они будут удивлены и захвачены врасплох. Бросьте их...

- В тюрьму. Предать их тайной смерти.

- Нет, но может быть, заставить их трудиться для существующей системы, по меньшей мере; а из системы, как учит нас предшествующая история, они не смогут вырваться очень долго, а потом они ослабеют, обеднеют - недалеко и до смерти.

Он улыбнулся ей из своего кресла широкой, напоминающей волчий оскал, улыбкой, и она чуть не рассмеялась. Он скрестил свои огромные, толстые пальцы поверх живота и кивал довольный. Хоксквилл повернулась к окну и подумала: почему именно он? Почему он из всех людей? А потом она подумала о другом: если бы вдруг мышам дали право участвовать в выборах или сказать свое слово в управлении хозяйством дома, кого бы они выбрали экономкой?

- Кроме того, я считаю, - сказала она, - что быть президентом этой страны именно сейчас, будет не более трудно, чем быть императором вашей прежней старой империи.

Она улыбнулась ему через плечо, а он, насупив брови, смотрел на нее, пытаясь определить, не насмехаются ли над ним.

- Я имею в виду то же самое великолепие, - сказала Хоксквилл, поднося к свету свой стакан. - То же самое удовольствие. Те же заботы... В любом случае, как долго вы собираетесь царствовать?

- О, я не знаю, - ответил он и широко, самодовольно зевнул. - Думаю, прямо сейчас и начну.

- Я так и думала, - сказала Хоксквилл. - В таком случае, не стоит торопиться, не правда ли?

С востока из-за океана подбирался вечер; огромный огненный шар солнца опускался за горизонт, заливая край неба своими последними лучами. С высоты здания сквозь стекла было хорошо видно, как идет борьба между уходящим солнцем и наступающим вечером. Хоксквилл, наблюдающей за этим сражением, казалось, что в этот момент весь мир впадает в долгий сон, а может быть, наоборот, - пробуждается ото сна. Это невозможно было выразить словами. Когда она отвернулась от окна, то увидела, что император Фридрих Барбаросса спит в своем кресле, тихо похрапывая; от его легкого дыхания пошевеливались его усы, а лицо было миролюбивым, как у ребенка. Хоксквилл даже подумала, что он никогда не проснется.

               НЕИЗВЕСТНО, ДО КАКОГО ВРЕМЕНИ

- Ого, - сказал Джордж Маус, когда он, наконец, открыл дверь старой фермы и обнаружил за ней ссутулившегося Оберона. Во время своих блужданий по городу он где-то потерял свои ключи, и ему пришлось долго стучаться и звать своего кузена, и теперь ему было стыдно перед Джорджем.

- Привет, - сказал он.

- Привет, - отозвался Джордж. - Давненько тебя не было слышно.

- Да.

- Ты заставил меня побеспокоиться, парень. Что, черт побери, означает эта твоя беготня? Плюнь ты на нее.

- Я искал Сильви.

- Ах, да, да. Ты оставил ее брата в складной спальне. Он и правда хороший парень. Ну, и что, ты нашел ее?

- Нет.

- Надо же.

Они стояли лицом к лицу. Оберон, все еще пораженный своим собственным появлением на этих улицах, никак не мог найти слов, чтобы попросить Джорджа позволить ему вернуться обратно, хотя он для этого и пришел. Джордж улыбался и кивал, но его черные глаза смотрели настороженно. Хотя в Эджвуде май только набирал силу, в городе весна пришла всего лишь на неделю, а потом лето вступило в свои права, заполнив весь город своими запахами, подобно разгоряченному любовнику. Оберон на мгновение забылся.

- Ну, - сказал Джордж.

- Ну, - сказал и Оберон.

- Возвращаешься в Бигтаун, да? - спросил Джордж. - Ты что, думал...

- Можно мне вернуться, - не дал ему договорить Оберон. - Простите.

- Ну, нет. Вот это здорово. Сейчас много работы. Складная спальня пока свободна... И долго ты думал?

- Я точно не знаю, - ответил Оберон, - скорее всего, начиная с этого момента и неизвестно, до какого времени.

В этот момент он чувствовал себя мячом; сначала этот мяч отфутболили из Эджвуда и он, высоко подпрыгнув, приземлился в городе, а затем отрикошетив среди его лабиринтов и переулков, он перепрыгивал все преграды на своем пути, пока, наконец, не вернулся в Эджвуд, где его и забросили в корзину - угол падения равен углу отражения; а потом он снова оказался на этих улицах, на этой ферме. Но даже самые прыгучие мячи должны когда-нибудь остановиться - они прыгают все медленнее и медленнее и, наконец, просто катятся, приминая траву и совсем останавливаются.

               ТРИ ЛАЙЛЕК

Наконец Джордж осознал, что они стоят у открытой двери и быстро высунув голову наружу, он осмотрел пустынную в этот час, но казавшуюся ему страшной, улицу, чтобы убедиться, что никто не подкрадывается к дому, а потом так же стремительно втащил Оберона внутрь и запер за ним дверь.

- Тебе пришло несколько писем, и прочей корреспонденции, - говорил он, пока Оберон шел за ним через холл, и вниз по лестнице, ведущей на кухню; а потом он говорил что-то еще об овцах и помидорах. Но Оберон ничего не слышал, потому что внезапно кровь ударила ему в голову, в ушах зашумело и его пронзила страшная мысль о подарке; эта мысль не выходила у него из головы все время, пока Джордж бесцельно бродил по кухне, разыскивая письма и останавливаясь, чтобы спросить его о чем-нибудь или сделать замечание. И только когда он заметил, что Оберон ничего не слышит и не отвечает, он достал два конверта, которые были засунуты в салфетницу вместе со старыми открытками и пожелтевшими ресторанными меню.

Оберону достаточно было бросить на них взгляд, чтобы догадаться, что они были не от Сильви. Его пальцы дрожали, когда он распечатывал конверты, хотя это было совершенно бессмысленно. Контора "Петти, Смилдон и Руфь" была рады проинформировать его, что доктор Дринквотер, наконец, принял решение. К письму они прилагали счет, из которого было видно, что его доля в наследстве составляла тридцать четыре доллара семнадцать центов. Если он придет подписать некоторые бумаги, то сможет получить деньги полностью. Другой конверт был тяжелым и объемным на ощупь. В нем было письмо от продюсеров журнала "Мир вокруг нас". Они очень внимательно прочитали его сценарии. Сама идея рассказа была яркой и оригинальной, но диалоги звучали не очень убедительно. Если он доработает эти сценарии, или напишет что-нибудь другое, они думают, что смогут напечатать его среди начинающих писателей; они надеялись получить от него ответ. Оберон рассмеялся. По крайней мере, он получил работу; может быть, он еще продолжит бесконечные сериалы доктора о зеленом луге и сильном ветре, хотя и не в той манере, в которой писал доктор.

- Хорошие новости? - спросил Джордж, заваривая кофе.

- Знаешь, - ответил Оберон, - за последнее время в мире происходили странные вещи. Очень странные.

- Расскажи мне, - предложил Джордж, имея в виду совсем другое.

Оберон понимал, что выйдя из длительного запоя, он только теперь стал замечать то, что все остальные люди знали давным-давно. Это все равно, что повернуться лицом к своему другу и сказать ему, что небо - голубое, или обратить его внимание на покрытые зеленью старые деревья, стоявшие вдоль улицы.

- А эти деревья вдоль улицы всегда были такими большими? - спросил он Джорджа.

- Это еще не самое худшее, что может быть, - ответил Джордж. - Их корни разрушают фундамент моего дома. А попробуй-ка пройти по городским паркам. Бесполезно. - Он поставил перед Обероном чашку дымящегося кофе.

- С молоком? С сахаром?

- Черный.

- Любопытно, очень любопытно, - продолжал он, помешивая свой кофе крошечной сувенирной ложечкой, хотя он не положил в чашку сахар. - Иногда мне кажется, что я бы взорвал этот город, так, чтобы это был сплошной фейерверк. Должно быть, на фейерверки теперь тратится немало денег во время праздников. Держу пари, что это так!

- Гм.

- Это Эйдженблик и все такое. Парады, представления. Он так увлечен всей этой чепухой с фейерверками.

- О. - Начиная с той ночи и утра, проведенных с Бруно, Оберон взял за правило не думать и не спрашивать о Расселе Эйдженблике. Он старался думать о музыке, о подарочных пуловерах, о городских улицах и знакомых местах, о соловьях.

А тебе когда-нибудь приходилось бывать на фейерверках?

- Конечно. А разве ты не знал об этом? И на самых грандиозных. О них даже писали в газетах, парень. Это было забавно.

- Дома никогда об этом не упоминали, - сказал Оберон и прежнее чувство, что от него что-то скрывают, вновь овладело им. - Во всяком случае, мне об этом никогда не говорили.

- Нет? - Джордж как-то странно посмотрел на него. - А впрочем, все это быстро прекратилось, еще до того, как ты родился.

- Неужели? Но почему?

- Обстоятельства, мой друг, обстоятельства. - Он пристально смотрел в свою чашку с кофе с задумчивым видом, что было довольно странно для Джорджа. Зачем, видимо придя к какому-то решению, он сказал:

- Ты знаешь, что у тебя была сестра по имени Лайлек?

- Сестра? - это было что-то новенькое. - Сестра?

- Да, сестра.

- Нет. У Софи был ребенок по имени Лайлек, но он пропал. У меня была подружка по имени Лайлек, но она не была мне сестрой. - Он задумался. - Хотя мне всегда казалось, что их было трое. Я и сам не знаю, почему.

- Ребенок Софи - один из тех, о ком я говорю. Я всегда думал, что эта история... Да, ладно, не обращай внимания.

Но Оберон уже услышал достаточно.

- Нет, подожди. Как это "не обращай внимания"?

Джордж виновато посмотрел на него, испуганный его тоном.

- Если за этим кроется какая-то история, я хочу знать ее.

- Но это очень длинная история.

- Тем лучше.

Джордж задумался. Потом он встал, накинул на плечи старый жакет и снова сел.

- Ладно. Ты сам просил об этом.

Он опять задумался, не зная, как начать. Наркотики заставляли его глаза блестеть, но рассказчиком он был не очень последовательным.

- Фейерверки. Так ты сказал три Лайлек?

- Одна была ненастоящей.

- Замолчи. Я удивляюсь, откуда взялись две другие. Как бы то ни было, одна из них была фальшивой - все равно, что фальшивый нос. Видишь ли, когда-то давно Софи и я... Да, это было зимним днем, когда я приехал в Эджвуд и мы с ней... Но я не думаю, что от этого что-то получилось, ты меня понимаешь? Это было какое-то сумасшествие. Я написал ей тогда письмо. Она меня одурачила. Кроме того, я знал, что между ней и Смоки была связь. - Он посмотрел на Оберона. - Банальная история, да?

- Нет.

- Так ты не... Они не...

- Они мне никогда ничего не говорили. Я только знал, что у Софи был ребенок - Лайлек. Потом она пропала. Вот все, что я знал.

- Ладно, слушай дальше. Насколько мне известно, Смоки все еще думает, что он отец Лайлек. В чем дело?

Оберон смеялся.

- Ничего, ничего, - сказал он сквозь смех, - ну, точно мамины слова.

- Все-таки это было двадцать пять лет назад. Я не очень остроумен, потому что таковы условия игры. Ты помнишь условия игры? Нет? О Господи, сегодня все идет не так, правда? Условия игры - я теперь не могу вспомнить точно, как я сам вел себя, но смысл был в том, что все должно идти своим чередом. Вся жизнь - это один большой акт, состоящий из миллионов мелких. Понял?

- Не совсем.

- Это не имеет значения. Именно по этой причине я и занялся фейерверками, потому что ракету можно поджечь, взорвать, она может разлететься на мелкие части. Одно действие тянет за собой другое - поджег, взрыв и так далее, представь себе эту картинку. И ты можешь действовать так же, как в жизни. Поступки, поступки - и так всю жизнь. Это как раковины: внутри одной ты находишь десяток других; они прячутся друг в друге, как цыпленок в скорлупе яйца, а внутри этого цыпленка еще больше яиц, а внутри них еще больше цыплят и так до бесконечности. Сноп фейерверка - это все равно, что чувства людей - целый букет маленьких взрывов и пожаров, которые происходят все время; взрываясь, они кладут начало новым взрывам и в результате расцветают в воздухе ярким букетом.

- Какие снопы?

- Обыкновенные. Китайские. Знаешь, создается впечатление, что два боевых корабля обстреливают друг друга и это навевает мысли о славе.

- Да-а?

- Да, парень. Мы назовем это пиковым фейерверком. Ты только подумай. С людьми так тоже бывает. Он немного помолчал, вспоминая ярко освещенную реку и баржу, на которой он обычно находился во время шоу. Темнота и всплески маслянистой воды у борта; и легкий запах горелого дерева. А затем небо расцветает огнем, который похож на саму жизнь; огни вспыхивают и исчезают, образуя в воздухе неповторимые и незабываемые узоры, но которых на самом деле не существует. А он скачет вокруг, как сумасшедший, кричит на своих ассистентов, запускает новые снаряды; его волосы освещены, в горле першит, а одежда пропахла порохом и дымом.

- Так что насчет Лайлек, - сказал Оберон.

- Что? Ах, да, да. Я много работал при подготовке к новому шоу. У меня было несколько новых идей, слышишь, парень, и это составляло всю мою жизнь, днем и ночью. И вот однажды ночью...

- Украшения?

- Украшения - это часть фейерверка, которые расцветают в конце, как цветок. Видишь ли, когда ты запускаешь ракету, в твоей собственной композиции, которая распускается высоко в ночном небе, и ты видишь звезды, букеты звезд.

- Хорошо, хорошо. Дальше.

- Ну вот, я поднимаюсь на третий этаж своей мастерской - я там одеваюсь, на верхнем этаже, - и вдруг слышу, как звенит звонок. В те дни звонки работали. Я спустился вниз все, что мне было нужно для работы, ты ведь понимаешь, что в руках всего не унесешь, и потом нельзя же спускаться с верхнего этажа и держать все это в руках. Когда звенит звонок, я всегда спускаюсь вниз. Я еще подумал: кто же это такой умный звонит. Это была Софи.

Я помню, что ночь была очень холодной и шел дождь; на ней была шаль и ее лицо тоже было укутано шалью. Ее взгляд был пустым и мертвенным, как будто она не спала много дней. Ее большие, как блюдца, глаза были мокрыми от слез, а может быть, это были капли дождя. В руках она держала большой узел, тоже завязанный шалью. Я спросил у нее, что случилось и так далее, а она мне ответила: "Я принесла Лайлек" - и сняла шаль с узла.

Джордж содрогнулся. Он дрожал от кончиков пальцев до волос, которые стояли дыбом у него на голове - так может вздрагивать лишь человек, который одной ногой уже стоит в могиле.

- Запомни, парень, я никогда не знал ничего подобного. Я не знал, что я стал отцом. До этого дня я не слышал о ней вот уже в течение целого года. И вдруг совершенно неожиданно, как в плохом сне появляется Софи и говорит, что принесла мою дочь и показывает мне этого ребенка, если только можно назвать ребенком то, что я там увидел. Знаешь, парень, ребенок был в ужасном состоянии. Он выглядел, как старик. Я предполагаю, что теперь ему было около двух месяцев, но девочка выглядела лет на сорок пять; у нее была лысая, слегка сморщенная голова, хитрое маленькое личико и взгляд человека пожившего на своем веку.

Джордж рассмеялся странным смехом.

- Предполагалось, что это девочка, обрати внимание. Боже, это заставило меня дрожать от испуга. Мы так и стояли в дверях, а ребенок выставил под дождь свою руку ладонью вверх, а другой рукой стягивал шарф головы. Ну, что я мог сказать? С ребенком все было ясно. Я пригласил их войти.

Мы вошли в помещение. Софи посадила ребенка на тот высокий стул. Я не мог смотреть на него, но не мог и отвернуться. И тогда Софи рассказала мне, что произошло. Она подсчитала время, с того дня, что мы были с ней близки и оказалось, что Лайлек - моя дочь. Но не этот ребенок. Она вычислила и это. Настоящую Лайлек однажды ночью подменили, подсунув этого ребенка. А эта совсем не настоящая. Не настоящая Лайлек и даже не настоящий ребенок. Я был ошеломлен. Я ходил по кругу, все время повторяя: "Что? Что?". И все это время - он снова беспомощно рассмеялся - этот ребенок сидел на стуле с таким видом... Я не могу этого описать; эта ухмылка на его лице, как будто он говорил: давай, давай, - я слышал это миллион раз; он как будто умирал от скуки и казалось, что ему не хватает только сигареты во рту, чтобы дополнить картину.

Софи была как в шоке, она вся дрожала мелкой дрожью. Она старалась рассказать мне обо всем сразу. Потом она остановилась, не в силах продолжать. Сначала казалось, что с ребенком все хорошо и она ни за что не заметила бы разницы; она даже не могла сказать, когда именно, в какую ночь это случилось - девочка была совсем как настоящий ребенок. Она была хорошенькой, очень спокойной. Правда, слишком спокойной, даже пассивной. А потом, спустя несколько месяцев, она стала изменяться. Сначала очень медленно. Потом быстрее. Ребенок начал стареть. Но это не было заболеванием. Доктор осмотрел его с самого начала и нашел, что все в порядке - ребенок улыбался, у него был хороший аппетит, но он старел. Боже! Я закутал Софи в теплый шерстяной платок и заваривал чай, приговаривая: "Успокойся! Успокойся!". А она рассказывала мне, как это угнетало ее - все, что случилось. Я еще питал надежду, понимаешь? Я думал, что ребенка нужно будет показать хорошему специалисту, а она рассказывала мне, как стала прятать Лайлек ото всех, а ее спрашивали, как там Лайлек и почему мы не видим ее нигде.

Здесь Джордж вскочил на ноги и стал размахивать руками, показывая как он был возбужден, и как он пытался успокоить Софи. Потом он неожиданно остановился и широко раскрытыми глазами посмотрел на высокий стул.

- Потом мы оба посмотрели на этот самый стул, на котором прежде сидел ребенок. Девочка исчезла.

- Ее не было на стуле. Ее не было и под стулом. Дверь была открыта. Ошеломленная Софи посмотрела на меня, издав легкий крик. Видишь ли, все-таки я был ее отцом. Я должен был сделать что-нибудь. Она поэтому пришла и все мне рассказала. Господи! Мысль о том, что этот ребенок, потерявшись, бегает по моему дому, придала мне силы. Я выбежал в прихожую. Никого. А потом я заметил, как ребенок карабкается вверх по лестнице, одолевая ступеньку за ступенькой. Он выглядел очень целеустремленным, как будто знал, куда идет. Я окликнул его: "Эй, гуляка, подожди минутку". Я даже не мог подумать об этом ребенке, как о девочке. В следующий момент я схватил ребенка за руку. Рука была прозрачная, сухая и холодная, как выделанная кожа. Она посмотрела на меня взглядом, в котором сквозила ненависть, как будто хотела сказать: какого черта тебе надо, и оттолкнула меня. Я отшатнулся.

Джордж снова сел и перевел дух.

- Я потянул ее за собой и она порвалась; эта чертова штука порвалась. Возле ее плеча образовалась дырка и можно было заглянуть внутрь, как в куклу - там была пустота. Я бросился за ней. Она не казалась раненной; вырвала руку и продолжала карабкаться вверх; одеяло сползло с нее и я мог видеть трещины по всему телу до самых колен и на ступнях. Этот ребенок распадался на части.

- Ладно, хорошо. Что мне оставалось думать? Я вернулся в комнату. Софи сидела, сжавшись в комок и широко раскрыв глаза. "Ты права, - сказал я ей, - это не Лайлек, и не моя дочь".

Она разрыдалась. Ее как будто прорвало. Это была последняя капля. А потом она как-то обмякла. Ты понимаешь, парень, это было самое ужасное и грустное зрелище в моей жизни. "Ты должен помочь мне, ты должен помочь мне - повторяла она".

- Хорошо, хорошо, я помогу тебе, но скажи мне ради бога, что я должен делать?

Она не знала. Потом она спросила меня: "Где она?".

- Поднялась вверх по лестнице, - ответил я. - Наверное, ей холодно, но там, наверху есть камин.

Она посмотрела на меня затравленно, но ее взгляд был таким усталым - она не могла пошевельнуть и пальцем, она даже не могла ничего чувствовать. Это невозможно описать. Она только схватила мою руку и сказала: "Не позволяй ей приближаться к огню. Пожалуйста!"

- Конечно, о чем ты говоришь, - ответил я. - Ты только посиди здесь и постарайся согреться, а я схожу посмотрю.

Я не знаю, какого черта я собирался смотреть. Я прихватил с собой на всякий случай бейсбольную биту - ну, чтобы быть готовым ко всему - и вышел, а она все повторяла, как заведенная: "Не разрешай ей приближаться к огню".

Джордж осторожно поднялся по лестнице и вошел в гостиную на втором этаже.

- Я вошел. Она была там, возле огня. Она сидела на этом самом, как его бишь, на каменной плите, уложенной под очагом. Я не мог поверить своим глазам: ребенок сидел там, вплотную придвинувшись к огню. Да, да! И ты знаешь, он дул на угли, а потом собирал их и отправлял себе в рот.

Джордж приблизился к Оберону. В то, что он рассказал, невозможно было поверить, и Джордж сжал его руку, как бы в доказательство правдивости своих слов.

- И он жевал их. - Джордж сделал движение, как будто он разжевывал орехи. - И он улыбался мне, улыбался - представляешь? Можно было видеть, как угли пылают в его голове. Потом они высыпались наружу, а он снова собирал их. В этом было что-то неправдоподобное, парень. Это напоминало ломтики хрустящего картофеля - угольки как будто исполняли свой танец. Ребенок был совсем голеньким, как маленький дьявольский херувимчик. Я так испугался, что ничего не соображал, я только двигался. Ты понимаешь? Слишком испуган, чтобы поддаваться панике.

Я приблизился к камину, взял совок, присыпал золой горячие уголья. Следи за моим рассказом; я видел это, понимаешь? Ладно, допустим, он хотел сыграть со мной в эту игру - игру в горячие орешки, но они слишком горячие. Пойдем, пойдем. Мы вышли и стали подниматься по лестнице, я шел немного впереди.

Послушай, я не знаю, может быть, я сошел с ума или что. Все, что я знал - это то, что все это было от дьявола - я не говорю, что это было нечто сверхъестественное, нет. Это было похоже на куклу, марионетку или машину, но оно двигалось самостоятельно. Это было, как в страшном сне, когда ты знаешь, что все, что ты видишь - нереально; как будто кучи старой одежды или горы жира внезапно начинают двигаться и преследовать тебя. Это было что-то неживое, но оно двигалось. Одушевленный предмет. Это было самое ужасное из того, что мне пришлось видеть в жизни. Все, чего я хотел - это избавиться от этого. Лайлек или нет. Избавиться. От этого.

Как бы то ни было, это следовало за мной. На третьем этаже, за библиотекой находилась моя мастерская - ты знаешь. Дверь, конечно, была закрыта; я сам закрыл ее, когда спускался вниз, я всегда так делаю, я очень внимателен в таких вещах. Я нащупываю ручку двери, а это дерьмо смотрит на меня своими глазами, которые и глазами-то назвать нельзя и я чувствую, что оно вроде понимает, что я собираюсь сделать. Я бью совком ему между глаз, а чертова дверь никак не открывается, не открывается, а потом она открылась, и...

Взмахнув руками, Джордж показал, как он швырнул совок, наполненный горящими угольями в мастерскую, которая была нашпигована различными пиротехническими материалами для фейерверков. Оберон затаил дыхание.

- И тогда этот ребенок...

Легким широко рассчитанным движение Джордж втолкнул фальшивую Лайлек в мастерскую. Затем он рывком захлопнул дверь - он показал, как он это сделал, глядя на Оберона с тем же диким выражением ужаса в глазах, которое не оставляло его весь этот вечер.

- Готово! Готово! - я скатился вниз по лестнице. - Софи! Софи! бежим!

Она по-прежнему сидела в кресле, где он ее и оставил, совершенно парализованная. Я подхватил ее, таща за собой, потому что я уже слышал шум на лестнице наверху. Мы побежали в прихожую. Я ногой распахнул дверь и мы оказались на улице.

Мы стояли там под дождем, глядя наверх. А может быть, это только я смотрел, а она подняла голову. В это время из окон моей мастерской вылетел сноп огня - это были звезды, ракеты и все прочее. Магний, фосфор, сера. Светло, как днем. Шум. Рядом с нами падали осколки и обломки, с противным шипением погасая в лужах. Потом удар. Потом вылетело что-то большое и непонятное, пробив дырку прямо посреди крыши. Дым, огонь, мы чуть не подожгли соседей, но дождь помог избежать больших неприятностей. Скоро все было кончено, а через некоторое время приехали полицейские и пожарные.

- Ну, теперь-то, как ты знаешь, моя мастерская хорошо укреплена - стальная дверь, асбестовые прокладки и всякая прочая чепуха, само здание не пострадало. Но вряд ли там что-нибудь осталось от того ребенка, или что это было...

- А Софи? - спросил Оберон.

- Софи? - переспросил Джордж. - Я сказал ей: послушай, теперь все в порядке. Я избавился от этого.

- Что? - сказала она. - Что?

- Я избавился от него. Я взорвал его. Ничего не осталось.

И ты знаешь, что она сказала мне?

Оберон не мог вымолвить не слова.

- Она посмотрела на меня и знаешь, парень, я никогда не видел ничего более страшного, чем ее лицо в ту ночь. И она сказала: ты убил ее. Она так и сказала: ты убил ее. И больше ничего.

Усталый и измученный, он сел, привалившись грудью к кухонному столу.

- Убил ее, - повторил он. - Софи думала, что я убил ее единственного ребенка. Может быть, она и сейчас так думает, я не знаю. Старый Джордж убил ребенка. Взорвал дочь, навсегда превратил ее в звездные россыпи.

Он опустил голову.

- Знаешь, парень, я бы не хотел, чтобы кто-нибудь смотрел на меня так, как смотрела она в ту ночь, никогда, ни за что.

- Ну и история, - только и смог произнести Оберон, как только у него появился голос.

- Знаешь, - снова заговорил Джордж, - если это и была Лайлек, то она превратилась в призрак...

- Но ведь она знала, - прервал его Оберон, - она знала, что это была не настоящая Лайлек.

- Может быть, - откликнулся Джордж. - Кто знает, что она знала.

Наступило тяжелое молчание.

- Женщины. Разве их разберешь!

- Я не понимаю, - сказал Оберон, - зачем им было подбрасывать эту штуку с самого начала. Я имею в виду, если это была подделка.

Джордж подозрительно посмотрел на него.

- Кому это - им? - спросил он.

Оберон отвел глаза от инквизиторского взгляда своего кузена.

- Ну, они, - Оберон и сам удивился и испытал какое-то странное смущение от того, что у него вырвалось такое объяснение. - Те, которые украли настоящую Лайлек.

- Гм, - промычал Джордж.

Оберон молчал, ему просто ничего не приходило в голову; все казалось настолько очевидным; впервые в жизни он начинал понимать, почему среди тех, за кем он шпионил, хранилось такое молчание. Волей-неволей он тоже оказался втянутым в это. И все же он надеялся, что ему никогда больше не придется объяснять что-либо, ссылаясь на этих таинственных ОНИ, ИХ.

- Ну, ладно, - сказал он наконец. - Будем считать, что их двое.

Джордж удивленно поднял брови.

- Две Лайлек, - уточнил Оберон. - А я считал, что их было три и одна из них та, которую я знал; и я знаю, где она.

В действительности он чувствовал ее, она жила в его сердце, он никогда не забывал о ней.

- Она была ненастоящей, та, которую ты взорвал.

- А что, если та, которую я взорвал, была настоящей, только что-то в ней изменилось, а?

- Нет, - покачал головой Оберон. - Есть еще одна, которая осталась, которую мы не считаем - настоящая.

Он огляделся и заметил, что незаметно подкрались сумерки.

- Очень странно, - сказал он.

- Да, подтвердил Джордж. - Я бы много отдал за то, чтобы узнать.

- Где, - повторял Оберон. - Где? Где?

               ДУМАЯ О ПРОБУЖДЕНИИ

Где-то далеко-далеко она дремала; она беспокойно ворочалась во сне, думая о пробуждении, хотя уже много лет не могла проснуться; ей хотелось чихнуть и зевнуть. Она даже пыталась моргать, но спящие глаза не видели ничего, кроме сна; она пребывала во сне с весны до осени. Она смутно помнила их последнее путешествие, когда аист опустился и она почувствовала под ногами твердую землю, помнила, как миссис Андерхил вздохнула и спешилась и как она, Лайлек, потянулась к Андерхил, обняла ее за шею и та помогла ей спуститься на землю... Она зевнула - теперь она знала, как это делается и ей, по-видимому, было трудно остановиться и кроме того, она никак не могла решить, нравится ли ей все это.

- Соня, - ласково сказала миссис Андерхил.

- Где мы? - спросила Лайлек, едва ощутив под ногами твердую почву.

- На месте, - мягко ответила миссис Андерхил. - Пойдем.

Прямо перед ними стояла разрушенная арка с грубыми барельефами; стен не было вовсе; затерянная и одинокая она стояла на усыпанной листьями тропинке, ведущей в увядший ноябрьский лес. Все еще испытывая страх, Лайлек покорилась; она вложила свою маленькую ручку в старую руку миссис Андерхил и как бабушка и внучка на прогулке в парке летним солнечным днем, они направились к входу; аист так и остался стоять на одной ноге, чистя перышки своим длинным клювом.

Они прошли под аркой. В ее трещинах оставалось много старых птичьих и осиных гнезд, под аркой было тускло и сумрачно. Когда они проходили, Лайлек провела рукой по стене; эта штука была сделана не из камня. Тогда из стекла? Лайлек удивлялась все больше. Из кости?

- Это рог, - сказала миссис Андерхил. Она сняла одно из своих многочисленных одеяний и набросила на обнаженную Лайлек. Лайлек пнула ногой кучу пожелтевших листьев и подумала, как было бы здорово лежать на них долго-долго.

- Ну и длинный сегодня день, - проговорила миссис Андерхил, высказывая вслух свои мысли.

- Он прошел так быстро, - откликнулась Лайлек.

Миссис Андерхил обняла ее за плечи. Лайлек шла, спотыкаясь, с заплетающимися ногами. Она снова зевнула.

- Ах, ты моя милая, - сказала миссис Андерхил и одним резким движением взяла девочку на руки. Она покрепче завернула ее в широкую шаль, а Лайлек уютно, как в гнездышке, устроилась на ее сильных руках.

- Тебе было весело? - спросила Андерхил.

- Мне было очень весело, - ответила Лайлек.

Они остановились у старого дуба, у подножия которого собралась целая куча осыпавшихся листьев. Из дупла негромко ухала, разговаривая сама с собой разбуженная сова. Миссис Андерхил наклонилась, чтобы положить свою ношу на шуршащие листья.

- Поспи, - сказала она.

Лайлек еще пробормотала что-то невнятное о домах и одежде и тут же уснула. Засыпая, она никак не могла определить тот момент, когда к ней приходит сон; сон - это было все, что она видела, все, что приходит к ней.

Ей снилось, что придет весна и она увидит сон об осени и тогда она снова захочет спать; а потом ей снилось, что зимой она проснется. Ее сны непроизвольно видоизменялись. Она свернулась калачиком, положив руки под подбородок, невольно приняв позу, в которой она спала, пока жила с Софи. Лайлек спала.

Миссис Андерхил заботливо укрыла ее и выпрямилась. Она обеими руками подоткнула шаль вокруг ее маленькой спинки и устало привалилась к стволу дерева. Она погрозила сове, которая смотрела на нее из своего дупла и сказала:

- Эй, сторожи, смотри внимательно.

Потом она посмотрела наверх. Сумерки спускались все ниже, этот бесконечный ноябрьский день, наконец, закончился и почти все ее задачи так и остались невыполненными: дождь так и не пошел, Братец Серебряный Ветер с нетерпением ждал, когда его выпустят на волю. Она еще подумала, как удивительно, что вслед за днем приходит ночь, что земля вращается вокруг своей оси; она так мало думала за последнее время. Она вздохнула, отвернулась и, став сразу огромной, старой и такой могущественной, какой ее никогда не знала Лайлек, даже не представляла и не могла увидеть во сне, она заняла сразу все пространство вверху, внизу, вокруг и принялась за работу, поглядывая на спящую на куче старых листьев Лайлек.

Высоко на вершине холма

Старый король сидит,

В морщинах лицо и седой.

Он выжил почти из ума

                - Элингхэм. "Сказочки"

Первые годы после того, как Рассел Эйдженблик пришел к власти, были самыми тяжелыми. В тот ноябрьский день, когда он, преодолев сопротивление оппозиции, был избран президентом, разыгрался снежный буран, который не утихал несколько дней. В те годы зима не наступала так рано, вовремя приходило только лето и все-таки люди на Земле помнили о зимах - затяжных, холодных. Тиран с сожалением отмечал, что все трудности, которые у него возникали и которые преднамеренно причиняли ему его оппоненты, голосуя против него, приходились на зиму - время сильных морозов или нескончаемых дождей и слякоти, в которой утопали все его начинания. Зимой движение транспорта становилось совершенно бесполезным делом, а прохожие были обрызганы мокрой коричневой грязью; повсюду, глубоко врезаясь в память, были навалены высоченные сугробы и улицы заполняли длинные очереди ежившихся от холода беженцев; поезда не ходили, самолеты не летали; выстраивались целые вереницы автомобилей и из их выхлопных труб время от времени вылетали холодные клубы едкого дыма - он ждал своей очереди на досмотр закутанными в шарфы полицейскими. Нехватка самого необходимого, трудности, неопределенности усугублялись беспрестанным холодом. Кровь мучеников и реакционеров замерзала на грязном снегу на городских площадях и улицах.

               ЗИМЫ

Старый дом в Эджвуде тоже не избежал неприятностей: старинные водопроводные трубы замерзли; весь этаж был закрыт и опечатан и холодная пыль оседала в его нежилых комнатах; рядом с мраморными каминами были установлены мрачные черные печи, перед которыми можно было посидеть на корточках, но что было хуже всего, так это то, что все окна были закрыты огромными пластиковыми щитами и каждый наступивший день казался туманным и сумрачным. Однажды ночью Смоки, услышал какой-то шум на заброшенном, пустом огороде, и при свете свечи с изумлением увидел изможденное, грязное, с красными глазами и длинным туловищем, обезумевшее от голода и холода животное. Все решили, что это заблудившийся пес; но только Смоки видел его и Смоки был удивлен.

В старом музыкальном салоне была установлена большая плита, а на ней стояла кастрюля с водой, чтобы сохранить от пересыхания штукатурку на потолке. Рядом стоял большой деревянный ящик, наскоро сколоченный Смоки, и в нем лежали дрова, предназначенные для растопки печи; печь и ящик создавали в комнате ощущение Клондайка. Эти дрова наколол еще Руди Флуд, он себя этим и погубил; размахнувшись в очередной раз топором, он дернулся и упал замертво лицом вперед. Всякий раз, когда Софи вставала со своего места и шла подбросить в печь дров, ее одолевало неприятное и странное чувство, будто она бросает в печь не дрова, а то, что осталось от Руди.

Работа губила мужчин. Такого не было, когда Софи была молодой. Не только Робин, но и Санни Нун и многие другие, кому в те старые, добрые дни пришлось отказаться от ферм, на которых работали их родители, теперь вернулись и занимались тем же самым, справедливо полагая, что если бы не эти акры земли и их труд, то у них не было бы ничего. Руди был исключением; опыт старшего поколения говорил о бесконечных возможностях, о переменах к лучшему, о перспективах получения свободы и независимости. Молодежь все видела по-другому. Поневоле их девизом стало брать от жизни все, что можно. Так было повсюду. Смоки тоже решил, что ренту следует уменьшить или временно вовсе отменить на неопределенный срок. И теперь дом выглядел соответственно: он был или казался заброшенным. Софи, плотнее запахнув свою толстую шаль, подняла глаза к потрескавшемуся потолку и снова занялась картами.

               ПЯТЬДЕСЯТ ДВА

Использовано, изношено, невозможно восстановить. Могло ли быть такое? Она посмотрела, как легли карты.

Нора Клауд оставила Софи не только карты; она передала ей и ощущение, что каждый пасьянс связан с другими, что у них, как бы одна география, что они и рассказывают одну и ту же историю, хотя ее можно прочитать по-разному и по-разному посмотреть на нее. Софи, приняв точку зрения Клауд, пошла дальше: если все это звенья одной цепи, то это одно дело, тогда и ответ нужно искать один. Если бы только она могла сосредоточиться и правильно сформулировать вопрос; если бы ее не отвлекали всякие мелочи, которые возникали во время пасьянса на картах. Она могла бы сказать определенно - да, ангина Смоки ухудшается, или - у Лили родится мальчик.

Вопрос, который она решала, был не совсем вопросом, получить ответ на который приехала Ариэль Хоксквилл, хотя столь внезапное появление и настойчивость этой дамы побудили Софи задуматься. Хоксквилл не интересовало расположение на картах тех грандиозных событий, которые произошли в мире за последнее время и их причины, равно как и ее собственная роль во всем этом; она попросту не обращала на это внимания, как хирург, нашедший в теле пациента оставленный там ранее скальпель и спокойно удаливший его. С тех пор, как она начала разыскивать Лайлек, трудность ее заключалась в том, что в картах вопрос и ответ сливались воедино: каждый найденный ответ заключал в себе новые и новые вопросы. Долгие усилия Хоксквилл позволили ей преодолеть эту трудность; любая цыганка-предсказательница могла бы посоветовать Софи, как избежать этого или не обращать на это внимания; вполне возможно, что если бы такой человек и нашелся, то Софи все равно не отказалась бы от своих вопросов, потому что в течение многих лет, долгими зимними вечерами она искала словарь или путеводитель, она была чем-то вроде альманаха ответов на свой единственный вопрос: где?

Могло ли произойти такое? Клауд когда-то сказала: это только кажется, что мир вокруг нас становится старше и постепенно разрушается, так же, как и мы сами. Жизнь Вселенной намного длиннее твоей собственной, чтобы ты могла почувствовать ее возраст. Единственное, что тебе дано познать - это то, что мир достаточно стар и это длится уже довольно долго.

Ладно, пусть так. Но то, что чувствовала Софи, она не относила к возрасту Вселенной, это относилось только к ее обитателям. Она считала, что если бы все эти люди жили во времена Парацельса или доктора Брэймбла, то сейчас их бы не было так много. Это означало, что они уничтожались, поколение за поколением, как высохшие дрова, которые Софи бросала в огонь, они сгорали и превращались в пепел.

А еще население уменьшалось войнами. Софи не могла даже представить, какие потери они повлекли бы за собой и как... Нет, об этом она не хотела даже думать, слишком страшно это было - смерть... Умереть! Софи знала, что они никогда не думали о ней с любовью, по-человечески не заботились о ней или ей подобных. Они украли у нее Лайлек и это было сделано не для того, чтобы нанести рану Софи и не ради какой-то особой любви к девочке, а исключительно в их собственных интересах. Нет, у Софи не было причин любить их, но мысль о том, что они где-то рядом, была невыносимой; это было все равно, что думать о бесконечной зиме.

И все же она думала, что скоро она вычислит то немногое, что ей оставалось.

Она собрала колоду карт и снова раскинула ее перед собой. Потом она одного за другим выбрала из колоды королей, пытаясь вспомнить, что уже знает о них, раскладывая их кучками и подкладывая под них другие карты той же масти...

Так, одна карта посередине - эта закрыта; четыре по сторонам - по временам года; еще три - чтобы узнать, что ждет, две Принц и Принцесса; королева пик, король пик, валет пик; бубновая королева, бубновый король и все остальные десять карт той же масти...

Пятьдесят два?

Над ее головой раздался внезапный щелчок и Софи быстро наклонила голову; звук был такой сильный, как будто на чердаке упало что-то тяжелое. Должно быть, это Смоки чем-то занят в планетарии. Она посмотрела наверх. Треск на чердаке продолжался, но Софи стала сомневаться в происхождении этого звука. Она засунула руки в рукава. Пластик на окнах напоминал барабан, правда, местами разорванный порывами ветра. Это трудно передать словами, но все выглядело так, будто вот-вот пойдет снег. Софи, ушедшая с головой в пересчитывание карт, наконец собрала их, уложила в сумочку и убрала на место.

Она немного посидела, прислушиваясь к стуку молотка Смоки; стук был сначала робкий, нерешительный, затем стал более настойчивым, а потом звуки стали похожи на удары гонга. Потом постепенно все успокоилось.

               НЕСТИ ФАКЕЛ

- Лето, - сказала миссис Макрейнольдс, слегка отрывая голову от подушки, - это фантастика. - Ее дети, племянники, племянницы, стоявшие вокруг нее, посмотрели друг на друга с сомнением и недоверием.

- Зимой, - продолжала умирающая пожилая женщина, - лето кажется чем-то фантастическим, несбыточным, не более, чем сказкой; в него не верится...

Родственники подошли ближе, глядя в ее прекрасное лицо с прозрачными, голубоватыми, подрагивающими веками. Ее голова так легко прикасалась к подушке, что прическа совсем не помялась, но никто не сомневался, что она доживает последние минуты; ее жизненный контракт истек и не возобновиться.

- Никогда, - прошелестела она, а потом так долго молчала, что Оберон мысленно продолжил, никогда не забывайте меня? Никогда не испытывайте судьбу? Никогда не умирайте? Никогда, никогда, никогда?

- Никогда не тоскуйте обо мне, - сказала женщина. - Подождите, наберитесь терпения. Тоска неизбежна, но все пройдет.

Вокруг нее заплакали, но старались скрыть это, так как старая леди терпеть не могла слез.

- Будьте счастливы, - слабеющим голосом сказала она, - во всем...

Да. С этими словами она умерла. Прощайте, миссис Макрейнольдс. "Во всем, дети, что сделает вас счастливыми, что сделает вас мудрыми".

Последний взгляд. Прощание с Френки Макр - он не забудет этого. Музыка заиграла и прекратилась. Оберон сделал два абзаца и отпечатал три звездочки посреди страницы и после этого вынул листок.

- Готово, - сказал он.

- Готово? - переспросил Фред Сэвидж. - Хорошо сделано?

- Сделано, - подтвердил Оберон. Он сложил вместе страницы - их было около двадцати. Он чувствовал себя довольно неуклюже в перчатках с отрезанными кончиками; непослушными пальцами он вложил листки в конверт.

- Иди.

Фред взял конверт, сунул его подмышку, кривляясь отдал честь и собрался уходить. У двери он остановился.

- Мне подождать, пока они будут читать все это? - спросил он.

- Не беспокойся, - ответил Оберон. - Теперь уже слишком поздно, а им потребуется время для этого.

- Ладно, - ухмыльнулся Фред, - пока.

Очень довольный собой, Оберон развел огонь. Миссис Макрейнольдс была из числа последних персонажей, позаимствованных им из журнала "Мир вокруг нас". Разведясь с мужем тридцать лет назад, она мужественно прошла свой жизненный путь; в ее жизни было все: алкоголизм, повторный брак, обращение в другую веру, боль, огорчения, болезни и неумолимый возраст. Контракт с жизнью завершен. Френки отправилась в длинное путешествие; а он вернется к жизни - его контракт продолжается, но он вернется другим человеком.

Миссионером? Да, стоит подумать. Может быть, и миссионером...

Сильви когда-то назвала Фреду Сэвиджу определенный день, когда что-то должно было произойти и это случилось.

Глядя в огонь, Оберон рассмеялся. Какая вещь! Почему же никто до сих пор не разгадал секрет этого? Предполагается простой сюжет, который глубоко затрагивает всех героев и который имеет одно-единственное решение, однако, тем не менее, этой цели никогда нельзя достигнуть. Она всегда приближается, надежда растет, бывают и жестокие разочарования, но цели достигнуть нельзя никогда, никогда.

"Принести факел" - так Джордж Маус называл это и Оберон, который никогда не слышал этого старого выражения, думал, что он тоже нес такой факел, у него тоже был "свет в окошке" - Сильви. Иногда этот свет ярко вспыхивал, иногда исчезал совсем, он смотрел на все ее глазами и перед ним не было дороги, по которой он сам хотел бы пройти. Он жил в складной спальне, помогал на ферме, все дни были похожи друг на друга. Сам того не замечая, он отгородился от лучших сторон жизни, как будто бы она была не для таких, как он; он больше не относил себя к числу тех, на чьей стороне счастье.

Его мучили какие-то странные волнения, как это было давно, в самые неприятные годы его жизни. Он просыпался на рассвете и долго не мог заснуть, но зимними утрами сон его был глубок и спокоен. В комнатах ему чудились какие-то лица, а потом они исчезали; лица были разные: хитрые, умные и глуповатые; эти фигуры жестикулировали, явно обращаясь к нему. Сами без эмоций, они умели оказывать на него влияние, они были одушевленными и в то же время неживыми, это причиняло ему небольшие неприятности. Цветные занавески были для него целой толпой, конгрессом или даже двумя; люди, превратившиеся в цветы, отделенные от него только прозрачными занавесками, выглядывающие каждый из своего цветка. Когда вся комната стала казаться ему заполненной этими призраками, он срочно обратился к психиатру, хотя и никому не сказал о том, что с ним происходит. Доктор сказал, что у него синдром лунатизма, что это редкое заболевание, что, возможно, для лечения потребуются годы.

Годы.

Больше разнообразия - это посоветовал ему Джордж - старый волокита, и сейчас удачливый не меньше, чем в юности; он предложил ему почаще менять женщин и сказал, что в баре "Семеро Святых" он найдет все, что ему нужно. Но вернемся к привидениям.

Так продолжаться дальше не могло, он верил, что долго это не протянется. Он даже знал, что его болезнь вовсе не связана с тем, что с ним случилось, а связана с его характером и никто ему не поможет, кроме него самого; он сможет успокоиться только в том случае, если Сильви хотя бы дотронется до него рукой, проходя мимо в толпе - он осознал, что это глупая и древняя болезнь и он, должно быть, последняя ее жертва на этой земле. Ему бы хотелось сделать так, как сделала Сильви; послать судьбу к чертовой матери и сбежать. И он тоже смог бы, только он не очень старался, он знал об этом, но ничего не мог с собой поделать.

Устав от этих мыслей, Оберон поднялся. Ему еще нужно было кое-что сделать. Он налил себе немного виски и отправился просмотреть почту, которую Фред доставил из города. Фред был его старым спутником, Оберон так свыкся с ним, что ему казалось, что он теперь не сможет прожить без него, а может быть, он и ошибался. Оберон вскрыл конверт.

"Скажите Фрэнку, что он разбивает сердце своей матери. Неужели он этого не замечает, как он может быть таким слепым? Почему он не найдет, наконец, хорошую женщину и не остепениться?". Оберон ощутил себя в подвешенном состоянии. Он смял письмо и бросил его в ящик, где лежали дрова для камина. Остепениться... хорошую женщину. Нет шансов. Много крови прольется прежде, чем Фрэнки остепенится. Последним лежало письмо из Эджвуда. Это было длинное, хорошее письмо от его матери и он, читая его, был похож на белку, раздобывшую большой орех - она надеется найти внутри что-нибудь, что пригодилось бы ей в следующем месяце.

               ТО, ЧТО ОН МОГ УКРАСТЬ

"Ты спрашивал, что случилось с мистером Клаудом, мужем тетушки Клауд, - писала мать. - Это действительно грустная история. Это произошло задолго до того, как я родилась. Момди - это своего рода талант по части воспоминаний. Его звали Гарви Клауд. Его отец Генри Клауд, был исследователем и астрономом. Генри обычно проводил лето здесь, у него был небольшой, и симпатичный коттедж, где позже жили Джуниперы. Я думаю, что за свою жизнь он сделал много открытий. Старый Джон вложил небольшую сумму денег в его изобретения - по-моему это были или его приборы или астрономические открытия; я точно не знаю. Одно из его детищ - старый планетарий на крыше дома - ну, ты знаешь. Это Генри придумал, то есть я хочу сказать, что он придумал не сами планетарии, которые были изобретены лордом Оррери, как мне говорил Смоки, а Генри придумал построить планетарий на крыше нашего дома. Но Генри умер до того, как постройка была закончена (я думаю, что на это ушло немало денег) и через некоторое время Нора - тетушка Клауд - вышла замуж за Гарви, его сына. Гарви тоже участвовал в постройке. Однажды я видела его фотографию - в рубашке с короткими рукавами с галстуком на крахмальном вороте - мне кажется, что он носил такие рубашки даже когда работал - он казался на фотографии рассерженным и задумчивым и стоял на фоне телескопа - они тогда еще не установили его. Он был огромным и занимал почти всю фотографию. А потом, когда они установили телескоп, произошел несчастный случай: бедный Гарви свалился с самой крыши дома и разбился насмерть. Я думаю, что это было одной из причин, по которой все забыли про планетарий, или не хотели думать о нем. Я знаю, что Клауд никогда не рассказывала об этом. И еще я помню, что ты обычно прятался там. А теперь, представь себе, Смоки проводит там все свое время, стараясь определить, будет ли телескоп когда-нибудь действовать; он читает всякие книги о механизмах, я уж и не знаю, понимает ли он там что-нибудь.

Значит он тоже там жил, с Норой, я имею в виду Гарви, он жил с ней в ее комнате, а потом он упал. Вот оно что.

Софи просит передать тебе, чтобы ты следил за своим горлом, так как в марте часто бывают бронхиты.

У Люси, кажется, будет мальчик.

Надеюсь, что зима не будет тянуться вечно.

Твоя любящая мама".

Так, значит, он не знал и еще о некоторых темных страницах из жизни своей семьи. Оберон вспомнил, как когда-то говорил Сильви, что в его семье никогда не случалось ничего ужасного. Конечно, это было до того, как он узнал правду о настоящей и фальшивой Лайлек; а теперь, оказывается, был еще и бедняга Гарви Клауд, молодой муж, упавший с крыши в момент своего величайшего триумфа.

Он мог справиться с этим. Он начал думать, что не существовало ничего, что было бы ему не по плечу. У него был дар для такой работы, настоящий дар. Все так говорили.

Но однако, судьба привела его в город. Это было несложно - отдохнуть от остальных, да и место действия значительно расширялось и усложнялось. В городе все было просто - предательство, погоня, побег, победа и поражение; он отобрал кое-какие из неопубликованных набросков доктора - они были аккуратно расставлены в папках на полках Джорджа. Когда он стал писателем, он специально посылал за ними в Эджвуд и они ему очень пригодились. Одна из старых книг доктора, которую он раскопал, повествовала о приключениях серого волка. Потягивая виски, он начал перелистывать ее, отбирая материал, который можно было бы позаимствовать или, проще говоря, украсть.

               ЗАПЧАСТИ

Луна была серебряной. Солнце было золотым или, по меньшей мере, платиновым. Меркурий - зеркальный шар. Сатурн слишком тяжел, чтобы быть впереди. Смоки вспомнил кое-что из "Архитектуры" и это ассоциировалось у него с различными металлами и планетами; но это были не совсем обычные планеты, это были воображаемые планеты магии и астрологии. Планетарий, окованный медными пластинами и обшитый дубом, был одним из научных инструментов, который позволял заглянуть вглубь времен - перед ним открывалась невиданная ранее вселенная.

Но тогда почему Смоки не мог понять ее?

Он снова пристально вглядывался в механизмы, которые для него были чем-то вроде отдельных деталей, которые он был готов разобрать на еще более мелкие части. Если он не поймет, как это все действует и разберет все на части, то вряд ли сможет собрать все снова. Внизу в холле на полу и на столах было разложено множество больших и маленьких деталей - все были новенькими, завернутыми в промасленную бумагу и все были окутаны тайной; эта деталь была последней. Уже не в первый раз ему в голову пришла мысль, что он никогда не сможет взяться за это. Он снова заглянул в схему, которую нашел в энциклопедии по механике; книга была покрыта слоем пыли, так как ею давно никто не пользовался.

"Рычаг Е установить напротив отметки ГФЛ и буквы Г. Это положение будет удерживаться очень тонкой пружиной К." Господи, как же здесь холодно! Так, очень тонкая пружина - должно быть эта? Смоки чувствовал все большую беспомощность и в конце концов им овладело ощущение того, что он опутан сетью. Смоки поднял плоскогубцы и снова положил их.

Изобретательность инженеров, придумавших эти механизмы, была невероятной. Смоки начал, наконец, понимать основной принцип работы часового механизма, а на этом основывалось и все остальное; анкерный механизм предохранял от расходования всей энергии сразу. Но самой невероятной трудностью, которую Смоки испытывал при установке телескопа в Эджвуде, была то, что он никак не мог найти ту силу, которая заставляла все детали двигаться; он даже не мог обнаружить, где она скрыта: в огромном круглом ящике, черном и толстостенном, как старые сейфы, может быть? Он тщательно обследовал его, но так и не пришел ни к какому выводу; этот ящик скорее сам был похож на предмет, который нужно двигать.

Но и на этом все не закончилось. Смоки согнул ноги в коленях и сел на пятки. Теперь он смог посмотреть через телескоп на Солнечную систему, причем смотрел с позиции человека, находящегося на Сатурне. Этому не было конца. Мысли роились в его голове, путались, и он не знал точно, что он испытывал: негодование или глубокое удовлетворение, которого он не знал прежде; только в далеком детстве ему привелось испытать нечто похожее, когда ему подарили учебник латинского языка. Он немедленно начал изучать язык и это заняло все его свободное время, он заполнил этим всю свою жизнь, он чувствовал комфорт. Тогда ему пришлось забросить это занятие после многократных попыток овладеть тайнами языка; но теперь он был старше и мудрее, его возраст мог бы помочь ему справиться с этой задачей; планетарий с его приспособлениями и механизмами был для Смоки тем же самым "мертвым" языком.

Винтики, шурупчики, шарики, проволочки и пружинки были для него синтаксисом. Ему потребовалось много времени, чтобы разобраться во всем этом, так как он не был ни математиком, ни механиком, но теперь у него был словарь и он понимал грамматику. Смоки надеялся, что пусть не сразу, но постепенно он сумеет овладеть всеми этими латунными и стеклянными премудростями и для этого ему не придется превращаться ни в Цезаря, ни в Цицерона, но все это поможет ему раскрыть страшную тайну, которая стоит за этим и которую ему так нужно было знать.

На лестнице за открытой дверью планетария послышались торопливые шаги и его внук Бад просунул в дверь свою рыжую голову.

- Дедушка, - сказал он, оглядываясь вокруг с таинственным видом, - бабушка передала тебе сэндвич.

- О, замечательно, - откликнулся Смоки, - давай, входи.

Мальчик медленно вошел, держа в руке сэндвич и кружку чая, не сводя глаз с механизма, который ему показался намного великолепнее, чем украшенные Рождественские витрины магазинов.

- Уже готово? - спросил он.

- Нет, - ответил Смоки, тщательно пережевывая еду.

- А когда ты его сделаешь? - мальчишка коснулся одной из сферических поверхностей и быстро отдернул руку, так как гладкая поверхность чуть тронулась с места.

- О, - пошутил Смоки, - еще минута - и придет конец света.

Бад с испугом посмотрел на него, но потом рассмеялся.

- Ну, вот и конец света.

- Я точно не знаю, - заговорил Смоки, - я еще не знаю, что заставляет эту штуку поворачиваться.

- Вот что, - без сомнения проговорил Бад, указывая на черный ящик, напоминающий сейф.

- Хорошо, - согласился Смоки и подошел к сейфу с чашкой в руке. - Но тогда у меня возникает другой вопрос: а что заставляет эту штуку поворачиваться? - Он потянул за ручку, которая открывала плотно подогнанную дверцу и открыл ящик. Внутри находился новенький, промасленный, готовый к работе двигатель - сердце машины Гарви Клауда; Смоки иногда даже думал о нем, как о сердце Эджвуда.

- Зубчатое колесо, - сказал Бад. - Вот здорово!

- Мне кажется, - сказал Смоки, - он должен работать от электричества. Если открыть эту дверцу, то там внизу, под полом есть старый, большой электрический мотор, только...

- Что?

- Ну, он перевернут. Он перевернут задом наперед и это не ошибка.

Бад осмотрел устройство, что-то напряженно обдумывая.

- Все ясно, - сказал он через минуту, - по-моему, это штука заставляет двигаться вот эту, эта крутит эту и вон ту. - Он замахал руками, дотрагиваясь до деталей.

- Неплохая теория, - усмехнулся Смоки, - только твой круг замкнулся. Каждая деталь заставляет крутиться другую. Но ведь существует трение.

- Ну, и что, - заспорил Бад, - если это движется достаточно быстро. Если поверхность достаточно гладкая.

И поверхность гладкая, и движется быстро, и достаточно тяжелая. Смоки достаточно хорошо изучил механизм и дошел уже до парадоксов. Если одна деталь заставляет двигаться другую, что было совершенно очевидно и неоспоримо, а эта воздействует на ту и эту... Он видел. Как они соединяются рычагами и крутится назад и вперед, но он ни на минуту не задумывался, почему ему это казалось невозможным; мир существует таким, какой он есть...

- А если машина начнет замедлять свое движение, - снова сказал Бад, - ты всегда сможешь подняться на минуточку и подтолкнуть колесо.

Смоки рассмеялся.

- Может быть, мы поручим это тебе? - спросил он.

- Нет, тебе, - ответил Бад в том же тоне.

"Толчок, - подумал Смоки, - постоянные небольшие толчки извне; но кто же будет это делать? Это не мог быть сам Смоки - у него не хватило бы на это силы. И кроме того, у Смоки не было оснований думать, что это должно быть его привилегией, равно как и не могло быть привилегией Гарви Клауда.

- Ну, ладно. Надо работать, - произнес он вслух. Он мягко подтолкнул тяжелую сферу Сатурна и тот двинулся с места, слегка пощелкивая и заставляя двигаться все остальные части - колесики, винтики, шарики и пружинки.

               КАРАВАНЫ

- Но возможно, - сказала Ариэль Хоксквилл, - возможно, войны вообще нет.

- Что ты этим хочешь сказать? - переспросил император Фридрих Барбаросса, поразмыслив минуту с испуганным выражением лица.

- Я хочу сказать, - ответила Хоксквилл, - что, может быть, то, что мы считаем войной, на самом деле вовсе не война. Ну, то есть, что войны нет вообще в конце концов, и может быть, ее никогда и не было.

- Не говорите глупостей, - отозвался президент. - Война наверняка есть. Мы воюем.

Император поглубже уселся в широкое кресло, опустив подбородок на грудь. Хоксквилл тем временем села за большое пианино, занимавшее дальний конец комнаты. Она немного перенастроила инструмент, чтобы он смог издавать звуки в четверть тона; ей нравилось играть на пианино заунывные старинные гимны, гармония их была достаточно странной и непривычной, но это было в полном соответствии с ее замыслом, для этого она и изменила звучание инструмента. Эти гимны приводили Тирана в грустное настроение. За окном падал снег.

- Я не хочу сказать, что у вас нет врагов, - сказала Хоксквилл. - Они, конечно, есть. Я говорю о другом: о затяжной войне, о Великой войне. А это, может быть, и вовсе не война.

Хотя замыслы членов клуба и были разоблачены, но они не собирались столь легко сдаваться, но Хоксквилл это предвидела. Их возможности были огромны: в чем бы их не обвинили, они тут же подавали встречный иск и у них был самый лучший адвокат; но (они не слушали Хоксквилл, когда она предупреждала их) их роль в этой истории была завершена. Любая борьба только отодвинула бы конец - в этом не приходилось сомневаться. При определенных стечениях обстоятельств деньги собирались в кассе и разлетались иногда, как бомбочки, вызывая временные и невероятные изменения в будущем членов клуба и не давали им времени на компенсацию. "Пети, Смилдон и Руфь", накопив огромные средства, отказались от их защиты при отягчающих и весьма таинственных обстоятельствах; короче говоря, вскоре стало известно о неких важных бумагах, происхождение которых никто не мог объяснить. На телеэкране показывали некогда могущественных людей, бывших у власти, а теперь утирающих слезы отчаяния, когда их уводили в суд переодетые в гражданское платье полицейские. Окончание этой истории не приобрело широкий известности.

Эта война - война человечества против дикого зверя, захватившего власть и посягнувшего на институты демократии и президентской власти; война императора-президента против общечеловеческих ценностей - была вполне реальна. Пролитая кровь тоже была реальна. Трещины, которые раскололи все общество, столкнувшееся с неимоверными трудностями, были достаточно глубокими. Но, как сказала Хоксквилл, если те, кто воевали с человечеством, пришли в наше новое время вместе с европейцами, значит можно предугадать, кто будет новым императором; а если они пришли, преследуя те же самые цели, то вскоре их постигнет разочарование...

- Да, - прервал ее Барбаросса.

- Девственные леса, в которых они некогда скрывались, постепенно вырубили, на берегах рек и озер встали города, в недрах гор заложены шахты и ни один европеец, даже самый старый, не верит в лесных духов и домовых...

- Да.

- А если они действительно такие ясновидящие, как нам кажется, то они должны были бы давным-давно знать, что так будет.

- Да.

- Еще до того, как началась миграция. Очень давно, еще во времена вашего первого царствования. А если они знали об этом, они должны были быть к этому готовы; они умоляли того, кому подвластны годы, чтобы он продлил ваш сон. Тем временем они готовили свое оружие; они ждали...

- Да, да, - нетерпеливо прервал ее Барбаросса. - И наконец теперь, когда многое изменилось и они терпели столько веков, они выступили! Они вышли из своих старых цитаделей! Страшный дракон ворочается и просыпается!

Он вскочил на ноги. Непрочные листки компьютерных бланков со стратегическими планами выпали из его рук и упали на пол.

- С вами заключена сделка, - сказала Хоксквилл. - Помогите им в их предприятии, отвлеките внимание нации и когда восстановятся леса и затянутся болота, когда остановится транспорт, когда они получат такую компенсацию за свои потери, которая удовлетворит их, тогда вы сможете отдохнуть от своего владычества.

- Навсегда, - добавил Эйдженблик, потягиваясь. - Мне так обещали.

- Прекрасно, - задумчиво протянула Хоксквилл. - Это прекрасно. Она встряхнула ключами, которые зазвенели под ее пальцами.

- Только все это неправда, - решительно закончила она.

- Что?

- Все неправда. Все ложь, фальшь, не в этом дело.

- Что...

- Всего этого недостаточно для одной вещи. - Она ударила по клавишам и инструмент издал неприятный звук; Хоксквилл поморщилась и нажала на клавиши еще раз. - Нет, я думаю, что произойдет нечто совсем другое, какое-то движение, изменение, которое не оставит нам выбора, никому...

Она подумала о куполе со знаками Зодиака на конечной станции метро, в то время как обвиняла стоящего перед ней императора. Какая глупость! И все-таки...

- Это напоминает, - сказала она, - это напоминает мне перетасовывание двух карточных колод.

- Вы говорите о картах, - спросил он.

- Об одной колоде карт, - продолжала размышлять вслух Хоксквилл, не обращая на него внимания. - Вы знаете, как дети иногда, когда они хотят схитрить, переворачивают половину колоды вверх ногами? А потом они все перемешивают, безнадежно запутывая лицевую и оборотную сторону.

- Мне нужны мои карты, - сказал Барбаросса. - Вы знаете, где они.

- Да. Если вы хотите получить их - пожалуйста.

- Мне нужно посмотреть на карты. Они мне нужны!

- Те, у кого находятся эти карты, - сказала Хоксквилл, сделали все для вашей победы не хуже, чем вы сами могли бы сделать это. Задолго до вашего появления они были пятой колонной для вашей армии.

Она вновь нажала на клавиши и извлекла на сей раз приятный аккорд, шипучий, как лимонад.

- Я буду удивлена, - сказала она, - если они расстроятся или почувствуют себя не в своей тарелке оттого что их предали. Надеюсь, что они никогда не узнают, что выступили против человечества.

- Я никак не пойму, - сказал президент, - почему вы говорили сначала, что войны нет, а теперь ведете такие разговоры.

- Не война, - возразила Хоксквилл, - а нечто похожее на войну. Что-то похожее на бурю; да, это как антициклон, который приносит холод и превращает весну в зиму. - Внезапно ее осенила новая мысль. - Еще это можно сравнить с двумя караванами; два каравана, которые идут из далеких мест в такие же далекие места, встречаются у одних ворот и они вот-вот закроются; возникает суматоха, караваны протискиваются через ворота, но времени хватит только для одного из них; а потом они снова медленно движутся каждый навстречу своей судьбе; они всего лишь поменялись местами...

- Что? - не понял Барбаросса. - О чем вы говорите?

Она повернулась на крутящемся стуле к нему лицом.

- Вопрос вот в чем, - сказала она, - что представляет собой королевство, в которое вы прибыли.

- Это мое собственное царство.

- Да. Как вы знаете, китайцы верили, что в глубине души каждого из нас есть сад бессмертия, размером не более кончика пальца, и мы там навсегда останемся единственным повелителем.

Внезапно рассердившись, он повернулся к ней.

- Послушайте, - начал было он.

- Я знаю, - сказала она с улыбкой. - Вам будет чертовски стыдно, если ваше правление на этом закончится и не будет республики, которая полюбит вас.

- Нет.

- Может быть, найдется и для вас какое-нибудь крошечное местечко.

- Мне нужны эти карты, - продолжал настаивать он.

- Я не могу получить их. Они не мои, чтобы я могла отдать их вам.

- Вы достанете их для меня!

- Нет.

- А как вам понравится, - сказал Барбаросса, - если я раскрою ваш секрет? У меня достаточно власти и вы знаете это. Власти!

- Вы угрожаете мне?

- Я могу... Я могу убить вас. Тайно. Никто не узнает об этом, свидетелей не будет.

- Нет, спокойно ответила Хоксквилл, - этим вы не заставите меня подчиниться вам. Только не этим.

Тиран засмеялся, в его глазах блеснул огонь.

- Вы думаете я не сделаю этого? Ха-ха-ха, вы думаете - нет?

- Я знаю, что вы не сделаете этого, - сказала Хоксквилл, - по одной причине, о которой вы даже не догадываетесь. Я спрятала свою душу.

- Что?

- Спрятала душу. Это очень старый трюк. В нашей деревне каждый знает, как это делается. И это очень предусмотрительно; вы никогда не узнаете, в какое время те, кому вы служите, могут затаить злобу и обиду и свергнут вас.

- Спрятали? Где? Как?

- Спрятала. Везде, повсюду. А где именно или в чем - я, конечно же, не собираюсь говорить вам; теперь вам ясно, что пока вы этого не знаете, вам не убить меня.

- Мучительница. - Его глаза сузились. - Мучительница.

- Да. - Хоксквилл встала со своего стула. Достаточно на сегодня. - Пытка тоже иногда помогает. А сейчас я прощаюсь с вами. У меня еще много работы.

Она повернулась к двери и заметила, что он стоит все в той же угрожающей позе и смотрит на нее, но ничего не видит. Слышал ли он, понял ли то, что она пыталась объяснить ему? Неожиданно странная и ужасная мысль пришла ей в голову; некоторое время они смотрели друг на друга, как будто оба пытались вспомнить, где и когда они могли встречаться раньше. Потом встревоженная Хоксквилл еще раз сказала:

- Спокойной ночи, ваше величество, - и вышла, оставив его одного.

               НОВАЯ ЗЕМЛЯ

Поздно вечером по телевизору показывали отрывок с эпизодом смерти миссис Макрейнольдс; в других местах время его показа изменилось. Будучи показанной по телевизору или переданной по радио, передача тут же контрабандно попадала и на небольшие местные студии и станции; с нее снимали копии и тайно переправляли в маленькие заснеженные городки. И если бы в ту ночь по улице одного из таких городков шел прохожий, то в каждой гостиной он заметил бы голубоватое мерцание экрана; в одном доме он мог видеть, как миссис Макрейнольдс несут в постель, в другом - как собираются ее дети, в следующем, - как она произносит свои последние слова, и в самом крайнем доме, на окраине городка, за которым начиналась дикая прерия, он мог наблюдать ее смерть.

В столице император-президент тоже смотрел фильм; его брови были нахмурены, но мягкий взгляд карих глаз был задумчив. Медлить нельзя; промедление смерти подобно. Его лицо омрачилось сожалением - это была жалость к самому себе; жалость приобрела определенную форму, как принимают разную форму облака; и этой формой было постороннее, неуступчивое лицо Ариэль Хоксквилл.

Почему я? Эта мысль не выходила у него из головы и он даже поднял руки, как будто хотел показать свои оковы. Что он такого совершил, что эта кошмарная сделка коснулась и его? Всю жизнь он был серьезным и трудолюбивым, он написал несколько покаянных писем Папе, удачно женил своих детей. Что еще? Ну, почему на его месте не оказался его внук Фредерик II, почему не он? И почему в конце концов, эта история о том, как он спал, а потом проснулся, чтобы руководить этими людьми, была рассказана ему?

Это была всего лишь легенда. Но ведь он был здесь, и он страдал от невыносимой боли.

Король волшебной страны. Ну, разве это могло быть правдой? Во всем этом не больше реальности, чем в кончике его пальца; в его королевстве нет ничего, кроме ветра, который гуляет по всем его уголкам - туда - сюда, от сна до сна.

Нет. Он вырвется из этого. Если бы где-то далеко не было войны или ее отголосков, тогда бы это время уже закончилось. Он будет бороться, он заставит их выполнить обещания, которые они дали ему много лет назад. Он проспал восемьсот лет, воюя со снами, ведя против них осаду, побеждая сны. За восемьсот лет он истосковался по реальному миру, миру, который он мог почувствовать, но не мог увидеть, пребывая в царстве сна. Возможно, Хоксквилл права, говоря, что они никогда не хотели, чтобы у него все было иначе. Может быть, она вступила с ними в союз, чтобы установить его происхождение и вырвать его из сонного царства. Он чуть не рассмеялся - и это был страшный смех - при мысли о том, что в какую-то минуту он чуть было не поверил ей, его даже что-то в ней привлекало. Ничего подобного больше не будет. Он будет бороться. Он заберет у нее эти карты, чего бы это ему не стоило, да, пусть она направит против него всю свою могучую силу; он все равно сделает это. Одинокий, возможно беспомощный, он будет бороться за свою великую, пусть израненную и покрытую снегами вновь открытую землю.

- Только надейтесь, - сказала миссис Макрейнольдс умирая, - только умейте терпеть.

Одинокий пешеход (бездомный? продавец? полицейский шпик?) миновал последний дом, вышел на окраину и повернул на пустынную в этот час дорогу. В домах, оставшихся за его спиной, один за другим погасли голубые экраны - закончился показ фильма; начались новости, но потом все передачи подошли к концу. Все пошли спать; ночь была длинной; все мечтали о другой жизни, о жизни, которая наполнила бы содержанием их существование.

В столице шел снег. Снег делал ночь светлее, покрывая памятники, виднеющиеся из президентских окон, наметая целые сугробы у подножия героев, заметая вход на станции подземки. Где-то настойчиво и в то же время беспомощно гудел застрявший в снегу автомобиль, пытаясь выбраться из заноса или позвать на помощь.

Барбаросса заплакал.

               ПОЧТИ ЗАКОНЧЕНО

- Что ты имеешь в виду, говоря "почти закончено"? - поинтересовался Смоки.

- Я и имею в виду "почти закончено". Не совсем закончено, еще нет, но уже почти закончено. Они рано пошли спать - они часто так делали с тех пор, как их большая кровать с горой подушек и одеял стала единственным местом в доме, где они могли по-настоящему согреться. Смоки надевал ночной колпак - сквозняки есть сквозняки, и никто не мог увидеть, как глупо он выглядел. Они разговаривали. О чем только не было переговорено этими длинными ночами.

- Ну, как ты можешь говорить так? - сказал Смоки, поворачиваясь к ней, приподняв, как на большой волне, кошек, которые пристроились у него в ногах.

- Но, слава богу, это было довольно долго, не так ли? - ответила Алис.

Он посмотрел на нее. Ее бледное лицо и почти седые волосы отчетливо выделялись в темноте на белой наволочке подушки. И как только ей удавалось находить такие нелогичные ответы, которые ничего не означали или почти ничего. Он никогда не переставал удивляться этому.

- Это не совсем то, что я имею в виду. Откуда ты знаешь, что уже почти закончено? Что закончено?

- Я не уверена, - сказала Алис после долгого молчания. - Со мной все как-то происходит частично; и я чувствую, что почти все и...

- Не говори так, - сказал Смоки строго. - Не смей даже шутить на этот счет.

- Нет, - возразила она. - Я не хочу сказать, что умираю. Ты об этом подумал?

Он так и подумал, но теперь он понял, что ничего не понял и снова отвернулся.

- Ладно, ну его к черту. - Вот всегда так со мной происходит.

Она хмыкнула и теснее прижалась к нему, обняв его одной рукой.

- Ну, Смоки, не будь таким.

Она прижала свои колени к его ногам и они лежали вместе, изогнувшись, как одна буква С.

- Каким таким?

Она долго молчала. Потом тихо произнесла: "Это все сказка, а у каждой сказки есть начало, середина и конец. Я не знаю, когда было начало, но мне известна середина...

- Ну, и что же в середине?

В середине был ты! Что там было? Там был ты!

Он крепче прижал к себе ее бесконечно знакомую руку.

- А что в конце? - спросил он.

- То, о чем я и говорю, - последовал тихий ответ. - Конец.

- Нет, нет, нет, - быстро проговорил Смоки. Такого конца не бывает, Алис. В конце должно быть больше, чем в начале. В жизни многое бывает серединой. Это как в пьесе Оберона. Одно следует за другим, вот и все.

- У сказок бывает конец.

- Это ты так говоришь, но...

- Да еще и дом, - снова сказала Алис без всякой связи с предыдущими словами.

- А причем тут дом?

- Разве ему не пришел конец? Похоже, что так; ему осталось недолго; если...

- Нет, он совсем не так стар.

- Скоро развалится...

Смоки подумал о потрескавшихся стенах, закрытых комнатах, отсутствии воды в водопроводе, некрашеном заборе, который во многих местах просто завалился, о муравьях.

- Но дом не виноват, - сказал он.

- Конечно, нет.

- В доме должно быть электричество, много света. Вот, как было задумано. Насосы. Горячая вода в ванной, горячая вода в трубах отопления. Вентиляторы. Мебель замерзает и трескается, потому что нет тепла, потому что нет электричества.

- Я знаю.

- Но дом в этом не виноват. Мы в этом тоже не виноваты. Все вокруг так плохо. Рассел Эйдженблик. Как ты можешь об этом думать, когда идет война? Это сумасшествие.

- А как ты думаешь, - спросила Алис, - чья ошибка Рассел Эйдженблик?

На какое-то мгновение, всего на одно мгновение Смоки позволил себе почувствовать, что сказка захватила и его, что она витает вокруг всех них, по всему дому.

- Подожди, послушай, - проговорил Смоки. Он был, как зачарованный и не мог избавиться от этой мысли, но она и не собиралась уходить. Сказка... Это больше, чем страшная шутка... После многих лет подготовки (одному богу известно, сколько лет ушло на это) к власти пришел тиран, воспользовавшись страданиями, кровопролитием и разногласиями; в то самое время этот старый дом лишился всего, что нужно для поддержания жилого вида; конец этого витка истории, который совпал по времени с разрушением дома, мог быть причиной этого или, по меньшей мере, ускорить события; а он мог получить в наследство этот дом...

- Ну, и что дальше? - спросил Смоки, обращаясь к Алис. - Что, если мы не сможем жить здесь дальше? Она не ответила, только в темноте нашла его руку и сжала ее.

Диаспора. Он понял это по ее пожатию.

Нет! Может быть, остальные и могли бы представить себе такое (хотя как они могли, ведь этот дом был больше их, чем его?), может быть Алис могла или Софи, или девочки; представить себе какое-то невероятно далекое место назначения... Расставание... Нет, он не мог. Он вспомнил далекую холодную ночь и обещание... Той ночью он и Алис впервые лежали в этой же кровати, укрывшись одеялом, изогнувшись буквой С; тогда он понял, что если он хочет идти туда, куда идет она и не отстать, он должен найти в себе желание верить в сказки; но это чувство никогда не развивали в нем, он не умел пользоваться этим. И он понял, что не в состоянии сделать это теперь.

- Ты уйдешь? - спросил он.

- Наверное.

- Когда?

- Когда буду знать, где находится то, что мне нужно. - Она ближе придвинулась к нему, как бы заранее прося прощения. Он почувствовал ее прерывистое дыхание на своей шее. - Наверное, это будет нескоро.

Она положила подбородок на его плечо.

- А может быть, я и не уйду, я хочу сказать, не покину тебя; может быть не навсегда.

Но он - то знал, что она говорит это, чтобы утешить его. В конце концов, он был лишь одним из печальных образов в этой судьбе; он всегда жил в ожидании того, что его покинут, оставят позади; но судьба так долго была благосклонна к нему, не приносила ему огорчений, что он предпочел не обращать на нее внимания; он даже иногда позволял себе поверить, что он сам создает свою судьбу, но это было не так, небеса отвернулись от него, удача ускользнула. И вот оно: со всей нежностью и деликатностью, на которую она только была способна, Алис сказала ему об этом.

Хорошо, хорошо, - сказал он, - ладно.

Это было условное слово между ними, которое означало, что хотя я и не понимаю, но я приложил все силы, чтобы понять и постараюсь сделать это, а пока я доверяю тебе и давай поговорим о чем-нибудь другом.

- Ладно, - снова сказал Смоки, но на этот раз это означало совсем другое, потому что на этот раз он увидел, что перед ним лежит только один путь - ему нужно бороться. Да. Борьба - это единственный путь для него.

Теперь этот проклятый дом, черт бы его побрал, он сохранит его во что бы то ни стало. Если он выживет, если сможет выжить, тогда и сказка не кончится, разве не так? И никому не придется уходить, и никто не сможет уйти (хотя что он знал об этом?), если дом сохранится; если был способ приостановить его упадок и повернуть все вспять. Он сделает это. Но одних его усилий будет недостаточно, здесь нужна будет хитрость. Ему предстояло как следует все обдумать и напрячь все силы, применить все старание и упорство. Но это был единственный путь.

Неожиданный прилив энергии и решимости заставил его несколько раз повернуться в кровати, при этом кисточка его ночного колпака всякий раз металась из стороны в сторону.

- Все хорошо, Алис, все хорошо, - сказал он еще раз. Он страстно и крепко поцеловал ее еще и еще раз; она засмеялась, обнимая его и не зная, что он думал, о том, что только что принял решение сделать все, чтобы не допустить ее ухода; она поцеловала его в ответ.

Пока они целовались, Дэйли Алис не переставала удивляться, как она могла сказать такое мужу, которого любила, в эту темную ночь, принесшую ей не печаль, а радость, наполнила ее счастливым ожиданием. Конец сказки означал для нее конец всего, но для нее было невозможно оставить Смоки. Как было бы хорошо, чтобы все это поскорее закончилось; это как долгая работа, которую выполняешь в трудах и заботах с надеждой и верой, что последний гвоздь, последний стежок принесут неожиданное чувство облегчения. Этого пока еще не произошло, но теперь, этой зимой Алис смогла, наконец, поверить без колебаний, что так и будет, они были близки к этому.

- Может быть, - сказала она, обращаясь к Смоки, - может быть, это только начало.

Смоки зарычал и затряс головой, и она засмеялась и прижала его к себе.

Когда разговоры на кровати смолкли, девочка, которая вот уже несколько месяцев прислушивалась к их словам и приглядываясь к тому, что делается в комнате, повернулась, чтобы выйти. Ступая очень тихо босыми ногами, она вошла в спальню через дверь, которую держали открытой для кошек и стояла в тени, приглядываясь и прислушиваясь с легкой улыбкой на губах. Из-за наваленных горой одеял и покрывал, расшитых розами, Смоки и Алис не заметили ее и только любопытные кошки широко открыли свои большие глаза при ее появлении, но тут же снова погрузились в беззаботную дремоту, изредка поглядывая на нее сквозь прищуренные веки. У двери девочка задержалась, так как на кровати снова раздался шум, но она уже ничего не могла разобрать - говорили слишком тихо - тогда она выскользнула за дверь и вышла в холл. Света в доме не было, но через окна в конце холла проникал слабый свет луны; двигаясь бесшумно и медленно, протянув вперед руки, как слепая, она прошла мимо закрытых дверей. Встряхивая светлыми волосами, она проходила мимо дверей, касаясь их рукой, как бы пересчитывая и о чем-то думая, пока, завернув за угол, не подошла к аркообразной двери. Улыбнувшись, она своей маленькой ручкой повернула рукоятку и, толкнув дверь, вышла.

Джонсон о "Цимбелине"

Софи в ту ночь тоже рано легла в постель, но не могла уснуть. В своей старой вышитой ночной рубашке и кардигане поверх нее она лежала, вплотную придвинувшись к свече, стоявшей на ночном столике; высвободив два пальца, чтобы перелистывать страницы второго тома трехтомного романа, она читала перед сном. Когда свеча стала догорать и гаснуть, она дотянулась до маленького ящичка, достала другую свечу, зажгла ее от первой, прижала к подсвечнику, вздохнула и перевернула страницу. Она была далеко, так далеко от финального бракосочетания; завещание было спрятано где-то в старом кабинете; дочь епископа думала больше не о нем, а о бале. Дверь комнаты Софи открылась и вошел ребенок.

               КАКОЙ СЮРПРИЗ

На ней было только голубенькое платьице без рукавов и пояса. Она вошла в комнату и остановилась у порога, не снимая руку с ручки двери; на ее лице застыла улыбка ребенка, который владеет страшной тайной и не уверен, понравится ли это взрослым. Некоторое время она так и стояла, неуверенно мигая при неровном свете свечи; ее подбородок был несколько опущен, а глаза устремлены на Софи. Потом девочка сказала: "Привет, Софи".

Софи именно так себе ее и представляла; она была именно в том возрасте, старше которого Софи не смогла бы ее узнать. Когда дверь открылась, пламя свечи задрожало и теперь отбрасывало неровные отблески на ребенка и в первый момент Софи была поражена и испугана, как никогда в жизни; но это не было привидением. Софи могла бы подтвердить, что когда ребенок вошел, он повернулся, чтобы закрыть за собой тяжелую дверь. Ни одно привидение не сделало бы этого.

Девочка медленно подошла к кровати, спрятав руки за спиной, таинственно улыбаясь. Подойдя, она снова обратилась к Софи: "Угадай, как меня зовут". То, что она заговорила, Софи показалось еще более невозможным, чем ее появление в комнате, и в первые мгновения она не могла поверить своим ушам; ей говорили, что ребенок разговаривает, но она не верила в это, и теперь не знала, что ответить. Это было все равно, что говорить с частью себя самой, как будто эта часть внезапно была оторвана от нее, а теперь появилась и стояла перед глазами, задавая вопросы. Ребенок тихонько засмеялся, наслаждаясь произведенным впечатлением.

- Ты не хочешь, - спросила девочка, - чтобы я тебе намекнула?

Намек! Это не привидение и не сон, потому что Софи не спала; это наверняка и не ее дочь, так как ее дочь отняли у нее более двадцати пяти лет назад, а это был совсем еще ребенок. И все же, Софи наверняка знала, как ее зовут. Она подняла руки к лицу и сказала, а скорее прошептала: "Лайлек".

Лайлек выглядела слегка разочарованной.

- Да, - сказала она, - а как ты узнала?

Софи засмеялась и заплакала одновременно.

- Лайлек, - повторяла она.

Лайлек засмеялась и стала карабкаться на кровать к матери; волей-неволей, Софи пришлось помочь ей. Она взяла девочку за ручку, со страхом ожидая, что ощутит собственное прикосновение к себе самой - что тогда? Но она почувствовала плоть Лайлек, ее прохладное тельце, ее пальцы сжимали тоненькое запястье ребенка; Софи подхватила девочку, ее коленки прижались к кровати и сотрясали ее слабыми толчками и единственным чувством, которое испытывала Софи, было чувство, что перед ней была Лайлек.

- Ну вот, - сказала Лайлек, неуловимым, быстрым движением руки отбрасывая с глаз золотистую прядь волос. - Ты удивлена? - Она не отвела взгляда от лица Софи. - Ты не хочешь со мной поздороваться или хотя бы поцеловать меня?

- Лайлек, - только и могла сказать Софи; в течение многих-многих лет одна мысль приводила Софи в ужас, единственного мгновения она боялась всю жизнь - того, что случилось сейчас, и она оказалась неподготовленной; она именно так представляла себе и девочку, и их встречу, когда она вообще позволяла себе думать об этом, но теперь она оказалась совершенно не готовой к этому и не знала, что делать.

- Ну, скажи, - подсказала Лайлек, - скажи "привет, Лайлек, какой сюрприз", ты ведь не видела меня с детских лет; а потом скажи, что тебе нужно так много рассказать мне, но прежде всего скажи, как ты скучала обо мне с тех пор, как меня украли и мы обнимемся.

Она раскрыла объятия, ее личико сияло от удовольствия и Софи ничего не оставалось, как тоже раскрыть объятия и прижать к себе Лайлек.

- Теперь говори "какой сюрприз", - напомнила ей Лайлек, шепча ей прямо в ухо.

От Лайлек пахло землей и снегом.

- Какой сюрприз, - начала было Софи, но не смогла закончить, потому что слезы горя и радости, и удивления хлынули из ее глаз, снова застряли в горле; слезы показали все то, что Софи скрывала от самой себя все эти годы. Она все плакала и плакала и Лайлек, теперь уже сама удивленная происходящим, хотела высвободиться, но Софи крепко держала ее, поэтому девочка нежно прижалась к матери, стараясь ее утешить.

- Да, - говорила она, - да, я вернулась; я прошла долгий путь, очень долгий путь.

               ВЕРНУВШИСЬ ОТТУДА

Может быть, ей и пришлось пройти долгий путь; конечно, она помнила, что сказала именно так. Хотя она не могла вспомнить длинного путешествия: она проснулась, когда большая его часть была уже позади и по сути для нее-то оно было совсем коротким...

- Ты лунатик? - спросила Софи.

- Я спала, - ответила Лайлек. - Долго. Я не знаю, сколько я спала. Даже дольше, чем медведи. Я спала с того самого дня, когда я разбудила тебя, помнишь?

- Нет, - ответила Софи.

- В тот самый день я не дала тебе спать. Я кричала: "вставай!" и тянула тебя за волосы.

- Не давала мне спать?

- Потому что мне нужно было в туалет, извини, - весело сказала девочка.

- Тот день, - задумчиво произнесла Софи, вспоминая. А спала ли она с того времени?

- С того самого времени, - сказала Лайлек. - А потом я вернулась сюда.

- Сюда. Откуда?

- Оттуда. Из сонного царства. Ну, как тебе это сказать...

Она проснулась после самого длинного сна в мире, забыв все или почти все; а потом оказалось, что она вечером идет по темной дороге, а по обеим сторонам ее раскинулись заснеженные поля, а над нею - холодное розовато-голубое небо и задание, к которому ее готовили, пока она не уснула; она не забыла об этом во время сна, она должна была это выполнить. Все это было достаточно ясно и Лайлек этому не удивлялась; пока она росла, она довольно часто оказывалась в странных обстоятельствах, как ребенок, которого внезапно разбудили и отправили на праздник. Она заспешила по дороге, взобралась на холм и увидела, как погас последний луч солнца, грозовое небо потемнело и снег стал голубым и только когда она спустилась с холма вниз, она удивилась тому, где она очутилась и куда дальше идти.

У подножия холма стоял коттедж, окруженный маленькими елочками, из его окон струился желтоватый свет. Лайлек подошла поближе и толкнула маленькую белую калитку из штакетника - в этот момент в доме звякнул звонок - Лайлек пошла по дорожке к домику. Из-за сугроба выглянула голова гнома в заметенной снегом шляпе.

- Джунипер, - сказала Софи.

- Это был Джунипер, - уточнила Софи. - Это их коттедж.

Там была еще очень старая женщина, самая старая из всех, кого приходилось видеть Лайлек, кроме миссис Андерхил и ее дочерей. Женщина открыла дверь, подняла лампу и сказала дребезжащим старческим голосом: "Друг или враг?" Перед собой она увидела босого, почти раздетого ребенка, стоящего на тропинке, ведущей в дом.

Маргарет Джунипер открыла пошире дверь, чтобы Лайлек могла войти, если захочет; немного поколебавшись, Лайлек решила войти. Она прошла через крошечную гостиную, переступила через коврик, осторожно обошла пригнувшись полку, уставленную всякой всячиной и через арку дверного проема вошла в гостиную, где в печи горел огонь. Маргарет шла за ней с лампой, но у двери в гостиную заколебалась, стоит ли ей входить; она увидела, что девочка уже расположилась в кресле Джефа, положив руки на широкие подлокотники кресла. Потом ребенок посмотрел на Маргарет.

- Вы не скажете, - сказала девочка, - я правильно иду в Эджвуд?

- Да, - ответила Маргарет, нисколько не удивленная вопросом.

- О, - сказала Лайлек, - у меня есть поручение туда. Она протянула руки и ноги к огню, но было что-то не похоже, чтобы она дрожала от холода и Маргарет опять не удивилась этому.

- А еще далеко?

- Час, - ответила Мадж.

- Ой, как много!

- Я никогда не ходила туда, - сказала Мадж.

- Ничего, я быстрая. - Она вскочила на ноги и вопросительно протянула руку, уточняя направление, но Мадж отрицательно покачала головой, а Лайлек засмеялась и показала в другую сторону. Мадж утвердительно кивнула. Потом она встала, чтобы проводить девочку и шла за ней до самой двери.

- Спасибо, - сказала Лайлек, взявшись рукой за дверь. Из вазы, стоящей у двери, Маргарет вытащила несколько смятых долларовых банкнот и леденец; этим она расплачивалась с мальчишками, которые вскапывали ей грядки, кололи дрова и выполняли несложную домашнюю работу. К этому она прибавила еще большую шоколадку и протянула все это Лайлек. Девочка с улыбкой взяла все это и, встав на цыпочки, расцеловала Мадж в сморщенные щеки. Потом она выбежала из дома, пробежала по тропинке и, не оглядываясь, повернула в сторону Эджвуда.

Мадж стоял в двери, наблюдая за ней; ее переполняло очень странное чувство - девочка пробыла у нее совсем недолго, но ей казалось, что она любила ее всю свою долгую жизнь, и что этот коттедж у дороги, и лампа в ее руке, и все те события, которые происходили с ними - все это было ради коротенького визита девочки. А Лайлек, идя быстрым шагом по дороге, тоже думала, что она должна была обязательно зайти в этот домик и сказать старушке то, что она сказала. Во рту она еще ощущала вкус шоколада. А к вечеру следующего дня все в округе Эджвуда узнают, что у Маргарет Джунипер была посетительница.

- Но, - возразила Софи, ты не могла добраться сюда за один вечер.

- Я шла быстро, - сказала Лайлек, - а, может быть, я шла по короткому пути.

Какой бы путь она ни выбрала, ей пришлось бы идти мимо замерзшего озера, поблескивающего в звездном свете, на берегу которого стоял маленький бельведер, через лес, мимо небольшого, занесенного снегом замка...

- Летний домик, - произнесла Софи.

... это было место, которое Лайлек видела раньше, сверху, в другое время года, давным-давно. Она подошла к домику, ранее окруженному цветочными клумбами, а сейчас около него сиротливо торчали сухие ветки розового алтея, наполовину занесенные снегом. Во дворе стояли серые камни-подставки, на которые устанавливали парусиновое кресло-качалку. Глядя на это, она подумала, а было ли послание, которое она должна была доставить сюда? Она немного постояла, глядя на дверь домика, наполовину засыпанную снегом, и в первый раз за все время вздрогнула от холода; она так и не смогла вспомнить, что она должна была передать и кому и было ли вообще это послание.

- Оберон, - снова сказала Софи.

- Нет, - покачала головой Лайлек, - не Оберону.

Она прошла через кладбище, толком не зная, что это такое; потом миновала могилу, где сначала похоронили Джона Дринквотера и других; кто умер раньше или позже, те, кого он знал или совсем незнакомые. Лайлек все время удивлялась, что это за большие камни с вырезанными на них надписями, которые в беспорядке раскиданы повсюду, как огромные, заброшенные игрушки. Она повнимательнее рассмотрела их, переходя от одного к другому, смахивая ладонью шапки снега, чтобы посмотреть на фигурки печальных ангелов, провести рукой по гранитным эпитафиям; она так переходила от плиты к плите, пока глубоко под землей под ее ногами, под снегом и сгнившими листьями не размягчились холодные камни; а те, кто лежали в земле вздохнули бы свободно, если бы могли. Теперь, когда Лайлек проходила над ними, они смогли, наконец, заснуть по-настоящему глубоко и спокойно.

- Виолетта, - сказала Софи, но теперь слезы, которые текли по ее щекам, были слезами облегчения. - И Джон, и Гарви Клауд, и тетушка Клауд; папочка. И еще отец Виолетты, и Оберон.

Да, и Оберон, тот Оберон. Стоя над ним, у подножия его памятника, Лайлек почувствовала некоторую ясность относительно своего поручения и цели, с которой ее послали. По мере того, как она окончательно пробуждалась ото сна, все становилось понятнее.

- Да, да, - сказала она сама себе, - да...

Она оглянулась и сквозь темные ели увидела дом без единого огня, так же заснеженный, как и ели, никакой ошибки не было; вскоре она нашла тропинку, ведущую к дому, дверь, в которую вошла, лестницу наверх, стеклянные двери.

Она встала на колени на кровати перед Софи.

- Мне все время нужно было сказать тебе что-то.

- Да, дорогая, если только я смогу запомнить.

               ПАРЛАМЕНТ

- Я оказалась тогда права, - сказала Софи. Догорела третья свеча. Стояла глубокая ночь. - Нескольких не хватает.

- Пятьдесят две, - возразила Лайлек. - Посчитай.

- Это так немного.

- Это война, - сказала Лайлек. - Все ушли. А те, кто остались - совсем старые, слишком старые. Ты даже не можешь представить себе.

- Но почему? - спросила Софи. - Почему, если они знали, что стольких потеряют?

Лайлек вздрогнула и отвернулась. В ее миссию не входило давать разъяснения, она должна была только сообщить новости и передать вызов; она не могла точно объяснить Софи, что с ней произошло, когда ее украли, как она жила; когда Софи начинал расспрашивать ее об этом, она отвечала, как и все дети - торопливо, ссылаясь на людей и обстоятельства, которые были неизвестны Софи и надеясь при этом, что все и так понятно. Но Лайлек была не совсем такая, как другие дети.

- Ты знаешь это, - терпеливо говорила она, когда Софи расспрашивала ее и снова переходила к новостям, которые должна была рассказать: что война подходила к концу, что вот-вот должна начаться мирная конференция - парламент, на который должны прибыть все, кто может, чтобы принять решение и завершить затянувшийся печальный период времени.

Парламент, на котором все прибывшие встретятся лицом к лицу. Лицом к лицу - когда Лайлек сказала ей об этом, Софи почувствовала, как в голове у нее зашумело и перехватило дыхание, как будто Лайлек сообщила ей о ее собственной смерти или о чем-то трудно вообразимом.

- Ты тоже должна пойти, - сказала Лайлек. - Ты обязательно должна, потому что их слишком мало, война вот-вот закончится. Мы должны заключить договор, это нужно сделать для всех.

- Договор?

- Иначе все пропадет, - убеждала Лайлек. - Зима будет длиться вечно. Они могут сделать это, они могут, хотя это последнее, что в их силах.

- О нет, - воскликнула Софи, - нет, нет.

- Все в твоих руках, твердо, угрожающим голосом сказала Лайлек и теперь когда ее торжественное поручение было, наконец, выполнено, она широко раскинула руки.

- Хорошо? - спросила она совсем другим, счастливым голосом. - Ты пойдешь? Вы все пойдете?

Софи прижалась губами к ее холодным пальчикам. Лайлек - улыбающаяся, живая, была здесь в этой холодной, запыленной комнате... Вот это событие. Она почувствовала себя свободной и как будто невесомой. Если здесь кто-то и был привидением, так это она сама, но не ее дочь.

Ее дочь!

- Но как? - спросила она, немного помолчав, как мы пойдем туда?

Лайлек испуганно посмотрела на нее.

- А ты не знаешь?

- Когда-то я знала, - ответила Софи и снова слезы комком встали у нее в горле. - Однажды я подумала, что смогу найти, однажды... О-о-о, ну почему ты так долго ждала, не приходила! - Испытывая угрызения совести, Софи подумала, что в душе она похоронила все надежды на то, что Лайлек когда-нибудь будет сидеть здесь, с ней и говорить. Долгие годы она жила с ужасной мыслью о том, что Лайлек мертва или полностью изменилась. Несмотря на предсказания Тэси и Лили (хотя она подсчитала годы и даже по картам определила день), она запрещала себе верить в возвращение дочери. Для этого ей пришлось приложить огромные усилия и ей это дорого обошлось: она потеряла свою уверенность, даже не заметив этого, свою блестящую память и способность замечать удивительный мир, в котором она жила. Так она защищала себя - то, что произошло теперь, не могло ранить ее; так она могла проводить день за днем. Но так прошло слишком много лет, слишком много.

- Я не могу, - тихо сказала Софи. - Я не знаю. Я не знаю дороги.

- Ты должна, - сказала Лайлек.

- Нет, - ответила Софи, качая головой. - Нет, но даже если бы я могла, я бы испугалась.

Испуг! Это было самое худшее - боязнь уйти прочь из этого темного старого дома; она боялась этого так же, как привидений.

- Слишком долго, - сказала она еще раз, вытирая мокрый нос рукавом кардигана, - слишком долго.

- Но этот дом и есть дверь! - воскликнула Лайлек. - Каждый это знает. Он обозначен на всех их картах.

- Правда?

- Да, правда.

- А дальше?

Лайлек смотрела на нее непонимающим взглядом.

- Ну, - поторопила она.

- Прости меня, Лайлек, - сказала Софи, - ты видишь, что у меня была такая несчастливая жизнь...

- Да, да, я знаю, - воскликнула девочка. - А те карты? Где они?

- Там, - сказал Софи, указывая на ночной столик, где лежала деревянная шкатулочка. Лайлек потянулась, взяла и открыла ее одним движением.

- Почему у тебя была такая грустная жизнь? - спросила она, раскрывая веером карты.

- Почему? - откликнулась Софи. - Потому что у меня украли тебя...

- И всего-то. Это не имеет никакого значения.

- Не имеет значения? - засмеялась сквозь слезы Софи.

- Конечно, ведь это было только начало. - Она неуклюже тасовала большие карты своими маленькими ручками. - Разве ты этого не знала?

- Нет, нет. Я думала... Мне кажется, что я думала, что это конец.

- Ой, как глупо! Если бы меня не украли, я не получила бы такого образования, а если бы я не получила образования, то не смогла бы сейчас принести эти новости - все только начинается, правда; все было хорошо, ты не веришь?

Софи смотрела, как она тасовала карты, роняя их и снова вкладывая в колоду. Она попыталась представить, как жила Лайлек, и не смогла.

- Ты когда-нибудь скучала обо мне, Лайлек? - спросила она вдруг.

Занятая картами, Лайлек пожала одним плечом.

- Держи, - сказала девочка и передала колоду Софи. - Смотри.

Софи медленно взяла карты и на какое-то мгновение Лайлек показалось, что только сейчас она действительно увидела Софи.

- Софи, - позвала она, - не грусти. Все намного больше, чем ты думаешь.

Она взяла Софи за руку.

- Ой, там есть фонтан или водопад - я забыла, и там можно искупаться, но вода такая ледяная, хоть и чистая - и все это намного больше, чем ты думаешь.

Она слезла с кровати.

- А теперь спи, - сказала она. - А мне надо идти.

- Куда идти? Я не усну, Лайлек.

- Уснешь, - ответила Лайлек, - теперь ты сможешь уснуть, потому что я проснулась.

- О, - она медленно откинулась на подушки, которые Лайлек взбила и подложила ей под спину.

- Потому что, - сказала Лайлек с хитрой улыбкой, - потому что я украла твой сон, но теперь я проснулась и ты можешь уснуть.

Взволнованная Софи сжала карты.

- Куда ты пойдешь? - говорила она. - Там темно и холодно.

Лайлек снова вздрогнула, но опять повторила: "Спи". Она привстала на цыпочки у высокой кровати и, откинув светлые локоны с щеки Софи, нежно поцеловала ее. "Спи"

Она бесшумно прошла по комнате, открыла дверь и, бросив последний взгляд на мать, выскользнула в застывший холл. Дверь за ней закрылась.

Софи лежала, не сводя глаз с двери, у которой уже никого не было. Догорев, с шипением погасла третья свеча. Устраиваясь поудобнее среди подушек и одеял, Софи подумала, а скорее почувствовала, что Лайлек, по каким-то причинам, лгала ей; по каким-то причинам она вводила ее в заблуждение, но почему?

Спать.

Какие это причины? Эта мысль не выходила у нее из головы - почему?

               НЕ ВСЕ ЗАКОНЧЕНО

Позевывая, Оберон окинул взглядом корреспонденцию, которую Фред Сэвидж накануне доставил из города.

"Дорогая редакция "Мир вокруг нас", - писала какая-то женщина ярко-зелеными чернилами, - пишу, чтобы задать вам вопрос, который меня давно мучает. Если можно, я хотела бы знать, где находится дом, в котором живут Макрейнольдс и все остальные? должна сказать, что для меня очень важно знать это. Его точное местоположение. Я бы не побеспокоила вас, если бы имела хоть малейшее представление об этом. Пожалуйста, хотя бы намекните мне. Я не могу ни о чем думать. "В конце письма стояла подпись и постскриптум: "Обещаю никого не потревожить". Оберон посмотрел на обратный адрес и бросил письмо в корзину для мусора.

Он удивился, какого черта он проснулся так рано? Не для того же, чтобы читать газету. Он посмотрел на старые квадратные наручные часы Джорджа, лежащие на камине. Ах, да - нужно подоить коз. И так всю неделю.

Поглядывая через окно на падающий снежок, он надел высокие ботинки и натянул свитер. Позевывая, он надел шляпу и вышел, закрыв и заперев за собой двери складной спальни; пройдя через окно, он направился вниз по лестнице, спустился в холл, пролез через дырку в стене и оказался на ступеньках, ведущих на кухню Джорджа Мауса.

Войдя в кухню, он столкнулся с Джорджем.

- Ты не поверишь, - сказал Джордж.

Оберон остановился, как вкопанный, но Джордж больше ничего не сказал. У него был такой вид, как будто он встретился с привидением, Оберон сразу так подумал, хотя раньше он никогда не встречал людей, увидевших привидение. Джордж сам был похож на привидение, если только бывают привидения, которых переполняют эмоции и которые способны удивляться при виде людей.

- Что? - переспросил Оберон.

- Ты не поверишь. Ты ни за что не поверишь. - На Джордже были старые рваные носки и стеганый боксерский халат. Он взял Оберона за руку и потащил его через всю прихожую к двери в кухню.

- Что? Что случилось? - повторял Оберон.

У распахнутой двери Джордж снова повернулся к Оберону.

- Только я прошу тебя, ради бога, - убедительно прошептал он, - ни слова о том, что ты знаешь эту историю. Ту, что я рассказал тебе, ну ты знаешь, историю о, - он замялся и посмотрел на открытую дверь, - историю о Лайлек. Он прошептал это одними губами, глубоко взволнованный, испуганно замолчал. Потом он рывком открыл дверь.

- Посмотри, - сказал он. - Смотри, смотри, - как будто бы Оберон мог не увидеть, - мой ребенок.

За столом сидела девочка, болтая босыми ножками.

- Привет, Оберон, - сказала она, - какой ты большой.

Оберон нашел в себе силы посмотреть ей прямо в глаза и мысленным взором заглянул в тот уголок своей души, где хранился образ Лайлек.

- Лайлек, - сказал он.

- Это мой ребенок, Лайлек, - неустанно повторял Джордж.

- Но как это?

- Не спрашивай меня, как, - сказал Джордж.

- Это длинная история, - ответила Лайлек. - Самая длинная история из тех, которые я знаю.

- Вот, где мы встретились, - сказал Джордж.

- Парламент, - вмешалась Лайлек. - Я пришла, чтобы сказать вам об этом.

- Она пришла, чтобы сказать нам об этом.

- Ради всего святого, какой парламент, - удивился Оберон.

- Послушай, - вмешался Джордж, - не спрашивай меня. Я пойду и сварю кофе, и по-моему - кто-то стучится в дверь...

- Но почему, - не отступал Оберон, - почему она такая маленькая?

- Ты меня об этом спрашиваешь? Я только выглянул во двор, а там на снегу этот ребенок...

- Она должна быть намного старше.

- Она спала. Или что-то в этом роде... Откуда я знаю. Я только открыл дверь...

- Во все это так трудно поверить, - неуступчиво сказал Оберон.

Лайлек переводила взгляд с одного на другого, обхватив руками коленки, в ее улыбке можно было ясно прочитать любовь к отцу и лукавое сочувствие Оберону. Они оба перестали спорить и уставились на нее. Джордж подошел поближе. Взгляд Оберона был тревожным и в то же время удивленно-радостным, как будто он был создателем Лайлек.

- Молоко, - произнес он наконец, потирая руки. - Как насчет стакана молока? Ведь дети любят молоко, правда?

- Я - нет, - Лайлек рассмеялась, его заботливость рассмешила ее, - я не люблю.

Но Джордж уже суетился с кувшином, доставая из холодильника большой бидон козьего молока.

- Конечно, конечно, - приговаривал он, - нужно выпить молока.

- Лайлек, - спросил Оберон, - куда ты хочешь, чтобы мы пошли?

- Туда, где соберется парламент, - ответила девочка.

- Но где это? Почему? Что...

- Ой, Оберон, - нетерпеливо перебила его Лайлек, - вам все объяснят, когда вы придете туда. Вам нужно только придти.

- Объяснят?

Лайлек страдальчески подняла глаза.

- Ну пойдемте, - сказала она, - вам нужно поторопиться. Нельзя опоздать...

- Никто никуда сейчас не пойдет, - сказал Джордж, протягивая Лайлек молоко. Она удивленно посмотрела на него и отставила чашку. - Ты вернулась и это замечательно; я не знаю, откуда и как ты пришла, но ты здесь, с тобой все в порядке и мы останемся здесь.

- Но вы должны пойти, - она потянула его за рукав халата. - Вы должны, иначе...

- Что иначе? - переспросил Джордж.

- Иначе все будет не так, - мягко проговорила девочка. - Сказка, - добавила она совсем тихо.

- Ого, - воскликнул Джордж, - ого, сказка. Ладно.

Он стоял перед ней подбоченясь и скептически кивая, но не зная, что ответить.

Оберон наблюдал за ними, за отцом и дочерью, думая: это еще не все, еще не все закончено. Эта мысль не оставляла его с той самой минуты, как он вошел в кухню; вернее, он даже не думал, он наверняка знал это. Не все еще закончено. Он довольно долго прожил в маленькой складной спальне; за это время он обследовал каждый ее уголок, он знал ее, как свои пять пальцев и решил: все в порядке, здесь можно жить; вот стул у камина, и кровать для сна, и окно, чтобы можно было выглянуть на улицу; там все было просто и ясно. А теперь все выглядело так, как будто он наклонил зеркальный шкаф и перед ним оказалась не привычная кровать, наспех застланная старыми покрывалами, а корабль, несущийся по ветру на распущенных парусах, а внизу, на улице быстро мелькают и исчезают из вида деревья и дома.

Он в страхе захлопнул дверцу шкафа. У него уже было свое приключение в жизни. Он пошел по неизведанному пути и это не принесло ему ничего хорошего. Оберон встал и подошел к окну в своих старых ботинках. Недоенные козы блеяли в сарае.

- Нет, - сказал он, - я не пойду, Лайлек.

- Но ты даже не выслушал причины, - сказала Лайлек.

- Они меня не волнуют.

- Ведь речь идет о войне и мире! - воскликнула девочка.

- Меня это не волнует. - Он выпрямился. Ему будет все равно, даже если целый мир отправится туда, и вероятно, так оно и будет, но он уже не будет так глуп, чтобы позволить себе вновь окунуться в этот океан желаний; он уже, слава богу, выбрался из этого, он достиг спокойного берега. Никогда он не окунется туда снова, никогда.

- Оберон, - тихо позвала его Лайлек. - Сильви тоже там будет.

Никогда, никогда, никогда.

- Сильви? - переспросил Джордж.

- Сильви, - подтвердила Лайлек.

И так как наступило молчание, которое никто не хотел нарушать, Лайлек сказала: "Она просила меня передать вам..."

- Она не могла этого сделать! - сказал Оберон, поворачиваясь к ней. - Она не просила, это ложь! Нет, я не знаю, зачем ты хочешь одурачить нас, я не знаю, зачем ты пришла, но ты больше не скажешь ни слова, поняла, поняла? Ни слова лжи, только правду! Для тебя это не имеет значения! Нет, нет, ты такая же противная, как и они, как и та Лайлек, которую взорвал Джордж, та, ненастоящая, поддельная. Ты ничем не отличаешься от них!

- Ну, это уж слишком, - сказал Джордж, поднимая округлившиеся глаза.

- Взорвал? - спросила Лайлек, посмотрев на Джорджа.

- Это была не моя вина, - сказал Джордж, яростно глядя на Оберона.

- Так вот, значит, что с ней случилось, - задумчиво проговорила Лайлек.

Она рассмеялась.

- О, они обезумели, когда пепел осел. Ей было несколько сотен лет и она была, последним, чем они располагали.

Она вылезла из-за стола, одернув голубое платьице.

- Мне нужно идти, - сказала она, направившись к двери.

- Нет, - воскликнул Оберон. - Подожди.

- Идти! Нет, - Джордж схватил ее за руку.

- Нужно еще так много сделать, - возразила им Лайлек, - а здесь уже все ясно, поэтому... Ой, чуть не забыла. ВАШ путь будет проходить в основном через лес, поэтому вам нужен проводник. Кто-нибудь из тех, кто знает лес и сможет вас проводить. Приготовьте плату для перевозчика, оденьтесь потеплее. Дверей много, не запутайтесь. Не задерживайтесь, иначе опоздаете на банкет! - она была уже у двери, но внезапно повернулась и стремительно подбежала к Джорджу. Она обняла его за шею своими маленькими ручками и поцеловала в худые щеки, а потом так же быстро выскользнула из его объятий.

- Будет очень весело, - сказала она, бросив на них взгляд, улыбнувшись озорной улыбкой, и исчезла.

Они слышали, как ее босые ножки протопали по старому линолеуму, но не услышали стука входной двери.

Джордж снял с вешалки свой рабочий халат, плащ, натянул их, а потом надел ботинки; он направился к двери, но пока он дошел до нее, он казалось, забыл, зачем идет и почему он так торопится. Он огляделся вокруг, но так и не вспомнив, вернулся к столу и снова сел. Оберон медленно опустился на стул напротив него и они долго сидели молча, иногда поглядывая друг на друга невидящим взглядом.

Да, еще оставалось путешествие, в которое им предлагала отправиться Лайлек.

- Ладно, - нарушил молчание Джордж. - Ну, что? - он посмотрел на Оберона, но тот молчал.

- Нет, - сказал он наконец.

- Но она сказала, - промолвил Джордж и замолчал, но никто из них точно не мог повторить, что она сказала; они не могли забыть ее слов, но не могли и точно вспомнить их.

- Сильви, - сказал Оберон.

- Проводник, - добавил Джордж, потирая пальцы.

В холле послышались шаги.

- Проводник, - снова сказал Джордж. - Она сказала, что нам потребуется проводник.

Они одновременно посмотрели на дверь, которая как раз в этот момент распахнулась. В грубых ботинках вошел Фред Сэвидж, сел за стол и принялся за свой завтрак.

- Проводник? - повторил он. - Кто-то, кто отведет куда-то?

               ДАМА С СУМОЧКОЙ ИЗ КРОКОДИЛОВОЙ КОЖИ

- Это ее? - спросила Софи, отодвинув тяжелые шторы, чтобы получше разглядеть.

- Наверное, - ответила Алис.

Не так уж часто свет автомобильных фар освещал въездные ворота, чтобы принадлежать кому-то еще. Длинный, приземистый автомобиль, казавшийся черным в сумерках угасшего дня, освещал дом своими бриллиантовыми глазами, подъезжая по изрытой колее; автомобиль завернул к парадному крыльцу, фары погасли, но мотор еще издавал нетерпеливое урчание. Наконец, все смолкло.

- Это Джордж? - спросила Софи. - Или Оберон?

- Я не вижу их. Это не может быть никто, кроме нее.

- О, дорогая.

- Хорошо, - сказала Алис. - По крайней мере это ее автомобиль.

Они отошли от окна, чтобы рассмотреть лица прибывших, когда они будут проходить сквозь двойные стеклянные двери.

- Она здесь, - сказала Алис, - скоро начнем.

Заглушив мотор, Ариэль Хоксквилл некоторое время посидела в машине, вслушиваясь в тишину. Затем она наклонилась к соседнему сиденью и взяла сумочку из крокодиловой кожи на длинной ручке. Выйдя из машины, она глубоко вздохнула вечерний воздух и подумала: весна.

Она во второй раз приезжала в Эджвуд по изрытой, ухабистой колее разбитой дороги. Она подумала, что могла бы объехать это место стороной, но ее как будто притягивали эти размытые дождями дороги, на которые она свернула с автобана. Письмо, полученное от Софи, было довольно странным, но настойчивым; она надеялась, что оно достаточно убедительно, чтобы оправдать поездку и ее отсутствие в правительстве в такое критическое время (Хоксквил настояла на том, чтобы ее кузины никогда не писали ей в столицу, так как знала, что вся ее корреспонденция просматривается).

- Привет, Софи, - сказала она, когда две высокие фигуры сестер показались на крыльце. Ее лицо было неприветливо. - Привет, Алис.

- Здравствуй, - ответила Алис. - А где Оберон? А где Джордж? Мы просили...

Хоксквилл поднялась по ступенькам.

- Я ходила по этому адресу, - сказала она, - и долго стучала. Место выглядит заброшенным...

- Там всегда так, - вмешалась Софи.

- ... мне никто не ответил; мне показалось, что кто-то подошел к двери. Я окликнула их по именам. Кто-то с акцентом ответил, что они уже ушли.

- Ушли? - удивилась Софи.

- Да, ушли. Я спросила куда и надолго ли, но мне никто не ответил. Я не могла так долго стоять.

- Ты не отважилась? - спросила Алис.

- Может быть, мы войдем в дом? - вместо ответа сказала Хоксквилл. - Сегодня чудный вечер, но довольно сыро. Ее двоюродные сестры, как и предполагала Хоксквилл не знали и даже не представляли себе, что они подвергаются реальной опасности, связавшись с нею. Этот дом притягивал к себе страстные желания, но они ничего не знали об этом, хотя это время приближалось. Хоксквилл подумала, что не стоит волновать их раньше времени.

В холле не было света, кроме небольшой свечи, тусклый свет которой отбрасывал длинные тени. Хоксквилл проследовала за своими кузинами вниз, потом вдоль по коридору внутрь дома и вскоре они очутились в двух больших комнатах, где горел камин и был включен свет и множество лиц смотрело на нее с любопытством и интересом.

- Это наша двоюродная сестра, - сказала им Дэйли Алис. - Она очень редко у нас бывает, ее зовут Ариэль. А это наша семья, - сказала она, обращаясь к Ариэль, - ты их знаешь и других тоже знаешь.

- По-моему, все здесь, все, кто смогли прийти. Пойду позову Смоки.

Софи вышла в соседнюю комнату, которая некогда была музыкальным салоном и где светила мягким светом настольная лампа с медными подсвечниками и зеленым абажуром, где лежали карты. Когда Ариэль Хоксквилл увидела их, она почувствовала, как ее сердце подскочило в груди. Ариэль в тот момент точно знала, что ее судьба была в этих картах - эти карты были ее судьбой.

- Здравствуйте, - Ариэль дружелюбно кивнула собравшимся. Она села на стул с высокой прямой спинкой между очень-очень старой дамой с горящими глазами и двумя близнецами - мальчиком и девочкой, которые пристроились вместе на одном стуле.

- А как это ты стала их кузиной, - спросила ее Маргарет Джунипер.

- Конечно, я не совсем их кузина, - ответила Хоксквилл, - насколько мне известно. Женившись в последний раз, отец сына Виолетты Дринквотер Оберона, стал мне дедушкой.

- А-а-а, - протянула Маргарет, - это очень похоже на эту семью. Хоксквилл почувствовала на себе взгляды остальных и улыбнулась двум детям, сидящим на одном стуле. Они смотрели на нее с неприкрытым интересом. Хоксквилл предположила, что они не часто видят здесь посторонних людей, но дело было в другом: Бад и Блоссом с удивлением и трепетом рассматривали загадочную и страшноватую женщину, о которой они так часто пели в песнях - даму с сумочкой из крокодиловой кожи.

               ЕЩЕ НЕ УКРАДЕНА

Алис быстро прошла по дому, не обращая внимания на темные лестницы; она передвигалась с ловкостью слепого.

- Смоки! - позвала она, остановившись у ступенек узкой витой лестницы, ведущей в планетарий. Ей никто не отозвался, но наверху загорелся свет.

- Смоки?

Ей не хотелось подниматься - маленькие ступеньки, маленькая аркообразная дверь, старый купол с оборудованием и машинами, где было совсем мало места - все это отбило бы всякое желание у такого крупного человека, каким была она.

- Все собрались, - снова крикнула она. - Мы можем начинать.

Сдерживая себя, она подождала еще немного. На немытом полу явно были видны следы сырости; бурые пятна расползались по всей стене.

- Хорошо, - откликнулся наконец Смоки, но она не услышала ни одного движения.

- Джордж и Оберон не пришли, - сказала Алис. - Они ушли.

Она подождала еще немного и, не услышав звуков, говорящих о том, что Смоки собирается спускаться, начала подниматься по лестнице и дойдя до верха, просунула голову в дверь.

Смоки сидел на маленьком стульчике, как проситель или кающийся перед своим божеством и не сводил глаз с механизма, заключенного в черном стальном ящике. Алис почувствовала некоторый стыд от того, что она вторглась в его владение и увидела Смоки таким беззащитным.

- Сейчас, - снова повторил Смоки и встал, но только для того, чтобы взять небольшой стальной шарик, размером с крокетный мяч с подставки позади ящика. Он поместил его на одном конце рычага, соединенного с другими рычажками, замаскированными в ящике. Под тяжестью шарика рычаг наклонился. Как только он начал движение, остальные рычаги тоже задвигались; очередной рычаг выдвинулся, лязгая и требуя следующего шарика.

- Видишь, как он работает? - грустно сказал Смоки.

- Нет, - отозвалась Алис.

- Это несбалансированное колесо. Вот видишь, эти соединенные между собой рычаги поддерживают равновесие на этой стороне; но как только они переворачиваются на другую сторону, ничего не получается и рычаг повисает вдоль колеса. Вот так. Та часть колеса, где рычаги закреплены, всегда будет тяжелее, рычаги всегда будут перевешивать; когда кладешь шарик в углубление, колесо начинает вращаться и вдвигается следующий рычаг. Шарик падает в углубление этого рычага и заставляет его двигаться вниз и по кругу и так все время.

- Ох, - он рассказывал это с обреченным видом, как будто это была какая-то старая - старая сказка или урок по грамматике, который ему уже надоело повторять. Алис показалось, что он даже не обедал.

- Замечательно, - яростно прошипела Алис. Смоки, заложив руки за спину, мрачно смотрел на неподвижное колесо.

- В жизни не видел ничего более глупого, - сказал он.

- Неужели?

- Этот парень - Клауд, должно быть, был или самым глупым изобретателем, или настоящим гением, который когда-либо...

Смоки не закончил свою мысль и опустил голову.

- Знаешь, Алис, эта штука никогда не работала. Она и не будет работать.

Она осторожно прошла между стульями и промасленными инструментами и взяла его за руку.

- Смоки, - раздельно произнесла она, - все собрались внизу. Приехала Ариэль Хоксквилл.

Он посмотрел на нее и грустно рассмеялся, а потом его лицо исказила гримаса и он быстро приложил руку к груди.

- Ну, - сказала Алис, - тебе нужно чего-нибудь поесть.

- Не думаю, что это будет мне полезно, - отозвался Смоки. Не думаю.

- Пошли, - решительно сказала Алис. - Готова поспорить, что ты все равно справишься с этим. Может быть, можно спросить Ариэль.

Она нежно прикоснулась губами к его бровям и нагнувшись прошла через дверь, ведя его за собой, а потом спустилась по лестнице, чувствуя некоторое облегчение.

- Алис, - позвал Смоки, идя за ней, - это то самое? Я имею в виду, сегодня вечером. То самое?

- Что именно?

- Ну, то самое, понимаешь?

Она молчала все время, пока они проходили по холлу и спускались по лестнице на второй этаж. Она держала Смоки за руку, обдумывая ответ; больше не было причин скрывать, они оба знали слишком много, поэтому она сказала: "Думаю да. Тише". Прижатая к груди рука Смоки начала неметь, он застонал и остановился. Они были на лестнице, на самом ее верху. Внизу он мог видеть освещенную гостиную и слышать голоса. А потом голоса стали глуше и наступила тишина.

Конец. Если это был конец, значит он проиграл; он безнадежно отстал, ему предстояло выполнить работу, о которой он даже и не думал. Он проиграл.

Ему показалось, что в груди у него образовалась огромная дыра, которая была больше, чем он сам. По ее краям скапливалась боль и Смоки знал, что через мгновение, которому не было конца, боль ринется внутрь и заполнит все отверстие. В этот момент он не чувствовал ничего, ничего, кроме ужасного предчувствия в своем опустошенном сердце. Предчувствие было черным, а зарождающееся открытие - белым. Смоки остановился и замер на месте, стараясь не паниковать из-за того, что не мог вздохнуть. В отверстии, которое в нем образовалось, не было воздуха. Он мог только, как сторонний наблюдатель, ждать, чем закончится сражение между Предчувствием и Открытием, да еще слушать, как гудит у него в ушах; казалось, что низкие голоса звучат в нем, говоря: "Теперь ты видишь, тебя не просили смотреть, ты никогда не ожидал увидеть это здесь, на этой лестнице, в темноте, сейчас". И в этот миг все прошло; его сердце издало два медленных глухих удара, а потом забилось быстро и тревожно, как будто за ним кто-то гнался и его снова заполнила знакомая боль, но не такая сильная. Он уже мог дышать.

- Ой, ой, - он услышал голос Алис, увидел, как она схватилась за свою грудь, сочувствуя ему и почувствовал, как она сжала его левую руку.

- Прошло?

- Почти.

Боль спустилась по его левой руке к пальцу, на котором он всегда носил кольцо; сейчас кольца не было, он еле снял его недавно; он носил кольцо так долго, что его невозможно было снять без усилий.

- Все, все, - приговаривал он, все нормально.

- Ох, Смоки, - проговорила Алис, - правда, все хорошо?

- Отпустило, - сказал Смоки. Он медленно пошел вниз по лестнице в освещенную гостиную. Алис поддерживала его, но он не чувствовал слабости; он даже не чувствовал себя больным Старые медицинские энциклопедии доктора Фиша и доктора Дринквотера по этому поводу говорили, что он страдал не от болезни, а от условий жизни, несовместимых с длительностью жизни.

Условия - это то, с чем приходится считаться. Тогда почему у него появилось предчувствие, которое никогда не приходило, когда он был здоров, и которое он не мог даже запомнить? "Да, - говорил старый Фиш, - предчувствие смерти вполне естественно и при ангине, об этом не стоит беспокоиться".

- Это очень плохо, - сказала Алис.

- Ладно, - отозвался Смоки, смеясь и задыхаясь. - Я бы предпочел, чтобы этого больше не случилось, да.

- Может быть, это в последний раз, - сказала Алис.

Они спустились по лестнице, поддерживая друг друга и вошли в гостиную, где их ожидали остальные.

- А вот и мы, - сказала Алис, - вот Смоки.

- Привет, привет, - сказал Смоки. Софи посмотрела на него из-за стола, за которым сидела, а его дочери оторвались от своего рукоделия, и он увидел, как его боль отразилась на их лицах. Его палец еще подрагивал, но кольцо было на месте, оно еще не было украдено.

Обстоятельства... Интересно, а они когда-нибудь испытывали такую боль, как он?

- Хорошо, - сказала Софи. - Начнем.

Она обвела взглядом лица людей, внимательно смотревших на нее - Дринквотеров и Барнейблов, Флауэрсов, Стоунсов - ее двоюродных братьев и сестер, соседей, родственников.

- Так, - сказала Софи еще раз и добавила. - У меня гость.

               Этар, "Птичий парламент".

Собрать здесь в этот вечер соседей и родственников оказалось легче, чем думала Софи, хотя решение об этом далось ей нелегко, так же нелегко было решить, что сказать им. Молчание, которое длилось так долго было нарушено. Молчание было таким долгим, что в Эджвуде даже не помнили, из-за чего и когда оно началось. Подготовка заняла последние месяцы зимы, потом нужно было отправить вызовы в удаленные друг от друга домики и коттеджи, назначить удобный для всех день.

               ЭТО ДАЛЕКО?

Собрались почти все, хотя многие были захвачены врасплох, когда получили приглашение; у всех был такой вид, как будто они давно ждали этого вызова. И вот, наконец, он пришел, хотя многие до конца не осознавали этого, пока не собрались все вместе.

Когда юная посетительница Маргарет Джунипер прошла через все пять городов, соединенных в свое время Джеффом Джунипером пятиконечной звездой, чтобы показать Смоки Барнейблу дорогу в Эджвуд, многие домовладельцы очнулись, почувствовав, как кто-то или что-то прошло мимо них и ими овладело счастливое чувство, что их жизнь не закончится, как они думали раньше. Они чувствовали, что давнее обещание каким-то образом выполнено и что-то очень значительное должно произойти. Это всего лишь весна, говорили они себе по утрам, идет весна - только и всего; мир вокруг остался прежним и нечему удивляться. Но когда рассказ Маргарет стал передаваться из дома в дом, обрастая, как водится, подробностями, начались догадки и предположения, и когда их собрали здесь, они уже ничему не удивлялись, вернее они удивлялись тому, что они ничему не удивляются.

Это все произошло с ними, со всеми этими семьями, к которым имел отношение Август, которых учил Оберон, а потом Смоки, которых навещала Софи во время своих бесконечных посещений, как старая дева. В конце концов, настало время, спустя почти сто лет, и их потомки поселились здесь, потому что они знали Сказку или тех, кто ее рассказывал; одни из них были студентами, другие учениками. Все они ощущали себя причастными к тайне. И хотя трудные времена заставили многих из них заняться каким-нибудь ремеслом, о чем не могли и помыслить их предки, все-таки у них были свои истории, истории, которые нигде в мире больше не рассказывали. А потом они все заснули, как дети в старых сказках. Большой дом всегда был их владением и местом, где они могли посплетничать или удивить его обитателей, своим хорошим знанием его истории. Они наслаждались этим за столом у своих каминов, у них не было других развлечений в те мрачные дни, они ничего не забывали. Когда они получили вызов Софи, то отложили свои инструменты, сняли свои фартуки, спровадили своих детей, забросили старые машины; они прибыли в Эджвуд и услышали о возвращении потерянного ребенка и настоятельную просьбу о путешествии, которое нужно совершить.

- Вот дверь, - сказала Софи, дотрагиваясь до одной из карт, лежавших перед ней, - а вот дом. А вот собака, которая стоит перед дверью.

В комнате было тихо.

- А дальше река или что-то вроде этого...

- Говори погромче, дорогая, - сказала Момди, которая сидела рядом с ней, а то не всем будет слышно.

- Вот река, - снова повторила, почти прокричала, Софи и покраснела.

В темноте спальни, когда перед ней была настоящая Лайлек, все казалось не то, чтобы легким, но совершенно ясным; итог был ей совершенно ясен, но что касается способов, как его подвести, тут она испытала затруднение.

- Через мост нужно перейти любым путем, на другой стороне нас ждет старик, который знает дорогу.

- Дорогу куда? - робко отважился кто-то спросить за ее спиной. Она подумала, что это была Берд.

- Туда, - ответил ей кто-то, - ты что, не слушала?

- Туда, где они все собрались, - сказала Софи. - Туда, где будет парламент.

- Да? - снова зазвучал первый голос. - А я думала, что парламент здесь.

- Нет, - возразила Софи. - Там.

Снова воцарилось молчание и Софи попыталась вспомнить, что еще она знает.

- А это далеко, Софи? - спросила Маргарет Джунипер. Некоторые из нас не смогут идти далеко.

- Я не знаю, - ответила Софи. - Думаю, что это не должно быть далеко; я только помню, что иногда это казалось далеко, а иногда совсем близко; но думаю, что это не может быть слишком далеко, в общем я точно не знаю.

Все ждали, а Софи все вглядывалась в карты, перебирая и перекладывая их. Что, если это окажется слишком далеко?

- А это красиво? - тихо спросила Блоссом и сама себе ответила, - это должно быть очень красиво.

Бад за ее спиной возразил сестре: "Нет. Это опасно. И страшно. Придется сражаться. Это война, правда, тетя Софи?"

Ариэль Хоксквилл посмотрела на детей, а потом на Софи.

- Это так, Софи? - спросила она. - Это действительно война?

Софи подняла глаза и развела руками.

- Я не знаю. Думаю, что это война - так сказала Лайлек. Ты и сама это говорила, - укоризненно обратилась она к Ариэль. - Я не знаю! Не знаю!

Она встала и повернулась, чтобы всех видеть.

- Все, что я знаю - это то, что нам нужно идти, мы должны идти и помочь им. Если мы этого не сделаем, никого из них не останется. Они погибнут, я знаю это. Или они уйдут, уйдут так далеко, что это все равно будет равносильно смерти - и все это из-за нас. Вы только представьте, что будет, если их не останется!

Собравшиеся задумались или попытались сделать это, каждый пришел к своему собственному заключению или вообще ничего для себя не мог решить.

- Я не знаю, где это, - продолжала Софи, - как нам добраться туда, что мы можем сделать, чтобы помочь, и почему именно мы должны сделать это. Но я знаю, что мы должны, нам следует попытаться! Даже не имеет значения, хотим мы этого или нет, потому что нас не было бы здесь, если бы не они. Я знаю, что это так! Не пойти туда - это все равно, что родиться, вырасти, жениться, родить детей, а потом вдруг сказать: нет, я начинаю все заново. Вы понимаете меня? То же самое и с ними. Мы не сможем отказаться пока мы те, кто мы есть.

Она обвела глазами всех собравшихся. Софи так жалела, что здесь нет тетушки Клауд - та могла бы запросто все объяснить и никто бы не стал спорить с ней. Дэйли Алис, подперев голову рукой, смотрела на нее с улыбкой; дочери Алис спокойно занимались своим рукоделием, как будто все, что сказала Софи было ясно, как белый день, хотя самой Софи казалось что она говорит сущий вздор. Ее мать согласно кивала, но похоже она кое-что не дослышала. Лица ее кузенов и кузин были умными и глуповатыми, светлыми и мрачными, эмоциональными и неподвижными.

- Я сказала вам, все, что могла, - беспомощно произнесла Софи. - Это все, что сказала Лайлек; что их пятьдесят две, и что это будет в середине лета, и что есть дверь, которая существовала всегда; и я сказала вам все, что увидела в картах - и о собаке, и о реке, и обо всем остальном. А теперь мы все должны подумать, что делать дальше.

Все задумались; некоторые не особенно себя утруждали мыслями, многие, потирали брови кончиками пальцев, высказывая свои предположения;

- Может быть это будет легко, - раздраженно сказала Софи, - это вполне возможно. Только протянуть руку! А может быть, это будет очень трудно. Может быть, это будет не единственный путь для всех - но этот путь есть, он существует, он должен быть. Вы должны подумать об этом, каждый из вас, вы должны его представить.

Они и пытались, ерзая на своих стульях и скрещивая ноги; они гадали, где это может быть - на севере, на юге, на востоке или на западе; они думали, как они туда доберутся и есть ли туда какая-нибудь дорога, а если есть, то хорошо ли ее видно; и в тишине своих мыслей они все услышали звук, который не слышали еще в этом году - где-то пискнула птаха, неожиданно подсказав всем одно слово.

- Ладно, - сказала Софи, садясь на свое место. Она снова разложила карты, хотя ей больше нечего было сказать. - Как бы то ни было, мы будем двигаться шаг за шагом. Нам всем есть, о чем подумать. Мы встретимся в следующий раз и посмотрим. Я не могу придумать ничего другого.

- Но Софи, - сказала вдруг Тэси. Отложив свое шитье, - если дом - это дверь...

- И если мы в нем находимся... - поднялась со своего места Лили

- Значит, - продолжала Люси, - мы уже путешествуем?

Софи посмотрела на них. То, что они сказали, выражало общее мнение.

- Я не знаю, - ответила она.

- Софи, - сказал Смоки со своего места у двери, где он так и простоял все время, он так и не сказал ни слова за все собрание, - можно спросить тебя кое о чем?

- Конечно.

- Как мы вернемся обратно?

Ответ был в ее молчании, это было то, чего он ожидал, то, о чем думал каждый из присутствующих. В комнате повисла тишина, которую никто не решился прервать; она наклонила голову. Все понимали, что она хотела сказать, все знали, о чем она не решалась спросить.

Софи думала, что они все - одна семья и если они пришли, значит они все просчитали, вот и все. Она открыла рот, чтобы спросить: "Вы придете?", но что-то в их лицах заставило ее сконфузиться; она не могла их не в чем обвинить.

- Ладно, - сказала Софи и в ее глазах заблестели слезы. - Я понимаю, что это конец.

Блоссом вскочила со своего стула.

- Я знаю, - закричала она, - нам всем нужно взяться за руки и образовать круг, чтобы стать сильнее и сказать: "Мы сделаем это!" Ладно?!

Она огляделась. Вокруг раздался сдержанный смех, кто-то недовольно заворчал, а ее мать взяла девочку за руку и сказала, что может быть, кто-то не хочет этого делать, но Блоссом, схватив за руку своего брата, стала тянуть своих кузенов, тетушек и дядюшек, заставляя их подойти друг к другу и взяться за руки; она избегала только дамы с сумочкой из крокодиловой кожи. А потом она решила, что круг будет крепче, если они все скрестят руки и сделают круг немного меньше, тогда если круг разорвется в одном месте, его тут же можно будет вновь соединить.

- Ну почему меня никто не слушает, - пожаловалась она Софи, но та не слышала ее, думая, что могло произойти с ней, такой храброй, что она не могла догадаться об этом. Момди, которая ни расслышала, что предлагает Блоссом, встала и сказала: "На кухне есть чай, кофе и сэндвичи" - и круг начал распадаться; заскрипели стулья, все задвигались; все направились на кухню, тихо переговариваясь.

               ТОЛЬКО ПРИТВОРСТВО

- Кофе выглядит аппетитно, - сказала Хоксквилл, обращаясь к старой даме, сидевшей рядом с ней.

- Да, согласилась Маргарет Джунипер. - Только знаете, я думаю, что не стоило так беспокоиться.

- Позволите мне предложить вам чашечку? - спросила Хоксквилл.

- Вы очень добры, - со вздохом облегчения ответила Мадж. Ей стоило немало усилий прийти сюда и теперь она была рада, что сможет, наконец, вытянуть ноги, прислонившись к спинке стула.

Хоксквилл пошла за чашками, но остановилась у столика, где сидела Софи, подперев щеку рукой, и смотрела в карты не то с огорчением, не то с удивлением.

- А что, если это окажется слишком далеко, - сказала Софи. Она посмотрела на Хоксквилл и в ее глазах промелькнул внезапный страх. - А что, если я ошибаюсь?

- Не думаю, - ответила ей Хоксквилл. - Я была уверена, как только поняла, что ты имеешь в виду. Я знаю, что это очень странно, но нет причины считать себя неправой. - Она дотронулась до плеча Софи. - Я ведь только говорю, что наверное, это не так уж и странно.

- Лайлек, - сказала Софи.

- Вот это странно, - покачала головой Хоксквилл. - Да.

- Ариэль, - снова сказала Софи, - взгляни. Может быть, ты увидишь что-нибудь. Хотя бы, с чего нам начать...

- Нет, Хоксквилл отвернулась. - Нет, мне не следует дотрагиваться до них. Нет. Они теперь слишком много значат.

- Но я не знаю. - Софи беспорядочно разложила карты по кругу. - Я думаю, мне кажется, что я дошла почти до конца. Что же они хотят сказать?! Может быть, это касается только меня. Я ничего больше в них не вижу.

Она встала и медленно отошла в сторону.

- Лайлек говорила, что был какой-то путеводитель. Но я не знаю. Я думаю, что она притворялась.

- Притворялась? - Хоксквилл подошла к Софи.

- Ну, чтобы поддержать наш интерес. Поддержать надежду.

Хоксквилл оглянулась на остальных. Они были крепко связаны друг с другом, это было вроде круга, который пыталась сделать Блоссом. Всему конец. Она быстро отвернулась и успокаивающе кивнула старой женщине, рядом с которой только что сидела, но та похоже не заметила этого.

Маргарет Джунипер действительно не видела ее. Она полностью погрузилась в мысли о том, как она дойдет до этого места, и что она должна будет взять с собой, и как ей экономнее расходовать свои силы, чтобы дойти до конца.

Она знала то место, о котором говорила Софи. Со временем память Маргарет становилась слабее, она уже не сохраняла события последнего времени, она не могла запомнить отдельные моменты жизни - ее чересчур длинной жизни. Но она очень хорошо знала то место, куда ей предстояло пойти. Это было то самое место, куда еще вчера, а может быть, это было лет восемьдесят назад, убежал Август Дринквотер, и где она еще оставалась, когда он ушел. Это было то место, куда уходят все надежды молодых людей, когда они взрослеют.

Она подумала о середине лета - назначенном дне - и стала подсчитывать оставшиеся дни и недели, но потом она забыла, с какого времени года она начала отсчет и оставила это занятие.

               КУДА ИДТИ

В столовой Хоксквилл подошла к Смоки, который, бездельничая, слонялся из угла в угол и казался потерянным в своем собственном доме.

- Как вы восприняли все это, мистер Барнейбл? - обратилась она к нему.

- Гм, - ему понадобилось некоторое время, чтобы отыскать ее взглядом, - я ничего в этом не понимаю. - Он пожал плечами и отвернулся.

- А как ваш планетарий, - снова спросила Хоксквилл, понимая, что не следует больше говорить с ним на эту тему. - Вам удалось привести его в рабочее состояние?

Это тоже был сложный вопрос для Смоки и он вздохнул.

- Не работает. Все подготовлено и вроде все в порядке, но телескоп не работает.

- А в чем дело?

Он засунул руки в карманы.

- Дело в том, - начал он, - что эта окружность...

- Вы имеете в виду эти сферические окружности, - перебила его Хоксквилл.

- Нет, я не это хотел сказать. Я хотел сказать, что ее движение по кругу зависит от нее самой. Вы понимаете? Вечный двигатель. Это вечный двигатель - хотите верьте - хотите нет. Вот чего я не могу понять, - говорил Смоки, приходя в волнение все больше по мере своих рассуждений, - так это как Генри Клауд или Гарви могли додуматься до такой бредовой идеи. Вечный двигатель. Да ведь все знают...

Он замолчал и посмотрел на Хоксквилл.

- Да, кстати, а как ваша работа? А как работает ваш планетарий?

- Ну, - замялась Хоксквилл, ставя две чашки кофе, который она принесла на подносе, - я думаю, совсем не так, как ваш. Через мой телескоп можно рассмотреть небо - вот и все. Это намного проще...

- И все-таки как? - настаивал Смоки. - Хотя бы намекните мне.

Он улыбнулся и, глядя на него, Хоксквилл подумала, что ему не часто приходилось улыбаться за последнее время. Она всегда удивлялась, как он оказался в этой семье.

- Я могу сказать вам, - ответила Хоксквилл. - Как бы там ни было, у меня сложилось впечатление, что он сконструирован так, что заставляет сам себя двигаться.

- Сам? - с сомнением переспросил Смоки.

- Хотя это и звучит неправдоподобно, - ответила Хоксквилл. - Может быть, у меня очень старые модели небесных светил, а у вас новые.

Смоки пристально смотрел на нее.

- Механизмы выглядят готовыми к работе. Но им нужен толчок.

- Ну, если все правильно установить... Я имею в виду, стоит только звездам начать двигаться и их уже не остановить, не так ли? Никогда.

В глазах Смоки появился странный блеск, Хоксквилл даже показалось, что она увидела боль в его глазах. Ей следовало замолчать. Она собрал чашки на поднос, а когда Смоки протянул руку, чтобы остановить ее, она сунула ему поднос и исчезла. Она чувствовала, что его следующий вопрос будет из числа тех, на которые она не сможет ответить, не нарушая старой клятвы. И все же она хотела помочь ему. В силу ряда причин она чувствовала, что ей нужен здесь союзник. Стоя в замешательстве перед множеством дверей (она пропустила нужный поворот в коридоре, уходя из столовой), она заметила, как Смоки торопливо поднимался по лестнице и понадеялась, что его старания увенчаются успехом.

Однако, куда ей идти? Она осмотрелась, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, держа в руке остывающий кофе. Где-то послышались голоса.

Поворот, вот место, откуда можно одновременно видеть множество путей; перспектива. В ее памяти не было другого такого особняка, в котором было бы столько же коридоров, сколько мест, которые одновременно являлись двумя разными местами, как было в этом доме. Она чувствовала, как ее притягивает этот дом с большим количеством комнат с высокими потолками. Она чувствовала себя так, как будто это действительно был дом ее памяти, а если это действительно было так, значит все ее заключения теперь пойдут совсем по другому пути, совсем-совсем по-другому.

Она провела этот вечер среди них, улыбаясь, вежливо выслушивая их разговоры, она ощущала себя так, будто случайно оказалась в чужой религиозной общине и хочет остаться в стороне от взглядов и эмоций, которых она разделяла. Но этот дом окружал их, а заодно и ее - огромный, степенный, уверенный и беспокойный; казалось, что дом говорил, что все не так, совсем не так. Дом говорил, что это были вовсе не они - не Дринквотеры и не Барнейблы и не все остальные - те, которым все казалось так просто. Она думала, что необыкновенные карты, на которых они гадали, достались им случайно. Но дом не верил в случайности; дом говорил ей, что она снова ошиблась, но теперь уже в последний раз.

Неожиданно для себя она услышала голос Дэйли Алис, которая звала ее. Она услышала, как тихонько звякнули на блюдцах кофейные чашки. Она взяла себя в руки, набралась храбрости и вышла из уголка, где сидела, погрузившись в раздумья.

- Ты останешься переночевать, правда, Ариэль? - спросила Алис. - Комната для гостей приготовлена и...

- Нет, - сказала Хоксквилл и подошла к Маргарет, которая так и сидела на своем стуле, чтобы передать ей чашечку кофе. Старушка машинально взяла чашку и Хоксквилл показалось, что она плачет или плакала, хотя может быть, у нее просто слезились глаза.

- Нет, спасибо, вы очень добры, но мне нужно ехать. Мне нужно успеть на поезд. Я уже должна была бы ехать на поезде, но решила сначала заглянуть сюда.

- А ты не могла бы...

- Нет, - не дослушала Хоксквилл. - Это поезд президента. Не такая уж я принцесса, чтобы меня ждали. Президент совершает одну из своих поездок. Я не знаю, с чего это он так беспокоится. Он то совсем не ездит, то вдруг отправляется ни с того, ни с сего.

Гости расходились, надевая свои тяжелые пальто и шляпы, надвигая их на глаза. Многие задерживались, чтобы переброситься парой слов с Софи; Хоксквилл заметила, что один старик тоже плакал, когда говорил с ней, а Софи обняла его.

- Сейчас все уйдут? - спросила она Алис.

- Думаю, да, - ответила та. - Во всяком случае, большинство. Скоро увидим, не так ли?

Взгляд ее ясных карих глаз заставил Хоксквилл отвернуться, она боялась, что тоже заплачет.

- Моя сумочка, - сказала она, - я только возьму ее и пойду. Я должна идти. Должна.

Гостиная, где все встречались, теперь опустела; только фигура старой женщины смутно выделялась в полумраке; женщина маленькими глоточками пила кофе. Хоксквилл увидела, что карты так и лежат в беспорядке на столике под лампой.

Вот и конец. Но не для нее, не для нее, если она сможет помочь себе. Она быстро огляделась по сторонам. Она слышала, как Алис и Софи прощались с гостями у входной двери. Глаза Маргарет были закрыты. Не раздумывая больше, она повернулась спиной к Маргарет, быстро открыла сумочку и бросила туда карты. Кончики ее пальцев, когда она прикоснулась к картам, обожгло, как огнем. Неуловимым движением она закрыла сумочку и повернулась, чтобы выйти. У двери гостиной стояла Алис и смотрела на нее.

- Ладно, пока, - оживленно сказал Хоксквилл, в то время как ее сердце заледенело от страха и она чувствовала себя, как нашкодивший ребенок.

- Пока, - ответила Алис, уступая ей дорогу. - Удачи президенту. Скоро увидимся.

Хоксквилл не смотрела на нее, зная, что в глазах Алис она увидит свое преступление и еще много такого, чего бы ей меньше всего хотелось увидеть. Нужно было бежать отсюда. Для нее было слишком поздно думать о чем-либо другом, кроме как о бегстве.

               ЛЕГКО СКАЗАТЬ

Стоя у входной двери, Дэйли Алис и Софи наблюдали, как Хоксквилл вскочила в машину, как будто за ней гнались, и завела мотор. Автомобиль рывком сорвался с места и, проехав через ворота, исчез в ночном тумане.

- Ты думаешь, она действительно поедет? - спросила Софи.

- Конечно, поедет. Конечно.

Они вошли в дом и закрыли дверь.

- Но каков Оберон, - сказала Софи, - Оберон и Джордж...

- Все нормально, Софи, - успокоила ее Алис.

- Но...

- Софи, давай посидим немного. Я не хочу спать.

Алис улыбалась и лицо ее было спокойным, но Софи услышала в ее голосе мольбу и даже страх.

- Конечно, Алис.

- Может быть, пройдем в библиотеку? Там никто не помешает.

- Хорошо.

Вслед за Алис она прошла в большую темную комнату; спичками, прихваченными на кухне, Алис зажгла единственную лампу и прикрутила фитиль. За окнами стояла тьма.

- Я слушаю тебя, Алис.

Алис очнулась от размышлений и посмотрела на сестру.

- Алис, ты знала все, о чем я говорила сегодня?

- Да, почти все.

- Правда? И когда ты узнала это?

- Я не знаю. Мне кажется, - сказала Алис, медленно садясь на большой мягкий диван, обтянутый кожей, - мне кажется, что я всегда знала это; но не очень четко, это никогда не становилось более четким, пока...

- Когда?

- Когда становилось темно. Когда все предметы кажутся не такими, какие они есть на самом деле, а совсем наоборот.

Софи отвернулась, хотя сестра говорила задумчиво, без тени упрека; она знала, о каком времени говорила Алис и заранее огорчалась тем, что ей придется поколебать ее уверенность. И все это было так давно!

- В конце концов, - продолжала Алис, - когда вещи вновь начинали обретать свое содержание, возникало ощущение, что они стали намного больше. Мне становилось смешно оттого, что я чувствовала себя одураченной. Разве не так?

- Я не знаю, - ответила Софи.

- Сядь, - предложила Алис. - А разве с тобой этого не происходило?

- Нет, - она села рядом с Алис и та прикрыла их обеих разноцветным одеялом работы Тэси - в нетопленной комнате было холодно.

- Я думаю, что у меня это с детства.

Так трудно говорить об этом после стольких лет молчания; когда-то, много лет назад, они без конца болтали об этом, не придавая этому значения, путая эти ощущения со своими снами и играми, в которые играли детьми; тогда это было им вполне понятно, потому что они не делали тогда различия между ощущениями и желаниями. Внезапно в памяти ярко всплыла картина; обнаженные она и Алис и их дядя Оберон на опушке леса. Оберон иногда фотографировал их, и это воспоминание об их глупости перехватило ей дыхание; определенность, способность удивляться тогда, в далеком детстве, в жаркий летний день.

- Ну, почему, - проговорила она, - почему мы не смогли уйти тогда, когда мы знали? Когда это было так легко?

Алис взяла ее под руку и прижалась к ней.

- Мы могли бы уйти в любое время. Но это зависит от Сказки.

Она немного помолчала, а потом добавила: "Но это будет нелегко".

Ее слова встревожили Софи, и она теснее прижалась к сестре.

- Софи, - сказал Алис, - ты говорила о середине лета.

- Да.

- Ну, - все правильно, только мне придется уйти раньше.

Софи привстала, не отпуская руку сестры, и испуганно переспросила: "Что?"

- Мне, - повторила Алис, - придется уйти раньше.

Она посмотрела на Софи и отвернулась. Софи знала, что означал этот взгляд: Алис говорила ей о том, что она знала давным-давно, но держала это в секрете.

- Когда? - непослушным губами прошептала Софи.

- Сейчас, - ответила Алис.

- Нет.

- Сегодня ночью, или утром. Вот почему я хотела, чтобы ты посидела со мной потому что...

- Но почему? - отчаянно прошептала Софи.

- Я не могу сказать, Софи.

- Нет, Алис, нет, но...

- Все правильно, Софи. - Алис улыбнулась, видя, как огорчена сестра. - Мы все уйдем туда, все; только я уйду раньше. Вот и все. Софи смотрела на нее широко раскрытыми глазами и приоткрытым ртом; ее мучила странная мысль; странная, потому что она слышала, как об этом сказала Лайлек, она прочитала это на картах, а потом сказала об этом всем своим друзьям и родственникам, но только теперь осознала ее. "Мы уже идем туда, - сказала она".

Алис коротко кивнула.

- Все это правда, - сказала Софи. Но сестра, спокойная, по крайней мере так показалось Софи, готовая к тому, что должно было произойти, выросла в глазах Софи. - Все так.

- Да.

- Ох, Алис, - Алис стояла перед ней такая огромная, что пугала Софи. - Нет, Алис. Подожди. Не уходи сейчас, не так скоро...

- Мне пора, - сказала Алис.

- Но как же я останусь... и все остальные... - Она сбросила плед и умоляюще сложила руки. - Нет, не уходи без меня, подожди.

- Мне нужно идти, Софи, потому что... Нет, я не могу сказать, это так странно и так просто, так легко сказать. Мне нужно идти, потому что, если я не сделаю этого, то просто не останется места, куда я должна идти, его не останется и для тебя, и для всех остальных.

- Я не понимаю, - закричала Софи.

Алис издала короткий смешок, похожий на рыдание.

- Я еще не ушла. Но. Скоро.

- Но мы все будем так одиноки. Как ты можешь?

Алис ничего на это не ответила и Софи слегка стукнула себя по губам за то, что посмела сказать это. Огромная любовь, любовь, похожая на жалость, переполняла ее и она опять взяла Алис за руку; Алис снова села рядом с ней. Где-то в доме пробили часы, возвещая наступление раннего предрассветного часа.

- Ты боишься? - тихо спросила Софи; она не могла не спросить.

- Посиди со мной еще немного, - попросила Алис, - осталось не так долго до рассвета.

Где-то над ними раздались быстрые, тяжелые шаги... Они посмотрели наверх. Шаги раздавались над их головами, внизу в холле, потом они стали еще быстрее и громче, они спускались по лестнице. Алис сжала руку Софи и та поняла, что именно хотела сказать ей сестра; и это поразило ее гораздо больше, чем то, что она уже слышала.

Смоки открыл дверь библиотеки и застыл на пороге, увидев две женские фигуры на диване.

- Что, уже встали? - спросил он. Его дыхание было тяжелым. Софи была уверена, что он все поймет по ее лицу, но он даже не обратил на нее внимания. Смоки подошел к лампе, прибавляя света и забегал по комнате, всматриваясь в темные полки.

- Ты случайно не знаешь, - спросил он, - где могут быть астрономические таблицы?

- Что? - переспросила Алис.

- Астрономические таблицы, - ответил Смоки, доставая одну из книг и снова заталкивая ее на место. - Это такая большая красная книга, в которой описано расположение планет. На каждый день. Ну, ты знаешь. Ты обычно заглядывала туда, когда мы наблюдали за звездами.

Он повернулся к ним. Он все еще слегка задыхался и было видно, что он охвачен страшным волнением.

- Не вспомнила? - он высоко поднял лампу. - Ты не поверишь. Я тоже все еще не могу поверить. Но это единственное разумное объяснение. Единственная сумасшедшая мысль, чтобы быть разумной.

Он ждал, пока они спросят его и тогда Алис спросила:

- Что?

- Планетарий, - ответил Смоки. - Он будет работать.

- Ох, - только и смогла сказать Алис.

- Но не только это, это еще не все. - Смоки говорил с удивлением и триумфом в голосе. - Я думаю, что он наверняка будет работать. Это было так просто. Я никогда не думал, что так может быть. Вы можете такое представить? Алис, с домом все будет в порядке. Если эта штука повернется, она повернет ремни. Включатся генераторы! Свет! Тепло!

- Вот и прекрасно, - сказала Алис.

- Прекрасно, - подтвердил Смоки. - Ты думаешь, что я сумасшедший. Я и сам думаю, что я сошел с ума. Но я уверен, что Гарви Клауд не был сумасшедшим. Наверное.

Он вытащил толстую книгу из-под стопки других и она тяжело упала на пол.

- Вот она, вот она, - не глядя на них Смоки выбежал из комнаты.

- Лампа, Смоки, - крикнула ему вслед Алис.

- Ох, извини.

По рассеянности он унес с собой и лампу. Смоки вернувшись поставил ее на столик и улыбнулся им, бесконечно довольный произведенным впечатлением. С толстой книгой подмышкой, он почти выбежал из комнаты.

               ДРУГАЯ СТРАНА

После его ухода женщины сидели молча. Потом Софи спросила:

- Ты не скажешь мне?

- Нет, - откликнулась Алис. Она стала что-то объяснять, находя причины, но Софи не осмеливалась спрашивать ее об этом.

- Во всяком случае, - говорила Алис, - если я и уйду, то не по-настоящему; я буду здесь, хотя меня здесь и не будет. Всегда.

Она подумала, что это правда; она думала так, глядя на темный потолок и высокие окна, на дом, который окружал ее, звал, обращался к ней, взывая от самого сердца, казалось, голос этот исходил сразу со всех сторон. Она не испытывала чувство потери.

- Софи, - сказала Алис, и ее голос звучал резко, - Софи, тебе придется заботиться о нем. Следи за ним.

- Как, Алис?

- Я не знаю, но ты должна. Я прошу тебя. Сделай это для меня.

- Хорошо, - ответила Софи, - но ты знаешь, что у меня это не очень хорошо получается - заботиться.

- Это будет недолго.

Алис была в этом уверена, а может быть, она просто надеялась, что так и будет; она постаралась, заглянув внутрь себя, обрести уверенность. Она чувствовала себя так, как будто прожила всю жизнь, как цыпленок, в яйце, а потом выросла и нашла способ разбить яйцо, и оно разбилось, а она готовилась теперь вступить в новый, огромный мир. Она была уверена, что то, о чем знает она сейчас, будет известно всем, и кроме того многие другие удивительные вещи; но в темной, старой комнате, на исходе дня, она почувствовала, как в ней что-то надломилось. Она подумала о Смоки. Она боялась, так боялась, как будто...

- Софи, - тихо позвала она, - ты думаешь, это смерть?

Софи засыпала, положив голову на плечо Алис. Она что-то промычала ей в ответ.

- Ты думаешь, что смерть - это действительно конец?

- Я не знаю, - отозвалась Софи. Она ощутила, как дрожит Алис.

- Наверное, нет, но я точно не знаю.

- Я тоже думаю, что нет, - сказала Алис.

Софи молчала.

- А если это так... если так, - бормотала Алис, - нет, нет, что это я...

- Ты имеешь в виду смерть, или это место?

- И то, и другое.

Алис плотнее запахнула плед.

- Смоки однажды говорил мне о каком-то месте в Индии или в Китае, где много лет назад, когда человек собирался умирать, ему давали какой-то наркотик, вроде снотворного; это был яд замедленного действия; человек сначала засыпал очень глубоким сном и видел сны. Он спал очень долго постепенно забывая, что спит. Ему снится, что он путешествует и что с ним происходят разные вещи. Этот наркотик действует так мягко и человек так быстро засыпает, что не замечает, как приходит смерть. Он умирает, но не знает этого. Просто, наверное, меняются его сны, а может быть, он и не знает, сон это или нет. Он просто путешествует. И просто ему кажется, что это другая страна.

- Прямо какой-то зомби, - сказала Софи.

- Хотя Смоки говорил, что он так не думает.

- Не может быть, - возразила Софи, - бьюсь об заклад, что нет.

- Он сказал, что если наркотик всегда приводит к смерти - то как могли узнать о его действии?

- О!

- Я тоже думала, - сказала Алис, - что, наверное, так и происходит.

- Нет, Алис, как это ужасно!

Но Алис не говорила ни о чем ужасном; ей это не казалось предсмертным спором; если ты приговорен к смерти, то почему не превратить смерть просто в другую страну. Она видела в этом некое сходство. Она поняла то, что другие, и в том числе Софи, представляли весьма смутно и неопределенно: туда, куда их приглашали, не было местом, вернее конкретным местом. Она пришла к пониманию, что не существует места отделенного от жизни людей. И если бы сейчас началась миграция в эту землю, то каждому эмигранту пришлось бы сначала разобраться, куда он путешествует, понять это для себя. Это было то, что ей первой предстояло сделать: разобраться с собственной смертью или с тем, что было похоже на смерть, нужно было выяснить, что представляет эта земля, куда всем остальным предстояло совершить путешествие. Ей придется стать очень большой, чтобы вместить в себя весь мир, или мир должен стать достаточно маленьким, чтобы уместить в ее сердце.

Наверняка, Смоки тоже не поверит в это. Для него это будет слишком тяжело. А потом она подумала, что для него вообще все тяжело, каким бы терпеливым он не был, как бы он не старался привыкнуть к жизни, ему никогда не было и не будет легко. Пойдет ли он? Больше всего она хотела быть уверенной в этом. Сможет ли он? Она была уверена во многом, но только не в этом; давным-давно она поняла, что тот случай, который подарил ей Смоки, может и забрать его у нее. И сейчас ей придется уйти, даже не попрощавшись с ним.

Она вздохнула, подумав о Смоки, о смерти.

- Ты присмотришь за ним, - прошептала она. - Софи, ты должна смотреть, как он пойдет. Ты должна.

Но Софи опять уснула, натянув плед к подбородку. Алис снова огляделась; за окнами посветлело. Ночь уходила. И как человек, осознавший, что боль прошла, она собрала вокруг себя весь мир, наступивший рассвет, свое будущее. Алис встала и отошла от спящей сестры. В это время Софи приснилось, что Алис отодвинулась от нее, она чуть не проснулась и прошептала во сне: "Я готова. Я пойду". Потом она бормотала еще что-то бессмысленное. Она вздохнула во сне, а Алис подоткнула плед ей под спину.

Наверху раздались шаги. Алис поцеловала сестру и погасила тускло горящую лампу; как только погас желтый огонек, голубой рассвет заполнил комнату. Было гораздо позднее, чем она думала. Она вышла в холл; Смоки бегом выбежал на лестничную площадку.

- Алис! - закричал он.

- Да, тише, ты всех разбудишь!

- Алис, он работает. - Смоки ухватился за лестничные перила, как будто боялся упасть. - Он работает, ты должна пойти посмотреть.

- Неужели? - удивилась Алис.

- Алис, Алис, пойдем посмотришь. Теперь все в порядке! Все в порядке! Он работает, он крутится. Послушай!

Он показывал рукой вверх. Где-то далеко наверху, нарушая привычные звуки предрассветных часов, среди чириканья первых проснувшихся птичек, раздавалось размеренное металлическое клацанье, как будто тикали огромные часы, часы, внутри которых мог поместиться весь их дом.

- Все в порядке? - переспросила Алис.

- Да, да и нам не придется уезжать. - Он замолчал и прислушался к постукиванию. - Дом не рушится. Будет свет и тепло. Нам не придется никуда уезжать!

Алис молча смотрела наверх, стоя у подножия лестницы.

- Ну, разве это не грандиозно, - сказал Смоки.

- Грандиозно, - кивнула она.

- Пойдем посмотрим, - снова пригласил он, поворачиваясь, чтобы подняться наверх.

- Ладно. Я приду. Через минуту.

- Поторопись, - сказал он и посмотрел наверх.

- Смоки, только не бегом, - сказала Алис.

Она прислушалась, как он торопливо поднимался, подошла к большому зеркалу, висевшему в прихожей, сняла с вешалки свой тяжелый плащ и накинула его на себя. Потом она бросила взгляд на свое отражение в зеркале и ей показалось, что она такая старая; Алис подошла к входной двери с овальными стеклами и открыла ее.

Рассвет вступал в свои права и холодный утренний воздух проник в дом. Она долго стояла у открытой двери и одна единственная мысль не покидала ее: один шаг. Один шаг, который казался ей началом пути; один шаг под струи дождя, шаг, который был сделан давным-давно и который нельзя было не сделать. Все остальные шаги были лишь последующими. Она сделал этот шаг. И все дальше, дальше - через лужайку, через заросли кустарника, сквозь предрассветный туман; к ней подбежала маленькая собачонка, бросаясь на нее и возбужденно тявкая.

Энеиды, книга VI

Пока Дэйли Алис думала, а Софи спала и видела сны, пока Ариэль Хоксквилл мчалась по туманным, размытым деревенским дорогам, чтобы встретить поезд на северной станции, Оберон и Джордж Маус сидели, тесно прижавшись друг к другу, у небольшого костра, недоумевая, куда это привел их Фред Сэвидж; они были даже не в состоянии вспомнить, как они попали сюда, по какой дороге пришли.

               ШКВАЛ РАЗЛИЧИЙ

Им показалось, что они уже давно начали сборы; начав подготовку, они перерыли все старые сундуки и шкафы Джорджа, чтобы подобрать себе снаряжение и экипировку, хотя они не очень-то представляли, какие опасности и трудности им встретятся, они собирались так тщательно на всякий случай; Джордж извлек из своих запасов свитера, отвислые рюкзаки, кепки, галоши.

- Надо же, - приговаривал Фред, натягивая кепку на свои непослушные волосы. - Сколько времени прошло с тех пор, когда я тоже носил такие кепки.

- Ну, и как я? - спросил Оберон, отходя на шаг и засовывая руки в карманы.

- Послушайте, - заспорил Джордж, - лучше пусть будет что-то лишнее, чем чего-нибудь не хватит.

- Тебе потребуется четыре руки, - вмешался Фред, держа в руках огромное пончо, - оно тебе очень пригодится.

- Глупо, - сказал Оберон. - Я имею в виду...

- Ладно, ладно, - сердито перебил Джордж, потрясая огромным пистолетом, который он только что нашел в сундуке, - ладно, вам решать, мистер Всезнайка. Только потом не говорите, что я не предупреждал вас.

Он прицепил оружие к своему поясу, но потом передумал и положил его в сундук.

- А что вы скажете об этом? - это был перочинный нож с множеством лезвий. - Господи, я не видел его уже сто лет.

- Замечательно, - сказал Фред, выковыривая штопор пожелтевшим ногтем. - Прекрасно и главное удобно.

Оберон, по-прежнему держа руки в карманах, тоже подошел посмотреть, но он ничего не успел сказать; с того момента, как Лайлек появилась на старой ферме, каждая минута пребывания его в этом мире давалась ему с большим трудом. Ему казалось, что он только появляется в отдельных эпизодах жизни и тут же исчезает и все это никак не связано друг с другом; это напоминало ему комнаты в доме, планировку которого он не мог, да и не старался понять. Иногда ему казалось, что он сходит с ума, хотя его мысли были вполне логичны и имели объяснение, но тем не менее они приводили его к странной заторможенности. Страшные разногласия вдруг появлялись в мире привычных вещей, но какими бы они не были, он не мог ничего изменить. А иногда ему казалось, что самые обычные вещи - улица, яблоко, мысль, память - остаются такими, как всегда, но все же различия оставались. "Одинаковые различия" - частенько говорил Джордж о двух предметах, которые более-менее похожи. Но для Джорджа эта фраза означала его представление об одном предмете, который в его восприятии становился совсем другим.

Те же самые отличия. Он точно не знал, но скорее всего эта разница появилась не вдруг, просто он только что научился замечать ее. Она проникла в него, он чувствовал ее, как чувствуют перемену погоды. И он предчувствовал, что наступит время, когда он не будет замечать этой разницы и даже не вспомнит о том, что все предметы имели отличия друг от друга.

Он уже ловил себя на том, что из его памяти стирается образ Сильви, постепенно превращаясь в золото осенних листьев, которые устилают мокрую землю, покрывают скамейки, шуршат под ногами.

- Что? - переспросил он.

- Надень это, - говорил ему Джордж, протягивая зачехленный нож, на ножнах которого тускло блестела написанная золотом надпись: "Изабель Чазм", это имя ни о чем не говорило Оберону, но он пристегнул нож к поясу, не отдавая себе отчета в том, что он делает.

Втроем - он, Джордж и Фред - стояли, одетые и вооруженные перед входом в метро. Холодный весенний день напоминал огромную кровать, в которой спал весь мир, вся природа.

- В верхнюю часть города? Или в нижнюю часть? - спросил Джордж.

               СМОТРИ, КУДА ИДЕШЬ

Оберон предложил идти через другие двери, или по крайней мере ему казалось, что это двери: это был павильон в маленьком, изолированном парке, от ворот которого у него был ключ. Здание было расположено в верхней части города и это было последнее место назначения Сильви, куда она отправилась, как посыльная. Но их маленькую экспедицию возглавил Фред.

- Паром, - сказал он, - если мы успеем на паром, то мы сможем переправиться через реку.

- Ладно, - согласился Джордж и Оберон тоже согласно кивнул.

- Смотрите, куда идете, - напомнил Фред.

Они стали спускаться вниз по лестнице, ступая осторожно, как будто это было совершенно незнакомое место, хотя на самом деле все его хорошо знали. На полпути Оберон остановился.

- Подождите минутку, - сказал он, - подождите.

- В чем дело? - недовольно спросил Джордж, быстро оглядываясь по сторонам.

- Это сумасшествие, - сказал Оберон. - Это чушь.

Фред уже ушел немного вперед и завернул за угол, махнув им рукой. Джордж остановился, оказавшись между Фредом и Обероном и вертел головой, переводя взгляд с одного на другого.

- Пошли, пошли, - сказал он нетерпеливо.

"Это будет трудно, очень трудно, - подумал Оберон, неохотно подчиняясь, - намного труднее, чем даже отказаться от пьянства". И все-таки он кое-чему научился во времена своих длительных запоев: он знал, как терять контроль над собой, как не иметь стыда и стать посмешищем, он умел не задавать вопросов или, по крайней мере, не удивляться, если не получал на них ответы. Эти его навыки и были тем багажом, который он мог взять с собой в это путешествие. Но все-таки он сомневался, что дойдет до конца, ему даже казалось, что он вообще не сможет сделать ни шага.

- Подождите, - повторил он, догоняя своих спутников, - подождите.

А что, если он все-таки сможет пройти этот путь через всю эту ужасную путаницу дорог и хитросплетений, найдет свой путь в этом темном лесу? Нет. Это Сильви толкнула его на эту дорогу, вернее ее отсутствие. Сильви нет. Господи, а что если вторжение Сильви в его жизнь, ее любовь и красота, а потом ее исчезновение, что если все это с самого начала было задумано для того, чтобы заставить его начать пить, чтобы научить его всему тому, что он знал теперь, заставить его стать следопытом, заточить его на старой ферме на долгие годы ждать неизвестно чего, ждать, что придет Лайлек с лживыми обещаниями, которые заставят его сердце загореться огнем - и все это для каких-то своих целей, которые не имеют отношение ни к нему, ни к Сильви?

Ладно, допустим, что собирается какой-то парламент, допустим, что это правда и он должен встретиться с ними лицом к лицу - что ж, у него есть о чем спросить и что ответить. Дайте только ему отыскать Сильви и он спросит ее, какова ее роль во всем этом, это будут чертовски трудные вопросы, только дайте ему найти ее. Только дайте ему найти ее.

Едва он подумал об этом, спрыгивая с последней ступеньки эскалатора, как внизу он увидел светловолосую девочку в голубом платьице, ярко выделявшемся на темном фоне стены.

Она оглянулась и, увидев, что они заметили ее, свернула за загородку, на которой светилась надпись: "НАКЛОНИТЕ ГОЛОВУ".

- По-моему, нам сюда, - сказал Джордж. В это время мимо них с ревом промчался поезд; волна воздуха чуть не сорвала с них шляпы, но они оказались проворнее.

- Все нормально? - спросил Джордж, придерживая свою шляпу и стараясь перекричать шум поезда.

- Да, - ответил Фред.

Они двинулись дальше. Оберон шел следом за ними, стараясь не отставать.

Он никак не мог решить, правда это или вранье, а они наверняка знали это. Он ясно припомнил все обстоятельства своей жизни, включая и эту вонючую подземку, и эти ведущие вниз ступеньки, и то, как они шли, взявшись за руки, чтобы не потеряться; они привязали его к себе, они сбросили маски, они взяли его за глотку и трясут, трясут его, пока он не проснется.

Фред Сэвидж возвращался из леса со связкой прутьев, чтобы разжечь огонь.

- Там столько народу, - сказал он удовлетворенно, подбрасывая хворост в тлеющие угли, - столько народу.

- Неужели? - встревожено спросил Джордж. - Наверное, это дикие звери?

- Может быть, - загадочно ответил Фред. При этом его белые зубы сверкнули. В пончо и старой кепочке, надвинутой на глаза, он был похож на бесформенного горбуна или на водяную жабу, вытащенную из болота. Джордж и Оберон, не сговариваясь придвинулись ближе к огню, прислушались и внимательно всмотрелись в окружавшую их тьму.

               СЕМЕЙНАЯ РЕЛИКВИЯ

Они не слишком далеко отошли от берега реки, где высадил их паром и углубились в лес, прежде чем их застигла ночь и Фред Сэвидж объявил привал. Они смотрели, как красное солнце опускалось за огромные деревья, еще не покрытые листвой. Все вокруг выглядело необычно и внушало страх.

- Я думаю, что уже был здесь раньше, - сказал Джордж.

- Правда? - удивился Оберон. Они стояли рядом на носу парома, а Фред сидел, скрестив ноги, на корме и пытался завязать разговор с престарелым перевозчиком, но тот ему не отвечал.

- Ну, не именно здесь, - уточнил Джордж, - но в каком-то очень похожем месте.

О каких таких приключениях здесь, в этой лодке, в этом лесу, мог он знать, и как он мог узнать о них? Господи, в последнее время его память напоминала сухую губку.

- Конечно, нет. - Джордж подозрительно посмотрел на Оберона. - Я точно не знаю, - он снова повернулся и посмотрел на берег, который остался у них за спиной, а потом на берег, который быстро приближался, придерживая рукой свою шляпу, чтобы ее не сдуло речным ветром. - Мне кажется, что мы выбрали не тот путь.

- Я не имею ни малейшего представления об этом, - ответил Оберон.

- Нет, - покачал головой Джордж, - не может быть...

Какое-то чувство подсказывало им, что они движутся взад-вперед, не приближаясь и не удаляясь от берега. Он подумал, что с ним так уже бывало - он плохо ориентировался, когда выходил из метро и попадал в незнакомый район.

- Ладно, - сказал он и поежился. Но эти его слова дали толчок памяти Оберона. Он тоже знал этот паром, или во всяком случае, слышал о нем. Они уже почти достигли берега и паромщик положил свой длинный шест и пошел на нос, чтобы привязать паром к берегу. Оберон не сводил глаз с его лысой головы и седой бороды, но тот не смотрел на него.

- Не приходилось ли вам, - осторожно начал Оберон, - не приходилось ли вам когда-нибудь, - он не знал, как спросить, - не было ли здесь темнокожей девушки, которая некоторое время назад работала у вас?

Длинными, сильными руками паромщик выбирал канат. Он посмотрел на Оберона небесно-голубыми глазами.

- Ее звали Сильви, - сказал Оберон.

- Сильви? - переспросил паромщик.

Паром, заскрипев о дощатый настил, остановился. Паромщик протянул руку и Джордж вложил блестящую монетку в его старческую ладонь в уплату за перевоз.

- Сильви, - это сказал Джордж, сидя теперь у костра и обхватив руками согнутые колени. - Ты никогда не думал о том, что это было что-то вроде семейной реликвии?

- Семейной реликвии?

- Ну, все это, - Джордж неопределенно развел руками, - я думал, что может быть, ты знаешь от Виолетты что-нибудь об этом.

- Я думал об этом, - ответил Оберон, - но тогда при чем тут Сильви?

- Да, - протянул Джордж, - я тоже об этом думаю.

- Но тогда, все это, я хочу сказать все, что связано с Сильви - ложь. Они должны сказать мне хоть что-нибудь. Что-нибудь.

Некоторое время Джордж пристально смотрел на огонь, а потом сказал:

- Ладно, думаю, что пора признаться.

- Что ты хочешь сказать?

- Сильви - может быть, она и есть член семьи. Я, конечно, не уверен, но... Видишь ли, лет двадцать пять тому назад, а может быть, и больше, я знал одну женщину, пуэрториканку. Она была настоящая красавица. Правда, злючка, но красавица. - Он засмеялся. - Одно слово. Она арендовала эти небольшие апартаменты. По правде сказать, она арендовала именно складную спальню.

- О-о-о, - только и мог вымолвить Оберон.

- Знаешь, парень, это было что-то. Ну, ладно. У нее где-то было двое детей. Я, черт возьми, был очень осторожен. Но. Но вскоре она решила вернуться в Пуэрто-Рико. Я не знаю, почему, она никогда не говорила мне об этом. Она просто уехала и я никогда не увидел ее больше.

- Ну, - Оберону не терпелось услышать продолжение.

- Ну, - он откашлялся, - Сильви очень похожа на нее. И она нашла нашу ферму, я имею в виду она сама пришла, она нашла ее и никогда не говорила мне, как это ей удалось.

- Хорошенькое горе, если только это правда, - сказал Оберон.

Джордж развел руками.

- А она когда-нибудь...

- Нет. Она ничего не говорила. Имя у нее было совсем другое. Она сказала, что ее мать умерла, я никогда не встречал ее.

- Но ты, конечно, разве ты не...

- Я сказал тебе правду, парень. - Джордж потер ладонью лоб. - Я никогда особенно не вникал в это дело.

Изумленный Оберон некоторое время молчал. Значит, она участвовала в заговоре, она была одной из них.

- Меня только удивляет, - вслух сказал он, - о чем она думала.

- Вот это да, - кивнул Джордж, - вот это хороший вопрос. Чертовски подходящий вопрос.

- Она обычно говорила, - сказал Оберон, - что ты похож на...

- Я знаю, что она говорила, - перебил его Джордж.

- Господи, Джордж, тогда как ты мог...

- Я не был уверен. Как я мог быть уверен? Они все так похожи, я имею в виду эти темнокожие.

- Да, парень, тебе это не дано. - Оберон старался внушить ему страх. - Ты действительно...

- Полегче, парень, - сказал Джордж. - Я действительно не был уверен. Я думал, черт побери, что возможно и нет.

Двоюродные братья молча смотрели на языки пламени.

- Если это одна семья, - прервал молчание Оберон, - тогда это многое объясняет.

- И я так думаю, - отозвался Джордж.

- Да.

- Да? - они с испугом посмотрели на неизвестно откуда взявшегося Фреда Сэвиджа. - Тогда какого черта я здесь делаю?

- Ну, - неопределенно протянул Джордж.

- Нет, вы видели? - стоял на своем Сэвидж. - Какого черта я здесь делаю?

Его желтые глаза мигнули и точно так же мигнули множество таких же глаз в лесу за его спиной. Он покачал головой как бы в замешательстве, но он не был озадачен. Он никогда всерьез не спрашивал, что он делал там, где он находился, за исключением тех случаев, когда он действительно был удивлен, что люди цепенели при его виде. Страх и уважение - для него это было настоящее зрелище. Фред Сэвидж не утруждал себя предположениями о том, жил ли он когда-либо в том или другом месте или нет.

Всю ночь он бодрствовал или спал, или и то и другое попеременно - он не мог бы сказать наверняка. Так прошла ночь. Он увидел тропинку. При первых лучах рассвета, когда проснулись и запели птицы, а костер погас и угли остыли, он увидел ту же самую тропинку между деревьями, а может быть, это была совсем другая, но очень похожая на ту самую. Он разбудил прижавшихся друг к другу Джорджа и Оберона и указал им на тропинку.

               ЧАСЫ И ТРУБКА

Джордж Маус огляделся. С самых первых шагов по тропинке, которую нашел Фред, он почувствовал, что для него здесь не было ничего странного и неизвестного. А здесь, именно в этом месте, его чувство еще больше усилилось. Он уже стоял здесь раньше, наверняка это было где-то недалеко.

- Подождите, - окликнул он Оберона и Фреда, которые спотыкаясь шли впереди, разглядывая, куда ведет тропинка. - Подождите немного.

Они остановились и оглянулись. Джордж посмотрел вверх, вниз, налево, направо. Направо: здесь! Он больше чувствовал, чем видел, здесь было свободнее. За этими деревьями, стоявшими, как стражи, воздух был более золотистым и голубым, чем сероватая дымка, висевшая над всем лесом.

Ряд деревьев-стражей...

- Знаете, - сказал он, - у меня такое чувство, что нам не придется идти дальше.

Но они были слишком далеко и не расслышали его.

- Пойдем, Джордж, - позвал Оберон.

Джордж заставил себя двинуться с этого места и последовал за своими товарищами. Но как только он сделал несколько шагов, то почувствовал, как его тянет назад.

Чертовщина! Он остановился. Трудно было поверить в это, но так и было: лес был как огромное помещение со множеством комнат и вы шли через многочисленные двери, проходя через которые попадаете каждый раз в совершенно другое место. Пять шагов оказалось достаточным, чтобы покинуть место, которое казалось ему таким знакомым. Ему захотелось вернуться, ему так захотелось вернуться.

- Ну, подождите хотя бы секунду, - кричал он своим товарищам, но они даже не повернулись, они уже были где-то далеко. Пение птиц звучало громче, чем крик Джорджа. В страшном затруднении он сделал два шага в том направлении, куда они ушли, но влекомый более могущественной силой, чем страх, снова вернулся на то место, где из-за деревьев брезжил голубовато-золотистый свет.

Это показалось ему совсем близко: в том направлении даже была протоптана тропинка.

Тропинка вела его вниз и почти сразу же деревья-стражи и пятно солнечного света, которые он заметил, исчезли. Вскоре тропинка пропала тоже. Почти сразу после этого Джордж совершенно забыл, что заставило его пуститься в это путешествие. Он шел по инерции, проваливаясь ботинками в мягкую землю и цепляясь за разросшиеся кусты. Куда? Зачем? Он остановился, но тут же почувствовал, как его ноги проваливаются в землю, и снова двинулся вперед. Лес шептал вокруг него, как будто пел нескончаемую песню, не давая Джорджу сосредоточиться на своих мыслях. Сейчас Джордж даже не мог бы сказать, кто он такой.

Он опять остановился. Хотя лес еще стоял голый, но деревья вдруг одновременно покрылись зеленовато желтыми почками - весна пришла. Но почему он оказался здесь, в этом месте, испуганный, когда и где это было, что случилось с ним? Кто он? Он начал лихорадочно рыться в карманах, не зная, что он там может найти, но надеясь, что может быть, он отыщет какую-нибудь подсказку и ему станет ясно, кто он и что он здесь делает.

Из одного кармана он вытащил почерневшую трубку, которая ничего для него не означала, хотя он довольно долго крутил ее в руках; из другого кармана извлек старые карманные часы.

Часы: да. Он ничего не смог прочитать на циферблате, выполненном в виде лица с густыми усами и это лицо ухмылялось, приводя его в смущение, но это определенно был ключ. Часы в его руке. Да.

Вне всякого сомнения это был наркотик, и он почти смог это вспомнить. Новый наркотик, с которым он проводил опыты, наркотик, который вызывал удивление, наркотик неслыханного действия. Да, несколько лет назад с ним уже было такое после приема подобной таблетки: он забыл все, он даже не помнил, что он принимал наркотик и он оказался на какой-то воображаемой земле. Боже мой, это был наркотик такой силы, что с его помощью мог вырасти лес, наполненный черникой и птичьим пением, но все это было лишь плодом его фантазии и таким крошечным, что он сам не смог бы бродить по этому лесу. Но теперь воображаемый лес соприкасался с реальным, настоящим лесом и теперь в его руке были часы, часы, при помощи которых он мог определить время действия нового наркотика. Он держал время в своих руках и только теперь, по мере того, как проходило действие наркотика, смог сообразить, что достал часы из кармана и засекал время, в течение которого он снова приходил в себя. Через несколько минут этот ужасный лес исчезнет и он увидит комнату, где он сидит с часами в руке; он окажется в библиотеке своего городского дома, на третьем этаже. Наркотик заставлял его думать, что он так и просидел без движения на кушетке всю жизнь, хотя кто знает, сколько времени это длилось; а вокруг него, ожидая его рассказов, будут сидеть друзья. Теперь каждую секунду их лица могли стать реальностью: Франц, Смоки и Алис в пыльной старой библиотеке, где они так часто сидели; их лица встревожены и полны ожидания. Что это было, Джордж? Что это было? А он долгое время будет только трясти головой и издавать нечленораздельные звуки не в состоянии вымолвить ни слова.

- Да, да, - сказал вслух Джордж, готовый расплакаться слезами облегчения оттого, что он вспомнил. - Я помню, я помню, - говоря так, он опустил часы в карман, поворачивая голову по сторонам, рассматривая начинающий зеленеть ландшафт.

- Я помню, - он вытащил из грязи сначала один ботинок, потом другой.

Стена деревьев-стражей и просвет между ними, откуда проникал солнечный свет. Вперед. Вперед, только теперь он, спотыкаясь, шел вниз, перебираясь через заросшие мхом, потемневшие от сырости валуны, по направлению к узкому оврагу, по которому с шумом бежал ледяной ручей. Он вдохнул влажный воздух. Через ручей был переброшен грубо сколоченный мосток, который местами разрушился и там, где жердочки упали в воду, клубились белые буруны; перейти по такому мостку казалось опасным и нелегким делом; как только он, затаив дыхание, осторожно поставил ногу на мосток, он совершенно забыл, куда это он с таким трудом пробирается, следующий шаг заставил его забыть, кто он такой и зачем с таким трудом преодолевает это препятствие, а когда он дошел до середины мостка, то понял, что он все забыл. Зачем он оказался здесь и пристально смотрит в воду? Что здесь происходит в конце концов? Он сунул руку в карман, надеясь найти что-нибудь, что поможет ему разобраться в этом, и достал оттуда почерневшую трубку и карманные часы, но это ничего не прояснило для него на сей раз.

Он повертел трубку в руках. Трубка - да.

- Я помню, - сказал он самому себе с какой-то неопределенностью. Трубка, трубка. Да! Его подвал. Внизу, в подвале своего дома он обнаружил древний тайник - это была удивительная и восхитительная находка. Восхитительная безделушка! Именно в эту почерневшую трубку он насыпал немного порошка и несколько раз затянулся сладковатым дымом. Вот это был эффект! Никогда раньше он не испытывал такого потрясения! Он перенесся далеко от того места в подвале, где стоял; он уже был не в подвале своего дома, а в парке, на каменном мостике, куда он пришел, чтобы выкурить трубку с Сильви, а потом он вдруг оказался в этом призрачном лесу, где он совершенно забыл, кто он такой, а потом он вынул трубку изо рта и теперь держал ее в руках.

А потом перед ним вдруг возникло лицо Сильви в старой фетровой черной шляпе, и он собирается повернуться к ней и сказать: "Ха-ха, какая сильная штука. Посмотри. Вот это да!". А она, смеясь над ним, заберет у него трубку.

- Я вижу, я помню, - повторил он, как зачарованный, но он уже начал с ужасом понимать, что вспоминает уже не в первый раз; нет, когда-то раньше он уже вспоминал это, но тогда это было совсем по-другому. Раньше? Нет, нет только не это. Воспоминания охватили его, как бесконечный сериал, и Джордж почувствовал, что он проваливается в преисподнюю.

- Помогите, - ему казалось, что он закричал, но это был только легкий выдох. - Помогите, помогите!

Он нашел в себе силы сделать несколько шагов по шаткому мостку, под которым стремительно мчался лесной ручей. На его стене в кухне была картина, изображающая такой же опасный ручей, как этот и двое детей, которые недооценивая опасность, рука об руку переходили по мостку - светловолосая девочка и смуглый, храбрый мальчуган, а сверху за ними наблюдал, готовый в любую минуту прийти на помощь, если вдруг сломается мостик или провалится между прутьями нога, ангел; белый ангел с золотым сиянием вокруг головы, но достаточно сильный, чтобы спасти детей. Такую же силу Джордж внезапно почувствовал позади себя (он не утруждал себя тем, чтобы повернуться и посмотреть) и, взяв за руку Лайлек или Сильви, он храбро пошел по скрипящим жердочкам на другую сторону.

Потом наступил длительный провал в памяти; но наконец, Джордж выбрался из оврага, испачкав одежду и чувствуя ужасную слабость в руках. Он прошел между двумя валунами, по форме напоминающими согнутые колени, и оказался - да! - на маленькой полянке, усыпанной цветами. А невдалеке - опять целый ряд деревьев стражей. За ними - это было совершенно ясно - он разглядел плетень, один-два домика и из трубы вился дымок.

- Да, - сказал Джордж, потирая руки. - Да! Рядом с ним на полянке стоял ягненок - это именно его плачущий голосок услышал Джордж издалека. Ягненок запутался в колючих зарослях шиповника и теперь изо всех сил старался высвободиться.

- Туда, туда, - закричал Джордж, показывая рукой, куда следует пробираться незадачливому ягненку, - туда, туда.

- Б-э-э, б-э-э, - блеял ягненок.

Джордж высвободил его черную ножку и ягненок прихрамывая, бросился бежать, не переставая блеять. Это был совсем маленький, новорожденный ягненок и Джордж удивился, как это он смог убежать от матери. Ягненок был слишком слаб, чтобы бежать самостоятельно и тогда Джордж подошел к нему поставил его на тоненькие ножки - он уже делал так раньше, только не помнил где - обхватил его за шею и повел к домику. Заглядывая в его покрытую шелковистой шерстью мордочку. Джордж подвел его к калитке. Калитка была открыта.

- Да, - повторял Джордж, - я вижу это, я вижу это.

Теперь было совершенно ясно: перед ним был маленький, полуразвалившийся домик с покосившимися окошками, там - коровник, там - загон для овец, а за домом небольшой огородик, в котором кто-то ковырялся, обрабатывая грядки. Это был маленький темнокожий человечек, увидев приближавшегося Джорджа, он выругался и пошел прочь. Голодные овцы толпились в загоне, требуя, чтобы их накормили. А вокруг этой маленькой фермы стоял дремучий лес, безразличный и темный.

Джордж не имел ни малейшего понятия, как оказался здесь, так же, как не знал и откуда пришел, но было совершенно очевидно, где он находился. Он был дома.

Он посадил ягненка в загон и тот весело побежал к матери. Джордж хотел попытаться вспомнить хотя бы немного; какого черта он проводил свою жизнь, переходя от одного удовольствия к другому, прекрасные картины сменяли одна другую, как в калейдоскопе, а он был слишком стар для того, чтобы волноваться, когда произойдет смена. С него было достаточно.

- Какого черта, - сказал он, - какого черта я так волнуюсь, такова жизнь.

Он вернулся, чтобы закрыть калитку, а потом отряхнув руки, пошел к двери.

               ПОСРЕДИ НЕИЗВЕСТНОСТИ

Ариэль Хоксквилл не относилась к числу людей, которые считали, что поездка в поезде приносит успокоение. Толчки вагонов и скрежет раздражали и действовали на нее так отвратительно, что несмотря на унылый, монотонный стук дождя в оконное стекло, она не спала, хотя на совещании объявила, что идет спать - она надеялась, что эта нехитрая уловка хотя бы на время заставит президента отойти от ее двери. Когда пожилой, добродушный проводник пришел, чтобы застелить ей постель, она отослала его, но почти сразу же вернула и попросила принести ей бутылку бренди и проследить, чтобы никто не ее беспокоил.

- Вы уверены, что не хотите, чтобы я застелил постель, миссис?

- Нет. Можете быть свободны. - И где только помощник президента находит этих культурных, слащавых, угодливых чернокожих? А где он взял эти огромные старые автомобили с гусеницами вместо колес?

Она налила бренди, скрипя зубами в нервном возбуждении, чувствуя, что даже ее стойкая память и умственные способности начинают сотрясаться в такт покачивания вагона. Напротив нее на багажной полочке лежала ее сумочка из крокодиловой кожи, в которой были карты.

Страшная пустота; зеленый остров бессмертия. Да; если это было так, если действительно существовали небеса или что-то вроде этого, тогда единственное, что можно было сказать определенно насчет этого, то, что какими бы восхитительными качествами не обладал иной мир, он тем не менее был более обширным, чем тот, в котором мы живем, и тем труднее нам достичь его.

Более обширным - горные вершины недостижимее, море глубже и недоступнее.

Но тогда и сама вечность должна дремать и тоже думать, и проводить спиритические упражнения в поисках меньшего мира внутри самой себя. И если так продолжать, то каждый новый мир должен быть бесконечным, более обширным, практически неограниченным, еще глубже, чем каждый предыдущий.

Да, скорее всего старый Брэймбл был прав, когда говорил о соприкасающихся дверях. Нет, не два мира, а всего один, но с разными обычаями. И что тогда считать миром? То, что она видела по телевизору в передаче "Мир вокруг нас"? Это был всего-навсего другой образ действий, это был обман. А в основе той выдумки, в которую заставляли ее поверить ее двоюродные сестры, было путешествие. Да, они сказали, что приглашают ее в путешествие, нет, они сказали, что она должна отправиться туда вместе с ними. Да, путешествие; именно это была та неведомая земля и достичь ее можно было только отправившись в путешествие.

Все было довольно ясно, но легче от этого не стало.

Путешествовать или нет - это уже было делом каждого; такие путешествия почти всегда требовали бесконечных приготовлений. Император Фридрих Барбаросса был всего лишь щепочкой, обломком кораблекрушения на волне, которая несла за собой воды Времени; его сон был нарушен, как разрушаются могилы талыми водами и наводнениями. Она должна была повернуть его. Разоблачить его, как секретного агента разоблачает противоборствующая сторона, за которой он шпионит. Для этого она украла карты. При помощи карт она сможет руководить его действиями или по крайней мере, заставит его поступать обдуманно.

Тем не менее в этом плане был один большой изъян.

Какая неприятность, какая неприятность. Она бросила взгляд на сумочку, лежащую на багажной полке. Она почувствовала, что ее попытки бороться с этим злом, с этой бурей обречены на провал, они так же безнадежны, как попытки людей начать новую жизнь, не представляя себе тех трудностей, которые ждут их на этом пути. Эйдженблик говорил об этом в каждом своем выступлении и он был прав, а она просто слепа. Приветствовать это было так же бесполезно, как и игнорировать; с вами это должно произойти когда-нибудь, особенно если вы стремитесь к этому; Хоксквилл очень жалела о том, что она была так самонадеянна, но все-таки она должна убежать. Должна.

Шаги. Она услышала шаги по коридору, которые приближались к ее купе, она слышала их, несмотря на мерный стук колес.

У нее не осталось времени, чтобы спрятать карты, не осталось, ничего другого, как оставить их на самом видном месте. Все произошло слишком быстро, а она, в конце концов, была всего лишь старой и не совсем здоровой женщиной, и совсем невезучей.

Только не смотреть на сумочку - внушала она себе.

Дверь резко открылось. Держась двумя руками за поручни, чтобы сохранить равновесие в качающемся вагоне, перед ней стоял Рассел Эйдженблик. Его темный галстук сдвинулся на бок, на лбу выступила испарина.

- Я чую, что они здесь, - сказал он.

Вот он - изъян в ее плане. Впервые она мельком заметила это в ту снежную ночь в овальном офисе. Теперь она была уверена. Император был сумасшедшим.

- Что вы чуете, сэр? - мягко спросила она.

- Я чую их, - снова повторил он.

- Вы проснулись слишком рано, - спокойно сказала она. - Слишком рано для того, чтобы пропустить стаканчик. - Она кивнула в сторону бутылки с бренди.

- Где они? - спросил он, вваливаясь в крошечное купе. - Теперь они есть у тебя, они где-то здесь.

Только не смотреть на сумочку.

- Они?

- Карты, - грубо сказал он. - Ты, сука.

- Мне нужно кое-что сказать вам, - она привстала. - Простите за то, что я задержалась прошлой ночью и не вовремя села на поезд, но...

- Где? - рычал он. - Где?

- Сэр, - сказала она, останавливая его, но чувствуя всю безнадежность своих попыток, - сэр, вы должны выслушать меня.

- Карты.

- Вы неправильно поступаете, сэр, вы идете по ложному пути.

Она говорила, не задумываясь, лишь бы не молчать, и при этом она испытывала непреодолимое желание посмотреть на сумочку, которую он еще не заметил. Он яростно простукивал стены в поисках тайников.

- Вы должны выслушать меня. Я хочу сказать о тех, кто давал вам обещания. Они не собираются выполнять их. Даже, если бы они смогли. Но я...

- Ты! - закричал он, поворачиваясь к ней. - Ты! - Он громогласно рассмеялся. - Вот это мило!

- Я хочу помочь вам!

Он прекратил поиски и посмотрел на нее; в его карих глазах появилась печаль.

- Помочь? Ты? Помочь мне?

Это был неудачный набор слов. Он знал - и она видела это по его лицу - что она никогда не собиралась помогать ему, тем более сейчас. Может, он и был сумасшедшим, но не глупцом. В выражении его лица было что-то такое, что заставило ее отвернуться. Было очевидно, что она не может сказать ничего такого, что остановило бы его. То, что он хотел от нее сейчас, было бы бесполезным без нее самой, хотя она не знала, как это объяснить ему.

Она спохватилась, что пристально смотрит на них, на карты в сумочке на багажной полке. Ей казалось, что она видит, как они тоже наблюдают за ней. Она быстро отвела взгляд, но тиран внимательно наблюдал за ней. Он оттолкнул ее в сторону и протянул руку.

- Остановитесь! - воскликнула она, вложив в слова силу, которую она когда-то поклялась никогда не использовать за исключением крайних случаев и только для пользы дела. Император остановился. Его рука оказалась протянутой к сумочке и сейчас его буйволиная сила боролась с командой Хоксквилл, он не мог сдвинуться с места. Тем временем Хоксквилл схватила сумочку и выскользнула из купе.

В коридоре она чуть не столкнулась с глуповатым и медлительным проводником.

- Собираетесь спать, миссис? - вежливо поинтересовался он.

- Сами спите, - резко ответила она и оттолкнув его, прошла мимо. Он медленно съехал на пол с открытым ртом и закрытыми глазами - он засыпал.

Уже переходя в другой вагон, Хоксквилл услышала, как в ярости и страхе рычит Эйдженблик. Хоксквилл отодвинула тяжелую штору, которая оказалась у нее на пути, и очутилась в вагоне, где разбуженные криками Эйдженблика люди - заспанные, встревоженные, с бледными лицами - свешивались с верхних и нижних полок, пытаясь понять, что случилось. Все увидели Хоксквилл. Она попятилась, закрыла за собой дверь и вернулась в свой вагон. И там, в нише на стене, она вдруг увидела стоп-кран; она часто рассматривала его, во время своих поездок; она знала, что если потянуть за него ради озорства или хулиганства, то придется заплатить большой штраф. Да она никогда и не верила, что эта штука действительно может остановить поезд. Но сейчас, слыша топот и шум в соседнем вагоне, она решительно потянула за рычаг и подбежав к двери, схватилась за ручку.

В считанные секунды поезд рывками, с лязганьем и визгом резко замедлил ход. Хоксквилл, удивляясь самой себе, рывком открыла дверь.

Холодные струи дождя ударили ей в лицо. Они были в чистом поле, посреди неизвестности, среди дождливого, темного леса с грязными остатками нерастаявшего снега. Было жутко холодно. Издав легкий крик, с замирающим сердцем, Хоксквилл соскочила на землю. Она покатилась по насыпи, пытаясь замедлить свое падение и одновременно опасаясь, чтобы ее не схватили.

Рассвет был серым, еще более непроницаемым, чем ночь. Оглянувшись, она увидела на вершине насыпи среди темного леса длинную тень остановившегося поезда. Светились окна вагонов. Из двери вагона, который она покинула несколько минут назад, выскочил мужчина, подавая знаки следующему за ним. Хоксквилл, с трудом пробираясь сквозь темный подлесок, уходила в самую чащу. Она слышала голоса за своей спиной. Охота началась.

Привалившись спиной к огромному дереву, она постаралась восстановить прерывистое дыхание, которое холодом и болью отдавалось в груди, и прислушалась. При каждом шаге ветки трещали под ногами, лес не мог быть для нее спасением. Оглядевшись по сторонам, она заметила слева, довольно далеко, смутно вырисовывавшуюся фигуру человека; он прицеливался, держа в затянутой в перчатку руке что-то прямое и черное.

Тайная смерть. И нет свидетелей.

Дрожащими руками она открыла сумочку. Покопавшись там немного, она достала сафьяновый конверт. Ей пришлось задержать дыхание, пальцы дрожали помимо ее воли. Она открыла конверт и трясущимися пальцами нащупала в нем косточку, которую она некогда выбрала среди сотен других косточек бедной черной кошки. Несчастная! Она наконец нашла ее. Хоксквилл осторожно сжала косточку двумя пальцами. В это мгновение ей показалось, что кусты затрещали совсем рядом с ней, она испуганно подняла голову и крошечный предмет выскользнул из ее пальцев. Она чуть не подхватила косточку, пока она скользила вдоль складок ее юбки, но слишком поторопилась схватить ее. Она упала на талый снег и исчезла среди прошлогодней листвы. Издав крик отчаяния, Хоксквилл непроизвольно наступила на то место, куда упала косточка.

В отдалении раздавались негромкие крики ее преследователей, которые подходили все ближе. Хоксквилл вышла из своего укрытия, мельком заметив тень одного из вооруженных охранников Эйдженблика; тот тоже заметил ее.

Она никогда не задумывалась над тем, что будет с ее мертвым телом - если и произойдет непоправимое, ее душа была надежно спрятана. Она была уверена в том, что не может умереть. Она повернулась и увидела, как охранник целится. Прогремел выстрел, она повернулась и снова побежала, будучи не в состоянии сказать, была ли она ранена или только испугана выстрелом.

Ранена. Она могла отличить теплую влажность крови от холодных струй дождя. Где болело? Она продолжала бежать, но одна нога отказывалась повиноваться ей. Она упала возле высоких деревьев, прислушиваясь, как грубыми голосами, ругаясь перекликались ее преследователи. Они были совсем рядом.

Должен быть выход из этой ситуации, она должна найти его, она была уверена в этом. Но в эти минуты ей ничего не приходило в голову.

Она не могла вспомнить. Ее искусство памяти отказывалось ей служить. Ах, вот оно что: она обманула их, украла, добилась с их помощью удовлетворения собственного честолюбия; она использовала те силы, которые поклялась не использовать, она нарушила клятву и этим приблизила свой конец. Это было именно так. Она повернулась и увидела темные тени своих преследователей. Наверняка, они хотели подойти поближе, чтобы не производить лишнего шума. Один-два выстрела. Но что будет с ней? Боль, которой она сначала не чувствовала, теперь пронизывала все тело и была невыносимой. Бежать некуда, перед глазами расплывались черные круги. И все же она сделала еще одну попытку. Хоксквилл повернулась, и тут она увидела тропинку.

Совершенно ясно она увидела перед собой тропинку в туманной мгле. Туда - точно, она может пойти туда, почему бы и нет? К тому маленькому домику, который виден в просветах между деревьями. Звук выстрела заставил ее вздрогнуть, но она упрямо двигалась к цели. Домик приближался. Это был маленький домишко самый странный из всех, которые ей приходилось когда-либо видеть. Что он ей напоминал? Красновато-желтый, с трубами, как смешные шляпки, и приветливый свет, исходивший изнутри сквозь маленькие окошки, и круглая зеленая дверь. Зовущая к себе, приветливая зеленая дверь, дверь, которая приоткрылась и из нее высунулось широколицый, улыбчивый хозяин, жестами приглашая ее войти.

               СЛУЧАЙНЫЕ ПОПУТЧИКИ

Будучи суеверными, они стреляли в нее несколько раз и наверняка, она выглядела абсолютно мертвой. Она не двигалась, не дышала. Один из них выхватил из ее рук сумочку из крокодиловой кожи и удовлетворенные, они пошли к поезду.

Хрипло всхлипывая, сжимая в руке старые карты - наконец, наконец-то он получил их! - Рассел Эйдженблик вернул стоп-кран в нормальное положение, чтобы поезд мог снова двигаться. Не чуя под собой ног от радости и недавнего страха, он шел по вагонам и чуть не упал, когда поезд дернулся и медленно стал набирать скорость. Поезд шел по его стране, поезд прорывался сквозь пелену дождя, выпуская клубы пара. Вскоре дождь перешел в снег, который все усиливался, пока не замела настоящая метель. Машинист ничего не видел. Он вскрикнул от неожиданности, когда перед ним появилось зияющее чрево темного туннеля; он хорошо знал, что здесь нет туннеля и никогда не было, но прежде, чем он смог что-либо предпринять (а что он, собственно, мог сделать?), поезд с ревом ворвался в темную дыру.

Когда поезд без единого пассажира появился на следующей станции (это был маленький городок с индийским названием, где уже много лет не останавливался ни один поезд), проводник, которого в спешке толкнула в плечо Хоксквилл, проснулся.

Где это он?

Он встал и медленно пошел по вагонам поезда, удивляясь тому, что он ни с того, ни с сего заснул, что поезд остановился вне расписания, так же, как и отсутствию пассажиров.

Где-то на середине пустынного состава он встретил бледного машиниста и они перебросились несколькими словами о происшедшем, но ни одному из них нечего было сказать. Поезд опустел; проводников в поезде не было, так как это был заказной поезд, где каждый пассажир знал станцию назначения.

- Они знали, куда едут, - сказал проводник машинисту.

Машинист вернулся в кабину, чтобы сообщить о случившемся по радио, хотя не имел представления, что именно он будет говорить. Проводник продолжил свой путь по вагонам, чувствуя себя, как в доме с привидениями.

В вагоне-ресторане среди пустых стаканов и раздавленных сигарет он обнаружил старинные карты; они лежали так, будто кто-то в ярости бросил их во время игры.

- Кто-то играл со случайными попутчиками, - сказал он про себя.

Он собрал карты - казалось они умоляли его об этом; с картинок на него смотрели короли, дамы и валеты, но он никогда раньше не видел подобных фигур. Последнюю карту - это похоже был джокер, изображенный с бородкой, падающим с лошади в быстрое течение ручья - он нашел на самом краю окна. Карта лежала вниз лицом, как будто пытаясь скрыться. Когда он собрал и сложил всю колоду, он застыл посреди вагона, держа карты в руках и чувствуя, как в него входит весь мир; он чувствовал его так же, как и свое место в нем - где-то ближе к центру; потом, позже он оценит все происшедшее с ним - как он стоял здесь, в пустом вагоне опустевшего поезда, на необитаемой станции.

Что касается тирана, Рассела Эйдженблик, - он не будет забыт. Для его последователей наступали долгие и тяжелые времена, горькие времена, когда вернутся его противники, чтобы противостоять ему. Его непрочная власть будет сломлена и развитие пойдет по другому пути. В этом долгом развитии появится целое новое поколение, которое вскоре забудет страдания и трудности, пережитые их родителями под властью дикого зверя. С растущим чувством ностальгии и болью потерь, они будут оглядываться назад, в ушедшие годы, в те годы, когда, как им казалось, солнце светило ярче. Они скажут, что его труд остался незаконченным, что он отступил и не отомстил за своих людей.

Но он не умер. Нет; ушел, растворился, исчез, но не умер. Где-нибудь глубоко - на дне озера или под руинами разрушенной столицы, он лежит и спит, окруженный своими телохранителями; его рыжая борода стала еще длиннее, и он только ждет того дня, когда нуждающийся в нем народ снова разбудит его.

               "Птичий парламент".

               "Алиса в стране чудес"

То, что собака, о которой говорила Софи и которая встретила Дэйли Алис у двери, оказалась Спаком, не очень-то удивило Алис, но то, что пожилой человек, провожавший ее на ту сторону реки, оказался ее кузеном Джорджем Маусом, было совсем неожиданным.

- А ты не постарел, Джордж, - сказала она, - вернее, не очень постарел.

- Привет, детка. Я старше тебя, а ты тоже не девочка.

               ЕЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Они говорили о многом, пока рука об руку шли по дремучему лесу. Они прошли долгий путь; весна вступила в свои права; лес стал еще более густым. Алис была рада Джорджу, хотя сомневалась, нужен ли ей проводник. Лес был ей незнаком и поневоле она испытывала некоторый страх. В руках Джорджа была толстая палка и по-видимому он знал дорогу.

- Какая чаща, - сказала Алис и как только она произнесла эти слова, она вспомнила свое свадебное путешествие; она вспомнила как Смоки во время их остановки у Руди Флуда спрашивал ее, не за этим ли лесом находится Эджвуд. Она вспомнила ночь, которую они провели в заросшей мхом пещере; как они шли по лесу к дому Эми и Криса.

- Какая чаща, - сказал тогда Смоки, а она ответила ему: "Зато защищает!"

Эти воспоминания ожили и яркие картины пронеслись перед ее глазами.

- Пошли, - поторопил Джордж, - осталось недалеко.

Они достигли края леса. Сквозь высокие деревья отвесно падали яркие солнечные лучи, а там, дальше, был виден светлый, залитый солнцем мир. Он был таким ярким, что слепил глаза, привыкшие к лесному полумраку.

- Ну, а теперь давай прощаться, - сказала Алис. - Ты придешь на банкет?

- Конечно, - ответил Джордж, - разве я могу удержаться?

Они немного постояли молча, а потом Джордж, слегка смущенный, так как ему никогда не приходилось делать этого раньше, попросил ее благословения. Она с радостью выполнила его просьбу; она наклонилась, поцеловала его, когда он встал на колени и пошла прочь.

               ТАКИЕ БОЛЬШИЕ

Весь дальнейший путь Алис пролегал через большие поляны, которые следовали одна за другой. Алис подумала, что это самая лучшая часть ее пути: она никогда раньше не встречала таких фиалок, такого крупного, усыпанного росой молодого папоротника, покрытых серым лишайником камней - и все это пронизывали благосклонные лучи солнца.

- Такие большие, - произнесла она вслух, - такие большие.

Сотни насекомых, встревоженных ее шагами, оставили места своего обитания и теперь мошкара вилась вокруг нее, сопровождая Алис. Непрекращающееся жужжание насекомых напоминало дыхание.

- Папочке понравилось бы это место, - подумала она и как только эта мысль пришла ей в голову, ей тут же стало ясно, каким образом ее отцу удавалось понимать язык насекомых и животных; она сама поняла, о чем они говорят, нужно было только прислушаться повнимательнее.

Тихие кролики и шумные сойки, прыгающие в траве лягушки и бурундуки - а что там дальше, на следующей полянке, кто там стоит на одной ноге, попеременно поднимая крылья? Неужели аист?

- Послушай, а мы с тобой не знакомы? - спросила Алис, когда подошла поближе. Аист отскочил в сторону и виновато и смущенно посмотрел на нее.

- Я не уверен, - отозвался аист. Он посмотрел на Алис сначала одним глазом, а потом двумя, наклонив при этом свой красный клюв; от этого его взгляд получился беспокойным и изучающим, как будто он смотрел поверх очков.

- Я совсем не уверен. Сказать по правде, я много в чем сомневаюсь.

- А мне кажется, я тебя знаю, - стояла на своем Алис. - Разве это не ты устроил гнездо для своей семьи на крыше дома в Эджвуде?

- Может быть и я, - сказал аист и начал беспокойно чистить клювом перышки.

Алис услышала как он сказал про себя: "Ей предстоит большое испытание, я могу на это посмотреть". Немного поколебавшись, аист сказал:

- Я думаю, ты не будешь против, если я пойду с тобой?

- Конечно, пожалуйста, - отозвалась Алис, - ты даже можешь полететь.

- Полететь? - встревожено закрутил головой аист, - полететь?

- Видишь ли, - пояснила Алис, - я толком не знаю, куда иду. Я только что оказалась здесь.

- Не имеет значения, - решительно сказал аист и они отправились дальше вместе. Аист, как и все аисты, делал длинные, осторожные шаги, как будто боялся, что под ноги попадет что-нибудь неприятное.

- Как, - начала Алис, так как аист молчал, а как ты оказался здесь?

- Ну, - потянул аист, не зная, что ответить.

- Если ты мне расскажешь, то и я тебе расскажу.

Было похоже, что аисту хочется поговорить, но он не мог себя заставить.

- Это зависит от того, - сказал он наконец, - чью историю ты хочешь услышать. Очень хорошо. Никакой двусмысленности.

- Однажды, - начал он после долгой паузы, - я был настоящим аистом. Я не очень понятно рассказываю, но когда происходили все эти события, я был женщиной; очень гордой, очень честолюбивой женщиной, которая совсем в другой стране научилась очень трудным фокусам у старых высококвалифицированных мастеров; они были намного старше нее. У нее не было совершенно никакой необходимости тренироваться на ни в чем не повинной птичке, но она была полна сил, бездумна, и такая возможность скоро представилась.

Она проделала свой фокус и манипуляции очень хорошо и почувствовала, как в нее влились новые силы, хотя как аист перенес это - я никогда не задумывался над этим.

И знаешь у меня появилось сознание, но я еще не знал, что это не мое сознание, не мой разум, что мне его только дали взаймы или спрятали во мне чужой разум, ради самосохранения. Я, я аист, подумал - сейчас мне очень грустно думать об этом, - но тогда я подумал, что я вовсе не аист; я верил, что я женщина, которая по чьей-то злой воле превратилась в аиста, она как бы пленница внутри меня. У меня не было ни памяти, ни воспоминаний этой женщины, потому что она, конечно, осталась жива и сохранила не только свою жизнь, но и свою память и продолжала жить легко и весело. А мне пришлось решать эту головоломку.

Я полетел дальше и стал узнавать больше; я проходил через двери, через которые никогда не удавалось пройти другим аистам. Я воспитывал молодых аистят - да, и в Эджвуде тоже - у меня была и другая работа, а впрочем об этом не стоит и говорить; знаете ли, аисты... Среди того, что мне удалось узнать, были и сведения о том, что возвращается великий король, или просыпается, и после его освобождения наступит и мое собственное освобождение и я опять стану женщиной.

Птица прервала свой рассказ и остановилась, пристально глядя перед собой; и хотя Алис не знала точно, умеют ли плакать аисты и поэтому заглянула птице в глаза - глаза были сухие, хотя и слегка покрасневшие - ей показалось, что аист плачет.

- Вот так же и я, - сказал наконец аист, - так и я теперь - женщина. И все-таки я всегда был настоящим аистом.

Птица, как бы извиняясь, смущенно склонила перед Алис голову.

- Алис, ты знаешь меня, - сказал аист, - я не знаю только как сказать: была, есть или буду - твоя кузина Ариэль Хоксквилл.

Алис удивленно заморгала. Она обещала себе, что ничему не будет удивляться здесь; и действительно, после того, как она увидела аиста или Хоксквилл, после того, как прошло первое удивление, ей показалось, что она уже раньше слышала эту сказку, или знала, что так должно случиться.

- Но... - замялась она, - я хочу спросить, как... где...

- Мертва, - ответил аист. - Мертва, ограблена, уничтожена. Убита. Мне... нам действительно некуда идти.

Птица приоткрыла свой красный клюв и с щелканьем захлопнула его, как бы выдохнув.

- Ладно. Теперь это не имеет значения. Нужно время, чтобы привыкнуть. Я имею в виду ее разочарование своим новым телом.

Птица вытянула крыло и посмотрела на него.

- Летать... - задумчиво произнесла она, - что ж, возможно.

- Я уверена, - сказала Алис, кладя руку на мягкую спину аиста. - Я думаю, что у тебя получится, я имею в виду, что ты сможешь участвовать в этом вместе с Ариэль, вернее вместе с аистом... Ну, ты лучше знаешь.

Она улыбнулась. Это было похоже на то, как она разбирала споры между двумя своими детьми.

Аист еще некоторое время шагал молча. Казалось, что рука Алис на его спине успокаивала его и скоро птица пришла в себя.

- Возможно, - тихо повторил аист, - только... ладно. Время покажет.

Он щелкнул клювом и проглотил мошку.

- Это только кажется трудным.

- Я знаю, - уверенно сказала Алис, - ты привыкнешь к этому, ты научишься жить с этим. Вот и все.

- Я хочу извиниться перед тобой, - сказала Ариэль Хоксквилл, - конечно, я понимаю, что уже слишком поздно, за то, что я не приняла твое приглашение в ту ночь пойти с тобой. Мне следовало согласиться.

- Не переживай, - отозвалась Алис.

- Я подумала, что смогу избежать своей судьбы. Но я все время была в этой сказке, да? Вместе со всеми остальными.

- Думаю, что да, раз ты сейчас здесь. Скажи мне, что стало с картами?

- Ах, дорогая, - вздохнула Ариэль, отворачивая свой клюв и сгорая от стыда, - мне нужно столько сделать, чтобы загладить свою вину!

- Не беспокойся, - ответила Алис. Они уже подходили к лесной опушке, а за ней лежала совсем другая земля. Алис остановилась.

- Я уверена, что ты сможешь. Я имею в виду, сможешь возместить потерю.

Она посмотрела туда, где ей предстояло продолжить свое путешествие.

- Я думаю, что ты сможешь быть мне помощником. Я надеюсь.

- Я уверена в этом, - с раскаянием сказала Ариэль. - Уверена.

- Мне будет нужна помощь, - сказала Алис.

Она помнила или предвидела, что за теми пастбищами, покрытыми зелеными волнами молодой шелковой травы, должен быть холм, на котором стоит развесистый дуб; и если ты правильно отыщешь дорогу, то у его подножия увидишь маленький домик с круглой дверцей и бронзовой ручкой; но стучать не придется, потому что дверь будет открыта и в доме никого не будет. И там, в этом домике нужно будет сделать много всякой работы, так много и такой непривычной...

- Мне нужно будет помочь, - снова повторила она.

- Я помогу тебе, - ответила ее кузина. - Я смогу помочь.

Где-то там, за теми голубыми холмами. Далеко ли? открытая дверь, маленький домик, однако достаточный для того, чтобы поддерживать вертящуюся землю; кресло-качалка, чтобы отсчитывать годы, метла в углу, чтобы выметать зиму.

- Пойдем, - позвал аист. - Нам придется привыкать к этому. Все будет в порядке.

- Да, - кивнула Алис. Помощь должна быть. Она не справится сама. Все будет хорошо. Но все же она пока не сделал ни шага с лесной опушки. Она долго стояла, ощущая, как легкий ветерок обдувает ее лицо, напоминая или наоборот, помогая забыть о многом.

               БОЛЬШЕ, НАМНОГО БОЛЬШЕ

Смоки Барнейбл, в согревающем свете множества электрических ламп, сидел в библиотеке, в который раз перелистывая последнее издание "Архитектуры сельских домов". Все окна были открыты и прохладная свежесть майской ночи беспрепятственно проникала в комнату, пока он читал. Последние признаки зимы были как будто выметены новой метлой.

Наверху бесшумно работал планетарий, крутились модели звезд; все его механизмы совершали почти незаметные но постоянные движения, передавая свою мощность генератору, который давал дому свет и тепло и по предположениям Смоки, так будет длиться еще долгие годы. Дом, его дом, приободрился, ожил, набрал прежнюю силу, его фундамент подсох, чердаки проветривались, пыль была собрана хотя и старым, но мощным пылесосом; о том, что в доме был пылесос Смоки знал и раньше, но не предполагал, что тот когда-нибудь будет работать; даже трещины на потолке музыкальной гостиной, казалось, начали исчезать, хотя причины этого оставались для Смоки тайной. Старые запасы топлива у всех давно закончились и только дом Смоки, единственный на много миль вокруг, постоянно был освещен, как будто там собрались давать бал.

Не столько из-за гордости (хотя он действительно был горд своими достижениями), сколько из разумных соображений он считал более важным тратить энергию, чем накапливать ее (да и зачем ее накапливать?). И кроме того, когда дом освещен, его легче найти - легче для потерявшегося путника или для человека, который ушел, но хочет вернуться и в безлунную ночь найти в темноте дорогу.

Смоки перевернул страницу. Некоторые любители спиритизма выдвигали бредовую идею. Они предполагали, что после смерти человек не попадает в ад, его не существует, он переходит на новые, более высокие круги жизни. Никаких вечных мук и страданий для непокорных и грешных душ. Эта идея содержала мысль о том, что те, кто отказываются увидеть свет в этой жизни, не увидят его и в другой жизни; они так и будут блуждать в одиночестве в холодной темноте, думая, что это и есть загробная жизнь, а вокруг них будет идти неведомая им суетливая, счастливая жизнь святых среди птиц, фонтанов и цветов.

Одиночество. Было совершенно ясно, что он не сможет пойти туда, куда собрались отправиться все остальные до тех пор, пока его желание сильнее веры. Ну как он мог желать какого-нибудь другого мира, кроме этого? Он снова и снова перелистывал страницы толстенной книги, но не нашел ничего, что убедило бы его, что он найдет где-нибудь другой мир - такой же богатый, такой удивительный, такой знакомый и родной, как тот, в котором он жил.

Там всегда была весна, но ему хотелось видеть и зиму, и пасмурные дни, и дождь. Он не хотел ни от чего отказываться. Ему хотелось, чтобы с ним был его камин, его долгие воспоминания и те чувства, которые они вызывали в его душе, он хотел, чтобы его окружали все те маленькие удобства, к которым он так привык, и даже от своих проблем он не хотел отказываться. Но он также хотел и смерти, о которой он столько размышлял за последнее время и даже подготовил себе место там, где были уже похоронены члены его семьи.

Он посмотрел вверх. Среди созвездия горящих ламп, которые отражались в оконных стеклах, появилось еще одно яркое светило - это взошла луна. Она еще только входила в силу, а пока это был всего-навсего бледный, призрачный полумесяц. Через несколько дней, как только она войдет в полную силу, они отправятся.

Рай. Мир всюду. По правде сказать, он не верил, что существует какая-то длинная сказка, но ему действительно хотелось, чтобы она продолжалась, чтобы она не кончалась; и сколько же сил должно было быть у тех, кто рассказывал ее, убаюкивая своим нескончаемым бормотанием до тех пор пока он не уснет в собственной могиле. Он не хотел, чтобы его вырвали из привычной жизни и ввергли в страх перед обстоятельствами, с которыми он не мог бы справиться. Он не хотел, чтобы эта сказка отняла у него жену.

Он не хотел отправляться строем в тот мир, который он даже не мог себе представить, в чужой, маленький мирок, который, конечно же, не мог быть таким необъятным, как его собственный.

Но это так, - прошептал ветер у него под ухом.

В том мире не могло быть всех времен года во всей их красе, не могло быть счастья и огорчений. В нем не могли поместиться все пять его чувств и все его знания.

"Могло", - прошелестел снова ветер.

Но не все, что составляло ЕГО мир.

"Все, даже больше, намного больше", - стоял на своем ветер.

Смоки поднял глаза. Ветер слегка раскачивал занавески на окнах.

- Алис? - позвал он. Смоки встал, уронив тяжелую книгу на пол. Он подошел к высокому окну и открыл его. Огороженный сад показался ему темным вестибюлем, а в стене открылась дверца, которая звала в туманный, затянутый дерном, освещенный вечер.

- Она далеко, она там, - шептал слабый ветерок.

- Алис?

- Она рядом, она здесь, - возражал ему другой, но что это было, что исходило к нему сквозь сад и ветреную темноту - он так и не понял. Он долго стоял, вглядываясь в ночь, как в чье-то лицо, как будто это нечто могло поговорить с ним и многое объяснить ему; он думал, что так могло бы быть, но все, что он слышал, а может быть сам произносил - было одно лишь имя.

Луна поднялась выше над домом и скрылась из виду. Смоки медленно взобрался на кровать. Через некоторое время луна остановила свое движение по небу, направив свои бледные рожки туда, где спало солнце и откуда оно вскоре должно будет появиться. Смоки очнулся, чувствуя, что ему не удалось заснуть ни на минуту, как при бессоннице; он надел старый халат с потрепанными рукавами и карманами и полез на крышу дома, беспрестанно оглядываясь, как будто боясь пропустить момент, когда из дома кто-то выйдет. Его система, освещенная лампой дневного света, казалась недвижимой, но это было не так. Смоки немного понаблюдал за работой своего планетария, вспоминая то, что он прочитал прошлой ночью о времени восхождения звезд и когда он закончил установку последней звезды - Юпитера, то почувствовал, легкую, едва заметную дрожь его механизма. Готово. Он еще раз вспомнил свои ощущения и положил руку на черный стальной ящик; его подрагивание было гораздо более ритмичным, чем стук его собственного сердца. Толчком он открыл круглое окошко и в небольшое чердачное помещение ворвались птичьи голоса. Смоки посмотрел поверх черепичных крыш. Еще один замечательный день. С высоты дома он мог видеть длинную дорогу, тянущуюся к югу, острые шпили Медоубрука, крыши Плейнфилда. Среди них мрачноватым пятном стоял зеленый массив леса. За небольшими городишками леса становились гуще и превращались в непроходимые чащи и на самом краю чащобы стоял Эджвуд. А к югу леса становились все гуще и тянулись, насколько хватало глаз.

               ТОЛЬКО СМЕЛОСТЬ

Они зашли в самую чащу, но это было необитаемое королевство. Они не приблизились ни к месту заседания парламента, ни к той, кого разыскивал Оберон и чье имя он не помнил.

- Сколько мы еще будем забираться в чащу? - спросил Фред.

Оберон знал ответ на этот вопрос.

- Мы как раз на полпути, - ответил он, - но ты можешь вернуться.

- Только не через этот лес, - откликнулся Фред. Его шаги замедлились; прежде чем поставить ногу, он осторожно прощупывал зыбкую, влажную землю.

- Куда теперь? - спросил Оберон. Но он мог бы и не задавать этого вопроса, так как отсюда был только один путь.

Он видел ее, он видел ее не один раз, он видел ее далеко впереди; она шла по темному лесу, как светлое пятно, минуя все опасности, как будто эта чаща была ее родным домом. Один раз она с задумчивым видом остановилась в полосатой тени деревьев (он был уверен, почти уверен, что это была она), потом поспешила дальше в сопровождении толпы каких-то маленьких существ, она даже не оглянулась, чтобы посмотреть на него, а у одного их тех, кто шел с ней рядом, были колючие желтые глаза и хищная улыбка. Было такое впечатление, что она все время идет впереди, но без всякой цели, но как бы он ни торопился, он не мог догнать ее.

Если бы он мог вспомнить ее имя, он бы окликнул ее. Он перебрал в уме весь алфавит, но его мысли все крутились вокруг мокрых листьев, оленьих рогов, раковин улиток и всего того, что составляет фауну и флору леса; все это звучало, как ее имя, но самого имени не было. А потом она исчезла, даже не заметив его, а он оказался еще дальше в лесу, чем прежде. Он был в самом сердце лесного массива, но ее здесь не было, и он так и не смог вспомнить ее имени.

Что-то коричневое - лавр или паутина, что-то вроде этого; ежевика или что-то похожее...

- Ладно, - сказал Фред, - дальше уже некуда идти.

Его старое пончо разорвалось еще больше, а башмаки совсем истрепались; пальцы ног торчали сквозь разорванные галоши. Он попытался приподнять одну ногу, но нога не поднималась. Она прилипла к земле.

- Подожди-ка, - сказал Оберон, подходя к нему.

- Ты не поможешь, - сказал Фред. - Малиновки свили гнездо на моей голове. Замечательно. Все нормально.

- Пойдем, - позвал Оберон. - Я не могу уйти без тебя.

- Я иду, иду, - бормотал Фред, начиная выбрасывать почки, - сейчас иду. Я стараюсь, только у меня ничего не получается.

У его огромных и ставших корявыми пальцев ног неожиданно выросли грибы. Оберон смотрел на него, все выше поднимая глаза. Суставы пальцев Фреда начали двоиться, троиться, множиться, разветвляться, и их стала уже не одна сотня.

- Эй, парень, - позвал Фред. - Молись весь день, понял? Прости меня.

Его лицо исчезло и превратилось в ствол, который стал расти, вытягиваясь к самому небу тысячами зеленых пальцев. Оберон обнял ствол дерева.

- Нет, - в отчаянии сказал он, нет, черт побери!

В изнеможении он сел у подножия дерева, которое совсем недавно было Фредом. Какое глупое, глупое до сумасшествия желание привело его сюда, где ее все равно не было, в это великолепие, которое никому не принадлежало и где никогда не было и где он не мог вспомнить ничего, что было связано с ней, кроме одного - его страстного желания найти ее. В отчаянии он обхватил голову руками.

- Эй, - окликнул его ствол деревянным голосом. - Эй, что это ты? Я проконсультировался. Слушай!

Оберон поднял голову.

- Только смелость поможет тебе заслужить расположение феи. Только смелость.

Оберон встал. На его пыльных щеках остались грязные дорожки от недавно пролитых слез.

- Хорошо, - тихо сказал он. Он провел руками по волосам, стряхивая прицепившиеся листья. Он начнет сначала, вот и все. Он не был храбрым, но он многое умел. Неужели он вообще ничему не научился? Он должен ухватиться за эту подсказку, он сможет преодолеть это. Если это действительно было необитаемое королевство, он должен взойти на его престол; если бы только он знал, как это сделать, он не стал бы больше медлить. Как?

Только случайно. Ему нужно подумать. Он должен взять на себя командование здесь, где никого не было. Он должен определить направление, составить план действий, пересчитать все, что здесь есть, выстроить по порядку и отдать приказ. Прежде всего он должен в этой чаще найти место, откуда он сможет осмотреться и определить, где он находится и что есть что; потом он должен вспомнить, кто он такой и почему он оказался здесь, в гуще леса, а потом он решит, что делать дальше. Ему нужно каким-то образом вернуться и начать все сначала.

Он осмотрелся, пытаясь определить, какая из тропинок выведет его из леса. Или все, или ни одна. Он осторожно ступил на усыпанную цветами тропинку. Он хорошо знал, что та тропинка, которая казалась наиболее подходящей, обязательно приведет его обратно в чащу. Лес затаил ироническое, выжидающее молчание и только птицы, казалось, задают ему коротенькие вопросы, ответов на которые не ждут.

Он присел на поваленный ствол. Прямо перед собой, в центре поляны, он обнаружил маленький каменный павильон, выходящий на все четыре стороны: север, юг, запад и восток. На каждой его стене Оберон мысленно разместил четыре времени года: зиму, лето, весну и осень. В разные стороны от павильона расходились запутанные, обманчивые тропинки. Оберон отметил их белыми камешками, а потом проследил, как они разбегаются от статуй и купальни на берегу пруда, через маленький арочный мост и дальше к небольшим закрытым на замок воротам.

Туда. Где-то далеко можно было услышать шум машин. Он медленно перевел взгляд - там, за забором виднелся классического типа внутренний дворик, заполненный статуями известных адвокатов. Запах едкого дыма перемешивался с запахом весны. Теперь ему оставалось только обойти вокруг места, которое он воспроизвел и потребовать от каждой его части, расположенной в строгом порядке, чтобы ему вернули часть Сильви?

Часть кого?

Парк содрогнулся от нереальности требования, но Оберон все поставил на место. Не торопись, не спеши. Все надо делать по порядку. Если он не сделает все правильно, то никогда не узнает, как появилась эта история: нашел ли он ее или, наоборот, потерял, какой был конец или будет? Он начал снова, шаг за шагом.

Нет, все бесполезно. И как только это могло прийти ему в голову: поместить ее в такое место, как принцессу в замок? Она ускользнула, она и сама многое умела делать. И все-таки, сколько могла вместить его память?

Он встал со скамейки в парке и нащупал в кармане ключ, при помощи которого мог выйти. Маленькие девочки, которые играли на дорожках, опасливо посмотрели на него, когда он пошел к воротам.

Замки. Чертов город, подумал он, вставляя ключ - замки на замках. Шеренги, гроздья, букеты замков, ключи от которых только оттягиваются карманы. Толкнув, он открыл тяжелые ворота и они нехотя распахнулись, как дверь тюрьмы. На облупленной тумбе из красного кирпича у входа висела табличка: Маус Дринквотер, 1900 г. А сразу за воротами тянулась улица и выстроившиеся в ряд кварталы городских домов, вершины которых упирались в самое небо и которые постепенно разрушались от дыма и шума.

Он медленно пошел по улице. Мимо него пробегали люди, у всех были свои дела, а он шел бесцельно и поэтому не спешил. Впереди него из боковой улочки, держа подмышкой сверток, одетая в старенькие стоптанные ботинки, на проспект вышла Сильви и направилась к верхнему городу.

Маленькая, одинокая, но уверенно себя чувствующая на суетной улице - как рыба в воде. И он последовал за ней. Ее удаляющаяся спина; она продолжала свой путь, а он был сзади. Но теперь-то он наконец знал верное направление. Он только приоткрыл рот, как с его губ сорвалось ее имя.

- Сильви, - закричал он.

               СОВСЕМ РЯДОМ

Она услышала его и было похоже, что это имя ей знакомо; она замедлила шаги и слегка повернулась, но нет; это было имя, которое она когда-то знала. Может быть это имя прокричала птица, подзывая свою супругу. Она посмотрела вверх на освещенную солнцем листву. А может быть, это бурундук созывает своих друзей и родственников? Она заметила, как пробежал один и спрятался под корнями старого дуба, а потом выглянул из своего укрытия и посмотрел на нее. Маленькая, одинокая, но уверенная в себе, она шла вдоль по улице под высокими деревьями и ее босые ноги быстро мелькали среди цветочных клумб. Идти нужно было далеко и она шла быстро; она не останавливалась, чтобы полюбоваться собой и не обращала внимания на существа, которые умоляли ее остановиться.

- Потом, потом, - говорила она и спешила по пути, который лежал перед нею днем и ночью.

- Он придет, - думала она, - я знаю это, он будет там, будет. - Может быть, он вспомнит меня, но я ему напомню, он вспомнит меня, как только увидит.

У нее был для него подарок, выбранный после долгих раздумий; она крепко завернула его и держала подмышкой и никому не давала нести, хотя многие предлагали ей свою помощь.

А что если его там нет?

Нет, он должен быть; для нее не состоится никакого банкета, если его не будет, а банкет обещали; там должны быть все, а он, конечно же, один из приглашенных. Да! Самое лучшее место, самые лучшие кусочки, она будет сама кормить его, чтобы близко видеть его лицо, а он будет так удивлен! Интересно, изменился ли он? Наверняка, но она все равно узнает его. Она была в этом уверена.

Ее застигла ночь. Встала луна и подмигивая уставилась на нее. Где это она теперь? Она остановилась и прислушалась к шепоту леса. Близко, уже совсем рядом. Она никогда не была здесь раньше, должен быть какой-то знак. Она не хотела идти дальше без чьей-либо подсказки, так как была не совсем уверена в правильности выбранного пути. Ее пригласили - это точно, но... Она влезла на самую вершину высокого дерева и оглядела залитую лунным светом окрестность.

Она была на лесной опушке. Листья шептались и шуршали, потревоженные ночным ветерком. Ни далеко, ни близко, за крышами маленького городишка она заметила домик. Все окна в нем ярко светились. Она была совсем близко.

               ДОРОГУ, ДОРОГУ

В ту ночь миссис Андерхил в последний раз рассмотрела свой темный, крошечный домик и пришла к выводу, что все было не так, как должно было быть. Она вышла и покрепче заперла дверь; потом она посмотрела вверх, на луну; из глубокого кармана платья достала железный ключ, заперла дверь, а ключ положила под коврик.

- Дорогу, дорогу, - повторяла она про себя, - дорогу.

Теперь все принадлежит им. Все участвовали в банкете, и ей бы тоже хотелось принять участие. Но теперь, когда пришел конец, и старый король уселся на свой высокий трон, ей больше ничего не оставалось делать. У человека, известного как Рассел Эйдженблик, был к ней только один вопрос: "Почему?"

- Ради бога почему, - произнесла вслух миссис Андерхил. - Почему, почему. Почему существует двадцать четыре типа снов, а не двадцать пять?

Почему зима приходит раньше, чем весна? Почему мир устроен именно так, а не иначе? Если бы у вас были ответы на все эти "почему", то вы сейчас не были бы здесь в ожидании ответа. А теперь успокойся. У тебя есть корона и мантия? Все ли тебе нравится? Управляй мудро и правильно и я знаю, что ты будешь править долго. Передай им мои наилучшие пожелания, когда они придут поклониться мне и, пожалуйста, не задавай им трудных вопросов, они и так достаточно перенесли за эти долгие тяжелые годы.

И это все? Она огляделась. Оставила ли она ключ? Да, под ковриком, она только что его туда положила. Какая забывчивость. Так, все ли она предусмотрела?

Ах да, осталось еще кое-что.

               ПРИДИ ИЛИ ОСТАНЬСЯ

- Мы идем, - сказала она, стоя ранним утром на самом краю огромного камня, выступающего из воды посреди озерца в гуще леса, и впадая в которое, небольшой водопад пел свою нескончаемую песню.

Слабый лунный свет растекался по поверхности воды; здесь же плавали листья и цветы, кружась в небольших водоворотах. Огромная белая форель без единого пятнышка медленно всплыла на поверхность при ее последних словах.

- Идете? - переспросила форель.

- Ты можешь придти или остаться, - сказала миссис Андерхил, - ты так долго был по одну сторону сказки, что она для тебя закончилась.

Форель промолчала, однако последние слова ее встревожили.

Наконец, миссис Андерхил с нарастающим нетерпением при виде его выпученных глаз довольно резко спросила: "Ну?"

- Я остаюсь, быстро ответила форель.

- Очень хорошо, - кивнула Андерхил; она была бы очень удивлена, если бы последовал другой ответ.

- Скоро, - сказала она, - совсем скоро сюда придет молоденькая девушка (теперь, правда, она уже старая женщина, но это не имеет значения, ты знал ее девчонкой) и она пристально будет вглядываться в воду этого озерца; она именно та, кого ты ждал и твоя внешность ее не обманет, она посмотрит в воду и скажет те слова, которые освободят тебя.

- Она действительно придет? - спросил дед Форель - а это действительно был он.

- Да.

- Зачем?

- Ради любви, старый дурень, - миссис Андерхил с такой силой ударила по камню концом своей палки, что камень чуть не треснул и гранитная пыль посыпалась на водную гладь. - Потому что сказка кончилась.

- О, - удивился дед Форель, - неужели кончилась?

- Да, кончилась.

- А не мог бы я, - спросил дед Форель, - остаться таким, как я есть?

Она низко склонилась над водой, всматриваясь в его серебристую чешую.

- Таким, как есть? - переспросила она.

- Ну, - сказала форель, - видишь ли, я уже привык, и к тому же я совсем не помню эту девушку.

- Нет, - ответила миссис Андерхил, немного подумав. - Нет, я думаю, что это невозможно. Я не могу этого даже представить. - Она выпрямилась.

- Договор дороже денег, - сказала она, отворачиваясь. - Ничего не поделаешь.

Форель со страхом в сердце снова погрузился в прохладные воды озерка. Воспоминания помимо его воли охватили его с новой силой. Она; но какая она окажется? И как ему спрятаться от нее, когда она придет: не с приказами, не с вопросами, а с теми единственными словами (он бы рад был зажмурить глаза, если бы у него были веки), которые отогреют его холодное сердце. И уплыть отсюда он тоже не мог; пришло лето, а вместе с ним появились миллионы комаров и мошек. В волнении он пошевелил плавниками, чувствуя, как упругие потоки охватили всю его кожу, и ушел вглубь озера, надеясь, что его глубины будет достаточно для него, чтобы спрятаться.

- Пора, - сказала миссис Андерхил, как только стало достаточно светло и лучи солнца позолотили край неба. - Пора.

Она услышала, как эхом отозвались ее дети - и те, которые были совсем рядом, и те, кто были далеко, она услышала их такие разные голоса. Те, кто был поближе, окружили ее, остальные вереницей тянулись по поляне. Мистер Вудс тронул ее за локоть.

- Длинная дорога, - сказал он, - долгий, очень долгий путь.

Да, он и должен был быть долгим, гораздо дольше, чем она предполагала, хотя для тех, кто пошел с ней, этот путь оказался не таким трудным, потому что она знала дорогу. А там должны быть фонтанчики, чтобы все они смогли освежиться, а дальше должны быть обширные земли, о которых она так часто мечтала.

               НЕ ИДУ

Софи знала, что это был самый длинный день в году, но почему его назвали серединой лета, когда лето только начиналось? Возможно потому, что в этот день лето казалось бесконечным, казалось, что лето было всегда и никогда не кончится, а о других временах года не хотелось и вспоминать, да и казалось, что их вообще не бывает.

А все-таки может случиться и так, что это лето не сможет наступить. Софи была уверена, что все это из-за Дэйли Алис; и все это из-за ее храбрости, из-за того, что она первая отправилась посмотреть, что же скрывается за этим днем. Софи с детства знала, что это был самый обычный летний день и ее он тоже оживлял и придавал ей смелости. Какое-то время она вообще не чувствовала храбрости, но теперь ей казалось, что она сможет; раз Алис смогла, она тоже должна. Они договорились на сегодня.

Они договорились на сегодня. Ее сердце дрогнуло и она крепче сжала свою небольшую сумку - это был весь ее багаж. Мысли, надежды и страх занимали ее все дни с тех пор, как они все собирались в Эджвуде, но очень редко ее чувства были такими, как сейчас; она, так сказать, забывала чувствовать. А теперь она чувствовала. - Смоки? - позвала она. Ее голос эхом отозвался в высоком вестибюле пустого дома. Все собрались в саду, на крыльце и в парке; они собирались с самого утра, неся с собой все, что, как им казалось, может пригодиться в путешествии. Теперь уже был почти полдень и все они выжидающе смотрели на Софи, надеясь, что она им что-нибудь скажет или подскажет, куда идти. А она пошла искать Смоки, который всегда был самый последний во всех их поездках и пикниках.

Если бы она могла подумать, что это был очередной выход на пикник или обычная экскурсия, бракосочетание, похороны или праздник или что-то другое, но привычное для нее, чтобы она знала, что нужно делать - и тогда бы она сделала все, что в ее силах, а все остальное сделали бы они.

- Смоки? - снова позвала она.

Она нашла его в библиотеке, хотя когда она заглянула в первый раз, она не заметила его; шторы были задернуты, а он неподвижно сидел в большом кресле, сжав руки и склонившись над большой открытой книгой, которая лежала перед ним на полу.

- Смоки. - Она с опаской вошла в библиотеку. - Все готовы, Смоки. С тобой все в порядке?

Он посмотрел на нее.

- Я не пойду, - сказал он.

Она постояла немного, не в состоянии понять его. Софи положила свою сумку и подошла к нему поближе.

- Что ты сказал?

- Я не пойду, Софи, - с раздражением повторил Смоки и уставился на свои сцепленные руки.

Софи подошла к нему совсем близко и уже открыла рот, чтобы дружески поругать его, но не сделала этого; она встала перед ним на колени и тихо спросила:

- Что это? Что с тобой?

- Знаешь, - сказал Смоки, не глядя на нее, - ведь кому-то нужно остаться, правда? Кто-то должен быть здесь, чтобы присмотреть за домом. Я имею в виду, на тот случай, если вы захотите вернуться или еще что-нибудь. Да в конце концов, это мой дом.

- Смоки, - произнесла Софи. Она положила свою руку на его сжатые кулаки. - Смоки, тебе нужно пойти, ты должен.

- Нет, Софи.

- Да! Ты не можешь не пойти, не можешь. Что мы будем делать без тебя?

Он посмотрел на нее, удивленный ее горячностью. Ему не казалось, что он так необходим всем и поэтому он сразу не знал, что ответить.

- Ну, - сказал он, - я не могу.

- Почему?

Он глубоко вздохнул.

- Ну, так будет лучше, - он провел рукой по бровям. - Я не знаю...

Софи ждала, что еще он скажет и в ее памяти всплыло далекое прошлое, и его колебания, когда нужно было принять решение; она поджала губы и замолчала.

- Ну, я понимаю, что это плохо, что Алис ушла... Посмотри, вспомни, - сказал Смоки и зашевелился в своем кресле, - ты же знаешь, что я никогда не был частью вашей семьи, я не могу...

То есть, я был действительно счастлив, правда. Даже когда я был ребенком и жил в городе, я никогда не думал, что смогу быть так счастлив. И я ничего не делал для этого. Алис и ты пригласили меня. Это было все равно, что найти миллион долларов. Я не всегда понимал это, а впрочем, нет, я понимал, иногда я воспринимал это как само собой разумеющееся, но в глубине души я знал. Я был благодарен. Я даже не могу передать тебе, как я был благодарен.

Он сжал ее руку.

- Ладно, ладно. Но теперь, когда Алис ушла... Я догадывался, я всегда знал, что она сделает что-нибудь в этом роде, я всегда это знал, но я не ожидал этого. Ты понимаешь? Софи, я не готов к этому, я не создан для этого. Я пытался, действительно пытался. Но все, что я мог - это думать о том, как плохо без Алис. А теперь я теряю и всех остальных. Но я не могу, Софи, не могу.

Софи увидела, как его глаза заблестели от готовых пролиться слез; она никогда не думала, что ей придется увидеть его плачущим; она всем сердцем хотела сказать ему: "Нет". Она хотела сказать ему, что он ничего не потеряет, наоборот, он уйдет от пустоты и получит все и прежде всего Алис; но она не осмелилась сделать этого, потому что хотя она сама и была в этом уверена, но у Смоки была своя правда и то, что скажет Софи, могло оказаться для него жестоким ударом; с другой стороны, она обещала Алис привести его, да она и не представляла, как сможет уйти без него. И все-таки она не могла ничего сказать.

Он вытер слезы. Потрясенная Софи не могла даже думать.

- Но, - беспомощно протянула она, - день такой замечательный, такой замечательный... - Она подошла к тяжелым шторам, которые создавали в комнате полумрак и рывком отдернула их. Солнечный свет на мгновение ослепил ее, а потом она разглядела людей, собравшихся в саду вокруг каменного столика под старым буковым деревом. Люди смотрели вверх, а девочка стучала в окно, требуя чтобы ее впустили.

Софи распахнула окно. Смоки молча смотрел со своего кресла. Лайлек перелезла через подоконник и посмотрела на Смоки, разводя руками. Потом она спросила:

- В чем дело?

- Слава богу, - сразу испытав огромное облегчение и слабость, сказала Софи, - слава богу.

- Кто это? - спросил Смоки вставая.

Софи колебалась всего один миг.

- Это твоя дочь, - сказала она, - это твоя дочь Лайлек.

               ЗЕМЛЯ, НАЗЫВАЕМАЯ СКАЗКОЙ

- Так, - сказал Смоки, - протягивая вперед руки, как человек, которого пришли арестовать, - так, так.

- Как хорошо, Смоки, как хорошо, - говорила Софи.

- Вам будет смешно, - сказала Лайлек, - вот посмотрите. Вы будете очень удивлены.

На его отказ никто не обращал внимания, хотя он мог бы предположить, что так и будет. Больше у него не было аргументов в свою пользу, даже когда они привели к нему его давно потерянную дочь, чтобы она умоляла его и чтобы напомнить ему о его давнишних обещаниях. Он не верил, что Лайлек нуждается в нем, как в отце, он даже думал, что ей вообще ни от кого ничего не нужно, но он не мог отказаться от обещаний, данных им когда-то очень давно.

- Хорошо, - сказал он, стараясь не смотреть в сияющее, довольное лицо Софи. Он встал со своего кресла и забегал по библиотеке, включая везде свет.

- Поторопись, - сказала Софи, - пока еще день.

- Скорее, - поторапливала Лайлек, тяня его за руку.

- Сейчас, подождите, - отвечал им Смоки, - мне нужно кое-что собрать.

- Ну, Смоки, - нетерпеливо переминалась с ноги на ногу Софи.

- Попридержи свою прыть, - резко оборвал ее Смоки.

Он вышел в холл, включая по пути лампы и бра, поднялся наверх по лестнице; Софи не отставала от него ни на шаг. Наверху он прошел одну за другой все спальни, включая везде свет и внимательно глядя по сторонам; Софи следовала за ним по пятам. Один раз он выглянул из окна и посмотрел на всех собравшихся внизу. Приближался полдень. Снизу махала рукой Лайлек.

- Да, да, - бормотал он, - хорошо, сейчас.

Он ненадолго задержался в их с Алис комнате, включил свет и сердито и тяжело задышал. Что, черт возьми брать в это путешествие?

- Смоки... - окликнула его Софи, стоя у двери.

- Сейчас, черт побери, подожди, Софи, - ответил он с раздражением, рывком открывая все ящики. Так, чистая рубашка, пара нижнего белья. Накидка на случай дождя. Спички и нож. Маленький складной нож из нижнего ящика прикроватной тумбочки. Какая метаморфоза. Ладно.

Теперь куда это все сложить? Ему пришло в голову, что он уже столько лет никуда не уезжал из дому, что у него нет никакой дорожной сумки. Где-то на чердаке или в подвале валялся рюкзак, с которым он в первый раз пришел в Эджвуд, но где его искать, Смоки не имел ни малейшего представления. Он распахнул двери всех шкафов, которые находились в спальне. Ему на глаза попался пожелтевший от времени его свадебный костюм от Трумена. А внизу, в самом углу, под кучей старого белья, лежало что-то странное и непонятное. Смоки не знал, что это было и потянул за уголок.

Это был саквояж. Старый, местами изъеденный мышами саквояж с ремнями крест-накрест. Смоки открыл его и со странным предчувствием чего-то плохого заглянул в его темное чрево. Саквояж был пуст. Изнутри пахло плесенью, это был запах сгнивших листьев или сдвинутого с места камня.

- Это то, что надо, - тихо сказал Смоки, ни к кому не обращаясь. - Я думаю, что это как раз то, что надо.

Он побросал в саквояж то, что отобрал для путешествия и все тотчас исчезло в необъятных внутренностях саквояжа.

Что еще положить?

Он раздумывал, не закрывая саквояж: шляпу, тяжелую, как крона дерева, кусочек мела, ручку, дробовик, фляжку с чаем и ромом, пакет с сухим завтраком. Книгу об архитектуре домов, книгу о звездном небе, кольцо. Внезапно невероятно отчетливо он представил себе дорогу между Медоубруком и Хайлендом и Дэйли Алис - как она выглядела в тот день, в день их свадебного путешествия, в тот день, когда он заблудился в лесу; он услышал, как она сказала слово "защищенный". Эта картина глубоко потрясла его.

Он закрыл саквояж.

- Ладно, - сказал он. Смоки поднял сумку за кожаные ручки, она была довольно тяжелой, но он ощущал какую-то легкость от ее тяжести, ему казалось, что он всегда носил этот саквояж, это была тяжесть, без которой он чувствовал себя неустойчиво и не мог бы сделать ни шагу.

- Готов? - спросила Софи, не отходя от двери.

- Готов, - отозвался Смоки. - По-моему, готов.

Вместе они сошли вниз. В вестибюле Смоки ненадолго задержался, чтобы включить свет в коридорах, на крыльце и в подвале. Наконец, они вышли.

Собравшиеся внизу, с облегчением вздохнули, Лайлек потащила всех за собой через парк, через огражденный сад к деревянному крыльцу на той стороне дома, которая выходила на аллею, ведущую к каменным воротам, украшенным шарами, похожими на оранжевые апельсины.

- Привет, привет, - обратился ко всем Смоки.

К нему улыбаясь подошли его дочери - Тэси, Лили и Люси со своими детьми. Все поднялись со своих мест и смотрели друг на друга. Только Маргарет Джунипер так и осталась сидеть на ступеньках крыльца, она не хотела вставать до тех пор, пока все не пойдут, так как не чувствовала в себе достаточно сил. Софи спросила Лайлек:

- Ты поведешь нас?

- Часть пути, - ответила девочка. Она заняла место в центре всей компании, очень довольная и в то же время испытывая благоговейный страх от того, что не была уверена, что все осилят этот путь до конца. - Только часть пути.

- Сюда идти? - снова спросила Софи, указывая на каменные ворота. Все повернулись и посмотрели в ту сторону. Раздались недовольные голоса. Стрижи разрезали голубоватый, подернутый зеленой дымкой воздух Эджвуда. От земли поднимались испарения и дорога за воротами была плохо видна.

Смоки потом думал, не в тот ли момент, когда он повернулся к воротам в первый раз, на него вдруг снизошли чары, чтобы освободить его? Его руки, в которых он нес саквояж, начали мелко подрагивать и покалывать, а ручки саквояжа натянулись, как будто предупреждая его о чем-то, но Смоки не слышал этого.

- Еще далеко? Еще далеко? - наперебой спрашивали Бад и Блоссом, которые шли, взявшись за руки.

Все как в тот день, когда он впервые вошел в дверь дома в Эджвуде, который никогда больше не покидал. Возможно, что и так; а может быть это было до того или после того - а впрочем это и не имело значения, когда именно волшебство впервые вторглось в его жизнь, потому что события следовали одно за другим. Они не закончились и теперь; просто он готовился шагнуть в новый виток бесконечности, неизвестности и, пожалуй, неизбежности. Он был рад и тому, что кое-что все-таки остается постоянным и незыблемым в его жизни и главным среди этого была любовь Алис. Только любовь заставила его отправиться в это путешествие; и все-таки у него было чувство, что любовь остается у него за спиной и одновременно он понимал, что уносит ее с собой.

- Нас встретит собака, - сказала Софи, беря его за руку. - Потом нужно будет перейти через реку.

Как только Смоки шагнул с крыльца, что-то начало приоткрываться в его сердце: какое-то откровение, предчувствие, намек. Все зашевелились, задвигались, стали поднимать с земли свои дорожные сумки и брать вещи; тихо переговариваясь, все двинулись к воротам. Смоки остановился, чувствуя, что не сможет выйти через эти ворота; он не сможет выйти через те самые ворота, в которые входил много лет назад. Слишком много событий произошло за это время. Ворота были уже не те, да и сам он тоже изменился.

- Нам предстоит долгая дорога, - сказала Лайлек, ведя за собой свою мать. - Долгая, долгая дорога.

Они обошли его, оживленно разговаривая и держась за руки, а он стоял, всей душой желая тоже отправиться в путешествие, но не в силах сдвинуться с места.

В день их свадьбы они с Алис тоже проходили среди гостей, сидящих на траве, многие из них дарили им подарки и буквально все говорили: "Спасибо". Спасибо, потому что Смоки хотел выполнить то, что было на него возложено, не высказывал возражений, хотел посвятить свою жизнь другим людям, в которых он порой и не верил. И он так и сделал. Знали они об этом или нет, но он-то знал, что придет день, когда Алис будет венчаться с ним, независимо от того, выберут ли они его для нее или нет. Он был уверен в этом.

Он обманул их. Теперь не имело значения то, что может случиться, дойдут ли они до назначенного места или нет, отправится ли он вместе с ними или отстанет - у него теперь была своя собственная сказка. Он держал ее в своих руках. Пусть она закончится, пусть дойдет до конца, ее невозможно отнять у него. Он не мог идти туда, куда шли все, но это уже не имело значения, потому что он был там все время.

Но где было то место, куда все шли?

- О, я вижу, - сказал он, хотя ни одного звука не сорвалось с его губ. То, что начало открываться в его сердце, приоткрылось еще больше; он почувствовал, как через открывшееся отверстие потянуло прохладным воздухом. В него уместились Софи и ее дочери, и его сын Оберон и многие из тех, кто уже умер. Он уже знал, чем закончится его сказка и что будет дальше.

- Лицом к лицу, - сказала Маргарет Джунипер, проходя мимо него, - без страха лицом к лицу.

Но Смоки теперь ничего не слышал, в нем бушевала буря открытий и на сей раз он не мог избежать этого. Как в тумане он видел лицо Лайлек, которая обернувшись с удивлением смотрела на него. По ее лицу он понял, что совершенно прав.

За ним была сказка. Это и было то место, куда все направлялись. Их отделял всего один шаг; они уже были там.

- Вернитесь, - попытался он крикнуть, будучи сам не в состоянии идти за ними. - Назад.

Он старался объяснить им, что нужно вернуться назад, туда, где стоит в ожидании освещенный дом, где парк и крылечки, и огороженный сад, и дверь, ведущая в лето и нескончаемые земли. Если бы он сейчас мог повернуться, то посмотрел бы на летний домик с балконом, откуда приветствовала его Алис; и как она сбрасывала с плеч старый коричневый платок, чтобы показать ему свою наготу - Дэйли Алис, его невеста, благородная дама, богиня той земли, у границ которой они стояли, земли, называемой Сказкой. Если бы он только смог дойти до каменных ворот (но он никогда не сможет) ему бы осталось только войти в них и оказаться в середине лета и увидеть старую женщину на крыльце, медленно раскладывающую карты.

               ПРОБУЖДЕНИЕ

В свете огромной луны Сильви шла по направлению к тому дому, который она заметила и который все отдалялся по мере того, как она подходила ближе. Ей пришлось перелезть через каменный забор, пробраться через кустарник и перейти через ручей или речку, которая с шумом текла, отражая лунный свет. А потом она подошла к большой реке и в раздумье долго стояла на берегу. Из коры дерева она соорудила лодку, приспособила широкий крепкий лист под весло и так она переправилась на другой берег. Каменный дом, огромный, как кафедральный собор, смотрел на нее сверху вниз; деревянные украшения из темного тиса указывали на нее, а каменные колонны посылали ей тревожное предупреждение. Но Оберон всегда говорил, что это замечательный дом.

Как только она начала думать, что, наверное, никогда не дойдет до этого дома, а если это и случится, то он окажется таким маленьким, что она с трудом сможет протиснуться в него, она остановилась и прислушалась. Среди жужжания комаров и шелеста крыльев бабочек она услышала где-то звуки музыки. Музыка была мрачноватой, но внушала надежду. Она притягивала Сильви и девушка пошла на ее звуки. Музыка расширялась, не становясь однако громче. А в кромешной тьме она почувствовала, что находится в самом центре какой-то процессии, тут и там мелькали огоньки, а может быть, это были всего лишь светлячки. Следуя вслед за музыкой, наполнявшей ее сердце, она приблизилась к месту, куда стягивались все огоньки. Она прошла через главный вход и многие смотрели, как она входила. Она шагнула на ковер из спящих цветов и вышла на поляну, где многие уже собрались, а многие подходили. Там, у подножия цветущего дерева, стоял накрытый белой скатертью стол. Многие места уже были заняты, но одно место в центре было оставлено для нее. Только это был не банкет, как она думала; вернее, это был не только банкет. Это было пробуждение. Смущенная, выражая своим видом соболезнование тем, кто собрался оплакивать чью-то смерть, она долго стояла присматриваясь и крепко прижимая к себе подарок для Оберона, прислушиваясь к тихим голосам. Затем один из стоявших у края стола повернулся, приподнял черную шляпу и одарил ее белозубой улыбкой. Человек помахал ей рукой, приглашая подойти поближе. Обрадованная, она протиснулась сквозь толпу под пристальным взором многих глаз, и крепко обняла его, почувствовав, как в горле застрял комок.

- Привет, - сказала она. - Привет.

- Здравствуй, - ответил Джордж. - Теперь все в сборе.

Опираясь на него, она обвела взглядом собравшихся вокруг стола - их было много; одни были увенчаны пышными кронами, другие покрыты мехом или перьями, но здесь хватало места для всех.

- Кто все эти люди? - спросила она.

- Семья, - ответил Джордж.

- А кто умер? - шепотом задала вопрос Сильви.

- Его отец, - так же тихо сказал Джордж и указал на мужчину, который сидел, горестно согнувшись, закрывая лицо платком; в его волосах запутался сухой листок.

Глубоко вздохнув, мужчина повернулся и стоявшие рядом с ним три женщины улыбаясь посмотрели на Сильви с таким видом, как будто они хорошо ее знали; потом они повернули мужчину за плечи к ней лицом.

- Оберон, - вырвалось у Сильви.

Все смотрели на их встречу. Сильви ничего не могла сказать. Горькие слезы текли по щекам Оберона и скоро все ее лицо стало мокрым от этих слез. Он тоже не мог говорить и они стояли, держась за руки.

- А-а-ах! - вырвалось у приглашенных. Музыка тревожила. Сильви улыбалась и все одобрительно зааплодировали. Кто-то одел ей на голову венок из пахучих белых цветов и Оберону тоже одели венок. Подняли бокалы, зазвучали тосты, послышался смех. Музыка зазвенела колокольчиками. Своей смуглой рукой с кольцом на пальце Сильви вытерла слезы с лица своего принца.

С приближением утра луна побледнела; люди вставали с мест, чтобы потанцевать, потом снова садились за стол попить и поесть.

- Я знала, что ты будешь здесь, - сказала Сильви, - я знала это.

               НАСТОЯЩИЙ ПОДАРОК

Оберон не знал, что встретит здесь Сильви, но это не имело значения, так как теперь-то он был совершенно уверен в том, что она здесь.

- Я тоже был уверен, - сказал он. - Уверен. Но скажи мне, почему, давно (он не мог определить, как давно это было - часы, годы тому назад), когда я позвал тебя, ты не остановилась и не оглянулась?

- Ты звал меня? - переспросила удивленная Сильви.

- Да, я видел тебя. Ты уходила и я позвал тебя: "Сильви!"

- Сильви? - она удивленно посмотрела на него. - Ах, да, - сказала она наконец. - Сильви... Видишь ли, я забыла. Это было так давно. Ну это потому что здесь меня так никогда не звали. Никогда.

- А как же они тебя звали?

- По-другому, - ответила Сильви. - Когда я была ребенком, у меня было прозвище.

- Какое? - настаивал он.

Она сказала.

- Ох, ох, - заохал Оберон.

Увидев его лицо, она засмеялась. Потом Сильви налила пенящуюся жидкость в его бокал и протянула ему. Он выпил.

- Послушай, - сказала Сильви. - Мне хотелось бы услышать обо всех твоих приключениях. Обо всех. А ты не хотел бы узнать, что было со мной?

Он подумал, что ему хотелось бы узнать обо всем, обо всем; медовый ликер заставил его почувствовать себя счастливым. Принц и принцесса, и дремучий лес. Была ли она здесь, в этом королевстве, в их королевстве все время? А он? И какие у него были приключения? Как только он начинал думать о них, они тут же исчезали, превращаясь в ничто; они становились расплывчатыми и нереальными - такими же, как предстоящее будущее, даже если будущее открывалось перед ним, как прочитанная книга.

- Мне бы хотелось узнать, - сказал он, смеясь. - Мне бы очень хотелось

- Хорошо, - сказала Сильви. - Сейчас расскажу. Ты увидишь...

А начать было так трудно, потому что это была не одна история с одним концом, а целых сто, да к тому же они были далеки от окончания. В этот момент их окружили смеющиеся танцоры и она улизнула от него, а он смотрел, как она уходит; ее обнимали сотни рук и множество каких-то существ столпилось у ее быстрых ног; дружелюбная улыбка была адресована сразу всем. Возбужденный он выпил еще, а его ноги нетерпеливо переступали на месте, готовые пуститься в пляс и научиться танцевать старый танец. Глядя на Сильви, он подумал: могла ли она снова причинить ему боль? Руками он потрогал подарок, который во время застолья она нацепила ему на голову: это были два замечательных, крепких причудливо загнутых рога, тяжелых, как крона дерева. Он подумал о подарке. Любовь не всегда приносила добро: это была коварная штука. В ее огне могли сгореть и доброта, и печаль. Сейчас они оба были младенцами, но они подрастут; их размолвки в будущем могут затмить луну и разогнать осеннее ненастье, но это не имело значения.

Это неважно, неважно. Ее тетка была ведьмой, зато ее сестры были повелительницами воздуха и тьмы; их подарки однажды помогли ему, так же, как теперь. Его преследовали неудачи его отца, он унаследовал их, но он мог обратиться за помощью к матери.

...Как бы переворачивая страницы бесконечного послесловия, давным-давно всеми прочитанного, он увидел тысячи ее детей, целые поколения; большая часть которых имела отношение и к нему; он потерял их из виду и когда встретится вновь, они будут для него не более, чем незнакомцами; он полюбит их, будет с ними сражаться или забудет. Он громко рассмеялся, представив, как это будет выглядеть; но в конце концов у него был подарок, настоящий подарок.

- Ты видишь? - тихо прошелестело дерево, склонившись над столом. - Видишь? Только смелость должна вознаграждаться.

               ОНА ЗДЕСЬ, ОНА РЯДОМ

Танцоры кружились вокруг принца и принцессы, делая широкий круг по росистой траве; незадолго до рассвета светлячки послушно кружились вокруг пальца Лайлек. Гости в восторге ахнули.

- Это только начало, - сказала Лайлек, обращаясь к матери. - Вот увидишь. Все так, как я и говорила тебе.

- Все так, но Лайлек, - сказала Софи, - ты же знаешь, что обманула меня. Я говорю о мирном договоре. О том, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.

Лайлек положила локти на стол, оперлась щекой на руку и улыбнулась матери.

- Разве я так говорила? - невинно спросила она, как будто припоминая.

- Именно лицом к лицу, - повторила Софи, оглядывая широкий стол. Сколько же здесь было гостей? Она попыталась сосчитать их, но они все время двигались, то появляясь, то исчезая в темноте; в конце концов, ей вовсе и не нужно было пересчитывать их, чтобы узнать, сколько их было.

- Однако, где же Алис? - спросила она. - Алис должна быть здесь.

"Она здесь, она близко", - ответил ей легкий ветерок, пробираясь среди гостей.

Софи вздрогнула в предчувствии беды, постигшей Алис; музыка снова зазвучала тревожно, собравшихся охватила грусть. Ветерок умчался прочь, унося с собой звуки музыки.

- Наш пир окончен, - вздохнуло дерево, роняя как слезы, белые лепестки цветов на каменный стол. Белая рука Алис потянулась к бледнеющей луне и как будто стерла ее с небосвода, небо сразу стало голубым. Рогатый жук упал на край стола, божья коровка полетела домой, светлячки выключили свои фонарики, чашки и тарелки разлетелись, как листки, перед наступлением дня.

Вернувшись с его похорон - никто кроме нее не знал, где они проходили - Алис прошла между ними, как наступающий рассвет, а ее слезы были, как капли утренней росы. Они пили ее слезы и считали за чудо ее появление, но никто не смог бы сказать, что она не одарила кого-нибудь улыбкой и не порадовала своим благословением, когда они проходили мимо нее. Все вздыхали, некоторые зевали, пожимали друг другу руки; а потом собирались по двое, по трое и шли туда, куда она посылала их - в горы, на поля, к рекам и в леса, на все четыре стороны света, в их вновь созданные королевства.

А потом в одиночестве Алис пошла туда, где еще совсем недавно на сырой земле была площадка для танцев, ее широкие юбки промокли, касаясь высокой травы. Она подумала, что если бы смогла, то вернула бы этот летний день, один единственный день для него, но ему бы не понравилось это и поэтому она ничего не могла сделать. И вместо этого она сделала то, что было в ее силах: наступивший день она сделала таким ярким, утро таким безоблачным, а полдень таким бесконечным, что весь мир запомнит его навсегда.

               ДАВНЫМ-ДАВНО

Свет, который Смоки оставил включенным в Эджвуде, мерк в течение дня, но на следующую и на все последующие ночи он ярко горел в доме. Дождь и ветер врывались в открытые окна - их забыли закрыть; летние ливни заставили потемнеть коврики и дорожки, бумаги были разбросаны. Мотыльки и бабочки слетались на свет, кружились вокруг электрических лампочек и, обжигая крылышки погибали целыми стайками, а может быть, они и не умирали вовсе, а снова превращались в куколок, прячась до поры до времени под ковриками и лестничными ступеньками. Наступила осень, хотя это казалось невозможным, это был миф, чепуха, в которую не стоило верить; падающие листья сбивались в кучи на ступеньках крыльца, влетали через незапертые двери, которые с жалобным скрипом хлопали на ветру, и наконец, смирившись, покорно повисали на дверных петлях, не в силах больше сопротивляться. Мыши чувствовали себя хозяевами в кухне: кошки разбежались и теперь чулан был в их полном распоряжении, а белки, которые проникли в дом позже всех, устроили себе гнездышки в пахнущих плесенью кроватях. И все-таки планетарий работал, генератор давал ток и дом был освещен; он выглядел, как маяк или зал для бальных танцев. Зимой свет падал на снежные сугробы и дом был похож на ледяной дворец, снежинки кружились по комнатам и медленно опускались на пол, засыпая его снежным ковром, на холодных дымоходах лежали снежные шапки. Свет на крыльце погас.

Такова история дома, освещенного пустого, с открытыми настежь дверьми; в то время были и другие истории - сказки, которые всем нравилось слушать, в которые они верили. Сказка о доме, который долгое время был ярко освещен, доме, в котором четыре этажа и семь чердаков, триста шестьдесят пять лестниц, пятьдесят две двери, эта сказка была очень длинной. И все его жители были путешественниками. Эта сказка встретилась с другой - об окружающем мире, и с еще одной - о семье, об очень большой семье. У этой семьи был очень большой дом и жили они со своими радостями и бедами. Иногда им тоже казалось, что их несчастья никогда не кончатся, но они кончались, или приостанавливались; а для тех, кто следил за историей этой семьи, как за своей собственной, эти две сказки слились в одну. Этот дом мог быть найден. Весной погас свет в подвале и в музыкальной гостиной.

Люди всегда заняты, они не сидят на месте; сказки превращаются в мечту, в фантазию и немудреные сказители рассказывают их тем, кто готов их слушать; сказка обрастала подробностями, ее передавали из уст в уста. Так люди узнали, что где-то был дом, сделанный из времени и многие пытались найти его.

Его можно было найти. Он так и остался стоять на своем месте, и к нему вела разбитая дорога, и свет все так же горел в его окнах; нужно было только подняться по ступенькам и войти в дверь. Домом уже давно завладели мелкие животные, которые считали, что это их владения и готовы были поделиться им только с солнцем и ветром. А на полу в библиотеке у того же самого стула, лежала, открытая на той же странице, тяжелая книга с наполовину разорванном переплетом и вся покрытая пылью. В доме все так же было множество комнат, выходящих окнами в парк, в сад, с вековыми деревьями, которые с каждым годом становились еще старше. И множество дверей, и лабиринт коридоров, и каждый заканчивался дверью, которая куда-то вела; здесь рано наступал вечер и все забывали, какой из коридоров вел внутрь дома, а какой наружу.

Выбери дверь, сделай первый шаг. Огороженный сад полон грибов, которые хорошо растут на влажной земле. В конце сада светятся огоньки; калитка в ограде открыта и можно разглядеть парк в серебряных струях дождя. А чья это собака?

Одна за другой перегорели лампочки, как будто чьи-то долгие жизни подошли к своему естественному концу. Потом пришло время, когда весь дом погрузился в темноту - теперь его стало труднее найти. А потом найти его стало и вовсе невозможно. Сказки длятся дольше, но только если это настоящие сказки. Это было давным-давно; мир был таким, каким мы его знаем; если и было когда-то время, когда все двери и границы были открыты, то только не сейчас. Мир намного старше, чем мы можем себе представить. Один день не похож на другой, каждое время года имеет свои особенности, никогда не повторится летний день, который остался в нашей памяти, облака никогда не будут такими белыми, трава такой душистой и густой, как это было давным-давно, в то время, в котором жили герои этой Сказки.