Джесси слышала, как октябрьский ветер тихонько и нерегулярно постукивал задней дверью. Косяк постоянно разбухал от влаги, и для того, чтобы ее закрыть, приходилось сильно хлопать. На этот раз они забыли. Она подумала, что стоит сказать Джеральду, чтобы он вернулся и захлопнул ее, пока они не приступили, иначе этот стук будет действовать ей на нервы. Однако ей тут же пришло в голову, насколько смешно это будет звучать в сложившихся обстоятельствах. Это может даже испортить весь настрой.

Однако о Джеральде этого сказать было нельзя. Сейчас на нем были надеты только плавки, и Джесси достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, что его интерес ничуть не уменьшился.

- Джеральд, давай не будем это...

Он на секунду замешкался, слегка нахмурясь, а потом направился к туалетному столику, стоявшему слева от двери в ванную. По пути лицо Джеральда прояснилось - Джесси наблюдала за ним с кровати, лежа с вытянутыми и вывернутыми руками и немного напоминая этим связанную Фей Врей из "Кинг-Конга", ждущую гигантскую обезьяну. Ее запястья были прикованы к стойкам кровати красного дерева при помощи двух пар наручников. Цепочки позволяли ей шевелить руками в пределах шести дюймов. Не более.

Джеральд положил ключи на бюро - раздалось тихое звяканье: ее уши в эту среду работали на удивление хорошо - а затем повернулся к ней. Над его головой, на высоком белом потолке комнаты, плясали и подмаргивали блики от поверхности озера.

- Что ты сказала?

- Это все потеряло для меня большую часть шарма. - Если уж честно, им не пахло с самого начала, чуть не сорвалось у Джесси с языка.

Джеральд усмехнулся. Над его тяжелым, розовощеким лицом нависала прядь черных, как воронье крыло, волос, а эта его усмешка всегда влияла на нее как-то странно. Она не могла точно сказать, как, но...

Грубо, но не слишком далеко от истины. Но как сказать своему мужу, с которым прожила семнадцать с лишком лет, что каждый раз, когда он усмехается, создается впечатление, что у него легкое умственное расстройство? Ответ, конечно, простой: никак. Вот его улыбка - это другое дело. Улыбка у него замечательная. Джесси считала, что именно это добрая, теплая улыбка и очаровала ее с самого начала. Она напоминала ей улыбку ее отца в те моменты, когда он, попивая джин с тоником, рассказывал в кругу семьи удивительные истории из своей жизни.

Но в данный момент была не улыбка. Была именно усмешка - тот ее вариант, который он приберегал специально для подобных моментов. Джесси подозревала, что Джеральду его усмешка казалась волчьей. Или пиратской. С ее же точки зрения, с точки зрения человека, лежащего на кровати с поднятыми над головой руками и одетого только в нижнюю часть купальника, усмешка казалась просто глупой. Нет, даже дебильной. В конце концов, он не был из тех искателей приключений-сорвиголов из журналов для мужчин, к которым исходил завистью в пору прихода одинокой и неожиданной половой зрелости; он был адвокатом с розовым, чересчур крупным лицом и черными волосами, которые неумолимо редели, превращаясь в лысину. Просто адвокатом с выпирающим сквозь плавки бугром. Да к тому же еще и не очень-то выпирающим.

Размер его эрекции, впрочем, не имел значения. Значение имела его усмешка. Она ни на йоту не изменилась, а это означало, что Джеральд к ее словам не отнесся серьезно. Ей следовало протестовать, это входило в правила игры.

- Джеральд, я говорю серьезно.

Усмешка стала шире. Обнажилось еще несколько маленьких, целехоньких адвокатских зубов; его индекс интеллекта упал еще на двадцать или тридцать пунктов. Он по-прежнему так и не обратил внимания на ее слова.

"Но если это действительно так, то почему он не может читать твои? Почему он не видит, что это не очередная сцена из старомодного секс-фарса?"

Теперь настала ее очередь слегка нахмуриться. Мысли она всегда слышала как голоса внутри своей головы, в основном голоса ее старых друзей, знакомые и привычные как домашние тапочки. Джесси считала, что все люди слышат такие голоса, только не любят об этом распространяться, точно так же, как о своих естественных надобностях. На этот раз, однако, голос был незнакомым и в нем не было ничего привычного. Он был уверенным, молодым и энергичным. К тому же оказался нетерпеливым, начав отвечать на свой собственный вопрос:

- Джеральд, в самом деле... мне это не нравится. Возьми ключи и открой наручники. Мы лучше займемся чем-нибудь еще. Я залезу сверху, если хочешь. Или можешь просто лежать, положив руки под голову, а я сделаю, ну, ты знаешь, что...

Джесси закрыла глаза, словно это могло заставить голос замолчать. Когда она открыла их снова, Джеральд стоял в ногах кровати с оттопыренными плавками, напоминая этим нос корабля... ну, может быть, детскую игрушечную лодку. Его усмешка стала еще шире, обнажив остальные зубы - те, что с золотыми коронками - с обеих сторон. Джесси поняла, что она не просто не любит эту усмешку, она ненавидит ее.

- Я позволю тебе подняться... отпущу тебя, только если ты будешь очень-очень хорошей. Ты можешь быть очень-очень хорошей, Джесси?

Джеральд, словно какой-то нелепый стрелок, засунул большие пальцы под резинку плавок, которые быстро поползли вниз, к его вовсе незначительному любовному рычагу. А вот и он показался. Не та запретная машина любви, с которой она познакомилась, будучи подростком, на страницах "Фэнни Вилл", а что-то мягкое, розовое и округлое; пять дюймов совершенно заурядной эрекции. Два или три года назад, в один из своих редких визитов в Бостон, она посмотрела кинофильм "Живот архитектора". "Сейчас, подумала она, я смотрю продолжение, называемое "Пенис Адвоката". Ей пришлось закусить губу, чтобы не рассмеяться. Смех в данной ситуации прозвучал бы невежливо.

В ее голову пришла идея, которая мгновенно уничтожила все позывы к смеху: он не понимал, что она говорит серьезно потому, что ее, Джесси Магот Барлингейм, жены Джеральда, сестры Мэдди и Вилла, дочери Сэлли и Тома и матери никого, для него здесь вовсе не было. Она исчезла в тот самый момент, когда ключи произвели тихие стальные щелчки в замках наручников. Журналы для мужчин юношеской поры Джеральда сменились стопкой порножурналов, лежащих на дне нижнего ящика стола, журналов, в которых женщин, одетых только в жемчужные ожерелья, на коврах из медвежьих шкур трахали сзади мужчины с причиндалами, по сравнению с которыми штука Джеральда выглядела малюткой. В конце журнала, вперемежку с телефонами любви, находились объявления о продаже резиновых женщин, полностью соответствующих анатомически настоящим - самая странная штука изо всех, слышанных Джесси. Сейчас она подумала об этих надувных куклах с розовой кожей, невыразительными лицами и гладкими телами с неподдельным изумлением. Ее не охватил ужас, нет, но вспыхнувший внутри нее на мгновение яркий свет высветил ландшафт, гораздо более страшный, чем эта глупая игра, а также то, что скоро игры, которыми они занимались в летнем домике на берегу озера, закончатся - до следующего лета.

Но ничто из этого не отменило ее внезапно появившуюся способность слышать тихие звуки. Теперь это было жужжание электропилы, работающей на значительном удалении, не менее пяти миль от них. Гораздо ближе, с озера Кашвакамак, раздался безумный крик гагары, готовящейся к своему ежегодному путешествию на юг. Еще ближе, где-то на северном берегу, залаяла собака, издавая резкие звуки, которые, однако, показались Джесси умиротворяющими. Этот лай означал, что рядом, несмотря на середину октября, кто-то все-таки жил. А затем - снова стук двери, словно шатающийся в деснах зуб, которая ударилась о раздувшийся косяк. Джесси почувствовала, что если это будет продолжаться долго, то она сойдет с ума.

Джеральд, полностью обнаженный, отложил в сторону очки, опустился на колени на кровать и пополз по направлению к Джесси. Его глаза по-прежнему блестели.

Джесси пришло в голову, что именно этот блеск в глазах заставил ее продолжать играть в эту игру и после того, как ее естественное любопытство было удовлетворено. Она уже долгие годы не видела столько огня во взгляде Джеральда. Джесси выглядела неплохо - она все время следила за весом и до сих пор сохранила фигуру - но интерес Джеральда к ней начинал постепенно угасать. Она считала, что частично в этом повинен алкоголь - он пил теперь намного больше, чем в первые годы их совместной жизни - но также знала, что не он один такой. Что там говорит пословица о привычке, сменяющей почитание?.. Это понятие не применялось к влюбленным, по крайней мере, судя по произведениям поэтов-романтиков, которые Джесси изучала на уроках литературы. Однако со времен колледжа она знала о существовании некоторых вещей, о которых не писали ни Джон Китс, ни Перси Шелли. Может быть, потому что они оба умерли гораздо моложе, чем сейчас она и Джеральд.

Но здесь и сейчас все это не имело большого значения. Имело, может быть, то, что она заигралась в эту игру дольше, чем следовало бы, из-за горячего блеска в глазах мужа. Он давал ей возможность почувствовать себя моложе, привлекательней и желанней. Но...

- Джеральд, я в самом деле не хочу этого.

Она произнесла эту фразу довольно громко, и впервые блеск в его глазах погас. Ага, он, похоже, ее все-таки слышит. Так что, может быть, все пока еще нормально. Не отлично - уже много лет прошло с тех пор, как можно было в последний раз сказать так об этом - а просто хорошо. Но затем блеск появился снова, а за ним и идиотская ухмылка.

- Я проучу тебя, моя гордая красотка, - оказал он. Он так и сказал - "красотка", произнеся это слово как землевладелец из плохой мелодрамы викторианских времен.

Этот голос был более знаком, и она решила последовать его совету. Она не знала, одобрила ли бы это сама Глория Стайнем, но это ее и не интересовало; совет имел привлекательность в силу своей исключительной практичности. Позволь ему, и тогда все будет хорошо. ЧТД.

В следующий момент его рука - его мягкая, короткопалая рука, такая же красная, как красная плоть пениса - протянулась и грубо схватила ее за грудь. Внутри Джесси что-то оборвалось, словно растянутое сухожилие. Она трехнула бедрами и задом, сбрасывая его руку.

- Прекрати, Джеральд. Отопри эти глупые наручники и освободи меня. Мне это перестало быть интересным еще в марте, когда лежал снег. Я не чувствую себя возбужденной; я чувствую себя идиоткой.

На этот раз он выслушал ее от начала до конца. Она поняла это потому, что блеск в его глазах мгновенно затух, как пламя свечи, задутое порывом ветра. Джесси догадалась, что теми двумя словами, которые наконец дошли до его сознания, были "глупые" и "идиоткой". Он был толстым мальчиком в очках, мальчиком, который не ходил на свидания до восемнадцати лет - того возраста, когда он сел на строгую диету и начал попытки расправиться с полнотой до того, как она расправится с ним. В то время, когда он был студентом-второкурсником, жизнь Джеральда была, как он выражался, более или менее под контролем (как будто жизнь - его, во всяком случае, - это дикий жеребец, которого он должен был укротить), но Джесси знала, что годы, проведенные в средней школе, были для него сплошным кошмаром, оставившим после себя тяжелое наследие в виде презрения к себе и подозрения к другим.

Она приготовилась к вспышке угрызений совести, похожей на удар ниже пояса, и обрадовалась - или, может, почувствовала облегчение - когда ее не последовало. Наверное, я просто устала притворяться, подумала она, и вслед за этой мыслью тут же последовала следующая: ей следовало бы иметь свой стиль занятий сексом, и если бы он был, то эта бодяга с наручниками определенно в него не входила бы. Наручники заставляли Джесси чувствовать себя униженной. Все это действо вызывало у нее чувство униженности. Вообще-то поначалу это было не лишено некоторой привлекательности, особенно в их первых экспериментах, с шарфами, и раза два нее было даже несколько оргазмов подряд, что случалось с ней крайне редко. Тем не менее проявлялось несколько побочных эффектов, на которые она поначалу не обращала внимания, и чувство унижения было одним из них. У Джесси были свои собственные кошмары, которые появились сразу же после ранних версий игры Джеральда. После них она просыпалась вся в поту, тяжело дыша, с руками, крепко прижатыми к промежности и стиснутыми в тугие маленькие мячики. Она помнила только один из этих снов, да и то смутно: она играла в крокет, совершенно голая, и внезапно погасло солнце.

Да. Потому что это была не их совместная игра; это была только его игра. Она участвовала в ней потому, что этого хотел Джеральд. И это перестало ей нравиться.

Гагара с озера снова подала свой одинокий крик. Одуряющая предвкушающая усмешка Джеральда сменилась выражением хмурого раздражения. Ты сломала мою игрушку, сука, говорило оно.

Джесси припомнила, когда она последний раз видела на лице Джеральда такое выражение. В августе он принес ей глянцевую брошюру, показал, что он хочет, и она ответила, что да, конечно, он может купить "Порше", если он хочет "Порше", ведь они могут позволить себе "Порше", но она считает, что лучше будет, если он заплатит вступительный взнос в "Клуб Здоровья", как он грозился вот уже два года. "Твой внешний вид не подходит для "Порше", сказала Джесси, понимая, что это звучит недипломатично, но чувствуя, что в данный момент дипломатия не к месту. Кроме того, он разозлил ее до такой степени, что ее уже не интересовало, как он отреагирует на ее слова. Позднее это стало случаться все чаще и чаще, вызывая у нее раздражение, но она не знала, что с этим поделать.

"Что это все значит?" - спросил тогда Джеральд деревянным голосом. Джесси в таких случаях обычно не отвечала; она привыкла, что если он задает подобные вопросы, то они почти всегда бывают риторическими. Суть же их заключалась в подтексте: "Ты раздражаешь меня, Джесси. Ты не играешь в мою игру".

На в тот раз, возможно, из-за своего настроя, она решила проигнорировать подтекст и ответить: "Это значит, что зимой тебе стукнет сорок шесть, Джеральд, независимо от того, будет у тебя "Порше" или нет... а у тебя до сих пор тридцать фунтов лишнего веса".

Жестоко, да, но ей нужно было отогнать соблазн, отогнать образ, который стоял у нее перед глазами с того самого момента, когда она посмотрела на фотографию спортивного автомобиля на обложке брошюры, которую дал ей Джеральд. На короткое мгновение она увидела круглолицего, краснощекого мальчика с пробором.

Джеральд вырвал брошюру у нее из рук и гордо вышел, не сказав ни слова. С тех пор тема "Порше" больше не обсуждалась... но она часто видела ее во взгляде "мы-не-забавляемся" Джеральда.

Теперь Джесси столкнулась с еще более пылкой версией этого взгляда.

- Ты говорила, что это хорошее развлечение. Твои же собственные слова: "Это хорошее развлечение".

Она так говорила? Возможно. Но это была ошибка. Маленькая глупость, и только, маленький глоток застоявшегося бананового лимонада. Конечно. Но как объяснить это все своему мужу, когда он поджимает нижнюю губу, словно Вэби Хью, готовый разразиться гневом?

Она не знала, и поэтому опустила взгляд... и увидела то, что ей совсем не понравилось. Джеральдовская версия мистера Радость ничуть не поникла. По-видимому, мистер Радость не знал, что такое перемена настроения.

- Джеральд, я просто...

- ...плохо себя чувствую? Да, ну и заявление! Я специально не пошел на работу! Если мы останемся здесь на ночь, а, видимо, так и получится, то и завтра с утра я туда не попаду. - Он некоторое время поразмышлял, а затем повторил: - Ты же говорила, что это хорошее развлечение.

Джесси стала, как усталый игрок в карты, измученно перебирать в голове возможные оправдания (Да, но сейчас у меня болит голова. Да, но сейчас у меня начались эти чертовы предменструальные боли. Да, но я женщина, и, следовательно, имею право изменять свое мнение. Да, но сейчас, когда мы находимся здесь, в Великом Уединении, ты меня пугаешь, ты, ужасно-прекрасный самец), ту ложь, которая удовлетворила бы либо его заблуждения, либо его эгоизм (и то, и другое часто взаимозаменяемы), но когда попыталась вытащить ту или иную карту, снова заговорил новый голос. Но теперь он впервые заговорил вслух, и Джесси удивилась, что звучит он точно так же, как и у нее в голове: сильно, сухо, решительно.

И так же удивительно знакомо.

- Ты прав... Возможно, я так и говорила, и, возможно, лучше бы было решить этот вопрос до того, как ты повесил на дверь табличку с надписью, что завтра тебя не будет. Я думала, что, может быть, мы немного порезвимся на кроватных пружинах, а затем сядем за стол и спокойно посидим. Может быть, еще повозимся вместе после захода солнца. Как ты считаешь? Ответь мне, я хочу знать.

- Но ты говорила...

Следующие пять минут Джесси на все лады объясняла Джеральду, что хочет снять эти проклятые наручники, но он лишь молча ее слушал. Наконец ее нетерпение переросло в ярость.

- Боже мой, Джеральд, это же перестало быть для меня развлечением почти сразу же, как мы начали, и не будь ты тупым, как пень, ты бы это давно понял!

- Твой ротик. Твой изящный, саркастический рот. Иногда я так устаю от...

- Джеральд, когда ты вобьешь себе что-нибудь в голову, то добрые и спокойные слова до тебя не доходят. И чья в этом вина?

- Ты мне не нравишься, Джесси, когда ты такая. Когда ты такая, ты мне ну ни капли не нравишься.

Ситуация переросла из плохой в действительно ужасную, и самым страшным было то, с какой скоростью это произошло. Неожиданно Джесси почувствовала себя очень уставшей, и на ум ей пришла строка из старой песни Поля Симона: "Мне не нужно ни кусочка этой сумасбродной любви". Точно, Поль. Ты, может быть, слишком краток, но точен.

- Я это знаю. И это хорошо, потому что в данный момент вся проблема - в этих дурацких наручниках, а не в том, насколько тебе я нравлюсь или не нравлюсь тогда, когда меняю свое мнение о чем-нибудь. Я хочу освободиться от наручников. Ты меня слышишь?

Нет, осознала она с возникшим страхом. Он на самом деле ее не слышит. До него не дошло.

- Ты так чертовски противоречива, так чертовски саркастична. Я люблю тебя, Джесс, но я ненавижу твою дерзость. Всегда ненавидел.

Он провел ладонью левой руки по обиженно надутым губам и расстроено посмотрел на Джесси: бедный, обманутый Джеральд, обремененный женщиной, которая притащила его сюда, в девственный лес, а затем отступилась от своих сексуальных обещаний. Бедный обманутый Джеральд, который не выказывал не малейшего намерения снова взять ключи, лежащие на бюро у входа в ванную комнату.

Обеспокоенность Джесси переросла в нечто иное. Теперь это была смесь гнева и страха, которою на ее памяти она чувствовала только однажды. Когда ей было лет двенадцать, ее брат Вилл разыграл ее во время своего дня рожденья. Это видели все его друзья, и все они смеялись: "Ха-ха, удачная шутка, сеньора, я думаю". Для нее, однако, это было вовсе не удачной шуткой.

Вилл смеялся громче всех, так сильно, что принялся ударять ладонями по коленкам, а волосы его растрепались и закрыли лицо. Это были годы царствования "Битлов", "Роллингов", "Сечерсов" и всех им подобных, и на голове у Вилла было достаточно волос даже для того, чтобы на них повеситься. Они вероятно, закрыли от него Джесси, поскольку он не подозревал, как она была разъярена... а в нормальной обстановке он тонко улавливал перемены в ее настроении. Он продолжал смеяться до тех пор, пока эмоции совсем не переполнили Джесси и она не осознала, что если немедленно что-нибудь не предпримет, то просто взорвется. Поэтому она сжала маленький кулачок и ткнула им горячо любимого братца в рот, когда он наконец поднял голову, что бы посмотреть на нее. Удар сбил его с ног, словно кеглю, и он по-настоящему разревелся.

Позже она пыталась убедить себя, что он плакал больше от удивления, чем от боли, но даже в двенадцать лет она понимала, что это не так. Она причинила ему сильную боль. Его нижняя губа была разбита в одном месте, а верхняя в двух, и это сделала она. А почему? Потому, что он сделал какую-то глупость? Но ему самому исполнилось - в тот день - всего девять лет, а в этом возрасте все дети глупые. Нет, это случилось не из-за его глупости. Это произошло из-за ее страха - страха за то, что если она не сделает что-то с этим зеленым потоком гнева и смущения, то он

разорвет ее. Правда, с которой она в первый раз столкнулась в тот день, заключалась в следующем: внутри нее есть колодец, вода в нем отравлена, и когда Уильям разыграл ее, он тем самым опустил в него ведро, которое вернулось до краев наполненное пеной и болью. За это она его мгновенно возненавидела, и, видимо, именно эта ненависть и послужила причиной нанесения удара. Этот колодец тогда испугал ее. Теперь, по истечение стольких лет, она обнаружила, что он все еще существует... и все еще раздражает ее.

- Я не хочу спорить по пустякам, Джеральд. Просто возьми ключи от этих сраных фиговин и освободи меня!

И тут он произнес то, что так удивило Джесси, что поначалу она даже не поняла смысла сказанного.

- А если нет?

Это было произнесено совершенно незнакомым тоном. Обычно Джеральд говорил грубоватым добродушным голосом, я здесь самый главный, и это очень хорошо для нас обоих, не так ли? - провозглашал этот голос, но сейчас он был совершенно иным, низким и мурлычущим. В глазах Джеральда вновь возник блеск - тот самый горячий блеск, который показался Джесси на этот раз ярче сотни прожекторов. Она не видела его отчетливо - его глаза превратились в узкие щелки - но он точно появился. Совершенно точно.

Потом она обратила внимание на странное поведение мистера Радость. Он не опустился ни на йоту, а похоже стал даже еще длиннее, достигнув при этом ни разу еще не виданного Джесси размера... хотя, вероятно, это ей только показалось.

Входная дверь снова стукнула по косяку, в лесу снова залаяла собака, на этот раз ближе, чем в предыдущий, звуча отрывисто и безнадежно. Если слушать такое долго, то конечно же можно заработать головную боль.

- Послушай, Джеральд, - услышала она свой новый, сильный голос. Она понимала, что этот голос выбрал не лучшее время для появления на свет: в конце концов, она находилась на пустынном северном берегу озера Кашвакамак, прикованная наручниками к кровати и одетая только в узенькие нейлоновые трусики. Однако Джесси продолжала восхищаться им. - Ты можешь послушать? Я знаю, что в последние дни ты редко делаешь это, когда я тебя об этом прошу, но в данный момент это очень важно. Поэтому... ты будешь, наконец, слушать?

Стоя в кровати на коленях, Джеральд смотрел на нее как на новый, неизвестный науке вид жука. Его щеки, покрытые сетью тоненьких алых ниточек (которые Джесси про себя называла ликерными меточками), стали почти малиновыми. Такого же цвета полоса пересекала его лоб. Она была настолько темной, а границы ее так резко очерчены, что походила на родимое пятно.

- Да, - сказал он своим новым, мурлычущим голосом, и это прозвучало как "да-а-а?". - Я слушаю, Джесси. Конечно же.

- Хорошо. Тогда подойди к бюро и возьми ключи. Потом отопри это, - Джесси постучала правым запястьем об изголовье кровати, - а затем это. - Она проделала то же самое с левым запястьем. - Если ты сделаешь это немедленно, то перед тем, как вернуться к нормальной, безболезненной жизни в Портленде, мы поимеем немного нормального, безболезненного обоюдооргазмного секса.

Возможно, так оно и было, а возможно, это было небольшим преувеличением (она обнаружила, что у тех, кто прикован наручниками к кровати, возникает склонность к преувеличениям), но в любом случае можно было предположить, что новый голос Джесси, кроме всего прочего, еще и нескромен. В этот момент, как бы в подтверждение этой идеи, Джесси снова услышала новый голос - бывший, в конце концов, ее собственным голосом, - который начал повышать тон, так что теперь в нем безошибочно угадывалась ярость.

- Если ты не перестанешь издеваться и дразнить меня, то я прямо отсюда поеду к сестре, узнаю у нее, кто оформлял ей развод, и свяжусь с этим человеком. Я не шучу. Я не хочу играть в эту игру!

В этот момент случилось нечто на самом деле невероятное, такое, о чем она не могла и подозревать: его усмешка всплыла на поверхность. Она поднялась, словно подводная лодка, достигшая наконец безопасных вод после долгого и опасного похода. Однако самым невероятным было другое. Самым невероятным было то, что эта усмешка больше не придавала Джеральду вид безопасного копуши. Теперь он выглядел как опасный маньяк.

Его рука снова поднялась, накрыла левую грудь Джесси и больно ее сжала. Джеральд завершил это неприятное действие, ущипнув ее за сосок, чего раньше никогда не делал.

- Ой, Джеральд! Больно же!

Он воспроизвел торжественный кивок, который вкупе с ужасной усмешкой выглядел очень странно.

- Это хорошо, Джесси. Я имею в виду, все вместе. Ты могла бы стать актрисой. Или девушкой по вызову. Одной из наиболее высокооплачиваемых. - Он немного поколебался, а затем добавил: - Это надо расценивать как комплимент.

- О чем ты говоришь, черт побери? - воскликнула Джесси несмотря на то, что почти на сто процентов была уверена, что знает ответ на этот вопрос. Теперь она по-настоящему испугалась. В спальню проникло что-то плохое и теперь вилось вокруг, словно черный волчок.

Но вместе с тем Джесси еще была и зла - так же зла, как в тот день, когда ее разыграл Вилл.

Джеральд издал неподдельный смех.

- О чем я говорю? Еще бы минута и я тебе поверил. Вот о чем я говорю. - Он опустил руку на правое бедро Джесси. Когда он снова заговорил, его голос стал оживленным и жутко деловым: - Теперь... ты сама их разведешь, или предпочитаешь, чтобы это сделал я? Это тоже часть игры?

- Освободи меня!

- Хорошо. Конечно же. Немного погодя.

К ней метнулась его другая рука. Теперь целью была правая грудь Джесси. На этот раз щипок был настолько силен, что нервные окончания от правой груди до правого бедра Джесси взорвались белыми искрами.

- А теперь раздвиньте эти чудненькие ножки, моя прекрасная гордая красотка!

Джесси пригляделась к Джеральду повнимательнее и поняла ужасную вещь: он знал. Он знал, что она не шутит, говоря, что не хочет больше играть в эту игру. Он знал, но предпочел не знать о том, что знал. Ну разве можно так поступать?

Эта усмешка. Эта глупая, подлая усмешка.

Притворяется несведущим. И делает это так усердно, что вполне может пройти тест на детекторе лжи. "Я думал, это часть игры", скажет он, в изумлении широко раскрыв глаза. "Я на самом деле так думал". А если она будет настаивать, наезжая на него со всей злостью, то он несомненно прибегнет к старейшему способу защиты и ускользнет за него, как ящерица под камень: "Тебе нравилось это. Ты это прекрасно знаешь. Почему бы тебе в этом не признаться?"

Притворяется несведущим. Зная, но приняв решение все равно идти дальше. Он приковал ее к постели наручниками при ее добровольном согласии, а теперь - вот дерьмо, не надо золотить пилюлю - а теперь собирается изнасиловать ее в буквальном смысле этого слова под аккомпанемент хлопающей двери, лай собаки, визг циркулярной пилы и крик гагары на озере. Он на самом деле собрался так поступить. Да, ребята, хоп, хоп, хоп, вы не обладаете мандой до тех пор, пока эта манда не запрыгает под вами словно курица на горячей сковородке. А если после всего этого унижения она обратится за помощью к Мэдди, то он будет продолжать настаивать, что изнасилование - это последняя мысль, которая могла бы прийти ему в голову.

Джеральд положил свои красные руки на бедра Джесси и начал раздвигать ей ноги. Она особо не сопротивлялась, поскольку была слишком испугана и удивлена происходящим.

А что произойдет, если она не прислушается к совету этого голоса? Каков у нее выбор?

Вместо ответа у нее перед глазами возникла картина дачи показаний в суде на бракоразводном процессе. Она не знала, сохранились ли все еще в штате Мэн бракоразводные суды, но это отнюдь не уменьшило живость образа. Она видела себя, одетую в строгий розовый костюм от Донны Каран и оранжевую шелковую блузу под ним. Ее колени были стиснуты вместе, и на них лежала маленькая белая сумочка. Она слышала, как, отвечая на вопросы судьи, похожего на Гарри Резонера, она говорила, что да, она сопровождала Джеральда в летний домик по своей собственной воле, да, она позволила приковать себя к кровати двумя парами наручников, опять-таки добровольно, и да, они, разумеется, и раньше играли в такие игры, но никогда на берегу озера.

Пока Джеральд занимался раздвиганием ног, Джесси слушала, как сама она рассказывает судье, похожему на Гарри Резонера, о том, как они начинали с шелковых шарфов, и как она позволила игре зайти дальше и через веревки перейти к наручникам, несмотря на то, что ей игра надоела после первых же двух раз. У нее к ней возникло отвращение. Такое отвращение, что она позволила Джеральду отвезти ее за шестьдесят миль от Портленда, к озеру Кашвакамак, в октябре; такое отвращение, что она позволила в очередной раз приковать себя как собаку; такое отвращение, что на ней не было одето ничего, кроме узеньких нейлоновых трусиков, настолько прозрачных, что сквозь них можно читать "Нью-Йорк Таймс". Судья во все это поверит и проникнется к ней наиглубочайшей симпатией. Несомненно. А кто не проникнется? Джесси увидела себя, сидящую на месте свидетеля и говорящую: "И вот, я лежала, прикованная наручниками к кровати и одетая только в некоторую деталь нижнего белья, но в последний момент я передумала. Джеральд знал это, и потому это было именно изнасилование.

Да, сэр, он обманул ее, это совершенно ясно. Ставлю свои башмаки.

Она оторвалась от своей ужасной фантазии и обнаружила, что Джеральд дергает ее трусики. Он встал на колени между ее ног с таким старательным выражением лица, что можно была подумать, что он собирается сдавать экзамен, а не уламывать непокорную жену. По его подбородку с толстой нижней губы стекала белая слюна.

Ее ответ был предназначен не столько Джеральду, сколько тому ненавистному чувству, которое поднималось со дна ее сознания. Если разобраться, она действовала не думая, подчиняясь только чувству отвращения женщины, осознавшей, что то, что запуталось у нее в волосах, является летучей мышью.

Она поджала ноги, чуть не угодив высоко поднятым коленом в мыс подбородка Джеральда, а затем резко их выпрямила, словно поршни. Ступня правой ноги глубоко погрузилась в шар его живота, а левая угодила в жесткое основание пениса, где болтались, словно зрелые фрукты, яички.

Он откинулся назад, его задница опустилась на толстые, безволосые икры. Запрокинув голову к белому потолку с дрожащими на нем бликами, он издал высокий, хриплый крик. Гагара на озере закричала почти одновременно с ним, и Джесси показалось, что один самец сочувствует другому.

Глаза Джеральда больше не были прищурены и не сверкали. Они широко открылись и были такими же голубыми, как сегодняшнее безоблачное небо (мысль об этом небе над поверхностью озера была решающим доводом, когда Джеральд позвонил ей из офиса и сказал, что он взял отгул и не хочет ли она съездить в летний домик на день и, возможно, на ночь), а их выражение было настолько ужасным, что Джесси едва могла на них смотреть. Струны сухожилий выступили по обеим сторонам его шеи. Я не видела такого с того дождливого лета, когда работать в саду было почти невозможно и Джеральд выбрал в качестве развлечения чтение Данте, подумала Джесси.

Его крик начал ослабевать, как будто кто-то с блоком дистанционного управления понемногу убавлял звук. Конечно, все было не так; просто Джеральд кричал слишком долго, около тридцати секунд, и у него просто кончилось дыхание. "Наверное, я здорово его треснула", подумала Джесси. Красные точки на его щеках и полоса на лбу превратились в малиновые.

Она знала ответ на этот вопрос или, во всяком случае, думала, что знала: она поступила так потому, что ее муж собирался ее изнасиловать, а потом списать все на недопонимание между полностью гармоничными партнерами, которые занимались безобидной сексуальной игрой.

Это была ошибка игры", скажет он, пожав плечами. "Игры, а не моя. Мы не будем больше в нее играть, Джесс, если ты не хочешь".

Скажет это только потому, что будет знать, что никакие его мольбы уже не заставят ее надеть наручники еще раз. Нет, это был последний раз. Джеральд знал об этом, и захотел выжать из него побольше.

Черное существо, присутствие которого в комнате Джесси ощущала, вышло из-под контроля. Казалось, Джеральд продолжал кричать, однако из его рта не вырывалось ни звука (по крайней мере таких, какие Джесси могла бы слышать). Его лицо настолько налилось кровью, что местами стало казаться черным. Она увидела его яремную вену - а может быть, это была сонная артерия, хотя в данной ситуации это не имело никакого значения - пульсирующую под тщательно выбритой кожей на шее. Она выглядела так, словно вот-вот взорвется, и Джесси окатила липкая и холодная волна ужаса.

- Джеральд? - Ее голос звучал тоненько и неуверенно, голос девушки, разбившей что-то ценное на дне рождения своего приятеля. - Джеральд, с тобой все в порядке?

Это был глупый вопрос, конечно, ужасно глупый, но произнести его было гораздо легче, чем остальные, роящиеся у нее в голове: "Джеральд, насколько сильно я тебя ударила? Джеральд, ты думаешь, что можешь умереть?"

Сморщенный рот Джеральда продолжал беззвучно корчиться, но он не ответил на ее вопрос. Одна из его рук держалась за живот, другая охватила ушибленные яички. Теперь обе они медленно начали перемещаться вверх и остановились над левым соском, расположились словно пара низеньких и толстых розовых птиц, которые слишком устали, чтобы лететь дальше. Джесси заметила отпечаток голой ноги - ее голой ноги, - проступивший на круглом животе мужа. Он был яркий, обвинительно красный на фоне его розового тела.

Джеральд тяжело дышал, или, по крайней мере, пытался дышать, испуская запах гнилого лука.

- Джеральд! - закричала Джесси резким голосом, в котором сквозило возмущение. - Джеральд, дыши!!

Его глаза выпучились словно кусочки голубого мрамора, и он попытался произвести один маленький вдох. Он использовал его для того, чтобы произнести свое последнее слово - человек, который порой казался сотканным из слов.

- ...сердце...

И все.

Теперь в голосе было не столько возмущения, сколько шокированности старой девы-учительницы, поймавшей ученицу на флирте второй категории, когда та пыталась поднять юбку перед учениками, чтобы показать им кроликов на своих трусах.

- Джеральд, прекрати дурачиться и дыши!!!

Джеральд не дышал. Вместо этого его глаза закатились, обнажив желтоватые белки. Его язык высунулся изо рта и раздался пукающий звук. Из его поникшего пениса вырвалась струя мочи оранжевого цвета, и колени и бедра Джесси оказались забрызганы страшно горячими каплями. Джесси издала длинный пронзительный визг, и, забыв про наручники, попыталась отползти как можно дальше, поджимая под себя ноги.

- Прекрати, Джеральд! Прекрати, пока ты не упал с к...

Слишком поздно. Даже если он и слышал ее, в чем ее рациональное сознание сомневалось, было слишком поздно. Его зад перевесил верхнюю половину тела, и гравитация взяла верх. Джеральд Барлингейм, с которым Джесси еще не так давно ела пирожные прямо в постели, упал, задрав вверх колени, головой вниз, словно неуклюжий мальчишка, пытающийся ошеломить своих друзей во время "вольного плавания" в бассейне Христианского Союза Молодых Людей. Звук удара его черепа, встретившегося с деревянным полом, заставил ее еще раз завизжать. Словно огромное яйцо разбилось о край фаянсовой тарелки. Она отдала бы все на свете, чтобы не слышать этот звук.

Затем наступила тишина, нарушаемая только отдаленными завываниями циркулярной пилы. Перед широко раскрытыми глазами Джесси распустилась огромная серая роза. Лепестки все увеличивались и увеличивались, пока не обернулись вокруг нее словно крылья гигантского мотылька, заслонив от нее все. Единственным ясно ощущаемым ею в этот момент чувством было что-то вроде благодарности.

Она оказалась в длинном холодном коридоре, заполненном белым туманом, коридоре, который резко наклонялся в одну сторону, напоминая коридоры, по которым часто ходили люди в фильмах типа "Кошмар на улице Вязов" или телесериала "Сумеречная Зона". Она была обнаженной, и ей было очень холодно, от холода сводило мускулы, особенно на спине, шее и плечах.

(Хотя она понимала, что это не туман и не сырость.)

И с Джеральдом что-то случилось. Я не помню точно, что, но он определенно заболел.

(Хотя она знала, что заболел - это не совсем подходящее слово.)

Но, и это было удивительно, другая ее часть совсем не хотела покинуть этот наклонный, затуманенный коридор. Эта ее часть считала, что гораздо лучше будет остаться здесь. Что если она уйдет, то будет сожалеть. Поэтому она ненадолго осталась.

Снова двигаться, в конце концов, ее заставил лай собаки. Это был чрезвычайно неприятный лай, низкий, но часто переходящий на визг в верхних регистрах. Каждый раз, когда животное срывалось на визг, казалось, что его глотка заполнялась острыми занозами. Джесси слышала этот лай раньше, и тогда он звучал несколько более приятно, но она не могла вспомнить где, когда это было и что при этом происходило.

Однако, по крайней мере, он заставил ее задвигаться - правая нога, левая нога, сено, солома - и неожиданно ей пришла в голову мысль, что она будет гораздо лучше видеть в тумане, если откроет глаза, что она и сделала. То, что она увидела, было не какой-то призрачной "Сумеречной Зоной", а спальней в их летнем домике на северной оконечности озера Кашвакамак, местности, известной как Нотч-Бей. Она сообразила, что холодно ей было потому, что на ней были одеты только крохотные трусики, ее шея и плечи болели потому, что она была прикована наручниками к изголовью кровати, а зад болел из-за того, что он съехал с кровати, когда она упала в обморок. Никакого наклонного коридора, никакой туманной сырости. Реальной была только собака, продолжающая лаять. Теперь она лаяла довольно близко от дома. Если Джеральд слышит, то что же...

Мысль о Джеральде заставила Джесси дернуться, и от этого рывка бицепсы и трицепсы свело судорогой, которая заканчивалась где-то в районе локтя, из чего она сделала вывод, что ее предплечья потеряли чувствительность, а ладони превратились в перчатки, наполненные замороженным картофелем.

Будут болеть, подумала она и сразу все вспомнила... особенно, образ Джеральда, падающего вниз головой с кровати. Ее муж был на полу, либо мертв, либо без сознания, а она лежит на кровати и думает о том, что это за обуза, когда ее руки решили отдохнуть. Как же эгоцентрична и эгоистична ты можешь быть?

Джесси уже много лет не вспоминала о Рут, и вот теперь она находилась у нее в голове, подбрасывая маленькие самородки мудрости, как делала это во время оно. Ну, а почему нет? Кто обладает наилучшей квалификацией советчика для умственно запутавшихся и эмоционально возбужденных, если не Рут Нери, которая прошла путь от Нью-Хэмпширского Университета до трех замужеств, двух попыток самоубийства и четырех алкогольных реабилитаций? Старая, добрая Рут, еще один яркий пример того, насколько хорошо былое Поколение Любви переходит в средний возраст.

- Боже, только этого не хватало, Дорогая Эбби из Ада, - сказала Джесси, и глупость и густота ее голоса испугала ее больше, чем онемение рук.

"Во имя Хорошей Женушки Барлингейм, она расплачивается за боль, причиненную мужу", подумала Джесси. "Они наказывают Хорошую Женушку, потому что не могут схватить того, кто в действительности виновен в этом... того, чей голос похож на голос моей подруги по общежитию".

Но подходящим ли словом является слово "боль"? Не находится ли она сейчас в спальне вместе с мертвым? Не похоже ли это на то, что лает собака или нет, берег озера по соседству с Нотч Бей совершенно пустынен? Что если она начнет кричать, то ей сможет ответить только гагара? Только она и больше никто?

В основном именно эта мысль, которая странно перекликалась с "Вороном" Эдгара По, привела Джесси к неожиданному осознанию того, что произошло, во что она себя втянула, и внезапно на нее обрушился полностью оперившийся, безумный ужас. В течение двадцати секунд или около того (если бы ее спросили, сколько продолжался этот приступ паники, то Джесси остановилась бы на трех, а скорее на пяти минутах) она находилась полностью в его власти. Тонкий стержень рационального сознания сохранился глубоко внутри нее, но он был беспомощен, и оставался просто испуганным наблюдателем, глядящим на то, как женщина корчится на кровати, разметав в стороны волосы, и крутя головой в жесте отрицания, и слушающим ее хриплые, испуганные крики.

Конец этому положила глубокая, жгучая боль в области основания шеи, чуть выше того места, где начиналась ее левая лопатка. Это была мышечная спазма, одна из самых худших, которую доктора называют "лошадью Чарли". Застонав, Джесси уронила голову на перекладины красного дерева, которые образовывали изголовье кровати. Потянутый мускул застыл в напряженном состоянии и стал твердым, как камень. Тот факт, что ее напряжение заставило вернуться чувствительность рукам, которые закололо иголками от предплечий до ладоней, остался почти незамеченным на фоне ужасной боли, и Джесси обнаружила, что, откинув голову на изголовье, она еще больше нагрузила растянутую мышцу.

Двигаясь инстинктивно, совершенно не задумываясь, она уперлась пятками в покрывало, приподняла ягодицы и оттолкнулась ногами. Опершись на локти, Джесси уменьшила нагрузку на шею и верхнюю часть рук. Секундой позже спазм начал проходить, и она издала долгий вздох облегчения.

Снаружи порывами дул ветер, вздыхая в ветвях сосен, растущих на косогоре между домом и озером. Рядом с кухней (которая сейчас с точки зрения Джесси была другой вселенной) хлопала о разбухший косяк дверь, которую она и Джеральд забыли захлопнуть: один раз, два раза, три раза, четыре. Кроме этих звуков, никаких других слышно не было; вообще никаких. Собака прекратила свой лай, а циркулярная пила свое завывание. Даже гагара, похоже, сделала перерыв на чашечку кофе.

Образ озерной гагары за чашечкой кофе, которая, может быть, плавает в водяном охладителе, болтающей с подругами, исторг из горла Джесси тусклый, каркающий звук. При других, менее драматических обстоятельствах, его можно было назвать хихиканьем. Он разогнал последние остатки паники. Джесси продолжала оставаться испуганной, но уже была в состоянии отвечать за свои мысли и поступки. Он также оставил у нее на языке неприятный металлический привкус.

Но если это была просто игра (только это и ничего больше), то почему Джеральд считал необходимым купить настоящие наручники? Это весьма интересный вопрос, не так ли?

Почтовая открытка содержала расплывчатую марку Аризоны и информацию о том, что Рут присоединилась к общине лесбиянок. Эта новость не слишком удивила Джесси; она даже поразмышляла на тему того, что ее старая подруга, которая могла быть и дико раздраженной, и удивительно милой (порой одновременно), наконец нашла место на большой игровой доске жизни, которое может застолбить своим оригинально выструганным колышком.

Джесси положила письмо Рут в левый верхний ящик своего стола, где она хранила различные необычные письма, на которые, возможно, никогда не будет ответа, и до настоящего момента уже не вспоминала о своей старой соседке по комнате в общежитии - Рут Нери, которая страшно желала иметь "Харлей-Дэвидсон", но которая не могла справиться со стандартной трансмиссией в старом прирученном "Форде-Пинто" Джесси; Рут, которая часто терялась в окрестностях летнего лагеря даже после того, как ездила туда три года подряд; Рут, которая всегда плакала, когда забывала о поставленной на плиту сковороде и сжигала еду до угольков. Это последнее она совершала настолько часто, что просто чудо, что она ни разу не подожгла их комнату. Удивительно, что уверенный голос в ее голове принадлежал именно Рут.

Снова залаяла собака. Звуки ни приблизились, ни удалились. Владелец собаки явно не охотился за птицами, это ясно наверняка; ни один охотник никогда не будет иметь дело с таким брехуном. А если собака и хозяин вышли на прогулку, то почему же последние минут пять лай раздается из одного и того же места?

Но, может быть, это была слишком мрачная оценка. В конце концов, она же не знает точно, что пес бездомный, не так ли? Не наверняка. И пока не узнает точно, не будет этому верить.

- Если тебе это не нравится, подавай в суд, - произнесла Джесси низким, хриплым голосом.

Между тем, оставался вопрос о Джеральде. Из-за паники и последовавшей за ней боли он выскользнул из поля зрения Джесси.

- Джеральд? - ее голос звучал тускло и нереально. Прочистив горло, Джесси позвала снова: - Джеральд!

Ничего. Пшик. Никакого ответа.

Это еще не означает, что он умер, женщина, так что пусть шерстка дыбом не встает, не впадай в еще одну панику.

У Джесси шерстка дыбом не слояла, слава Богу, и у нее не было намерения снова впадать в панику. Тем не менее, она чувствовала глубокий, сильный страх, чувство, похожее на ужасную ностальгию. То, что Джеральд не ответил, не означает, что он мертв, это правда, но означает, что он по крайней мере находится без сознания.

- Откуда, черт возьми, мне знать? - сказала она, но это было глупостью. Она знала, потому что большую часть времени обучения в колледже была добровольной "конфетной оберткой" и ей не потребовалось много времени, чтобы уяснить, как звучит покойник, поскольку он не звучит никак. Рут все это изучила в то время, которое провела в Портлендской Городской Больнице, и которое Джесси называла Судными Днями, имея в виду подкладное судно. Однако голос должен был все это знать даже в том случае, если Рут этого не знала, потому что это был не голос Рут; это был ее голос. Она напомнила себе об этом, потому что голос обладал прямо таки чудовищной самостоятельностью.

Джесси не хотела об этом думать. Никогда не хотела об этом думать. Что у нее, других проблем мало?

Но голос Рут был все же прав: люди, находящиеся без сознания - особенно те, которые оказались в этом состоянии в результате сильного удара по голове - обычно хрипят. Что означает...

- Он, возможно, мертв, - произнесла Джесси своим бесцветным голосом. - Да.

Она подалась влево, двигаясь осторожно и думала о мышце, которая так ужасно заболела как раз с этой стороны. Она еще не "конфетная обертка" - молодая девушка, добровольно работающая в больнице. Прозвище дано из-за красно-белой, полосатой униформы. Достигла максимального натяжения цепочки правого наручника, когда увидела красную, толстую руку и часть ладони, вернее два последних пальца. Джесси, по отсутствию обручального кольца на пальце, поняла, что это была правая рука Джеральда. Она разглядела белые полумесяцы его ногтей. Джеральд всегда хвастался своими руками и ногтями. До настоящего момента Джесси даже не понимала, насколько. Просто удивительно, как мало мы порой замечаем. Как мало мы видим даже, когда считаем, что разглядели все досконально.

"Вот что я тебе скажу, миленькая, сейчас же задерни шторы, я не желаю больше это видеть". Однако в данной ситуации Джесси не могла себе позволить такую роскошь, как отказ от дальнейших попыток разглядеть, что произошло с Джеральдом.

Продолжая двигаться с повышенной осторожностью, заботясь о плече и шее, Джесси отклонилась влево настолько, насколько позволяла цепочка. Расстояние было небольшим, всего лишь два или три дюйма, но образовавшегося при этом угла зрения хватило, чтобы разглядеть часть предплечья Джеральда, часть правого плеча и маленький кусочек головы. Она была не совсем уверена, но ей показалось, что она также увидела маленькие бусинки крови у корней его редеющих волос. Джесси предположила, что последнее, с технической точки зрения, могло быть плодом воображения. Во всяком случае, она на это надеялась.

- Джеральд? - прошептала она. - Джеральд, ты меня слышишь? Пожалуйста, ответь, если да.

Ни ответа. Ни движения. Джесси снова почувствовала ностальгический страх, расширяющийся и расширяющийся, словно старая рана.

- Джеральд? - снова прошептала она.

Звук ее собственного крика почти вверг ее в еще один панический, конвульсивный антракт, причем самым ужасным было не то, что Джеральд продолжает молчать и лежать без движения, а то, что паника продолжала находиться рядом, прямо здесь, неусыпно сторожа бодрствующее сознание Джесси так же терпеливо, как хищник сторожит бивуак одинокой женщины, которая по какой-то причине отстала от своих друзей и потерялась в глубоком, темном лесу.

Да, она знает. Она находится в конце извилистой, пыльной проселочной дороги, которая ответвляется от Бей Лейн в двух милях отсюда. Дорога была завалена желтыми и красными опавшими листьями, по которым они с Джеральдом ехали, и которые являлись немыми свидетелями того, что этим ответвлением, ведущим к Нотч Бей, не пользовались или почти не пользовались по крайней мере три недели, с тех пор, как начался листопад. Этот уголок озера был почти исключительно вотчиной летних отдыхающих, и, насколько было известно Джесси, данным ответвлением дороги могли не пользоваться со Дня Труда - первого понедельника сентября. До ближайших жилых домов, в которых жили круглогодично, было не менее пяти миль, сначала по проселочной дороге, затем по Бей Лейн, до ее слияния с Шоссе 117.

- О, это просто чушь, - оказала Джесси. Слышать этот, другой, голос - голос Рут - выходящим из ее рта, было неописуемым облегчением. Иногда Джесси (ну... может быть, правильнее было сказать частенько) ненавидела голос Хорошей Женушки; ненавидела и боялась его. Он часто звучал дурацки и легковесно, но также бывал очень сильным, если не сказать больше.

Хорошая Женушка всегда старалась уверить Джесси, что та купила не то платье, или что она выбрала не того поставщика для ежегодного приема в конце лета, который Джеральд устраивал для своих партнеров и их жен (на самом деле всем занималась Джесси; Джеральд был таким человеком, который мог только участвовать в приеме и оплачивать счета). Хорошая Женушка была той, кто все время настаивал, чтобы Джесси сбросила фунтов пять. Этот голос не возражал даже против того, если при этом у Джесси начинали выступать ребра. "Не обращай внимания на ребра!" кричал он тоном самоуверенного ужаса. Взгляни лучше на свои сиськи, старушка! А если тебе этого недостаточно, то посмотри на свои бедра!

- Такое дерьмо, - произнесла Джесси, стараясь говорить как можно тверже, однако услышав в своем голосе мимолетную дрожь, что было совсем не здорово. Совсем не здорово. - Он знал, что я говорила серьезно... он знал это. Так чья же ошибка к этому привела?

Но была ли в этих словах правда? С одной стороны, вроде бы да - она видела его решившим проигнорировать то, что он увидел в ее лице и услышал в ее голосе, потому что это испортило бы игру. Но с другой стороны - гораздо более фундаментальной - она понимала, что никакая это не правда, потому что Джеральд ни в чем не принимал ее серьезно в последние десять или двенадцать лет их совместной жизни. Он сделал почти что вторую карьеру на том, что не слушал то, что она говорила, за исключением тех случаев, которые касались еды или того, где им надо быть в такое-то такое-то время в такой-то такой-то вечер (не забудь, Джеральд). Второе исключение из Правил Уха касалось нелицеприятных замечаний по поводу его веса или пьянства. Он слышал то, что она говорила по этому поводу и не любил таких разговоров, но они допускались, словно часть какого-то природного мистического закона: рыба должна плавать, птица должна летать, жена должна ворчать.

Так что же она ожидала от этого мужчины? Чтобы он сказал да, дорогая, я сейчас же тебя освобожу и, кстати, спасибо, что привела меня в чувство?

Да; она подозревала, что какая-то ее наивная часть, неиспорченная влажноглазая часть ожидала этого.

Циркулярная пила, которая некоторое время верещала и рычала в отдалении, снова неожиданно умолкла. Собака, гагара и ветер также смолкли, по крайней мере на время, и наступившая тишина стала такой же осязаемой, как десятилетняя пыль на полу пустого дома. Джесси не слышала ни одного звука автомобильного двигателя, даже отдаленного. Внутри нее заговорил голос, который на этот раз принадлежал никому иному, как ей самой. "Боже", произнес он. Боже мой, я здесь совершенно одна. Совершенно одна.

Джесси крепко закрыла глаза. Шесть лет назад она прошла пятимесячный курс психотерапии, о котором не рассказывала Джеральду, потому что знала, что он отнесется к этому саркастически... и, возможно, с беспокойством, по поводу того, что она могла там узнать. Ее проблемы начались со стресса, и Нора Кэллиген, ее терапевт, научила ее простому способу расслабляться.

"Многие люди ассоциируют счет до десяти с Дональдом Даком, старающимся умерить свой гнев", говорила Нора, "но на самом деле счет до десяти дает тебе шанс сбросить до ноля все твои эмоциональные счетчики... а тот, кто не сбрасывает эти самые счетчики хотя бы раз в день, будет иметь проблемы, несколько более серьезные, чем твои и мои".

Этот голос также звучал ясно - достаточно ясно, чтобы вызвать слабую, задумчивую улыбку на лице Джесси.

"Я любила Нору. Я сильно ее любила".

Знала ли она, Джесси, это в свое время? Она немного удивилась тому, что не могла точно припомнить, почему она перестала посещать Нору по вторникам. По-видимому, из-за целой совокупности забот - Общественный Фонд, приют для бездомных на Корт-стрит, может быть, новый библиотечный фонд - которые навалились одновременно. Во всяком случае, прекращение сеансов было лучшим выходом. Если ты не сможешь в какой-то момент провести черту, то терапия начнет продолжаться до бесконечности и в конце концов и пациент, и врач вместе поспешат на большую встречу в небеса.

"Не имеет значения... давай, считай, начав с пальцев на ногах. Считай так, как она тебя учила".

Да - почему бы и нет?

Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять.

Восемь пальцев на ногах были смешно скрючены, а два больших пальца напоминали головки киянок.

Ноги у нее не такие длинные, ведь в ней всего пять футов и семь дюймов и тонкая талия, но Джеральд заявлял, что они ее лучшее достояние, во всяком случае по старым сексуальным меркам. Джесси всегда забавляло такое заявление, которое в его устах выглядело совершенно искренним. По непонятной причине он упускал из виду ее колени, которые были также уродливы, как выступы на створах яблоневых деревьев, и толстые основания бедер.

Джесси немного приподняла голову, но ее глаза остались закрытыми. Ей не нужны были глаза, чтобы увидеть то, что она хотела; она сосуществовала с этим аксессуаром уже много лет. Расположенный между бедер треугольник красновато-желтых волос, окружающих скромную щель, обладающую неэстетичной красотой плохо зажившего шрама. Эта вещь - этот орган, который представлял собой несколько большее, чем глубокую складку плоти, окруженную мускулами - казалась ей не вполне подходящей для мифа, но, тем не менее, имела несомненный мифический статус в коллективном мужском сознании; это магическая долина, не так ли? Кораль, в котором укрощается даже самый дикий единорог?

- Мать Макри, что за чушь, - сказала Джесси чуть улыбнувшись, но так и не открыв глаза.

Однако это не чепуха, не совсем чепуха. Эта щель является объектом вожделения всех мужчин - по крайней мере, гетеросексуальных - но и, вместе с тем, часто предметом их насмешек, сомнений и ненависти. В их шутках вы не услышите этой черной злобы, но она в достаточном количестве присутствует в них самих, и иногда она вылезает наружу, сырая, как болячка: "Что такое женщина? Система жизнеобеспечения манды".

Это, решила Джесси, чертовски хорошая идея, и возвратилась к воровскому счету до десяти. Раз - это ступни, два - это ноги, три - это ее половые органы, четыре - это бедра (слишком широкие), пять - это живот (слишком толстый). Шесть - это ее груди, которые она считала основным своим достоинством. Что касается Джеральда, то Джесси подозревала, что его немного отталкивали слегка просвечивающие сквозь кожу на гладких изгибах вены; у девушек на вкладках в журналах такого, конечно, не было. У журнальных девушек не было также тоненьких волос, растущих вокруг сосков.

Семь - это ее слишком широкие плечи, Восемь - это шея (которая привыкла считаться хорошо выглядящий, но в последние несколько лет начавшая превращаться в цыплячью), девять - это подбородок, а десять...

Джесси крепко зажмурила глаза, ужаснувшись глубине гнева этого голоса и испугавшись его автономности. В своем гневе он совершенно не походил на голос, идущий из глубин ее сознания, а скорее напоминал незваного гостя - чужого духа, желающего вселиться в нее, как Пазузу вселился в маленькую девочку в "Изгоняющем дьявола".

"Никто", кротко подумала в ответ Джесси, и, сразу поняв, что новый голос никогда не примет такого ответа, добавила: "Хорошая Женушка. Это была она".

- Я не вижу ничего, потому что мои глаза закрыты, - произнесла Джесси дрожащим, детским голосом. Она уже почти собралась открыть их, но что-то ей подсказало, что это только ухудшит ситуацию.

"Кто это был, Джесси? Кто научил тебя, что ты уродлива и никудышная? Кто выбрал для тебя в спутники жизни и Сказочные Принцы Джеральда Барлингейма вероятно за много лет до того, как вы встретились на митинге Республиканской Партии? Кто решил, что он не совсем то, что тебе нужно, но именно то, чего ты заслуживаешь?"

С неимоверным усилием Джесси вымела этот голос - и, она горячо надеялась, все остальные тоже, - из своего сознания. Она снова начала мантру, на этот раз вслух.

- Раз - это мои пальчики ряд; два - мои ноги, длинные и красивые; три - мой пол; четыре - мои бедра, округлые и прекрасные; пять - мой живот, где хранится все, что я съем. - Она не помнила дословно продолжения (что, возможно, было счастьем; она всегда сильно подозревала, что Нора выучила их сама, возможно скосив глаз в один из журналов по аутотренингу, которые лежали у нее в гостиной на кофейном столике) и поэтому добавила от себя: - шесть - мои груди, семь - мои плечи, восемь - моя шея...

Она сделала паузу, чтобы перевести дыхание, и с облегчением обнаружила, что ее сердце перешло с галопа на быстрый бег.

- ...девять - мой подбородок, а десять - глаза. Глаза, откройтесь!

За словами последовало действие, и спальня возвратилась к своему яркому существованию, в какой-то степени новая и - по крайней мере на мгновение - почти такая же восхитительная, какой была в первое, проведенное ею и Джеральдом здесь лето. В далеком 1979, который в свое время имел ореол фантастики, а теперь казался таким далеким.

Джесси взглянула на серые стены, высокий белый потолок с бегающими по нему солнечными зайчиками и два больших окна по обе стороны кровати. Одно, слева от нее, глядело на запад, и из него было видно крыльцо, спуск к озеру и душераздирающая голубизна водной глади. Из правого окна открывался менее романтический вид: дорога и ее серый "мерседес" восьми лет от роду с маленькими пятнышками ржавчины на крыльях.

Прямо напротив нее на стене висела вышитая бабочка, и Джесси со сверхъестественным отсутствием удивления вспомнила, что это был подарок от Рут на ее тридцатилетие. С кровати она не могла видеть вышитую над бабочкой красными нитками надпись: "Мэри, "83". Еще один научно-фантастический год.

Невдалеке от бабочки с хромированного крюка свешивалась (и стучала, как сумасшедшая, но Джесси так ни разу и не смогла собраться с духом и указать на это мужу) глиняная пивная кружка Джеральда "Альфа Гамма Ро". "Ро" не слишком яркая звезда в человеческой вселенной - некоторые братья-алкоголики называют ее "Альфа Хвать Мотыгу" - но Джеральд относился к ней с чувством извращенной гордости, всегда держал ее на крючке и выпивал из нее первую бутылку пива, когда они приезжали сюда в первый раз в начале лета, в июне. Это была своего рода церемония, которая иногда заставляла Джесси думать, еще задолго до нынешних событий, о том в своем ли она была уме, когда выходила замуж за Джеральда.

"Кто-то должен был остановить все это", мрачно подумала она. Кто-то должен был, потому что посмотри, во что это вылилось.

На стуле, по другую сторону двери в ванную, Джесси видела свою щегольскую маленькую юбку-кулотт и блузу без рукавов, которые были одеты на ней в этот не по сезону теплый день; ее лифчик висел на дверной ручке, а на кровати, превратив тоненькие мягкие волоски ее бедер в золотые, расположилась яркая полоса солнечного света. Не квадрат, который мертво лежал на середине кровати в час дня, и не двухчасовой прямоугольник; это была широкая полоса, которая вскоре превратилась в узенькую ленточку. Вопреки показаниям табло электронных часов-радиоприемника, стоящих на шкафу (на нем раз за разом мигало 12:00, неустанно, как неоновая реклама бара), полоса света говорила Джесси, что сейчас было около четырех часов дня. Вскоре ленточка сползла с кровати, и Джесси увидела, как в углах комнаты и под столом начали собираться тени, а когда ленточка превратилась в струну и начала карабкаться по стене, тускнея по мере подъема, они стали выползать из своих убежищ и, словно чернильные пятна, растекаться по комнате, съедая свет по мере роста. Солнце склонялось к западу; через час, самое большее полтора, оно зайдет, а еще через сорок минут после этого стемнеет.

Эта мысль не вызвала у Джесси паники - по крайней мере пока - но наложила пленку уныния на ее сознание и погрузила ее сердце в сырую атмосферу страха. Она увидела себя, прикованную к кровати наручниками, с лежащим рядом под ней мертвым Джеральдом; увидела себя и его, лежащих в темноте долго после того, как мужчина с пилой вернулся к своей жене и детям в ярко освещенный дом, а собака убежала прочь, и только эта проклятая гагара осталась единственным живым существом по соседству с ними - только она и никого больше.

Мистер и миссис Барлингейм, проводящие вместе последнюю, долгую ночь.

Глядя на кружку и бабочку, предметы, которые отличали их дом от подобных же соседских, которые снимались другими семьями обычно на один сезон, Джесси подумала, что, оказывается, может запросто думать о прошлом и с такой же легкостью (правда, с меньшим удовольствием) бродить по возможным вариантам будущего. Наиболее трудной работой было остаться в настоящем, но Джесси решила, что должна приложить все силы, чтобы справиться с ней. Если она не сможет совершить этого, то данная скверная ситуация станет еще сквернее. Она не может полагаться на божье провидение, которое вытянет ее из возникшей беды, это удел лодырей, но если она попытается выкрутиться из этой неприятности сама, то может получить приз: избавится от смущения, когда ее, совершенно окоченевшую, будет освобождать какой-нибудь помощник шерифа, опрашивая, какого черта здесь произошло и одновременно бросая милые длинные взгляды на прекрасное белое тело новоиспеченной вдовы.

Существовали еще две неприятности, о которых Джесси пыталась не думать, но не могла. Ей нужно было в туалет, и она хотела пить. В данный момент желание отлить пересиливало желание влить, но тем не менее, жажда пугала ее гораздо больше. Пока еще она не была слишком сильной, но она усилится, если Джесси не сможет освободиться от наручников и добраться до водопроводного крана. Она усилится так, что ей не хотелось об этом даже думать.

"Это будет забавно, если я умру от жажды в двух сотнях ярдов от девятого по величине озера в штате Рейн", подумала Джесси, а затем покачала головой. С чего это ей пришло в голову, что это озеро девятое по величине в Рейне? Девятым было Дак Скор Лейк, откуда ее родители, брат и сестра уехали столько лет назад. Еще до голосов. Еще до...

Джесси оборвала себя. Резко. Прошло много времени с тех пор, когда она в последний раз вспоминала о Дак Скор Лейке, и теперь у нее не было никакого желания начинать снова, в наручниках ли или без. Лучше думать о жажде.

Глядя на эту картину, Джесси почувствовала первый настоящий позыв жажды, заставивший ее облизнуть губы. Она скользнула вправо насколько позволяла цепь. В ней было всего шесть дюймов, но они позволили Джесси перебраться на джеральдовскую половину кровати. Ее движение обнажило несколько темных точек на левой стороне покрывала. Некоторое время Джесси рассеянно смотрела на них, а затем вспомнила, как Джеральд в агонии освободил свой мочевой пузырь. Джесси быстро перевела взгляд вправо, на бокал с водой, стоящий в окружении картонок, которые, возможно, рекламировали какие-нибудь товары для яппи, скорей всего "Бекс" или "Хайникен".

Она подалась вправо-вверх, двигаясь осторожно и желая, чтобы ей хватило длины цепочки. Не хватило. Кончики ее пальцев остановились в трех дюймах от бокала. Позыв жажды - легкое поскребывание в горле, легкое покалывание в языке - снова пришел и ушел.

А ведь эта идея не так уж и глупа. Джесси полностью отказывалась принимать во внимание вероятность того, что ей придется здесь умереть - это, конечно, бред - но она может провести здесь много неприятных часов, если не стряхнет паутину со старой думающей машины и не запустит ее.

- Ты назойлива, Хорошая Женушка, - произнесла Джесси. Она не помнила, отвечала ли она прежде какому-нибудь из своих внутренних голосов вслух, и испугалась, не сходит ли она с ума.

Джесси снова закрыла глаза.

На этот раз перед ее закрытыми глазами возник образ не ее тела, а всей комнаты. Конечно, черт возьми, она все еще оставалась главным ее украшением - Джесси Магот Барлингейм, под сорок, достаточно щеголеватая при росте пять футов семь дюймов и весе двадцать пять фунтов, серые глаза, рыжевато-коричневые волосы (она прятала седину, которая начала появляться примерно пять лет назад, и была уверена, что Джеральд о ней ничего не знал). Джесси Магот Барлингейм, которая вовлекла себя в неприятность, не зная точно как и почему. Джесси Магот Барлингейм, теперь, вероятно, вдова Джеральда, ничья мать, прикованная к этой треклятой кровати полицейскими наручниками.

Она сконцентрировала свое воображение на этой последней детали. Перед ее закрытыми глазами возникла борозда сосредоточенности.

Четыре наручника, каждая пара соединена шестидюймовой стальной цепочкой и промаркирована "М-17" - серийный номер, предположила Джесси. Она вспомнила, как Джеральд говорил ей, когда игра еще была для них новинкой, что каждый наручник имеет ряд выемок для того, чтобы его можно было регулировать по руке. Также существовала возможность укорачивать цепочку до тех пор, пока руки пленника не сойдутся вместе, запястье к запястью, однако Джеральд позволял ей использовать полную длину цепочки.

"А почему, черт возьми, и нет?" подумала Джесси. "В конце концов, это была только игра... правильно, Джеральд?" Эта, пришедшая ей в голову мысль, заставила ее вновь подумать о том, было ли это для Джеральда действительно игрой.

Пошел прочь, подумала Джесси. "Пошел прочь, от тебя нет никакого прока".

Но НЛО-голос не внял просьбе. Почему у женщины есть рот и манда? - спросил он вместо этого. Для того, чтобы она могла ссать и стонать одновременно. Еще вопросы, маленькая леди?

Нет. После такого сюрреалистического ответа, у нее вопросов больше не было. Джесси покрутила руки в наручниках. Скудная плоть ее запястий закребла о сталь, заставив ее дернуться, но боль была не слишком сильной и руки достаточно легко начали поворачиваться. Джеральд мог верить, а мог и не верить в то, что единственное предназначение женщины служить системой жизнеобеспечения для манды, однако он не затянул наручники настолько, чтобы они причиняли боль; она замечала это и раньше (или просто хотела думать, что замечала, и не один из внутренних голосов не стал вступать с ней в дискуссию по этому поводу). Тем не менее, они были достаточно тугими, чтобы не дать ей вытащить руки.

Или не были?

Джесси сделала пробный рывок. Наручники заскользили по запястьям, а затем стальные браслеты крепко уперлись в кость там, где запястья плавно переходит в ладонь.

Джесси потянула сильнее. На этот раз возникшая боль была гораздо сильнее. Она неожиданно вспомнила, как папа прищемил левую руку Мэдди дверью их старенького пикапа, не заметив, что она решила вылезти с его стороны, а не со своей. Как же она кричала! У нее сломалась какая-то кость - Джесси не помнила ее названия - но помнила, как Мэдди гордо показывала свою повязку и говорила: "Я еще порвала задние связки". Эта фраза очень веселила Джесс и Вилла, поскольку они знали, что задним обычно называют проход. Они смеялись больше от удивления, чем насмехаясь, но Мэдди почернела, как туча, и побежала жаловаться маме.

Задние связки, подумала Джесси, намерено тянув все сильнее и сильнее, не обращая внимания на боль. "Задняя связка, или лучевая кость. Не имеет значения. Если ты можешь выскользнуть из наручников, милашка, то тебе лучше сделать это, а потом возложить на какого-нибудь врача проблему твоего ремонта.

Медленно, но верно Джесси усиливала давление, моля, чтобы наручники соскользнули и упали. Если бы они могли сдвинуться еще чуть-чуть - хватило бы четверти дюйма, а уж половины наверняка-то она бы прошла самую выступающую часть кости, а потом все пошло бы как по маслу. По крайней мере, она надеялась на это. Конечно, были еще кости на больших пальцах, но о них Джесси будет беспокоиться, когда придет их черед.

Она потянула еще сильнее, ее губы скривились, обнажив зубы, в гримасе боли и напряжения. Мускулы на верхних частях рук Джесси вздулись маленькими белыми холмиками. По ее лбу и щекам побежали капельки пота, а одна из них повисла в ямочке под носом. Джесси машинально высунула язык и слизнула ее

Было очень больно, но не боль заставила ее остановиться. Это сделало простое осознание того, что ее мышцы напряглись до предела, но не могли сдвинуть наручники дальше ни на сотую долю дюйма. Ее надежда просто выскользнуть из наручников вспыхнула и пропала.

- Нет, - сказала она не открывая глаз. - Я тянула изо всех сил. Серьезно.

Но этот, другой, голос, который был больше виден, чем слышен подобно реплике в книге комиксов, остался при своем мнении.

На ее запястьях были видны глубокие белые отпечатки - под ее большим пальцем и на тыльной стороне руки - там, где в руку врезались наручника, и они продолжали болеть даже тогда, когда Джесси подняла руки вверх и ухватилась за изголовье кровати.

- О, боже, - произнесла она дрожащим, прерывающимся голосом. - Не просунуть даже большой.

Тянула ли она изо всех сил? На самом деле изо всех сил?

"Не имеет значения", подумала Джесси, глядя на солнечные зайчики на потолке. "Не имеет значения, и я скажу тебе, почему - если бы я даже и смогла потянуть сильнее, то с обеими моими руками случилось бы то же самое, что с прищемленной рукой Мэдди: кости бы сломались, сухожилия порвались, словно резинка. Изменилось бы только то, что вместо того, чтобы лежать прикованной наручниками и страдающей от жажды, я бы лежала прикованная наручниками, страдающая от жажды, да еще со сломанными запястьями. Они тоже опухнут. Вот что я думаю: Джеральд умер, не успев вскочить в седло, но трахал он меня хорошо и умело.

Хорошо, другие мнения есть?

Джесси подождала, не объявится ли со своим мнением другой голос, голос Рут, но он молчал.

"Итак", подумала Джесси, "что ты предлагаешь делать теперь, когда убедилась, что просто выскользнуть из наручников невозможно? Что ты можешь сделать?"

Джесси уперлась затылком в подушку и выгнула шею так, чтобы увидеть спинку кровати. Тот факт, что она смотрела на нее снизу вверх, Джесси едва заметила. Кровать была, конечно, не королевская, но несколько больше двуспальной. У нее было какое-то забавное имя - Размер Судьи Джестера, не то Первая Леди в Ожидании - но с годами Джесси заметила, что ей становится все труднее и труднее держать в памяти такие мелочи; она не знала, хорошо ли это, или это первый признак надвигающейся старости. В любом случае кровать была достаточно большой для траханья, но недостаточной для того, чтобы они с Джеральдом могли комфортно спать.

Для нее и Джеральда этот недостаток не имел значения, потому что они спали в разных комнатах как здесь, так и в Портленде вот уже пять лет. Это было ее решение, не его; она устала от его храпа, который становился год от года все громче и громче. В тех редких случаях, когда к ним приезжали поздние гости, Джесси и Джеральд спали - без удовольствия - в ней, но в остальных случаях они делили ее только тогда, когда занимались сексом. Храп Джеральда не был настоящей причиной решения Джесси; это был просто дипломатический предлог. Настоящей было обоняние. Джесси начал не нравиться запах пота мужа, а через некоторое время она стала его просто ненавидеть. Даже если он перед сном принимал душ, все равно к двум часам ночи Джесси начинала ощущать сочащийся сквозь поры его кожи запах шотландского виски.

До этого года весь процесс состоял из все более формального с каждым годом полового акта и последующей дремоты (которая была самой любимой Джессиной частью всего мероприятия), после чего Джеральд принимал душ и уходил в свою комнату. Начиная с марта этого года произошли некоторые изменения. Шарфы и наручники - в основном последние - похоже, утомляли Джеральда так, как не мог старый, добрый миссионерский секс, и теперь он глубоко засыпал рядом с Джесси, плечом к плечу. Джесси не обращала на это внимание; большинство из этих концертов были дневными, и от Джеральда пахло обыкновенным потом, а не смесью скотча с водой. Кроме того, если подумать, он и храпел в этих случаях не так много.

"Но все эти мероприятия - все эти дневные концерты с шарфами и наручниками - проходили в Портленде", подумала Джесси, "Большую часть июля и часть августа мы провели здесь, но в тех случаях, когда они занималась сексом - это было редко, но было - он был обычным, типа "Тарзан сверху, Джейн снизу". Мы не играли в игру здесь вплоть до сегодняшнего дня. Интересно, почему?

Возможно, Джеральд ни разу не предложил ей сыграть в игру потому, что боялся, что из стола выпрыгнет какой-нибудь сумасшедший джокер. Какой джокер? "Ну", подумала она, "предположим, что какая-то часть Джеральда действительно считала, что женщина является системой жизнеобеспечения для манды... и что другая его часть, которую я могу называть "Лучшей натурой Джеральда", знала это. Эта его часть боялась, что события могут выйти из-под контроля. В конце концов, так ведь и получилось?"

С этой мыслью трудно было спорить. Если происшедшее не подходило под определение выход из-под контроля, то Джесси не знала, что тогда подходило.

Джесси на мгновение почувствовала тоску и подавила желание взглянуть в ту сторону, где лежал Джеральд. Она не знала, существует ли внутри нее чувство горя в связи с утратой мужа, но понимала, что в данный момент ему здесь не место. Тем не менее было приятно вспоминать что-то хорошее о мужчине, с которым она провела так много лет, и воспоминание о том, как он засыпал рядом с ней после полового акта, было одним из таких приятных воспоминаний. Она не любила шарфы, а теперь ненавидела наручники, но ей нравилось наблюдать, как он начинал дремать и как при этом разглаживались черты его крупного розового лица.

В некотором смысле, он и сейчас спит рядом с ней... не так ли?

Эта мысль пронзила холодом даже верхнюю часть ее бедер, на которой лежала узкая полоска солнечного света. Она перевела мысль в сторону - по крайней мере, постаралась - и вернулась к изучению изголовья кровати. Стойки стояли слегка по сторонам, разведя Джесси руки, но не настолько, чтобы это было неудобным. Она могла двигать ими в пределах шести дюймов; настолько позволяли цепочки. Между стойками находились четыре горизонтальные доски. Они тоже были сделаны из красного дерева и просто, но красиво обработаны в виде волн. Джеральд однажды предложил вырезать на центральной доске их инициалы - он знал одного человека в Ташмор-Глен, который с радостью приедет и сделает это - но Джесси вылила на эту идею ушат холодной воды. Для нее это казалось одновременно показным и странно детским, как сердца, вырезанные школьниками на партах.

Над последней доской, достаточно высоко, чтобы никто, поднимающийся с кровати, не мог неожиданно удариться об нее головой, располагалась полка. На ней стоял стакан воды Джеральда, две картонки, оставшиеся с лета, и, на краю, маленький косметический набор. Он тоже остался с лета, и Джесси полагала, что он высох. Ужасно жалко: ничто не может так приободрить закованную в наручники женщину как "Румянец Розы Деревенским Утром". Так говорят все журналы для женщин.

"Возможно, слишком просто, чтобы быть правдой, милая - слишком легко, чтобы быть правдой - но можно попробовать. По крайней мере, будет, чем заняться".

Джесси обхватила руками горизонтальную доску, которая препятствовала дальнейшему подъему наручников по прутьям. Она глубоко вздохнула и дернула. Одного рывка хватило, чтобы Джесси поняла, что это дохлый номер; это было все рано, что пытаться выдернуть стальной прут из бетонного блока. Доска не сдвинулась ни на миллиметр.

Я могу дергать эту сволочь пять лет, и она не сдвинется, подумала Джесси и опустила руки в прежнее, поддерживаемое цепочками положение над кроватью. Из ее горла вырвался короткий безнадежный крик. Для Джесси он прозвучал как карканье умирающего от жажды ворона.

- Что мне делать? - спросила она солнечных зайчиков на потолке и, наконец, дала волю слезам отчаяния и страха. - Черт возьми, что мне делать?!

И, словно в ответ, за окном раздался собачий лай, заставивший Джесси вскрикнуть от неожиданности. На этот раз он звучал так близко, что ей показалось, что собака находится прямо за обращенным к западу окном, на дороге.

Собака была не на дороге, а гораздо ближе. Тень, пересекшая асфальт почти у переднего бампера "мерседеса", говорила о том, что пес находился на веранде. Длинная волочащаяся тень выглядела так, словно принадлежала какому-нибудь монстру из фильмов-ужасов, и Джесси она сразу не понравилась.

Звучит вполне правдоподобно; где-то на картине должен быть хозяин, но Джесси не особо на это рассчитывала. Он догадывалась, что собаку на веранду притянуло мусорное ведро, накрытое тряпкой и стоящее сразу за дверью. Джеральд иногда называл аккуратную маленькую конструкцию магнитом для енотов. На этот раз вместо енота она притянула собаку, только и всего - бродячую почти наверняка. И зверски голодную.

Тем не менее, Джесси решила попробовать.

- Эй! - закричала она. - Эй! Есть кто-нибудь там? Мне нужна помощь! Есть кто-нибудь там?

- Помогите! - закричала Джесси, понимая частью сознания, что этот крик, возможно, является ошибкой, поскольку он только сорвет ей голос и еще более иссушит горло, однако у этого рационального, предостерегающего голоса никогда особых шансов не было. Джесси поглотила вонь ее собственного страха, которая для нее была так же сильна, как запах остатков сэндвичей для собаки, и которая быстро привела ее в состояние не просто паники, а временного помешательства.

На ее неистовые крики, однако, никто не ответил - ни сторож, обходящий свой участок, ни любопытный местный житель, гуляющий с собакой (и, возможно, проверяющий, кто из его соседей выращивает средь шепчущих сосен немного марихуаны). Была только эта длинная, ужасно неприятная тень, приводящая Джесси к мысли о собакообразном пауке, качающемся на четырех тонких лапах. Джесси издала глубокий, дрожащий вздох и попыталась вернуть контроль над своим норовистым сознанием. В горле ощущалась сухость и жар, а нос был мокрым и закупоренным от слез.

"Что теперь?"

Джесси не знала. В ее голове пульсировало разочарование, слишком сильное, чтобы дать возможность прийти любой конструктивной идее. Полностью уверена она была только в том, что на собаку рассчитывать не приходится; она просто посидит немного на веранде, а затем убежит после того, как поймет, что то, что ее туда привлекло, достать невозможно. Джесси тихонько всхлипнула и закрыла глаза. Из-под ресниц стали сочиться слезы и потихоньку стекать по щекам. В предвечернем солнце они казались капельками золота.

"Что теперь?" снова опросила Джесси. За окном порывами дул ветер, заставляя сосны шептать, а заднюю дверь хлопать. "Что теперь, Хорошая Женушка? Что теперь, Рут? Что теперь, вы, всякие НЛО? У кого-нибудь из вас - у кого-нибудь из нас - есть какие-нибудь идеи? Я хочу пить, я хочу писать, мой муж умер, а вся моя компания - бродячая собака, для которой Небеса - это объедок колбасы-салями. Очень скоро она поймет, что ее запах так близок к небесам, как предполагалось, и уберется прочь. Итак... что теперь?

Никаких ответов. Все внутренние голоса Джесси молчали. Это было плохо - по крайней мере, они составляли ее компанию - однако паника прекратилась, оставив во рту металлический привкус, и это было хорошо.

"Я немного посплю", подумала Джесси, с удивлением обнаруживая, что на самом деле сможет, если пожелает. "Я немного посплю, затем проснусь, и, может быть, мне придет какая-нибудь мысль. По крайней мере, немного отдохну от страха".

Маленькие морщинки в уголках глаз Джесси и две более заметные между бровями начали разглаживаться. Джесси почувствовала, что начинает погружаться в дрему, и с чувством облегчения и благодарности поспешила в это убежище. Порывы ветра стали казаться далекими, а бесконечное хлопанье двери еще более далеким: бам, бам, бам.

Дыхание Джесси, которое по мере того, как она засыпала, становилось более глубоким и медленным, неожиданно остановилось. Ее глаза широко открылись. Первое, о чем она подумала, очнувшись от полусна, было то, что ей почти удалось это, но эта проклятая дверь...

Что случилось с этой проклятой дверью? Что с ней?

Эта проклятая дверь не перестала хлопать, вот что с ней случилось. Одновременно с этой мыслью Джесси услышала характерный стук собачьих когтей по полу прихожей. Бродячий пес вошел через незапертую дверь. Он был в доме.

Ее реакция была немедленной и недвусмысленной.

- Пшел прочь! - закричала Джесси не осознавая, что переутомленный голос звучал словно хриплая сирена. - Пшел, придурок! Ты слышишь меня? УБИРАЙСЯ ИЗ МОЕГО ДОМА!

Джесси перевела дыхание, широко раскрыв глаза. Ее кожа гудела, словно сотканная из медных проводков, через которые пропустили небольшой электрический разряд; верхние два или три слоя жужжали и свербили. Джесси смутно ощутила, что волосы у нее на голове встали дыбом, словно иглы дикобраза. Мысль о сне исчезла с карты боевых действий.

Она услышала царапанье когтей по входной двери... а затем все стихло. "Наверное, я его испугала. Вероятно, он выскочил через дверь на улицу. Бездомный пес, вроде этого, должен бояться людей и домов".

"Естественно, не видишь. Он, наверное, обежал дом с другой стороны и убежал прямо в лес. Или направился вдоль озера. Испуганный до смерти и несущийся как черт. Такое может быть?"

Голос Рут не ответил. Как и голос Хорошей Женушки, хотя в этой ситуации Джесси с удовольствием послушала бы любой из них.

Однако она продолжала прислушиваться, но не услышала ничего кроме стука крови в висках. По крайней мере, пока.

Джесси не испугала ее.

Собака боялась людей и дома, в этом Джесси была права, но она недооценила ее отчаянного положения. Прежнее имя пса - Принц - теперь звучало ужасно иронично. Этой осенью, на протяжении своего долгого голодного вояжа по берегам озера Кашвакамак, он познакомился с содержимым множества мусорных ведер, подобных тому, которое было у Барлингеймов, и его давно уже перестали беспокоить запахи салями, сыра и оливкового масла, доносящиеся из домов. Аромат притягивал, но Принц на своем горьком опыте убедился, что источники запаха находятся вне пределов его досягаемости.

Однако здесь были еще какие-то запахи; собака чуяла их каждый раз, когда ветер распахивал заднюю дверь. Эти запахи были слабее исходящего из ведра, но слишком хороши, чтобы их проигнорировать. Собака знала, что, возможно, ее выгонят кричащие хозяева, пнув странными, твердыми ногами, но запахи пересилили страх. Только одна вещь могла остановить его, но пес ничего не знал об оружии. Вероятно, этот пробел восполнится, если Принц доживет здесь до охотничьего сезона, но до его начала оставалось еще целых две недели, и кричащие хозяева с жесткими ногами было самым худшим, что пес мог себе представить.

Он проскользнул в дверь в тот момент, когда ее в очередной раз распахнул ветер, и прошел в прихожую... но не слишком далеко. Пес был готов немедленно ретироваться при появлении любой опасности.

Его уши говорили ему, что обитательницей дома была самка, которая учуяла присутствие Принца, поскольку закричала на него, но в голосе самки пес услышал не злость, а страх. После инстинктивного рывка пес остановился и начал прислушиваться, не присоединится ли к крикам самки голос какого-нибудь другого хозяина или не прибежит ли кто-нибудь на эти крики, и когда ничего такого не последовало, пес вытянул шею и начал принюхиваться к слегка застоявшемуся воздуху помещения.

Сначала он свернул вправо, по направлению кухни. Именно оттуда доносились запахи, рассеиваемые хлопающей дверью. Запахи были сухими, но приятными: ореховое масло, крекеры "Рай-Крисп", изюм, овсяные хлопья (эти последние хранились на одной из полок в коробке, дно которой прогрызла голодная полевая мышь).

Пес сделал шаг в этом направлении, а затем быстро повернул голову, чтобы удостовериться, что за ним не крадется никто из хозяев - в основном хозяева кричат, но могут действовать и молча. Сзади в коридоре никого не было, но оттуда доносился еще более сильный запах, заставивший его желудок сжаться от страстного желания.

Пес заглянул в холл. Его глаза горели смесью страха и желания, шерсть взъерошилась, а нижняя губа поднималась и опускалась в нервном спазматическом оскале, обнажая ряд белых зубов. В пол ударила струя мочи, пометив холл - а вместе с ним и весь дом - как территорию Принца. Этот звук был слишком тихим и быстрым, чтобы Джесси могла его уловить.

Запах, который учуял пес, был запахом крови. Он был одновременно сильным и одуряющим. В конце концов, чрезмерный голод пса пересилил все: или он немедленно поест, или умрет. Бывший Принц медленно двинулся через холл по направлению к спальне. По мере его приближения к двери запах усиливался. Да, это была кровь, но это была дурная кровь, кровь хозяина. Тем не менее, запах был слишком силен и привлекателен, чтобы уйти отсюда. Собака продолжила свой путь к спальне, и, когда до двери осталось совсем немного, начала рычать.

Джесси услышала стук когтей и поняла, что собака все еще находится в доме. Она начала кричать. Она знала, что, по всей видимости, это худшее, что человек может сделать в данной ситуации - это было вопреки всем слышанным ею советам насчет того, что ни в коем случае нельзя показывать потенциально опасным животным то, что вы их боитесь - но ничего не могла с собой поделать. Она слишком хорошо осознавала, что притягивало животное к спальной комнате.

Джесси подтянула ноги, используя наручники для того, чтобы сесть, оперевшись спиной об изголовье кровати. Пока она делала это, ее глаза ни на секунду не отрывала взгляда от двери, ведущей в холл. Она услышала, что собака начала рычать. Этот звук заставил ее внутренности похолодеть.

Собака остановилась в дверном проеме. Начало смеркаться, и животное виднелось смутной тенью: не слишком большое, но и не карликовый пудель или чихуахуа. В ее глазах отражался солнечный свет двумя оранжево-желтыми полумесяцами.

- Пошел прочь! - закричала Джесси. - Пошел прочь! Убирайся! Ты... тебя сюда не приглашали! - Последняя фраза, конечно, звучала глупо, но в данной ситуации выбирать не приходилось. "Надо попросить его принести мне ключи с бюро", подумала Джесси.

Она заметила, что задняя часть тени в дверном проеме задвигалась: собака начала махать хвостом. В некоторых сентиментальных женских романах это, вероятно, означало бы, что бездомная собака была смущена голосом лежащей на кровати женщины, который напомнил ей голос давно забытой хозяйки. Но Джесси знала, что это не так. Собаки виляют хвостом не только, когда они счастливы, но - как и кошки - тогда, когда они находятся в нерешительности и продолжают оценивать ситуацию. Собака едва среагировала на голос Джесси, но она также и не доверяла темной комнате. Во всяком случае, пока.

Теперь пес, который заставил Чарльза Сатлина вспомнить мелодию из "Рожденной свободной", стоял в дверном проеме спальни летнего дома Барлингеймов (дом Сатлина находился на противоположном конце озера, и две семьи никогда не находились в приятельских отношениях несмотря на то, что обменивались приветствиями, встречаясь на городском причале последние три или четыре лета). Его голова была опущена, глаза широко открыты, а шерсть встала дыбом. Он не осознавал, что издает монотонное рычание; все его внимание было сфокусировано на комнате. Инстинктивно он ощущал, что запах крови вскоре пересилит всю его осторожность. До того, как это случиться, он должен был уверить себя, что здесь нет никакой ловушки. Он не хотел быть схваченным хозяевами с твердыми ногами, или теми, кто поднимает твердую землю и кидается ею.

- Пошел прочь! - попробовала закричать Джесси, но ее голос зазвучал слабо и дрожал. Она не могла прогнать пса просто крича на него; ублюдок каким-то образом понял, что она не может встать с кровати и навредить ему.

"Этого не может случиться", думала Джесси. "Ведь всего три часа назад я сидела в "мерседесе", пристегнувшись ремнем безопасности, слушая по кассетнику "Рейнмейкерс" и напоминая себе не забыть узнать, что показывают в "Маунтаин Валлей Синемас" на случай, если нам придется остаться на ночь. Как мой муж может быть мертвым, если он подпевал Вобу Уокенхорсту? "Еще одно лето", пели мы, еще один шанс закрутить роман. Мы оба знали все слова этой песни, потому, что она великая. Каким образом все изменилось в такой степени? Простите, люди, но по-моему это просто сон. Это слишком абсурдно для действительности.

Пес начал постепенно продвигаться вглубь комнаты, осторожно ступая лапами и обнажив клыки. Он ничего не знал о концепции абсурдности.

Бывший Принц, с которым когда-то весело возилась восьмилетняя Катерина Сатлин (до тех пор, пока ей не подарили куклу по имени Марни на день рожденья; с этого момента ее интерес к собаке временно пропал), был наполовину лабрадор, наполовину колли... смешанная порода, но не настолько, чтобы выглядеть дворняжкой. Когда Сатлин высадил его из машины на Бей-Лейн в конце августа, в нем было восемьдесят фунтов, и его воротник был пушистым, и имел привлекательный черно-коричневый цвет (с доставшимися по наследству от колли белыми пятнами на груди и животе). Теперь он весил едва ли сорок фунтов, и если его погладить по боку, то можно пересчитать все ребра и почувствовать быстрый, лихорадочный стук его сердца. Его воротник свалялся и был полон репейников. Полузаживший шрам, сувенир панического бегства под обрамленной снизу колючей проволокой изгородью, зигзагом спускался по одной из ляжек, а в носу Принца торчали, словно кривые усы, несколько игл дикобраза. Несколько дней назад он нашел одного, умирающего, но ретировался после первой порции игл в носу, поскольку еще не был так отчаянно голоден.

Как теперь. Последней его едой были несколько усеянных личинками объедков, извлеченных из разбитой урны, лежащей в канаве у шоссе 117, и это было два дня назад. Пес, который проворно приносил Катерине Сатлин брошенный ею резиновый мяч, буквально умирал с голоду.

Да, но здесь - прямо здесь, на полу, перед глазами! - лежали фунты и фунты свежего мяса, жирного, с костями, полными сладкого костного мозга. Это был словно бы подарок Бога Бродячих Собак.

Бывший любимец Катерины Сатлин продолжал медленно приближаться к трупу Джеральда Барлингейма.

Она начала говорить это себе, как только передняя часть тела бродячего пса исчезла из ее поля зрения, скрытая левой стороной кровати. Его хвост начал вилять еще более быстро, а затем раздался звук, который Джесси сразу же узнала - звук пьющей из лужи собаки в жаркий летний день. Хотя нет, он был немного другим: более грубым и не столько лакающим, сколько лижущим. Джесси уставилась на быстро виляющий хвост, и ее воображение неожиданно дорисовало ей то, что было скрыто от ее взгляда углом кровати: бездомный пес с покрытой репьями шерстью слизывал кровь с редеющих волос ее мужа.

- НЕТ! - Джесси приподняла ягодицы и перекинула ноги на левую сторону кровати. - УБИРАЙСЯ ОТ НЕГО! УБИРАЙСЯ НЕМЕДЛЕННО!

Она ударила ногами, и одна из ее пяток попала псу в спину.

Собака немедленно отскочила и подняла морду. Ее глаза были раскрыты так широко, что были видны белки, а струйки слюны, протянувшиеся от верхних резцов к нижним, в предзакатном солнечном свете казались золотыми нитями. Пес сделал выпад в направлении голой ноги Джесси. Та с криком отдернула ее, успев почувствовать кожей горячее дыхание собаки. Джесси снова подогнула под себя ноги, не осознавая, зачем она это делает, не слыша яростных криков перетружденных плечевых мускулов и не чувствуя, что ее кости начинают выпадать из суставов.

Собака, продолжая рычать, еще некоторое время сверлила Джесси взглядом. "Давайте придем к консенсусу", говорили эти глаза. Вы, леди, делайте свое дело, а я буду делать свое. Заключим такое соглашение. Как вы на это смотрите? Это будет лучше всего, потому что если вы встанете на моем пути, я вас смету. Кроме того, он же мертв - вы знаете об этом настолько же хорошо, насколько хорошо это знаю я, так почему же он должен здесь пропадать, когда я голоден? Вы бы на моем месте поступили так же. Я сомневаюсь, что вы в данный момент с этим согласитесь, но считаю, что вы столкнетесь с тем же самым, что и я, и гораздо раньше, чем думаете.

- УБИРАЙСЯ! - закричала Джесси. Она сидела на пятках раскинув руки в стороны, напоминая Фей Рей на жертвенном алтаре в джунглях. Ее поза - голова запрокинута назад, груди выставлены вперед, плечи оттянуты назад до такой степени, что побелели от напряжения, - походила на те, которые принимали девчонки из журналов для мужчин, и, без сомнения, заняла бы там не последнее место. Недоставало только знойного призывного взгляда. Вместо этого на лице Джесси было выражение находящейся на границе сумасшествия женщины.

- УБИРАЙСЯ ОТСЮДА!

Собака продолжала смотреть на нее, время от времени рыча. Потом, по-видимому убедившись, что еще одного удара не последует, снова опустила голову. Ни лижущих, ни лакающих звуков не последовало. Вместо этого Джесси услышала звонкое чмоканье, напомнившее ей поцелуй, который ее брат Вилл дарил их бабушке Джоан, когда они приезжали к ней в гости.

Ворчание продолжалось, но теперь оно было приглушенным, как будто кто-то положил на голову пса подушку. В ее новой позиции, почти засыпав волосами полку над ее головой, Джесси видела одну из толстых ног мужа и правую руку. Нога тряслась, как будто Джеральд отбивал в такт какой-то музыке - "Еще одно лето" "Рейнмейкерсов", например.

Со своего нового положения она могла видеть собаку лучше; тело было видно полностью, начиная от шеи. Если бы голова пса была поднята, то Джесси видела бы и ее. Но она была опущена, а задние ноги напряжены. Внезапно раздался громкий рвущийся звук - сопливый звук, как будто кто-то, ужасно простуженный, пытался прочистить глотку. Джесси застонала.

- Прекрати... о, пожалуйста, прекрати!

Пес и ухом не повел. Когда-то, выпрашивая кусочек со стола, он улыбался глазами, его пасть пыталась улыбнуться, но эти дни, так же, как его имя, давным-давно ушли и забылись. Сейчас есть сейчас, и все идет, как идет. Выживание не предмет для политеса и извинений. Он не ел два дня, а здесь была еда, и, здесь также находился и хозяин, который не хотел давать ему эту еду (те дни, когда хозяева улыбались, гладили его по голове называли "ХОРОШИЙ ПЕС" и давали объедки за исполнение его скромного репертуара, давно ушли), его ноги были маленькие и мягкие, а не большие и твердые, а в голосе слышалась беспомощность

Ворчание бывшего Принца сменилось тяжелым напряженным дыханием, и Джесси увидела, что тело Джеральда стало дергаться, поначалу туда-сюда, а затем заскользило словно с горки.

Пес не смог бы его сдвинуть, если бы на полу лежал ковер, но Джесси сняла его, готовясь к натирке полов, спустя неделю после дня Труда. Билд Данн, который присматривает за их домом, нанял рабочих из "Скип Флорз энд Мо", и они чертовски хорошо поработали. Они хотели, чтобы хозяйка по достоинству оценила их труд, и поэтому не стали раскатывать ковер, и теперь, когда пес начал тянуть Диско Джеральда, он двинулся также легко, как Джон Травольта в "Лихорадке субботней ночи". Единственной проблемой для собаки было сохранение сцепления с полом ее собственных лап. Ее длинные, грязные когти помогали ей в ее работе, оставляя на натертом полу короткие кривые отметины. Зубы пса крепко вцепились в предплечье Джеральда.

Я не вижу этого. Ничего этого на самом деле не происходит. Совсем недавно мы слушали "Рейнмеркерс", и Джеральд уменьшил громкость настолько, чтобы сказать мне, что он думал насчет поездки в эту субботу в Ороно на футбольный матч. Я помню, как он теребил мочку уха, когда говорил. Так как же он может быть мертвым, и как его может тащить за руку собака?

Пробор Джеральда искривился - возможно, из-за того, что пес слизывал с его волос кровь. Джесси видела его полуоткрытые, остекленевшие глаза, глядящие из рас пухших глазниц на солнечные блики на потолке. Его лицо по-прежнему оставалось маской, покрытой красными, и багровыми пятнами, как будто даже смерть не могла смягчить его гнев на внезапный каприз (считал ли он это капризом? Конечно, да) Джесси.

- Отстань от него, - сказала она собаке, но на этот раз ее голос был кротким, печальным и бессильным. Собака даже не остановилась, а только повела ушами при звуке ее голоса. Она просто продолжала тянуть вещь с рассыпавшимися волосами и пятнистым цветом лица. Эта вещь больше не была похожа на Диско Джеральда - ни капельки. Теперь это был просто Мертвый Джеральд, скользящий по полу, с вцепившейся в его бицепс собакой.

Рыло пса накрыл обтрепанный кусок кожи. Джесси попыталась уверить себя, что это всего лишь обои, но, насколько она знала, на обоях не бывает родинок и шрамов от прививок. Теперь Джесси могла видеть толстый, гладкий живот Джеральда, который был помечен, словно пулей малого калибра, пупком. Его пенис раскачивался и трепыхался в своем гнезде из черных волос, а зад шелестел по половым доскам с ужасной легкостью.

Внезапно, словно удар молнии, подавляющую атмосферу ужаса пронзила ярость. Джесси не только приняла эту новую эмоцию, она обрадовалась ей. Ярость не могла помочь ей выкрутиться из этой ужасной ситуации, но Джесси чувствовала, что она может стать противоядием ее растущему чувству нереальности происходящего.

- Ты, ублюдок, - произнесла она низким, дрожащим голосом. - Ты трусливый ублюдок.

Несмотря на то, что Джесси не могла достать ничего, стоящего на левой, Джеймса, половине полки, она обнаружила, что, вращая левое запястье в наручниках так, чтобы рука была направлена назад над ее плечом, она может достать пальцами небольшую часть полки на своей стороне. Она не могла повернуть голову на угол, достаточный для того, чтобы рассмотреть то, чего касались ее пальцы - эти предметы находились за тем туманным пятном, которое люди называют уголком глаза - но это в данный момент не имело значения. Она и так прекрасно знала, что там находилось. Джесси прошлась пальцами по флаконам с парфюмерией, сдвинув некоторые вглубь полки, а другие сбив на пол. Некоторые из них упали на покрывало, остальные, ударившись о кровать или левое бедро Джесси, приземлились на полу. Ни один из этих предметов и близко не походил на то, что она искала. Ее пальцы сомкнулись на баночке с кремом для лица "Нивея", и на мгновение Джесси подумала, что он подойдет, однако он был слишком мал и легок и не смог бы нанести вред собаке даже если бы был сделан из стекла, а не из пластика. Джесси бросила его обратно на полку и возобновила поиски.

Почти на пределе досягаемости пальцев, Джесси нащупала самый большой изо всех предметов, до которых могла дотянуться. Это был стеклянный объект, и поначалу Джесси не могла его идентифицировать, но затем она поняла, что это такое. Пивная кружка, висящая на крючке, не была единственным сувениром Джеральда; сейчас она касалась пальцами другого. Это была пепельница, которую Джесси не смогла узнать сразу, потому что обычно она стояла на джеральдовской половинке полки, рядом с бокалом холодной воды. Кто-то - возможно, миссис Дел, уборщица, а может быть и сам Джеральд - передвинули ее на половину Джесси, может быть, для того, чтобы протереть полку, а может быть, чтобы освободить место еще для чего-нибудь. Во всяком случае, в данный момент причина была неважна. Она была в нужном месте в нужный момент.

Джесси сомкнула пальцы на ее гладком краю, почувствовав две выемки - места для сигарет. Ухватив пепельницу покрепче, она отвела руку назад насколько смогла, а затем бросила ее вперед. Все происшедшее случилось чисто импульсивно: снаряд был найден и брошен до того, как Джесси подумала о неудаче такого броска для женщины, которая имела двойку по стрельбе из лука в колледже, особенно, если приходится бросать пепельницу в собаку, находящуюся в пятнадцати футах, рукой, прикованной наручниками к кровати.

Но, как бы то ни было, она попала в собаку. Пепельница закувыркалась в воздухе; так что было видно клеймо "Альфа Гамма Ро". С такого расстояния Джесси не могла его прочитать с такого расстояния, да и не пыталась. Пепельница ударила пса в тощие костлявые плечи до того, как сделала полный оборот вокруг своей оси.

Пес издал визг удивления и боли, и Джесси овладело мимолетное чувство сильнейшего примитивного триумфа. Ее губы расползлись в гримасе, в которой угадывалась улыбка, но виделся вопль. Джесси исступленно завопила, выгнувшись дугой и выпрямив, насколько смогла, ноги. Еще раз она не обратила внимания на боль в плечах, когда суставы, давным-давно забывшие о гибкости двадцатилетних, почти выскочили со своих мест. Она почувствует все это позднее - каждое движение, рывок и поворот - но сейчас ею двигало дикое восхищение от успеха ее броска и чувство того, что если она не найдет выхода дикой радости, то взорвется. Она начала сучить ногами по кровати и перекатываться с боку на бок Ее потные волосы цепями били по щекам и вискам, а жилы на шее напоминали толстые провода.

- ХА! - кричала она. - Я... ПОПАЛА... В ТЕБЯ, ХА!

Когда пепельница ударила пса в спину, тот дернулся и отскочил назад, а потом еще раз дернулся, когда она ударилась об пол и со стуком покатилась в сторону. При звуках голоса самки его уши прижались к голове. Теперь в нем слышался не страх, а триумф. Сейчас она поднимется с кровати и начнет раздавать удары своей странной ногой, которая, к тому же, из мягкой превратится в твердую. Собака знала, что будет больно, так же, как бывало много раз до этого, и что ей нужно бежать.

Пес повернул голову, чтобы удостовериться, что путь отступления все еще не перекрыт, и восхитительный запах мяса и крови еще раз бросился ему в ноздри. У собаки свело желудок, кислый и требовательный от голода, и она нерешительно затопталась на месте. Пес балансировал на границе двух противоположных направлений, и это вызвало свежий поток мочи. Запах его собственной жидкости - запах, говорящий о трусости и слабости, а не о силе и уверенности - добавило псу расстройства и смущения, и он снова залаял.

Джесси вздрогнула от этого неприятного звука - если бы смогла, она бы заткнула уши - и пес почувствовал еще одно изменение в комнате. В запахе самки что-то изменилось. Ее альфа-запах, несмотря на то, что был новым и свежим, уменьшался, и собака начала чувствовать, что, возможно, за ударом промеж лопаток следующий удар может и не последовать. Хотя и первый удар был не столько болезненным; сколько неожиданным. Пес сделал пробный шаг по направлению к руке, которую выпустил из пасти... по направлению к притягивающему смешанному запаху крови и мяса. При этом он внимательно наблюдал за самкой. Его первоначальное впечатление о ней как о неопасной или слабой могло быть ошибочным. Следует быть очень осторожным.

Джесси лежала на кровати, полностью теперь ощущая боль в плечах, но больше беспокоясь о потере голоса от криков, и осознавая, что, несмотря на пепельницу, пес все еще здесь. На своей первой горячей волне триумфа она слишком быстро уверилась в том, что пес должен убежать, но тот по какой-то причине остался на месте. Более того, он снова начал приближаться к ней. Осторожно и внимательно, но приближался. Где-то внутри нее запульсировал пухлый зеленый мешок яда - горький, как болиголов. Джесси испугалась, что если этот мешок прорвется, то она просто захлебнется своей собственной ослепительной яростью.

- Пошел вон, говнюк, - сказала она псу хриплым голосом, начавшим крошиться по краям. - Убирайся, или я убью тебя. Я не знаю, как, но, клянусь Господом, я сделаю это.

Собака снова остановилась, глядя на Джесси пристальным неуверенным взглядом.

- Правильно, лучше прислушайся к моим словам, - сказала Джесси. - Лучше прислушайся, потому что я отвечаю за каждое слово. Ее голос снова поднялся до крика, несмотря на то, что, перетружденный, порой срывался до шепота. - Я убью тебя, клянусь, я убью тебя, ПОЭТОМУ УБИРАЙСЯ!

Пес, когда-то бывший Принцем маленькой Катерины Сатлин переводил взгляд с самки на еду, с еды на самку и снова с самки на еду. Он пришел к решению, которое отец Катерины назвал бы компромиссом. Он подался вперед, не сводя глаз с Джесси, и схватил оторванный кусок сухожилий, которые раньше были бицепсом Джеральда, а потом дернулся назад. Рука Джеральда поднялась вверх, словно указывая безвольными пальцами на стоящий за окном на дороге "мерседес".

- Прекрати! - взвизгнула Джесси. Ее сорванный голос теперь все чаще и чаще переходил в нижний регистр, в котором визг звучал хриплым шепотом. - Неужели тебе мало того, что ты сделал? Оставь его в покое!

Пес не обратил на стенания Джесси никакого внимания. Он быстро мотал головой из стороны в сторону, как часто делал, когда играл с Кэти Сатлин в перетягивание каната при помощи одной из ее резиновых игрушек. Теперь, однако, это была не игра. С губ пса во все стороны летели хлопья пены, когда он изо всех сил отрывал мясо от костей. Хорошо наманикюренная рука Джеральда лихо болталась в воздухе из стороны в сторону. Теперь он был похож на дирижера оркестра, дающего знак музыкантам увеличить темп.

Джесси снова услышала этот неприятный горловой звук, и внезапно почувствовала, что ее сейчас вырвет.

Лицо Джесси исказила мучительная гримаса попытки сдержаться. Снова послышался рвущийся звук, и она краем глаза заметила, что собака снова напрягла задние лапы, и казалось, что тянет эластичный резиновый жгут. В следующий момент Джесси снова закрыла глаза. Она попыталась закрыть лицо руками, на мгновение забыв, что они прикованы. Руки остановились по крайней мере в двух футах друг от друга, и цепочки наручников зазвенели. Джесси застонала. Этот стон находился за пределами отчаяния. Он был похож на предсмертный.

Джесси еще раз услышала мокрый, рвущийся звук, который закончился еще одним поцелуем. Джесси продолжала лежать с крепко зажмуренными глазами.

Пес начал двигаться по направлению к двери, по-прежнему не спуская глаз с самки на постели. В его зубах находился большой и липкий кусок Джеральда Барлингейма. Если хозяйка на постели захочет отнять его у него, то она должна начать подниматься именно сейчас. Пес не мог думать - во всяком случае, в человеческом смысле этого слова - но его разветвленная сеть инстинктов составляла эффективную альтернативу мышлению, и он знал, что то, что он сделал - и то, что он почти сделал - является жутким преступлением. Но он уже долгое время ничего не ел. Он был оставлен в лесу мужчиной, который уехал, напевая мелодию из "Рожденной свободной", и теперь умирал с голоду. Если самка попытается отнять у него пищу, он будет драться.

Пес бросил последний короткий взгляд на Джесси, увидел, что она не делает попытки подняться с постели, и отвернулся. Он оттащил мясо к двери и устроился, зажав кусок между передними лапами. Налетел резкий порыв ветра, который сначала открыл дверь, а затем, с громким хлопаньем, закрыл. Пес бросил на дверь быстрый взгляд и своим собачьим умом понял, что если возникнет необходимость, он сможет открыть ее носом и убежать. После чего начал есть.

Позывы к рвоте медленно, но проходили. Джесси лежала на спине с крепко зажмуренными глазами и только теперь начала по-настоящему ощущать мучительную боль в плечах. Она накатывала медленными, перистальтическими волнами, и Джесси со страхом догадывалась, что это только начало.

"Я должна поспать," - подумала она. Это снова был детский голос. Теперь он звучал потрясенно и испуганно. Он не интересовался логикой и не имел представления о "можешь" и "не можешь". "Я почти спала, когда появилась эта плохая собака, и теперь я хочу заснуть опять".

Джесси всем сердцем сочувствовала детскому голосу, однако загвоздка была в том, что она больше не хотела спать. После того, как она увидела собаку, откусывающую кусок ее мужа, сон мгновенно пропал.

Теперь она чувствовала только жажду.

Джесси открыла глаза, и первое, что она увидела, был лежащий на своем отражении в наполированном до блеска полу Джеральд, похожий на какой-то гротескный человекообразный атолл. Его глаза по-прежнему были открыты, по-прежнему сердито смотрели в потолок. Голова Джеральда была повернута на такой предельный угол, что его левая щека лежала почти на плече. Между его правым плечом и правым локтем не было ничего, кроме темно-красной улыбки с зазубренными белыми краями.

- Боже милостивый, - пробормотала Джесси. Она быстро отвернулась к западному окну. Золотой свет - солнце почти начало заходить - ослепил ее, и она зажмурилась, наблюдая то убывающие, то прибывающие по мере того, как сердце прокачивало кровь сквозь ее прикрытые веки, черные и красные круги. Через несколько секунд наблюдения Джесси заметила, что одни и те же образы снова и снова повторяют сами себя. Это было все равно что наблюдать в микроскоп простейшие микроорганизмы, находящиеся на предметном стекле и подкрашенные красным. Джесси обнаружил, что это повторение и интересно, и успокаивает. Она решила, что не надо быть гением, что бы понять притягательность такого простейшего повторения форм в ее положении. Когда из жизни какого-нибудь человека исчезают - причем не постепенно, а резко вдруг - его привычные порядки, то ему просто необходимо найти то, во что можно было погрузиться, что-то разумное и предсказуемое. Если все, что вы смогли найти это упорядоченный поток крови в тонкой полоске кожи между глазными яблоками и последние лучи октябрьского дня, то вы должны с благодарностью принять это и сказать "спасибо". Потому что в случае если вы не найдете ничего, имеющего хотя бы какой-то признак нормальности, чужеродные элементы нового мирового порядка способны свести вас с ума.

Такие, скажем, элементы, как звуки, доносящиеся от входной двери. Звуки, которые издавал грязный, голодный, бездомный пес, поедающий кусок мужчины, который повел вас на ваш первый фильм Бергмана, мужчины, который водил вас на аттракционы в парк, расположенный в Олд Орчад Бич, втащил вас на борт большого корабля викингов, который мог качаться взад-вперед как маятник, а потом смеялся до слез, когда вы сказали ему, что хотите пойти туда еще раз. Мужчины, который однажды занимался с вами любовью в ванной до тех пор, пока вы не начали кричать от удовольствия. Мужчины, который теперь постепенно, кусок за куском, исчезал в горле пса.

Вот такие чужеродные элементы.

- Странные дни, мама миа, - произнесла Джесси. - Несомненно, странные дни.

Ее голос превратился в сухое, приносящее боль, карканье. Она понимала, что самое лучшее для нее это заткнуться и отдохнуть, однако, как только в спальне наступала тишина, Джесси начинала слышать, что паника все еще здесь, все еще ходит вокруг на больших, мягких ступнях, ища бреши, ожидая момента, когда она снимет защиту. Кроме того, полной тишины не получалось. Парень с пилой зачехлил ее на сегодня, но гагара по-прежнему изредка подавала голос, а ветер еще более усилился и начал хлопать дверью более громко - и более часто, - чем прежде.

Плюс, конечно, звуки, издаваемые собакой, обедающей ее мужем. Пока Джеральд стоял в очереди, чтобы оплатить их сэндвичи в "Аматос", Джесси зашла в соседнюю дверь в "Мичадс Маркет". В "Мичадсе" всегда была хорошая рыба - такая свежая, что может плавать, как любила говорить бабушка Джесси. Там она купила немного филе палтуса, чтобы зажарить его, если они останутся на ночь. Палтус был потому, что Джеральд, сидевший на диете, состоящей исключительно из ростбифов и жареных цыплят (иногда распоряжаясь насчет сильно зажаренных грибов, способствующих пищеварению), заявлял, что обожает палтус. Она купила его совершенно не подозревая, что вместо того, чтобы съесть его, Джеральд будет съеден сам.

- За окном джунгли, малышка, - сказала Джесси своим хриплым, каркающим голосом и обнаружила, что не только думает голосом Рут; она и говорит ее голосом, который у нее был тогда, когда Рут сидела на диете из "Деварс" и "Мальборо".

Теперь этот упрямый голос звучал, будто Джесси потерла магическую лампу. "Вспомни то, что пел Ник Лоу по приемнику, когда ты возвращалась домой с курсов лепки прошлой зимой? Ту, над которой ты смеялась?

Она вспомнила. Не хотела, но вспомнила. Это была мелодия Ника Лоу, называвшаяся "Она привыкла первой быть всегда (Теперь она собачкина еда)", цинично забавная попсовая медитация. Чертовски забавная прошлой зимой, в этом Рут права, но не сейчас.

- Прекрати, Рут, - прокаркала Джесси. - Если ты хочешь снять груз с моего сердца, то по крайней мере сделай милость, прекрати меня терзать.

Нет, ты не права. Ты не просыпалась - на самом деле не просыпалась - уже давно. Если случается что-то плохое, что ты, Джесс делаешь? Ты говоришь себе: "О, не о чем беспокоиться, это всего лишь плохой сон. У меня они часто бывают и не надо обращать на них внимание; как только я переворачиваюсь на бок, они прекращаются". Вот так ты поступаешь, бедняга. Вот, что ты делаешь".

Джесси открыла рот, чтобы ответить - такие "утки" не должны оставаться без ответа вне зависимости от того, сухой у тебя рот или нет - но Хорошая Женушка Барлингейм оказалась на коне раньше, чем Джесси успела привести в порядок свои мысли.

"Как ты можешь говорить такие вещи? Ты ужасна! Уходи!"

Голос Рут рассмеялся своим циничным лающим смехом, и Джесси подумала о том, как тревожно - как страшно тревожно - слышать, что часть твоего сознания смеется взаправдашним голосом старой подруги, которая давным-давно находится Бог знает где.

"Заткнись!" мысленно закричала Джесси. Неожиданно она сама почувствовала неистовство. "Заткнись, мы не говорим об этом!"

Кстати, о запахах, что это еще за один? - спросила Рут. На этот раз мысленный голос был резким и нетерпеливым... голос изыскателя, наткнувшегося наконец на рудную жилу, о которой давно подозревал, но никак не мог найти. Этот минеральный запах, вроде соли или старых монет...

Мы говорим не об этом, я сказала!

Джесси лежала на покрывале, ее мышцы под холодной кожей напряглись, ее отчаянное положение и смерть мужа были позабыты - по крайней мере, на время - перед лицом новой угрозы. Она чувствовала Рут, или ту свою часть, которая говорила как Рут, размышляющую о том, стоит ли продолжать разговор на эту тему. Когда она решила, что нет (по крайней мере, не напрямую), и Джесси, и Хорошая Женушка Барлингейм испустили вздох облегчения.

- Нет, - пробормотала Джесси. - У нее были добрые намерения, я не сомневаюсь в этом ни на минуту, она просто всегда хотела идти на один шаг впереди. Спрашивала на один вопрос больше".

"Я никогда не убегала от тебя, Рут!" Возмущенно, отрицательно и не слишком убедительно. Конечно, она поступила именно так. Просто-напросто упаковала свои сумки и уехала из модной, но веселой спальни, которую она делила вместе с Рут. Она сделала это не потому, что Рут стала задавать слишком много вопросов - вопросов о детстве Джесси, вопросов о Лак Скор Лейк, вопросов о том, что произошло там летом, когда у Джесси начались менструации. Нет, из-за этого так поступить мог только плохой друг. Джесси уехала не потому, что Рут начала задавать вопросы, а потому, что не перестала, когда Джесси ее об этом попросила. Таким образом, с точки зрения Джесси, плохой подругой была именно Рут. Рут видела линии, которые Джесси нарисовала в пыли... и все равно, намеренно наступила на них. Как поступила годы спустя и Нора Каллигэн.

Кроме того, мысль об уходе в нынешних обстоятельствах звучала нелепо, не так ли? В конце концов, она же была прикована к кровати.

- Я не хочу думать об этом! - прокричала Джесси пустой комнате.

Некоторое время Рут молчала, но прежде, чем Джесси предприняла что-либо кроме надежды, что она ушла, Рут вернулась... вернулась внутрь ее, терзая, словно щенок тряпку.

Давай, Джесс... тебе, возможно, больше нравится думать, что ты сошла с ума, чем выкапываться из этой старой могилы, но на самом деле ты в полном порядке, ты сама это знаешь. Я это ты, Хорошая Женушка тоже ты, мы все - ты. Я хорошо представляю себе, что случилось в Лак Скор в тот день, когда все твои родственники уехали, и то, что мне по-настоящему интересно, не связано с теми событиями. Действительно интересно мне вот что: что за часть тебя - та, о которой я не знаю - захотела поехать сюда с Джеральдом вчера? Я опрашиваю потому, что для меня это кажется не лояльностью, а глупостью".

По щекам Джесси снова покатились слезы, но она не знала плачет ли она из-за возможности - наконец-то высказанной напрямую - умереть здесь или потому, что за последние четыре года она впервые вспомнила о том другом летнем домике, в Лак Скор Лейк, и о том, что случилось там в день солнечного затмения.

Некогда она почти разболтала этот секрет в женской компании... это было в начале семидесятых и, естественно, инициатором той вечеринки была ее подружка по комнате. Джесси пришла на нее по своей воле, однако; она казалась ей достаточно безопасной, еще одним ярким карнавалом, которыми были полны дни ее обучения в колледже. Для Джесси первые два года обучения в колледже - особенно с таким наставникам, как Рут Нери, которая таскала ее по разным скачкам, выставкам и играм - были сплошным праздником, временем, когда бесстрашие казалось обычным, а достижения неизбежными. Это были дни, когда интерьер любой студенческой комнаты не был полным без портрета Петера Макса, а если вы устали от "Битлз" - чего никогда не случалось - то могли тащиться от "Хот Тьюн" или "МС5". Все это было слишком ярко, чтобы быть реальности, словно предметы в глазах больного лихорадкой, когда болезнь еще не угрожает жизни. Короче, эти два года были словно взрыв.

Взрыв закончился после первой встречи "группы женского самосознания". Там Джесси открыла страшно серый мир, который, казалось, одновременно предсказывал ее взрослое будущее и нашептывал мрачные заживо погребенные секреты ее детства. В гостиной коттеджа, примыкающего к Неувортской Межвероисповедальной Часовне, расположились, некоторые на старой софе, некоторые спрятавшись в тени, отбрасываемой спинками огромных церковных стульев, а большинство просто на полу, разместившись грубым подобием круга, человек двадцать женщин в возрасте от восемнадцати до примерно сорока лет. В начале собрания они взялись за руки и некоторое время сидели в тишине. Когда минута молчания закончилась, на Джесси обрушилась лавина рассказов об изнасилованиях, кровосмешениях, физических издевательств. Даже, если она доживет до ста лет, то все равно никогда не забудет симпатичную блондинку, которая стянула с себя свитер, чтобы показать шрамы от сигаретных окурков на нижней части грудей.

Вот тогда для Джесси Магот и закончился карнавал. Закончился? Нет, это не совсем верно. Это все походило на то, что на мгновение ей позволили заглянуть за его кулисы; позволили увидеть серые и пустые осенние поля, которые и были правдой: ничего, кроме пустых сигаретных пачек, использованных презервативов и нескольких разбитых, дешевых призов, ждущих, когда их либо сдует ветром, либо заметет снегом. Джесси увидела молчаливый, глупый, стерильный мир за тонким слоем заплатанной парусины, являющейся единственной загородкой, отделяющей его от яркости ярмарки, топота разносчиков и мерцающего очарования каруселей, и он испугал ее. Мысль о том, что впереди лежит только это, только это и больше ничего, была ужасной, а мысль о том, что то же самое лежит и позади, неумело спрятанное под таким же заплатанным брезентом ее собственной отредактированной памяти была просто обескураживающа.

После демонстрации грудей, симпатичная блондинка снова надела свитер и объяснила, что ничего не рассказала своим родителям о том, что сделали с ней друзья ее брата в один из уикэндов, когда ее родители уехали в Монреаль, потому что в этом случае ей пришлось бы рассказать о том, что с ней проделывал брат на протяжении последнего года, этому они ни за что не поверили бы.

Голос блондинки был так же спокоен, как и ее лицо, а тон идеально рационален. Когда она закончила, то наступила гнетущая пауза, во время которой Джесси почувствовала, как что-то рвется у нее изнутри и услышала сотни призрачных голосов, в которых звучала смесь надежды и ужаса, а затем заговорила Рут.

- Почему они бы тебе не поверили? - опросила она. - Боже мой, они же жгли тебя горящими сигаретами! Ты же могла предъявить ожоги в качестве доказательства! Почему они бы тебе не поверили? Они тебя не любили?

"Да", подумала Джесси. "Да, они любили ее. Но..."

- Да, - ответила блондинка. - Они любили меня. Они до сих пор любят. Но они идолизировали моего брата Барри.

Сидя рядом с Рут, прикрыв лицо дрожащей рукой, Джесси прошептала:

- Кроме того, это бы убило ее.

Повернувшись к ней, Рут начала:

- Что...

В этот момент блондинка, все еще не плача, неестественно спокойно сказала:

- Кроме того, если бы моя мама узнала о чем-либо подобном, то это бы убило ее.

В этот момент Джесси почувствовала, что если она не уберется отсюда, то взорвется. Она вскочила со стула так порывисто, что почти опрокинула его, и выскочила из комнаты, не заботясь о том, что все присутствующие смотрели ей вслед. Ее совершенно не интересовало, что они о ней думают. Значение имело то, что солнце исчезло само солнце, и если бы Джесси в свое время рассказала о происшедшем с ней, то ее рассказу не поверили бы только в том случае, если Бог народился в хорошем настроении. Если бы настроение у него было плохое, то ей бы поверили... и если бы это не убило ее маму, то наверняка разворотило бы семью, словно динамитная шашка.

Поэтому Джесси выскочила из комнаты и, пробежав через кухню, оказалась перед задней дверью, которая была заперта. Рут гналась за ней, призывая остановиться. Джесси остановилась, но из-за того, что ее задержала эта проклятая запертая дверь. Она прижалась лицом к холодному толстому стеклу, и на секунду ей захотелось разбить его головой так, чтобы стекло разрезало ей горло и разом покончило с мелькающими перед глазами ужасными, серыми картинами будущего впереди и прошлого позади, но в конце концов она просто прислонилась к двери спиной и сползла на пол, обхватив руками обнаженные ноги, чуть-чуть прикрытые одетой на ней короткой юбкой, уперлась лбом в колени и закрыла глаза. Рут опустилась рядом с ней и обняла ее, баюкая, что-то напевая, ероша ей волосы, уговаривая все забыть, выкинуть из головы, не принимать близко к сердцу.

Теперь, лежа в доме на берегу озера Кашвакамак, Джесси гадала, что случилось с жутко спокойной блондинкой, которая рассказала им о своем брате Барри и его друзьях - молодых людях, которые считали женщину системой жизнеобеспечения для манды, и о происшествии, которое являлось наказанием ей за то, что она считала нормальным трахаться со своим братом, а не с его друзьями. Она также пыталась вспомнить, что она говорила Рут, когда они сидели обнявшись и опершись спинами о закрытую дверь. Единственное, в чем она была уверена, так это в том, что она постоянно повторяла: "Он не поджигал меня, он не поджигал меня, он никогда не делал мне больно". Но это по всей видимости было далеко не все, поскольку вопросы, которые Рут отказалась перестать задавать, имели определенную направленность, а именно касались Лак Скор Лейк и дня солнечного затмения.

В конце концов, она сбежала от Рут, предпочтя бегство рассказу... точно так же, как и от Норы. Она бежала со всех ног - Джесси Магот Барлингейм, также известная как Удивительный Имбирный Пряник, последнее чудо сомнительных годов, пережившая солнечное затмение, теперь прикованная к кровати и не способная снова бежать.

- Пожалуйста, помогите мне.

Ей ответил не Бог, а та часть ее, которая могла по-видимому говорить только нарядившись Рут Нери. Теперь голос звучал спокойно... но без особой надежды. Я попробую, но ты должна мне помочь. Я знаю, что ты можешь переносить мучительные вещи, но ты также должна уметь переносить мучительные мысли. Ты готова к этому?

- Это не касается думания, - произнесла Джесси дрожащим голосом и подумала: "Вот так звучит вслух голос Хорошей Женушки Барлингейм". - Это... касается моего освобождения.

- Я так хочу пить, - печально произнесла Джесси.

Прекрасно... с этого мы и начнем.

Она начала поворачивать голову пока не почувствовала тепло солнечного света на левой стороне шеи, и пока волосы не коснулись ее щеки, а затем снова открыла глаза. Джесси обнаружила, что смотрит прямо на бокал воды Джеральда, и ее горло тотчас же издало сухой, повелительный крик.

Начнем данную фазу операции с того, что забудем о собаке сказала Рут. Пусть она занимается своими делами, а ты займись своими.

- Я не знаю, смогу ли я ее забыть, - оказала Джесси.

Словно по приглашению, в голове Джесси возникла картина удивительной ясности: кусок стекла, зажатый в каминных щипцах. Рука в рукавице, двигающаяся по направлению к маленькому костру из горящего дерна.

Джесси напряглась и прогнала образ прочь.

Давай-ка все проясним, подумала она. Она предполагала, что это будет голос Рут, но была не уверена в этом. Теперь она ни в чем не была уверена. "Я не хочу вспоминать. Понятно? События того дня не имеют никакого отношения к событиям сегодняшнего. Это небо и земля. Конечно, легко найти совпадения - два озера, два летних домика, два случая

половых извращений - но воспоминания того, что произошло в 1963 году, ничего мне не даст, кроме, может быть, страданий. Поэтому, давай оставим это все, хорошо? Давай забудем Дак Скор Лейк.

- Что ты сказала, Рут? - спросила Джесси тихим голосом и ее взгляд переместился на бабочку, висящую на стене напротив. На секунду возник еще один образ - маленькая девочка, чья-то маленькая, сладкая простофилька, пахнущая одеколоном после бритья и смотрящая на небо сквозь осколок закопченного стекла - который затем милосердно исчез.

Джесси еще некоторое время смотрела на бабочку, чтобы увериться, что старые воспоминания оставили ее в покое, а затем снова перевела взгляд на бокал воды. Невероятно, но в нем все еще плавало несколько серебристых кусочков льда несмотря на то, что комната еще долго должна хранить тепло дневного солнца.

Взгляд Джесси скользнул по бокалу, коснулся холодящих пупырышков конденсата на его стенках. Она не могла видеть поднос, на котором он стоял - его заслоняла полка - но ей и не надо было его видеть для того, чтобы представить себе темное, расползающееся кольцо влаги вокруг бокала там, куда стекали капельки конденсата, образуя лужицу на подносе.

Язык Джесси, облизнувший верхнюю губу, такой влаги не выделял

"Я хочу пить!" закричал испуганный, требовательный детский - а может быть, чьей-нибудь сладкой, маленькой Простофильки - голос. Я хочу и хочу... НЕМЕДЛЕННО!

Но она не могла достать до бокала. Это был типичный случай из серии видит око, да зуб неймет.

Рут: Не сдавайся так просто - если ты, милашка, смогла кинуть в собаку пепельницей, то, может быть, ты сможешь достать и бокал. Может быть, сможешь.

Джесси снова подняла руки настолько высоко, насколько ей позволяли ноющие плечи, и все равно ей не хватало пары дюймов. Джесси сглотнула, морщась от сухости в горле.

- Видишь? - спросила она. - Теперь ты счастлива?

Рут не ответила, но ответила Хорошая Женушка. Она говорила мягко, почти извиняющеся. Она сказала, что ты сможешь достать его, а не взять. Может быть, это разные вещи. Хорошая Женушка смущенно засмеялась, и Джесси снова подумала, как ужасно удивительно чувствовать часть себя, смеющуюся так, будто это совершенно другая личность. "Если у меня добавится еще несколько голосов", подумала она, "то можно будет организовать турнир по бриджу".

Она еще некоторое время смотрела на бокал, а затем откинулась на подушках так, чтобы видеть нижнюю поверхность полки. Она не была прикреплена к стене, а лежала на четырех стальных подпорках в форме перевернутых латинских "L". К ним полка тоже ничем не крепилась, Джесси была уверена в этом. Она вспомнила, как однажды Джеральд говорил по телефону и непроизвольно облокотился об нее. При этом ее край полки начал приподниматься, левитируя, словно доска качелей, и если бы Джеральд тотчас не убрал бы с нее локоть, то она бы перевернулась, как катапульта в детской игре в колпачки.

Мысль о телефоне отвлекла ее на секунду, но только на секунду. Он стоял на низком столике напротив восточного окна, того, из которого открывался вид на дорогу и "мерседес", и в настоящее время был также далек от Джесси, как другая планета. Ее взгляд вернулся к изучению нижней поверхности полки, сначала к доске, а затем к подпоркам.

Когда Джеральд облокотился на свой конец полки, ее конец приподнялся. Если она надавит на свой конец с достаточной силой, то бокал воды...

- Он должен заскользить по ней, - произнесла Джесси хриплым размышляющим голосом. - Он должен заскользить в мою сторону.

Конечно, он мог проскользнуть мимо нее и упасть на пол, он мог врезаться во что-то лежащее на полке и невидимое и перевернуться, но попробовать стоило, не так ли?

"Конечно, я уверена", подумала она. "Я планировала слетать в Нью-Йорк на моем "Леарджете" - пообедать в "Четырех временах года" потанцевать вечером в "Бедленде" - но со смертью Джеральда это все теперь выглядит несколько не к месту... поскольку с недавнего времени ни до одной хорошей книги мне не дотянуться - впрочем, как и ни до одной плохой - я думаю, мне следует попробовать получить утешительный приз.

Хорошо; как она предполагает это сделать?

- Очень осторожно, - сказала Джесси. - Вот как.

Она еще раз использовала наручники, чтобы подтянуться, и еще некоторое время изучала бокал. Основной помехой для нее было то, что она не видела поверхности полки. Она достаточно хорошо представляла, что могло находиться на ее краю, но была совершенно неуверенна по поводу края Джеральда и ничейной полосы посредине. Конечно, ничего удивительного в этом не было; кто за исключением обладающих эйдетической памятью мог бы с точностью запомнить расположение всех предметов на полке над кроватью? Кто мог предполагать, что такое когда-нибудь понадобится?

Да, теперь это имеет большое значение. Я живу в мире, в котором изменились все перспективы.

Да, разумеется. В этом мире бродячая собака может быть страшнее Фрэдди Крюгера, телефон является Сумеречной Зоной, пустынным оазисом, целью поисков тысячи Иностранных Легионеров, являлся бокал воды с плавающими в ней серебряными кусочками льда. В этом новом мире полка в спальне стала территорией столь же жизненно важной, как и Панамский Канал, а старый вестерн или детектив в мягкой обложке, лежащий в неподходящем месте, может стать непреодолимым препятствием.

"Ты не думаешь, что несколько преувеличиваешь?" осторожно спросила себя Джесси, зная, что это не так. Даже при самом удачном стечении обстоятельств эта операция продлится Бог знает сколько времени, а если вдобавок на пути будет находиться завал, то о ней вообще можно позабыть. Эркюля Пуаро - или один из романов серии "Звездный путь", которые Джеральд прочитывал, а потом выбрасывал, как использованные салфетки - под таким углом на полке не видно, но его будет более чем достаточно для того, чтобы остановить или перевернуть бокал. Нет, она не преувеличивала. Перспектива в этом мире действительно изменилась и вполне достаточно для того, чтобы Джесси вспомнила о том научно фантастическом фильме, в котором главный герой начал сжиматься и уменьшился до такой степени, что начал жить в игрушечном домике своей дочери и спасаться от домашней кошки. Ей нужно было быстро выучить здешние законы... выучить их и жить по ним.

- Не беспокойся, - ответила Джесси. - Я попробую... действительно попробую. Но иногда бывает полезно знать, с чем тебе, возможно, придется столкнуться. Я думаю, что иногда это помогает.

Она развернула правое запястье, насколько смогла, а затем подняла руку. В этой позе она напоминала египетский иероглиф женщины. Она снова начала шарить пальцами по полке, пытаясь нащупать препятствие в том месте, где, как она надеялась, должен остановиться бокал.

Она наткнулась на лист бумаги и на секунду остановилась, пытаясь сообразить, что это могло быть. Поначалу она решила, что это лист из блокнота, которым она обычно прикрывала беспорядок на телефонном столике, но для этого он был слишком мал. Тут ее взгляд упал на журнал - не то "Таймс", не то "Ньюсуик" - лежащий на телефонном столике. Она вспомнила, как Джеральд бегло просматривал один из них, пока снимал носки и расстегивал брюки. Лист бумаги на полке мог быть одной из этих раздражающих подписных карточек, которыми всегда нагружаются журналы новостей. Джеральд часто их складывал, чтобы использовать потом в качестве закладок. Конечно, это могло быть и чем-нибудь иным, но Джесси решила, что для ее плана это не имеет никакого значения. Этот предмет не был достаточно твердым, чтобы перевернуть или остановить бокал. Больше поблизости ничего не лежало, во всяком случае, в пределах досягаемости ее вытянутых, извивающихся пальцев.

- Ладно, - сказала Джесси. Ее сердце забилось сильнее. Некая садистская пиратская телестудия попыталась передать в ее мозг картину падающего с полки бокала, и она резко заблокировала ее.

- Аккуратно, аккуратно. Медленность и аккуратность выиграет гонку. Я надеюсь.

Оставив правую руку там, где она находилась, несмотря на то, что держать ее в таком положении было чертовски неудобно и адски больно, Джесси подняла левую ("Моя бросившая пепельницу рука, подумала она с мрачным отблеском юмора) и ухватилась ею за полку чуть дальше последнего поддерживающего кронштейна.

Возможно, это и так, но сие умозаключение не поможет ей проделать задуманное, если ее левая рука останется там, где находится в настоящий момент. Она может продвинуть пальцы еще чуть-чуть вперед - если, конечно, сможет - и понадеяться, что этого будет достаточно. Основы физики, простые, но убивающие наповал. С другой стороны, она может в любой момент упереться в полку снизу и поднять ее вверх. При этом, правда, имелась маленькая проблема: это могло привести к тому, что бокал заскользит в сторону Джеральда, а не в ее, и упадет на пол. Если подумать получше, то данная ситуация имеет также и забавную сторону; она напоминает эпизод из "Лучших Американских Видеошуток", снятый в аду.

Внезапно ветер стих, и звуки, доносящиеся со стороны входной двери, показались Джесси очень громкими.

- Ты наслаждаешься им, кусок дерьма? - крикнула она. Ее горло пронзила боль, но она не захотела - не смогла - остановиться. - Я надеюсь, потому что первое, что я сделаю, освободившись от этих чертовых наручников, это снесу тебе голову!

"Серьезное заявление", подумала Джесси. "Очень серьезное заявление для женщины, которая даже не помнит, находится ли старый пистолет Джеральда, доставшийся ему от отца, здесь или на чердаке дома в Портленде".

Как бы то ни было, из мира теней за дверью спальни некоторое время не доносилось ни звука, как будто пес обдумывал зловещий смысл угрозы.

Затем лижущие и грызущие звуки возобновились.

Правая рука Джесси предупредительно зазвенела цепочками, готовая дернуться от судороги, словно предупреждая, что если Джесси собралась что-то делать, то лучше заняться этим немедленно. Джесси наклонилась влево и вытянула руку настолько, насколько ей позволяли наручники, а затем снова начала давить на полку. Поначалу опять ничего не произошло. Она нажала сильнее, почти зажмурив глаза и скривив от боли губы. Ее лицо стало при этом напоминать лицо ребенка, который ждет, что ему дадут горькое лекарство. Когда она выжала из своих перетружденных мускулов почти все, на что они были способны, Джесси почувствовала, что полка едва заметно пошевелилась. Это движение было таким мимолетным, что она скорее ощутила его интуитивно, чем на самом деле почувствовала.

Ты выдаешь желаемое за действительное, Джесс. На самом деле ничего не произошло.

Нет. Никакой ошибки не было. Она была готова поклясться.

Джесси сняла руки с полки и некоторое время просто лежала неподвижно, медленно, глубоко дыша и расслабив мышцы. Она не хотела, чтобы они подвели ее в самый критический момент, сократившись от судороги; нет, благодарю покорно, у нее и так достаточно проблем. Когда она решила, что достаточно готова, то обхватила левой рукой одну из деревянных стоек кровати и начала тереться об нее ладонью до тех пор, пока пот на ней не высох, и красное дерево не начало скрипеть. Затем она протянула руку и снова ухватилась за полку. Время пришло.

Будь осторожна. Полка двигалась, в этом нет сомнения, и она снова будет двигаться, однако для того, чтобы заставить бокал перемещаться, мне придется приложить все мои силы... если, конечно мне вообще удастся его сдвинуть. А когда человек трудится на пределе своих сил, то часто теряет контроль над собой.

Это все правда, но главным было не это. Главным было то, что она не чувствовала краев полки. Совершенно не чувствовала.

Джесси вспомнила, как однажды качалась на качелях со своей сестрой Мэдди на площадке для игр Фалмаусской Средней Школы. В то лето они вернулись с озера слишком рано, и Джесси казалось, что она провела весь август качаясь на качелях вместе с Мэдди - и как хорошо они научились балансировать в любой ситуации. Мэдди, которая весила немного больше, всегда доставался более толстый конец доски. Длинные, жаркие дни практики привели к тому, что каждая изучила края своей части доски с практически идеальной точностью; полдюжины качелей, стоявших в ряд, казались им почти живыми существами. Сейчас она не чувствовала под пальцами той нетерпеливой живой подвижности, и, следовательно, ей придется действовать на свой страх и риск и надеяться на удачу.

И, в пику Библии, не дай забыть левой руке то, что предполагает предпринять правая. Твоя левая хоть и бросательница пепельниц, однако правая все же больше подходит для ловли бокалов, Джесси. Твой шанс схватить его ограничивается всего несколькими дюймами полки. Если он выскользнет за пределы этой области, то не имеет значения, упадет ли он или останется стоять - тебе до него не дотянуться.

Джесси решила, что вряд ли забудет, что делает ее правая рука - так она болела. Другой вопрос, сможет ли она совершить то, что от нее требуется. Джесси увеличивала давление на левую сторону полки так осторожно и постепенно, как только могла. В уголок ее глаза попала жалящая капля пота, и она сморгнула ее. Опять хлопнула дверь, но это произошла в той же вселенной, где находился и телефон. В нормальной вселенной сейчас были только бокал, полка и Джесси. Часть ее сознания ожидала, что полка неожиданно перевернется, сбрасывая с себя все, что на ней стояло, и Джесси постаралась настроить себя к такому возможному разочарованию.

Неожиданно гладкая поверхность воды в бокале Джеральда качнулась, и до Джесси ясно донесся звук стукнувшегося о стенку бокала последнего кусочка льда. Сам бокал с места, однако, не стронулся, и в голове у Джесси пронеслась ужасная мысль: что, если стекающая по стенкам бокала вода просочилась сквозь картонный поднос, на котором он стоял? Что, если из-за этого он приклеился к полке?

- Нет, этого не могло быть.

Эту фразу Джесси произнесла на одном дыхании, шепотом, как уставший учить молитву ребенок. Она еще сильнее надавила на левый конец полки, использовав все свои силы. В гонку включились все лошади, конюшня опустела.

- Пожалуйста, не дай этому случиться. Пожалуйста.

Джеральдовский край полки продолжал подниматься бешено дергаясь. Флакон с румянами "Макс Фактор", соскочил с Джессиного края полки и упал на пол невдалеке от того места, где лежала голова Джеральда до того, как собака стащила его с кровати. Вдруг Джесси подумала еще об одном варианте завершения ее деятельности: могло случиться так, что если она еще больше увеличит наклон полки, та просто-напросто съедет вниз вместе с бокалом и со всем содержимым по кронштейнам, как санки со снежной горы. Думать о полке как о качелях было ее ошибкой, поскольку полка, в отличие от качелей, не была прикреплена в середине.

- Соскальзывай, ты, ублюдок! - закричала Джесси высоким голосом. Она забыла о Джеральде, она забыла, что умирает от жажды, она забыла обо всем, кроме бокала, который теперь находился под таким угрожающим углом, что вода почти выливалась через край, и Джесси не могла понять, почему он до сих пор просто не перевернулся. Так или иначе, он продолжал стоять там, где стоял, словно приклеенный. - Скользи!!

Внезапно он заскользил.

Его движения так контрастировали с черными мыслями Джесси, что она не сразу поняла, что произошло. Позднее ей покажется, что приключения скользящего бокала вызвали в ее сознании чувство, граничащее с восхищением, поскольку она приготовилась к самому худшему. Именно успех поверг ее в состояние шока.

Короткое, гладкое путешествие бокала по полке в направлении правой руки Джесси было настолько поразительным, что она чуть не нажала на полку еще сильнее, что несомненно привело бы к потере равновесия и падению полки на пол. Когда пальцы Джесси коснулись бокала, она испустила еще один крик. Это был бессловесный, полный восхищения вопль женщины, выигравшей в лотерею. Полка закачалась, начала скользить, потом снова остановилась, как если бы обладала зачатками сознания и размышляла, хочет ли она на самом деле так поступить.

Джесси попыталась, но подушечки ее пальцев только скользили по скользкой, влажной поверхности бокала. Ухватиться, похоже, было не за что, пальцы Джесси едва касались поверхности этого трижды проклятого бокала. На ее руку выплеснулась вода, и она поняла, что даже если полка удержится, бокал все равно перевернется.

Перед глазами Джесси возникла картина из старого фильма ужасов, демонстрировавшегося в свое время по коммерческому телевидению: улыбающаяся женщина с прической пятидесятых годов и голубыми резиновыми рукавицами на руках. "Такие гибкие, что в них можно поднять десятипенсовик!" улыбаясь, кричала женщина. "Слишком плохо, что у тебя нет таких, маленькая Простофилька, или Хорошая Женушка, или как там тебя! Может быть, тогда ты смогла бы ухватить этот чертов бокал до того, как полка совершит быстрый спуск на лифте!

Неожиданно Джесси сообразила, что улыбающаяся, кричащая женщина в голубых резиновых рукавицах была ее мать, и издала сухое всхлипывание.

Джесси собрала воедино последние остатки сил и приложила их к левому краю полки, лихорадочно молясь, что она не скатится - пока. "О, пожалуйста, Боже, или кто ты там, не дай ей скатиться, не сейчас!"

Доска начала съезжать... но съехала всего на чуть-чуть. Затем она снова остановилась, вероятно зацепившись временно за что-то. Бокал еще немного скользнул по направлению к руке Джесси, и теперь - вот ненормальность! - ей стало казаться, что он тоже разговаривает, этот проклятый бокал. Его голос был похож на голос седых таксистов больших городов, которые обозлены на весь мир: "Боже, леди чего еще вы от меня хотите? Отрастить себе руку и протянуть ее вам?" На перенапряженную правую руку Джесси вылилась свежая струйка воды. Теперь бокал свалится точно; теперь это неизбежно. Мысленно она уже почувствовала, как ледяная вода стекает по ее шее.

- Нет!!!

Она еще немного вывернула правое плечо, еще немного растопырила пальцы, позволила бокалу скользнуть немного дальше в напряженный карман ее руки. Наручник глубоко врезался ей в руку, посылая по всей руке до локтя волны боли, но Джесси не обращала на них внимания. Мускулы ее правой руки дико звенели, передавая дрожь полке. Еще один флакон с макияжем полетел на пол. Тихо звякнули последние кусочки льда. Над полкой Джесси видела тень бокала. В лучах заходящего солнца она выглядела как силосная башня, накренившаяся под порывами сильного ветра прерии.

Думаю, мне удалось схватить его. Я не уверена, но может быть. Может быть".

Или, может быть, в конце концов она стала принимать желаемое за действительное. Джесси было на это наплевать. Так ли, эдак ли, для нее это перестало иметь значение, осталось только чувство облегчения. Она была уверена только в том, что не может больше держать полку. Джесси наклонила ее всего на три или четыре дюйма, максимум на пять, но ей казалось, что она наклонила и держит за угол весь дом. В этом она была уверена.

"Все в перспективе...", подумала Джесси, "и голоса, которые описывают тебе мир, я думаю. Они материальны. Голоса внутри твоей головы".

С бессвязной молитвой о том, чтобы бокал остался в ее руке когда полка перестанет его поддерживать, Джесси отпустила левую руку. Полка стукнулась о кронштейны, встав немного кривовато и сдвинувшись всего на дюйм или два влево. Бокал остался в ее руке и теперь она смогла видеть поднос. Он прилип ко дну бокала, словно летающая тарелка.

Господи, пожалуйста, не дай мне уронить его теперь. Не дай мне уро...

Левую руку Джесси свела судорога, заставив ее дернуться. Ее лицо скривилось, губы стали похожи на белые шрамы, а глаза превратились в узкие щелочки.

Жди, это пройдет... это пройдет...

Нет, всего лишь "лошадь Чарли", Джесси. Как та, что была у тебя несколько часов назад. Подожди, она пройдет. Жди, и не дай Бог уронишь бокал.

Она подождала, и спустя бесконечность или две, мускулы ее руки начали расслабляться, а боль отступать. Джесси издала долгий вздох облегчения, а затем приготовилась выпить свою награду. Пей, да, сказала Хорошая Женушка, но я считаю, что ты должна себе немного больше, чем просто бокал холодной воды, моя дорогая. Наслаждайся своей наградой... но наслаждайся с достоинством. Никаких поросячьих залпов!

"Хорошая Женушка, ты никогда не изменишься", подумала Джесси, но, поднимая бокал, делала это с парадным спокойствием, словно на званном приеме, не обращая внимания на щелочную сухость неба и резкую пульсацию жажды в горле. Ты можешь, когда захочешь подавить Хорошую Женушку - порой она на это очень напрашивалась - но вести себя с некоторым достоинством в сложившихся обстоятельствах (особенно в сложившихся обстоятельствах) не такая уж плохая идея. Она с огромным трудом добыла эту воду; почему бы теперь не вознаградить себя, наслаждаясь ею? Первый холодный глоток, скользнувший по ее губам и растекшийся по горячему ковру ее языка, имел вкус победы... после всех неудач, через которые Джесси прошла, этот вкус, конечно же, следовало посмаковать.

Джесси поднесла бокал к губам, сосредоточась на влажной сладостности перед глазами. Ее вкусовые сосочки свело в предвкушении, пальцы ног скрючились, и Джесси ощутила дикое биение пульса под подбородком. Она ощутила, что ее соски отвердели, как с ними иногда бывало, когда она заводилась. "Секреты женской сексуальности, о которых ты никогда и не догадывался, Джеральд", подумала Джесси. Прикуй меня наручниками к кровати и ничего не произойдет. Но покажи мне бокал воды, и я превращусь в возбужденную нимфу".

Эта мысль заставила ее улыбнуться, и когда бокал резко остановился примерно в футе от ее лица, плеснув водой на бедра Джесси, мгновенно покрывшиеся гусиной кожей, улыбка еще не исчезла с ее губ. В последующие несколько секунд она не чувствовала ничего, кроме глупого изумления и

непонимания. Что случилось, что не так? Что могло быть не так?

К сожалению, иногда правда бывает к тому же самоочевидной. Распухшие глаза Джесси, смотрящие на бокал, начали наполняться ужасным пониманием. Она не может напиться по причине цепочки. Цепочка наручников, черт бы ее побрал, слишком коротка. Этот совершенно очевидный факт Джесси полностью упустила из виду.

Неожиданно она вспомнила ночь, когда Джорджа Буша выбрали президентом. Ее и Джеральда пригласили на роскошный праздник в ресторан на крыше отеля "Сонеста". Почетным гостем был сенатор Уильям Коэн, и ожидалось, что сам глава президентской избирательной компании Лонсама Джордж незадолго до полуночи проведет "телевизионно-телефонную пресс-конференцию для гостей. Для такого случая Джеральд нанял "лимузин" дымчатого цвета, который подали к их крыльцу в семь вечера, минута в минуту, однако всего лишь за десять минут до назначенного времени Джесси все еще сидела на кровати в своем лучшем черном платье, копаясь в шкатулке с драгоценностями и, чертыхаясь, искала предназначенные специально для таких случаев золотые серьги. Джеральд нетерпеливо заглядывал в дверь с выражением лица, говорящим "Почему вы, девушки, всегда такие глупые?", а потом сказал, что он не уверен, но по его мнению то, что она ищет, находится у нее в ушах. Так оно и было. Джесси почувствовала себя маленькой и глупой, идеальным оправданием его покровительственного выражения лица. Вместе с тем ей также захотелось накинуться на него и выбить его прекрасные зубы своими эротическими, но чудовищно неудобными туфлями на высоком каблуке. То, что она чувствовала тогда, было только жалким подобием того, что она чувствовала сейчас, однако, и если кто-то заслуживает того, чтобы ему выбили зубы, так это она сама.

Джесси вытянула шею вперед, насколько смогла, и сложила губы трубочкой, словно героиня какого-то старого черно-белого романтического фильма. Бокал был так близко от ее глаз, что она смогла разглядеть маленькие пузырьки воздуха на поверхности последнего маленького кусочка льда, достаточно близко для того, чтобы она смогла почувствовать минеральный запах, но очень далеко для того, чтобы выпить. Когда она достигла такой точки, дальше которой, не могла вытянуться, ее губы не доставали до бокала добрых четыре дюйма.

- Я не верю в это, - услышала она себя, говорящую новым хриплым "Скотч-и-Мальборо" голосом. - Я просто не верю в это.

Внутри нее внезапно пробудился гнев и закричал на нее голосом Рут Нери, требуя бросить бокал, если она не может выпить из него, резко заявил голос Рут, нужно его наказать; если она не может удовлетворить жажду тем, что в нем находится, то по крайней мере удовлетворит сознание звоном тысяч осколков разбивающегося о стену бокала.

Джесси еще крепче вцепилась в бокал, и цепочка провисла дугой, когда она стала отводить руку для броска. Нечестно! Это просто нечестно!

Голос, который остановил ее, был тихим, пробным голосом Хорошей Женушки Барлингейм.

Хорошая Женушка ответила ей, и голос Рут замолчал, а Джесси и другие голоса тоже умолкли, прислушиваясь к тому, что она говорила.

Джесси осторожно поставила бокал обратно на полку, удостоверившись, что он не перевернется. Ее язык стал напоминать кусок картона, а горло казалось заражено жаждой. Она вспомнила, что чувствовала себя точно также на свою десятую осень, когда комбинация из воспаления легких и бронхита на полтора месяца отлучила ее от школы. Длинными ночами в течение этой осады она просыпалась от путанных, шумных кошмаров, которых она не могла вспомнить

и, промокшая от пота, не находила в себе сил, чтобы протянуть руку к стоящей на ночном столике чашке с водой. Она помнила, как лежала, влажная и липкая, пахнущая лихорадкой, снаружи и иссушенная и полная фантомов внутри; лежала и думала о том, что ее настоящая болезнь не бронхит, а жажда. Теперь, много лет спустя, она ощутила то же самое.

Ее сознание продолжало возвращаться к ужасному моменту, когда она не смогла преодолеть последние пяди расстояния от бокала до рта. Она продолжала видеть тоненькие струйки пузырьков, поднимающиеся от тающего льда, чувствовать запах водоносного слоя. Эти образы кололи ее словно зуд между лопаток в том месте, которое нельзя достать рукой.

Тем не менее, она стала ждать. Та ее часть, которая была Хорошей Женушкой Барлингейм, сказала, что ей необходимо некоторое время, несмотря на возвращающиеся образы и пульсирующую жажду. Ей необходимо подождать, пока сердце начнет стучать медленнее, мускулы перестанут дрожать, а эмоции немного остынут.

Снаружи исчезли последние краски; мир погрузился в торжественную серую меланхолию. На озере, в вечернем полумраке, гагара испустила свой пронзительный крик.

- Заткни свою пасть, мистер Гагара, - сказала Джесси и хихикнула. Смешок прозвучал как скрип ржавых петель.

Джесси опять схватилась за стойки кровати и принялась тереть ладони, пока они не заскрипели. Она подняла правую руку и покачала ею перед глазами. "Они засмеются, если я сяду за пианино", подумала Джесси, а потом, осторожно, подняла руку до уровня стоящего на краю полки бокала и снова начала шарить пальцами по дереву. Наручник звякнул о стакан, и Джесси застыла, ожидая, что он перевернется. Убедившись, что ничего не произошло, она возобновила свои осторожные поиски.

Она уже почти совсем решила, что то, что она искала, скатилось дальше по полке - или даже упало на пол - когда наконец коснулась пригласительной карточки. Джесси зажала ее между первым и вторым пальцами правой руки и осторожно сняла с полки. Затем она добавила к двум пальцам большой и теперь уже крепко сжала карточку в руке.

Она была ярко-красной, с танцующими поверху подвыпившими хлопушками. Между словами падали конфетти и ленты. "Ньюсуик" празднует БОЛЬШИЕ, БОЛЬШИЕ СБЕРЕЖЕНИЯ, провозглашала карточка, и приглашает ее присоединиться к приему. Корреспонденты "Ньюсуик" будут держать ее в гуще мировых событии, предлагать интервью с мировыми лидерами и глубокий анализ политической, культурной и спортивной жизни. Хоть и не напрямую, карточка утверждала, что "Ньюсуик" может помочь Джесси понять всю Вселенную. А самое главное, эти милые лунатики из отдела подписки "Ньюсуик" предлагали такую удивительную сделку, что можно обоссаться и не жить: если она для подписки использует ЭТУ САМУЮ КАРТОЧКУ для трехгодичной подписки на "Ньюсуик", то она получит каждый номер ЗА ЦЕНУ, БОЛЕЕ ЧЕМ В ДВА РАЗА МЕНЬШУЮ, ЧЕМ В ГАЗЕТНОМ КИОСКЕ! Разве деньги - проблема? Абсолютно нет. Они окупятся позже.

"Интересно, есть ли у них Главная Постельная Служба для прикованных леди", подумала Джесси. "Может быть, Джордж Вилл, Джейн Брайант Куинн или еще кто-нибудь из старых помпезных дурачков стал бы переворачивать ей страницы. Ведь в наручниках, знаете ли, это делать ужасно неудобно".

Тем не менее, за сарказмом она чувствовала странное нервное любопытство, и никак не могла перестать рассматривать пурпурную карточку с пробелами для ее инициалов и адреса и маленькими квадратиками, помеченными "ДайКИ", "ЭмСи", "Виза" и АМЕКС. Я ненавидела эти карточки всю свою жизнь - особенно, когда наклонялась и подбирала их - даже не догадываясь, что мой рассудок, а, может быть, даже моя жизнь однажды будут зависеть от такой.

Ее жизнь? Неужели это возможно? Неужели она действительно принимает в расчет столь ужасную идею? Джесси неохотно с этим согласилась. Она может находиться здесь довольно долго, пока ее кто-нибудь не найдет, и, да, она полагает, что разница между жизнью и смертью может сравняться с глотком воды. Эта мысль выглядела сюрреалистичной, но уже не выглядела глупой.

Она стала двигаться осторожно и медленно, и обнаружила, что манипулировать с карточкой при помощи одной руки не так трудно, как она боялась. Частично это было из-за того, что она была размером шесть на четыре дюйма - почти как две положенные рядом игральные карты - но главным образом потому, что Джесси не пыталась вытворять с ней никаких штучек.

Она зажала карточку между первым и вторым пальцами и при помощи большого согнула ее пополам. Сгиб не получился гладким, но Джесси решила, что сойдет и так. Кроме того, все равно никто не заглянет и не оценит ее работу; ночные четверговые молитвы в Первой Методистской Церкви Фалмаута остались далеко в прошлом.

Джесси снова зажала карточку между двумя пальцами и сложила еще раз. Ей понадобилось три минуты и семь перегибов, чтобы окончить задуманное. То, что у нее получилось, напоминало неуклюже сложенный бумажный самолетик.

Или, если немного напрячь воображение, соломинку для коктейля.

Джесси взяла ее в рот, пытаясь зафиксировать кривые изгибы своими зубами. Когда она с этим покончила, то снова принялась нащупывать бокал.

Когда кончики пальцев Джесси коснулись поверхности бокала, она обхватила его с аккуратностью и осторожностью молодой любовницы, первый раз засовывающей руку в ширинку своего друга.

Ухватить бокал в его новой позиции было относительно простым делом. Джесси крепко схватила его и подняла вверх насколько ей позволяла цепочка. Последние льдинки растаяли; в этот момент Джесси совершенно не вспоминала о собаке. Фактически она не помнила о ней с самого начала ее операции с бокалом.

"Эй, Рут... я пытаюсь удержать не только бокал, но и себя, если ты этого не заметила. Если какая-нибудь игра в уме поможет мне сделать это, я не возражаю. Сейчас же просто заткнись. Дай мозгу отдохнуть, а мне заняться своей работой".

Рут, по-видимому, совсем не собиралась внимать просьбе Джесси.

"Я не хочу вспоминать, Рут".

"Оставь меня в покое! "

"Ты должна была просто оставить меня в покое!" огрызнулась Джесси. Бокал воды в ее руке начал дрожать, а импровизированная соломинка затрепетала во рту. "Ты должна была прекратить вмешиваться! Это не твое дело!

Рут, пожалуйста, перестань. Ты не могла выбрать худшего времени, чтобы начать разговор об этом старом...

Но Рут и не думала прекращать. Рут, которая была когда-то соседкой Джесси по комнате и хотела узнать об этом происшествии все до последнего слова, и которая, будучи теперь соседкой Джесси по мозгу, по-видимому ни чуточку не изменилась.

Бокал воды начал дрожать еще сильнее.

"Почему сейчас, Рут?" спросила Джесси, не осознавая, что говорит пустой темной комнате. "Почему сейчас, вот что я хочу знать - предположим, что это переселение душ, и ты стала частью меня, почему сейчас? Почему именно в тот момент, когда мне меньше всего следует быть расстроенной и обезумевшей?"

Наиболее ясный ответ на этот вопрос был в то же время и наиболее неаппетитным: потому что внутри нее находится враг, старая вредная сучка, которая любит ее именно в том виде, в котором она находится: прикованной, умирающей от боли и жажды, испуганную и страдающую.

Джесси закрыла глаза и сконцентрировала все свои мысли и волю на том, чтобы унять дрожь в руке, держащей бокал. Теперь она мысленно говорила с голосом Рут так, словно она была другим человеком, а не частью ее сознания, внезапно решившей, что пришло время немного поработать над собой, как любила говорить Нора Каллигэн.

"Оставь меня в покое, Рут. Если ты захочешь продолжить разговор на эту тему после того, как я напьюсь, пожалуйста. Но сейчас не будешь ли ты так добра... "

- ...заткнуться, - добавила Джесси тихим шепотом.

Джесси улыбнулась, или, во всяком случае, попыталась улыбнуться, зажав в зубах импровизированную соломинку.

Джесси подождала немного, но ничего больше не услышала. Рут исчезла, по крайней мере, на время. Джесси снова открыла глаза, а затем медленно наклонила вперед голову с высунувшейся изо рта скатанной карточкой, напоминавшей теперь мундштук Франклина Делано Рузвельта.

Импровизированная соломинка скользнула в воду. Джесси закрыла глаза и сделала сосущее движение. В первую секунду ничего не произошло, и внутри Джесси стала нарастать волна отчаяния, но тут ее рот наполнился водой, холодной и сладкой, приведя ее в состояние, близкое к экстазу. Она бы разревелась от благодарности, если бы ее губы не сжимали так энергично свернутую карточку; в этом состоянии она могла лишь издавать носом неясные всхлипывания.

Проглотив глоток, Джесси почувствовала, как вода слоем покрывает ей горло, словно жидкий атлас, и принялась сосать дальше. Она делала это так пылко и бездумно, словно голодный ягненок, присосавшийся к вымени своей матери. Ее соломинка была далека от идеальной, она не обеспечивала постоянного потока воды, а передавала ее, перемежая с воздухом, а большая часть того, что Джесси удавалось всосать в соломинку, выливалась обратно через швы. Каким-то уровнем подсознания Джесси слышала, как вода дождевым потоком капает на покрывало, но ее благодарное сознание все еще горячо верило в то, что ее соломинка является величайшим изобретением, придуманным женским умом, и в то, что этот момент, момент питья воды из бокала мертвого мужа, является апогеем ее жизни.

Джесси не разобрала, кто из ее товарищей-фантомов говорил в этот раз, да это и не имело значения. Это был прекрасный совет, но в данный момент это было все равно, что говорить восемнадцатилетнему юноше, полубезумному от шести месяцев сплошных ласк, что неважно, что девушка в конце концов захотела; если у него нет резинки, он должен подождать. Джесси обнаружила, что иногда невозможно внять мысленному совету, независимо от того, насколько он хорош. Она также обнаружила, что удовлетворение простейших физиологических нужд может приносить неслыханное облегчение.

Джесси продолжала сосать через свернутую в трубочку карточку, наклоняя бокал так, чтобы мокрый, бесформенный конец пурпурного предмета находился под водой, частью сознания понимая, карточка начинает расползаться, и что она будет ненормальной, если тотчас не вытащит ее и не даст ей обсохнуть, но, тем не менее не останавливалась.

Ее остановило только осознание того, что вот уже несколько секунд она всасывает только воздух. В бокале Джеральда еще оставалась вода, но импровизированная соломинка Джесси больше до нее не доставала. На покрывале под свернутой в трубочку карточки темнело влажное пятно.

Я могу допить то, что осталось, могу. Если я выверну свою руку так, как выворачивала ее, когда доставала этот проклятый бокал, я думаю, что смогу вытянуть шею еще немного дальше и допить последние глотки. Думаешь, что смогу? Я знаю, что смогу.

Она знала это, и позднее она проверит эту идею, сейчас же белые воротнички с верхнего этажа - те, кто имел лучший кругозор - опять вырвали управление из рук рабочих и управляющих, которые работали с оборудованием; мятеж был подавлен. Ее жажда была еще далекой от того, чтобы прекратиться, но горло перестала пульсировать, и Джесси почувствовала себя лучше, как умственно, так и физически. Острее в мыслях и радужнее в перспективах.

Она обнаружила, что рада тому, что в бокале осталось хотя бы немного воды. Два глотка воды через разваливающуюся соломинку, вероятно, не сыграют важной роли в решение проблемы: оставаться ли ей прикованной или пытаться найти выход из этой беды - то есть в выборе между жизнью и смертью - но они могут отвлечь ее внимание, когда она опять попытается вернуться к каким-нибудь мрачным мыслям. В конце концов, близится ночь, ее муж лежит рядом мертвый, и, похоже, ей придется заночевать на открытом воздухе.

Не слишком приятная картина, особенно, если вместе с вами находится голодная бродячая собака, однако Джесси чувствовала, что с каждой минутой все больше и больше хочет спать. Она попыталась придумать причину, по которой ей следует бороться с наступающей дремотой, но ничего хорошего в голову ей не приходило. Даже мысль о том, что она проснется с руками, омертвевшими по локоть, не производила на нее впечатление. Она просто покрутит ими, пока кровь снова не станет циркулировать нормально. Это не будет приятным, конечно, но она не сомневалась в том, что ей удастся это сделать.

Кроме того, пока ты будешь спать, тебе может прийти какая-нибудь идея, добавила Хорошая Женушка Барлингейм. "В книгах так все время бывает".

- Может быть, тебе придет, - сказала Джесси. - В конце концов, ты же у нас самая лучшая.

Она позволила себе лечь, подтолкнув подушку вверх под голову настолько далеко, насколько смогла. Ее плечи горели, ее руки (особенно левая) пульсировали, а мускулы живота все еще трепетали от усилия по поддержанию ее тела в положении, пригодном для того, чтобы пить сквозь соломинку... но в то же время она чувствовала себя странно удовлетворенной. В мире с самой собой.

Джесси не стала спорить. Это было правдой.

"Так как же ты можешь чувствовать себя удовлетворенной, Джесси? Как ты можешь чувствовать себя удовлетворенной в такой обстановке?"

Она не знала, но тем не менее чувствовала. Ее чувство спокойствия было глубоко, как пуховая перина и тепло, словно грелка в кровати. Джесси подозревала, что большая часть этих чувств основана на чистой физиологии: если вы очень хотите пить, то можете окосеть от полстакана воды.

Но существовала, также, и психологическая подоплека. Десять лет назад Джесси неохотно оставила работу в качестве учителя-заместителя, уступив в конце концов давлению настойчивой (хотя, возможно, здесь более подходящим было слово "безжалостной") логике Джеральда. В то время он зарабатывал почти сто тысяч в год, и на этом фоне ее в общей сложности пять или семь тысяч выглядели жалкими. Это особенно было заметно во время уплаты налогов, которые поглощали всю эту сумму, однако налоговые инспектора тем не менее оставались недовольны и продолжали что-то разнюхивать в их счетах, словно ища остальное.

Когда она обратила внимание на их подозрительное поведение, Джеральд посмотрел на нее со смесью любви и раздражения. Это не был его обычный взгляд "Почему вы, девушки, всегда так глупы?" - это выражение появилось спустя пять или шесть лет после этого - но весьма похожий. "Они видят, что я делаю", объяснил он Джесси, "они видят два больших немецких автомобиля в гараже, они смотрят на фотографии домика на озере, а затем смотрят в твою налоговую декларацию и видят, что ты получаешь столько, сколько им не хватит даже на сигареты. Они не могут в это поверить - для них это похоже на обман, на прикрытие каких-то махинаций... и, естественно, они начинают копать, ища то, что может за этим скрываться. Они не знают тебя, как я, вот в чем дело".

Она не смогла объяснить Джеральду, что значит для нее ее работа... или, может быть, он просто не захотел слушать. В любом случае дело было в следующем: преподавание, даже временное наполняло Джесси энергией, а Джеральд этого не понял, как не понял и того, что преподавание было тем мостиком, который соединял Джесси с той жизнью, которой она жила до того, как познакомилась с Джеральдом, когда она была учителем английского в Уотервилл-Хилл, женщиной самой зарабатывающей себе на жизнь, любимой и уважаемой коллегами и не принадлежащей никому. Она оказалась неспособной объяснить (а, может быть, он пожелал услышать), что уход в отставку приведет к тому, что она станет чувствовать себя потерянной и в какой-то степени бесполезной.

Это чувство никчемности - вызванное, возможно, не столько тем, что ей пришлось вернуть контракт неподписанным, сколько неспособностью забеременеть - вырвалось спустя год из ее сознания, но так и не покинуло глубин сердца. Иногда она чувствовала себя стререотипом - молодой учительницей, удачно выскочившей замуж за преуспевающего адвоката, чье имя выгравировано на табличках в офисе. Эта молодая (ну, относительно молодая) женщина окончательно вступает в фойе удивительного дворца, зовущегося средний возраст, оглядывается и неожиданно обнаруживает, что она совсем одна - ни работы, ни детей, и муж, который почти полностью сосредоточен (можно было сказать, одержим маниакальной идеей, это было бы точнее, но очень грубо) на карабканье по лестнице успеха.

Эта женщина, неожиданно оказавшаяся на пороге сорока, преодолев очередной вираж дороги, относится к тому типу женщин, которые всегда попадают в неприятности, связанные с наркотиками, спиртными напитками или мужчинами. Молодыми, разумеется. Ничего такого не произошло с этой молодой (м-м-м... ранее молодой) женщиной, и Джесси оказалась под пугающей тяжестью свободного времени - времени для занятия в саду, времени для игры в шары, времени для посещения занятий (рисование, скульптура, поэзия... и если бы она захотела, то могла бы завязать отношения с каким-нибудь мужчиной, интересующимся поэзией, и она даже почти захотела). Также у нее появилось время для работы над собой, следствием чего и было знакомство с Норой. Но ничто из перечисленного выше не заставляло ее чувствовать себя так, как она чувствовала сейчас. Ей казалось, что ее слабость и боль в теле являлись знаками доблести, а сонливость - наградой за победу. Эдакая женская версия Миллер Таим, можно сказать.

Большинство людей не додумались бы даже до того, как дотянуться до бокала, продолжал НЛО-голос, а использовать рекламную карточку в качестве соломинки... это мастерский трюк. Так что расслабься и лови кайф. Это разрешено. Вздремнуть тоже не возбраняется.

Да, причина, по которой собака ее не тронет, лежала рядом на полу спальни. Джеральд теперь был всего лишь тенью среди теней, чему Джесси была страшно благодарна. Снаружи опять задул ветер. Его шелест в ветвях сосен действовал на Джесси успокаивающе, убаюкивающе. Она закрыла глаза.

Да, конечно серьезно. Хорошая Женушка всегда была серьезна, что означало, что она была часто утомительна.

Что бы ни снилось, подумала Джесси, главное, чтобы это было не про жажду. За последние десять лет я одержала не так уж много побед - в основном связанных с мрачными партизанскими действиями - однако операция с бокалом была настоящей победой. Разве не так?

Спустя пять минут Джесси спала крепким сном, раскинув свободно висящие в наручниках руки, склонив голову на правое (которое болело меньше) плечо, медленно, глубоко дыша. В этот самый момент - намного позже после того, как опустилась тьма, а на востоке поднялось белое кольцо луны - в дверях снова появилась собака.

Как и Джесси, она стала более спокойной теперь, когда ее основная потребность была удовлетворена, и урчание в животе стихло. Подняв морду и навострив уши, она долго смотрела на Джесси, пытаясь решить, спит ли она или только притворяется. Наконец, пес решил (главным образом основываясь на запахах - пота, который высыхал, и полного отсутствия озоновой вони адреналина), что женщина уснула. На этот раз не предвидится ни ударов, ни криков... в том случае, если он будет осторожен и не разбудит ее.

Пес, мягко ступая, подошел к куче мяса, лежащей посреди комнаты. Несмотря на то, что его голод уменьшился, мясо все равно привлекало его своим ароматом. Пес, конечно, не знал, что причиной этому было нарушение древнего, взращенного поколениями табу на этот вид мяса.

Пес опустил голову, сначала с деликатностью гурмана принюхавшись к восхитительному запаху мертвого адвоката, а затем осторожно сомкнув челюсти на его нижней губе. Он принялся тянуть, оттягивая губу все дальше и дальше. При этом Джеральд начал походить на претерпевающего превращение монстра. Наконец, губа оторвалась, обнажив в смертельном оскале нижний ряд зубов Джеральда. Пес проглотил этот деликатес единым махом и облизнулся. Его хвост снова начал вилять, на этот раз двигаясь размеренными, довольными взмахами. На потолке дрожали два маленьких пятнышка света; лунный свет отразился от двух нижних резцов Джеральда. Всего неделю назад на них были поставлены коронки, которые теперь ярко и свеже блестели.

Пес еще раз облизнулся, влюбленно глядя на Джеральда. Затем он вытянул шею почти так же, как вытягивала Джесси, когда опускала соломинку в бокал, и понюхал лицо Джеральда, но не просто понюхал; он позволил своему носу совершить небольшое путешествие, сначала учуяв аромат коричневой ваксы, исходящий из уха хозяина, затем смесь пота и "Прелля" там, где кончаются волосы, а затем резкий, островатый запах запекшейся на голове Джеральда крови. Наиболее долго он задержался на обследовании носа Джеральда, произведя осторожные исследования его теперь неподвижных каналов своей грязной, но ох как чувствительной мордой. Снова на него нахлынуло ощущение гурманства, чувство, будто ему надо выбирать что-то одно из груды сокровищ. Наконец, он глубоко вцепился зубами в левую щеку Джеральда и принялся тянуть.

У лежащей на кровати Джесси быстро задвигались прикрытые веками глаза, и она издала стон - высокий, колеблющийся звук, полный ужаса и страдания.

Пес немедленно оторвался от своего занятия и инстинктивно принял позу вины и страха, однако ненадолго. Он уже считал эту гору мяса своей добычей, за которую он будет драться, а если надо, то и умрет, Кроме того, этот звук издала всего лишь самка, а пес теперь был достаточно уверен, что она ему не помеха.

Он снова опустил морду вниз, опять вцепился в щеку Джеральда Барлингейма, и дернулся к двери, тряся головой из стороны в сторону. С громким треском, напоминающим звук отрываемого от бобины скотча, от щеки мертвеца оторвалась длинная полоска мяса. Теперь Джеральд улыбался свирепой, хищной улыбкой человека, который только что сорвал солидный банк в покере, сыграв стрит-флэш.

Джесс снова застонала. Вслед за стоном последовала гортанное, неразборчивое бормотание. Пес посмотрел на нее еще раз. Он был уверен, что она не сможет встать с кровати и побеспокоить его, но ее стоны заставляли пса чувствовать себя неспокойно. Древнее табу потеряло над ним свою силу, но не исчезло окончательно и бесповоротно. Кроме того, его голод успокоился; то, чем он сейчас занимался, было не ужином, а легкой закуской. Пес повернулся и рысью выбежал из комнаты. Большая часть левой щеки Джеральда осталась свисать, словно скальп.

Стояло 14 августа 1965 года - со дня, когда погасло Солнце, прошло менее чем два года. Это был день рождения Вилла; всем встречным-поперечным он говорил, что прожил еще один год за каждое вбрасывание в бейсбольной игре. Джесси не в силах была понять, почему это кажется ее брату таким уж важным, а важно это было для него определенно, и если ему доставляло удовольствие сравнивать свою жизнь с бейсболом, то ради Бога, какое ей в конце концов дело.

В течение некоторого времени буквально все, что происходило на вечеринке в честь дня рождения ее брата Вилла, выглядело совершенно нормально. Правда на проигрывателе крутилась пластинка Марвина Гэя, но песня была неплохой, неопасной. "Я не стал бродячим псом, - насмешливо тянул Марвин, - я просто взял и ушел от тебя, уше-е-е-е-л.... прощай". По сути песня была даже миленькая, а по правде сказать в тот день как нельзя лучше подходила к происходящему, по крайней мере поначалу; как сказала бы об этом бабушка Джесси, бабушка Катарина, "это было получше, чем просто пиликанье на скрипочке". Даже папа соглашался с этим, хоть еще не так давно он не испытывал совершенно никакого подъема в виду открывшейся перспективы вернуться на день рождения Вилла из Фалмуса. Джесси собственными ушами слышала, как папа сказал маме, что мол "По мне, так эта идея вовсе неплохая", что само собой здорово подняло ей настроение, поскольку она - Джесси Магот, дочка Тома и Салли, сестра Вилла и Мэдди, в ту пору еще ничья жена - и была именно той, кто первая запустила эту идею. Именно она и была причиной того, что все они находились в тот день там, а не на острове, в Закатных Тропинках.

Закатные Тропинки был семейным лагерем (хотя после трех поколений спонтанных наездов все увеличивающихся семейств ему можно было бы уже присвоить звание поселка) расположенным на северной оконечности озера Темное Пятно. Но в этом году им пришлось прервать девять традиционных недель пребывания там, потому что Виллу захотелось - всего разок, говорил он папе и маме тоном страдающего пожилого благородного гранда, прекрасно осознающим, что лукавить с жнецами долее нет никакой возможности - отпраздновать свой день рождения в компании не только своих родителей, но и друзей-сверстников.

Том Магот первым одобрил идею, дав свое согласие. Он, служивший биржевым брокером, разрывающийся между Портлендом и Бостоном, многие годы старался убедить свое семейство не верить слухам о том, что труд парней, отправляющихся на работу в галстуках и белых рубашках, есть сплошное дуракаваляние - вроде променадов по кондиционированным офисам и диктовка миленьким блондинкам в приемной очередных приглашений на ланч таким же счастливым бездельникам. "Я работаю наравне с любым потным трудягой-фермером из графства Арусток, а то и поболее", - любил повторять им он. "Держаться на плаву в море рынка совсем не просто, это работа тяжелая и напряженная, без дураков и всякой романтики, так что не верьте ничьим "выдумкам". Правда состояла в том, что никому их них в жизни не доводилось ни от кого услышать ни одной "выдумки" в подобном духе, и все они как один (включая, скорее всего и маму, хотя она ни разу не сказала этого вслух), считали папину работу занятием скучнейшим до оскомины, и наверное только Мэдди думала по-другому, потому что чуточку в этом соображала.

Том настаивал на том, что отдых на озере необходим ему для того, чтобы оправиться от стрессов брокерской работы и что у Вилла будет предостаточно возможностей, чтобы всласть оттянуться напраздноваться на днях рождениях с друзьями после. Ведь в конце концов Виллу всего-то исполняется девять, а не девятнадцать. "А кроме того", добавил Том, "в этих вечеринках с друзьями в честь дня рождения не бывает никакого веселья, покуда ты не получаешь права опрокинуть в себя пинту-другую".

Таким образом просьба Вилла о разрешении отпраздновать день рождения в главном семейном обиталище на побережье скорее всего была бы отклонена, если бы не неожиданная поддержка Джесси (для Вилла поддержка более чем неожиданная; она была на целых три года его старше и иногда Виллу казалось, что она забывает, что у нее вообще существует брат). Достаточно было ее мягкого и ненавязчивого намека на то, что было бы даже очень забавно вернуться ненадолго домой - всего денька на два, на три - и устроить вечеринку на свежем воздухе, с крокетом, и с бадминтоном, и с барбекю, и с китайскими фонариками, которые можно будет зажечь в сумерки, как идея моментально начала захватывать Тома. Он, всегда считавший себя "упорным сукиным сыном с железной волей", частенько воспринимался другими как "упрямый старый козел"; но как не называй его, он всегда и во всем с огромным нежеланием сдвигался с места, раз уперев во что-то свои каблуки... и сжав челюсти.

Когда же дело доходило до того, чтобы сдвинуть Тома с места - изменить о чем-то его мнение - то тут у младшей дочери всегда получалось лучше, чем у других. Удача неспроста сопутствовала Джесси - она ведала о тайных ходах и секретных дверях к сердцу отца, о которых остальные почему-то понятия не имели. Салли считала - и небезосновательно - что Джесси всегда была любимицей Тома, хоть тот и пребывал в полной глупейшей уверенности, что ему всегда удавалось тщательно скрывать это от остальных. В свою очередь Вилли и Мэдди смотрели на все по-своему, гораздо проще - они были уверены, что Джесси бессовестно подлизывается к отцу, а тот несправедливо ей в этом потакает. "Если папа однажды поймает Джесси с сигаретой", - сказал как-то годом позже Мэдди Вилл, после того как Мэдди именно за это крепко и обидно влетело, "то он скорее всего просто купит ей зажигалку". Мэдди рассмеялась, согласилась и благодарно обняла брата. Но не они, ни мать представления не имели о том, что за тайна лежала между их отцом и средней сестрой, подобно болезненно-связующей пуповине.

Но какими бы ни были истинные причины, клубящиеся и колыхающиеся под спудом, Том Магот в итоге громогласно одобрил переезд своего семейства. И за сутки до дня рождения они вернулись на побережье, поднявшись пораньше по настоянию Салли (горячо поддержанной обеими дочерьми), для того чтобы успеть приготовиться к вечеринке. И настал день 14-го августа, являющийся общепризнанным апофеозом лета в Мэне, день под вылинявшим голубым куполом неба в жирненьких белых облачках, освежаемый солоновато пахнущим бризом.

Стояло 14 августа 1965-го, день который был, который по сию пору оставался в памяти женщины, лежащей прикованной наручниками к кровати в домике на берегу озера находящегося в сорока милях от Темного Пятна (но с тем же самым минеральным запахом воды, этим тревожным, несносным духом, возникающим в жаркие и тихие летние деньки), тем самым днем, когда она, двенадцатилетняя девочка, наклонившись для того, чтобы точнее послать к очередным воротцам крокетный шар, не замечая своего братца Вилла, подкрадывающегося к ней сзади, соблазненного ее задком, превратившимся для него в притягательную мишень, которую мальчишка, проживший всего по году за каждое вбрасывание в бейсбольном матче, не мог позволить себе игнорировать, и часть ее сознания, осознающая то, что он уже близко, с ужасом ожидала, когда швы сна наконец разойдутся, превратив его в рвущийся наружу кошмар.

Она примерялась с ударом, выбрав в качестве цели край воротцев в шести футах впереди. Тяжелый удар, но отнюдь не невозможный, и если ей удастся пробить мяч сквозь воротца, одновременно зацепив шар Каролины, то в результате она сможет даже обогнать соперницу. И это будет просто здорово, потому что Каролина всегда выигрывала в крокет. И вот, в точности в тот же миг, когда она отвела молоток назад для решающего удара, музыка, льющаяся из проигрывателя, внезапно изменилась.

Загорелые руки Джесси словно овеяло прохладой и они покрылись пупырышками гусиной кожи.

Ее пальцы онемели и ручка молотка в ее руках словно исчезла, она перестала чувствовать ее. Ее запястья резала боль, словно бы они были перетянуты какими-то

(Женушка в кандалах, пришла в кандалах, вот она Женушка в кандалах, смешная Женушка в кандалах)

незримыми перевязями, а в ее сердце внезапно появился отголосок жуткого ужаса. Песня изменилась, это была неправильная песня, не та песня, плохая песня.

Она снова попыталась оторвать свои пальцы от молотка - чтобы отбросить его подальше от себя - но сделать это оказалось невозможным; казалось, что кто-то словно бы приковал молоток к ее рукам наручниками.

Именно в этот момент Джесси застонала первый раз, отчего собака мгновенно в испуге отскочила от тела Джеральда.

Нора покачала отрицательно головой, молчаливо и мрачно. Я не могу помочь тебе, Джесси. Ты должна сама постоять за себя - как и все мы. Никогда прежде я не говорила об этом своим пациентам, но в данном случае мне кажется, что лучше уж сразу быть откровенной.

С дикими глазами Джесси оглянулась назад (она по-прежнему неспособна была выпрямиться, для того чтобы лишить братца лакомой мишени), и сразу же почему-то увидела, что дружок Вилла Тамми Хоу куда-то делся; вместо Тамми Хоу в его белой рубашке и желтых сандалиях стояла Руфь Нири. В одной руке она держала молоток Тамми, белый в красную полоску, а в другой сжимала дымящееся марльборо. Ее рот был искривлен на одну сторону в обычной для Руфи презрительной улыбке, а глаза были мрачными и исполненными печали.

Глубоко затянувшись сигаретой, Руфь втоптала ее в траву пробковым мыском желтой сандалии Тамми Хоу. Сиди и помалкивай, кисуля, - он доберется до тебя и вздернет тебе юбчонку, чтобы ты не делала, потому что от твоего заголенного щенячьего задка все равно не убудет. И ты это знаешь, и я знаю; потому что тебе уже пришлось пройти через это прежде и ничего с тобой не случилось. Большое дело, верно? От кого убудет?

Открыв рот для того, чтобы сказать "нет", сказать, что она была так же виновна в передраматизации момента, как и Нора, все время старавшаяся подтолкнуть ее к двери, в которую она не желала входить, Нора, неопровержимо уверенная в том, что будущее можно улучшить тщательным анализом прошлого - словно бы можно было улучшить вкус завтрашнего обеда крошеными червивыми остатками вчерашней трапезы. Она хотела все рассказать Руфи, как когда-то она обо всем рассказала Норе, в тот самый день, когда вошла в кабинет Норы надеясь, что это поможет ей, но вот только тут была большая разница, большая разница в том, когда кто-то просто живет с чем-то или живет во власти чего-то словно узник в темнице. Ну почему вы, две гусыни, не можете уразуметь, что Культ своего Я, просто-напросто еще один лишь культ? - хотелось ей крикнуть им, но прежде чем она успела открыть рот, случилось нападение, нашествие: рука очутилась между ее слегка раздвинутых ног, большой палец грубо втиснулся в щель меж ее ягодиц, остальные пальцы крепко стиснули ее вагину сквозь материю шортов, вот только на этот раз это не была невинная лапка ее братца; рука между ее ног была значительно больше и сильнее, чем рука Вилла и вовсе уже не невинная. Радио вовсю горланило плохую песню и звезды начали высыпать на небосклоне, хоть и было теперь всего три часа пополудни и это было именно то как

взрослые люди грубо заигрывают друг с другом.

Но вышло так, что позади нее стоял вовсе не Том Магот; это был Джеральд. Совершенно голый. Адвокатский Пенис торчал в ее сторону, выпирая из-под розового шара его брюшка. В каждой руке он держал по паре крейговских полицейских наручников. Глядя на нее, в зловещей и странной наступившей среди дня тьме он протягивал ей наручники. Неестественный блик от звездного света поблескивал на раскрытых браслетах с штампом М-1., потому что в магазине, в котором обслуживали Джеральда, модель F-23 не продавалась.

Тряся головой, она попятилась от него, не понимая, что ей хочется, плакать и кричать или смеяться. Предмет разговора был в новинку, но сама по себе теория была стара как мир и издавна знакома. Адвокатские штучки не срабатывают на мне, Джеральд - я слишком долго была замужем за адвокатом. И что мы оба, и ты и я, знаем, так это то, что эти забавы с наручниками никогда не предназначались для меня. Все это ты устраивал ради себя одного... для того, чтобы разбудить своего одуревшего от выпивки старичка мистера Джонсона, прости за грубость. Поэтому прибереги этот свой треп о женской психологии для себя, лады?

Оглянувшись по сторонам, она обнаружила, что буквально все из присутствующих на вечеринке повернулись к ней и внимательно наблюдают за ее диалогом с совершенно голым (если не считать очков, и только-то), отягощенным излишним весом и сексуально возбужденным мужчиной... и что среди наблюдателей присутствуют не только ее родители, сестра, брат и друзья детства. Здесь же находилась миссис Хэндермон, ее француженка, ее консультанша по французскому в колледже - она стояла позади выбивных воротцев; тут же стоял и Бобби Хаген, что возил ее на вечеринки старшеклассников - а потом крепко трахал на заднем сиденье отцовского "олдсмобиль-88" - Бобби стоял в патио рядом с блондинкой из Группы Психологической Поддержки Ньюворс, ту, которую любили родители, сделавшие при этом ее брата своим идолом.

Блондинка слушала, что ей говорил Бобби, но смотрела она на Джесси, ее лицо было спокойным, но каким-то усталым и измученным. На блондинке была толстовка с рисунком на груди - мистер Натурал Р. Крамба трусцой бежит по улице города. Изо рта мистера Натурала вырывается пузырь, надпись внутри которого гласит: "Порочность - неплохо, но самое лучшее - инцест". Позади Оливии, Кендалл Вильсон, давший Джесси ее первую работу в школе, отрезал кусок праздничного шоколадного торта миссис Пэйдж, тот самой даме, что учила ее музыке в далеком детстве. Миссис Пэйдж выглядела поразительно оживленной для женщины, умершей два года назад от удара во время сбора яблок в Приюте для сирот Коррит, что в Альфере.

Опустив глаза вниз, Джесси открыла, что и она сама теперь стоит вся голая, с головы до пят. Поперек ее груди красовалась расплывчатая надпись, сделанная скорее всего губной помадой, оттенка, известного под названием "Юм-Юм с перечной мятой": ПАПОЧКИНА ДОЧКА.

Но она не проснулась, по крайней мере не проснулась прямо сейчас. Подняв глаза вверх, она обнаружила, что понимающая, чуточку презрительная улыбка Джеральда превратилась в широкую кровоточащую зияющую рану. Внезапно из отверстия, разверзшегося между его зубами, наружу высунулась густо измазанная в крови морда бродячего пса. Пес тоже улыбался и следующая голова, высунувшаяся наружу из пасти пса словно бы в непристойном акте рождения, уже принадлежала ее отцу. Отцовские глаза, поверх его ухмыляющегося рта, всегда такие ярко-голубые, на этот раз были серыми и поблекшими, запавшими и измученными. Она поняла, что видит перед собой глаза Оливии, а еще через миг поняла и еще кое-что, кое-что другое: она поняла, что слышит знакомый с давних пор глухой запах минеральных солей озерной воды, совсем нетревожный и обыкновенный, но вместе с тем вселяющий ужас, доносящийся отовсюду.

Отбросив крокетный молоток в сторону, она сорвалась с места и бросилась бежать, пронзительно вскрикивая. Но не успела она миновать ужасное и отвратительное существо, о нескольких угнездившихся одна в другой головах, как рука Джеральда ловко накинула и защелкнула на ее запястье наручники.

День становился все темнее и темнее, но очевидно момент полного затемнения еще не наступил - так она думала поначалу. Но потом она поняла, что вероятнее всего она просто теряет сознание. Эта мысль доставила ей глубочайшее облегчение и она возблагодарила судьбу.

Но она упорно продолжала верить в то, что с ней происходит именно это, что бы это ни было, обморок или еще более глубокое прибежище сна, темная пещера, к которой она бросилась, спасаясь от беды, подобно выжившей в страшном катаклизме. Да и какое это имело значение, если ей наконец все-таки удалось избавиться от сна, причинившего ей гораздо большую муку и вред, чем даже ее отец в тот знаменательный день на террасе, что ей в конце концов все-таки удалось вырваться из его когтей, от чего чувство глубокой благодарности казалось естественной и прекрасной реакцией на то, что происходило с ней.

Ей почти уже удалось добраться до спасительного мрачного убежища в пещере глубинного сна, когда туда грубо ворвались резкие хриплые звуки: скрежещущие и уродливые, подобные спазматическому громогласному кашлю. Она попыталась спастись и укрыться от этих страшных звуков, но поняла, что неспособна этого сделать. Звуки врезались в ее сознание подобно рыболовному крючку, подцепившему ее-рыбу за нежный рот и стремительно потянувшему вверх, к просторному, но хрупкому серебристому небосводу, разделяющему мир сна и бодрствования.

Бывший Принц, некогда гордость и радость юной Катарины Сатлин, вот уже в течение десяти минут сидел на кухне летнего домика, отдыхая после своего последнего набега в спальню. Он сидел подняв вверх морду и широко раскрыв немигающие глаза. Просуществовав последние несколько месяцев на весьма скудных харчах, сегодня он отлично наелся, устроив себе роскошную трапезу, и после обильной еды он чувствовал в теле тяжесть и его клонило в сон. Но всего несколько минут назад его сонливость исчезла совершенно бесследно. На смену приятному чувству пришла тревога, непомерно разрастающаяся в нем с каждой минутой. Пара-тройка сторожевых тростинок, расставленных там, где в мистическом переплетении соединялись собачьи чувства и интуиция, в этой неразгаданной зоне, внезапно едва слышно предупредительно хрустнули. В соседней комнате продолжала стонать сука-хозяйка, время от времени издавая звуки речи, но не это было источником тревоги для псины; отнюдь не это заставило ее напряженно усесться на задние лапы в тот самый миг, когда она уже мирно отходила ко сну, приятно задремывая, и не потому она тревожно подняла и насторожила целое ухо и подняла вверх брыли и вытянула вперед морду, так что оскалились кончики клыков.

Виной тому было нечто другое... нечто, что шло в разрез с устройством вещей... нечто ужасно и невероятно опасное.

В тот самый миг, когда сон Джесси достиг своей кульминационной развязки и она по крутой спирали начала опускаться во тьму, не в силах долее выносить непрекращающиеся приливы нервного трепета, собака внезапно вскочила на лапы. Круто повернувшись, она толкнула мордой неплотно прикрытую заднюю дверь и выскочила в полную ветром темноту. Как только пес очутился на улице, в ноздри ему ударил жуткий неопознаваемый запах. В нем таилась опасность... и в этом не было никакого сомнения.

Пес бросился бежать к лесу со всей прытью, которую мог себе позволить из-за раздувшегося, перегруженного мясом брюха. Раз оказавшись в безопасном укрытии кустов на опушке, он повернулся и с той же примерно скоростью побежал обратно к дому, из которого только что выскочил, но потом все-таки остановился. Все чувства и сознание собаки говорило ей о том, что нужно уносить от дома лапы, но остальные, не менее настойчивые звоночки напоминали ей о том, что в жилище людей осталось лежать превосходное изобильное лакомство, которое просто непозволительно, невозможно бросить вот так просто.

В конце концов, укрывшись понадежней в кустах, где тени луны наложили на ее тонкую и воспитанную морду сетку своей ветвистой кустарниковой идеографической письменности, псина принялась гавкать от безысходной тоски, и ее лай как раз и был теми резкими, неприятно скребущими звуками, вернувшими Джесси обратно к миру бодрствования.

В течение летних отпусков на озерах в начале шестидесятых, в то время когда малыш Вилли был способен разве что еще только плескаться на мельчинке с парой оранжевых надувных нарукавников под мышками, Мэдди и Джесси, во все времена отличные подруги, несмотря на разницу в возрасте, частенько отправлялись купаться на Нейдермейер. Нейдермейер назывался плавучий понтон, оборудованный вышкой для прыжков в воду и именно там, купаясь на приволье, Джесси выработала свой стиль, который через некоторое время дал ей возможность взять первый приз в соревнованиях по плаванию среди старшеклассников, а потом и в сборной штата в 1971-м. То, что запомнилось ей более всего (во-вторых, потому что во-первых ей навсегда врезалось в память стремительный полет-пике сквозь горячий летний воздух к ждущему внизу блеску голубой воды), был медленный подъем к поверхности, сквозь чередующиеся слои холода и тепла.

Теперь, возвращаясь из своего кошмара, она испытывала примерно то же самое.

Поначалу ощущение напоминало ей черное ревущее пребывание внутри грозовой тучи. Сильно толкнувшись, она прорвалась сквозь клокочущую тьму, не отдавая себе ни малейшего отчета о том, что это было такое и кто такая она сама или в каком времени она пребывает, не говоря уж о том где находится ее реальное тело. Следующим был теплый и спокойный слой: она оказалась во власти самого страшного кошмара, известного со дня сотворения мира (по крайней мере, ее собственного мира), но это был именно кошмар и не более того и теперь он закончился и ушел. Приближаясь к поверхности мира, она вошла в другой холодный слой: сутью которого была внезапно возникшая мысль о том, что действительность, ожидающая впереди, ужасами своими не уступает только что виденному кошмару. А может быть и превосходит его.

Она отказывалась думать об этом. Ответ находился за пределами ее восприятия и если бы вдруг паче чаяния ей удалось бы разобраться в чем дело, то скорее всего, кувыркнувшись, она решительно направилась бы обратно в глубину. Сделать так, означало бы наверняка утонуть - а утонуть, сравнительно с возможностью со всего маху врезаться на своем Харлее в кирпичную стену или спикировать вниз на асфальт с карниза небоскреба или с натянутого между вершинами двух соседних многоэтажных отелей троса было благость, но самое отвратительное и страшное в этом было погрузиться в придонные слои запаха озерных минералов, одновременно напоминающим запах устриц и меди и допустить этого было нельзя. Вот почему Джесси продолжала грести руками, убеждая себя, что беспокоиться о том, что ожидает ее наверху можно будут тогда, когда ее голова действительно окажется на поверхности.

Последний предповерхностный слой был устрашающе теплым, словно свежая кровь: вероятно ее руки совершенно омертвели, став бесчувственнее обрубков дерева. Оставалось только надеяться на то, что ей удастся восстановить чувствительность рук, разогнав в них кровь.

Хрипло вздохнув, Джесси вздрогнула и очнулась. У нее не было ни малейшего представления о том, сколько она спала и будильник-радио на прикроватной тумбочке, вовлеченные в собственный ад бесконечного и неизбывного навязчивого повторения ("двенадцать-двенадцать-двенадцать", мигали в темноту, словно бы оповещая всех и вся о том, что время навсегда остановилось в полночь), ничем не могли ей помочь. Все, что она могла узнать оглянувшись по сторонам, это что вокруг все еще темно и луна теперь светит сквозь застекленную крышу, вместо того чтобы подмигивать в восточное окошко.

По ее рукам бегали нервные иголки и булавки мурашек. Обычно ей подобные ощущения не нравились, но только не сейчас; мурашки были в тысячу раз лучше мышечных судорог, которых она ожидала в качестве расплаты за краткий экскурс в один из наихудших моментов своего прошлого. Через минуту она заметила теплое расплывшееся пятно между своих ног и под поясницей и поняла, что беспокоиться о том, чтобы заставить себя помочиться, ей больше не нужно. Ее тело само разрешило свои проблемы пока она спала.

Где-то неподалеку снова начала размеренно лаять собака. Каждый резкий звук хриплого раздраженного лая напоминал деревянную щепку, вонзающуюся в ее несчастные уши и довольно скоро она сообразила, что именно эти звуки вырвали и вернули ее из сна, как раз тогда, когда она собиралась нырнуть в глубины сознания, уносясь от своего кошмара. По звуку лая она поняла, что собака выбралась из дома, и теперь бродит где-то на улице, поблизости от леса. Она ничуть не возражала против того, что псина оставила в покое ее дом, но вместе с тем ощущала тревогу, не понимая в чем дело. Быть может собака после стольких дней пребывания на улице под открытым небом почувствовала себя под крышей человеческого жилища неуютно? Это предположение могло оказаться правдой... но вместе с тем чувствовалось, что настоящей причиной тут является что-то другое. Ситуация была не так проста, как казалась на первый взгляд.

- Давай-ка возьмем себя в руки и разложим все по полочкам, Джесс, - посоветовала она самой себе глухим и невнятным спросоня голосом и может быть - только может быть - так бы и сделала. Чувство паники и беспричинного стыда, изводившее ее во сне, мало-помалу исчезло. Да и сам сон постепенно исчезал и уходил от нее, с медлительной неизбежностью наступления неуместных густеющих сумерек на передержанной в проявителе любительской фотографии. Очень скоро, и она не сомневалась в этом, от ее сна не останется ни следа, даже самой последней малости. После пробуждения сны подобны сухим пустым коконам-скорлупкам молочая, внутри которых хрупкая жизнь существовала бурно, но очень недолго. Бывали утра, когда подобная амнезия - если только это можно было так назвать - навевала на нее острую печаль. Но только не теперь. Никогда за всю свою жизнь она не приветствовала свою милосердную способность быстро и полностью забывать сны с таким энтузиазмом и восторгом избавления.

Никто ей не ответил: ни Руфь, ни Женушка; голоса, которые она относила к области НЛО, тоже помалкивали. Единственным ответом ей было низкое и долгое и обиженное ворчание, донесшееся из ее живота, где желудок опротестовывал ничем не оправданный с его точки зрения пост и отсутствие ужина, вероятно так же сожалея о том, что его хозяйка попала в такую передрягу. Смешно... но завтрашний день сулил еще большие сложности. Кроме того о себе заявила так же и ее жажда, жестоко и неоднозначно, и она с тревогой, отогнав прочь все иллюзии, подумала, сколько времени ей удастся продержаться на паре оставшихся глотков воды.

Там, в углу в темноте стоял человек.

Ужас превыше всего, что она знала в жизни, обуял ее. Ее мочевой пузырь, освободившийся только от самого крайнего излишка, теперь излил остатки содержимого единым безболезненным потоком тепла, расплывшегося у нее под ногами. Но ни об этом, ни о чем другом в тот миг Джесси не думала. Страх и ужас вычистили ее сознание до бела, от стены до стены, и от пола до потолка. Она не издала ни звука, даже не пискнула; способность говорить и производить любые другие звуки так же начисто покинула ее, так же как и способность думать. Мышцы ее шеи, плеч и рук обратились в нечто, напоминающее тепловатую воду и Джесси медленно осела вниз, скользнув вдоль спинки кровати до тех пор, пока не повисла на своих наручниках в немом ступоре, словно рубашка для просушки. Она не потеряла сознания - даже речи об этом не шло - но полная пустота в голове и неспособность о чем-либо думать и физическое бессилие, которые она в тот миг испытала, были во много раз хуже любого обморока. Когда наконец мысли начали постепенно возвращаться, на пути их в сознание стояла непроницаемая безликая стена черного страха.

Человек. Человек в темном углу.

Она различала его глаза, взирающие на нее с пристальным идиотическим вниманием. Она отлично различала восковую бледность его лица с впалыми щеками и высоким лбом, при том, что истинный облик непрошеного гостя был смазан диорамой теней, безумно мечущихся по стене и потолку. Она видела покатые плечи и длиннющие болтающиеся обезьяньи руки, завершающиеся долгопалыми кистями; она уже чувствовала ноги, скрытые где-то в темном треугольнике теней, отбрасываемым бюро, и это было все.

Она понятия не имела о том, сколько времени провела парализованная страхом в этом своем полуступоре, недвижимая, но все чувствующая и замечающая, подобно мухе, угодившей в паучью сеть и укушенной хозяином. По всей вероятности времени прошло немало. Секунды капали и уходили одна за другой и она лежала замерев, понимая, что не только не способна закрыть глаза, но тем более отвести их от жуткой тени пришельца в углу. Ее первый испуг начал проходить, но на смену страху начало приходить кое-что другое, гораздо худшее: ужас и необъяснимое, атавистическое отвращение. Позже Джесси решила, что источником этих эмоций - наиболее глубоких отрицательных эмоций, которые ей только доводилось испытывать в жизни, включая также и то, что она совсем недавно чувствовала, видя и слыша то, что бродячий пес проделывает с телом ее мужа, готовясь им пообедать - являлась полная неподвижность стоящей в углу фигуры. Пробравшись в дом потихоньку, пока она спала, существо теперь просто стояло в углу, замаскированное там непрекращающимся текучим танцем теней поверх его тела и лица, уставившись на нее своим странно неподвижным взглядом темных глаз, глаз-провалов настолько огромных и темных, что они напоминали ей глазницы черепа.

Ее незваный гость стоял в дальнем углу комнаты; очевидно ничего другого он не собирался предпринимать.

Лежа на кровати с руками, вскинутыми к столбикам красного дерева и прикрепленными там наручниками, она казалась себе женщиной на дне глубокого колодца. Время шло, отмеряемое только идиотическим бормотанием будильника, объявляющего о том, что сейчас опять "двенадцать-двенадцать-двенадцать" и медленно, но верно в ее мозгу зародилась связная мысль, кажущаяся и опасной и одновременно странно успокоительной.

Она пошевелилась и снова приподнявшись, перевела свое тело в сидячее положение, подтягиваясь на руках, морщась от боли в своих перенапряженных плечах, толкаясь ногами, старательно упираясь голыми пятками в габардиновую обивку матраца, с каждым рывком коротко и часто дыша от напряжения... и все это время не спуская глаз с длинной вытянутой тени, спокойно стоящей в дальнем углу комнаты.

Нет, конечно же нет - это ей только показалось. Определенно это была очередная шутка, сыгранная с ней ветреными тенями, сумерками и луной.

Так оно все и было - скорее всего; по сути дела она ни на миг и не допускала другого толкования - толкования по поводу поворота головы - кроме того, что все это ей только показалось. Но все остальное? Сама фигура? Никакими силами она не могла убедить себя в том, что все, что она видит - иллюзия. Потому что ни одна фигура, которая выглядит так по-человечески, на самом деле могла быть ничем иным, как реальностью... или чем-то еще, но чем?

Внезапно заговорила Хорошая Женушка Барлингейм и несмотря на то, что в ее голосе был страх, там не слышалось истерии, по крайней мере пока; как это ни странно, но наибольший страх, почти ужас, испытывала часть, относящаяся к Руфи, сходящая с ума от известии о том, что в темной комнате с ней оказался кто-то еще и именно она ближе всего находилась к тому, чтобы впасть в крайности.

И тем не менее было понятно, что Женушка так же здорово напугана и только и ждала объяснения бегству собаки, которое отстояло бы как можно дальше от маячащей в углу фигуры, которую Джесси то ли видела на самом деле, то ли только воображала, что видит. На самом деле Женушка больше всего хотела услышать от Джесси, что первоначальная ее, Женушкина, идея о том, что псина ушла из дома потому, что ей стало неуютно под крышей человеческого жилища, как раз и есть самое вероятное объяснение. Или, быть может, пес ушел потому, что его позвала самая мощная и древняя из всех причин для того чтобы сняться с места: он учуял близость другого бродяги, скорее всего течной суки. Джесси подумала, что вполне возможно, что кроме того собаку вполне мог испугать какой-нибудь резкий неожиданный звук - где-нибудь треснула ветка, сук дерева под порывом ветра ударил в стекло на втором этаже, и в этом бы крылась определенная справедливость: пес бежал точно так же напуганный воображаемой опасностью, несуществующим пришельцем и его теперешний лай должен был прогнать этого несуществующего пришельца и позволить ему вернуться к прерванному ужину парии.

Однако пытаться сделать это было бесполезно, потому что наглядное объяснение этому стояло в темном углу возле бюро. Теперь она нисколько не сомневалась в том, что там кто-то есть. И это не было галлюцинацией, не было комбинацией приводимых в движение ветром теней и ее собственного воображения, или остатками ее сна, моментальным фантомом, материализовавшимся на ничем не населенной пограничной земле между страной сна и бодрствования. Это был

человек, никакой не монстр, а настоящий человек, мужчина, неподвижно стоящий в углу и неотрывно глядящий на нее, в то время как за стенами дома завывал ветер и дом скрипел и трясся, а тени ветвей уличных деревьев танцевали на стенах и на полу свой странноватый, отрывистый случайный танец.

На этот раз мысль - Чудовище! Монстр! Людоед! - поднялась из глубин ее сознания на верхние, более освещенные сценические слои ее восприятия мира. Она снова отказалась в это верить, но ничего не смогла поделать со страхом, который не преминул вернуться. Если существо в дальнем углу комнаты на самом деле человек, к чему она все более и более склонялась, то что происходит с его лицом - что-то ужасное, неправильное, в корне плохое. Если бы ей удалось разглядеть его чуть лучше!

Отличный совет, но невозможный, потому что, прислушавшись к себе, Джесси поняла, что просто не может думать о маячащей в углу фигуре, как о ком-то одушевленном, как о мужчине, например, как не может назвать "человеком" бродячего пса. Кроме того, глядя на существо в тени, трудно было подумать, что оно хоть сколько-нибудь похоже на кого-то заблудившегося в лесу и испуганного. Что она действительно чувствовала, так это исходящие от фигуры волны тихой напряженной злобы.

Завывал и хлестал ветер. По стенам и потолку метались черно-белыми пятнами тени, от чего ей начинало казаться, что она лежит спрятанная в сердцевине гигантского калейдоскопа для дальтоников. На мгновение ей почудилось, что она увидела у стоящего в углу существа нос - остро торчащий под его темными неподвижными глазами.

- Кто...

Вначале все, что она смогла заставить свое горло произвести, был тонкий хриплый шепот, который едва ли можно было расслышать у изножия ее кровати, не говоря уж о дальнем углу комнаты. Джесси замолчала, облизала губы и заговорила снова. Выговаривая слова, она поймала себя на том, что ее кулаки стиснуты с такой силой, что превратились в тугие твердые шары, и заставила свои пальцы немного расслабиться.

- Кто ты?

Она по-прежнему могла только шептать, лишь не на много громче, чем прежде.

Двинуло ли существо ногой, или нет (если только это была нога), но взгляд Джесси на мгновение переместился вниз. Ей показалось, что на полу возле сгустившейся в углу тени она различает какой-то предмет, располагающейся примерно между ступней существа. Невозможно было сказать, что это такое на самом деле, потому что тень бюро делала тьму в этой части комнаты наиболее густой и непроглядной, однако в ее памяти внезапно всплыла сценка из прошедшего дня, когда она пыталась убедить Джеральда в том, что она не шутит, требуя чтобы тот освободил ее немедленно. Единственными звуками в ту пору, кроме ее собственного голоса, свиста ветра, стука двери, лая собаки, да криков гагары был...

Непонятный предмет, стоящий у ног темной фигуры, была бензопила.

Она мгновенно убедила себя в том, что по другому и быть не может. Ее непрошеному гостю уже приходилось пользоваться пилой и не для того, чтобы валить деревья и очищать их от сучьев. Он резал своей пилой людей, и собака убежала потому, что почуяла дух безумия, исходящий от пришельца, заявившегося на их озеро, чтобы оросить его берега кровью, брызжущей из-под цепных зубьев его верной старой пилы "Стил", которой он орудовал, зажав ее в одной затянутой в кожаную перчатку руке.

Но она не могла прекратить это и с унынием сообщила себе об этом, потому что это был не сон и потому что теперь она на все сто была уверена в том, что фигура, молчаливо и неподвижно, словно чудовище Франкенштейна перед приятием молниевого разряда, стоящее в углу, на самом деле тут находилась. Но даже если это так, то маловероятно, что весь световой день оно провело превращая окрестных жителей в свиные отбивные. Конечно нет - сейчас такая мысль казалась ей ничем иным, как дурной вариацией на тему самого что ни наесть дешевого фильма ужасов с избитым сюжетом, с такой охотой пересказывающимся темными вечерами в летних молодежных лагерях, где так весело бывает пугать друг друга собравшись тесной девчачьей компанией вокруг костра, и при этом жарить на палочках сосиски, а потом забраться в спальный мешок и дрожать от легкого озноба, в твердой уверенности, что любой треск сучка в близлежащих кустах может означать не менее как крадущегося Озерного Человека, этого легендарного инвалида корейской войны с напрочь выбитыми мозгами.

Существо, укрывшееся в тени в углу ее комнаты, не было ни Озерным Человеком, ни Убийцей с Бензопилой. То нечто, что стояло на полу у его ног (в этом она тоже была совершенно уверена) по мнению Джесси не было бензопилой... но вполне могло оказаться чемоданчиком... рюкзаком или ящиком для образцов, излюбленной принадлежностью любого странствующего коммивояжера...

Вот именно. Потому что даже глядя прямо в угол на пол, на то, что находилось там, чем бы оно ни было, она по-прежнему не могла скинуть со счетов возможность того, что все это ей только мерещиться. Однако некоторым извращенным образом это только лишь подкрепляло ее убеждение в том, что само существо было реальным и от того ей было все труднее и труднее заставлять себя не обращать внимания на исходящие от него волны мертвенной злобы, раз за разом накатывающие на нее из переплетения темных теней и мучнистого света луны.

Она снова подняла взгляд на едва различимое лицо, на чужие глаза, как ей казалось, блестящие лихорадочной яростью во глубине темных провалов круглых глазниц и начала плакать.

- Кто вы, прошу вас, ответьте? - взмолилась она, чувствуя, что ее душат рыдания. - Если вы там действительно есть, то почему вы не поможете мне? Пожалуйста, я прошу вас! Ключи лежат вон там, рядом с вами, на туалетном столике - расстегните мои наручники, умоляю вас...

В ответ ни слова. И никакого движения. Оно ничем не выдавало своего присутствия. Просто стояло там, в дальнем углу, - если только, конечно, оно было там; если только все это ей не мерещилось - и смотрело на нее неподвижным взглядом из-под мечущихся лунных теней.

- Если вы не хотите, чтобы я кому-то рассказала о том, что видела вас, я буду молчать, клянусь вам, - попыталась снова она. Ее голос задрожал, сорвался и затих. - Никому ничего не скажу! И, конечно же... смогу отблагодарю вас, щедро отблагодарю...

Оно продолжало смотреть.

Молча смотреть, не двинув ни рукой, ни ногой.

Джесси почувствовала, как по ее щекам медленно стекают слезы.

- Вы знаете, вы ведь здорово напугали меня, - продолжала она. - Может быть вы ответите мне, в конце концов? Вы вообще можете говорить? Если вы на самом деле там есть, то ответьте мне, пожалуйста!

Опасная, пронзительная истерика охватила стальным колючим обручем ее разум и тут же унеслась прочь, захватив с собой в своих кривых цепких когтях невосполнимую, драгоценную часть ее разума. Она снова заплакала и принялась на разные лады умолять стоящую в дальнем углу спальни неподвижную устрашающую фигуру; все это время она сохраняла полный контроль над собой, лишь иногда соскальзывая в странно-темный провал, существующий для тех, чей ужас стал так велик, что достиг уровня одержимости транса. Она слышала собственный хриплый и полный рыданий голос, взывающий с вопросами к темному силуэту, умоляющий его пожалуйста, ради Бога освободить ее от наручников, пожалуйста, прошу вас, ради всего святого, освободить ее от этих наручников, после чего ее сознание снова скатывалось в эту жутковато-необъяснимую темную зону. В этот период она ясно осознавала то, что продолжает звать и умолять, потому что губы ее двигались и она чувствовала это. Она даже продолжала воспринимать производимые ею звуки, вот только в периоды странных затемнений эти звуки обращались из слов в неразборчивый бессвязный поток. Она также продолжала слышать вой ветра и лай собаки, отмечая все это, но не осознавая до конца, теряя все в немоте ужаса смутно различимой тени в углу, ужасного пришельца, незваного гостя. Она не могла изгнать из себя изначальное первородное отвращение к его узкой, бесформенной голове, к его бледным как воск щекам, к покатым плечам... но более всего, снова и снова ее взгляд возвращался к рукам существа: этим поразительным болтающимся, длиннопалым конечностям, заканчивающимся у ног гораздо ниже рук любого обычного человека. По прошествии промежутка времени неизвестной протяженности (двенадцать-двенадцать-двенадцать, говорили ей часы на тумбочке, здесь тебе все равно никто не поможет) мало-помалу она возвращалась в нормальный мир из своего забытья, начиная вновь соображать, вместо того, чтобы просто реагировать на окружающее, автоматически регистрируя неопределенные образы, начиная снова различать собственную речь, обращающуюся в связные слова, вместо пустой ровно-шумящей бессмыслицы. Вернувшись из темноты собственного провала, она с удивлением отмечала, что с момента ухода немного продвинулась - теперь она уже не умоляла и не просила, чтобы с бюро взяли ключи, и расстегнули ее наручники, а ей самой позволили подняться с кровати. Вместо этого она услышал тонкий пронзительный и истеричный шепот женщины, низведенный до простой мольбы об единственном слове в ответ... просто одном слове и только.

- Кто вы? - рыдала она. - Неужели вам так сложно ответить. Вы человек? Или дьявол? Ради Бога, скажите хотя бы, как вас зовут?

За окнами продолжал реветь ветер.

Дверь продолжала стучать.

На ее глазах фигура в углу начала изменяться... на ее лице как будто появилась широкая улыбка. В этой улыбке было что-то ужасно знакомое и глядя в лицо существа, Джесси почувствовала, что уже вплотную приблизилась к тонкой границе, разделяющей мир разума и мир безумия, к непрочной скорлупе, до сих пор с поразительной стойкостью переносящей все испытания, но вот теперь начавшую неудержимо и болезненно дрожать.

- Папа? - прошептала она. - Папа, это ты?

Это ничуть не помогло ей, ничуть, только сделало все еще хуже. Гораздо хуже. Том Магот нынче покоился в семейном склепе в Фалмоусе, не более чем в сотне миль отсюда. В горящем, воспаленном ужасом мозгу Джесси настойчиво рисовалась картины сгорбленной отцовской фигуры, на одежде и ботинках которой пятнами выделялась сине-зеленая плесень, фигуры, беззвучно скользящей по залитым лунным светом полям и тропинкам редковатых подлесков, направляясь к редким первым домишкам городских окраин; ей рисовалось, как обвисали на ходу, притягиваемые к земле всеобщей силой, руки создания с полуразложившимися мышцами, как постепенно оттягивались эти руки к земле, повисая до самых коленей. Таким был сегодня ее отец. Это был мужчина, обожавший катать ее на своих плечах когда ей было три, который укачивал ее на своих коленях в шесть лет, когда цирковой коверный клоун испугал ее до слез, который рассказывал ей на ночь сказки и разные истории, до тех пор, пока ей не наступило восемь - после чего, она, уже достаточно взрослая, должна уже была читать сама. Ее отец, сложивший в день солнечного затмения в пачку несколько самодельных солнечных светофильтров и державший ее на коленях до самого мгновения наступления полного затмения, ее отец, сказавший ей: Не бойся ничего... не бойся и не оборачивайся. Она решила, что он чем-то обеспокоен, потому как дрожал его голос, потому как глухо он это сказал, потому как непохож был голос отца на его обыкновенную речь.

Улыбка на лице стоящего в углу существа внезапно сделалась еще шире и в тот же миг комнату заполнил этот запах - нерезкий и частично металлический, частично органический; запах, смешанно устричный и сливочный, так пахнут руки, когда в них подержишь пригоршню медяков, так пахнет воздух прямо перед грозой.

- Папа, это ты? - снова спросила она стоящую в углу тень, в ответ на что откуда-то издалека донесся крик гагары. Джесси почувствовала, как по ее щекам струятся тихие слезы. Творилось что-то невероятно странное и жуткое, нечто такое, что она не смогла бы себе вообразить и в тысячу лет. Но как только она прониклась уверенностью в том, что в дальнем темном углу стоит именно ее отец, Том Магот, умерший вот уже как двенадцать лет назад и теперь, как видно, оживший, страх неожиданно ушел из нее почти весь. Сначала подтянув ноги вверх, она расслабилась и вытянула ноги обратно, раскинув их на кровати. Как только она сделала это, фрагменты из ее сна вернулись к ней - те, где поперек ее грудей было написано губной помадой "Перечная Юм-Юм" ПАПОЧКИНА ДОЧКА.

Фигура в углу ничего ей не ответила, ни словом, ни жестом. Она продолжала стоять в сюрреалистическом кружении обрывков лунного света и теней, и скалиться на нее в злобной улыбке. Секунды утекали одна за другой (мигающие цифры двенадцать-двенадцать-двенадцать на экранчике часов, глядящих на нее с тумбочки, безоговорочно утверждали в том, что время, конечно же, остановилось полностью и бесповоротно, замерзнув словно озерный лед, что сама идея временного тока лишь иллюзия) и Джесси начала склоняться к мысли о том, что вероятнее всего она была права с самого начала, что там, во тьме на самом деле нет никого и не было. Чувствуя себя словно легкое бессильное что-либо изменить перышко, летящее в порывах бушующего за стенами дома коварного и лукаво-злокозненного ветра, грозящего бурей, если не страшным ураганом-торнадо, она бессильно свесила на плечо голову.

Но другая часть ее - та часть, в которой, по всей вероятности, гнездились несколько мелких голосков, которые она приписывала НЛО, откуда ее подсознание протянуло в ее сознание свои щупальца и прочно укрепилось - настойчиво продолжало твердить, что то, что она видит перед собой, есть правда тьмы, нечто отстоящее от устоев любой логики и являющее собой тень самого что ни на есть иррационального (а может быть и вовсе сверхъестественного). Эти голоса продолжали настойчиво твердить ей, что во тьме, особенно во тьме, многое выглядит по-другому. И когда такое происходит, с клетки, до поры сдерживающей в себе воображение, спадают все замки и вещи - разные вещи - высвобождаются на волю.

- Это все ужасная чушь, даже не вздумай в это поверить, - сказала она себе своим новым, дрожащим и неразборчивым голосом, звуки которого давались ей с огромным трудом, потому что язык ее еле ворочался во рту. Она сглотнула и старательно заговорила громче, стараясь придать своему голосу всю твердость, на которую была способна.

- Ты не мой отец! Я вообще думаю, что ты - никто! Ты создан из лунного света и тебя нет тут на самом деле!

Одна из бесконечно длинных рук протянулась и подняла с пола большой темный предмет, стоящий у ног фигуры, который Джесси частью видела и о существовании которого во тьме догадывалась. Ее первой мыслью было то, что существо должно быть принесло из кабинета портфель Джеральда, чтобы подробно изучить его содержимое на кухонном столе, но когда создание подняло свою корзину и поднесло ее к свету, Джесси открыла, что та была гораздо больше по размеру портфеля Джеральда и гораздо, значительно старше того по возрасту. Корзина была похожа на старомодный короб для перевозки образцов, с которым в давние времена путешествовали между штатами странствующие коммивояжеры.

- Прошу вас, - прошептала она без сил, подвывающим щенячьим голоском. - Прошу вас, не трогайте и не обижайте меня. Если вы не хотите меня освободить, то и не надо, я согласна, только не делайте мне больно.

Улыбка на губах существа сделалась шире и она отчетливо увидела как далекими искорками в глубине его рта блеснул металл - у ее гостя дальние зубы либо были покрыты золотыми коронками, либо там имелись золотые пломбы, такие же, как у Джеральда, например. Глядя на нее, существо бесшумно смеялось, словно бы радовалось тому глубочайшему ужасу, который ее обуял. Потом невероятно длинные пальцы протянулись к замку корзины

и расстегнув его, откинули крышку, так чтобы она смогла увидеть содержимое. Внутри корзины было полно разного сорта костей и драгоценностей. Джесси увидела мелкие косточки пальцевых суставов и кольца, зубы и браслеты, кулоны и подвески; среди прочего она увидела очень крупный бриллиант, размером с ноготь мизинца, поймавший молочный лунный свет и изливающий его обратно светящейся призмой сквозь тонкие изогнутые ребра младенческой грудной клетки. Она глядела во все глаза и мечтала об одном: чтобы все это оказалось сном, нет даже не мечтала, а от души надеялась и уповала на это, умоляя судьбу наконец свести ее со сном, равному которому никогда прежде ни разу в жизни она не видела. Сама ситуация - она, лежит прикованная наручниками к кровати, в одних нейлоновых трусиках и только-то; стоящий перед ней во мраке едва различимый маньяк молча демонстрирует ей свои леденящие кровь сокровища - отлично подходила к ночному кошмару из самого темного сна. Однако же ощущения...

Держа одной лапой свою корзину за ручку, другой лапой существо поддерживало корзину под дно, наклонив так, чтобы она смогла как можно лучше рассмотреть ее содержимое. Потом опустив корзину чуть вниз и прижав ее к груди, существо опустило туда одну руку и принялось ворошить содержимое, производя перестук костей и драгоценных украшений, звук которого напоминал тихое сухое пощелкивание кастаньет, рабочие поверхности которых покрылись грязью. Перемешивая свои богатства, существо неотрывно смотрело на нее, сморщив свое лицо и придав ему выражение крайнего интереса, по-прежнему держа рот приоткрытым насмешливой молчаливой улыбке, подбрасывая и опуская покатые плечи в душащих приступах хохота.

Внезапно она почувствовала, как в ее голове никто иная, как Женушка со всех ног - о, Господи, она постоянно недооценивает ценнейший вклад, который вносит эта леди в ее душевное равновесие - бежит-торопится к предохранительным выключателям в нервных цепях восприятия окружающего мира. Никто иная как Женушка первой увидела тонкие предупредительные дымки, поднимающиеся из-под плотно завинченных панелей приборов внешнего наблюдения и мгновенно уразумев, что все это значит, предприняла последнюю отчаянную попытку полностью вырубить и обесточить все оборудование и тем самым спасти его, прежде чем перегреются и перегорят двигатели и основные цепи, и полетят подшипники.

Существо, стоящее напротив ее кровати в лунном свете, засунуло руку по локоть в корзину, добыло оттуда пригоршню содержимого - колец и мелких косточек, и скалясь продемонстрировало ей.

Прежде чем наступила тьма и весь свет погас, в ее голове полыхнула ослепительная вспышка. С ней не случился обморок, как это порой бывает с главной героиней любовной пьесы, она просто-напросто провалилась во тьму, куда ее грубо дернули чьи-то жесткие руки, словно приговоренного преступника, притягиваемого к спинке электрического стула, из оголовника которого в его макушку вот-вот должен вонзиться короткий и толстый отрезок фиолетовой молнии. Одновременно с тьмой пришел конец кошмару и ненадолго она оказалась в мире полного покоя. Джесси Барлингейм провалилась во тьму без единого словечка протеста.

Неопределенное время спустя она медленно с усилием вернулась в сознание, сразу же отметив для себя две вещи - луна переместилась в восточное окно и внутри нее по сию пору все еще силен страх... но чего она боится, сказать не может, по крайней мере сразу же. К ней в этот дом приходил отец, и быть может он все еще находится здесь. То существо, которое она видела перед собой, совершенно не было похоже на ее папочку, но все это от того, что выражение лица папочки было такое же, как в тот день, в день затмения.

Пошевелившись, Джесси принялась отталкиваться ногами, подтягиваясь на руках, стараясь сесть и привалиться спиной к подушке. Руки не были теперь ей большим подспорьем. Пока она лежала без сознания, острые иголки и колючие булавки из рук ушли и ее руки можно было сравнить разве что с парой бесчувственных кресельных ножек, по крайней мере таким было ощущение. Повернув голову в сторону бюро, она уставилась туда широко распахнутыми глазами, в которые бил и в которых блестел лунные свет. Ветер утих и тени в углу прекратили свой танец, по крайней мере на краткое время успокоившись. Сам угол был совершенно пуст. Там не было ничего - ее ночной гость ушел.

За окном налетел порыв ветра - слабый, даже не порыв, а легкое дуновение - и задняя дверь легко стукнула. Этот звук эхом разнесся по дому - единственный звук здесь. Бродячая псина заткнулась, и именно это более, чем что бы то ни было убедило ее в том, что незнакомец ушел. Дом был в полном ее распоряжении.

Взгляд Джесси упал на темную массу на полу, близ ее кровати.

Снова откинув голову на подушку, она закрыла глаза, чувствуя как медленно и мерно бьется в ее горле пульс, предупреждая ее не пробуждаться до конца, потому что тогда это биение превратится в то, что оно на самом деле и есть - в жажду. Лежа с закрытыми глазами, она не была уверена до конца, сумеет ли перейти от черного обморока к обычному сну или нет, но одно она знала точно - то, что она хочет больше всего, (за исключением того, чтобы кто-нибудь как можно скорее пришел к ней и спас ее) это спать.

На этом ток ее мыслей прервался и обрывки его унеслись прочь.

Джесси уснула.

Она осталась вместе с отцом в Закатных Тропинках в тот день 20-го июля 1963-го по нескольким причинам. Первая из причин была, как сказать, внешним вместилищем, обложкой для другой. Внешняя, открытая обложечная причина по ее словам сводилась к тому, что она до сих пор немного боится миссис Джиллет, и это несмотря на то, что с момента происшествия с пирожными и хлопаньем по рукам прошло уже не много ни мало, а целых пять лет (да что там, и все шесть уже скоро грянут). Подлинная же причина была гораздо проще и бесхитростней: этот особый, единственный-в-человеческой-жизни день она хотела провести со своим любимым папочкой.

Он выслушал ее внимательно и со всем уважением, но даже не попытался скрыть отблеска удивленного скептицизма в глазах. Ты хочешь сказать мне, что до сих пор боишься Эдрин Джиллет? - переспросил ее он, когда она наконец закончила чуть освеженный пересказ старинной истории о том, как миссис Джиллет хлопнула ее по руке, когда она потянулась за последним пирожным, оставшимся на тарелке. Это случилось в... Вот тебе раз, я уже забыл, хотя нет, тогда я еще работал у Даннингера, так что это случилось, наверное, аж в 1959-м году. И ты, после всех этих лет, до сих пор дрожишь перед ней? Классический фрейдистский случай, моя дорогая.

Она широко раскрыла глаза, стараясь изо всех сил продемонстрировать, что несмотря на то, что она старается сказать очень немного, на самом деле подразумеваются здесь вещи чрезвычайно серьезные. По правде сказать, она не смогла решить даже для себя самой, робеет ли она по сию пору перед старой Пыхтелкой или нет, просто сама мысль о том, что весь поразительный день полного солнечного затмения ей придется провести в обществе этой скрипучей матроны, чей жуткий голубой парик надоел ей до смерти, вместо того чтобы чудесно скоротать время в компании своего обожаемого превыше всего, что только можно описать словами, папочки, приводило ее в неописуемое уныние.

Тогда он легко взял ее руку и, поднеся ее к губам, осторожно поцеловал ее пальцы, словно французский мосье. В этот день он не побрился - отдыхая в лагере, он частенько не брился денек-другой - и от колючего прикосновения щетинки его усов к нежной коже по ее рукам и спине побежали приятные мурашки.

Она хихикнула, не понимая его неуклюжий французский, в полной внезапной уверенности о том, что все выйдет именно так, как она на то надеялась.

Он улыбнулся ей в ответ: Бургеры "Затмение" a deux?

Она кивнула и от удовольствия захлопала в ладоши.

Затем он сказал нечто такое, что уже тогда показалось ей несколько странным, потому что он был не из тех, кто много внимания уделяет нарядам и модам: И ты могла бы одеть это свое хорошенькое новое пляжное платьице, верно?

Тем же вечером, 19-го числа, после ужина она снова вышла на террасу, предположительно для того, чтобы прочитать страниц двадцать-тридцать романа миссис Си. Эс. Ливайс "Побег с планеты тишины", прежде чем солнце не окончательно скрылось за горизонтом. Ее истинные цели были куда менее интеллектуальные: ей хотелось собственными ушами услышать как на деле ее папочка примет ее - их - сторону и мысленно поддержать его. Уже много лет она и сестрица Мэдди знали о том, что особенность расположения гостиной и спальни их летнего домика создавала забавный акустический эффект, причиной чему вероятнее всего были необычно высокие, круто-скошенные потолки; Джесси подозревала, что Виллу тоже было хорошо известно о том, как хорошо доносились звуки из внутренности дома сюда на террасу. Об этом знали все, за исключением самих родителей, благодаря тому, что в комнатах словно бы установлены "жучки", что суть и долгий путь к большинству принимаемых за бокалом послеобеденного коньяка или чашкой кофе решений становился известным (по крайней мере сестрам) задолго до их официального объявления рядовому составу из уст представителя штаба.

Отцу удалось задеть ее за живое - ее голос звучал мрачно.

На смену мрачному тону, пришли более знакомые отголоски - раздражение.

Этот тон матери за последние годы становился Джесси все более и более узнаваемым. Частью это, как и она сама понимала, объяснялось тем, что взрослея, она просто начинает больше слышать и отличать одно от другого, но более всего это было попросту связано с тем, что ее мама все чаще и чаще за последние годы начинала прибегать к такому тону. Она отчаянно старалась понять, почему железная стройная логика отца выводит маму из себя все больше и больше.

Джесси улыбнулась, отлично понимая, что победа уже у них в кармане - крики еще не скоро закончатся, но поделать мама уже ничего не сможет. Завтра днем, когда начнется затмение, она и папочка, вместо того чтобы толпиться с Пыхтелкой и остальными солнцепоклонниками Темного Пятна на вершине горы Вашингтона, будут посиживать здесь на террасе. Ее папочка, как по-настоящему профессиональный шахматист, дал возможность новичку поставить на кон все денежки, и теперь аккуратно очищал его карманы.

Ловкий ход - Джесси затаила дыхание.

- Что он тоже так считает, - пробормотала она себе под нос.

Да, в том-то и было все дело. Ее отец по-настоящему стоит на ее стороне, а мама только делает вид, вот и все.

Заметив на небосводе первую вечернюю звезду, неожиданно Джесси сообразила, что сидит на террасе и слушает разговор родителей, вращающийся вокруг темы затмения - и вокруг нее, разумеется - вот уже три четверти часа. В этот вечер она открыла малозначительный, но небезынтересный факт - время летит стремительно, когда ты занята тем, что подслушиваешь разговор, предметом которого являешься сама.

Она рассмеялась сквозь слезы. Послышалось сухое шипение - мама разожгла спичку и прикурила сигарету.

На этот раз наступил через папочки замолчать и задуматься и когда он снова заговорил, его голос был мягким и спокойным. Это самое бесчестное, жестокое и незаслуженное оскорбление, которое я от тебя слышал, наконец ответил он.

Продолжая посиживать на террасе и глядеть на первую звездочку, Джесси чувствовала, как тревога в ней перерастает в нечто подобное ужасу. Неожиданно она поймала себя на том, что собирается снова поймать звездочку в кулак - на этот раз для того чтобы отказаться от всего, за что недавно боролась, начиная от своей просьбы сделать так, чтобы она осталась завтра дома в Закатных Тропинках одна со своим папочкой.

Потом раздался звук отодвигаемого мамой кресла. Я прошу прощения, сказала Салли и в голосе ее все еще слышна была злость, и кроме того, Джесси почти не сомневалась в этом, теперь также и страх. Если ты так хочешь, можешь забрать ее завтра себе! Прекрасно! Все просто замечательно! Она твоя, если ты так хочешь!

Потом дробный перестук ее каблучков, направившихся из спальни вон, и после - быстрый сник папочкиной "Зиппо", для прикуривания сигареты.

На глаза сидящей на террасе Джесси навернулись слезы - слезы стыда, обиды и облегчения, что родительский разговор наконец закончился, закончился прежде, чем успел перерасти в нечто более серьезное... разве не заметили они с Мэдди, что родительские разговоры наедине последнее время имеют свойство становиться все громче и жарче день ото дня? Что прохладца, зачастую возникающая между мамой и папой, теперь не проходит все дольше и дольше? Может быть это говорит о том, что они...

Перемена места действия может принести перемены и в мысли. Поднявшись из шезлонга, Джесси спустилась по ступенькам террасы и двинулась по дорожке к озеру. Там, присев на бревнышко, она бросала камушки в воду наверное целый час, пока наконец из дома на поиски ее не вышел отец и не пришел к ней.

- Гамбургер "Затмение" на двоих завтра в полдень, - шутливо проговорил он и поцеловал ее в шейку. На этот раз он только что побрился, и его подбородок был гладкий и мягкий, но несмотря на это мелкий холодок приятных мурашек снова пробежался по ее спине. - Я все уладил.

- Мама злилась?

- Ни капельки, - чистосердечно солгал ее отец. - Она сказала, что ее это устраивает, потому что на этой неделе ты хорошо себя вела, аккуратно выполнила домашние обязанности и заслуживаешь...

Она уже забыла о своей недавней интуитивной догадке о том, что папе известно гораздо больше о акустических свойствах гостиной и столовой, о чем он никогда не подал виду и благородство его лжи растрогало ее настолько, что слезы едва не брызнули из ее глаз. Обернувшись к нему, она закинула руки ему на шею и покрыла его лицо и губы горячими суматошными поцелуями. Его ответная реакция поразила ее. Его руки моментально вздернулись вверх и на мгновение маленькие полушария ее грудей оказались в чашках его ладоней. Забавные мурашки снова побежали по ее телу, на этот раз ощущение было сильнее - настолько, что граничило с болью, как порой бывает от неожиданности испуга - и на мгновение странное чувство дежа вю продемонстрировало ей странно-противоречивый мир взрослых, в котором можно заказать себе мясной рулет под черносмородиновым сладким соусом или яичницу с лимонным желе в любое время когда тебе этого захочется... и что самое странное, где люди порой на самом деле так и поступали. Когда же наконец через миг его руки отпустили ее, устроившись в безопасности на ее лопатках, обняв и притянув ее к его привычной теплоте, и если они с отцом и простояли так чуть долее, чем то было положено, она вряд ли заметила это.

Рассвет день солнечного затмения выдался жарким и туманным, но относительно ясным - прогнозы погоды, предупреждавшие о том, что низкие облака могут помешать наблюдению за феноменом, оказались безосновательными, по крайней мере в западном Мэне.

В десять утра Салли, Мэдди и Вилл отправились из дому, чтобы присоединиться к солнцепоклонникам Темного Пятна, отбывающим вскоре на нанятом автобусе (молчаливая Салли коротко и сухо клюнула в щеку Джесси, на что та ответила тем же самым), оставив с отцом свою сестру и дочь, которую всего лишь прошлым вечером мама называла "скрипучим колесом".

Скинув шорты и тенниску "Осипи", Джесси переоделась в пляжное платьице, миленькое (если вас не смущают яркие кричащие красные и желтые полоски), но слишком тугое. Положив за ушки по капельке Мэддиных духов "Мой грех", она воспользовалась маминым дезодорантом "Йодора" и освежила губки помадой "Перечная мята Юм-Юм". Она не была из тех, кто любит вертеться перед зеркалом и "чистить перышки" (это было выражение ее мамы, частенько приговаривающей Мэдди: "Хватит чистить перышки и мигом сюда!"), она уделила немножко времени прическе, уложив волосы особым образом, так как особенно нравилось папочке (по его же словам).

Заколов на положенное место последнюю заколку, она протянула руку к выключателю ванной, но помедлила. Девочка, которую она видела перед собой в зеркале, совершенно не была похожа на девочку, а скорее на подростка-тинэйджера. Причиной тут было не пляжное платьице, подчеркивающие легкие холмики ее грудей, которые и грудью-то назвать стыдно будет еще год или два, и не помада, и не ее волосы, которые она собрала в неловкий, но симпатичный узел; здесь было все месте, сумма общего, большая чем все части по отдельности, потому что... почему? Она не знала ответа. Что-то, может быть, крылось в том, как поднятые волосы подчеркивали округлый изгиб ее скул. Или в открытости шеи, уже гораздо более сексуальной, чем отмеченная красными комариными укусами грудь или узкобедрое мальчишеское тело. Или, может быть, секрет тут крылся в особом взгляде ее глаз - в непривычных искорках, прежде скрытых и незнакомых ей самой.

Но что бы это ни было, оно заставило ее помедлить у зеркала на мгновение дольше, рассматривая в нем свое отражение, и внезапно в ее голове раздался голос мамы, говорящий: Клянусь Богом, иногда мне кажется, что ты ведешь себя с ней так, словно она не твоя дочь, а твоя подружка!

Вспоминая прошлый вечер, она прикусила розовую нижнюю губку и чуточку нахмурила брови - ей вспомнились мурашки и дрожь, пронизавшие ее от отцовского прикосновения, от того, что его руки легли ей на грудь. Отлично понимая, что в любой момент эти мурашки и эта дрожь могут вернуться снова, она не хотела этого возвращения. Что толку дрожать от всяких глупостей, которые ты даже не понимаешь. О которых даже думать не смеешь.

Вот и отлично, на том и порешим, сказала она самой себе и погасила в ванной свет.

Несколько квадратных кусков стекла - со всей тщательностью вырезанных из осколков в рамах старого сарая - лежали стопочкой на земле рядом с отцом. Один из стеклянных квадратиков он держал в железных щипцах для барбекю над поднимающимися от костерка густыми клубами черного дыма, поворачивая стекло так и эдак, словно поджаривая какой-то странный небывалый деликатес. Джесси даже прыснула от смеха - больше всего ее рассмешила кухонная варежка - и отец повернулся к ней, уже улыбаясь во весь рот. Мысль о том, что, сидя на корточках, он легко может заглянуть ей под платьице мелькнула в ее сознании, но тут же пропала. В конце концов, он ведь ее отец, а не какой-нибудь мерзкий и наглый мальчишка вроде Дюана Корсона из нижних домов лагеря.

Она повернулась, чтобы идти.

выскочило из ее памяти и Джесси мгновенно раздавила это, превратив в мокрую кляксу, как раздавила бы решившуюся проявить свои дурные намерения осу. Но странная смесь взрослых эмоций - мороженное и шашлык, жаренные цыплята с начинкой из сливочного крема - по сию пору не отпускали ее. Да и не уверена она была, что хочет теперь избавиться от них. Мысленно она продолжала видеть ту одинокую ленивую капельку пота, катящуюся вниз по его животу, пропадающую в мягкой ткани шортов, оставляя после себя темное пятнышко. Творящаяся в ней эмоциональная неразбериха, казалось, происходила именно из этого образа. Она продолжала видеть эту капельку пота снова и снова, снова и снова. Это было безумие!

А если и так, то что с того? Сегодня был самый безумный день, а в такой день все может случиться. Даже солнце сегодня сойдет с ума. Так зачем ей обо всем думать?

Гамбургеры "Затмение", с грибами и сладким красным луком, были выше всяких похвал. В первую очередь ты затмила свою маму, пошутил папа, и Джесси рассыпалась довольным смехом. Они устроились на террасе за окнами кабинетика Тома, в шезлонгах с металлическими подносами на коленях. Круглый террасный столик стоял между ними, плотно заставленный бутылками с оранджадом, приправами, бумажными тарелками и самодельным оборудованием, необходимым для наблюдения за фазами затмения. Оборудование включало в себя темные очки "Полароид", пару самодельных рефлекторов, состряпанных Томом из картонных коробок и аналогичных тем, что увезли с собой на вершину горы Вашингтона остальные члены их семейства, квадратики закопченного стекла и несколько ухваток, позаимствованных из кухонного шкафчика. Копченые квадратики стекла уже остыли, но как сказал Том, он, не мастер обращаться со стеклорезом, опасался того, что вдоль кромок стекла могли остаться зазубрины и острые выступы.

Отец коротко пожал плечами.

Сказав это, он ослепительно ей улыбнулся и она улыбнулась ему в ответ.

За минуту до официально объявленного начала затмения, в 16:29 пополудни, они привели в рабочее положение рефлекторы. Солнечный диск, дрожащий в середке коробки Джесси, размером едва ли превышал бутылочную пробку, при этом сверкая так ярко, что для того, чтобы смотреть на него, ей пришлось взять со стола и надеть пару полароидовых темных очков. Взглянув на свой "таймекс", она убедилась в том, что затмение началось - было ровно 4:30.

Минуты медленно утекали одна за другой. Она то и дело начинала снова вертеться, пытаясь устроиться поудобней - в этот день колени отца, казалось, все странным образом состояли из острых углов - и один раз она словно бы задремала на три или четыре минутки. Хотя быть может это продлилось и дольше, потому что прилетевший с озера и разбудивший ее легкий порыв ветра показался ее жарким и влажным ладоням странно прохладным для такого теплого дня, успевшего уже неуловимо измениться; цвета окружающего мира, всего несколько мгновений назад, перед тем как она откинулась назад на плечо отца и прикрыла глаза, казавшиеся такими сочными и яркими, теперь обрели бледность пастели, да и сам свет словно бы немного померк. Словно бы перед ее глазами появилась тончайшая газовая вуаль, пронеслось у Джесси в голове. Заглянув в свою коробку-рефлектор, она охнула от изумления, пораженная до глубины души - от солнца теперь оставалась ровно половинка. Бросив взгляд на свои часы, она увидела, что до пяти часов осталось всего девять минут.

Краем сознания она отметила, что как его рука легко скользнула выше по ее бедру - всего ничего, по сути дела - и это случилось пока она дремала.

Джесси завозилась снова, пытаясь отыскать на коленях отца местечко поудобней и Том вдруг коротко с шипением вздохнул, не разжимая зубов.

Джесси снова заглянула в рефлектор, забыв обо всем, кроме тоненького серпика солнечного света, на который теперь можно было смотреть уже не прищуривая глаз за стеклами очень темных полароидных очков. Темное чернильное пятнышко, возвестившее почти час назад о начале затмения, теперь залило почти все солнце, от которого осталось совсем мало блеска. Казалось, что светящийся серпик-остаток приподнялся над дном коробки и колышется теперь в воздухе.

К северу от них снова заухал филин. От криков ночной птицы пробирала дрожь и внезапно Джесси поняла - открыв неожиданно для себя, что ей очень страшно. Она снова задрожала и на этот раз Том обнял ее обоими руками. Джесси благодарно откинулась к его груди.

Он просто-напросто почувствует себя глупо, что она могла понять очень хорошо. Выглядеть в чьих-то глазах глупо она ненавидела больше всего на свете. Вместо этого, она отвернулась обратно и подняв закопченые пластинки стекла на уровень глаз, оторвав взгляд от внутренностей коробки-рефлектора, взглянула сквозь стекло.

То, что Джесси увидела сквозь самодельные темные фильтры, было...

В этот самый миг, прикованная к кровати в летнем домике на озере Кашвакамак Джесси, которой было вовсе уже не десять лет, а как-никак все тридцать девять, Джесси, вот уже как двадцать четыре часа считающаяся вдовой, внезапно осознала для себе две вещи: первое - что она спит и второе - что она вовсе не видит события прошлой своей жизни во сне, случившиеся во время дня полного затмения, а словно бы переживает их заново, как это уже было с вечеринкой в честь дня рождения Вилла, когда большая часть гостей, которых она видела, были либо уже мертвы, либо относились к числу тех, с кем она не встречалась в течение десятка и более лет. Это теперешнее новое мысленное кино, так же как и в прошлый раз, несло с собой привкус сюрреально-реального, что уже попахивало фикцией, потому что весь тот день имел с собой привкус сюрреального и словно бы увиденного во сне. Поначалу к этому относилось затмение, потом то что сделал отец...

Она конвульсивно попыталась вырваться из цепких стискивающих ее колец того, что могло называться либо сном, либо воспоминанием, чем бы оно ни было на самом деле. Все ее мысленное усилие передалось телу, в физическом мире сильно вздрогнувшему и изогнувшемуся, отчего ее наручники приглушенно звякнули, когда она несколько раз дернулась из одной стороны в другую. Ей почти удалось добиться своего; на мгновение ей показалось, что она почти вырвалась на свободу. И она действительно освободилась бы, почти наверняка, если в последний момент не стала бы уделять этому так много внимания. Она просто передумала. То, что заставило ее остановиться, было бесформенной тенью, силуэтом, молчаливым и неописуемым словами, но вселяющим ужасный страх - силуэтом нечто, что было способно на такое, по сравнению с чем то, что случилось на террасе в день затмения могло показаться малозначительным и тусклым.... если, конечно, ей еще доведется столкнуться с ним лицом к лицу.

Не раскрывая глаз, она откинула голову обратно на подушку, широко раскинув поднятые вверх руки. Ее лицо было очень бледным и некрасивым от напряжения.

- В особенности вы, девчонки, - прошептала она в темноту. - В особенности вы должны все это понимать.

Утонув головой в подушке, она опять бросилась навстречу тому, что случилось с ней и вокруг нее в тот далекий день затмения.

То, что Джесси увидела через свои солнечные очки и самодельные отцовские фильтры, было настолько странным и внушающим благоговейный страх, что в первые мгновения ее разум отказался это воспринимать. Это было похоже на огромную темную родинку, вроде той, что имелась в уголке рта Анны Франциски, только висело оно в полуденном небе.

"Но верю я, пел Марвин Гэй, Что женщины вернее друга для мужчины нет... и нужно нам держаться за своих подруг, до самого до смертного дня..."

Она услышала, как щелкнула резинка - на его шортах, а не на ее трусах; ее трусики находились там, где и должны были находиться, при том, что она совершенно была уверена в том, что опусти она сейчас глаза, то увидит свои трусы во всей красе - так высоко отец задрал ее летнее пляжное платьице.

Рука на ее бедре теперь подвинулась вверх настолько, что проникла ей между ног, скользила дальше и остановившись, когда продвижению помешал пах, крепко схватила ее там. Он не должен был этого делать, подумала она. Это неправильное место для его руки. Если только он...

В последующие года этот голос, который она станет называть Доброй Женушкой, сделается голосом, постоянно ее раздражающим; Женушка станет голосом иногда предупреждающим, голосом чаще всего обвиняющим и, наконец, голосом постоянно отрицающим. Неприятные ощущения, унижение и боль... все это постепенно уйдет, если только ты соберешься с силами и тщательно станешь игнорировать все это, сказала ей Женушка, потому что так она считала. Это был голос, всегда более всего настроенный до конца настаивать на том, что самое что ни на есть неправильное и неверное, на самом деле оказывается верным, являясь частью могущественных планов высших существ, сложных и неподвластных пониманию смертных. Случалось (в основном в течение времени между ее одиннадцатым и двенадцатым днями рождения, когда она называла этот голос мисс Перти, в честь учительницы из класса второй ступени), что для того, чтобы отделаться от этого скрипучего и квакающего, вечно правого голоса, она пыталась зажимать уши руками - что, конечно же, было бесполезно, потому что голос этот происходил с той стороны головы, куда она никак не могла проникнуть - но в этот миг восходящего светила тревоги, под гаснущим во время затмения небом над всем западным Мэном и горящими звездами, отражающимися в глади озера Темное Пятно, именно в этот момент она поняла (в возможном в тот момент ограниченном смысле этого слова), что причина, по которой рука между ее ног находится именно там, но совершенно ясная, обычная и объяснимая и потому она схватилась в бушующем море паники за соломинку рассудительного голоса:

Она не могла согласиться с этим, почти уверенная, что грубый голос наговаривает на ее отца, не понимая как то, что именовалось этим грубым словечком со школьного двора, можно было выполнить при помощи одной руки, но сомнения все равно оставались. С внезапной тревогой она вдруг вспомнила Карен Аукин, наставительно советовавшую ей никогда не позволять мальчику при поцелуе засовывать свой язык ей в рот, потому что от этого в горле может появиться ребеночек. Карен говорила, что когда так случается, женщине остается одно - либо вытошнить ребенка изо рта и убить его, либо умереть от удушья самой. По словам Карен, часто в первом случае женщины тоже умирали от разрыва горла и ребенок умирал тоже. Я никогда не позволю ни одному мальчику целовать меня по-французски, говорила ей Карен. Быть может, если я буду очень сильно любить его, я позволю ему спать со мной, но я не хочу, чтобы в горле у меня появился ребенок. Как же я тогда буду ЕСТЬ?

Сейчас подобный способ забеременеть казался Джесси настолько же безумным, насколько и очаровательным - и кто, кроме Карен Аукин, в свое время серьезно задававшейся вопросом о том, остается в холодильнике свет или нет, когда закрывается его дверь, мог придумать такое? И в то же время в самой идее сквозила некая странноватая логика. Предположим - только предположим - что это правда? Если возможно понести ребенка от языка мальчика, если это на самом деле может случиться, тогда...

Какой-то округлый и жесткий предмет упирался ей в попку. Нечто, что не является рукояткой отвертки или маминого молотка для отбивания мяса.

Джесси попробовала сжать плотнее ноги, движением однозначным и понятным для нее, но только не для отца. Он коротко и хрипло вздохнул - издав полный боли пугающий звук - и еще крепче стиснул чувствительный бугорок в ее трусиках, начинающийся сразу пониже лобка. Ей стало чуточку больно. Она пошевелилась и застонала.

Немногим позже она поняла, что этот самый стон был, почти без всякого сомнения, однозначно интерпретирован ее отцом как проявление в ней страсти. Какой бы не была его интерпретация, она послужила сигналом к развязке этой странной интерлюдии. Неожиданно выгнувшись под ней, он толчком послал ее легонько вперед, Движение одновременно испугало ее и отозвалось неожиданно приятным ощущением... от того, что он мог быть таким сильным, что она в его руках превращалась в пушинку. На продолжение одного замечательного мгновения она почти осознала природу химии, замешанной здесь, опасной и притягательной, власть над которой и сейчас и в будущем могла оказаться в ее руках - если только, конечно, она пожелает управлять этой химией.

Сразу же после этого твердый предмет, упирающийся в ее ягодицы, предмет который не мог быть ни рукояткой отвертки, ни маминого молотка для отбивания мяса, спазматически содрогнулся и разлил из себя теплую жидкость, мгновенно начавшую пропитывать ее трусики.

В течение нескольких бесконечных секунд она балансировала на вершине гребня отцовской волны, смущенная и испуганная и где-то восторженная, слыша, как раз за разом он хрипло глотает напитанный влагой воздух. Наконец его бедра и колени расслабились и опустились и он откинулся на спинку своего шезлонга и опустил с собой и ее.

В голове у нее раздался голос мамы, громко и разгневанно проговоривший: Ведь верно говорят, что скрипучему колесу всегда достается вся смазка.

Подумав об этом, она почувствовала как влажное теплое пятно у нее на трусиках расплываясь, становится все больше и больше. Да, сказала она себе. Тут мамочка была права. Видно скрипучему колесу действительно достается вся смазка.

Краем глаза она заметила, что шорты на отце приспущены. Что-то высовывалось из них, что-то розовое, и совершенно, черт возьми, не похожее ни на рукоятку отвертки, ни на ручку маминого молотка для отбивания мяса.

Прежде чем она успела отвести глаза, Том Магот заметил направление ее взгляда и быстро поправил шорты, упрятав в них розовый предмет. На его лице на мгновение проявилось выражение отвращения и Джесси еще раз внутренне сжалась. Он заметил, куда она смотрит, и принял ее случайный взгляд за нездоровое любопытство.

Затмение ее больше совершенно не интересовало, но об этом она не сказала бы ему и в миллион лет. Вместо этого она кивнула и повернувшись назад, сказала:

Она попыталась улыбнуться - изо всех сил - и у нее даже чуточку получилось. В глазах отца, глядящего на нее, мелькнул испуг, но потом на его губах появилась ответная улыбка. Видя эту улыбку, она немного успокоилась и безжалостные пальцы, орудующие внутри нее, на время ослабили свою хватку. Но к тому моменту, когда она добралась до просторной спальни на втором этаже, которую делила с Мэдди, ощущение чужого присутствия внутри снова вернулось. Самым худшим было опасение по поводу того, что отец может решить рассказать обо всем случившемся маме. Что после этого подумает о ней мама?

Покачав головой, он спокойно ответил ей:

Затем в ее голове зазвучал другой голос. В начале этого дня, отмеченного затмением, этот голос показался ей чуточку смахивающим на голос мамы (он назвал ее "милашка", Салли иногда тоже называла ее так, когда она забывала выполнять свои домашние обязанности или просто пренебрегала ими), но теперь Джесси понимала, что этот голос принадлежал ее будущему взрослому самое. Этот голос был непривычно напорист и вызывал раздражение, поскольку, сказать по правде, для него было еще рано и ему не наступила пора. Но голос был здесь, потому что так было нужно. И он сделал все, чтобы заставить ее снова взять себя в руки. Теперь Джесси нашла беспрекословность этого голоса даже несколько успокоительной.

Внезапно почувствовав отвращение - не от того, чем на самом деле это оказалось, а от того, от кого оно произошло - Джесси быстро засунула трусики в корзину для грязного белья поверх своего пляжного платьица. Почти в тоже мгновение она увидела свою маму, опорожняющую корзину перед тем, как нести ее содержимое в стирку к машинке в подвале и обнаруживающую пару этих самых трусиков со следами этого самого дела на них. Что она после этого может подумать? Что семейное скрипучее колесо наконец получило свою смазку, и это будет ее первой же мыслью... а что она подумает потом?

Ее отвращение обратилось в ужас, замешанный на чувстве вины, и Джесси моментально выхватила трусики обратно. Мгновенно тусклый запах снова заполнил ее ноздри, густой и тягучий и тошнотворный. Устрицы и медяки, сказала себе она, вот что сразу же приходит на ум. Стиснув трусики в кулачке, она упала на колени перед унитазом и ее вырвало. Вскинув руку, она тут же смыла рвоту, пока запах полупереваренных гамбургеров не достиг как следует ее ноздрей и не провонял всю ванную, потом открыла кран с холодной водой на полную мощность и промыла рот. Охвативший ее страх по поводу того, что весь следующий час ей придется провести на коленях обняв унитаз, раз за разом спазматически извергая остатки рвоты, медленно начал проходить. Ее желудок постепенно успокоился и расслабился. Если бы еще ей удалось держаться подальше от этой густой тусклой вони, что поднимается от ее трусиков...

Задержав дыхание, он быстро намочила под холодной водой трусики, потерла грязное место, прополоскала, снова потерла, выжала и быстро бросила трусики в корзину с грязным бельем. Потом сделала глубокий вдох и одновременно отвела со лба волосы тыльной стороной своих мокрых рук. Если мама спросит, что ее мокрые трусики делают в корзине с грязным бельем...

Ответа не последовало. Оно и к лучшему. Джесси опять нервно пригладила волосы, хотя и они и без того уже были в порядке. Если ее мама вдруг спросит, что ее мокрые трусики делают в корзине для грязного белья, то она просто ответит ей, что было очень жарко и она решила искупаться прямо в шортах. И она и мама и Мэгги частенько так и делали и в это лето тоже, несколько раз.

Она надела халат, висящий снаружи двери ванной, и отправилась разыскивать майку и шорты, те самые, в которых она была, когда ее мама, Мэгги и Вилл уезжали утром из дома... тысячу лет назад, как теперь ей казалось. В своей комнате она не сразу смогла отыскать их, но наконец нашла, встав на колени и заглянув под кровать.

Джесси притворилась, что не слышит голос. Все ее внимание было сосредоточено на майке и шортах - необходимых ей для того, чтобы сфабриковать легенду.

Итак майка и шорты оказались под кроватью. Она протянула рыку и вытащила их оттуда.

В один миг весь коридор домика Маготов на озере Темное Пятно словно бы исчез. На месте его появились перепутанные кусты ежевики, не отбрасывающие теней под темным небом с закрытым луной солнцем, качающиеся под ветром, пропитанным соленым запахом моря. Джесси увидела худощавую женщину в домашнем платье, со светлыми рыжеватыми волосами, убранными в пучок. Женщина стояла на коленях перед разбитыми досками. Перед ней на досках валялся комок белой ткани. Почему-то Джесси была совершенно уверена, что этот белый комочек, это трусики рыжеволосой женщины. Джесси спросила об этом женщину, но та уже пропала... если и была когда-то здесь перед ней, если только была.

Машинально Джесси оглянулась через плечо, решив было, что странноватая худощавая зашла ей за спину и стоит позади. Но позади нее находилась знакомая лестница, ведущая из коридора на второй этаж, и лестница была пуста. В коридоре она находилась одна.

Вздрогнув, она взглянула на свои руки и увидела, что те покрылись гусиной кожей.

- Я не схожу с ума, - тихо, но твердо ответила она. Толкнув дверь, она увидела в ванном зеркале свое бледное, напряженное лицо. - Я не схожу с ума!

Она задержалась на одно исполненное ужасом мгновение - для того, чтобы услышать что, может быть, скажут ей еще эти голоса - или для того, чтобы дождаться появления вновь призрачного образа коленопреклоненной на земле перед разбитыми досками и собственными трусиками рыжеволосой женщины - ни она не услышала и не увидела ничего из этого. Этот зловещий другой голос, сказавший ей, что она толкнула кого-то упавшего в какой-то колодец, ушел безвозвратно.

Совет был просто отличный, выше всяких похвал. Быстро засунув майку и шорты под кран, Джесси хорошенько их намочила водой, выжала, бросила в корзину, а потом забралась под душ сама. Намылив губку, она потерла свою спину, живот и ноги, потом смыла пену и, выбравшись из ванной и вытеревшись, двинулась обратно в свою спальню. Обычно она бегала из ванной в спальню голышом, не заботясь о халатике, но на этот раз она накинула на себя халат, и единственное, чего не сделала - не стала завязывать пояс, а просто плотно запахнула полы.

Остановившись посреди спальни, она снова помедлила, умоляя этот странный голос не появляться вновь и обращаясь к судьбе с просьбой не мучить и не изводить ее больше сумасшедшими галлюцинациями или миражами или чем бы там ни было. Ничего не пришло, - ни голосов, ни видений. Скинув халат на кровать, она направилась к комоду, чтобы выбрать себе оттуда новую пару шортов и чистую майку.

Держа в руке чистую майку, она повернулась и замерла. В дверях спальни стоял ее отец и смотрел на нее.

На самом деле все это не имело такого уж большого значения - ни то, что произошло между ней и ее отцом на террасе их летнего домика, ни то, что случилось потом, когда она обернулась и увидела его, стоящего в дверях спальни. Все это было и прошло много лет назад, и по сравнению с тем, во что она вляпалась теперь...

Но не тут-то было. Ей не повезло.

Раздался медленный словно бы застывший жужжащий звук, доносившийся откуда-то неподалеку. Ее первой мыслью было: будильник. Второе, о чем она подумала, был детектор дыма. Эта мысль стала коротким, но сильным толчком, поднявшим ее почти к самой поверхности настоящего бодрствования. Она поняла, что то, что она слышит, по сути дела совсем не похоже на детектор дыма, а больше всего напоминает... ну как бы сказать... напоминает...

- Господи, мне нужно подняться, - прохрипела она сквозь словно бы содранное наждаком горло, донесшийся из которого голос она едва узнала сама.

Осмотрев свою правую руку, она повернула на хрустком остове шеи (еще не полностью проснувшейся) и рассмотрела точно так же левую. Неожиданно Джесси с ужасом для себя осознала, что смотрит на свои руки совершенно по-новому, как может быть смотрела бы в окно мебельного магазина на выставленные там образцы кухни или спального гарнитура. Ее руки сейчас почти не имели никакого отношения к их хозяйке, Джесси Барлингейм, при том, что одновременно с этим она понимала, что в подобном нет ничего странного, совсем ничего; ее руки, просто-напросто, совершенно потеряли чувствительность. Свои руки она начинала ощущать только где-то чуть повыше подмышек.

Попытавшись подтянуться вверх на руках, она открыла, что онемение в ее конечностях распространяется гораздо выше, чем она предполагала. Оказалось, что руки ее не только не в состоянии сдвинуть с места ее; они не в состоянии двигаться сами по себе. Сигналы, посылаемые к рукам ее мозгом, напрочь игнорировались. Подняв голову, она снова уставилась на свои руки, которые более не представлялись ей предметами обстановки или принадлежностями мебели. На сей раз она видела перед собой бледные бескровные куски мяса, свисающие на мясницких крюках, и это зрелище заставило ее испустить полный страха и гнева хриплый клекочущий крик.

И это не помогло. Ничего не изменилось. Ее руки как были, так и остались неподвижными, и сходить по этому поводу с ума или впадать в истерику означало бы не изменить ничего. Что же случилось с ее пальцами? Если она сумеет схватиться ими на столбики кровати, тогда...

...ничего не получается. Ее пальцы оказались такими же бесчувственными, как и ее руки. После целой минуты безуспешных попыток, Джесси была вознаграждена лишь едва заметным подергиванием большого пальца на правой руке.

- Господи Боже мой, - прошептала она своим пыльным "пустынным" обезвоженным голосом. В ее голосе больше не было злости, только страх.

Случается, что люди гибнут в результате несчастных случаев - Джесси подумал, что за свою жизнь видела по телевизору может быть тысячу таких вот "смертельных клипов". От остатков разбитых машин уносятся мешки на молнии с телами или те же тела поднимаются на привязанных к вертолетам носилках Меди-Вак, из-под небрежно накинутых одеял торчат чьи-то неподвижные ноги и все это происходит на фоне горящих в отдалении домов, бледные, без единой кровинки свидетели происшествий спотыкающимися голосами рассказывают свои истории, указывая на липкие темные пятна на асфальте переулка или на полу бара. Она видела накрытые белой простыней очертания того, кто недавно был Джоном Белуши, выбросившимся из окна отеля "Шате Мормон" в Лос-Анджелесе; они видела, как канатоходец Карл Валенда потерял равновесие, тяжело упал на трос, по которому он пытался пересечь пропасть между двумя высоченными зданиями (двумя дорогущими отелями, насколько она смогла вспомнить), на мгновение сумел за него зацепиться и повиснуть, после чего сорвался и устремился вниз навстречу смерти. Программы новостей, словно одержимые, демонстрировали этот ролик раз за разом и не видно было этому конца. Она, конечно же, знала и понимала, что бывает так, что люди гибнут во время несчастных случаев, но никогда прежде она не знала и не понимала того, что внутри этих людей тоже есть люди, точно такие же люди, как и она сейчас, которые в мыслях не могли недавно допустить, что им не суждено будет больше съесть ни одного гамбургера, посмотреть на очередной раунд с Файнал Леопарди (пожалуйста, убедитесь, что ваш ответ отмечен в карточке с вопросами), никогда больше они не позвонят свои друзьям, чтобы пригласить их на покер по одному пенни за фишку в четверг вечером или в экспедицию в субботу днем в магазин за покупками, что конечно же кажется теперь отличной идеей. Не будет больше пива, не будет поцелуев, и вашей мечте заняться любовью в гамаке по время бури с грозой не суждено будет больше осуществиться, потому что с некоторого момента вам станет не до этого - вы будете слишком заняты, вы будете мертвы. Любое утро, когда вы как ни в чем ни бывало поднимаетесь с постели, могло оказаться для вас последним.

Джесси знала, о чем разговор. И спорить тут было бесполезно. Ее смерть станет еще одним мелким происшествием, тем, над чем, пробегая за завтраком глазами газету, вы качаете головой и говорите: "Послушай-ка вот это, дорогой!" и читаешь ему все от первой строчки до последней, пока он в это время поедает грейпфрут. Несчастные Джеральд и Джесси, им просто не повезло, но только на этот раз это случилось с ней самой. Крутящаяся колесом в ее голове бесспорная мысль о том, что все это одна ужасная ошибка, была абсолютно логична, но помогала мало. Поблизости не было представителя Комитета по Приему Жалоб, которому можно было бы объяснить, что идея приковаться наручниками к кровати принадлежала именно Джеральду и что по справедливости ее надо бы освободить и отпустить на волю. Если за эту ошибку требовался какой-то выкуп или расплата, то она готова была обсудить этот вопрос всесторонне, только не молчите, прошу вас, господа, сделайте хоть что-нибудь.

Откашлявшись, Джесси закрыла глаза и отчетливо проговорила в потолок:

- Господь? Я прошу у Тебя лишь минутку внимания, потому что я попала в беду. Есть ли у Тебя для меня минутка? Мне очень страшно и я в отчаянии. Я молюсь... во имя Иисуса Христа.

Попытавшись вспомнить молитву, она сумела воскресить в памяти только то, чему научила ее Нора Каллиган, тем словам, что в этом мире были на губах у любого мало-мальски соображающего что к чему бедолаги и доморощенного гуру: "Господи, дай мне силы, чтобы принять то, что я не в силах изменить, смелость и решительность, чтобы изменить то, что я в силах изменить и мудрость, чтобы суметь понять разницу. Аминь".

Ничего не изменилось. Все осталось по-прежнему. Она не ощутила ни прилива силы или отваги, ни, тем более, внезапной умудренности. Она оставалась той же прикованной к кровати женщиной с бесчувственными руками и мертвым мужем, женщиной, состояние которой лучше всего было сравнить с жуткой ситуацией, в которой оказывается прикованный толстой цепью к заделанному в бетонную стену кольцу пес, несправедливо оставленный подыхать без надежды и без еды и питья под палящим солнцем на пыльном заднем дворе захудалой лачуги, в то время как его легкомысленный хозяин трубит в уездной кутузке положенные ему за езду без водительских прав и в нетрезвом виде тридцать дней.

- Прошу, пошли мне легкую смерть, - проговорила она низким, дрожащим голосом. - Если, Господи, мне суждено умереть, то пускай конец мой будет быстрым. Я не вынесу долгих мучений.

Хорошо, никаких возражений - жизнь однозначно лучше смерти. Но что это за жизнь и как ей вернуть свою прошлую жизнь себе обратно?

Хорошо, я больше не хочу умирать. Что вновь возвращает нас к вопросу овладения руками.

Вновь пошевелившись, она решила толкнуть вперед и вверх свое тело, сразу же неожиданно обнаружив, что ноги ее также оказываются ей служить, испытала прилив черного ужаса. Обезумев и потеряв над собой на несколько мгновений контроль, снова придя в себя, она поняла, что вовсю молотит ногами по покрывалу, по простыням и матрасу, сминает и толкает от себя все это пятками. Она уже задыхалась, словно велосипедист-марафонец, преодолевающий перед финишем последний склон крутой горы. Ее спина, поясница и ягодицы, тоже, оказывается, онемевшие, кололи сотни и тысячи острых иголочек возвращающейся чувствительности.

Страх разбудил ее окончательно, но только мнут пять или десять жутковатой аэробики, в стиле "не отрывая зада от пола", привели в рабочее состояние ее сердце, наконец запустившееся на полную мощность. Первой ласточкой было легкое покалывание - где-то в глубине костных тканей и отдаленное и зловещее, словно приближающаяся, но еще далекая гроза - в ее руках.

Первые бледные лучи наступившего утра Джесси встретила яростно толкая покрывало ногами. Ее мокрые от пота волосы прилипли ко лбу и сосульками свесились по щекам. Каждую секунду она сознавала - несколько отстраненно - что подобная неустанная активность неразумно расходует ее внутренний запас воды, но выбора у нее не было.

Ее старания увенчались тем, что мало-помалу ее спина начала двигаться вверх по покрывалу кровати. Для того чтобы немного сдвинуться вверх, Джесси напрягала мышцы живота и делала мини-приседание. Угол, который составляли ее вскинутые вверх руки и лежащее тело, медленно сокращался, приближаясь к девяноста градусам. Ее локти начали сгибаться и по мере того, как ее тело смещалось вверх, нагрузка от его веса на плечи и руки уменьшалась и иглы возвращающейся чувствительности проносились по рукам все чаще и чаще, задерживаясь все дольше. Приняв, наконец-то, сидячее положение, она не прекратила движение ногами, а продолжала колесить ими "велосипед", стараясь держать на одном уровне ритм сердца.

Капля жгучего пота скатилась в ее левый глаз. Сморгнув пот, она нетерпеливо помотала головой, не переставая делать ногами "велосипед". Иголки продолжали колоть руки, все сильнее, сильнее, уколы поднимались от ее локтей выше и выше и примерно через пять минут после того, как она приняла свое прежнее положение на кровати "полулежа" (со стороны она напоминала старающегося выглядеть крутым тинейджера, развалившегося на трех сиденьях в кинотеатре), ее тело скрутила первая судорога. Ощущение было таким, словно бы ее внезапно ударили тупой стороной мясного тесака.

Бродячий пес, прокравшийся с первыми лучами рассвета к задней двери, при звуках ее голоса вскинул голову и остановился. На его морде отразилось почти комически удивленное выражение.

Новая судорога, столь же внезапная и резкая, как сердечная схватка, пронеслась раскаленной чертой от ее левого бицепса к подмышке, отчего ее слова смешались, превратившись в один длинный, взлетающий то выше, то ниже крик агонии. Но ногами она продолжала двигать.

Каким-то образом ей удавалось продолжать колесить ногами.

Когда судороги стали ослабевать - не ушли совсем, но затихли - ей хотелось надеяться на то, что они затихли - глубоко вздохнув, она откинулась головой на спинку кровати из гладкого красного дерева, закрыла глаза и попыталась успокоить дыхание - сначала до галопа, потом до мелкой рыси, и наконец, до шага. По-прежнему мучимая жаждой, она чувствовала себя на удивление хорошо. Предположительно объяснение можно было отнести к старой шутке: "Я испытала от этого удовольствие только тогда, когда перестала этим заниматься". Она, спортивная девушка когда-то и еще спортивная женщина лет пять назад (ну может быть и все десять), по-прежнему была в состоянии опознать приливную волну эндорфина, раз поднявшуюся в теле. Абсурд, принимая во внимание ее теперешнее состояние, и тем не менее приятно.

Ее голова действительно очистилась. Самые непроглядные клубы паники унеслись прочь, словно завеса городского смога под порывами свежего ветра, подувшего с моря, и она поняла, что не только способность рационально мыслить вернулась к ней; она спасла себя от безумия. Она никогда не поверила бы в это и теперь, убедившись в маниакальной и безустанной приспособляемости собственного мозга и в собственном упрямстве в стремлении выжить любой ценой, присущем разве что насекомому, она почувствовала, как по спине ее пробежали мурашки страха. Еще немного такой настойчивости и я, может быть, сумею полакомиться чашечкой утреннего кофе, сказала себе она.

Повернув голову направо, она взглянула на стакан, беззаботно поставленный Джеральдом со своей стороны полки, незадолго до того, как увеселениям был дан старт. Лет пять назад, вяло подумала она, этот стакан вряд ли бы находился здесь, но по мере того, как ежевечернее употребление Джеральдом виски возрастало, росло так и вливание им в организм и других жидкостей в течение дня - по преимуществу простой воды, но кроме того он выпивал также и многие галлоны диетической содовой и чая со льдом. Так для Джеральда понятие "вечная жажда" превратилась из эвфемизма в повседневную невеселую реальность.

Стакан по-прежнему стоял на том же самом месте, где она оставила его прошлым вечером; и ежели ее ночной гость не привиделся ей во сне (Не будь дурой, такое конечно может только присниться, нервно подала голос Женушка), то одно было ясно - пить ему не хотелось.

Несколько глотков, которые она смогла сделать, не облегчили, а только еще больше разбудили в ней жажду, но она знала, что этого ей хватит, чтобы еще недолго продержаться. Возвратив стакан обратно на полку, она мысленно рассмеялась. Нелегко расставаться со старыми привычками. Даже при таких жутковатых обстоятельствах, привычки не желали сдаваться, оставаясь в ней маленькими цепкими зверюшками. Она задирала руку вверх, рискуя снова заполучить судорогу, вместо того чтобы просто швырнуть стакан об пол и все из-за чего - из-за Привычки к Аккуратности, вот из-за чего. Той, которой Салли Магот научила свою детку, свое скрипучее колесико, которому вечно не хватало смазки и которая никак не могла ужиться одна сама с собой - ее маленькой детки, способной на все, что только можно вообразить - включая соблазнение собственного отца - без которой невозможно было заставить вещи послушно служить верными рабами всю долгую жизнь.

Она вспомнила Салли Магот, такой, какой не пожелала бы увидеть никогда - щеки горят яростным румянцем, губы крепко сжаты, руки крепко уперты в бока, как ручки кувшина.

- Ты бы никогда не поверила в это, - едва слышно прошептала Джесси. - Сучка, ты никогда бы в это не поверила!

Ничего, она это переживет, без тени волнения ответила она сама себе. Потому что тут не до справедливости. Салли всегда была далека от того, что называется "идеальная мать", в особенности в те годы, когда ее брак с Томом влачился вяло и натужно, словно старый рыдван, на шестерни передачи которого налипла вековая грязь. Ее поведение в эти злополучные годы часто было не просто параноидальным, оно было иррациональным. По неким причинам тирады и крики Салли обходили ее единственного Вилла, но Мэдди и Джесси доставалось на полную катушку. Иногда они действительно начинали бояться собственную мать.

Иногда она также получала от своей матери коротенькие открытки, простые и красивые поздравительные - У меня все хорошо, дорогая, у Мэдди тоже все в порядке, она пишет с такой сердечностью, мой аппетит несколько улучшился с тех пор как спала жара - от которых у Джесси возникало только одно желание: сорвать с рычага телефонную трубку, накрутить номер матери и проорать туда: Ты что ж, все забыла, мама? Ты забыла тот день, когда ты бросила в меня сапогами на каблуках и разбила мою любимую вазу, после чего я два дня тихо плакала, потому что решила, что он в конце концов раскололся и все рассказал тебе, хотя с тех пор, после этого проклятого затмения и прошло уже несколько лет? Неужели ты забыла, сколько раз ты пугала нас своими окриками и своими истериками?

Может это и несправедливо, но никто не скажет, что это неправда.

Картина женщины в колодках снова возникла в голове Джесси, на этот раз она пронеслась очень быстро, почти мгновенно, подобно рекламному ролику, воздействующему на подсознание: распятые руки, распущенные волосы, укрывающие лицо подобно редкой вуали и небольшая кучка указывающих руками, что-то вяло обсуждающих зевак. По преимуществу женщин.

И она поверила бы в это? Ставлю сто против одного, что поверила бы.

На этот раз внутренние голоса ни словом, ни единым звуком не пытались протестовать ей и во внезапно наступившей тишине она вдруг поняла то, для осознания чего ее отцу потребовалось разве что одно мгновение. Отец все знал наперед и это было так же верно, как и то, что он с самого начала до конца знал об удивительных свойствах акустики в паре комнат "гостиная/спальня" в их приозерном домике.

Ее отец использовал ее и не единожды и не одним только способом.

Вопреки ожиданиям, открытие это не принесло с собой бурю негативных эмоций; как бы там ни было, вышло так, что отец обвел вокруг пальца ту, которую по природе своей обязан был любить и защищать. Возможно виной тому была неулегшаяся еще в ней эндорфиновая волна, но единственным теперешним ее ощущением было только лишь облегчение: все равно какой бы застарелой вонью не несло от этого происшествия, оно осталось в прошлом далеко у нее за плечами. Среди прочего она почувствовала также и нечто вроде восторга от того, что так долго жила рядом и даже внутри тайны, раскрывшеюся ей только сейчас, а также легкую тревогу и озадаченность таким положением вещей. Насколько сильно, впрямую или косвенно, повлияло то, что проделал держащий ее, разглядывающую в небе сквозь два или три слоя закопченого стекла большое черное родимое пятно в небе, на коленях отец в те последние минуты кульминации затмения? Не является ли то, во что она угодила теперь, результатом того, что случилось когда-то давно во мраке погасшего солнца?

На этот раз видение пришло к ней наяву, такое яркое и отчетливое, что ей даже не пришлось закрывать глаза, чтобы его увидеть.

Ее первым неосознанным движением после того, как она, подняв голову, увидела стоящего в дверях спальни отца, было вскинуть руки и прикрыть грудь. Потом, разглядев виноватый и печальный взгляд его глаз, она снова уронила руки, чувствуя как к лицу ее приливает жар, зная, что сию минуту она становится ужасно некрасивой, потому что на щеках ее неровными пятнами выступает румянец, ее персональный вариант девичьего смущения. По сути дела ей еще нечего было там скрывать (ну, почти нечего) и тем не менее она чувствовала себя гораздо более чем просто голой и смущение и растерянность ее были так велики, что ей показалось, что она чувствует, как сжимается на животе и ягодицах ее кожа. Что если остальные вернутся раньше времени? Что если в комнату сейчас войдет мама и увидит папу и меня вот такой, в одних шортах голой по пояс?

На смену смущению пришел стыд, а за стыдом страх и даже ужас и торопливо одевая блузку и застегивая ее, она чувствовала также еще кое-что, пролегающее на самом дне. Этим чувством был гнев и этот гнев сильно отличался от той свербящей злости, которую она много лет спустя испытывала тогда, когда знала, что Джеральд отлично понимает, что именно она имеет в виду, тем не менее делая вид непонимающего. Она переживала и ужас и стыд незаслуженно, и в этом и была причина ее гнева. Ведь, как бы там ни было, он здесь был взрослый и это он оставил на ее трусиках следы той странно-пахнущей жидкости, и не она, а он сейчас должен был испытывать стыд, но все почему-то шло совершенно не так, как должно было идти. Все складывалось ну абсолютно, совершенно не так, как должно было бы.

К тому времени, когда ее блузка была наконец застегнута и заправлена в шорты, ее гнев прошел или точнее сказать - и это большая разница - был загнан обратно в свою пещеру. Единственное, что она продолжала видеть своим внутренним оком, это возвращающуюся раньше времени домой маму. И то, что она стояла перед отцом уже снова полностью одетая, ничего по сути не меняло. То, что только что меж ними что-то случилось, можно было ясно прочитать по их лицам, новость просто висела в воздухе комнаты, огромная как жизнь и вдвойне уродливая. Она отчетливо видела это в его лице и чувствовала в своем.

- Как ты себя чувствуешь, Джесси? - тихо спросил ее отец. - У тебя не кружится голова, ничего такого?

- Нет.

Она попыталась выдавить из себя улыбку, но на этот раз у нее ничего не вышло, только слеза скользнула по щеке, быстро и виновато стертая тыльной стороной ее ладони.

- Я виноват перед тобой.

- Я так виноват перед тобой.

Быстро повернувшись, он схватил с кровати брошенное ей полотенце, которое она наворачивала на мокрую голову и вытер им лицо. Пока отец проделывал все это, Джесси думала, быстро и четко.

- Папочка?

Он взглянул на нее поверх полотенца. Слезы из его глаз уже исчезли. Будь она чуточку поумнее, то могла бы теперь поклясться, что их там никогда и не было.

- Мы должны будем... рассказать об этом маме?

Он вздохнул, глубоко, с всхлипом. Она ждала, чувствуя как колотиться в ее горле сердце, и когда он наконец ответил: "Я думаю, что должны, верно?", ее сердце рухнуло куда-то ей в ноги.

Пошатываясь, она прошла к нему через всю комнату - она совершенно не чувствовала ног, шла словно скользила по воздуху - и обняла его и прижалась к нему.

Ее голос сорвался, утонул в рыданиях, и она прижалась к его груди, спрятав там лицо.

Через секунду его руки уже обнимали ее за плечи, так же как всегда, по-отцовски.

- Мне ужасно не хочется, - сказал он, - тем более потому, дорогая, что мы с мамой последнее время здорово не ладим. Странно, но ты видимо об этом не догадываешься. И такое известие может окончательно все разрушить. Последнее время, она... как бы это сказать... очень чувствительна, и мне приходится с ней непросто. Ведь у мужчины есть... некоторые желания. Когда-нибудь ты поймешь, что я имею в виду...

- Но если она узнает, то решит, что во всем виновата я!

- Ох, нет - я так не думаю, - ответил Том и в голосе его явственно послышалось удивление, стремление быстро все обдумать и взвесить... равносильное для нее, Джесси, смертному приговору. - Нет, я уверен, точно уверен, что она ни за что...

Она подняла лицо и взглянула на него красными глазами полными слез.

Он поцеловал ее в лобик.

- Но Джесси... я должен теперь все рассказать. Мы оба должны.

- Но почему, папочка? Почему?

- Потому что...

Джесси пошевелилась на своем ложе. Зазвенели цепочки; обручи наручников застучали по столбикам кроватной спинки. Свет в комнату проникал уже сквозь восточное окно.

- "Потому, что ты не сможешь сохранить это в тайне", - тупо произнес он. "Потому что, если рано или поздно все так или иначе выплывет наружу, то и для тебя и для меня будет лучше, если это случится прямо сейчас, чем через неделю, или через месяц, или даже через год. Даже если это случится через год, все равно это недопустимо.

Как ловко он манипулировал ею - сначала извинение, потом слезы, а под конец мышеловка: он обратил свою проблему в ее проблему. Братец Лис, а Братец Лис, делай со мной что хочешь, только не бросай вон в тот терновый куст! И до тех пор, пока она не поклялась ему, что будет хранить их тайну во веки веков, эта пытка тянулась и тянулась, и жгла ее грудь тонной пламенеющего угля и раскаленными прутьями.

Она обещала ему что-то и клялась, лепеча сквозь пелену горячих перепуганных слез. Наконец он перестал качать головой и только смотрел через комнату прищурив глаза и крепко сжав губы - все это она замечала в зеркале, и он, конечно же, это знал.

- Я не скажу, - эхом отозвалась она. Ее голос дрожал и был полон слез, которые ей пришлось проглотить, чтобы заговорить яснее. - Я ничего никому не скажу, папочка. Ни за что.

- Им? Никогда-никогда-никогда!

Заглянув в ее лицо, он должно быть увидел там правду: одна мысль о том, что Каролина или Тамми могут узнать о том, что отец трогал ее, наполняло Джесси ужасом. Удовлетворенный достигнутым, он перешел к тому, что, как теперь она понимала, было его главной заботой.

- Или своей сестре.

Отстранив ее от себя, он заглянул ей в лицо и смотрел так в течение долгого, долгого времени.

- Наступит время, когда, может быть, тебе захочется ей все рассказать...

- Папочка, я ничего ей не скажу, ни за что...

Он нежно ее встряхнул.

- Помолчи, Тыковка, и позволь мне закончить. Я знаю, что вы с Мэдди очень близки и знаю я также и то, что девочки иногда испытывают необходимость рассказать друг другу такие вещи, о которых в любой другой ситуации предпочли бы промолчать. Если ты вдруг почувствуешь нестерпимое желание во всем признаться Мэдди, сможешь ли ты сдержаться?

- Так ты обещаешь мне? - с сомнением переспросил он ее.

- Да, папочка! Обещаю!

Но он снова принялся качать головой, выражая сомнение, снова вселившее в нее ужас.

- Нет, Тыковка, все-таки мне кажется, что будет лучше, если мы расскажем обо всем теперь же. Для того, чтобы избавиться от болезни, мы примем свое горькое лекарство. Я имею в виду, она ведь не убьет нас...

Что касается Джесси, то та слышала в своих ушах отзвук маминого гнева, когда она узнала, что ее дочь и муж не собираются ехать со всей семьей на вершину горы Вашингтона... и не только гнева. Ей совершенно не хотелось обо всем этом думать, но в настоящий момент она не могла позволить себе роскошь спрятать голову в песок. В голосе ее матери слышалась ревность и даже ненависть. Видение, моментальное, но ужасное в своей парализующей ясности, вдруг пронеслось перед мысленным оком Джесси, в дверях своей спальни изо всех сил пытающейся убедить своего отца отказаться от саморазрушения: вот она и ее отец выброшены на пустынную дорогу и словно Ганзель и Гретель бредут, пересекая бескрайние просторы Америки...

...и при этом спят вместе, само собой. Спят вместе по ночам.

Мгновенно потеряв остатки душевного равновесия, она судорожно разрыдалась, снова принявшись умолять отца ничего не говорить, обещая ему снова и снова хранить все в вечной тайне и быть хорошей девочкой, только бы он ничего не говорил, ничего не говорил. Позволив ей лить слезы ровно до того точного момента, до которого было еще рано, а после уже поздно, он мрачно произнес:

- Знаешь, Тыковка, для маленькой девочки ты обладаешь надо мной слишком большой властью.

Она мгновенно взглянула на него, с мокрыми щеками и с обновленной надеждой в глазах.

Он медленно кивнул, потом принялся вытирать ее лицо полотенцем, которым прежде утирался сам.

- Никогда не могу ни в чем отказать тебе, ни в чем, что ты просишь, и на этот раз я уступаю твоей просьбе. Что ж, попробуем сделать по-твоему.

Она бросилась в его объятия. По-прежнему где-то в дальнем уголке сознания она страшилась того, что все это может

снова перерасти в ужас кошмарного ожидания, однако чувство благодарного облегчения затопило собой все опасения, потом, ни через минуту, ни через пять он больше не пытался гнуть свое.

- Спасибо, папочка! Спасибо, большое спасибо!

- Думаю, мы можем заключить сделку, - сказал он. - Я ничего не скажу, если ты тоже ничего не скажешь. Договорились?

- Договорились!

- Никому и никогда, даже мне. Вечно и во веки веков, аминь! Как только мы переступим через порог этой комнаты, пусть будет так, словно ничего никогда не случилось, Джесс. Хорошо?

Она снова согласилась с ним и на этот раз память о том запахе вновь появилась в ее ноздрях и она решила, что должна спросить и узнать еще об одном, прежде чем они попытаются сделать вид, что все забыто.

- Я должен сказать тебе еще что-то, Джесси. Что-то, что я уже говорил тебе, Джесс. Я виноват перед тобой, потому что то, что я совершил, очень плохая вещь, неуклюжая и стыдная.

Говоря это, он смотрел в сторону, и она очень хорошо помнила это. Все это время он продуманно и расчетливо переводил ее от состояния истерики, вины, ужаса и неминуемой расплаты, к непродолжительному облегчению, угрожая рассказать все, добившись в конце концов от нее твердой клятвы молчания, и все это время он смотрел прямо ей в лицо. Но когда же он решил в последний раз попросить у нее прощения, извиниться перед ней, его взгляд переместился с ее лица на росписи на стенных обоях и на узоры на простынях, которыми они с Мэдди разделили комнату. Воспоминание об этом мгновенно заполнило ее переживанием горя и гнева. Он без всякого стеснения смотрел ей в глаза, разворачивая перед ней паутину своей лжи; малые же слова правды заставили его в смущении отвести взгляд.

Она вспомнила, как уже открыла рот, чтобы сказать, что ему совсем не нужно перед ней извиняться, но потом остановилась - частично потому, что боялась, что все, что она теперь скажет, может заставить его снова передумать, но в основном потому, что даже в свои десять лет понимала, что имеет полное право на то, чтобы ей принесли извинения.

- Салли стала очень холодной - хотя это мало что значит, как оправдание. Я до сих пор понять не могу, что такое на меня нашло.

Отец коротко усмехнулся, по-прежнему не глядя на нее.

- Может быть виной всему затмение. Если так, то слава Богу, что мне больше никогда не придется пережить новое затмение.

Потом, словно обращаясь к самому себе:

- Господи, если мы будем держать рот на замке и она все равно узнает, потом...

Положив ему голову на грудь, Джесси сказала:

- Она ничего не узнает. Я ничего никому не расскажу, папочка.

Помолчав, она добавила:

- Да и что я могу рассказать?

- Вот и хорошо.

Он улыбнулся.

- Потому что ничего не случилось.

- Я не то имела в виду... я хотела сказать, что я ведь не...

Она подняла на него лицо, ожидая, что и без ее слов он скажет ей то, что ей хотелось знать, но он только смотрел сверху вниз на нее, подняв брови в молчаливом вопросе. На смену улыбки на его лице пришло выражение осторожного ожидания.

- Ведь я не забеременею, правда?

Он сморщился, потом его лицо превратилось в напряженную маску, словно бы он изо всех сил старался сдержать в себе какие-то сильные рвущиеся наружу эмоции. Ужас или горе, вот что тогда пришло ей на ум; только годы спустя до нее дошло, что в тот момент он пытался подавить в себе взрыв дикого смеха. В конце концов овладев собой, он поцеловал ее в кончик носа.

- Нет, дорогая, конечно же нет. Не случилось ничего из того, от чего женщины беременеют. Ничего такого не случилось. Мы с тобой чуточку повозились, только и всего...

- Ты потискал меня?

Как сейчас, она помнила, что сказала именно это.

- Ты потискал меня, и все.

Он снова улыбнулся.

- Да. Лучше, пожалуй, не скажешь. Ты как всегда права, Тыковка. Значит вот, как ты об этом думаешь? Вот что между нами произошло?

Она кивнула в ответ.

- Ничего подобного больше никогда не повторится - ты понимаешь это, правда?

- Ты ведь не разлюбил меня, папочка? Ведь не разлюбил, правда?

Он снова кивнул ей и ответил, что любит ее так же, как и прежде.

- Тогда обними меня! Обними покрепче!

Он так и сделал и Джесси заметила одно - нижняя часть его тела даже не прикоснулась к ней.

Сама не замечая того, она поднимала и опускала раз за разом руки, наподобие шатунов паровой машины, только лишь для того, чтобы ток крови не застаивался в ее верхних конечностях, в ее предплечьях и кистях. По ее прикидкам уже было что-то около восьми часов утра, или чуть больше. Выходило так, что она пролежала прикованной к этой постели уже целых восемнадцать часов. Это казалось невероятным, но это была правда.

Голос Руфи Нири раздался в ее голове настолько внезапно, что она едва не подскочила на месте. В голосе ее давнишней подруге звучало смешанное с отвращением любопытство.

- Замолчи, - хрипло выкрикнула она. - Ничего из того, что случилось в затмение, не имеет никакого отношения к тому, во что вляпалась я теперь.

- А если бы и имело, - продолжила она, чуточку подняв голос, - если бы и имело, то какого черта мне путать это с тем, каким, мать его, образом мне теперь выбраться из всего этого дерьма, поэтому утихни сейчас же!

Джесси отказалась отвечать. Руфь опять взяла над ней верх; она не стала молчать.

- Заткнись.

Джесси быстрее задвигала своими руками-паровыми шатунами - вверх-вниз, вверх-вниз. Цепочки звенели, стучали браслеты.

- Заткнись, ты ужасна.

Остановив руки, Джесси закрыла глаза. Она чувствовала на своем лице чей-то упорный, близкий взгляд.

Джесси лежала молча - она настороженно ждала.

Такая-то ерунда, Боже мой, когда он вдруг отказался освободить ее, потребовавшую этого от него, когда ей нужно, необходимо было освободиться. Ничего особенного, но только до той поры, пока она не услышала этот подложечный тупой запах минеральных солей, который у нее ассоциировался с запахом колодезной воды на Темном Пятне, с самой озерной водой, теплой в жаркие летние дни... в такие дни, как 20-е июля 1963-го года, например.

Джесси взглянула на жалкое, униженное тело собственного супруга. На ее глаза ненадолго навернулись слезы, но потом слезливость прошла. Потому что, и она знала это точно, в ее положении Департамент Выживания мог посчитать слезы излишней непозволительной роскошью, по крайней мере на ближайшее время. И тем не менее ей было жаль Джеральда - жаль его, так внезапно распрощавшегося с жизнью, но гораздо более жаль ей было себя, оказавшуюся в такой дурацкой ситуации.

Подняв немного взгляд и глядя в точку пространства немного выше тела Джеральда, Джесси выдавила из себя жалкую, полную боли улыбку.

- Это все, что я сейчас могу сказать тебе, Брайан. Передай мои наилучшие Вилларду и Кэтти, и кстати - не будешь ли ты так добр и не отомкнешь эти наручники на моих руках? Была бы тебе очень благодарна за это.

Брайнан ничего ей не ответил. И Джесси ничуть не удивилась этому.

Настоящие муки приходили после того, как вас начинали одолевать мышечные спазмы и судороги. Уже сейчас Джесси инстинктивно поняла, что те парализующие "конские укусы", испытанные ею после довольно непродолжительного сна, и вызвавшие приступы такой бурной паники, были менее чем ничто сравнительно с тем, что ей еще предстояло испытать дальше. Судороги скрутят ей руки и ноги, вырвут диафрагму и внутренности, становясь все более и более продолжительными, регулярными и захватывая все новые области по мере прохождения часов и дней. Онемение будет продолжать распространяться по ее членам вместе с затихающим током крови, независимо от того, как сильно она будет стараться двигать руками и ногами; при том, что онемение не принесет с собой облегчения; к тому времени она будет загибаться от обширных судорог в области живота и груди. В ее руках и ногах не было гвоздей, и она лежала, а не висела на кресте у обочины дороги подобно спартаковским гладиаторам, но все это не сулило ей избавления, а только обещало продлить агонию.

Она начнет с наиболее очевидных, лежащих на поверхности решений и станет продвигаться по пути усложнения... если сможет. Если этот путь вообще существует. А какое решение в данной ситуации представляется наиболее очевидным? Достать ключи, само собой. Ключи по-прежнему лежат на крышке бюро, там, где их оставил Джеральд. Два ключа, совершенно одинаковых. Джеральд, во всем прагматичный педант, именовал их Основной и Запасной (Джесси каждый раз слышала заглавные буквы, голосом выделяемые мужем в каждом названии).

Предположим, только для того чтобы развить тему, что она сумеет каким-то невероятным образом передвинуть кровать через всю комнату к бюро. Сумеет ли она после этого завладеть одним из этих ключей и применить его в дело? Джесси неохотно призналась себе, что данный вопрос автоматически разбивается на два подвопроса. Предположим, что она сумеет взять один из ключей зубами, и что потом? После этого будет необходимо вставить этот ключ в замочную скважину, что конечно же будет невозможно; ее недавние опыты со стаканом с водой доказали, что в любом случае между ее рукой и головой, как бы усиленно она не тянулась, остается пустое пространство.

Двигая руками и ногами взад-вперед, она муссировала этот вопрос в голове с той и другой стороны, поворачивая его под разными углами наподобие кубика Рубика. В какой-то из моментов ее напряженной мыслительной деятельности ее блуждающий взгляд нашел телефон, стоящий на низком столике у восточного окошка. Ранее она просто исключала телефон из круга своего внимания, как нечто находящееся в другой вселенной, но возможно что с этим она поторопилась. В конце концов до столика было ближе, чем до бюро, и телефон был гораздо больше, чем миниатюрные ключики к браслетам ее наручников.

Если она сумеет передвинуть кровать к столику с телефоном, сумеет ли она после этого снять трубку, например при помощи ног? И если это ей удастся, то возможно после этого стоит попытаться нажать большим пальцем ноги кнопку вызова телефонистки в самом нижнем ряду, между помеченными значками "*" и "#"? Подобное напоминало комическую сценку из третьесортного водевиля, но тем не менее...

Она так и сделает, и не пройдет и половины часа, как прибудет вместительный голубой фургон скорой помощи из Норвэя или ярко-оранжевый с надписью "Служба Спасения Штата", чтобы спасти и освободить ее и доставить к людям. Абсолютно безумная идея, но то же самое можно было сказать о соломинке, в которую она превратила карточку для льготной подписки на журнал. Идея может сработать вне зависимости от того, какой она кажется поначалу, сумасшедшей или нет - вот в чем все дело. Как бы там ни было, тут для нее открываются гораздо более реальные возможности, чем в попытках отомкнуться, стиснув ключи от браслетов зубами. Но и тут оставалась одна большая проблема - каким-то образом ей нужно было изобрести способ сдвинуть кровать на несколько метров вправо, что было сложнейшей задачей. По ее прикидкам, кровать со всей своей оснасткой из красного дерева, со спинкой и рамой и ножками, весила никак не меньше трех сотен фунтов, и это только по самым скромным оценкам.

Натянувшаяся до предела цепочка правой пары наручников крепко дернула ее руку и на несколько мгновений обзор горячих новостей из ее левого бока был заглушен свежими пронзительными сводками пульсирующей боли в правом запястье, которое разрезалось и раздиралось по живому наручником, и из правого вывернутого плеча. Словно бы кто-то с невероятной жестокостью и усердием пытался начисто оторвать ей руку. Теперь я знаю, что чувствуют индюшки, у которых наживую отрывают лапы, подумала она.

Ее левая пятка со стуком коснулась пола; ее правая пятка свисала, не дотянувшись до пола каких-то трех дюймов. Все ее тело оказалось неестественно вывернутым налево, при том, что ее правая рука накрепко прижималась всем ее весом к кровати словно в навсегда замороженной позе. Туго натянутая от своего покрытого резиной браслета, цепочка симпатично поблескивала в первых утренних солнечных лучах.

Внезапно ее обуяла непоколебимая уверенность, что именно в таком вот положении ей и суждено умереть, мучительно изнывая от раскалывающей левый бок и правую руку боли. Она будет лежать так, постепенно теряя все ощущения в немеющем теле, по мере того, как ее трепещущее сердце будет проигрывать судорогам сражение, уступая им все новые и новые куски перекрученного и неимоверно растянутого тела, не в силах докачать туда кровь. Паника снова обуяла ее и она взвыла, умоляя о помощи, забыв, что вокруг нет никого, кроме одинокого паршивого бродяги-пса, набившего пузо незадачливым адвокатом. Она отчаянно рванулась рукой к правому кроватному столбику, но ее тело уже сползло с кровати слишком далеко; напряженные пальцы ее мучительно разрываемой руки и резной столбик разделяло несколько непреодолимых дюймов.

Даже не думая об этом (если не принимать во внимание того, что ее направляемое непереносимой болью тело приняло вместо нее решение само), она опустила левую ногу на пол еще ниже и толкнула ей себя вверх и обратно изо всей силы. Упершаяся в пол ее левая пятка осталась единственной имеющейся в ее распоряжении во всем разрываемом болью теле точкой опоры, и этот маневр вопреки ожиданиям сработал. Нижняя половина ее тела резко выгнулась дугой вверх, натяжение цепочка на правом браслете ослабло и ее правая рука схватилась за спасительной столбик с диким вдесятеро ускоренным паникой проворством утопающей, внезапно нащупавшей веревку спасательного круга. Уцепившись как следует правой рукой, она рывком подтянула себя дальше вверх, не обращая внимания на резкую боль в спине и перенапряженных бицепсах. Когда ее зад полностью оперся о край кровати, она закинула обратно и ноги, с быстротой и резвостью незадачливой раззявы, опустившей поболтать ножки в бассейн полный карликовых акул и заметивших их и сумевшей спасти свои пальцы только в последнее мгновение, перед тем как сомкнутся их челюсти.

Конечным результатом ее продолжительных мучений было возвращение в исходное положение, полулежа-полусидя, прислонившись спиной к спинке кровати, руки раскинуты в стороны, согнутая напряженная поясница на пропитанной потом подушке в совершенно уже мятой и наполовину сползшей наволочке. Тяжело и быстро дыша, она откинула голову, прислонившись к палисандровым перекладинам, чувствуя как по ее груди стекает пот, выступивший там тонкой пленкой - пот, который она не могла себе позволить терять. Закрыв наконец глаза, она слабо и невесело рассмеялась.

А как иначе? Сейчас, когда она толкалась ногами со всем отчаянием зажатого в тисках человека, ее кровать не сдвинулась ни йоту. И теперь она была даже рада этому. Попытайся она проделать тот же самый фокус справа, то скорей всего бы до сих пор так и свисала перекрученная к полу. И если бы она даже и решилась в таком положении толкать кровать, то...

- Я бы так и осталась висеть не с той стороны, мать его, - проговорила она, полуплача, полусмеясь. - Господи, сделайте милость, пристрелите меня.

- Попробую что-нибудь еще, - торопливо сказала она. - Вариант первый признан неудачным. Он нам не нравится.

Она открыла глаза, наклонилась вперед и, повернув голову вбок, как можно внимательней изучила верхнюю перекладину спинки кровати. Кувырок Вилла означал: повиснув на руках на перекладине, поднять вверх согнутые в коленях ноги, просунуть их под перекладину над собственной головой. Заканчивается кувырок простым изящным пируэтом, в завершении которого вы приземляетесь точно на собственные ноги. Изрядно натренировавшись, Вилл выполнял этот кувырок так ловко, что со стороны Джесси казалось, что он буквально проворачивается кругом собственных плеч.

На короткое время подобное казалось ей пусть даже и очень опасным, но вполне выполнимым. Прежде ей, конечно, придется отодвинуть кровать от стены - невозможно до конца совершить кувырок, если у вас нет места для приземления - но по какой-то причине у нее появилось убеждение, что ей вполне по силам совершить такое. Сбив с кронштейнов полку (что будет проделать уже совсем легко, так как полка совершенно никак не закреплена), она поднимется до упора вверх и упрется босыми ногами в стену над верхней планкой спинки. Она не смогла сдвинуть кровать в сторону, но когда можно будет упереться ногами в стену...

- То же самое усилие, но с рычагом удесятеряющим его, - пробормотала она. - Современная физика в своем наилучшем проявлении.

Уже подняв левую руку для того, чтобы сбить полку с ее "L"-образных кронштейнов, она еще раз критически осмотрела чертовы полицейские наручники Джеральда с их убийственно короткими цепочками. Если бы он удосужился пристегнуть наручники чуточку повыше - скажем, между первой и второй перекладинами - у нее мог появиться шанс довести задуманное предприятие с кувырком до победного конца; подобный кувырок в ее положении вполне мог закончиться парой переломанных запястий, но она уже достигла того предела, когда пара переломанных запястий представлялась приемлемой платой за возможность бегства... ведь, в конце концов, кости срастутся и она опять будет как новая, верно? Но вместо того, чтобы быть пристегнутыми между второй и первой перекладинами, ее наручники были пристегнуты между второй и третьей, и это было ненамного, но все-таки ниже необходимого. Попытка исполнить кувырок через верхнюю перекладину закончится для нее не просто вывихнутыми или даже переломанными запястьями; ее плечи не просто вывихнуться, а просто грубо вырвутся под весом рушащегося вниз веса ее тела.

Она расплакалась, но как только первая пара слезинок скатилась из ее глаз, она поняла, что ее глаза отказываются производить слезы дальше; инстинкт самосохранения и тотальной экономии уже работал в ней в полную силу. Но она все равно плакала, без слез, и ее рыдания скрежетали в ее горле словно сухая наждачная бумага.

В городе Нью-Йорке ежедневная программа "Сегодня" закончилась, положив начало новому дню. Станции Эн-Би-Си, вещающие на южный и западный Мэн, начали свои передачи, в которых на первое было ток-шоу, в котором рослая профессионально-материнского вида женщина с волосами убранными под капроновую сетку, продемонстрировала, как легко можно приготовить паровые бобы в вашей скороварке "Крок", а на второе игровое шоу, где везунчики как орехи щелкали шарады, а болельщики сопровождали невероятными, оргазмическими криками выигранные автомобили, моторные лодки и яркие пылесосы "Красный Дьявол". В домике Барлингеймов со сценическим задником в виде озера Кашвакамак, свежеиспеченная вдова забылась тревожной дремотой в своих оковах, потом проснулась, вскинула голову и начала задремывать снова. Как это не было странно, но легкая дремота только придавала облекшему ее кошмару более живые и убедительные черты.

В своем полусне Джесси снова была в темноте и мужчина - человекоподобное создание - снова стоял напротив нее в углу спальни. Человек не был ее отцом; это был незнакомец, чужак, выходец из самых что ни наесть тошнотворных, параноидальных картин, которые только способно нарисовать наше воображение и самый животный страх. Подобные создания никогда не входили в планы душеспасительных бесед Норы Каллиган, с ее добрыми советами и милой и доброй природой. Это темное нечто не могло быть изъято из бытия простым набором стандартных фраз самогипноза. Это была неудача космического масштаба, выпавшая на ее долю.

Неожиданно в голове у нее зазвучал куплет из песни, из какой-то вещицы из периода поздней психоделии: "Меня называют космическим ковбоем... о да... зови меня гангстером любви".

Джесси вздрогнула. Космический ковбой. Каким-то образом это прозвище подходило к существу как нельзя лучше. Аутсайдер, отщепенец, тот, кто нигде и никогда не почувствует себя у дел, чужак и вселенский несчастный случай...

- Чужак, - прошептала Джесси, вспомнив, как собирались в морщины щеки существа, когда оно пыталось ей улыбнуться и демонстрировало свой оскал. И как только оскал существа явственно проступил перед ней, остальные детали, словно фрагменты решенной наконец головоломки, принялись быстро-быстро занимать вокруг свои места. Пухлые, шепелявящие губы. Густые и нависшие брови и тонкий и острый словно лезвие бритвы нос. А кроме того, эта корзина, которую носят с собой коммивояжеры, которая всегда бьет путешествующих торговцев по ногам, когда они бегут по перрону, торопясь поспеть за своим поездом...

Джесси почувствовала, что все ее тело трясет, как от сильной простуды. Расширенными глазами она уставилась в угол комнаты, где...

недавно стояло оно, в угол, теперь залитый ярким солнечным светом, но где, стоит только опуститься ночи, снова замаячат тени от переплетающихся ветвей. Крупные болезненные мурашки побежали по ее коже. Страшная и безутешная правда снова предстала перед ней: здесь ей суждено умереть.

Джесси медленно, но упрямо покачала головой из стороны в сторону, выражая свой безнадежный протест.

- Господи, ну почему вы не можете замолчать? - застонала Джесси. - Прошу вас, умоляю, помолчите хоть немножко. Не нужно больше голосов.

Но голоса и не думали униматься; они даже не слышали ее. Неслышный шепот в ее голове неумолкал, навивая все новые и новые круги разнообразных ужасов, возникая из самых отдаленных и диких уголков ее сознания. Прислушиваясь к голосам, она чувствовала, что по ее лицу словно бы кто-то водит взад-вперед длинным куском шелка, покрытым липкой грязью.

Джесси с силой ударилась затылком о деревянное изголовье, так что из глаз посыпались искры - мелкие белые пятнышки, похожие на стайку игривых мальков. Затылок пронзила боль - резкая и сильная - но голоса мигом исчезли из ее головы, как прекращается трансляция радиопередачи при аварии электропроводки, и потому выходка того стоила.

- Вот так, - сказала она. - И если вы начнете снова, я сделаю это опять. - И я не шучу. Я пыталась слушать...

На этот раз, так же резко, словно при аварии электропитания, затих ее голос, звучавший бессознательно громко в пустоте спальни. Не успели искры перестать сыпаться из ее глаз, как она увидела, как блестит на чем-то солнечный свет, на чем-то лежащем дюймах в восемнадцати от вытянутой руки Джеральда. То была крошечная белая вещица с тонким золотым волоском, протянувшимся извилиной посредине, от чего вещица становилась похожей на китайский символ инь-янь. Поначалу Джесси приняла вещицу за колечко, но потом поняла, что она слишком мала для кольца. Это было не кольцо, а настоящая жемчужная сережка в ухо. И выпала эта сережка из корзинки ночного гостя, когда тот шел к ее кровати, перебирая и помешивая свое богатство, шел к ней, чтобы похвалиться тем, что у него есть.

- Нет, - прошептала она. - Это невозможно.

Но сережка действительно лежала на полу, поблескивая в лучах утреннего солнца, настолько же реальная, как и рука мертвеца, словно бы указующая на нее, на жемчужину, придерживаемую в своей оправе тонкой волнистой линией золота.

Тем более, что через неделю после Дня Труда здесь был уборщик от Скипса и вощил и натирал полы, и если бы вдруг, паче чаяния, на полу действительно валялась сережка, то он обязательно поднял бы ее и положил - либо на бюро, либо себе в карман.

Потому что, кроме всего прочего, было и еще кое-что.

Таким образом все приметы указывали на то, что вчера ночью вместе с ней в спальне находился кто-то еще.

Как только эта мысль окончательно оформилась в перенапряженном сознании Джесси, она начала пронзительно кричать. За стенами дома, в мелком подлеске, бродячий пес на секунду поднял ободранную морду со своих лап. И насторожил единственное здоровое ухо. Но вскоре, снова потеряв ко всему интерес, псина успокоилась. Доносящийся из дома крик не грозил ей никакими неприятностями; кричала беспомощная хозяйка. Кроме того, запах черного существа, приходившего ночью из леса в дом, был теперь и на хозяйке. Этот запах был знаком собаке очень хорошо. Это был запах смерти.

Бывший Принц закрыл глаза и снова погрузился в сон.

В конце концов она каким-то образом снова взяла себя в руки. Это ей удалось не сразу - как ни странно, помогла простенькая мантра Норы Каллиган.

- "Раз, мои ступни", - проговорила она своим скрипучим и срывающимся голосом, звучащим куда как странно в пустой комнате, - "пальчиков десяток, маленькие свинки, все-в-рядок. Два, мои ножки, длинные и милые, три - моя курочка, где все не так".

Она упорно продолжала стишок, проговаривая строфы, которые могла припомнить, пропуская те, что вспомнить не могла, все это время не открывая глаз. Она повторила считалку раз двенадцать. Когда же наконец она поняла, что стук ее сердца замедляется, что самый сильный страх уже улетучился, она все еще не в состоянии была поверить в то, что всего этого она добилась простым повторением туповатой детской считалки Норы.

Проговорив считалку шесть раз, она открыла глаза и спокойно обвела комнату взглядом, словно женщина опомнившаяся от короткого сна, принесшего ей отличный отдых. Она избегала смотреть на угол бюро, чтобы не увидеть снова там сережку и более всего ей не хотелось смотреть на отпечаток подошвы.

- Нет, - резко немедленно отозвалась она, своим скрипучим и пыльным голосом. - Пойди, отдохни. Я не хочу слышать ни одну из вас, сук.

Думая так, Джесси мрачно кивнула своим мыслям, продолжая считать, что в ее случае подобный подход мог быть интерпретирован как наиболее сентиментальный вариант Аквариан/Нью-Эйдж. Ведь в конце концов, ей нравилась Нора, даже при том, что, по ее мнению, Нора продолжала волочить за собой излишнее число "любовных бус", нанизанных на общую нить в конце шестидесятых и в начале семидесятых, при том, что "внутренний ребенок" Норы ей всегда и во все времена был отлично виден и всегда и во все времена этот ребенок отличался отменным самочувствием. По предположению Джесси концепция теперешнего видения могла иметь существенную символическую окраску и при некоторых обстоятельствах образ колодок мог рассматриваться как отменная иллюстрация сложившейся с ней ситуации, не правда ли? Дева, закованная в колодки, могла быть как леди Женушка, так и леди Руфь, а также и леди Джесси. И все это была маленькая девочка, которую ее папа звал Тыковкой.

- Тогда давай, говори, - потребовала Джесси. Ее глаза были все еще закрыты, сочетание стресса, голода и жажды в ней доходили до такой крайней степени, что образ девушки в колодках на обратной стороне сетчатки ее глаз казался удивительно реальным. Она даже видела слова "ЗА ПОЛОВОЕ РАСПУТСТВО", намалеванные за листе белой плотной бумаги, приколотом у девушки над головой. Само собой слова были выписаны леденцово-розовой губной помадой Юм-Юм с Перечной мятой.

Ее воображение продолжало работать. Рядом с первой девочкой в колодках имелась вторая девочка и тоже в колодках. Вторая девочка, да что там, это была девушка, была явно постарше первой, потолще и поядреней, с лицом в красных подростковых прыщах. На вид ей было лет семнадцать. Фоном для наказанной служила толпа городских зевак и приглядевшись Джесси различила даже несколько пасущихся в отдалении на лугу коров. Где-то далеко били в колокол - возможно за ближайшим холмом - били с монотонной регулярностью, словно бы звонарь твердо вознамерился не давать округе покоя весь день... или, по крайней мере, до тех пор, пока коровы не вернутся домой.

Ей снова захотелось плакать, но на этот раз слез не было совсем, не вышло ничего, кроме колючего, словно мелкая наждачная бумага, кашля.

Девочка повернула в прорезях колодок руки и продемонстрировала ей розовые чистые ладошки. Он говорил, что всего бывает два типа наручников, помнишь: М-17 и F-23. Вчера ты почти об этом вспомнила. Он хотел получить F-23, но оказалось, что их делают для тюрем гораздо меньше и такую модель тяжело достать и тогда он согласился на пару М-17. Он рассказал тебе все это за день до того, как принес наручники домой в первый раз, помнишь?

Мгновенно распахнув глаза, она уставилась на наручник, стягивающий запястье ее правой руки. Конечно же, он рассказывал ей об этом; точнее сказать, скороговоркой пробормотал по телефону, словно врезавший пару жирных линий кокса наркоша, продолжающий утро звонком в офис. Он хотел знать, одни ли они будут дома - он никогда не в силах был запомнить выходные дни у горничной - и когда она убедила его в том, что так оно и есть, он предложил ей переодеться во что-нибудь более комфортное.

- И у меня есть для тебя кое-что сногсшибательное, - заговорщически добавил он.

Насколько она могла вспомнить, эта фраза ее несколько заинтриговала. Слыша в трубке телефонный голос Джеральда, она без ошибки могла сказать, что его вот-вот разорвет от страсти и по всему выходило, что он задумал какую-то новую шалость. Она и не возражала немного пошалить; и она и Джеральд медленно приближались к сорока и если Джеральду захотелось немного поэкспериментировать, то она ничуть не возражала принять в его опытах посильное участие в качестве покорной ассистентки.

Избавившись от брюк и трусов, Джеральд чуть сбавил ход, церемонно продемонстрировав ей содержимое коробки из-под кроссовок "адидас", принесенной им с собой наверх в спальню. Добыв из коробки пару настоящих полицейских наручников, он передал их ей для всестороннего осмотра. Маленький пульс бился на его горле, быстрый и неутомимый, словно крылышки колибри. Это она тоже хорошо запомнила. Уже тогда его сердце находилось в опасно-перенапряженном состоянии.

- Какого хрена тебе взбрела в голову такая идиотская идея? - спрашивала она его теперь. Ну почему ты оказался у меня таким паскудным извращенцем? Разве у тебя на меня больше просто так не стоял? Сволочь похотливая!

Но обманывать себя оказалось невозможным. То, что она почувствовала, называлось "надежда", и отвергнуть или отвернуться от нее было невозможно. Лучшее, что она могла сделать в данной ситуации, чтобы как-то охладить свой пыл, это напомнить себе о первой неудачной попытке вырваться из наручников, о том, каким кошмаром закончилась эта попытка. Но несмотря на всю боль и муку, о которой она напоминала себе и которая все еще была так свежа в ней, она не могла заставить себя не думать о том, как близко, как чертовски близко она теперь находится к тому, чтобы вырваться из этих проклятых оков. Достаточно преодолеть еще всего лишь какую-то четверть дюйма и ты на свободе, а половины дюйма и вовсе хватит за глаза. Наиглавнейшей проблемой являлся костяной выступ пониже большого пальца и тяжело было думать о том, что могло выйти и так, что ей придется подохнуть в этой вонючей постели только лишь из-за того, что она не сможет перемахнуть пропасть шириной в собственную верхнюю губу? Конечно же, этот вариант не для нее.

Тщательно изгнав из собственной головы эти мысли, Джесси заставила себя вернуться к тому дню, когда Джеральд первый раз притащил в дом наручники. Как бережно он священнодействовал с ними, с каким благоговейным трепетом, словно скряга ювелир, в руках которого впервые в жизни оказалось ценнейшее драгоценное бриллиантовое ожерелье, равного которому не сыщется во всем свете? Сказать по правде, в тот день на нее наручники тоже произвели некоторое впечатление. Она вспомнила, какими блестящими были они, как играл льющийся из окна свет на их голубой стали и зазубринах трещотки, позволяющей легко подгонять размеры браслетов под любую ширину запястья.

Она поинтересовалась у него, где он достал наручники - из простого любопытства, никакой подозрительности или тревоги тут не было - и он рассказал ей, единственно то, что ему помог один из его приятелей, какая-то среднего масштаба шишка из суда графства. Коротко со значением подмигнув ей, он добавил, что в суде графства Кэмберленд у него много знакомых, в самых неожиданных местах, занятых весьма разнообразными и прелюбопытными процедурами в кабинетах, камерах и альковах этого монументального здания. Сказать по правде, со стороны могло показаться, что в тот день он приволок домой не менее чем парочку самонаводящихся реактивных снарядов "Скад", а не простую пару казенных наручников, столько самомнения и значительности было в его тоне и взгляде.

Она лежала на их постели, облаченная в белые кружевные трусики и топик под стать, практически в тот же самый наряд, в котором началась их вчерашняя игра, и смотрела на него со смесью любопытства, удивления и восторга... хотя удивление было ее основополагающей эмоцией в тот день, не правда ли? Да, именно так. Вид Джеральда, изо всех сил старающимся принять образ Мистера Крутого и носящегося из угла в угол спальни словно жеребец в период самого интенсивного гона, не мог не удивлять. Его волосы были всклокочены и поднялись на макушке наподобие смешного завитка-штопора, который в детстве братец Джесси называл "цыплячьим хохолком", при этом на Джеральде до сих пор были его черные нейлоновые носки "путь к успеху", чего он решительно не замечал. Она вспомнила, как кусала изнутри свою щеку - впрочем не слишком сильно - для того чтобы только не рассмеяться.

В тот день Мистер Крутой болтал быстрее председателя аукционной распродажи имущества обанкротившейся фирмы. Внезапно он замолчал, прервавшись на полуслове. Выражение почти комического изумления появилось на его лице.

- Джеральд, что случилось? - спросила она.

- Знаешь, я ведь только что понял, что не слышал еще твоего мнения обо всем этом, - ответил он. - Я тут болтаю и болтаю, распинаюсь сама-знаешь-о-чем, и даже еще ни разу не спросил тебя, что ты...

Тогда она ему улыбнулась, частично потому, что ей уже до смерти надоели забавы с шелковыми шарфами и она ума не могла приложить, как сказать ему об этом, но по большей части потому, что ей приятно было видеть, что в нем снова пробудился интерес к сексу. Пускай это выглядит несколько странновато и экзотично, да именно то, что прежде чем выйти в море на рыбалку с длинным белым шестом, вы прежде всего приковываете свою женушку в кровати парой настоящих полицейских наручников. Ну и что с того? Ведь все это останется только между ними и все, что они собираются теперь сделать, это позабавиться - по сути дела здесь нет ничего более зазорного, чем в комической опере "три креста". Джильберт и Салливан балуются веревками, а что касается меня, то я только лишь Прикованная Леди Ее Величества Королевского Военно-Морского Флота. А кроме того, случаются вещицы и почуднее, сплошь и рядом; Фрида Соамс с той стороны улицы как-то призналась Джесси (после пары коктейлей до ланча и полбутылки белого вина во время) что ее бывший муж обожал пудрить нос и щеголять перед ней в ее же белье.

Не удержавшись (она продолжала кусать собственную щеку, но даже это не помогло) она все-таки рассмеялась. Джеральд смотрел на нее, чуть-чуть склонив голову направо к плечу и со слабой улыбкой в левом уголке рта. Это выражение его лица было отлично знакомо ей после семнадцати лет супружества - оно могло означать только одно из двух: либо он сейчас взорвется от гнева и устроит скандал, либо расхохочется вместе с ней. К несчастью невозможно было определить, в какую сторону качнется чашка его весов.

- Так как ты на все это смотришь? - наконец спросил ее он.

Она не стала отвечать ему немедленно. Оставив смех, она пригвоздила его к месту взглядом, который, как она надеялась, был достоин самой злющей и грозной нациствующей богини, когда-либо украшавшей обложку журнальчиков типа "Мужские Приключения". Когда наконец по ее мнению она достигла достаточного уровня выражения леденящей высокомерности, она подняла левую руку и четко произнесла пять слов, выскочивших у нее в голове, от которых он едва не взорвался, рванув к ней через всю комнату вне себя от восторга:

- Подойди ко мне, ты, скотина.

- Некоторым женщинам удается освободиться из мужских наручников, - сказал он ей, - но у тебя кость достаточно широкая. Кроме того, мне не хотелось ждать. Вот так... теперь поглядим...

Он обхватил браслетом ее правое запястье и сжал его, сначала прощелкивая зубчики быстро, потом замедлив щелчки, после каждого спрашивая ее, не больно ли ей, не прищемил ли он ей кожу. Она не почувствовала ничего, до самого последнего щелчка, и когда он попросил ей попробовать вытащить руку, оказалось, что рука ее сидит в кольце очень прочно и вытащить ее никак невозможно. Она сумела просунуть сквозь браслет почти треть ладони и Джеральд объяснил ей, что по правилам даже этого не должно случиться, но осмотрев ее руку и убедившись, что браслет прочно застревает, упираясь в тыльную сторону ее ладони и в основание большого пальца, он успокоился, при этом выражение комичного напряженного внимания ушло с его лица.

- Кажется, в самый раз, - сказал он. Она помнила, что он сказал именно так, слово в слово и помнила также и то, что он прибавил потом, также дословно:

- Мы с ними всласть повеселимся.

Продолжая вспоминать события того первого дня появления в их жизни наручников, Джесси снова попыталась вытащить руку из браслета, стараясь сложить ладонь как можно уже и раз за разом вытягивая ее вниз, все сильнее и сильнее. Когда она дернула совсем уже сильно, боль стала пронзительной, причем начало боль брала не в ладони, а в перенапряженных мышцах плеча и предплечья. Зажмурив глаза и стараясь не обращать внимания на боль, Джесси потянула вниз еще сильнее, силясь добиться своего.

Бесполезно. Ни малейшей продвижки. Ее начали одолевать сомнения в том - более чем небезосновательные - что в ее неудачах виновны не только боковые сухожилия. Дело было также и в костях, в парочке крохотных глупых косточек, выступающих сбоку ладони вниз от сустава большого пальца, в паре идиотских косточек, уже готовых приговорить ее к мучительной кончине.

Издав крик разочарования и еле сдерживаемой боли, Джесси наконец прекратила истязать свою руку, позволив ей бессильно повиснуть. Ее плечо и предплечье трепетали от долгого напряжения. Так закончилась ее попытка вытащить руку из наручников, основанная на том, что данная модель именуется "М-17", а не "F-23". Разочарование и отчаяние были посильнее любой физической боли; уколы этих чувств были болезненней отравленных жал тысяч ос.

Где-то на другой стороне озера - сегодня еще дальше, чем вчера - снова ожила и завизжала цепная бензопила, от чего она потеряла последние капли выдержки. Это тот вчерашний парень, он снова занялся своей херней. Какой-нибудь придурок в красной шерстяной рубашке в клетку от "Эль. Эль. Бин", слоняется по округе, играя в хренова Поля Баниани, трещит тут своей пилой "Стил" и только мечтает о том, как снова забраться в постельку со своей сладкой в потемках... а может он думает о футболе или о паре холодненького в городке в морском погребке. Закрыв глаза, Джесси различала опилки на рукавах и груди красной шерстяной рубашки в клетку так же ясно, словно видела парня стоящим в метре от себя, этого засранца, который твердо вознамерился убить ее, с каждым разом все отдаляясь для своего тупого занятия от ее домика, погрузившись в свои тупорылые мысли.

Нечто вроде сухой судороги свело ее горло и она замолчала, откинув в испуге назад голову. В ее глотке словно бы засело несколько мелких косточек - вроде тех, что преграждали ей дорогу к свободе (если бы она смогла их также проглотить) - а свобода была так близко, что становилось обидно до чертиков. Горечь поднялась в ней с новой силой - и не из-за того, что правая рука все еще чертовски болела и не из-за этого кретина с его сраной бензопилой. Причиной тут было осознание близкой как никогда и все-таки по-прежнему недостижимой свободы. Можно было продолжать скрипеть зубами и терпеливо переносить боль, но теперь она была твердо уверена в том, что от этого ни теперь, ни позже не будет ни малейшего толку. Непреодолимые четверть дюйма так и останутся для нее насмешливым камнем преткновения. Единственное, чего она добьется продолжая тянуть и дергать руку, так это того, что запястье ее распухнет и застрянет в наручниках уже прочно и надолго и ее положение станет только хуже, вместо того чтобы улучшиться.

- И не смей говорить, что я спеклась, даже не вздумай, - проговорила она ледяным, угрожающим шепотом. - Я слышать этого не хочу.

- Я тебе не верю, - прохрипела она. - Я не верю в то, что это существо было в этом доме на самом деле. Наплевать на следы на полу и сережку. Я просто не верю всему этому и все тут.

В бессилии Джесси склонила голову на грудь, ее волосы свесились почти до самого матраса, ее губы протестующе дрожали.

Она верила.

Несмотря на становящуюся мучительной жажду и пульсирующую боль в руках, она снова начала задремывать. Спать было опасно и она знала это - ее жизненная сила продолжала убывать в то время как она бесполезно тратила время на сон - но какая по большому счету разница? Она уже перебрала все реальные и фантастические возможности освобождения и несмотря на это до сих пор оставалась Всеамериканской Прикованной Душкой. А кроме того, она сама хотела этого сладчайшего избавления - бессознательно приближалась и кралась к нему точно так же, как крадется и приближается к своему наркотику торчок, забывая о всех данных ранее обещаниях. Но прежде чем ей удалось окончательно унестись в мир грез, одна простая и потрясшая ее до основания мысль мгновенно осветила ярким светом спасательного огня ее смущенный, угасающий разум.

Крем для лица. Баночка с кремом для лица, стоящая на полке прямо над кроватью.

И тем не менее, баночка оказалась на месте. Повернув голову налево так далеко, как это возможно было сделать не свернув себе шею, на самом краю своего поля зрения Джесси разглядела темно-синюю крышечку баночки с кремом.

Она снова повернула голову налево, постаравшись сделать это чуточку дальше, пытаясь вытерпеть острую боль в шее. И вместо того, чтобы исчезнуть окончательно, синяя крышка баночки на мгновении увиделась особенно отчетливо. Это была та самая пробная баночка, в точности она. На стороне полки, принадлежащей Джесси, имелась небольшая настольная лампа для чтения и когда она наклонила полку, лампа не упала на пол, потому что была прикручена к полке. Книжка в мягкой обложке, "Долина Лошадей", к которой она не прикасалась с середины июля, скользнув по наклонной полке, уперлась в основание лампы, а в книжку уткнулася синяя баночка крема "Нивея". На несколько секунд Джесси стало смешно от того, что ее жизнь может быть спасена дешевой настольной лампой и книжкой о быте пещерных людей с такими именами, как Айла и Ода, Уба и Тонолан. Это было более чем потрясающе; в этом сквозил какой-то жутковатый сюрреализм.

Медленно, стараясь превратить сложенную горсточкой ладонь в чувствительнейший радар, она повела рукой вдоль полки. Права на ошибку она не имела. Понимая это, она говорила себе, оставив в стороне Господа, судьбу или удачу, ее следующая попытка должна была оказаться наилучшей, а также и первой и последней. И в тот же миг, когда ее пальцы коснулись гладкого бока крошечной баночки, куплет блюзового монолога зазвучал в ее голове, блюза, звучащего давным-давно с запиленной сорокопятки, блюза, сочиненного скорее всего Вуди Гатри. Впервые она услышала эту песенку в исполнении Тома Раша, еще в те дни, когда училась в колледже:

- Я мурверена, что нет, дорогуша, - промурлыкала она самым что ни на есть зазывным голоском Элизабет Тейлор из "Кошки на раскаленной крыше". Сама она не слышала себя, даже не понимала, что сию минуту что-то говорит.

Она уже чувствовала благостный бальзам облегчения, растекающийся по всему ее телу; ощущение было таким же сладостным, как и первый глоток чистой, прохладной воды, которой она полила клубок ржавой колючей проволоки, скопившийся не так давно в ее горле. Она имела твердое намерение ускользнуть из дьявольских когтей и, извернувшись змеей, попасть в Землю Обетованную; в этом у нее не было ни малейших сомнений. До тех пор, пока она будет скользить змеей со всей осторожностью, все будет хорошо. Ее подвергли испытанию; она прошла пытку огнем; теперь она собирается пожать заслуженные плоды вознаграждения. Было бы глупо в этом сомневаться.

Трудно спорить, но до сих пор у нее не было ни малейшего повода для того, чтобы потерять осторожность. Последние двадцать четыре часа она провела в аду и никто, кроме нее не знал и не ведал, как много зависело от этой ее попытки. Никто и не мог знать. Во веки веков, аминь.

- Я буду осторожной, - промурлыкала Джесси. - Я буду обдумывать каждый свой шаг. Клянусь, так будет и дальше. А потом я... я...

Что она сделает потом?

Конечно же, выскользнет змеей. И так будет продолжаться до тех пор, пока она не освободится от наручников, и может быть и потом. Внезапно Джесси поймала себя на том, что она снова разговаривает с Богом, и на этот раз речь давалась ей с гораздо большей легкостью.

В тот же миг она увидела (словно бы это ее видение и явилось утвердительным ответом) в точности и мельчайших деталях все, как оно должно было произойти. Самым трудным будет свернуть с баночки крышку; на этом этапе от нее потребуется величайшее терпение и небывалая осторожность, но тут на ее стороне окажется нетипично маленький размер баночки. Помести баночку на основании ладони левой руки; возьмись за крышку пальцами; для того, чтобы отвернуть крышку, действуй по преимуществу большим пальцем. Повезет, если крышка баночки окажется завернутой неплотно, но в любом случае она была уверена, что так или иначе ей удастся крышку отвернуть.

Самым опасным будет момент, когда крышка стронется с места и начнет поворачиваться. Если это случится неожиданно и она не будет к этому готова, баночка может выскочить из ее руки. Джесси издала короткий хриплый смешок.

- Что ж, есть и такая вероятность, - сказала она, обращаясь к пустой комнате. - Так что не теряй надежды, подружка Смерть.

Держа баночку над головой, Джесси пристально ее рассмотрела. Трудно было видеть сквозь толстый синий пластик, но как ей показалось, в баночке содержимого оставалось еще наполовину, а может быть и того больше. Как только крышечка будет снята, ей останется только перевернуть баночку, так чтобы крем свободно вылился на ладонь. После того, как все возможное количество содержимого баночки окажется на ее ладони, она поднимет ладонь вертикально, так чтобы крем стек на запястье. По ее расчетам, большая часть крема должна будет попасть между браслетом наручников и ее кистью. Как только крем попадет в нужное место, она распределит его со всей возможной равномерностью, вращая рукой в браслете. В результате недавних безуспешных попыток, она вычислила местонахождение самой важной точки: выступ чуть ниже большого пальца. После того, как она смажется настолько густо, насколько это вообще возможно, она как следует потянет, разом и очень сильно. Она не станет обращать внимание на боль и станет тянуть до тех пор, пока ее рука не проскользнет сквозь наручник, после чего она, если Богу (слава нашему Христу) будет угодно, наконец сможет считать себя свободной. Она была уверена, что сумеет справиться со всеми препятствиями. Она была уверена на все сто.

- Только осторожно, - бормотала она самой себе, устраивая поудобней баночку на ладони и равномерно обхватывая подушечками пальцев левой руки, большого и всех остальных, крышку баночки. А потом оказалось...

- Она не завинчена, - выкрикнула она хрипло и ее голос трепетал от благодарности. - О Бог ты мой, Господи-Господи, она на самом деле еле завинчена!

Она едва верила в свою удачу - и крепкая вера в неизбежный ужасный конец, угнездившаяся где-то внутри нее, подсказывала ей, что все это только иллюзия и обман - но крышечка на самом деле едва держалась. Это была правда. Стоило ей только чуточку нажать пальцами на крышку и покачать ее и можно было почувствовать, как та легонько шатается на спиральных канавках резьбы.

Когда она надавила на крышку баночки большим пальцем, та немедленно начала отворачиваться, мягко и гладко, без малейших рывков. Все шло в полном соответствии с ее планом. Спасибо Тебе, Господи, благодарю Тебя. Огромное, огромное Тебе спасибо...

Внезапно уловив краем глаза странное движение, она подумала совсем не о том, что кто-то явился спасти ее, а о том, что ее космический ковбой вернулся, для того чтобы забрать ее себе прежде, чем она успеет освободиться. Джесси вздрогнула и испуганно пронзительно вскрикнула. Ее взгляд оставил фокусную точку с баночкой крема в центре и метнулся в подозрительном направлении. Ее пальцы сжались в спазматическом порыве испуга и удивления.

Виной всему была собака. Возвратившись в дом пообедать, псина стояла в дверях, осматривая комнату на предмет какой-либо опасности. В тот же миг, как Джесси поняла все это, она осознала также и то, что пальцы ее сжали баночку крема слишком сильно. И сию секунду баночка начала выскальзывать из ее пальцев подобно свежеочищенной от кожицы виноградине.

- Какого хрена ты приперлась, скотина? - спросила она бывшего Принца и что-то звякнувшее в ее скрипучем, смертельно мрачном голосе заставило псину вздрогнуть и на мгновение поднять на нее голову, чтобы взглянуть на беспомощную хозяйку дома с тем необычайным вниманием, вызвать которое не смогли ни ее прежние крики, ни угрозы.

- Какого хрена ты приперлась именно сейчас? Какого хрена, я спрашиваю?

Вслушавшись в остроконечные нотки ярости, звеневшие в голосе хозяйки, собака тем не менее решила, что хозяйка по-прежнему безопасна, однако, направившись к мясным запасам, все время теперь косилась на распростертую на кровати фигуру. Дополнительная предосторожность никогда не помешает. Ни раз и не два, а десятки раз заучив это правило на собственной шкуре, бродячий пес теперь жил по нему и только по нему, потому что - да просто потому, что дополнительная предосторожность никогда еще никому не помешала.

Быстро стрельнув на Джесси правым настороженным глазом, псина наконец пригнула голову к полу, схватилась зубами за любовный аппарат Джеральда и мотнув головой, оторвала большую его часть. Зрелище было ужасным, но гораздо более ужасным было видеть растревоженную резким движением бродячего пса тучу осенних мух, поднявшихся со своей территории кормления и последующего размножения. Это мрачное и безысходное жужжание окончательно уничтожило какую-то жизненную и строго-ориентированную на выживание часть Джесси, ту часть, где находила себе прибежище ее надежда и вера.

Со свисающей из пасти добычей, насторожив в сторону кровати здоровое ухо, пес отступил назад, напоминая изяществом движений танцора из киношного мьюзикла. Затем, повернувшись, собака поспешно затрусила прочь из комнаты. Не успел хвост собаки скрыться за дверью, как мухи уже начали обратную операцию по рассаживанию и дележке территории. Откинувшись головой назад на спинку из красного дерева, Джесси закрыла глаза. Она снова принялась за молитву, но на этот раз не о свободе молилась она. Она молилась о том, чтобы Господь забрал ее быстро и безболезненно, прежде чем солнце опуститься за горизонт и в ее комнате вновь появится ужасный бледнолицый незнакомец.

Последующие четыре часа были самыми страшными в жизни Джесси Барлингейм. Судороги, свивавшие в веревки мышцы ее руки и тела, налетали все чаще и причиняли невыносимую боль, но не физическая боль сделала эти несколько часов ожидания между одиннадцатью и тремя такими ужасными; всему виной было упрямство ее сознания, упорно оказывающегося оставить светлый мир разумного существования и соскользнуть в благословенную тьму безумия. В юности она читала написанный По "Сердце-Рассказчик", но только теперь ей открылся истинный смысл следующих ужасных строк: Нервным! По-настоящему, жутко нервным я становлюсь, но ни за что и никогда никто не назовет меня сумасшедшим!

Безумие было бы избавлением, но безумие не торопилось снизойти к ней. Так же как и сон. Тьма и Смерть могли бы заткнуть за пояс и то и другое. Все, что ей оставалось, это лежать на кровати, существуя в маслянисто заторможенной реальности, время от времени пронизываемой ослепительными по яркости болевыми вспышками мышечных судорог. Судороги заставляли ее держаться на поверхности, вторя ее усталому, исполненному ужаса сознанию, но кроме того мало что вокруг нее существовало - более всего это относилось к миру за пределами ее комнаты, который точно уж исчез для нее весь без единого остатка, лишившись последнего смысла. По сути дела, задайся она теперь целью кратко сформулировать свои ощущения, то скорее бы всего они свелись бы к тому, что ее вера в то, что за стенами комнаты существует какой-либо мир, исчезла вообще, все люди в нем вернулись в некое сюрреалистическое Главное Бюро по найму актеров, а сценические декорации были свернуты и унесены в Божий подвал, как это всегда случалось по окончанию излюбленных Руфью любительских спектаклей, устраиваемых театральным обществом в колледже.

Время обратилось в застывшее зимнее море, через которое ее сознание медленно и с трудом продвигалось, подобно валкому, уродливому ледоколу. Голоса приходили и уходили подобно призракам. По большей части голоса разговаривали внутри ее головы, но в течение некоторого неопределенного отрезка времени голос Норы Каллиган отчетливо доносился из ванны, а несколько позже Джесси удалось немножко поболтать с матерью, которая словно бы упорно скрывалась в холле.

Ее мать специально приходила для того, чтобы сказать ей, что ее Джесси никогда не угодила бы в такую передрягу, если бы получше убирала свою одежду.

- Если бы мне выдавали по одному единственному никелю за каждый грязный носок, которые я выуживала из углов в доме, - сказала ей мать, - я давно купила бы себе кливлендский нефтеперегонный завод.

Это была любимая присказка ее матери и только теперь Джесси вдруг поняла почему никто из них ни разу даже не поинтересовался зачем маме сдался кливлендский нефтеперегонный завод.

Она продолжала вяло выполнять свои упражнения, делала ногами велосипед и поднимала руки вверх и вниз в браслетах наручников - все это настолько, насколько позволяли ей ее быстро иссякающие силы. Смысл ее упражнений больше не сводился к тому, чтобы все время держать в готовности тело, чтобы суметь вырваться, когда подходящий момент наконец наступит, потому что и разумом и сердцем она наконец поняла, что подобной возможности никогда не выпадет. Баночка с кремом для лица была ее последним шансом. Она продолжала двигаться лишь постольку, поскольку движение, как ей казалось, несколько умеряло ярость судорог.

Но несмотря на упражнения, она продолжала ощущать как ледяной холод медленно проникает в ее руки и ноги, расползается по ее телу под кожей подобного ледяным стрелам, неуклонно прокладывающим себе путь. Теперешние ее ощущения не имели ничего общего с тем, с чем она проснулась сегодня утром; то, что она испытывала, более всего напоминало обморожение, которое довелось ей изведать в юности в результате продолжительной лыжной прогулки по завьюженным полям и лугам - обморожение выступило у нее мрачными серыми пятнами на одной руке и обратной стороне икры, застудившейся там, где сползли ее леггинсы, совершенно омертвевшие пятна, которые оставались бесчувственными даже к яростному жару камина. Она решила, что может быть холод каким-то чудесным образом одолеет судороги и ее смерть в конце концов окажется тихой и милосердной - словно бы засыпаешь в сугробе - но холод расползался по ее телу чудовищно медленно.

Время утекало так, словно это было уже и не время вовсе; это был лишь бесцветный, безразличный ко всему неизменный поток информации, вяло сочащийся сквозь ее застланные дремотой органы чувств к демоническим образом заторможенному сознанию. Вокруг была только спальня и только спальня и кое-что из намеков на наружные декорации (те жалкие остатки, скорее всего давно уже свернутые и унесенные рабочими по сцене, ответственными за это хреновенькое представленьице), да жужжание мух, неуклонно обращающих Джеральда в ранне-осенний инкубатор, да медленное перемещение теней вдоль пола, вслед за экскурсией солнца по раскрашенному аквамарином осеннему небу. Время от времени ее развлекали судороги, теперь напоминающие осколки льда, вонзающийся ей подмышку, или полфунта толстых стальных гвоздей, врезавшиеся в ее правый бок. По мере того как день с медлительной невыносимостью клонился к закату, первые судороги наконец добрались и до ее живота, где все мельчайшие воспоминания о когтистых муках голода теперь были позабыты за ненадобностью, и до перенапряженных связок ее диафрагмы. Судороги в области диафрагмы были самыми плохими, от них обращался в жесткий панцирь мышечный покров ее груди и становилось невозможно пропихнуть глоток воздуха в легкие. Уставившись исполненными агонии выпученными глазами в дрожащее отражение воды на потолке, она, трепеща заломленными руками и ногами, силилась глотнуть воздуха, мучительно переживая очередную судорогу. Казалось, что ее по грудь замуровали в ледяной еще полный влаги тяжкий цемент.

Голод ушел прочь, однако жажда осталась, и по мере того как бесконечный день оборачивался вокруг нее, она поняла, что одна лишь жажда (только жажда и ничего более) могли принести ей то, на что оказались неспособными судорожные приливы боли и ужас перед дьявольской смертью, скрывающиеся в подступающей ночи: вуаль беспросветного безумия. Воду желало не только ее горло и рот, теперь о воде вопило все ее тело, каждая ее частица. Все, даже ее глазные яблоки, изнывали от жажды и вид отражения озерных рябин, быстро перемещающихся по потолку в левой части комнатного потолка, то и дело заставлял ее тихо стонать.

Вопреки всем мукам, терзающим ее, мысли о космическом ковбое любви, которые казалось бы, она должна полностью забыть, теперь наоборот, по мере утекающих минут светлого дня, они одолевали и угнетали ее изнывающий разум разнообразными видениями бледнолицего незнакомца все сильнее и сильнее. Ей все время мерещилась его сумрачная тощая фигура, торчащая за пределами узкого круга света, пока еще сохраняющегося по сторонам ее угасающего сознания и несмотря на то, что она могла разглядеть лишь его самые общие черты (быстро, стоило только напрячь зрение, теряющиеся до совокупления вздрагивающих случайных теней), она тем не менее сохраняла уверенность в том, что по мере того, как уклоняющееся к востоку солнце отмерит полагающиеся ему часы, она вновь увидит тошнотворную ухмылку, кривящую широкий лягушачий рот незнакомца и чем далее, тем четче. В ее ушах стоял непрекращающихся сухой пыльный шелест мелких косточек и драгоценностей, перемешиваемых в старомодной багажной корзине.

Он все равно доберется до нее. Стоит только опуститься тьме. Мертвый ковбой, чужак и аутсайдер, искатель любви.

Вскоре после трех, ветер, тихий и едва заметный весь день, начал набирать силу. Задняя дверь снова принялась раскачиваться на петлях и раз за разом безустанно хлопать. После этого стихла бензопила и все, что ей удавалось расслышать между равномерными ударами двери о притолоку, был тихий мучительных плеск волн о каменистый берег. Гагара больше не подавала голоса; может быть она вдруг решила, что наконец настало время лететь на юг или же, по крайней мере перебраться в ту часть озера, где вопящая леди не сможет досаждать ей.

Но и эта судорога прошла без последствий. Она медленно расслабилась, глубоко дыша, обратив лицо к потолку. По крайней мере на несколько мгновений танцующее отражение воды на потолке комнаты не причиняло ей больше прежней муки; все ее внимание было сосредоточено на медленно расслабляющемся клубочке нервов, расположенном прямо под ее грудью, боль из которого медленно уходила, но по-прежнему обещала вернуться и воспылать со всей невероятной силой вулканических недр. Боль ушла... но ужасно нехотя, обещая вскорости вернуться обратно. Джесси закрыла глаза, молясь о сне. Даже такая вот краткая передышка от невозможно долгого и мучительного процесса умирания в теперешнем состоянии воспринималась ею с радостью.

Сон не пришел к ней, вместо него пришла к ней Тыковка, девочка в колодках. На этот раз она была совершенно свободна, словно вольная птичка и не обращая внимания на сексуальное осуждение, шла совершенно беспрепятственно через городскую площадь собраний или как это называлось у пуритан, среди которых она имела несчастье родиться - ей не было нужды идти с опущенными долу глазами, с тем чтобы ни один проходящий мимо молодой человек не мог поймать ее взгляд, для того чтобы издевательски улыбнуться или подмигнуть. Трава под ее ногами была зелена и нежна и где-то далеко впереди, на вершине следующего холма (эта площадь городского собрания, подумала Джесси, наверное была самой большой во всем мире) паслось небольшое стадо овец. Колокол, который Джесси слышала и раньше, разносил свои монотонные удары под сенью темнеющих небес.

На Тыковке было простое голубое фланелевое платьице с большим желтым восклицательным знаком на груди - вряд ли пуританское одеяние, и тем не менее платье было достаточно скромным и неброским и закрывало ее от шеи до щиколоток. Джесси было отлично знакомо это платье и ей было невероятно приятно снова увидеть его. Когда-то, когда ей было около двенадцати лет, матери наконец удалось уговорить ее отправить точно такое же фланелевое платье в корзину на тряпки, но до тех пор она успела побывать в нем на многих днях рождения.

Волосы Тыковки, раньше полностью скрывающие ее упрямо склоненное вниз лицо, благодаря находящимся позади шеи упорам, сейчас были зачесаны назад и убраны в конский хвост, удерживаемый бархатной ленточкой темно-синего цвета полуночного неба. Девочка была необыкновенно мила и лицо ее было совершенно счастливо, и ни то, ни другое Джесси нисколько не удивило. Ведь, в конце концов, девочка сумела вырваться из своих оков, она стала свободной. На этот счет Джесси не чувствовала к Тыковке ни малейшей зависти, но одного она все же хотела невыносимо - просто мечтала больше всякой жизни - она мечтала сказать Тыковке о том, что в теперешнем ее состоянии мало просто наслаждаться свободой, нужно дорожить ею, как зеницей ока и всеми силами оберегать.

- У меня нет ни малейшего желания валяться на этой кровати прикованной к спинке наручниками, когда с наступлением темноты в доме снова появится этот призрак, - сказала она в пустое окружающее пространство.

Содрогнувшись, Джесси снова взглянула на Тыковку.

Измученная Джесси сумела произвести единственное сдавленное рыдание.

Джесси почувствовала, как на нее накатила волна усталости и разочарования. На мгновение или около того надежда почти вернулась, но потом снова исчезла безвозвратно. У нее ничего не осталось.

- Возьми себя в руки, Джесс. Давай-ка снова займемся затмением.

Ее глаза расширились. Потому, что она услышала в данный момент то, что на самом деле было сказано - голос доносился неоткуда и отовсюду одновременно, быть может исходил из ванной, или из холла, или зарождался в ее собственной голове, а скорее всего рождался из самого воздуха.

- Тыковка?

От ее голоса остался один только приглушенный хрип. Она постаралась подняться чуть выше и присесть, однако новая судорога пронзила насквозь ее солнечное сплетение и ей пришлось снова откинуться на спину, чтобы дождаться пока отступит боль.

- Тыковка, это ты? Это ты, дорогая?

На мгновение ей показалось, что она услышала какой-то ответ, бестелесный голос сказал ей что-то, но определенно сказать было невозможно, потому что она не смогла разобрать из сказанного ни слова. А потом голос окончательно умолк.

И чего еще? Чего еще?

Да. И теперь было бы лучше забыть все относящееся к идее пройти через случившееся еще раз, чтобы не сказала там на этот счет Тыковка. Пусть уж лучше все медленно раствориться в одной всеобщей первородной тьме единообразия, ниспустившейся на мир в миг солнечного затмения. У нее впереди еще очень много дел связанных с умиранием в этой насквозь провонявшей, заполненной жужжащими мухами спальне.

Она закрыла глаза и немедленно в ту же секунду легкий запах отцовского одеколона ударил ей в ноздри. Скорее всего ей это только показалось. Или, быть может, она услышала легкий запах его мелкого нервического пота. Ощущение твердого предмета, упирающегося снизу в ее попку. Она крутится на его коленях, пытаясь устроиться поудобней, а его рука хватает ее ногу. Затем его рука касается ее груди. Он интересуется, удобно ли ей. Потом он начинает так быстро дышать. По радио поет Марвин Гэй: Говорят, что я слишком сильно люблю, но верю я... верю я... что женщину только так и нужно любить...

Тогда ни о чем не беспокойся. Я не сделаю тебе больно. Его рука ползет, поднимается по ее голому бедру, тянет за собой подол ее пляжного платьица, тискает ее бедро. Я хочу...

- Я хочу тебе только добра, - пробормотала Джесси, чуточку подвинув затылок на спинке кровати. Выражение ее иссохшегося лица отстраненное.

- Именно так он и сказал. Господи Боже мой, он именно это и сказал. В самом деле.

Ускоряя неминуемое обезвоживание ее тела, всем на удивление, из ее глаза выкатилась одинокая слеза и быстро скатилась по ее щеке.

- Я так и сделала, - проговорила Джесси хриплым, задыхающимся голосом. - Я все помню. И надеюсь, что ты был счастлив.

Испытав невиданное облегчение, Джесси осознала, что то, что Тыковка хочет чтобы она вспомнила, не имеет никакого отношения к тому, что случилось в момент ее первого и последнего сексуального опыта с собственным отцом, а находится перед ним... хотя и незадолго.

Ответ оказался далеко не однозначным, но смысл его она уловила. Не важно сколько сардинок ты хочешь отведать, одну или дюжину, тебе все равно придется открыть баночку и одновременно взглянуть сразу на всех копченых рыбок; неизбежен и ужасный маслянисто-рыбный запах. А кроме того, не убьет же ее эта древняя, почти как она сама история. А вот наручники, приковавшие ее к спинке кровати, запросто могли прикончить, в отличие от покрытых пылью воспоминаний. Пора бросить валять дурака, упираться рогом и стонать - настало время заняться настоящим делом. Настала пора разобраться в том, есть ли в словах Тыковки хоть какой-то смысл или одна сплошная болтовня.

Его рука, тяжелая и теплая на ее ноге. Она накрыла его руку своей, повернулась к нему и улыбнулась.

После того, как солнце утонуло в незримом облаке, мир перестал быть таким, каким был ранее; теперь вокруг, и это теперь в середине дня, висели густые сумерки. Она услышала, как вдалеке в лесу заухал старый филин, и от этого звука по ее спине побежали мурашки. Рейнольдс по WNCH медленно затихла и диджей, который конечно же заправлял тут всем, объявил, что скоро начнет петь Марвин Гэй.

- Я была наполовину бесчувственная тогда, когда позволила ему приковать меня этими чертовыми браслетами к кровати, - прохрипела она.

- Ну хорошо, - сказала она.

Ее сердце колотилось как отбойный молоток и впервые за прошедший час она совершенно пришла в себя. Ток времени возобновился, пускай с рывками и толчками, словно товарный состав, свернувшись с главной нитки на стрелочный разъезд.

- Ты меня убедила. Последнее было самым убедительным.

- Слушаю, - сказала она в пустую комнату. Одновременно она смотрела во все глаза. Она смотрела на стакан. На один из дюжины, которые она купила на распродаже у Сирса три или четыре года назад. Шесть или восемь из них уже разбились. Скоро за остальными последует и этот. Она сглотнула и поморщилась. Казалось, что все ее горло обложено укутанными фланелью мелкими камешками.

- Я слушаю очень внимательно, будь уверена.

И это была правда, верно? Ее положение упростилось настолько, что в своем, несколько мерзковатом роде, даже приняло вид определенной элегантности. Само собой ей совершенно не светило истечь кровью до смерти - а кому бы этого хотелось? - но возможно, что этот выход из положения окажется лучше вечных непрекращающихся и быстро усиливающихся судорог и жажды. Лучше чем он. Галлюцинация. Чтобы то ни было.

Она облизала пересохшие губы сухим же языком и привела в порядок разбегающиеся мысли. Постаралась заставить их двигаться логическим путем, так же как тогда, когда намечала путь, при помощи которого надеялась освободится от наручников при помощи баночки с кремом "Нивея", которая теперь бесполезная валялась на полу рядом с кроватью. На этот раз навести в голове порядок удалось с большим трудом чем раньше и она отметила это для себя. В ее сознании продолжали вертеться обрывки

(смажься, смажься)

этого старого блюза-речитатива, она продолжала время от времени слышать запах отцовского одеколона, чувствуя как что-то твердое упирается в ее зад. И потом, невдалеке от нее по-прежнему находился Джеральд.

Джеральд обращался к ней со своего места на полу комнаты. Оно все равно вернется, Джесси. Ничто на свете его не способно остановить, не ты, ничто другое. Он преподаст тебе урок, моя гордая красавица.

Быстро взглянув на него, она снова перевела взгляд на пустой стакан из-под джеральдова ночного питья. Джеральд словно бы насмехался над ее бедственным положением, скалился углом рта, изрядно пострадавшим во время обеда бродячего четвероногого гурмана. Призвав на помощь волю, она снова попыталась выстроить мысли в надлежащем порядке и после непродолжительной борьбы ей это удалось - в ее голове возобновилась целенаправленная мыслительная деятельность.

В течение следующих десяти минут она продвигалась вперед шаг за шагом. По правде признаться, она не многого достигла - намеченное ею предприятие было самоубийственно рискованным, однако не слишком сложным. Мысленно она несколько раз проиграла в голове каждый свой шаг, высматривая малейшие ошибки, которые могли бы стоить ей последнего шанса выиграть жизнь. Она не смогла найти ни одного крупного изъяна. Самым узким местом была скорость - все необходимо было проделать очень быстро, прежде чем кровь начнет сворачиваться - в результате чего у нее оставалось только два возможных выхода: либо быстрое освобождение, либо потеря сознания и смерть.

Она потянулась к стакану правой рукой, двигаясь без прежней чарующей осторожности. Часть Джесси - возможна та самая часть, которая была так влюблена в Руфь Нири и обожала ее - осознавала, что дело теперь сводилось отнюдь не к осторожности, а к способности опустить вниз молоток и сделать это сильно и решительно.

Окружив кольцом пальцев стакан, для того, чтобы завладеть которым она так недавно столько билась, и несколько секунд с любопытством на него смотрела - как смотрит садовник на некую неизвестную ему разновидность растения, появившуюся среди его бобов или гороха - потом крепко взяла стакан в руку. Прищурив глаза, чтобы защитить их от летящих осколков, она сильно ударила стаканом о край полки, точно так же, как наверное разбивала бы скорлупу сваренного в крутую яйца. Звук бьющегося стекла показался ей до абсурдности знакомым, почти нормальным, точно такой же звук, с которым раньше у нее разбивались десятки, сотни стаканов, выскользнувших из ее пальцев во время мытья посуды, или сбитых на пол случайно локтем или неловкой рукой за все прошедшие годы, пока она росла, развиваясь от своей пластиковой кружечки с Данди Даком, что была у нее лет в пять. Тот же самый старый-добрый звук; никакого особого резонанса или эха, отмечающего факт того, что с данного мгновения она приступает к сложнейшей ювелирной работе по спасению своей жизни, с огромным риском для нее же.

От вида этих крохотных стеклянных дротиков, торчащих из кончиков ее безымянного пальца и мизинца как иголки из игольной подушечки, ее едва не вырвало и это несмотря на то, что в животе у нее давным-давно уже ничего не было.

Ответ, само собой разумеется, был "нет".

Джесси поставила оставшуюся в ее распоряжении четверть стакана обратно на полку, так, чтобы добраться до нее можно было без особых осложнений и труда. Донышко стакана основательно устроилось на ровной поверхности полки, меч подземных гномов торчал строго вверх. Солнечный свет поблескивал на его острие, выбивая крохотные искорки. По мнению Джесси острие как нельзя лучше подходило для реализации стоящей перед ней ближайшей задачи, нужно было только соразмерить направленное вниз давление запястья. Если она надавит сильно, то либо сломает столь удачное острие, либо столкнет стакан на пол.

- Ради Бога, будь осторожней, - прошептала она. - При должном терпении и осторожности тебе не придется ни прилагать силы, ни совершать резких движений. Просто представь себе...

Окончание фразы

не показалось ей особенно удачным, поэтому она отогнала его обратно, едва его внешний край успел коснуться видимой границы сознания. Подняв правую руку, она вытянула ее вверх и назад до тех пор, пока цепочка наручников не натянулась до упора и запястье не нависло точно над остро торчащим вверх поблескивающим стеклянным мечом. Она испытывала сильнейшее желание смахнуть с полки усыпавшие ее осколки стекла - одновременно с этим испытывая стойкое убеждение, что там ее ожидает настоящее минное поле - но подавила в себе это стойкое желание. Только не теперь, когда у нее уже есть печальный опыт баночки с кремом "Нивея". Если она вдруг уронит свой "меч" с полки на пол, или сломает его, ей придется искать среди оставшихся на полке осколков подходящую замену. Подобные предосторожности показались ей едва ли не сюрреалистическими, но ни единой мыслью или движением она не дала себе возможность усомниться в их необходимости. Если она действительно собралась выбраться из этой передряги, ей придется пустить себе гораздо больше крови, чем течет у нее теперь.

Это был голос ее матери, в этом Джесси ни сколько не сомневалась; имитация была настолько точной, что ей сделалось жутко. Она попробовала уверить себя, что под интонациями любви и здравого смысла скрывается обычная раздражительность ее матери, по всей вероятности совершенно не способной любить, ведь именно Салли Магот была той самой женщиной, которая, как это точно помнила Джесси, в один прекрасный день ворвалась в ее комнату и ни слова не говоря, запустила в нее парой сапожек на высоких каблуках и не стоило сомневаться, что способность к этому осталась у ее матери и теперь.

А кроме того, все, что сказал ей этот голос, было ложью. Ложью, порожденной страхом.

- Нет, - ответила она. - Я не стану тебя слушать. Я не верю ни единому твоему слову. Никто сюда не придет, чтобы спасти меня, за исключением... ночного гостя. Нельзя трусить.

С этими словами Джесси опустила запястье в направлении торчащего строго вверх стеклянного острия.

Важно было видеть, что делается, потому что поначалу она вообще ничего не ощущала; едва ли чувствуя, что происходит с ней, испытывая только легкое давление на запястье и отдаленное тепло, она запросто могла разрезать самые крупные кровеносные сосуды и истечь кровью раньше, чем успеет что-либо сделать. Она с облегчением открыла, что поле зрения ее свободно и что вид того, что она творит с собой, не вызывает в ней таких уж сильных эмоций; стакан находился в удобном месте на полке и она удачно его разбила (Наконец-то прорыв! - саркастически воскликнула часть ее сознания.) и теперь видела все без труда и в мельчайших подробностях.

Отклонив кисть руки как можно дальше назад, Джесси вонзила острие стекольного меча в край внутренней части запястья - туда, где находились линии, называющиеся хиромантами "браслет судьбы". Широко раскрыв изумленные глаза, она потрясенно смотрела, как заостренный кончик стакана сначала натянул ее кожу, потом проткнул ее. Она продолжала давить вниз и ее плоть продолжала поглощать собой все больше и больше стекла. Заостренные как бритва грани острия налились кровью и исчезли.

Первой реакцией Джесси была растерянность. Острие меча оставило совершенно другой разрез, отличающийся от того, на что она рассчитывала (и о чем думала почти что с ужасом). Стеклянное лезвие перерезало мелкие вены, лежащие близко к поверхности кожи, и кровь побежала быстрее. Ток крови не был пульсирующим, как она то ожидала, кровь струилась равномерным потоком, словно вода из-под крана, который открыли почти на полную мощь. Затем стекло перерезало что-то более крупное и кровь заструилась потоком. Кровь лилась на полку, капала с нее на пол и матрас и стекала по ее руке вниз к локтю. Теперь назад пути больше не было, она должна была продвигаться вперед во что бы то ни стало.

Соблазнительное предложение, однако по твердому убеждению Джесси то, что она сделала, было уже слишком далеко от того, что называлось "достаточно".

Ей был неизвестен термин "дегловация", "снятие перчатки", технический термин, по преимуществу использующийся врачами в связи с жертвами ожогов и теперь, когда она начала наконец свою мрачную операцию, она поняла, что ее свобода зависит не только от крови. Крови может оказаться недостаточно. Медленно и осторожно она повернула запястье, разрезая толстую кожу на его внешней стороне. Теперь она ощущала странноватое покалывание в ладони, возникающее по всей вероятности от того, что она перерезала какие-то мелкие, но чувствительные нервные окончания, к моменту начала уже быть может полумертвые. Ее безымянный палец и мизинец вздрогнули и дернувшись вниз, скорчились и застыли словно подстреленные. Указательный палец вместе с большим принялись отчаянно дергаться взад и вперед. Несмотря на бесчувственность, распространившуюся по ее рукам, вместе с тем Джесси неожиданно находила странно ужасающими те признаки повреждений, которые она сама себе причиняла. Два скрюченных пальца, похожих на пару трупов, каким-то образом представлялись ей еще худшим признаком, чем вся пролитая ею из себя кровь.

Но затем ощущение давления и тепла в разрезанном запястье поглотила собой новая судорога, распространившаяся подобно могучему порыву урагана по ее левому боку. Судорога была средней силы и била ее так, чтобы она выпрямилась, вернувшись из своего выгнутого положения, чему Джесси сопротивлялась с небывалым упорством. Сейчас она не могла позволить себя двинуться с места. Если она хоть чуть-чуть пошевелиться, то просто уронит на пол свой импровизированный хирургический инструмент.

- Ничего у тебя не выйдет, - шептала она сквозь стиснутые зубы. - Ты скотина, убирайся обратно в свою конуру.

Всеми силами она старалась удержать тело в нужном положении, одновременно держа поверх разбитого стакана и руку, для того чтобы остроконечный край не врезался в запястье на недозволительную глубину, в результате чего край стекла мог обломиться и тогда ей придется заканчивать процедуру при помощи какого-то менее удобного приспособления. Но если судорога распространится дальше, с правого бока на правую руку, то тогда она вряд ли сможет...

- Нет, - простонала она. - Убирайся прочь, ты слышишь меня? Убирайся к чертовой матери!

Замерев, она ждала, отлично понимая, что не может позволить себе ожидание, но зная также и то, что ничего другого ей не остается; она ждала и слушала как капает с полки на пол вытекающая из нее кровь. Прямо на ее глазах с полки заструился на пол новый полноводный ручеек крови и слышимо застучал каплями по полу. Вместе с кровью на пол падали небольшие поблескивающие крупинки стекла. Она представила себя жертвой кровавого фильма ужасов.

В ту же секунду судорога то ли отпустила ее, то ли она убедила себя, что та ушла. Она повернула руку внутри наручника, одновременно вскрикнув от боли причиненной новой судорогой, на этот раз впившейся своими когтями в солнечное сплетение, для того чтобы попытаться снова сжечь там все огнем. Ей удалось продолжить запланированное движение и худо-бедно кожа на внешней стороне запястья тоже оказалась перерезанной. Более мягкая и тонкая кожа на внутренней стороне запястья завернулась вверх и потрясенная Джесси взглянула в широкий темно-красный зев разреза, прошедшего как раз вдоль "браслета судьбы", и теперь словно бы смеющегося над ее бедой. Сделав еще один решительный разрез, на всей возможно-безопасной глубине, завершающий полный круг, одновременно борясь с судорогой, терзающей ее подреберье и нижнюю часть груди, она резко выдернула из стеклянного острия руку, разбрызгав мелкие капельки кровяного душа по лбу, щекам и переносице. Примитивный скальпель, при помощи которого она проделала с собой такую сложную хирургическую операцию, наконец сорвался с полки и, стукнувшись об пол, разбился там с характерным глухим звоном, вероятно присущим всем гномским мечам. Происшествие не сопроводилось в голове Джесси ни единой мыслью; ее задача была выполнена. Тем временем осталось совершить еще один шаг, взглянуть в глаза еще одному ужасу: либо наручник удержит руку в своем предательском плену, либо свежая кровь смажет ее достаточно для того, чтобы снять браслет с руки и освободиться.

Наручник глубже впился в ее плоть и в течение нескольких ударов сердца Джесси пребывала в полной уверенности о том, что железо не продвинется дальше ни на миллиметр, что вниз ее рука опустится только тогда, когда браслеты на ней, уже мертвой, разомкнет какой-нибудь провонявший сигарами коп. Она просто не могла сдвинуть наручник вперед, ни за что на свете и ни небесные ангелы, ни проклятые души грешников в аду не в силах были сдвинуть на ней эту чертову железку.

Но затем в ее ладони появилось новое ощущение тепла, словно бы от солнечного света, и наручник продвинулся немножко вперед. Самую малость. Потом снова остановился. Потом опять начал ползти. Новое ощущение тепла, теперь принявшее вид наэлектризованного покалывания, быстро превратилось в глубокое проникающее жжение, словно бы наручник на ее запястье раскалился от пропущенного по нему электричества, или если бы ее запястье рвали своими жвалами тысячи могучих рыжих голодный муравьев.

Наручник двигался потому, что сдвинулась с места кожа, в которую он упирался, соскользнувшая со своего места на ее запястье, по тому же принципу, как скользит предмет, стоящий на ковре, если потянуть только за ковер. Круговой разрез с неровными краями, который она устроила себе сама, быстро расширился и в увеличившемся разрезе, превратившемся в красный браслет, стали видны влажные нити сухожилий. Выше наручника кожа на ее кисти собралась складками и сморщилась и она подумала о том, что так же, наверное, выглядело покрывало, которое она затолкала вниз кровати разминая "велосипедом" ноги.

На этот раз наручник соскользнул дальше чем раньше, но все еще цепко держал ее руку, упрямо отказываясь отдать ей последнюю четверть (а может быть это была всего осьмушка) дюйма. Тусклое, перепачканное кровью металлическое кольцо теперь соприкасалось с ее обнаженное от кожи плотью, лежало прямо на сетке блестящих сухожилий цвета свежей сливы. Внешняя сторона ее запястья была очень похожа на жаренную индюшачью ножку, с которой сняли хрустящую кожицу. Упрямое давление, с которым она вытягивала руку из наручника, далеко сняло с ее кисти кожу, так что рана на ее запястье превратилась в широченную пропасть полную запекшейся крови. Джесси задала себе вопрос, сможет ли она пересечь эту пропасть еще раз, для того чтобы наконец вырвать руку и добиться для себя свободы. Ответом ей был наручник, мало-помалу сдвигавшийся вперед - или, может быть, это ей только казалось - и внезапно снова остановившийся и застрявший. На этот раз, как казалось, совершенно намертво.

Резким движением Джесси снова дернула руку вперед, так что кольцо браслета опять очутилось на ее запястье. Потом, прежде чем в руке ее успело появиться хотя бы какое-то ощущение, она снова принялась тянуть руку вниз, со всей силой, остатки которой в ней еще присутствовали. Горячий кинжал боли пронизал ее кисть, когда наручник разорвал полоску плоти, связывающую ее кожу и середину внешней части кисти. Вся кожа, поднятая здесь вверх наручником, резко собралась в валик, наискосок протянувшийся от основания мизинца до основания большого пальца. Мгновение собравшаяся складкой кожа держала наручник перед собой, потом провернулась под железо с характерным скрипом. В результате на ее пути остался только небольшой костяной выступ, но и этого оказалось достаточным для того, чтобы остановить продвижение наручника. Джесси потянула еще сильнее. Безо всякого результата.

Но едва она уже хотела расслабить разрывающуюся от боли и напряжения руку, как браслет соскользнул через маленький выступ, удерживающий его до сих пор, мгновенно слетел с ее пальцев и стукнулся о деревянные столбики кровати. Все случилось так быстро, что Джесси не успела даже осознать факт случившегося. Ее рука больше не была похоже на тот тип конечности, что обычно бывает у человеческих существ, но рука эта была свободна.

- Не могу этому поверить, - прохрипела она. - Просто не могу. Не могу. Мать его. Поверить.

Она перекатилась на левый бок, при этом ее свободная правая рука волочилась за ней словно тюлений плавник или отвалившаяся заржавленная выхлопная труба старого автомобиля. Единственное место, не потерявшее на правой руке чувствительности, внешняя сторона кисти, там где обнажились связки сухожилий, горела ревущим огнем. Боль была ужасной, ощущение того, что ее правая кисть хочет устроит развод со всем остальным телом было еще хуже, но все эти переживания терялись в поднимающейся в ее груди волне надежды и триумфа. От возможности перекатиться через всю кровать без того, чтобы быть остановленной рывком наручников, она испытывала почти экстатическое удовольствие. Очередная судорога свела ее тело, врезавшись в живот грохочущим отбойным молотком, но она не обратила на нее внимание. Как называют это чувство - восторг? Нет, слишком мягкое, неполное определение. Это был настоящий экстаз. Полный, чистый экст...

Но ее тело игнорировало команду; оно продолжало начатое движение, сведенное судорогой и полное пьянящего восторга, и у Джесси хватило времени разве на то, чтобы повернуть левую руку в наручнике, прежде чем ее тело навалилось животом на край кровати, а потом рухнуло с нее на пол окончательно. Мыски ее ног с маху врезались в пол, но крик ее был не только от боли. Ведь, как бы там ни было, ее ноги снова находились на полу. Ее ноги наконец-то были на полу.

Ее неуклюжее бегство из кроватного плена закончилось сильнейшим рывком левой руки, вытянутой вверх по направлению к столбику, к которому она оставалась прикованной, при этом ее истерзанная правая рука оказалась зажатой между ее грудью и краем кровати. Она отчетливо ощутила как пульсирующая кровь бьет из ее запястья и стекает по ее груди.

Повернув голову вбок, Джесси пережила в этом непростом положении очередную, близкую к агонии судорогу, скрутившую ее спину от затылка до самых ягодиц. Простыня, к которым была прижата ее разрезанная рука, быстро пропитывалась кровью.

Судорога в ее спине медленно отпустила и в конце концов она нашла в себе силу расположиться устойчиво на ногах. Ее нижние конечности были шаткими и ослабевшими, как она то и представляла; по сути же дела ноги ее взялись за выполнение своей исконной обязанности с большим энтузиазмом. Джесси толкнула свое тело вверх. Браслет на ее левой руке скользнул по столбику и со стуком уперся в перекладину и неожиданно Джесси обнаружила себя в положении, относительно невозможности которой еще недавно у нее было стойкое подозрение: она стояла полностью на своих двоих рядом с кроватью, которая едва не стала ей тюрьмой, да что там, почти гробом.

Чувство безмерной благодарности поднялось в ней, но она оттолкнула его прочь, как прежде заставляла убраться подальше панику. Возможно позже у нее будет время для выражения благодарности, теперь же необходимо было помнить о том, что ей еще предстояло освободиться от кровати окончательно и время, которое оставалось в ее распоряжении для того чтобы устроить все это, было строго ограничено. По правде говоря, до сих пор она не испытывала ничего похожего на признаки обморока, головокружение или легкость в теле, но это ничего не значило и она была твердо уверена в этом. Когда придет обморок, это случится неожиданно; словно везде погасят разом свет.

И тем не менее одно то, что она стоит на ногах - только это и ничего другого - разве не есть огромное достижение? Это так замечательно, что невозможно выразить словами!

- Нет, - прохрипела Джесси. - Я так не думаю.

Прижав правую руку к телу так, чтобы рана на внешней стороне запястья хотя бы частично прикрывалась грудью, Джесси придвинулась к стенке и оперлась на нее. Теперь она стояла слева от кровати, вытянувшись вдоль стены и здорово напоминая солдата, стоящего на часах по стойке "вольно". Потом, глубоко вздохнув, она попросила свою правую руку и правую кисть собраться с силами и найти в себе возможность заняться делом.

Ее правая рука вяло поднялась, похожая на конечность дурно сделанной механической игрушки и ее правая кисть оказалась на прикроватной полке. Мизинец и безымянный палец наотрез отказывались выполнять ее команды, но в большом пальце и двух его соседях оказалось достаточно цепкости для того, чтобы ухватиться за полку и стащить ее с кронштейнов, на которых она покоилась. Полка упал на матрас, где Джесси провела столько часов, где еще имелся опечаток ее тела, темный, пропитанный потом силуэт на розовой стеганной обивке в верхней части испачканной кровью. Вид этого четкого отпечатка вызвал в Джесси приступ тошноты, смешанной со страхом и злостью. Вид этого жутковатого отпечатка мог свести с ума.

Она заставила себя оторвать взгляд от матраса и полки, лежащей на нем и сосредоточить внимание на трясущейся правой руке. Подняв руку, она вытащила из-под ногтя торчащий осколок стекла. Стеклышко провернулось в ее зубах, выскочило и глубоко врезалось в нежную нижнюю губу. Боль была короткой и пронзительной и Джесси почувствовала, как рот ее начал мгновенно наполняться кровью, жидкостью с солоновато-сладким привкусом, по составу такой же густой, как вишневый сироп от кашля, которым ее поили в детстве, когда она лежала в постели с простудой. Она не обратила на эту новую беду ни малейшего внимания - несколько минут назад она познала нечто гораздо более худшее - и густо сплюнула кровь вместе со стеклянным осколком. Как только стекло вылетело из ее рта, она еще раз как следует сплюнула, освобождая свой рот от натекшей туда крови.

- Ладно, - пробормотал она и принялась протискиваться между стеной и кроватной спинкой, при этом тяжело и хрипло дыша.

Кровать отодвинулась от стены очень легко, гораздо легче, чем она это себе представляла и даже в этом крылась для нее опасность - она не догадалась соразмерить положение своего тела и расстояние, которое сразу же проедет кровать. С трудом сохранив равновесие, и хорошенько уже рассчитав положение своего тела, она принялась толкать ненавистную кровать по навощенному полу. Основная сила прилагалась ею с левой стороны и потому кровать все время съезжала направо, но Джесси приняла это в расчет и потому была спокойна по этому поводу. Более того, она сделала это частью своего примитивного плана. Если удача изменяет, говорила она себе, то она изменяет по всем фронтам. Ты можешь располосовать свою губу ко всем чертям, Джесс, но что бы там ни случилось, ты не должна наступить на осколки битого стекла. Потому двигай кровать так, как она идет, и помни сколько у тебя осталось кро...

Ее нога за что-то зацепилась. Она взглянула вниз и увидела, что ударилась ногой в мягкое правое плечо Джеральда. Кровь разбрызгалась по его груди и лицу. Мелкие капельки запеклись на выпученном и неподвижно застывшем голубом глазу. Вид Джеральда не вызвал в ее груди никакой жалости; ненависти к нему она также не чувствовала; любви, впрочем, тоже. Все, что она чувствовала в тот момент, так это нечто вроде ужаса и отвращения к себе и все знакомые ей вот уже много лет подряд иные чувства - так называемые цивилизованные чувства, являющие собой основу сюжета любой мыльной оперы, ток-шоу или инсценированных радиопостановок - казались теперь такими мелкими и незначительными сравнительно с инстинктом выживания и самосохранения, включившимися (в ее случае, наконец-таки), чтобы нести ее к спасению с безостановочностью и неудержимостью могучего бульдозера сметая все на своем пути. Но ее факты оставались ее фактами и она не имела ни малейшего представления о том, смогли бы Арсенио или Офра, оказавшись паче чаяния в ее положении, сделать то же самое, что сделала с собой она.

- Прочь с дороги, Джеральд, - прохрипела она и пнула его (отказываясь слышать невероятное удовлетворение, которое принес с собой этот пинок, хотя что-то и зашевелилось внутри нее массивной теплой массой). Джеральд отказался трогаться с места. Казалось, что процессы химического распада и структурных изменений, овладевших его телом за прошедшие часы, накрепко соединили его с полом. Туча с мух с жужжанием поднялась в воздух, с раздражением закружившись над разорванным чревом Джеральда. Только и всего.

- Хрен с тобой, - сказала тогда она. И снова принялась толкать кровать.

Ей удалось переступить через Джеральда правой ногой, но ее левая нога аккурат пришлась на его колышущийся живот. От давления ее ноги в горле Джеральда произошел шипящий звук выходящих газов и из раскрытого рта ее мужа вырвалось короткое и, но отвратительно смердящее дыхание.

- Сам виноват, Джеральд, - пробормотала она и оставила его валяться на полу за спиной, даже не взглянув на прощание. Все ее взгляды теперь были устремлены на бюро, туда, где на столешнице лежали ключи.

Как только Джеральд остался позади нее, облако встревоженных мух опустилось обратно и продолжило свою работу. Как бы там ни было, впереди было еще много дел, а времени оставалось не так уж много.

Больше всего она боялась того, что ножка кровати зацепится либо за дверь ванной, либо упрется в дальний угол комнаты, после чего ей придется подать назад и сделать все остальное, что приходится проделывать неловкой даме, пытающейся вывести свое авто из узкого пространства между соседними машинами. Но вышло так, что устремляющаяся направо дуга, которую описывала ее кровать, медленно толкаемая ею по комнате, продвигалась к бюро практически идеально точно. Единственный раз, посредине пути, ей пришлось внести небольшую коррекцию, толкнув свою сторону кровати немного больше налево, для того чтобы направить правый угол кровати точнее к бюро. Именно в этот момент ей было дано первое предупреждение: когда она, опустив голову по-бычьи вниз, отставив зад и плотно обхватив боковой столбик спинки обоими руками, изо всех сил трудилась, в голове ее помутилось... и ей пришлось плотно прижаться головой к столбику кровати, чтобы перенести на него вес своего тела, в классическом стиле сильно подвыпивших девиц, которые, для того чтобы не упасть, притворяются, что танцуют со своим партнером щечка-к-щечке, говоря про себя, что лучшим описанием для того, что она сейчас переживает, будет нисхождение тьмы. Главенствующим ощущением было чувство полной потери - не способности мыслить и не воли, а вообще всего разом чувственного восприятия мира. На миг ей представилось, что время повернулось вспять, перенеся ее в место, которое не было ни озером Темное Пятно, ни Кашвакамаком, а каким-то совершенно другим местом, находящимся скорее всего на побережье океана, а не мирного континентального озера. Здесь больше не пахло устрицами или медяками, а по большей части морской солью. Снова приближалось затмение и это было единственным, что оставалось по-прежнему. Она вломилась в заросли ежевики, пытаясь убежать и спастись от преследователя-мужчины, папочки, но только совершенно другого, явно настроенного на нечто большее, чем выплеснуть свой спуск на дочкину попку, затянутую трусиками. И теперь он находился на дне колодца.

Ощущение дежа вю нахлынуло на нее и отступило, подобно воде со странными свойствами.

Так она и сделала и темнота отступила. Образ худой женщины, стоящей на коленях над своими трусиками и глядящей в пробитую, со щепками, дыру в старых досках ушел первым, а вслед за ним отступила и тьма. Перед ней снова появилась спальня, медленно восстановившая свои формы и выступившая из ранних осенних семнадцатичасовых сумерек. Она увидела пылинки, танцующие в лучах косого света, льющегося из окон со стороны озера, увидела длинные тени своих собственных ног, вытянувшихся от нее на полу. Тени ее ног ломались посредине на уровне коленей, для того чтобы остальная часть тени смогла взобраться на стену. Тьма отступила обратно, но от нее осталось приятное тихое жужжание в ушах. Взглянув после этого на свои ноги, она открыла, что они все сплошь залиты кровью. Она шла по крови, оставляя за собой кровавые следы.

Она снова навалилась грудью на кроватный столбик. Сдвинуть кровать с места на этот раз оказалось труднее, но в результате движение продолжилось. Две минуты спустя она уже стояла возле бюро, на которое так долго и так безнадежно взирала с противоположного конца комнаты. Слабая сухая улыбка задрожала в углах ее губ. Я та самая женщина, что всю жизнь мечтала о черных песках Кона и наконец оказавшись на них, не смогла в это поверить, подумала она. Это словно бы очередной сон, только на этот раз немного больше похожий на реальность, хотя бы потому, что в носу свербит.

В носу у нее не свербило, однако она смотрела вниз на галстук Джеральда, на котором все еще имелся узел. Последнее было из того сорта подробностей, которые редко можно было найти даже в самом реалистическом сне. Рядом с красным галстуком лежала пара ключей, с круглыми стерженьками, совершенно одинаковых. Ключи от наручников.

Джесси поднесла к лицу правую руку и критически ее рассмотрела. Безымянный палец и мизинец по-прежнему не подчинялись ее командам. В ее голове быстро пронеслась мысль о том, сколь сильно она повредила свои нервные окончания в правой руке, но мгновенно решила, что думать об этом сейчас не имеет никакого смысла. Возможно после ей придется об этом подумать - как и о многом другом, что она отложила на время невеселого путешествия по дачной спальне и что позже обязательно выйдет на передний план - однако на текущий момент повреждения нервов в ее правой руке оказались для нее столь же жизненно важными, как и будущая цена на свинину в штате Омаха. Важно было то, что ее большой палец и два последующих за ним по сию пору принимали посылаемые им приказы. Эта троица пальцев немножко дрожала, словно бы от испытанного шока по поводу безвременной потери своих двух товарищей, но подчинялись ее просьбам.

Наклонив к пальцам голову, Джесси прошептала над ними.

- Вам придется перестать дрожать. Потом вы можете дрожать как сумасшедшие, но теперь вы должны помочь мне. Вы обязаны это сделать.

Да. Потому что мысль о том, что ключи вывалятся из ее пальцев и упадут на пол или что она вообще не сможет взять их с бюро, после того как ей удалось сделать так много и забраться так далеко... в общем об этом просто невозможно было думать. Она строго поглядела на свои пальцы. Ее пальцы не перестали дрожать, но пока она смотрела на них, крупная неравномерная дрожь перешла в слабое подрагивание.

- Ну вот и хорошо, - ласково проговорила она. - Не знаю, в порядке вы или нет, но скоро мы это увидим, верно?

Потом ключи совершенно одинаковые, так что у нее имеется два шанса. Она не видела ничего странного в том, что Джеральд приобрел для себя именно пару ключиков; в чем-чем, а методичности Джеральду не откажешь. Просто опытного человека от великого отличает именно привычка принимать во внимание все случайности.

Единственная случайность, о которой он не подумал на этот раз, был сердечный приступ, который прихватил его и удар в живот и в пах, который этот сердечный приступ спровоцировал. В результате Джеральд не остался ни опытным, ни великим человеком, а просто мертвым.

- Жратва для собак, - пробормотала Джесси, снова не замечая, что говорит вслух. - Привык он, Джеральд, первым быть всегда, теперь же он собачкина еда. Верно, Руфь? Верно, Тыковка?

Она зажала один из маленьких стальных ключиков большим и указательным пальцами правой трясущейся руки (как только она прикоснулась к металлу, ощущение, что все происходящее кругом только сон, вернулось), взяла ключ с бюро, посмотрела на него, после чего перевела взгляд на браслет наручников, сковывающих ее левую руку. Замочная скважина была крохотным глазком на боку браслета; что касается Джесси, то для нее замочная скважина была дверным колокольчиком, который подвешивался в помещичьем доме на двери, предназначенной для заезжих купцов. Для того чтобы отпереть замочек, необходимо было засунуть пустотелый стерженек ключика в замочную скважину и, услышав там щелчок, повернуть ключ.

Она поднесла ключик к замочной скважинке, но прежде чем ключик успел прикоснуться к металлу браслета наручников, ее сознание оказалось застеленным новой волной странного помрачения. Покачнувшись, она поймала себя на том, что снова думает о Карле Валенда. Ее руки снова затряслись.

- Прекрати сейчас же! - яростно закричала она и отчаянным движением попыталась втолкнуть ключик в замочную скважину. - Прекратить...

Ключик не попал в цель, вместо того чиркнул о гладкий металл браслета и повернулся в ее мокрых от крови пальцах. Она чувствовала ключ в своих пальцах еще в продолжение мига после этого, а потом маленький кусочек металла выпал из ее пальцев - пошел по смазке, так сказать - и упал на пол. Остался только один ключик и если она потеряет и его...

Опять согнув перед собой руку, она поднесла пальцы к глазам. И пристально их рассмотрела. Дрожь начала медленно проходить, но недостаточно, чтобы это устроило ее, однако она не могла больше ждать. Она боялась одного, того, что не успеет ничего сделать, потеряет сознание раньше, чем попытается отомкнуть наручники снова.

Опустив к бюро свою по-прежнему мелко дрожащую руку, при первой же попытке схватить ключ она чуть было не столкнула его на пол. Ее пальцы оставались бесчувственными - эта проклятая бесчувственность никак не уходила из ее конечности. Глубоко вздохнув, она сжала руку в кулак и все это несмотря на боль, несмотря на обильное кровотечение из шире раскрывшейся раны, потом медленно, с шипением выпустила воздух из легких. И почувствовала себя немножко лучше. На этот раз, вместо того чтобы сразу же попытаться взять ключ с бюро, она указательным пальцем прижала головку ключа к столешнице и подтащила его к краю. Она тянула ключ к краю до тех пор, пока его головка не свесилась над пропастью.

- Заткнись, Женушка, - прорычала Джесси и опустив крючком большой палец вниз, подхватила им ключ на манер пинцета. Потом, стараясь не думать о том, что она делает и о том, что теперь может случиться, если ее снова постигнет неудача, она подняла ключ и поднесла его к наручнику. Последовало несколько тошнотворно томительных секунд, в продолжение которых она никак не могла попасть дрожащим ключом в скважину, и наполненных ужасом, когда скважина начала двоиться в ее глазах... а потом и вовсе превратилась в четыре. Джесси крепко зажмурила глаза, снова глубоко вздохнула, потом резко их распахнула. Теперь перед ней оставалась только одна скважина и она быстро вставила туда ключ, пока ее глаза не устроили с ней новую шутку.

- Хорошо, - прошептала она. - Теперь посмотрим.

Она попыталась повернуть ключ по часовой стрелке. Ключ не повернулся. Паника прыжком взметнулась в ее горле, после чего она внезапно вспомнила ржавый старый пикап, на котором раскатывал монтер Билли Данн, на ветровом стекле которого имелся шуточных стикер: НАЛЕВО - ОТВЕРНУЛИ, НАПРАВО - ЗАВЕРНУЛИ. Вот что там говорилось. А над надписью имелся большущий шуруп.

- Налево - отвернули, - пробормотала Джесси и попыталась повернуть ключ против часовой стрелки. На мгновение она просто не могла осознать того, что браслет наручника резко распахнулся; ей показалось, что резкий щелчок, которым это сопроводилось, произошел от сломавшегося в скважине ключика, отчего она вскрикнула, плюнув кровавыми брызгами на столешницу бюро. Несколько капель крови попали на галстук Джеральда: красное на красном. Потом она увидела открытую трещотку наручника и поняла, что все-таки добилась своего - она довела задуманное до конца.

Джесси Барлингейм дернула к себе левую руку, немного опухшую вокруг запястья, а в остальном невредимую, свободную от наручника, который упал вниз и стукнулся о столбик кровати, как недавно сделал его товарищ. Потом, с выражением глубокого, благоговейного удивления, она медленно подняла обе руки к глазам. Ее взгляд блуждал от правой руки к левой, потом к правой снова. Факт того, что правая рука залита кровью, совершенно не трогал ее, просто не интересовал, по крайней мере пока еще. На мгновение она полностью отдалась чувству триумфа от своей победы - она свободна.

Так она переводила взгляд с одной своей руки на другую в течение тридцати примерно секунд, с частотой зрителя схватки в пинг-понг. Потом глубоко вздохнула, откинула назад голову и испустила новый пронзительно-высокий, разрывающий слуховые перепонки крик. В ее голове появилась новая волна темноты, огромная, гладкая и всеподавляющая, проносящаяся сквозь нее цунами, но она ухитрилась не обратить внимания даже на нее и продолжала кричать и кричать. В тот миг ей казалось, что другой возможности у нее нет: она либо будет кричать, либо умрет. Хрупкий и зазубренный, словно кусочек битого стекла, внешний край ее безумия слышался в этом крике совершенно отчетливо и ясно, но по большому счету ее крик был кличем триумфа и торжества победы. В двух сотнях ярдов, в лесу у начала тропинки бывший Принц вскинул голову, которая до этого покоилась на его лапах, и взволнованно поглядел в сторону дома.

Она просто не могла заставить себя оторвать взгляд от своих рук, не могла остановить в себе крик. Никогда прежде она не испытывала ничего даже отдаленно напоминающего ее теперешнее чувство и где-то на окраине ее сознания теплилась мысль: Если бы секс был хотя бы на сотую долю так же хорош, то люди занимались бы этим на каждом углу - они просто не смогли бы заставить себя остановиться.

Потом в ее легких закончился воздух и ее качнуло назад. Она схватилась за спинку кровати, но чуть-чуть с этим опоздала - потеряла равновесие и свалилась на пол. Падая на пол, частью сознания Джесси продолжала ждать того, что цепочка наручников резко и злобно дернет ее вверх. Но этого не случилось и в это тоже было приятно.

Упав на пол, она неудачно ударилась открытой раной на правом запястье. Боль вспыхнула в ее руке подобно рождественской елке и на этот раз ее крик был только криком боли. Но как только сознание начало быстро покидать ее, с ним из нее быстро ушла и боль. Приоткрыв глаза, она увидела перед собой истерзанное лицо собственного мужа. Джеральд смотрел на нее с выражением бесконечного, совершенно неприкрытого изумления - Странно, что такое со мной случилось. Этого не должно было случиться. Только не со мной. Ведь я адвокат с табличкой на дверях. Но потом муха, протирающая лапки на верхней губе Джеральда, проворно забралась в его ноздрю и Джесси отвернулась, сделав это настолько резко, что ударилась лбом об пол и из ее глаз посыпались искры. Когда она снова сфокусировала взгляд, то на этот раз увидела перед собой спинку кровати, всю в разнообразных разводах и потеках крови. Неужели всего секунду назад она стояла там? Она не сомневалась в том, что так оно и было, хотя в это и было трудно поверить - с ее теперешнего лежачего положения кровать казалась высотой с небоскреб Крайслера.

- Не сучкой, - сказала она, позволяя векам наконец смежиться. Слабая, мечтательная улыбка тронула уголки ее губ. - А скрипучим колесом.

- Никто и никогда не называл мою задницу толстой, мисс Умница, - злобно пробормотала она, потом попыталась подняться и встать на ноги. Только со второй попытки она уразумела (после секунд, полных боли, стискивающей ее диафрагму) что пытаться подняться прямо теперь не самая лучшая идея. Продолжать попытки, означало только усугублять свое положение, вместо того чтобы облегчить его, потому что сейчас она более всего мечтала о том, чтобы добраться до ванной, дорогу в которую преграждала шлагбаумом кровать.

Джесси принялась протискиваться под кроватью, совершая скользящие плавательные движения, почти грациозные, сдувая по мере продвижения со своей дороги встречные случайные клубочки пыли. Пыль укатывалась от нее подобно крохотным серым перекати-поле. По каким-то причинам вид пыли снова напомнил ей о женщине из ее видения - о той, что стояла на коленях в зарослях ежевики со скомканными в комочек трусиками перед собой. Но тут она проскользнула во мрак ванной и новый запах ударил в ее ноздри: темный, густой и мшистый дух воды. Вода капала из крана над раковиной; вода капала из головки душа; вода капала из крана над ванной. Она слышала и чуяла все, даже затхлый дух приготовленных к стирке использованных полотенец в корзине для грязного белья, стоящей за дверью. Вода, вода повсюду, и каждая капля предназначена для питья. Ее шею заломило, ее пересохшее горло болезненно сократилось, из него словно бы готов был вырваться крик, ей действительно показалось, что она прикоснулась к воде - небольшую лужицу, которая натекла из плохо отремонтированной трубы под раковиной, той самой, с которой водопроводчик так и не смог справиться, как она не просила. Задыхаясь, Джесси подтянулась на руках к лужице, повисла над ней, уронила вниз голову и принялась лизать линолеум. Вкус воды был неописуем, шелковистое ощущение на ее губах и языке было выше всех ее мечтаний и слаще любых ожиданий.

Единственная проблема была в том, что воды в лужице было мало. И этот неописуемо влажный, неописуемо зеленый запах был всюду вокруг нее, но жидкости в лужице под раковиной больше не осталось, в то время как ее жажда не только не насытилась, но только распалилась. Этот запах, этот запах тенистых ручьев и покойных укрытых в густых рощицах затонов сделал то, что на что оказался неспособным голос Тыковки - он снова поднял Джесси на ноги.

На второй раз вода прижилась.

Вода прекрасно ее освежила и когда она наконец завернула кран и взглянула на себя в зеркало, то на этот раз увидела там нечто более-менее напоминающее человеческое существо - слабое, истерзанное болью, едва стоящее на ногах... но живое и на данный момент осознающее происходящее. Ей казалось, что никогда в жизни ей не доводилось испытать что-то настолько же приятное и способное доставить такое же глубокое наслаждение, испытанное ею вместе с этими несколькими первыми глотками воды из крана над раковиной, она не надеялась испытать что-либо подобное в будущем и насколько она могла вспомнить, лишь ее первый оргазм мог сравниться с теперешним ощущением. И в том и другом случае ее существо на краткие несколько секунд подчинялось лишь командам клеток и тканей ее физического тела, полностью и бессознательно (но отнюдь не неосознанно), отчего эйфорическая награда и экстаз были невероятными. Я никогда этого не забуду, сказала она себе, понимая, что уже все забыла, как забыла медвяный укол первого оргазма, как только нервы перестали посылать в ее мозг обжигающие сигналы. Казалось, что ее телу неинтересны были эти воспоминания... или оно просто не желало иметь с чем-то подобным ничего общего.

Открыв аптечку, она взглянул на пустую упаковку первой помощи, в которой когда-то были бинты и наборы пластыря и невесело усмехнулась. Ее смех напоминал клекот. На глаза ей попалась маленькая пачка прокладок "Олвэйз-макси", умостившаяся рядом с флакончиками парфюмерии, одеколонов и крема после бритья. Вытаскивая прокладки наружу, она опрокинула два или три пузырька, отчего ванная наполнилась странной смесью ароматов. Сорвав бумажную упаковку с одной из прокладок, она быстро обернула ею свое запястье наподобие белого браслета. Прокладка начала тотчас же разбухать от крови.

Да. Она отлично все это знала.

Она сняла пальцем крышку с катушки пластыря и держа катушку правой рукой, неловкими указательным и большим пальцами левой сковырнула кончик пластыря. Переложив катушку в левую руку, она прижала пластырь к своей смешной повязке и несколько раз обмотала пластырем прокладку, прижав ее к ране на запястье настолько плотно и крепко, насколько это было возможно. Оторвав пластырь зубами, она чуточку подумала, потом сильно обмотала пластырем правую руку повыше локтя. Она понятия не имела о том, насколько удачным вышла ее неловкая повязка, но в том, что от нее не будет вреда, она была почти уверена.

Оторвав пластырь вторично, она бросила почти полностью использованную катушку в раковину и в тот же миг заметила зеленый флакончик "Экседрина", стоящий ровно посредине аптечной полки. Слава Богу с обычной крышкой, без защиты от детей. Она схватила пузырек левой рукой и зубами сорвала белую пластиковую крышку.

Запах аспирина был едким и кислым, знакомо-уксусным.

Может так оно и есть, но вопящие нервные окончания ее правой руки достигли в своем крике силы пожарной сирены и если она прямо сейчас не предпримет чего-то, чтобы залить царивший вокруг них пожар, то очень скоро будет кататься по полу и лаять на отражения рябин озерной воды на потолке. Вытряхнув две таблетки "Экседрина" в рот, она помедлила, потом вытряхнула еще парочку. После чего снова открыла кран, запила таблетки водой и виновато взглянул на кривую повязку на правом запястье. Красные пятна уже начали проступать сквозь слои бумаги; очень скоро она сможет снять повязку с руки и выжать из нее целый литр крови. Ужас, если представить... и как только этот образ поселился в ее голове, от него не невозможно было избавиться.

Да, действительно. Сейчас все казалось нереальным. Разве что, это было не совсем верное слово. А верное слово было...

- Сверхреально, - проговорила она низким, приглушенным голосом.

Да, так оно и было. Точно так. Повернувшись лицом к выходу из ванной, Джесси отметила тревожный признак. Когда она остановилась, часть ее головы продолжила поворот, что говорило о нарушении чувства равновесия. На мгновение она представилась себе дюжиной Джесси, застывших в разных стадиях поворота, словно снятых и отпечатанных покадрово странноватым режиссером-документалистом. Ее тревога усилилась, когда она обнаружила, что прямоугольники желтого света, льющегося через западные окна, изменили свою текстуру, превратившись из обычных световых пятен, в колеблющееся покрывало с рисунком вроде ярко-желтой змеиной кожи. Танцующие в желтом свете пылинки приняли вид мельчайшей искрящейся бриллиантовой пыли. Она слышала, как легко и быстро колотится ее сердце, чуя смесь ароматов воды и пролитой свежей крови. Запах напоминал дух, исходящий от старого медного горна.

Добравшись до противоположного края кровати, она ухватилась за столбик здоровой левой рукой, повернулась на коленях со всей предосторожностью вновь учащегося двигаться выздоравливающего тяжелобольного, потом прилегла на живот и опустила ноги к полу. В течение нескольких очень тревожных мгновений она не могла понять, хватит ли у нее сил снова встать на ноги; может случиться так, что она останется лежать на краю кровати до тех пор, пока не потеряет сознание, а потом свалится с кровати сама. Но потом она глубоко вздохнула и толкнулась левой здоровой рукой. Еще через миг она была на ногах. Качка усилилась - она была похожа на моряка, возвращающегося после портовой гулянки рано по утру на свой корабль - но дело было сделано, она стояла на ногах, слава Богу. Новая волна тьмы пронеслась через ее голову подобно пиратскому галеону с огромными черными парусами. Или затмению.

Ослепшая, едва держась на ногах, она молилась: Господи Боже, не дай мне вырубиться. Прошу тебя, Господи, ну пожалуйста? Не дай мне вырубиться, лады?

В конце концов тьма в голове снова начала обращаться в свет дня. Как только окружающие ее предметы вновь, по ее мнению, приобрели прежние краски, она качнулась вперед и медленной походкой пересекла комнату, направляясь к телефонному столику, при этом держа левую руку чуть-чуть в стороне от тела для сохранения равновесия. Сняв телефонную трубку, весом не менее тома оксфордского словаря английского языка, она поднесла ее к уху. В мембране царила тишина; линия словно умерла. Почему-то это ее совсем не удивило, однако подняло вопрос: кто отключил телефон - Джеральд, выдернувший штепсель из розетки, как он иногда раньше делал, или ночной гость, предусмотрительно перерезавший провода где-нибудь на улице снаружи дома?

Конечно, так оно и было. Все, что для этого требовалось, это отодвинуть кресло и проверить. И если вилка окажется в розетке, она просто придвинет кресло обратно.

Руфь: Прекрати споры - тебе нужна помощь и срочно.

Так оно и было, но мысль о том, чтобы отодвинуть кресло наполнила ее мрачной усталой тоской. Это в ее силах - кресло было большое, но веса в нем было меньше чем с пятую часть кровати, а кровать она протащила через всю комнату - просто сама мысль была невыносимо тяжела. Ведь отодвинуть кресло, это только полдела. Отодвинув кресло, ей придется опуститься на колени... и вползти в темный пыльный угол позади, для того чтобы нащупать там розетку.

Все так, но виной тут на самом деле было совсем не кресло, а то, что парни из Службы Спасения могли найти ее совершенно голой, валяющейся на полу в одной комнате рядом с обожранным собакой трупом мужа. И она пребывала в полной уверенности в том, что окажись даже телефон в отличном состоянии, она все равно укатила бы из дома на собственном "мерседесе", пусть даже и вызвав предварительно полицию, скорую помощь и духовой оркестр колледжа Диринга вместе взятых. Потому что телефон был совсем не так важен. Гораздо важнее было... было...

Ясно как день. Проблема была вовсе не в Джеральде, и не в кресле, и не в том, что могут подумать парни из спасательной службы, когда они прибудут сюда на место и вникнут в ситуацию. Дело было даже не в телефоне. Главной проблемой был космический ковбой; ее старый приятель мистер Конец-Всему. Вот почему она так быстро оделась и пролила еще немного своей крови, вместо того, чтобы попытаться установить сношение с внешним миром. Чужак наверняка слонялся где-то поблизости; в этом она была совершенно уверена. Он дожидался темноты, а до темноты было рукой подать. Если она потеряет сознание оттаскивая от стены кресло, или когда будет неуклюже ворочаться в пыли и мышином помете за креслом у стены, она останется в доме еще на неопределенное время, а в это самое время в доме может появиться существо владелец корзинки с костями. И что самое худшее, в это время она может все еще быть живой.

А кроме того, существо наверняка перерезало телефонные провода. У нее не было никаких доказательств, но сердцем... сердцем она чувствовала это. Если она глупо убьет время на то, что примется теперь двигать кресло, а потом возиться, вставляя в розетку телефонную вилку, а после этого окажется, что телефон все так же молчит, и молчит не только в спальне, но и в кухне и в холле, то ничего хуже этого просто не может быть.

Чувствовалось, что Руфь не настроена смеяться. Руфь просто промолчала.

Ее теннисные туфли стояли рядышком друг с другом прямо под телефонным столиком, но Джесси решила, что уже достаточно экипирована для небольшого автомобильного путешествия. Двигаясь маленькими инвалидными шажками, она направилась к двери холла. На ходу она решила, что вполне в состоянии снять со стоящего в холле телефона трубку и послушать в ней гудки - большого вреда от этого не случится.

Она только-только обогнула изголовье кровати, когда в комнате опять начало темнеть и кто-то снова принялся забирать у нее день. Впечатление было такое, словно кто-то прикручивать реостат, включенный в цепь, питающую источник яркого солнечного луча, падающего через западное окно. По мере того, как быстро гасли солнечные лучи, исчезали танцующие в них пылинки.

Первой ее мыслью после того, как она пришла в себя, было то, что тьма в ее глазах наверняка означает, что она умерла.

Ее второй мыслью было то, что если бы она умерла, то ее правую руку не жгло бы теперь словно сначала опаленную напалмом, а потом изрезанную острыми бритвами. Ее третьей мыслью было осознание того, что ее глаза широко раскрыты - иначе не могло быть - следовательно солнце больше не светит. Эта мысль моментально выдернула ее из промежуточной зоны, где она пребывала, не в полностью бессознательном состоянии, но послешоковом ступоре, и заставила собраться. Поначалу она не могла вспомнить, отчего ее так пугает отсутствие солнца, а потом

все мгновенно вернулось к ней, с силой, напоминающей электрический разряд. Узкие, белые, словно у мертвеца, щеки; высокий лоб; горящие восторженным безумием глаза.

Пока она лежала в бессознательном состоянии на постели, за окнами снова поднялся ветер и задняя дверь снова принялась хлопать. На несколько мгновений вой ветра и хлопанье двери были единственными звуками, но потом до ее слуха донесся долгий, душераздирающий вой. По ее мнению это был самый жуткий звук, который ей доводилось слышать в жизни; подобный вой мог издавать только раньше времени угодившее живьем в могилу существо, погребенное в наркотическом или летаргическом сне, а потом опомнившееся и ожившее, но совершенно обезумевшее и теперь изнывающее в своем гробу.

Вой затих в беспокойстве ночи (а в том, что это уже была ночь, не стоило сомневаться) но еще через мгновение снова возник в воздухе: нечеловеческий фальцет, полный идиотского ужаса. Вой налетел на нее подобно живому существу, от чего она беспомощно задрожала на кровати и вскинула руки к ушам. Она зажала уши, но полностью изгнать из них этот ужасный звук, поднявшийся вокруг нее в третий раз, так и не смогла.

- О, нет, - застонала она. Никогда ей еще не было так холодно, так холодно, так холодно. - О, нет... нет... нет.

Вой унесся во тьму ветреной ночи и не поторопился сразу же возобновиться. У Джесси появилось несколько секунд для того, чтобы перевести дух, и она сразу же поняла, что выла бродячая собака, скорее всего - вероятней всего это была собака, та самая, что превратила останки ее усопшего мужа в свой собственный фургончик Макдональдса. Но потом невыносимый вой возобновился и было невозможно поверить в то, что какое-то существо из реального мира могло производить подобный звук; скорее всего был банши или вампир, корчащийся на земле в сердечном приступе. Когда вой поднялся до невозможной вышины, Джесси внезапно поняла, что заставляет животное так жутко выть.

Ее всю с головы до ног бил озноб. Ее глаза лихорадочно метались по углам комнаты, выискивая тот, где вчера стояло Создание Тьмы - Существо из Угла, потерявшее жемчужную сережку и оставившее один единственный отпечаток подошвы. В комнате было очень темно, чтобы разглядеть хотя бы один из этих артефактов (допуская, что все это ей не померещилось, конечно), но на мгновение Джесси решила, что заметила неподалеку от себя самого хозяина корзинки из человеческой кожи и почувствовала, как в ее горле поднимается пронзительный крик. Она крепко зажмурила глаза, потом снова их распахнула, не увидев ничего, кроме танцующих на ветру теней от уличных деревьев под западным окном. Но дальше за этими тенями сосновых лап, она заметила угасающую на горизонте полоску золота.

Ветер завывал. Дверь продолжала хлопать. И где-то совсем неподалеку от нее тихонько скрипнула половица, так, как обычно скрипят половицы, когда кто-нибудь, старающийся пробраться бесшумно, случайно наступает на нее.

- О, Господи, пожалуйста, пожалуйста, нет, - застонала она. - О, Господи, нет. О, Господи, нет. О, дорогой Господи, пожалуйста, пускай все это будет неправда.

Она попыталась сойти с места, но ее ноги словно приросли к полу, а левую руку будто пригвоздили к столбику кровати. Страх лишил ее способности двигаться так же полностью и совершенно, как лишает способности двигаться застигнутых посреди дороги косулю или кролика яркий свет быстро приближающихся автомобильных фар. Она так и будет стоять тут, едва слышно стеная, пытаясь молиться и так будет продолжаться до тех пор, пока оно не явится за ней - космический ковбой, искатель любви, удивительный коммивояжер и странствующий торговец смертью, с корзинкой для образцов наполненной костями и снятыми с пальцев умерших кольцами, вместо каких-нибудь патентованных щеток Амвея или Фулера.

Улюлюкающий вопль собаки снова затрепетал в воздухе, возник в ее голове, от чего ей показалось, что на этот раз она уже точно спятит.

Прекрасная идея, приносящая с собой успокоение, но не без единственного изъяна: это была неправда. Танцующие возле бюро тени древесных ветвей были подлинными. И этот странноватый запах, распространяющийся по ее дому. Она не спала и все, о чем ей нужно было думать теперь, так это как поскорей унести отсюда ноги.

- Не нужно, - прошептала в ответ Джесси и случайно задела внешней стороной правой руки о столбик кровати. Следствием чего был немедленный взрыв невероятной боли. Кокон паники, прежде оплетавший ее, разлетелся на куски подобно стеклу, и когда собака снова издала свой леденящий душу вой, Джесси едва ли его слышала - ее рука находилась гораздо ближе к ней и выла не в пример громче.

Стуча коленками, она медленно и осторожно пересекла комнату на подгибающихся ногах, снова держа левую руку на отлете для сохранения равновесия. Холл на выходе из спальни представлял собой карусель движущихся теней - налево открывалась дверь в маленькую комнату, которую Джеральд приспособил себе под кабинет, а направо была такая же раскрытая дверь в гостевую спальню. Дальше налево виднелась арка, за которой располагалась гостиная и кухня. Направо была незапертая задняя дверь... "мерседес"... и, может быть свобода.

Поначалу она не могла заставить себя сдвинуться с места. Это могло показаться странным, например, для того, кто не был в курсе, через что ей пришлось пройти за последние двадцать восемь часов или около того, но спальня теперь олицетворяла собой символ безопасности для нее. А в холле, в холле мог скрываться кто угодно. Все что угодно. Внезапно раздался негромкий щелчок, словно бы кто-то кинул камешек в западную стену дома прямо рядом с окном. Джесси тихонько взвыла от ужаса, прежде чем ее сознание разобралось в том, что это мог быть сучок растущей на террасе старой корявой голубой агавы.

Неуверенными шажками она двинулась вперед, по-прежнему держа левую руку на отлете, на ходу вполголоса считая шаги. На двенадцатом шаге она миновала дверь спальни для гостей. На пятнадцатом добралась до кабинетика Джеральда, и примерно в это самое время она начала различать странный низкий мерный шипящий звук, который издает пар, вырывающийся из очень старого радиатора. В первый миг Джесси никак не ассоциировала этот звук с кабинетом Джеральда; первой ее мыслью было, что она издает этот звук сама. Но потом, когда она подняла правую ногу для того, чтобы шагнуть в шестнадцатый раз, звук сделался громче. На этот раз его источник приблизился к ней и она поняла, что никак не могла шипеть сама, потому что шла затаив дыхание.

Медленно, очень медленно она повернула голову в сторону кабинета, где ее мужу больше никогда не суждено разбирать гражданские дела, куря одну за другой марльборо и тихонько мурлыча себе под нос старые хиты "Бич Бойз". Дом вокруг нее стонал подобно кораблю, пробивающемуся через разбушевавшееся не на шутку море, скрипя своими разнообразными суставами всякий раз, как холодный ветер толкал его с разных сторон своими невидимыми плечами. Теперь к стуку незакрытой задней двери присоединилась хлопки раскачивающейся ставни, но все эти звуки происходили где-то в ином месте, в мире, где жен не приковывают к кровати наручниками, где мужья не теряют голову и слушают то, о чем их умоляют, а ночные призраки не бродят по округе. Поворачивая голову, она слышала как скрипят, словно старые кроватные пружины, сухожилия и связки в ее шее. Ее глаза пылали в глазницах подобно паре раскаленных углей.

Но она была бессильна как-либо воспротивиться. Казалось, что словно бы какая-то невидимая могучая рука поворачивает ее голову под аккомпанемент завывания ветра, и стука задней двери, и хлопков ставни, и очередного невообразимо одинокого, пробирающего холодом до костей собачьего воя, разносящегося под низким октябрьским небом. Ее голова поворачивалась до тех пор, пока она не смогла полностью увидеть перед собою мужнин кабинет, в котором (да, конечно же, а где же еще ему быть) прямо у джеральдова кресла перед раздвижным французским окном торчала долговязая фигура. Вытянутое лицо существа белело в сумерках позднего вечера подобно черепу. Более темный, квадратный силуэт его плетеной корзинки с сувенирами выделялся у его ног.

Только и всего.

Перепуганная, исполненная смертной тоски собака снова пронзительно завыла и Джесси подумала: Нет, ты, псина, видела его точно. И ты видишь его, подруга, может быть не так хорошо, как на ладони, но все же достаточно отчетливо.

Словно бы для того, чтобы рассеять все ее сомнения на этот счет, ночной гость опустил вперед голову в пародии приветственного поклона, для того чтобы Джесси сумела быстро и ясно рассмотреть эту голову. Выражение лица существа напоминало мимику неземного чужеродного создания, без особого успеха пытающегося воспроизвести человеческие повадки. Лицо ночного гостя было слишком узким - уже любого лица, из всех, которые Джесси доводилось видеть в жизни. Нос его был не толще отточенного мясницкого тесака. Высокий лоб выпукло торчал вперед вроде гротескного паркового фонаря. Глаза создания были простыми черными кругами под тонкими V-образными изломами бровей; его пухлые губы, цвета печени, казалось находились в непрерывном движении, надувались и истекали влагой.

Потом существо наклонилось к своей корзине и его узкое, плохо различимое и невероятное лицо милосердно скрылось в пляске теней. Сделав шаг назад, Джесси попыталась вскрикнуть, но вновь сумела произвести лишь только еще один невнятный, шипящий тихий и шепчущий звук. Вокруг дома ветер стонал в ветвях сосен и этот стон делался все громче.

Ее визитер снова выпрямился, держа свою корзину одной рукой и другой расстегивая на ней замок. Джесси осознала две вещи и не потому, что хотела этого, а потому что способность ее сознания выбирать объект для восприятия была полностью парализована. Первое было связано с запахом, который она недавно почуяла. Запах этот не был запахом чеснока, или лука, или пота, или земли. Это был запах гниющей плоти. Второе имело непосредственное отношение к рукам существа. Теперь, когда она находилась к нему ближе и могла видеть лучше (ей от души хотелось, чтобы это было не так, но она ничего не могла с этим поделать), вид его передних конечностей ужаснул ее еще больше - уродливые, непомерно вытянутые плети, эти руки колебались подобно движимым ветром ветвям или каким-то щупальцам. Вытянувшись вперед, руки существа предложили ей корзинку, может быть для того, чтобы она оценила и одобрила ее содержимое, и в тот же миг Джесси увидела, что это вовсе не корзинка коммивояжера, а нечто, больше похожее на непомерную ловушку для рыбы, используемую рыбаками.

Внезапно внутри нее снова пробудился тихий и уверенный голос НЛО. Когда-то, давным-давно, Джесси, много лет назад, когда президент Кеннеди еще был жив, а одна маленькая девочка звалась Тыковкой и пластиковые пакеты для перевозки мертвых тел еще не были изобретены - давным-давно, Во Времена Затмения, скажем так - такие вот корзины можно было увидеть довольно часто. Они встречались разных размеров, от "Мужской XL" до "Переноска Шестимесячных". Твой друг, Джесси, является владельцем редкостного сувенира, старомодной емкости для переноски мертвых тел, сохранившегося с незапамятных времен.

И как только она поняла это, она поняла так и кое-что другое. Это другое было совершенно очевидно, стоило только подумать об этом. Причина того, что от ее гостя исходила такая жуткая вонь, состояла в том, что он был мертв. Существо в кабинете ее мужа Джеральда не было ее отцом, но определенно тоже было живым мертвецом.

И теперь ее мертвый гость открыл перед ней свою корзину и протягивал ее ей и снова она ясно видела перед собой блестящие золотые кольца и серьги, и драгоценные камни всех сортов, бриллианты и прочее, перемешанные с мелкими костями. Снова она увидела как узкая рука существа погрузилась в содержимое зловещей корзины и принялась помешивать ее содержимое, в огромном количестве насыпанное там, куда раньше помещали трупики младенцев или очень маленьких детей. Снова она услышала тихий знакомый ей перестук и шорох костей и драгоценностей, перещелкивание этих перепачканных кладбищенской землей кастаньет.

Широко распахнув глаза, она как загипнотизированная смотрела в корзину, достигнув экстаза в своем ужасе. Ее разум стронулся с места и теперь медленно покидал ее; она физически ощущала как это происходит, почти слыша это и не было ничего на зеленой земле Господа нашего, чтобы она могла этому помешать.

За стенами дома снова завыла собака и Джесси внезапно овладела своим голосом. Она завыла вместе с бродячей псиной, в точности по-собачьи, ведь это было легко теперь, когда большая часть ее разума покинула ее. Она легко могла вообразить себя пациенткой какого-нибудь уютного сумасшедшего дома, издающей именно такие вот звуки. И так весь остаток жизни. Представить, что именно этим все и закончится, не составляло никакого труда.

В голосе Руфи больше не было ни сарказма, ни гнева, только любопытство. И это после всего того, что случилось с тобой? Так и будешь стоять, как телка?

Во дворе завыла собака. Длиннопалая рука продолжала помешивать содержимое корзины. Кости продолжали свой перестук. Бриллианты и рубины поблескивали в туманном лунном свете.

Едва ли осознавая, что делает, большим и указательным пальцами правой руки, сотрясаемой дикой дрожью, Джесси схватилась за свои собственные кольца, на среднем пальце левой руки. Боль в правой руке, возникшая от этого движения, была отдаленной и едва различимой. Со дня своей свадьбы она носила эти кольца почти постоянно каждый день и последний раз, когда ей пришлось их снимать, она специально намыливала руку. Но только не теперь. Сейчас кольца соскочили с ее пальцев безо всякого труда.

Держа пару своих колец на окровавленной ладони правой руки, она протянула их навстречу существу, которое уже было радом с ней, на расстоянии двух шагов от входа в кабинет, прямо у книжного шкафа. На ее ладони кольца сложились в мистическую цифру восемь, расположившись над насквозь промокшей от крови прокладкой на ее запястье. Существо остановилось. Улыбка на его пухлых бесформенных губах дрогнула, отразив какую-то новую перемены чувств, среди которых мог быть как гнев, так и смущение.

- Вот, держи, - проговорила Джесси хриплым придушенным голосом. - Вот, на, возьми их себе. Возьми мои кольца и оставь меня в покое.

Прежде чем существо успело что-нибудь сделать, она бросила кольца в его корзину, как раньше бросала мелочь в коробку с надписью "Мелкая сдача" в супермаркете в Нью-Гемпшире. Ее и корзину разделяло меньше пяти футов, зев корзины был достаточно широк и она попала туда без труда. Кольца исчезли в корзине и она услышала отдаленный двойной стук собственных колец, обручального и полученного в день свадьбы, упавших на костяную коллекцию ее гостя.

Его губы опять растянулись, обнажив мерзкие зубы и изо рта его вновь начало вырываться прежнее мерное, приглушенное паровое шипение. Сдвинувшись с места, оно сделало в ее сторону еще один шаг и нечто, лежавшее парализованным и неверящим на дне ее разума, внезапно очнулось и ожило.

Другая мысль пришла ей в голову, настолько поразительная, что с губ ее сорвался изумленный смешок, тут же унесенный ночным ветром.

- Наверное мне понадобится переливание крови, со временем, - проговорила она и эти слова вызвали в ней новый приступ смеха. Неуклюже протягивая к правому карману левую руку, она продолжала смеяться. Она нашаривала в кармане ключи, когда внезапно снова услышала знакомый отвратительный запах тлена, исходящий от существа с плетеной корзиной, стоящего прямо у нее за спиной.

Обернувшись, все еще со смехом в горле и широким оскалом улыбки, на мгновение она на самом деле увидела эти узкие ввалившиеся щеки и светящиеся сумасшествием, бездонные глаза. Однако единственной причиной, по которой она увидела их

был ее собственный страх, породивший видение, поскольку никого не было у нее за спиной; задний двор из загородного домика был совершенно пуст и темна была задняя дверь, забранная пустым прямоугольником сетчатого экрана.

- Стань амебой и развались на несколько частей, - согласилась Джесси и с новой усмешкой вытащила ключи из кармана. Ключи едва не выскользнули из ее пальцев, спас ее лишь большущий довесок пластикового брелока.

- "Ты моя сексуальная штучка", - проговорила Джесси и пронзительно захохотала, чему вторил удар о стену задней двери и шаги космического ковбоя и искателя любви, вылетевшего из дома в облаке могильного праха, но когда она обернулась (едва снова не выронив из пальцев ключи, несмотря на спасительный здоровенный брелок), позади снова никого не было. Дверь снова хлопнула на ветру - просто хлопнула и все. Ничего нового там не случилось.

Открыв дверь со стороны водителя, она осторожно скользнула за руль "мерседеса", затянув вслед за собой свои содрогающиеся ноги. Захлопнув дверь, она опустила главный "мастер"-замок, одновременно запирающий все остальные замки на дверях (плюс багажник, потому что на свете не было ничего, что могло бы сравниться с немецкой надежностью), сразу же после чего небывалое чувство облегчения снизошло на нее. Облегчения и нечто еще. Это нечто несло с собой возвращение разума, способности мыслить связно и логически и она решила, что никогда в своей жизни не испытывала ничего, что могло бы сравниться с этим сладчайшим чувством вновь обретенного... конечно не считая первого глотка воды из-под крана. По ее мнению этот глоток так и останется на всю ее жизнь непревзойденным чемпионом.

Да, подумала Джесси, наверное она права. После чего вставила ключ в замок зажигания и повернула его. Мотор не завелся.

- Пожалуйста, Господи, мне снова нужна здесь помощь, - взмолилась она и опять повернула ключ зажигания. Мотор как был, так и остался нем как рыба. Ни единого звука. И внезапно новая маленькая отвратительная идейка прокралась в ее сознание, словно ловкий ночной вор; то, что она никак не может запустить мотор, не имеет никакого отношения к небольшим неполадкам развившимся от времени в трансмиссии. Потому что тут снова дал себя знать ее ночной гость. Он перерезал телефонную линию; он же поднял капот "мерседеса" и сорвал провода с аккумулятора или вытащил предохранители и выбросил их в лес.

Позади нее хлопнула дверь. В панике она оглянулась на дом, совершенно уверенная в том, что на этот раз увидит перед собой белое, ухмыляющееся лицо, маячащее в темном дверном проеме. Через секунду-другую ковбой выберется во двор. Он подхватит с земли камень и с маху разобьет им окно машины, потом возьмет кусок стекла покрупнее и поострее и тогда...

Протянув через тело левую руку, она как следует толкнула рычаг передачи, изо всех сил, что могла (при этом рычаг, нужно честно признаться, почти не пошевелился). После чего она просунула неловко руку под дугу руля и схватилась за ключ зажигания и снова повернула его.

Опять ни звука. За исключением тихого, шипящего смеха порождения тьмы, спокойно наблюдающего за ней из дома. Этот смех она расслышала довольно четко, пусть даже он и звучал только в ее мозгу.

Она сильно прижала гудок "мерседеса" основанием левой ладони. "Мерседес" коротко и солидно прогудел, скорее проворчал, чем предупредительно взвизгнул и этого оказалось достаточно, чтобы собака сорвалась с места и бросилась наутек. Развернувшись, псина стремглав побежала к лесу. На бегу она ни разу не оглянулась.

Она катилась по их собственной подъездной дорожке, которая должна была вывести "мерседес" к уже чуть большей, но также безымянной дороге, выходящей на Бэй Лейн, являющейся единственной возможностью вырулить на 117 шоссе, к людям, к цивилизации. Заметив в зеркале заднего вида свой дом (на сей раз как никогда особенно напоминающий череп, в эту ветренную и лунную октябрьскую ночь), она подумала: Как случилось так, что он меня отпустил? И отпустил ли? Может быть, я ошибаюсь?

Часть ее - парализованная страхом и так никогда и не освободившаяся до конца от власти наручников и не сумевшая выбраться из кровати в хозяйской спальне в домике на Кашвакамак - уверила ее, что дом не отпустил ее; до сих пор он ведет с ней свою странную игру, в которой ночной гость-владелец плетеной корзины, является неотъемлемым элементом, точно так же играет кошка с пойманной и полупридушенной мышью. Прежде чем она успеет укатить от дома на достаточное расстояние, прежде чем она достигнет конца проселочной дороги, перед 117-м шоссе, оно догонит ее на пружинистых, как в мультипликации, ногах, способных, вмиг покрывая многомильное расстояние, бросится на ее машину и вытянув предлинные руки, схватит "мерседес" за задний бампер и остановит машину. Немецкая надежность вещь хорошая, но когда имеешь дело с чем-то восставшим из мертвых, с живым мертвецом...

Однако в зеркале заднего вида так ничего и не появилось - дом продолжал медленно уменьшаться, уплывая назад. Мерседес добрался до окончания подъездной дорожки Барлингеймов, повернул направо, и следуя по тоннелю, проложенному в темноте собственными фарами, принялся выписывать повороты проселка, ведущего в сторону Бэй Лейн, послушно следуя движениям ее левой руки. Каждый второй или третий год в августе команда добровольцев из числа местных обитателей, загруженная пивом и подстегиваемая слухами, срезала по обочинам проселка выводящего к Бэй Лейн, кусты и опиливала самые низкие ветви, но теперешний год был промежуточным, отчего проселок оказался несколько уже, чем того Джесси хотелось бы. Каждый раз, когда низкая ветвь задевала крышу ее машины, она немножко пригибалась.

И тем не менее ее побег удался. Придорожные памятные знаки, знакомые за много лет приездов и отъездов, один за другим появлялись в свете фар, приближались и оставались позади машины: огромный камень, почти скала, с плоской вершиной, обвитые диким виноградом ворота с ржавой вывеской, на которой уже едва можно было прочитать "ПРИЮТ РАУТА", рощица берез, в которой одно деревце выросло выше остальных и теперь клонилось и качалось на ветру, напоминая пьяного, ведомого домой под руки своими приземистыми, но более трезвыми и устойчивыми приятелями. От березовой рощицы оставалось всего треть мили до Бэй Лейн, а там ей предстоит одолеть всего две мили до шоссе.

- Если я не стану волноваться и успокоюсь, то все пройдет как по маслу, - сказала себе она и осторожно, большим пальцем придавила кнопку включения радио. Бах - спокойный, уравновешенный и, что превыше всего, совершенно рациональный - наполнил машину, изливаясь из вмонтированных с четырех сторон динамиков. Все лучше и лучше.

- Успокойся, все хорошо, - повторила себе она, на этот раз немножко погромче. - Идем по смазке.

Эхо последнего потрясения - от вида красных глаз собаки, застывшей на подъездной дорожке в свете фар - мало-помалу все растворилось в небытие, оставив после себя разве небольшое подрагивание ее брови.

- Если не обращать на это внимания, то это не проблема.

Она так и сделала и у нее все получилось - может быть, на первый взгляд, слишком уж легко. Стрелка спидометра колебалась у отметки 10 миль в час. То, что она едет в знакомой обстановке собственной машины, со всеми запертыми дверцами, прекрасно восстанавливало присутствие духа - она уже начала замечать, что вид внезапно падающих на дорогу перед носом машины теней, не отзывается в ней немедленной паникой. Не нужно было только забывать об одном - слишком рано было принимать такой успех за нерушимую данность. Если в доме с ней действительно кто-то был, то он (оно настойчиво поправил ее НЛО-голос - НЛО всех НЛО) вполне мог воспользоваться другой дверью, для того чтобы выйти за ней на улицу. Вполне возможно, что он до сих пор продолжает за ней следить и гнаться, дожидаясь удобного момента чтобы напасть. При том, что она тащится только на десяти милях в час, любой более-менее настойчивый преследователь мог настигнуть ее без особого труда.

Она быстро взглянула в зеркало заднего вида, лишь только для того чтобы убедить себя, что подобные идеи есть не что иное, как порождение легкой паранойи, возникшей вследствие истощения сил и моральной усталости, и в тот же миг ее сердце сделало перебой. Ее левая рука отпустила руль и упала на колени прямо поверх правой больной руки. Боль, наверняка, была ужасная, но она не слышала никакой боли - совершенно ни малейшей.

Незнакомец сидел на заднем диване "мерседеса", при этом его поразительно длинные рука были прижаты по сторонам к его вытянутому черепу, как у обезьянки, которая ничего не слышит. Темные провалы глаз рассматривали ее с выражением нечеловеческого интереса.

При том, что это была неправда. Потому что не только игру теней наблюдала она на заднем сиденье. Сидящее там существо было сплетено из теней, это так, но никак не сделано их них. Она отчетливо видела его лицо: выпирающие надбровные дуги, круглые черные провалы глаз, тонкий как лезвие нос, бесформенные губы.

- Джесси! - экстатическим шепотом сказал ей космический ковбой. - Нора! Руфь! Вы теперь мои! Тыковка!

Ее глаза, прикованные к зеркалу заднего вида, увидели как пассажир заднего диванчика начал медленно наклоняться вперед, увидела как его распухший лоб приблизился к ее правому уху, словно бы существо решило поведать ей какую-то тайну. Она увидела, как пухлые губы растянулись в стороны, обнажив острые бесцветные зубы в злобной, издевательской улыбке-гримасе. Именно с этого момента начался второй этап надлома сознания Джесси Барлингейм.

- Джесси!

Смердящее дыхание существа было острым, словно тесак, и холодным, словно воздух в мясном холодильнике. - Нора! Джесси! Руфь! Джесси! Тыковка! Женушка! Джесси! Мамочка!

Ее выпученные глаза отметили, что длинное бледное лицо незнакомца теперь почти укуталось ее волосами, его скалящиеся в улыбке губы едва не целуют ее ухо, раз за разом повторяя туда свой великий драгоценный секрет: Джесси! Нора! Женушка! Тыковка! Джесси! Джесси! Джесси!

Перед ее глазами полыхнула ярчайшая вспышка, оставив на ее радужке большую темную дыру от пробившей навылет ее голову пули. Ее машина неудержимо неслась внутрь этой дыры и ее последней связной мыслью было: Не нужно было смотреть - я все-таки сожгла себе глаза.

После этого она потеряла сознание и повалилась лицом вперед на руль. Мерседес вильнул и врезался в одну из больших сосен, растущих здесь вдоль дороги и ремень крепко прижал ее поперек груди, дернув резко назад. Сила удара была такова, что будь ее "мерседес" выпущен чуть попозже, то в лицо ей наверняка бы ударила спасательная воздушная подушка. Мотор остался цел и даже не заглох - старая добрая немецкая надежность доказала свое превосходство и на этот раз. Передний бампер и решетка радиатора сильно погнулись, капот сорвало с замка и он приоткрылся, но мотор продолжал работать, тихо урча сам по себе.

Еще примерно через пять минут, микрочип, соединенный с мотором, отметил, что температура мотора поднялась достаточно для того, чтобы можно было включить обогреватель. Установленные под приборной доской вентиляторы тихо заурчали. От удара Джесси привалилась к дверце со стороны водителя, с видом спящего ребенка, наконец уступившего сну и утихомирившемуся в дедушкином домике, что за холмом. В зеркале заднего вида можно было ясно разглядеть отражение заднего диванчика, залитого лунным светом и совершенно пустого.

Все утро не прекращаясь шел снег - стояла сумеречная и мрачная погода, как нельзя лучше подходящая для занятия писательством - и когда луч солнца внезапно упал на клавиатуру Мака, Джесси удивленно вскинула голову и взглянула в окно, оторвавшись от своих мыслей. То, что она увидела в окне, не просто очаровало ее, ее душа наполнилась тихим водоворотом чувств, полузабытых и приятных, из числа тех, что она не испытывала вот уже много времени и не надеялась испытать в ближайшем (а может быть и в отдаленном) будущем. Главенствующим и всеподавляющим чувством была радость - глубокая, чистейшая радость, причины которой она едва ли могла сама себе объяснить.

Снегопад не прекратился - снег еще шел, хотя и значительно тише - однако яркое февральское солнце уже пробивалось сквозь просветы в облаках наверху, обращая шесть свежевыпавших на землю футов и парящие в воздухе снежинки в сверкающее бриллиантовое царство белизны. Из окна открывался просторный вид на Восточный Портлендский парк, зрелище которого обычно одновременно завораживало Джесси и вселяло в ее душу покой, какое бы время года теперь не стояло; однако никогда раньше она не видал тут ничего подобного. Сочетание солнца и падающего снега обратило серый воздух над Каско Бэй в волшебный мир драгоценных переплетающихся радуг.

Звук собственного смеха был настолько же поразительным для ее ушей, как и ощущение радости в сердце, но для того, чтобы понять в чем тут дело, ей потребовался всего миг: она не смеялась с прошлого октября. Все эти часы, проведенные ею на озере Кашвакамак (да и на любом другом озере), она именовала для себя как "мои трудные времена". Эта фраза говорила о многом, обо всех ее чувствах и ей этого было достаточно. Она видела это только так, как хотела и не желала менять устоявшийся порядок вещей.

- Последний раз тогда и больше ни разу, - пробормотала себе под нос Джесси. Вытащив из кармана рубашки пачку, она прикурила сигарету. Господи, достаточно было одной фразы, чтобы все вернулось, вот как оказывается все бывает - единственное, что обладало над нею подобной же силой, такой же полной и молниеносной, была песенка Марвина Гэя. Как-то раз она услышала Гэя когда ехала домой с одного из нескончаемых приемов у своего лечащего врача, составлявших в эту зиму основной кусок ее жизни и все мгновенно вспомнила, под эти сладкие, проникновенные завывания: "Все знают... в особенности вы, девушки..." Она тут же выключила радио, но ее уже била дрожь, крупная и непрекращающаяся, от которой стало невозможно держать в руках руль. Она припарковалась у обочины и дождалась, когда дрожь немного уляжется. Дрожь мало-помалу прошла, но той же ночью она проснулась на мокрой от пота подушке, бормоча одну и ту же фразу из "Ворона": "Свидетеля, свидетеля". Насколько она успела в этом разобраться, у нее было шестеро свидетелей одного типа и около полумиллиона другого.

Глубоко затянувшись сигаретой, она выпустила три идеально ровных кольца и задумчиво проследила за тем, как они медленно поднимаются над приглушенно гудящим Маком.

Когда люди становились невыносимо глупыми или неприлично любопытными, чтобы спрашивать о случившемся с нею несчастье (что, кстати, позволило ей узнать, что в мире имеется гораздо больше глупых и лишенных вкуса людей, чем она раньше представляла себе), Джесси отвечала им, что большую часть из того, что случилось, просто не помнит. После трех допросов в полиции, она вызубрила приемлемую историю и с тех пор повторяла ее всем, и копам, и любопытствующим, и в том числе коллегам Джеральда, за одни лишь исключением. Единственным исключением был его компаньон Брендон Милерон. Ему она рассказала всю правду, отчасти потому, что нуждалась в помощи, а в основном потому, что Брендон оказался единственным, кто сумел понять большую часть того, что ей довелось испытать... и что она продолжает испытывать теперь. Он не стал терять время на выражение соболезнования и жалость, отчего с ним ей сразу же стало легко. Опыт прошедших месяцев показал ей, какой дешевкой оказывается жалость после того, как все осталось позади, отчего вся людская жалость в мире мигом перестала для нее стоить дешевле желтого проссанного отверстия в снегу.

Она снова рассмеялась и опять удивилась себе - на этот раз ее смех был вполне обычным, громким и полнокровным. Кстати, что тут было смешного? Смешного, в действительности, было полно, хотя рассказать об этом кому-то еще она просто не решилась бы. Все это относилось к разряду того, где в неприкосновенности сохранялся, к примеру, ее отец, однажды настолько возбудившийся видом собственной малолетней дочери, что в день солнечного затмения решился извергнуть заряд собственной спермы на ее трусики. Или то как - вот уж действительно настоящая хохма - она была уверена в том, что от французского поцелуя можно понести ребеночка в горле.

Как бы там ни было, но в большом количестве случаев оказывается, что человеческое сознание реагирует на последствия тяжелой травмы точно так же, как кальмары реагируют на проявление опасности - все покрывается непроницаемой тьмой благословенных чернил. Ты помнишь, что что-то случилось, и что в тот день ты точно не предавалась приятной прогулке в парке, но на этом все заканчивается. Все остальное уходит в тень, утопает в чернилах. Очень многие жертвы трагедий и несчастных случаев говорили то же самое - изнасилованные, перенесшие автомобильные катастрофы, угодившие в западню пожара и забившиеся в чулан, чтобы там умереть и даже леди-парашютистка, чей парашют не раскрылся, и которая чудом спаслась, упав в большой сугроб, хотя и сильно покалечилась.

Может быть и так. Врут они или нет, факт того, что она отлично помнит часы, проведенные в прикованном состоянии к кровати, остается в ее случае фактом - вплоть до щелчка ключика в замке второго наручника и того леденящего душу мгновения, когда она увидела в зеркальце заднего вида чудовище, обратившегося из ночного гостя в ее доме, в пассажира заднего сиденья "мерседеса", она помнила все. Мгновения пережитого навещали ее днем и мерещились ночью, когда во сне она видела, как стакан с водой скользит мимо ее пальцев по наклоненной полке и разбивается об пол, когда бродячая псина игнорирует роскошный, хотя и остывший ужин на полу и забирается на кровать, чтобы отведать теплого мяса, когда скрывающийся в темном углу ночной гость спрашивает: Ты любишь меня, Тыковка? голосом ее отца и черви брызгают словно семенная жидкость из головки его возбужденного пениса.

Однако то, что она многое помнит и многое из того, что помнит, каждую ночь и каждый день переживает заново, совсем не обязывало ее рассказывать об этом каждому встречному и поперечному, даже когда от жути воспоминаний на свету дня у нее выступал пот, а ночью сводило от крика горло. С прошлого октября она похудела на десять фунтов (тут она немного приукрасила действительность, на самом деле она похудела на все семнадцать), снова начала дымить как паровоз (полторы пачки в день, плюс смачный косяк размером со средних размеров сигару перед сном), весь ее распорядок дня и размеренность приема пищи пошли к черту, на ее голове появилось столько седины, что волосы стали попросту пепельными и не только на макушке, а по всей голове. Последнюю неприятность было исправить легче всего - разве не с этим она бесконечно боролась последние пять лет? - но у нее попросту не хватало сил позвонить в "Красотку" в Вестбрук и записаться к парикмахерше. А кроме того, для кого ей теперь наводить красоту? Неужели она уже настолько поправилась, чтобы устроить променад по нескольким местным барам для одиноких, чтобы удостовериться там в наличии стоящих парней?

В середине ноября, когда полиция начала постепенно терять к ней интерес и пишущие о сексуальных похождениях газетные ангелы тоже (а ведь именно популярности она боялась более всего), она решила снова обратиться к Норе Каллиган, для того чтобы поискать у той психотерапевтической помощи. Быть может причиной этому была невеселая картина, в которой она видела себя сидящей взаперти в течение последующих двадцати или тридцати лет и источающей во все стороны ядовитые пары по мере загнивания организма. Что изменится в ее жизни, если она наконец решится сказать Норе, что на самом деле случилось с ней в тот знаменательный день затмения? И пошла ли по-другому жизнь той девушки, если бы она не вошла в ту ночь в кухню в "Ньюворс Персонадж"? Может быть ничего не изменилось бы, а может быть, напротив, изменилось бы как раз многое.

Может быть все пошло бы совершенно по-другому.

Потому она набрала номер "Новое Сегодня" и "Новое Завтра", разношерстных агентств, с которыми Нора поддерживала неопределенно-запутанные деловые отношения и просто онемела от неожиданности, когда дама на регистрации сообщила ей, что Нора умерла от лейкемии год назад - от странной, медленной развивающегося вида болезни, успешно скрывающегося до времени на задворках ее лимфатической системы до тех пор, пока не оказалось уже слишком поздно что-либо предпринимать в плане лечения. Быть может Джесси согласится встретиться с Лаурель Стивенсон? - спросила ее дама на регистрации, но Джесси отлично помнила Лаурель - высокую, темноволосую и темноглазую красотку, обожавшую босоножки из ремешков на высокой тонкой шпильке и выглядящую так, словно от секса она могла получать удовольствие только в позиции "сверху". Она ответила даме на регистрации, что подумает на эту тему. И немедленно поставила крест на этой своей идее.

В течение трех месяцев после того, как она узнала о смерти Норы Каллиган, у нее случались неплохие дни (когда она просто испытывала необъяснимый страх) и плохие дни (когда она испытывала настоящий леденящий ужас, причем такой силы, что не решалась выйти не только из дому, но даже из комнаты) и только Брендон Милерон мог понять всю до конца историю Джесси Магот, ту, что она пережила на озере... но даже Брендон, как казалось, сомневался в самых отчаянно безумных аспектах этой истории. Он испытывал к ней искреннюю симпатию, но поверить все же не смог. По крайней мере, поначалу.

- Никаких жемчужных серег, - сообщил он ей сразу же после того, как она поведала ему о визите ночного гостя с длинным белым лицом. - И никаких отпечатков грязных подошв. По крайней мере, в письменном отчете полиции ничего подобного не отмечено.

Джесси пожала плечами и ничего не ответила. Она могла бы рассказать еще кое-что, но впечатление было такое, что безопасней было молчать. В течение многих недель, последовавших после ее бегства из собственного летнего домика, она отчаянно нуждалась в друге и Брендон пришелся тут как нельзя лучше ко двору. И ей совсем не хотелось пугать его и отдалять от себя разными сумасшедшими россказнями.

Потому что, кроме того, было и что-то еще, что-то совершенно простое и ясное, в чем Брендон был совершенно прав. Может быть ее ночной гость был просто соткан из лунного света, привиделся ей и только?

Но потом, в следующую же пятницу, на глаза ей попалась статья в местном новостном выпуске "Геральд Трибьюн". С тех пор все ее логические умозаключения затрещали по швам, а потом и вовсе ушли в небытие, и виной этому были статьи о Раймонде Эндрю Джуберте, на некоторое время уверенно занявшие первые полосы полицейских хроник и судебных репортажей и долго совершавших по ним свой торжественный марш. И вот вчера... ровно через семь дней после того, как имя Джуберта впервые появилось в газетах, в колонках новостей графства...

В дверь постучали и первое же, что сделала она, это как обычно чуть-чуть пригнулась и сжалась от страха. Но потом страх ушел - немедленно, прежде чем она успела осознать его. Почти не успела осознать... но память осталась.

- Мэгги? Это ты?

- А кто же еще, мэм?

- Входи.

Меган Лэндис, экономка, которую Джесси наняла в декабре (когда по заказной почте прибыл ее первый чек за страховку), вошла в комнату с подносиком, на котором виднелся стакан молока. Одного только взгляда на стакан было достаточно для того, чтобы правая рука Джесси начала безбожно чесаться. Это случалось не всегда, но реакция эта была ей очень знакома. На сегодняшний день можно было радоваться хотя бы тому, что в руках почти прекратился тик и жутковатое ощущение "наживую снимаемой с кости кожи". И на том спасибо. Перед Рождеством она с ума сходила стараясь унять свои руки, когда она уже почти окончательно уверилась в том, что весь остаток жизни ей так и придется пить из пластиковых кружечек.

- Как сегодня ваша лапка? - поинтересовалась Мэгги, словно бы принимающая невыносимую чесотку в правой руке Джесси по каналу какой-то фантастической телепатии. Джесси вполне допускала и такую возможность. Иногда она находила, что вопросы Мэгги - и интуиция ее, дающая этим вопросам начало - кажутся несколько странноватыми и загадочными, но никогда раздражающими или излишне любопытными.

Рука, о которой шла речь, лежала в луче солнечного света, так испугала ее, поглощенную печатанием на своем Маке, затянутая в черную перчатку из какого-то полимера, продукта новейших космических технологий. По мнению Джесси эта ожоговая перчатка - потому что именно так ее перчатка и называлась - была меньшим поражением в перспективе возможной крупной победы. Никогда она не испытывала особой радости по поводу перчатки, но никогда не стягивала ее с себя с омерзением и не отказывалась носить. Не испытывая особого чувства благодарности. После третьего сеанса пересадки кожи она уяснила для себя, что постепенное продвижение есть один из важнейших и вернейших способов жизни сохранить в себе разум.

- Неплохо, Мэгги.

Левая бровь Мэгги поднялась, замерев на высоте уровня "что-то мне не очень верится".

- Вот как? И это после того, как вы три часа слишком стучите тут по клавишам? Лично мои пальцы давно бы уже пели "Аве Мария".

- Все в порядке, Мэгги. Но неужели я просидела здесь уже?..

Она взглянула на свои наручные часики и убедилась в том, что это правда. Потом она взглянула на счетчик открытых документов в верхней колонке дисплея и обнаружила, что текущая страница пятая, открытая ею с того момента, как она впервые присела за Мак сразу после завтрака. Теперь наверняка уже было время ленча и самое странное, что состояние ее руки действительно не соответствовало уровню поднятия левой брови Мэгги - ее правая лапка почти совсем не болела. Если нужно, она сможет посидеть за дисплеем еще час. И безо всяких пилюль.

И тем не менее она послушно взяла таблетку с подносика и запила ее молоком. Приканчивая молоко в стакане, она прочитала на дисплее последние строки из того, что только что напечатала на клавиатуре.

Мою руку жгло словно адским огнем - все, что осталось во мне от принятого аспирина, давно улетучилось - но несмотря на боль, я чувствовала невероятное умиротворение и благодать. Хотя и тут не все было в порядке. Что-то продолжало грызть меня изнутри. Что-то такое, о чем я успела позабыть. И моему мозгу, казалось, совершенно не хотелось об этом вспоминать. Но потом все разом воскресло в моей памяти. Я все вспомнила. Оно было на заднем сиденье. Оно наклонилось надо мной и шептало мне на ухо имена всех моих внутренних голосов. Я подняла голову и посмотрела в зеркало заднего вида на заднее сиденье - оно было пусто. Моя паника немного улеглась и потом я...

Курсор остановился на недописанной фразе и теперь пульсировал и мигал ожидающе. Казалось, что курсор манит ее, настойчиво приглашает двигаться вперед и внезапно Джесси вспомнилось стихотворение из чудесной маленькой книжки Кеннет Патчен. Книжка называлась "Пусть так", а в стихотворении были следующие строчки: "Идем же с нами, о дитя, мы не причиним тебе вреда, иначе зачем мы скрываемся за деревьями у тропинок в самых темных уголках леса?"

Но Мэгги не думала подглядывать напечатанное на экране Мака; она рассматривала плавно склоняющуюся к западу равнину Восточного Прома и Каско Бэй, прямо в окне за компьютером. Солнце продолжало сиять, снег по-прежнему валил, хотя было ясно, что окончания снегопада недолго осталось ждать.

- Дьявол колотит свою жену, - заметила Мэгги.

- В каком смысле? - с улыбкой переспросила Джесси.

- Так говорила моя мать, когда солнце начинало светить раньше, чем прекращался снег.

Мэгги взглянул на нее немного смущенно и протянула руку за пустым стаканом. - Что на самом деле это значит, я не могу сказать.

Джесси кивнула. Смущение на лице Мэгги, казалось, было отражением какого-то другого чувства, более глубинного - по мнению Джесси, это была тревога. Некоторое время она не могла взять в толк, от чего Мэгги переживает такие сложные эмоции, но потом она поняла - причем ответ был настолько прост и лежал почти открыто на поверхности, отчего его можно было проглядеть. Причиной была, конечно же, улыбка хозяйки. Мэгги не привыкла видеть улыбку на губах Джесси. Ей захотелось уверить ирландку, что все в порядке, что ее улыбка совсем не означает то, что она вот-вот собирается выпрыгнуть из кресла, броситься на Мэгги и разорвать ей горло.

Вместо того, она сказала ей так:

- Моя мать говорила так: "Солнце не светит каждый день на одну и ту же собаку". Я тоже так и не поняла, что это значит.

Экономка больше не смотрела в сторону Мака, но теперь в ее взгляде виднелось ясное выражение приказания кончать работу: Пора вам оставить на время свою игрушку, миссус - вот что читалось в ее взгляде.

- Если вы теперь не съедите чего-нибудь, от таблеток вас начнет клонить в сон - эту медицину обязательно нужно чем-то покрыть сверху. Я приготовлю вам сэндвич, а на плите у меня как раз поспел горячий суп.

Суп и сэндвич - детская еда, обед, который дает вам мама, после того как вы пробегаете все утро по улице в день, когда школу отменили по причине норд-иста; вы хлебаете суп и мороз еще горит красными пятнами на ваших щеках. Перспективы самые радужные, и тем не менее...

- Я как раз хотела вздремнуть, Мэг.

- Вам нужно поесть, Джесс. Вы и так похожи на ворону - глаза ввалились, щеки запали.

Взгляд экономки переместился на переполненную пепельницу, испускающую табачный смрад.

- И вам нужно меньше дымить. А лучше бы и вообще бросить курить.

- Джесси? С вами все в порядке? У вас кружится голова?

- Нет, просто гусь прошел по моей могиле, только и всего.

Она слабо улыбнулась ирландке.

- Мы с вами пара ворчуний, так? Песок сыплется...

- Вам не следует так утомляться. Пока вы еще не поправились...

Протянув правую, затянутую в перчатку руку, Джесси легонько прикоснулась ею к левой руке Мэгги.

- Моя рука уже почти совсем в порядке, точно вам говорю.

- Отлично. И если бы вы не мучили так себя и свою руку печатанием на машинке, не торчали бы здесь по три часа кряду, вы не просили бы таблеток каждый раз, когда я сую сюда свой нос и выздоровели бы даже скорее, чем говорит доктор Маглиори. Все от того...

- Я чувствую себя гораздо лучше... мне лучше, понятно?

- Конечно, вам и должно становиться лучше, - экономка взглянула на Джесси, словно на помешанную.

- Так вот, теперь я хочу наладить и все остальное. И для этого мне необходимо кое-что написать - я пишу письмо одной моей старой подруге. Я пообещала себе - в прошлый октябрь, в самое трудное мое время - что если я выберусь из этой передряги, я обязательно напишу Руфи. И теперь я должна сдержать свое обещание. И вот я, наконец, засела за письмо и собираюсь его закончить. Я перестану себя уважать, если теперь брошу все на полпути.

- Но таблетки...

- Думаю, что у меня еще достаточно времени, чтобы закончить письмо и сунуть его в конверт до тех пор, пока глаза мои начнут слипаться. Тогда я пойду прилягу, а потом, когда встану, вы мне устроите ранний ужин.

Она снова тронула левую руку Мэгги своей правой рукой, жестом ободрения, одновременно неловким и исполненным симпатии.

- Я хочу большой и вкусный ужин.

Мэгги продолжала хмуриться.

- Вредно пропускать время обеда, Джесси, и вы сами это знаете.

- Есть вещи, - как можно мягче ответила Джесси, - гораздо важнее еды. И вы тоже это знаете, как и я.

Мэгги снова бросила взгляд на экран дисплея, потом вздохнула и кивнула. Когда она потом заговорила, ее тон был тоном женщины, согласившейся на нежеланный компромисс, в который она сама не верит.

- Ладно, может вы и правы. Чтобы я тут ни говорила, вы - босс.

Джесси кивнула, впервые осознав, что для того, чтобы совместно принять что-либо удобное для объяснения происходящего, они впервые отвергли всякую выдумку.

- Вот это верно. Я - босс.

Бровки Мэгги снова поднялись вверх на половину дюйма.

- Как вы смотрите на то, если я принесу сэндвич сюда и оставлю тарелку на краю стола?

Джесси улыбнулась:

- Договорились.

На этот раз Мэгги ответила на ее улыбку. Когда, три минуты спустя, она принесла Джесси сэндвич, та уже снова сидела перед зеленовато-светящимся дисплеем, в сиянии которого кожа ее лица принимала нездоровый комиксно-зеленоватый оттенок, полностью поглощенная работой над своим письмом, буквы которого она споро набирала на клавиатуре. Маленькая экономка-ирландка даже не старалась быть тихой - она была из тех женщин, кто не пойдет на цыпочках, даже если от этого будет зависеть ее жизнь - но Джесси даже ухом не повела на ее шаги. Она ничего не слышала. Бросив печатать, она взяла со своего компьютера пачку газетных вырезок и несколько секунд торопливо в них копалась. В большей части вырезок содержались фотографии, на которых был снят человек, мужчина со странно-узким лицом, суживающимся к подбородку и совершенно пустым, с глазами, при взгляде на которые, в голову Джесси всякий раз приходила Донди, звезда комического стриптиза и Чарльз Мэнсон. Пухлые губы, похожие на ломтики перезревших фруктов, нависали под тонким и острым, словно лезвие, носом мужчины.

Несколько секунд Мэгги постояла за плечом Джесси, ожидая хотя бы какой-то реакции, потом негромко произнесла: "Гм!" и вышла из комнаты. Только пятьдесят минут спустя Джесси поглядела налево и заметила тост с сыром на краю стола. Сэндвич уже давно остыл, но она все равно жадно проглотила его, в пять быстрых волчьих укусов. Потом повернулась обратно к Маку. Курсор продолжал перед ней свой неугомонный танец, медленно, но верно уводя ее все глубже в дебри.

Она сделала паузу для того, чтобы вывалить в мусорную корзину переполненную пепельницу и закурить новую сигарету. Все это она проделала очень медленно и расчетливо. Ее руки била едва заметная, но непрекращающаяся дрожь и обжечь себе пальцы ей совсем не хотелось. Когда сигарета как следует разгорелась, она глубоко затянулась, выпустила толстую струю дыма и положив сигарету в пепельницу, вернулась к Маку.

Я не знаю, чтобы я делала, если бы аккумуляторы у машины разрядились - наверное так и просидела бы неизвестно сколько времени, дожидаясь пока кто-нибудь появится, может быть целый день - но мотор завелся с пол-оборота и я, дав задний ход, сумела вывести машину на дорогу и развернуться в нужном направлении. Все время меня подмывало взглянуть в зеркало заднего вида и все это время я боялась, что увижу там его. Не потому что думала, что он все еще находится там, надеюсь, что ты понимаешь меня - я знала, что его там нет - а потому что боялась, что мой разум заставит меня увидеть его.

Наконец, выбравшись на Бэй Лэйн, я все-таки взглянула в зеркало. Я просто не смогла удержаться. В зеркале я ничего не увидела, конечно, кроме заднего сиденья, и только после этого мне немножко полегчало. Дальше я катилась уже уверенней. Я добралась до 117-го и свернула к магазинчику Дэйкина - это местечко, где собираются все местные, когда им неохота тащиться в Ранджери или в какой-нибудь из баров в Моттоне. Парни и мужчины сидят за столиками в кафе, жуют арахис и врут насчет того, чем они занимались вечером в субботу. Я остановилась за первой же заправочной колонкой и так стояла минут пять или около того, глядя на то, как посетители заходят и выходят из кафе, как суетятся вокруг машин механики из автосервиса и служители заправки. Я не могла поверить своим глазам - мне казалось, что все это не по-настоящему - можно себе представить такое состояние? Мне все время казалось, что эти люди призраки, что скоро, когда мои глаза привыкнут к дневному свету, эти существа исчезнут и мало-помалу я смогу видеть прямо сквозь них. Мне снова здорово хотелось пить, а из кафе все время кто-нибудь выходил с этими маленькими толстенькими стаканчиками кофе. Мне становилось все хуже, жажда была невыносимой, но я по-прежнему не могла заставить себя выбраться из машины... чтобы подойти и попросить помощи у призраков. Можно сказать и так.

Может быть со временем, если бы я пришла немного в себя, я все же выбралась бы из машины, но все, на что у меня хватило духу в тот момент, это опустить мастер-замок, когда позади моей машины припарковался Джимми Эггард. Джимми офицер в отставке и он живет на озере круглый год, с того самого времени, как в 1987-м или 88-м умерла его жена. Выбравшись из своего "Бронко", он взглянул на меня и тут же узнал и на его лице появилась улыбка. Потом его лицо быстро изменилось, сперва на нем появилось выражение тревоги, а потом и неприкрытого ужаса. Он бросился к "мерседесу", нагнулся, чтобы заглянуть в окошко и увидев меня близко, так удивился, что все морщины на его лице мигом разгладились. Это я запомнила очень хорошо: от удивления Джимми Эггард помолодел.

Я помню, как его губы проговорили: "Джесси, с вами все в порядке?" Я захотела было открыть дверь, но сразу не решилась. В голове у меня появилась сумасшедшая идея. Что это существо, которое я назвала космическим ковбоем, ночью успело побывать в доме у Джимми и бедняге Джимми не столь повезло, как мне. Оно убило Джимми, срезало кожу с его лица и надело на себя как маску в Хэлловин. Я знала, что это идея сумасшедшая, но то, что я все понимала, ничуть мне не помогало, потому что я все равно продолжала так думать. В результате я просто не могла заставить себя отпереть эту проклятую дверь машины.

Не знаю уж насколько ужасно я выглядела в то утро, да и знать этого особенно не хочу, но то, что я выглядела ужасно было ясно, потому что довольно скоро никакого удивления в лице Джимми больше не осталось. Он казался испуганным до чертиков и его словно бы мутило до рвоты. Но он сдержался, Господи благослови его. Все, что он сделал тогда, это сам открыл дверь моей машины и спросил, что со мной случилось. Может быть я попала в аварию, или кто-то напал на меня - вот что он хотел знать.

Мне хватило одного лишь взгляда вниз на себя, чтобы понять, что так испугало Джимми. По пути к Дэйнкину моя рана на правой руке снова открылась, потому что прокладка, которую я использовала в качестве повязки, вся насквозь пропиталась кровью. Весь перед моей блузки тоже был в крови, словно бы я по уши перепачкалась в обильных месячных. Я даже сидела в крови, кровь была на руле, кровью была перепачкана приборная панель, кровь была на рычаге передач... брызги крови была даже на ветровом стекле. Большая часть крови уже высохла, приняв тот темный цвет, который обычно бывает у запекшейся крови - мне тогда казалось, что у засохшей крови цвет кофе с молоком - но были и свежие ярко-красные пятна. Пока не увидишь такого собственными глазами, ни за что не поверишь, Руфь, сколько крови может вытечь из обыкновенного человека. Не удивительно, что Джимми струхнул.

Я попробовала выбраться наружу - наверное, мне хотелось продемонстрировать Джимми, что я не так уж плоха и могу двигаться сама, чтобы успокоить его немножко - но я неудачно ударилась правой рукой о рулевое колесо и весь мир сделался серым и поплыл у меня перед глазами. Я не вырубилась окончательно, но последний проводок, соединяющий мою голову и мое тело, очевидно был перерезан. Я помню, как повалилась лицом вниз, так что мне показалось, что свое путешествие я закончу с выбитыми об асфальт зубами... и это после того, как я угрохала целое состояние на то, чтобы закрыть коронками передние зубы. Но Джимми успел подхватить меня... прямо за сиськи, кстати говоря. Я услышала, как он кричит в сторону кафе - "Эй! Эй! Кто-нибудь! Мне нужна помощь!" - высоким, срывающимся голосом уже немолодого человека, от звуков которого мне захотелось смеяться... но только на то чтобы смеяться у меня не было сил. Я свесила голову на грудь и раз за разом старательно дышала. Я не могла расслышать ударов своего сердца и сомневалась в том, бьется ли оно вообще, быть может там не осталось ничего, что могло бы биться. Медленно день начал возвращать свои краски и свет и я увидела, как от кафе к нам бегут мужчины, их было не меньше дюжины, чтобы посмотреть, что случилось. Среди них был и сам Лонни Дэйнкин. На ходу он жевал маффин, на нем была розовая рубашка в белую полоску и фартук с надписью "У нас не бывает городских пьяниц, мы просто любим пропустить по стаканчику". Смешно, я тогда была готова отдать концы, а запомнила такое.

"Кто сделал это с тобой, Джесси?" - спросил меня Джимми. Я попыталась ответить ему, но не смогла вымолвить ни слова. Что было к лучшему, принимая во внимание то, что я хотела сказать. А хотела я сказать: "Мой отец".

Затянувшись сигаретой, она поглядела на фотографию, газетную вырезку, висящую над компьютером. Узкое, уродливое лицо Раймонда Эндрю Джуберта тупо таращилось на нее в ответ... точно так же, как он смотрел на нее из темного угла спальни в первую ночь и из лишившегося своего хозяина кабинета ее покойного мужа во вторую ночь. В этом молчаливом поединке взглядов прошло почти пять минут. Потом, вздрогнув, словно пробудившись от короткого сна, Джесси закурила новую сигарету и вернулась к экрану компьютера. Счетчик страниц оповещал ее, что она наконец добралась до страницы седьмой. Она потянулась, услышав, как в ее позвоночнике, щелкнули, встав на места, позвонки, и снова принялась колотить по клавишам. Курсор начал свой мерный танец.

На этом заканчивается Часть Первая моей истории, Руфь - назовем ее "Переход маленькой Нэл через Льды" или "Как я вырвалась из наручников и проложила себе дорогу к свободе", после чего должно было следовать "Последствия" и "Похмелье". Я собираюсь оставить в стороне "Последствия", потому что там не о чем особенно говорить - не потому что мало интересного в пересадке кожи и мучительной боли, которую я тогда испытывала каждый день, а больше потому что тороплюсь перепрыгнуть к обезьяньему бреду "Похмелья", пока у меня еще есть силы колотить по клавишам. Потому что мне нужно рассказать все так, как я хочу тебе рассказать, а для этого нужно собраться. Идея рассказать тебе все давно засела мне в голову, рассказать все, всю правду до самой крошки, как я обычно выражаюсь. Потому что, не будь "Похмелья", я вряд ли вообще бы взялась за компьютер и решила тебе писать.

Прежде чем я продолжу свой рассказ, я расскажу тебе немножко про Брендона Милерона, которому я многим обязана и в основном тем, что сумела с его помощью пережить период "Последствий". Он появился в моей жизни во время начала "Последствий", в этот наиболее уродливый период, а появившись, фактически удочерил меня. Я могла бы назвать его "добрая душа", потому что симпатия и доброта - первые слова которые приходят мне на ум, когда я думаю о нем, моем спасителе в самые тяжелые времена моей жизни, но доброта не самое главное его качество - главное в Брендоне это то, что он обладает способностью видеть вещи насквозь и устраивать и планировать все так, чтобы и овцы были целы и волки сыты. Хотя я, конечно же, говорю о нем скверно и он достоин гораздо большего, потому что мир его души огромен и качества многочисленны - но сил на это письмо я потратила уже чертовски много и время уходит, а я еще многое не сказала. В нескольких словах отметим, что для человека, чьей основной целью, казалось бы, должна была быть забота об имидже своей консервативнейшей адвокатской конторы, в свете пренеприятного происшествия, случившегося с одним из руководящих сотрудников, Брендон проявил себя как истинный джентльмен и замечательный мужчина. Почти после первой же нашей встречи я поняла, что на это плечо я смогу опереться и из этих уст не услышу ни одного слова осуждения и клеветы. При том, что он ни разу не дал мне повода разрыдаться на груди его дурацкой классической тройки, и это для меня тоже было важно, хотя я опять говорю не о главном, потому что в этой истории с Брендоном замешено и переплетено многое, многое другое. В том числе и то, что он сделал для меня вчера. Еще чуточку терпения - мы подбираемся к самому главному.

Брендон и Джеральд много работали вместе, по существу несколько последних лет жизни Джеральда, вместе вели дела крупнейшей сети супермаркетов в нашем городе. Они довели судебный процесс до выигрыша, в чем бы этот выигрыш ни заключался, и что более всего ценно, насколько я поняла, они сумели при этом сохранить лицо фирмы-владельца супермаркетов в глазах общественности. По моему мнению, когда шум в газетах вокруг имени Джеральда немного уляжется и заголовки исчезнут вообще, или хотя бы переберутся с первых полос назад, силы, заправляющие адвокатским бизнесом, почти без сомнения, передадут общее Джеральда с Брендоном дело в руки Брендона, позволив ему заслуженно унаследовать обоюдный успех. Брендон, подходит для этой роли отлично и все уже устроил для мягкой передачи власти в ситуации, которая, по его словам, именуется "управление во время временной потери власти" - так он охарактеризовал это в нашу первую встречу в госпитале.

С самого начала Брендон вызывал у меня только симпатию - я и теперь от этих слов не откажусь - и с самого начала между нами во всем была полная откровенность, однако и с ним не обошлось без срывов, потому что, как тоже с самого начала выяснилось, у него были на меня четкие и ясные планы. Поверь мне, дорогая, я говорю это без тени злобы и смущения, потому что всегда смотрела на подобное, как на нормальное явление открытыми глазами; ведь я, в конце концов, прожила с адвокатом ни много ни мало семнадцать лет и знаю, с какой маниакальной настойчивостью они во всем и всегда стремятся спланировать свою жизнь и даже свою личность, предупредив и обезопасив свои шаги во всем, оградив и изолировав себя от внешнего мира. Возможно именно это качество помогает хорошим адвокатам выживать в сложных ситуациях, одновременно делая их просто невыносимыми.

Здесь Джесси сделала паузу и некоторое время думала, стуча пальцем по передним зубам. Глубоко затянувшись сигаретой, она снова начала стучать по клавишам.

Самый тяжелый и неприятный допрос случился на третий день моего пребывания в больнице в Северном Камберленде - в течение этих дней я валялась в кровати и в мое тело беспрерывно закачивалась по пластиковым трубкам свежая кровь, вода и электролиты. Протокол допроса, который мне дали потом прочитать, выглядел несколько странновато, но вместе с тем имел вид совершенной достоверности, подобно тем историям с собаками укушенными человеком, на которое мы время от времени натыкаемся в газетах. Хотя в моем рассказе человека все-таки укусила собака и не одного человека, а целую семейную пару. Хочешь услышать краткий пересказ этого протокола? Хорошо, вот он, слушай:

Мы с Джеральдом решили провести денек в нашем загородном домике в Мэне. После продолжительной любовной интерлюдии, на две трети состоящей из вольной борьбы, а на одну треть - из секса, мы вместе отправились в душ. Джеральд вышел из душа раньше меня, а я осталась помыть голову. Все это время он жаловался на то, что его беспокоят газы и боли в желудке, виной которым, вероятно, были несвежие сэндвичи, которые мы съели по дороге из Портленда и, выходя из душа, он спросил меня, нет ли где-нибудь у нас каких-нибудь таблеток от живота, "Ролэйда" или "Тумса". Я не знала, были или нет у нас здесь такие таблетки и посоветовала Джеральду поискать в бюро или на полочке над кроватью. Через две или три минуты, когда я смывала под душем шампунь, раздался крик Джеральда. Как выяснилось потом, этот крик был следствием случившегося с ним обширного сердечного приступа. Сразу же вслед за криком раздался тяжелый удар упавшего на пол тела. Выскочив на крик из душа, я бросилась со всех ног в спальню, но по пути поскользнулась и упала. В падении я ударилась головой о край бюро и потеряла сознание.

В соответствии с данной версией происшествия - сфабрикованной мистером Милероном и миссис Барлингейм - и с энтузиазмом воспринятой полицией, должна я добавить - я несколько раз приходила в себя, но каждый раз снова теряла сознание. Наконец, когда я снова пришла в себя, надо мной стояла и обнюхивала меня собака, уже отведавшая мяса Джеральда. Я вскочила на ноги и бросилась от собаки на кровать (в соответствии с моей историей кровать стояла там, где стояла, возле бюро - возможно ее туда передвинули полотеры, которые вощили и натирали наши полы и я и Джеральд не стали придвигать наше ложе обратно к законному месту, а сразу занялись сексом, потому что чувствовали необыкновенный любовный пыл) - схватила с прикроватной полки стакан и пепельницу и по очереди бросила их в злобного бродячего пса, который напал на меня и сумел покусать. Мне удалось прогнать собаку, после чего я снова потеряла сознание и неизвестно сколько времени провалялась на кровати истекая кровью. Потом я снова пришла в себя, добралась до машины и доехала до Дэйнкина... по дороге еще один раз потеряв сознание, в результате чего моя машина врезалась в дерево у обочины.

Поначалу я не упоминала в разговорах с Брендоном человека, которого, как мне казалось, я видела, не говорила ничего ни про отпечаток подошвы, ни про жемчужную серьгу. Я выжидала, надеюсь ты понимаешь меня - дожидалась какого-то знака свыше что ли, или удобной ситуации.

Взглянув критически на последнее предложение, Джесси покачала головой, потом застучала по клавишам дальше.

После того, как я наконец замолчала, Брендон взял мою здоровую руку в свою и тихо поглаживая мою ладонь, сказал, что все прекрасно понимает; она сказал, что принимая во внимание обстоятельства, в которых я оказалось, скорее всего, это был видение. После чего он сказал, что важно решить для себя то, что видения мои были по сути не более реальными, чем душ, который мы вместе с Джеральдом принимали, после того как всласть покатались по кровати или удар головой об угол кровати и потеря сознания на полу рядом с мужем. В нашем доме была полиция и если бы, паче чаяния, там кто-нибудь был, они бы наверняка обнаружили доказательства его присутствия. Факт того, что незадолго до нашего с Джеральдом приезда в доме произошла генеральная осенняя уборка, только облегчил бы копам работу.

"Но может быть, полиция все-таки что-то нашла?" - предположила я. "Может быть какой-нибудь полицейский подобрал кольца и сережку и просто положил их себе в карман?"

"В нашем мире полным полно нечистых на руку полицейских", - ответил мне Брендон, - "но я глубоко сомневаюсь в том, что даже самый глупый из них стал бы рисковать своей карьерой ради дешевой сережки с жемчугом, из тех, что, как я понял, обычно дарят детям. Я бы скорее поверил в то, что тот тип, о котором ты говоришь, после твоего отбытия еще раз прошелся по комнатам и сам подобрал свою серьгу".

"Да", - воскликнула я. "Ведь такое тоже возможно, верно?"

Брендон покачал головой, потом пожал плечами. "На этом свете нет ничего невозможного, в том числе и нечистых на руку и нерадивых полицейских в отделе сбора вещественных доказательств, однако..." Он замолчал, снова взял мою левую руку и взглянул на меня тем взглядом, который я потом стала называть "взгляд дядюшки Брендона". "Большая часть твоих подозрений основана на том, что полиция осмотрела твой дом, не обнаружила в нем ничего примечательного и отразила это в своем отчете. Все это не есть прецедент для серьезных подозрений, а тем более не основание для открытия дополнительного расследования. Если бы в доме побывал кто-то неизвестный, которого ты заметила, полиция наверняка бы нашла какие-то следы, оставленные им в комнатах или около дома. Насколько мне известно, ничего подобного полицией не было обнаружено. В противном случае это стало бы мне известно".

"Почему?" - спросила я.

"Потому что в подобной ситуации многое могло очень резко и очень существенно измениться - копы перестали бы разыгрывать из себя джентльменов и немедленно зачитали бы тебе твои права, предупредив о даче ложных показаний".

"Не понимаю, о чем ты?" - удивилась я, но истина уже начала пробиваться в темном царстве моего разума, Руфь; не совсем же я была дура. Джеральд был помешан на страховках и к тому времени я была уведомлена тремя различными страховыми компаниями, что период моего пребывания на излечении в больнице и дальнейшие несколько лет, я проведу в весьма комфортных условиях.

"Джон Гаррилсон из Огасты произвел очень тщательную, всестороннюю аутопсию тела твоего мужа", - сообщил мне Брендон. "В соответствии с отчетом Джона, Джеральд скончался от того, что врачи называют чистым сердечным приступом, фоном к которому не явились какие-либо пищевые отравления, переутомление или сильные физические травмы". Брендон вошел в состояние "Брендон-учитель" и намеревался продолжать свое повествование до самого его конца, но вдруг заметил нечто в моем лице, что заставило его остановиться. "Джесси? Что с тобой?"

"Все в порядке", - ответила я.

"Нет, ты выглядишь так странно - снова судорога?"

В конце концов мне удалось убедить Джеральда, что со мной все в порядке, и к тому времени я действительно взяла себя в руки. Я представила себе то, о чем уже писала в этом письме: то, как я пнула ногами Джеральда, когда он отказался выполнить то, о чем я его просила, и не дал мне подняться с кровати. Одной ногой я ударила его в живот, а другой - прямо по фамильным драгоценностям. Я подумала, что удачно выбрала историю с настоящим постельным сражением - это объясняло синяки на его промежности. Теперь я понимаю, что синяки были едва заметны, потому что сердце Джеральда отказало сразу же после удара и кровь перестала приливать к синякам едва они начали обозначаться.

Из чего возникал сразу же другой вопрос - явились ли мои удары настоящей причиной сердечного приступа Джеральда? Ни в одном из медицинских справочников, куда я заглядывала, я не нашла определенного ответа, но одно было ясно - я точно ему помогла. Но и теперь я не хочу брать на себя всю вину, поскольку у Джеральда был излишний вес, он слишком много пил и курил как паровоз. Его инфаркт был на подходе; не в тот день, так через неделю или через месяц все случилось бы точно так же. Судьба грязно надо мной подшутила, только и всего, Руфь, и это так и есть. Дьявол лишь немного ускорил события. Я уверена в этом. Если ты считаешь по-другому, еще раз последовательно представь себе мою жизнь после того, как солнце перестало светить в небе. Потому что, я уверена, что имею право верить в то, чему нет доказательств, но что кажется мне верным. Особенно, в плане того, что случилось со мной и Джеральдом. Особенно в плане этого.

"Если у меня немного вытянулось лицо", - сказала я Брендону, - "то это от того, что кто-то мог подумать, что я специально убила Джеральда, чтобы получить его страховку".

Брендон снова покачал головой, на этот раз уже почти совсем чистосердечно. "Никто ничего такого не думает. Гаррилсон считает, что инфаркт Джеральда подстегнул его сексуальный аппетит и полиция штата согласна с ним, потому что Джон Гаррилсон в своем деле лучший эксперт. За исключением, разве что, нескольких циников, которые про себя считают, что ты, возможно, разыграла из себя Саломею и дала Джеральду умереть".

"А как ты считаешь?" - спросила я Брендона.

Может быть я намеревалась смутить его таким прямым вопросом, при том, что часть моего сознания сомневалась в том, что на свете существует нечто, подвластное человеческому разуму, что может смутить такого типа как Брендон, но на самом деле причина моего вопроса была несколько другой. Мне просто нужно было узнать, что он обо всем этом думает. Брендон улыбнулся мне в ответ. "Допуская, что у тебя хватит воображения для того, чтобы срежессировать ситуацию, в которой ты сможешь безнаказанно остановить моторчик Джеральда, я глубоко сомневаюсь в том, что ты не заметила бы в своем сценарии изъян, вследствие которого ты мучительно умираешь прикованная наручниками к кровати. Нет, Джесси. Как бы там ни было, но я уверен в том, что все между тобой и Джеральдом произошло именно так, как ты это рассказала мне. Я могу быть с тобой откровенным?"

"Только этого я все время и добиваюсь", - ответила я ему.

"Отлично. Я работал с Джеральдом, мы были приятелями, но было в фирме и много таких, кто его едва знал. Я знал о том, что полная власть над ситуацией - это любимый конек Джеральда. И меня ничуть не удивляет, что от вида женщины, прикованной наручниками к кровати у него вполне могли зашкалить все стрелки.

Когда он сказал это, я быстро взглянула на него. Был вечер, в палате горел только ночник в голове моей кровати, Брендон сидел спиной к свету, но я была уверена в том, что мой знакомый адвокат Брендон Милерон, Самая Молодая и Хищная Акула в Законническом Бизнесе в Нашем Городе, покраснел.

"Если я обидел тебя, извини", - проговорил он и голос его прозвучал неожиданно неловко.

Я готова была расхохотаться, потому что мой знакомый друг Брендон внезапно показался мне похожим на восемнадцатилетнего мальчика, только что окончившего школу.

"Ты ничем не обидел меня, Брендон", - сказала я.

"Вот и хорошо. Мне сразу стало легче. И тем не менее дело еще не закрыто и задачей полиции по сию пору является нарыть тут как можно больше улик, чтобы списать на тебя все смертные грехи - в частности то, что ты, как будто бы всегда планировала на шаг дальше и сердечный приступ твоего мужа, не просто несчастный случай".

"Но я понятия не имела о том, что у Джеральда больное сердце!" - воскликнула я. "То же самое можно сказать и о страховых фирмах, потому что, если бы они имели представление о состоянии сердца Джеральда, то ни за что не выдали бы такие полисы, верно?"

Я пораженно уставилась на Брендона. У меня было ощущение женщины, с жаром танцующей вальс и внезапно осознавшей, что она находится на краю пропасти. До сих пор, глядя на лицо Брендона, составленное все из изломов и углов света и тени, падающих от моего ночника, я лишь однажды подумала о том, что в голову полицейских чинов может прийти мысль о том, что я заранее спланировала убийство Джеральда, полагая всегда, что подобное можно рассматривать только как не слишком удачную шутку. Слава Богу, что мне ни разу не пришла в голову мысль шутить на такие темы с копами, Руфь!

"Понимаешь теперь, Джесси", - сказал мне Брендон, - "почему в твоем положении о твоих подозрениях насчет присутствия третьего лица в доме лучше молчать?"

"Да", ответила я. "Спящую собаку лучше не будить, да?"

Как только я сказала это, я вспомнила проклятого бродячего пса, тянущего Джеральда по полу, ухватив зубами за предплечье - при этом я даже представляла себе лоскут кожи, оторвавшийся и теперь лежащий на морде у собаки. Кстати говоря, дня через три копы загнали бедную псину - нашли ее логово под лодочным домиком Лагланов в трех милях по берегу озера от нас. Там же был обнаружен приличный кусок Джеральда, из чего можно сделать вывод, что псина по крайней мере еще раз наведывалась в дом после того как я шуганула ее светом фар "мерседеса" и гудком. Копы пристрелили пса. На нем был поводок с бронзовым брелоком - к сожалению не государственный жетон регистрации домашних животных, по которому можно было бы попытаться найти его хозяев, а сувенирный брелок с выгравированным именем "Принц". Принц, можешь себе представить? Когда констебль Тигартен пришел ко мне и сказал, что собаку застрелили, я испытала удовольствие. Я была рада об этом слышать. Я никогда не пыталась обвинять собаку в том, что она натворила - псине пришлось не слаще, чем мне - но испытала от этого известия удовольствие и я довольна по сию пору, Руфь.

Но мы уклоняемся от главной темы - я рассказывала тебе о том, что сказал мне Брендон после того, как я поведала ему о незнакомце в нашем с Джеральдом озерном домике. Он согласился с моим мудрым замечанием о том, что спящую собаку все-таки лучше не будить. Я подумала, что смогу пережить это - огромным облегчением было уже просто поговорить с кем-то - но к тому, что все останется навсегда под спудом, я не была еще готова.

"Доказательством всему является телефон", сказала я Брендону. "Когда я выбралась из наручников и попыталась связаться с кем-нибудь по телефону, он оказался мертв, как Эйб Линкольн. Как только я обнаружила это, то поняла, что во всем была права - в доме на самом деле кто-то побывал и этот кто-то предусмотрительно перерезал провода, выбрав для этого удобное место на улице. Вот почему я приложила столько усилий для того, чтобы как можно скорее убраться из дома и спастись на "мерседесе". Ты представить себе не можешь, Брендон, до чего страшно становится, когда ты обнаруживаешь, что осталась одна в лесу и в доме твоем вот-вот может появиться непрошеный гость".

Брендон улыбнулся в ответ, но на этот раз в его улыбке было очень много от той штампованной улыбки победителя, которая появляется на губах у мужчин, когда те думают какие же эти женщины все дурехи, и что давно пора бы отобрать у них избирательные права и запретить по закону покидать дома без провожатых. "Значит ты проверила один единственный телефон и решила, что провода перерезали, так? Для того, чтобы так решить тебе было достаточно снять трубку с одного телефона - в спальне?"

"Телефон был отключен от розетки, только и всего", сказал Брендон. К тому времени его голос был похож на голос мистера Роджера, объясняющего, что под кроватью действительно находится нечто, ужасно напоминающее чудовище, но вот только на самом-то деле никакого чудовища там нет и не было. "Джеральд выдернул телефонную вилку из стенной розетки. Ясно, что он не хотел, чтобы его выходной день - принимая во внимание его планы относительно наручников - внезапно был испорчен каким-нибудь звонком из офиса. И потому он выдернул вилку из розетки в гостиной, но телефон в кухне был включен и нормально работал. Я прочитал об этом в полицейском отчете".

Свет померк, Руфь. Внезапно я поняла, что все они - все эти мужчины, занимавшиеся происшествием на озере, пришли к некоторым умозаключениям относительно того, почему я вела себя именно так, а не иначе и почему сделала именно то, что сделала. Большая часть моих поступков оправдывала меня и все упрощала, однако одновременно с тем было что-то странное и пугающее в том, что большую часть своих умозаключений эти копы сделали не на основании того, что я сказала им, и даже не на основании того, что увидели в нашем приозерном домике, а на основании того, что я женщина, а женщины, как это принято считать у мужчин, обычно ведут себя очень предсказуемо.

Так вот, если взглянуть на дело с этой точки зрения, то нет никакой разницы между Молодой Акулой Брендоном Милероном в его дурацкой тройке и старым констеблем Тигартеном в зашитых на заднице джинсах и красных пожарных подтяжках. Мужчины всегда считали и считают, что во многом видят нас, женщин, насквозь, Руфь - я уверена, что это так. Многие из них отлично освоили науку говорить нужные вещи в нужное время, но как говорила в свое время моя мать: "Даже дикаря можно заставить выучить наизусть Библию".

И знаешь еще что? Брендон Милерон восхищался мной, он восхищался тем, как я вела себя и что сделала после того, как умер Джеральд. Это все истинная правда. Время от времени я замечала это выражение восхищения в его лице, и когда он снова появлялся у меня, навещая как-нибудь вечерком, я специально присматривалась и снова замечала в его лице это выражение восхищения. Я была уверена, что вижу отражение именно этой эмоции. По мнению Брендона, я чертовски здорово поработала и вела себя очень смело... для женщины. Сказать по правде, что к тому времени, как я впервые завела разговор о моем ночном госте, сдается мне, что для себя Брендон решил, что я в своей ситуации вела себя так же, как вел бы и он... ну не совсем так, чтобы в точности, а так, как, скажем, вел бы себя Брендон, если бы у него был сильный грипп и одновременно ему приходилось бы выбираться из наручников. У меня уже давно было стойкое убеждение по поводу того, что думают о мыслительных процессах нас, женщин, большинство мужчин: "эти думают словно адвокаты больные малярией. Если встать на такую позицию, с ее помощью можно многое объяснить, верно?

Я говорю о снисходительности - об общепринятом отношении "мужчина-женщина" - но кроме того я говорю также и о многом другом, гораздо, черт возьми, большем и устрашающем. Брендон не смог меня понять, как ты это видишь, и тут невозможно все списать только на разницу между нашими полами; это проклятие человечества и очевидное и нерушимое доказательство того, что все мы, по сути дела, обречены на вечное одиночество. В нашем с Джеральдом приозерном домике случились страшные вещи, Руфь, но о том, насколько на самом деле случившееся было страшно до недавнего времени я сама понятия не имела, а он так ничего до сих пор и не понял. Я рассказала ему о том, что я сделала для того, чтобы этот ужас не сожрал меня заживо, а он только улыбался мне, и кивал, и симпатизировал и в конце концов мне полегчало, но все дело в том, что он, самый лучший из них, так и не сумел подобраться на расстояние крика к правде... которая состоит в том, что ужас растет и растет до тех пор, пока не превращается в огромный дом с привидениями, размером со внутренность моей головы. И этот дом до сих пор находится там, стоит с открытой нараспашку дверью, с дверью ожидающей, когда я вернусь и войду внутрь, приглашающей меня вернуться в любое время когда я захочу, но я никогда не вернусь туда, хотя иногда ловлю сама себя на том, что все-таки сделаю в ту сторону несколько шагов, понимая, что стоит мне только шагнуть внутрь, как дверь сама собой захлопнется за собой и замок защелкнется.

Ну да ладно. Раньше мне казалось, что узнав о том, что по поводу телефонных линий моя интуиция меня подвела, я вздохну спокойно, но это оказалось не так. Потому что внутри оставалась некая часть меня, которая нерушимо продолжала верить, что даже если бы я заползла за кресло и воткнула вилку в розетку, телефон все равно бы не заработал, и несмотря на то, что аппараты в кухне и в гостиной работали, в тот вечер, если бы я попробовала снять с них трубку, то услышала бы в ней одну только тишину, ибо телефон мог заработать после, и если бы я не решилась убраться к чертям из дома на "мерседесе", то наверняка бы погибла в лапах этого чудища.

Наклонившись вперед так, что свет от лампы упал на его лицо, Брендон сказал: "В доме никого не было кроме тебя, Джесси, никаких незнакомцев и самое лучшее, что ты можешь сделать теперь, это забыть о своих видениях".

Я едва не сказала ему тогда о своих пропавших кольцах, но для продолжения разговора я уже слишком сильно устала, у меня здорово болела рука и я решила оставить эту тему. После того, как Брендон ушел, я долго лежала без сна - в ту ночь даже обезболивающее не смогло загнать меня в сон. Я думала об операции по пересадке кожи, которая предстояла мне завтра, но это не слишком сильно меня волновало. Не так, как ты могла бы подумать. По большей части я думала о своих кольцах и об отпечатке ботинка, который никто кроме меня, оказывается, не заметил - и еще о том, возможно ли, что он - или оно - вернется обратно, чтобы довершить начатое. Наконец, перед тем, как погрузиться в сон, я решила, что никакого отпечатка подошвы и никакой серьги с жемчугом никогда не было. Что какой-то коп заметил мои кольца на полу кабинета Джеральда рядом с книжным шкафом и сунул по-быстрому их себе в карман. И теперь эти кольца, скорее всего, лежат в витрине какой-нибудь скупки на Левингстон, - подумала я. Возможно, раньше от таких мыслей я пришла бы в бешенство, но тогда мне было все равно. Я чувствовала себя примерно так же, как тогда в то утро, когда очнулась за рулем "мерседеса" - мое существо было полно осознанием полного покоя и мира. Никаких незнакомцев; никаких незнакомцев; никаких незнакомцев никогда не было и нет. Просто нечистый на руку коп оглянулся через плечо, чтобы убедиться в том, что на горизонте пусто и, хоп-хлоп, сунул парочку колец себе в карман. Что касается самих колец, то ни тогда, ни теперь меня не тревожила их судьба. В последние несколько месяцев я все больше и больше прихожу к убеждению, что только закон не позволяет людям протыкать кольцами нос, в результате чего их приходится носить на пальцах. Ну да ладно: утро быстро превратилось в день, а день сегодня такой стремительный, что о бабьих бедах просто нет времени болтать. Настала пора поговорить о Раймонде Эндрю Джуберте.

Откинувшись на спинку кресла, Джесси прикурила новую сигарету, едва ли замечая, что кончик ее языка щиплет от переизбытка никотина во рту, что ее голова раскалывается от боли, а почки во весь голос выражают свой протест относительно этого марафона за клавиатурой Мака. В доме царила мертвая тишина - тот тип тишины, которая наступает, когда маленькая миссис Меган Лэндис выбирается на прогулку в ближайший супермаркет или химчистку. Сегодня Меган почти не пыталась оттащить ее от экрана монитора, что удивляло. Это могло свидетельствовать о том, что ругань с хозяйкой Мэгги стала воспринимать как напрасную трату сил. Не буду мешать ей сходить с ума по-своему, решила мудрая Мэгги. Может, когда он выдохнется, ей наконец полегчает. Ведь, в конце концов, служба в этом доме для Мэгги всего лишь работа. Подумав так, Джесси почувствовала, как в сердце ее кольнула маленькая обидная иголка.

Над головой у нее заскрипели доски. Джесси замерла с сигаретой в руке. Он вернулся! - пронзительно выкрикнула Женушка. Ой, Джесси, он вернулся!

Женушка ошибалась. Глаза Джесси переместились на узкое лицо, глядящее на нее с газетной вырезки, пришпиленной на стену кнопкой с пластиковой головкой и подумала: Ведь мы с тобой точно знаем, где ты находишься, верно? Уж я-то точно знаю!

Она знала, но часть ее сознания продолжала стоять на своем, а именно в том, что он безо всякого труда может появиться в ее доме в любое время - нет, не он, а оно, космический ковбой, искатель любви, возвращается к своей невесте, чтобы завершить обручение. Все, чего оно дожидается, это чтобы в доме наконец стало пусто и если она вдруг решится снять трубку с телефона, стоящего на углу стола, то ничего не услышит, никакого гудка, телефон будет мертв словно кусок камня, точно так же как был мертв телефон в ее приозерном домике, когда она сняла с него трубку.

Голос Тыковки остановил ее. Этот голос звучал в ее голове теперь чаще других голосов и от того всегда, когда Тыковка говорила, Джесси прислушивалась к нему с особенным вниманием.

Затянувшись глубоко сигаретой, она затушила ее в пепельнице наполовину недокуренной. В последний раз она порылась в пачке вырезок и взглянула в окно, на склон Восточного Променада. Снег давным-давно закончился и теперь в небе ярко светило солнце, хотя было ясно, что долго так не продлиться; февральские денечки в Мэне неласковые и переменчивые.

- Что ты сказала, Тыковка? - переспросила Джесси в пустую комнату. Она говорила глубоким проникновенным и воркующим голосом Элизабет Тэйлор, который так полюбила с детства, тем самым, что сводил с ума ее мать. - Советуешь мне продолжать дальше, так, дорогая?

Ответа не последовало, но Джесси был не нужен ответ. Она наклонилась к клавиатуре и снова погнала вперед курсор. На этот раз она не останавливалась очень долго, даже для того чтобы закурить новую сигарету.

Здесь у меня на письменном столе есть несколько вырезок из газет, но в статьях и заметках не упоминается и десятой доли того, что известно мне, не говоря уж о том, что вообще творилось на самом деле - я глубоко сомневаюсь также и в том, что хотя бы одна душа на всем свете (как мне кажется, включая и самого Джуберта) имеет представление о всем том, что успел натворить Джуберт, и скорее всего и слава Богу. То, о чем болтают в газетах, это одни лишь намеки на то, что могло бы стать настоящим кошмаром, ни то, ни се, от чего на душе у меня становится совсем тошно и мне даже не хочется брать эту писанину по-новой в руки. Большую часть того, что знаю теперь, я узнала не из газет, а услышала по результатам недельного слушания дела от странно притихшего и будто громом пораженного Брендона Милерона. Я попросила его прийти ко мне как только будет установлена связь между делом Джуберта и моей собственной историей. Как только это станет настолько очевидным, что игнорировать дальше это станет просто невозможно.

"Ты полагаешь, что это был тот самый парень?" - спросил он меня. "Тот, что приходил к тебе ночью в дом?"

"Брендон", ответила я. "Я уверена, что это был тот самый парень".

Он тяжело вздохнул, потом с минуту рассматривал свои руки и снова поднял на меня глаза - мы сидели в этой самой комнате, было девять часов утра и нигде не было тени, в которой он мог бы спрятать свое лицо.

"Тогда я должен принести тебе свои извинения" - сказал он. "Я тогда тебе не поверил... "

"Знаю", ответила я, мягко, как только могла.

"... но теперь верю. Господи. И сколько ты хочешь знать, Джесси?"

Я глубоко вздохнула и ответила:

"Я хочу знать все, что ты только сможешь нарыть".

Брендон захотел узнать зачем мне это нужно.

"В общем у тебя могут быть неприятности", закончила я, думая про себя, что совсем упустила это из виду.

Он усмехнулся, но смех его был нервным.

"Черт, даже мне не стоит приближаться к Джуберту без веских на то причин".

Поднявшись с места, я прошла через комнату к Брендону и взяла его за руку моей левой рукой.

"Да мне за миллион лет тебе всего не объяснить", сказала я. "Я не могу тебе объяснить почему я хочу это знать, но могу сказать что именно хочу знать - может быть этого хватит для начала?"

Брендон нежно пожал мне руку и кивнул.

"Есть три момента", начала я. "Во-первых, мне необходимо знать, что Джуберт реален. Во-вторых, мне нужно знать, что все, что он сделал, произошло на самом деле. И наконец, в-третьих, я хочу быть уверена, что никогда больше не проснусь, увидев перед собой его рожу".

Сказав это, я мгновенно все вспомнила, и слеза покатились из моих глаз, Руфь. Нет ничего сложнее, чем удерживать в себе слезы; обычно если они текут, то текут сами собой. Никакими силами я не смогла скрыть в себе сырость.

"Пожалуйста, помоги мне, Брендон", взмолилась я. "Каждый вечер, когда я выключаю свет, он стоит в самом темном углу моей комнаты и для того, чтобы убедиться, что в углу никого нет, мне приходится светить туда фонариком. Иначе я не могу уснуть. Во всем свете больше нет никого, у кого я могу попросить помощи. Я должна узнать, Брендон. Пожалуйста, помоги мне".

Отпустив мою руку, он выхватил откуда-то из внутренностей своего аккуратненького адвокатского костюмчика чистейший носовой платок и вытер слезы на моих глазах. Он проделал это так же нежно, как когда-то, когда я был еще совсем маленькой девочкой, в те времена, когда я еще не превратилась в скрипучее колесо нашей семьи, мне вытирала глазки мама, когда я ударялась обо что-нибудь головой или в кровь сбивала коленку.

"Ну хорошо", ответил мне он. "Я разузнаю все, что смогу, и расскажу все тебе. Расскажу все, если ты только сама не попросишь меня остановиться. Сдается мне, Джесс, что тебе лучше сразу же пристегнуть ремни безопасности".

Брендон принялся за дело и раскопать ему удалось ужасно много и вот теперь я собираюсь поведать все это тебе, Руфь, единственно хочу только предупредить для начала - Брендон был прав, когда говорил о ремнях безопасности. Если ты решишь пропустить несколько следующих страниц, я пойму тебя. Мне и самой не хотелось бы об этом писать, но почему-то в голову мне втемяшилась идея, что это есть обязательная часть моей общей терапии. Заключительная часть. Я так надеюсь.

Последующая часть моего рассказа - которую я назову История Брендона - восходит началом к 1984-м или 1985-му годам. В эти самые годы в районе Лэйк в восточном Мэне были зарегистрированы первые случаи кладбищенского вандализма. В ту пору в полудюжине маленьких городков штата, в основном близ Нью-Гемпшира, было отмечено несколько сходных случаев. Перевернутые надгробия, надписи краской на могилах, украденные венки и прочие траурные украшения, обычное дело для кладбищенских сторожей, и конечно, первого ноября с кладбища обычно просто приходится выметать метлой вырезанные тыквы, но эти шесть или около того странных происшествий шли гораздо дальше обычных хулиганских выходок или мелкого воровства. Осквернение, вот какое слово употребил Брендон, в первый же раз рассказывая мне о Джуберте, и именно это слово стало основным в полицейских отчетах, оформившихся в единое осмысленное общее с 1988-го года.

Сами по себе преступления казались бессмысленными и невероятными для тех, кто первым обнаруживал их следы и для тех, кто потом проводил расследование, однако сам способ их совершения выглядел четко продуманным, отлично организованным и ясно сфокусированным. Некто - возможно двое или трое неизвестных, но скорее всего это был один человек - взламывал двери склепов и гробниц на кладбищах маленьких городков с ловкостью опытного вора, решившего выпотрошить магазинчик или богатый дом. Преступник прибывал на место действия отлично экипированным, оснащенный дрелями, мощными кусачками, крепчайшими дорогими ножовками и вероятней всего, лебедкой - по словам Брендона, в наши механизированные дни лебедками оснащены почти все машины-вседорожники.

Целью взломщика всегда бывали гробницы и склепы, никогда он не прельщался отдельными могилами и всегда во всех случаях дело происходило зимой, когда земля промерзала настолько, что копать ее становилось невозможно и тела умерших приходилось оставлять на хранение до того, как пройдут самые сильные морозы. Как только взломщик попадал внутрь склепа, при помощи дрели и кусачек он вскрывал гроб. Добравшись до мертвеца, он методически и не торопясь снимал с него все драгоценности, в которые его обряжали перед смертью; плоскогубцами он выдирал у покойных золотые зубы и золотые коронки.

Эти действия взломщика были отвратительны, но по крайней мере еще объяснимы. Однако грабеж бывал только началом действа, которое взломщик обычно устраивал внутри склепа. Очистив мертвецов, он вырезал им глаза, отсекал уши и перерезал бездыханное горло. В феврале 1989 в Читонском Мемориальном кладбище были обнаружены два трупа без носов - определенно Джуберт отбил мертвым носы используя для этой цели молоток и зубило. Офицер полиции, производивший досмотр места преступления, сказал, что сделать это было несложно, поскольку тела были здорово проморожены и раскалывались словно мраморные. Вопрос состоял в том, что после этого парень сделал с этими носами? Повесил их на цепочку для ключей вместо брелоков? Или начинил острым сыром и запек в микроволновке? Для чего они ему сдались?

Почти все оскверненные тела были обнаружены без кистей рук и ступней, у некоторых руки и ноги были отрезаны наполовину, а в некоторых случаях преступник также отделял своим жертвам голову и отсекал половые органы. Осмотр останков позволил сделать вывод о том, что для этих целей взломщик склепов пользовался топором и большим мясницким ножом, пуская их в ход там, где требовалась сила и несколькими мелкими ножами или даже скальпелями, там где требовалась работа мелкая и кропотливая. В своем роде преступник продемонстрировал определенное мастерство. "Талантливый любитель", - охарактеризовал его в разговоре с Брендоном один из судебных исполнителей из Чамберленда. "Я не доверил бы ему вырезать мне аппендицит, но удалить со щеки бородавку этот парень мог вполне успешно и я доверил бы ему свою щеку... предварительно накачавшись успокоительным, естественно".

В ряде случаев преступник вскрывал брюшную полость или черепную коробку у мертвых и наполнял то или другое экскрементами животных. Но чаще всего полиции приходилось освидетельствовать сексуальное надругательство. Этот парень, хладнокровно обчищающий мертвых, выдирающий у них золотые коронки, снимающий перстни, отрезающий руки и ноги, а иногда и голову и половые органы, в том, когда доходило до секса, становился настоящим джентльменом.

Можно было сказать, что тут мне повезло, Руфь.

Я многое узнала о рутинной полицейской работе за время месяца, последующего за моим побегом из приозерного домика, но это было ничто по сравнению с тем, что мне открылось за последнюю неделю или около того. Самое поразительное, это насколько тактичными и внимательными иногда бывают полицейские чины маленьких городков. По-моему, когда ты знаешь всех обитателей района, который тебе приходится патрулировать в лицо, а к большинству из них обращаешься по именам, такт становится такой же привычной вещью как дыхание, например.

То, как полицейские воспринимали выходки кладбищенского взломщика, есть еще один пример невероятного такта и благоразумной предосторожности; то, как они обращались потом с Джубертом, другой пример тому же. Расследование велось в течение нескольких лет и в деле было задействовано множество людей - два полицейских департамента штата, четыре окружных шерифа, тридцать один судебный исполнитель и одному Господу известно сколько местных копов и констеблей. Все случаи были тщательно запротоколированы в распространенном по полицейским департаментам циркуляре и к 1989 году у преступника даже появилось имя - его прозвали Рудольфом, как Валентино. О Рудольфе говорили на заседаниях районного суда, дожидаясь очереди на слушании собственных дел, заметки о Рудольфе сравнивались и анализировались на правоохранительных совещаниях в Огасте, Дэрри и Уотервилле, о кладбищенском взломщике судачили во время перерывов для кофе между заседаниями. "Мы уезжали с ним домой", - рассказывал Брендону один из копов - тот же самый, кто просветил его по поводу носов, кстати говоря. "Можете не сомневаться, это чистая правда. От таких парней, как этот Рудольф, так просто не отделаешься и приходится с мыслями о нем возвращаться домой. Мы обсуждали последние новости о нем, собираясь с друзьями на барбекю, перебрасывались словечком с едва знакомым парнем из другого департамента, встретившись на стадионе, куда пришли чтобы посмотреть как младший сынишка играет за свою команду в бейсбол. Потому что в таком деле никогда не знаешь, как и почему тебе повезет и какая мелочь даст тебе возможность взять джек-пот".

Самым, на мой взгляд потрясающим (и ты не сможешь со мной не согласиться, если только ты уже не выбросила письмо под кровать и не нависаешь сейчас над раковиной, расставаясь с остатками печенья из своего желудка) в этой истории является то, что до тех пор пока Джуберта не поймали, ни слова о нем не просочилось в прессу и это при этом, что все эти копы все эти годы знали, что по восточным штатам шастает настоящий монстр (а лучше сказать, упырь)! Иногда такая круговая порука начинала казаться мне даже немного странной и зловещей, но по большому счету я нахожу такую манеру нашей полиции вести дела просто замечательной. Я догадываюсь о том, что в больших городах борьба за поддержание порядка происходит не на таком высоком уровне, но у нас, в глубинке, старые традиции чтутся свято.

Внимательно выслушав Брендона, я покивала ему, но согласилась не во всем. "По-моему, не все так просто, как ты говоришь. Кое-что звучит справедливо, но кое-что кажется просто оправданием собственной нерадивости", - сказала я. "Я хочу сказать, что то, что проделывал Джуберт, нельзя назвать просто забавами с мертвецами... потому что, он заходил дальше, гораздо дальше. Или я неправа?"

"Ты совершенно права", - ответил мне Брендон.

То, что ни он, ни я не хотели произнести вслух, сводилось к тому, что целых семь лет странноватый, мягко скажем, тип, таскался из города в город, устраивая там и тут мертвецам минет, и по моему мнению изловить этого типа было гораздо важнее, чем таскать в участок за шиворот девчонок, по мелочи тырящим косметику в лавочках, или гонять чудаков, выращивающих для собственных целей марихуану на заднем дворе баптистской церкви.

Очень часто, в свободное от других заданий и даже от работы время сотрудники государственных органов поддержания правопорядка тут и там устраивали засады. В восточном Мэне засад устраивалось особенно много и к тому времени когда дело в конце концов было раскрыто, для многих копов засады стали своего рода хобби. Теория состояла в том, что если выбрасывать кости достаточно долгое время, то необходимая комбинация очков выпадет раньше или позже. И так в итоге и случилось. В начале прошлой недели - точнее говоря, десять дней назад - кастлский шериф Норрис Риджвик вместе со своим помощником припарковались у старого заброшенного амбара, неподалеку от кладбища Хомлэнд. Их машина стояла на обочине проселочной дороги, идущей к задним воротам кладбища. Было два часа ночи и засаду уже было решено снимать на ночь, когда помощник шерифа, Джон ЛаПойнт, услышал звук мотора. Ни один ни другой служитель закона не видели машину до тех пор, пока она не подъехала вплотную к воротам, потому что ночь была очень снежная и водитель фургона двигался с выключенными фарами. Помощник ЛаПойнт предложил взять водителя, как только тот выберется из своего пикапа и примется взламывать домкратом ворота кладбища из металлических прутьев, но шериф приказал ему подождать, "потому что знал, что тут нужно действовать только наверняка - слишком высоки были ставки", - объяснил мне Брендон. "Этот шериф никогда не терял голову даже в самый напряженный момент, ибо дичь так легко было спугнуть. В свое время он учился у Алана Пангборна, нынче ушедшего в отставку, а Алан был известен далеко за пределами своего участка. Алан был лучший".

Через десять минут, когда фургон въехал в ворота кладбища, Ривжвик и ЛаПойнт осторожно тронулись за ним следом, двигаясь с выключенными фарами и едва ли на пяти милях в час, так чтобы едва-едва теплился мотор и его урчание не было слышно за стеной снега. Они следили за водителем пикапа до тех пор, пока не стало доподлинно ясно, что этот парень затевает - его целью был городской склеп, расположенный в стороне от основной части могил на склоне холма. И шериф и его помощник были уверены, что им наконец удалось выследить Рудольфа, но ни тот, ни другой не рискнул высказать свои мысли вслух. ЛаПойнт потом рассказывал, что они настолько волновались, словно выталкивали одну карту из-за другой в покере, когда ставки невероятно высоки.

Риджвик приказал своему помощнику остановить джип рядом со склепом, с другой стороны относительно пикапа - он хотел дать взломщику заглотнуть наживку целиком. Как потом оказалось, Рудольф заглотил столько наживки, что его можно было тащить на леске прямо в суд хоть на Луну. Когда Риджвик и ЛаПойнт наконец ворвались в склеп, с пистолетами наготове и включенными фонарями, они обнаружили Раймонда Эндрю Джуберта наполовину лежащим в гробу. В одной руке он сжимал топор, в другой руке держал собственный член и по словам ЛаПойнта казалось, что Джуберт был готов немедленно пустить в ход и то и другое.

По моему мнению, зрелище, которое представлял собой Джуберт в свете мощных полицейских фонарей, могло до чертиков испугать кого угодно, и в этом нет ничего удивительного - при том, что я льщу себя надеждой, что по сравнению с многими другими, могу представить себе это столкновение с чудовищем в два часа ночи в городском склепе гораздо лучше других. Не принимая во внимание все остальное окружение, Джуберт страдал акромегалией, прогрессирующим увеличением длины конечностей и лица, вызванным отклонением в деятельности желез, ответственных за телосложение. Именно по этой причине у него был такой выступающий вперед лоб, столь поразивший меня, именно потому у него были такие выпяченные и пухлые губы.

Примерно год назад в Кастл Роке случился сильный пожар - в результате которого выгорел почти весь центр городка - в ту пору серьезно пострадали официальные учреждения системы поддержания правопорядка, но ни шериф Риджвик, ни ЛаПойнт не хотели тащиться по заснеженной дороге в три часа утра в Чамберленд или Норвэй, поэтому задержанного решено было доставить в едва отстроенный и еще неотапливаемый участок, используемый в те дни разве что от случая к случаю.

"По словам шерифа и его помощника, снег валил сплошной стеной и час был очень поздний, но на самом деле", - объяснил мне Брендон, "дело тут было вовсе не в том. Лично мне кажется, что шериф Риджвик просто хотел оставить за собой право первого допроса, прежде чем кто-то успел присвоить себе всю славу. При том, что вид Джуберта не вызывал никакого беспокойства - он сидел на заднем сиденье джипа шерифа и щебетал как цикада, при этом имея вид нечто, сбежавшего с экрана одного из эпизодов "Баек из Склепа" и один раз - и шериф и его помощник готовы были поклясться в этом - даже запел старые куплеты Тортлес, "Счастливы Вместе".

"Риджвик связался по рации с добровольными помощниками из городка и попросил их встретить. Убедившись, что Джуберт надежно заперт в камере с электрическим обогревателем и его охрана вооружена дробовиками и термосами с горячим кофе, шериф и ЛаПойнт отправились обратно на кладбище, для того чтобы пригнать в Хомлэнд фургон взломщика. Риджвик надел перчатки и, перед тем как усесться на водительское сиденье, положил на него один из тех зеленых пластиковых пакетов, которые называются "скатертью для вещественных доказательств", двинулся обратно к городу. По пути он открыл в фургоне все окна, и потом клялся, что в машине Джуберта все равно смердило так же, как в лавке мясника после шестидневной аварии с электропитанием".

Въехав в город, под свет ярких фонарей, Риджвик первый раз оглянулся и осмотрел внутреннюю часть фургона, обнаружив там несколько разложившихся рук и ног на полках для хранения словно про запас. Была там и плетеная корзина, поменьше той, что я видела и рабочий ящик, полный воровского инструмента. Когда Риджвик открыл корзину, он обнаружил там шесть пенисов, нанизанных на кусок проволоки. Он сказал, что понял, что это такое, с первого же взгляда - это было ожерелье. Позже Джуберт подтвердил, что отправляясь на свои кладбищенские вылазки, он обычно надевал это ожерелье, и выразил полную уверенность в том, что если бы это ожерелье было на нем в ночь последнего набега, он ни за что бы не попался. "Ожерелье приносило мне удачу", объяснил Джуберт, и принимая во внимание то, сколько времени заняла его поимка, я думаю, что в его словах была доля правды.

Самым отвратительным, однако, оказался сэндвич, лежащий на пассажирском сиденье. Штуковина, высовывающаяся между кусками хлеба, без сомнения была человеческим языком. Начинка был намазана ярко-желтой горчицей, которую так любят дети.

"Риджвик умудрился выскочить из фургона, прежде чем его начало рвать", - сказал мне Брендон. "И слава Богу - полиция штата устроила бы Риджвику выволочку, если бы он облевал вещественные доказательства. Он навечно бы опозорился. С другой стороны, я рекомендовал бы снять его с работы, сели бы его не вырвало от такого зрелища".

Джуберта перевезли в Чамберленд вскоре после восхода солнца. Пока Риджвик зачитывал сквозь металлическую сетку Джуберту его права (делая это во второй или в третий раз, ибо шериф Риджвик был весьма методичен во всех своих начинаниях), внезапно прервав его, Джуберт объявил, что он что-то наделал со своими Мамочкой и Папашей, что-то очень и очень скверное. К тому времени по документам Джуберта, обнаруженным в его бумажнике, было установлено, что он проживает в Моттоне, в фермерском доме на другой стороне реки прямо напротив Чамберленда, и как только Джуберт оказался надежно запертым в своих новых апартаментах, Риджвик немедленно сообщил полицейским из Чамберленда и Моттона о том, что услышал от преступника.

По пути обратно в Кастл Рок ЛаПойнт спросил Риджвика о том, что, по его мнению, обнаружит полиция в обиталище Джуберта. "Трудно сказать", ответил Риджвик, "однако надеюсь, что они не забудут одеть противогазы".

В последующие дни в газетах появилось кое-что по поводу того, что полиция обнаружила в домике Джуберта, и с каждым днем информация разрасталась как снежный ком, но к тому времени как солнце опустилось за горизонт и наступил первый вечер дня, проведенного Джубертом за решеткой, полиция штата и главное судебное отделение Мэна уже отлично представляла себе, что творилось в этом доме на Кингстон-роуд. Парочка, которую Джуберт именовал "папочка-мамочка" - на самом деле бывшие его приемная мать и ее сожитель - были мертвы и даже более того. Они были мертвы вот уже в течение многих месяцев, при том, что Джуберт продолжал утверждать, что "что-то скверное" случилось с ними всего пару-тройку дней назад, не более чем неделю. Он скальпировал оба трупа и успел съесть большую часто "папочки".

По всему дому были рассованы куски человеческих тел, частью испускающие отвратительный запах и полные червей, несмотря на довольно холодную погоду, частью законсервированные и мастерски заготовленные впрок. В большинстве своем "консервы" состояли из маринованных половых органов. На полках на чердаке полиция обнаружила несколько десятков банок, полных человеческих глаз, губ, пальцев рук и ног и, конечно же, половых органов. Джуберт оказался мастером домашнего консервирования. Дом его был просто начинен - я имею в виду именно это слово - ворованным добром, по большинству принесенному из летних домиков и коттеджей. Джуберт называл их "мои вещи" - это были электробытовые приборы, инструмент, садовый инвентарь, и столько дамского белья, что им можно было наполнить магазинчик готового дамского платья. По всему выходило, что Джуберт очень любил его носить.

Полиция попыталась отсортировать части тел, для того чтобы отделить то, что явилось итогом грабительской кладбищенской деятельности Джуберта и появилось из других мест. По мнению полиции, за последние пять лет Джуберт убил примерно с дюжину придорожных попутчиков, которых подбирал на дороге. На самом деле количество жертв могло быть гораздо больше, так сказал Брендон, но анализ останков был очень затруднителен. Сам по себе Джуберт ничем не способен был помочь и не потому, что отказывался говорить, а наоборот, потому что болтал слишком много. По словам Брендона, Джуберт признался примерно в трех сотнях различных преступлений, включая покушение на Джорджа Буша. По мнению Джуберта Буш был кем-то вроде Дана Карви, парня, который играл "Монашку" в "Субботнем Шоу Поздно Ночью".

С пятнадцати лет Джуберт проследовал через длительную череду различных психиатрических заведений и в конце концов подвергся аресту за попытку сексуального домогательства к собственной двоюродной сестре. В ту пору двоюродной сестре Джуберта было всего два года. Сам Джуберт тоже был жертвой сексуального насилия - его собственный отец, отчим и мачеха по очереди пользовались им. Как это говорится? Семья приложила все силы для того, чтобы остаться вместе, так что ли?

Джуберт был отправлен в Гейдж Пойнт - в заведение с психиатрическим уклоном, некую комбинацию центра наркореабилитации и психотерапии детей-подростков в округе Ханкок - с диагнозом прогрессирующее сексуальное отклонение и через четыре года был оттуда выписан как излечившийся, в возрасте девятнадцати лет. Это случилось в 1973-м. Вторую половину 75-го и большую часть 76-го Джуберт провел в психиатрической лечебнице в Огасте. В данном случае помещение Джуберта в психбольницу явилось результатом его периода Забав с Животными. Я знаю, Руфь, что шутить о таких вещах не стоило - я совершенно согласна с тем, что это все ужасно - но по правде сказать, я просто не знаю как иначе к этому относится. Иногда, когда я решаю категорически обойтись без шуток, я начинаю плакать и как только слезы принимаются катиться из моих глаз, я уже долго не могу остановиться. Джуберт ловил кошек, сажал их в мусорные баки и бросал туда несколько мощных петард, от которых бедных животных разрывало на куски, это он называл "готовить тушенку", а, время от времени, в основном когда ему хотелось немножко разнообразия от своих обычных забав... он ловил собак и распинал их на деревьях, прибивая лапы гвоздями.

В 79-м Джуберт был отправлен в Джунипер-Хилл за изнасилование шестилетнего мальчика, которого он в довершение ослепил. На этот раз Джубертом должны были заняться серьезно, но как только дело дошло до политиков и государственных заведений штата - в особенности психиатрических государственных учреждений - оказалось, что и здесь ничего вечного быть не может. В 1984-м Джуберта выпустили из Джунипер-Хилл, вновь признав "излеченным". По мнению Брендона - и я склонна с ним согласиться - что это второе по счету излечение Джуберта имело гораздо большее отношение к дефициту в бюджете психиатрического заведения, чем к чудесам современной психотерапии и науки психологии. Как бы там ни было, но Джуберт вернулся в Моттон, где зажил со своей приемной матерью и ее тогдашним сожителем, после чего государство сразу же о нем забыло... за исключением того, что снабдило его водительскими правами. Джуберт сдал на права и официально был признан годным к вождению автомобиля - этот факт мне кажется самым поразительным из всего случившегося вокруг него - и где-то в конце 1984-го или в начале 1985-го он принялся раскатывать на собственном авто по окрестным кладбищам.

Джуберт не любил сидеть сложа руки. Зимой он занимался своими склепами и гробницами; весной он потрошил летние домики и коттеджи по всему западному Мэну, забирая оттуда все, что приглянется - "мои вещи", ты помнишь, я уже писала. Ему почему-то очень нравились семейные фотографии в рамках, он питал к ним прямо-таки страсть подлинного коллекционера. В одной из комнаток в доме на Кингстон-роуд полиция раскопала четыре сундука битком набитых семейными фотографиями. В день моего последнего разговора с Брендоном, полиция еще подсчитывала общее количество этих фотографий и к тому времени их чисто приближалось к семистам.

На чердаке полиция обнаружила еще одну плетеную корзину. Брендон показывал мне ксероксы с подлинных полицейских фотографий, хотя поначалу долго отказывался мне их принести. Что сказать... он всегда был добр ко мне, даже слишком добр. Здесь он первый и последний раз сыграл Джона Уэйна, впав в обычный для мужчин классический соблазн: "Милая леди, подождите пока мы не поедем мимо этих мертвых индейцев. Когда мы выберемся в пустыню, а скажу вам. А пока не смотрите по сторонам". Ты понимаешь, о чем я?

"Я готов признать, что именно Джуберт находился с тобой в доме в те ночи", - сказал мне он. "Теперь не признать это, означало бы сыграть чертова страуса, спрятавшего голову в песок - все, о чем ты рассказывала, совпало до мелочей. Но скажи мне одно, Джесси - зачем тебе все это снова ворошить? Какой от этого прок?"

Я не знала, что ответить ему на это, Руфь, но одно я знала точно: нет в этом мире ничего, что могло бы ухудшить мое положение еще больше. Поэтому я упрямилась до тех пор, пока Брендон не уразумел, что милая леди не собирается отсиживаться в глубине фургона, пока они катятся мимо мертвых индейцев, а как раз и хочет на все посмотреть. Так я увидела фото корзинки. На фотографии имелась маленькая табличка с подписью "Вещественное доказательство 217. Государственный полицейский департамент". Смотреть на снимок этой корзинки, было все равно что просматривать по видео пленку своего собственного ночного кошмара, каким-то образом заснятого на камеру оператором. На снимке плетеная корзина стояла с открытой крышкой, так чтобы были видны все ее дальние уголки и содержимое, состоящее из целой груды мелких костей и самой разношерстной смеси драгоценностей: частью грошовых безделушек, частью по-настоящему дорогих, частью украденных из летних домиков, частью хладнокровно снятых с ледяных в полном смысле пальцев мертвецов и выдернутых плоскогубцами из ушей и ртов в тиши маленьких кладбищенских хранилищ новоанглийских городков.

Глядя на ксерокс этого снимка - такого же деловито четкого и простодушно обнаженного вида, какими бывают все снимки вещественных доказательств - я чувствовала, что снова оказалась в своем летнем домике - это случилось мгновенно, без малейшего перехода. Это не было воспоминание, ты понимаешь меня? Я лежала на кровати, прикованная к спинке наручниками и совершенно беспомощная, глядя, как по ухмыляющемуся лицу мечутся лунные тени, слыша собственный насмерть перепуганный голос, умоляющий незнакомца ответить мне. Потом Джуберт протягивает мне свою плетеную коринку, взгляд его лихорадочных глаз ни на миг не оставляет моего лица и я вижу как он - как оно - запускает внутрь свою бесформенную, перекрученную словно корявый корень руку и принимается перемешивать ей содержимое, кости и драгоценности, и я слышу звук, который при этом возникает, словно тихий перестук грязный кастаньет.

И знаешь, какое видение преследовало меня сильнее всего? Это был мой отец, мой Папочка, воскресший из мертвых и явившийся в мой дом для того, чтобы продолжить свои забавы. "Давай, иди сюда", говорю я ему. "Давай, иди сюда и сделай то, что ты хочешь, только обещай мне, что потом, когда все кончится, ты освободишь меня, отомкнешь наручники и позволишь уехать. Обещай мне это".

Знаешь что, Руфь - даже если бы я знала, кто таков на самом деле Джуберт, я все равно сказала бы ему то же самое. Удивлена? А я, нет, потому что я уверена, что предложила бы себя ему. Я согласилась бы, чтобы он засунул в меня свой чертов член - свой член, который он совал в гниющий глотки мертвецов - только за одно единственное обещание избавить меня от собачьей смерти от судорог и мышечных спазмов, которые ожидали меня впереди. Я позволила бы ему все, ЗА ОДНО ТОЛЬКО ОБЕЩАНИЕ.

Джесси на мгновение остановилась и перестала печатать, тяжело и быстро дыша, словно задыхаясь. Она взглянула на слова на зеленоватом мерцающем экране, на слова невероятных, невыразимых признаний - и почувствовала невероятное желание стереть их. Не потому, что ей было неловко от того, что их прочитает Руфь; стыд был, но не это было главное. Самым главным было то, что она не хотела иметь к этим словам совершенно никакого отношения и если эти слова так и останутся гореть в сумерках, то ей уже не удастся избавиться от них никогда. Слова обладают способностью создавать свои собственные императивы. Их власть велика.

И ничего кроме правды, да поможет ей Бог. И никакой клавишей "DELETE" ей правду не одолеть, все равно сколь отвратительной некоторые люди - включая ее саму, кстати говоря - могли эту правду счесть. Она должна остаться со своей правдой. Она может оставить это письмо себе и никуда его не отсылать (что было бы более чем справедливо, потому что нельзя переваливать свою боль, муку и безумие на плечи практически посторонней женщины, с которой не виделась вот уже не один десяток лет), но уничтожать это письмо она не станет. Что означает, что она должна, обязана его закончить, прямо теперь, торопливо и сумбурно, пока в ней еще есть храбрость и силы не оставили ее окончательно.

Наклонившись вперед, Джесси снова принялась печатать.

"А вещественное доказательство номер 217?" спросила его я. "Как насчет него?"

Брендон пожал плечами и внезапно я поняла, что именно с таким жаром именуется поэтами эпитафией. До сих пор Брендон от души надеялся, что моя плетеная корзина, не больше чем удивительное совпадение. Поверить в такое совпадение было непросто, но все же легче, чем принять все остальное - в то, что подобное чудовище, которым был Джуберт, могло прикасаться своими лапами к тому, кого ты хорошо знаешь. То, что я увидела в лице Брендона Милерона, можно было прочитать безо всякого труда: он готов был игнорировать всю цепочку совершенно очевидных доказательств, сосредоточившись на единственном спасительном отсутствии прямой конкретной улики. И для того, чтобы не спятить, он готов был смертной хваткой вцепиться в возможность того, что мое видение Джуберта явилось лишь плодом моего собственного разгоряченного несчастьем воображения, порожденного страхом беспомощной прикованной к кровати истерической женщины.

Однако вслед за этой мыслью, следовала и другая, прочитать которую можно было с еще большей легкостью - та же самая мысль преследовала и меня. Дело было в том, что если я заставлю себя поверить в то, что я ошибалась - а при известной настойчивости это было совсем несложно - моя жизнь будет совершенно и на корню разрушена.

А тогда...

Голоса снова начнут возвращаться - и не просто голоса Норы Каллиган или Тыковки, но и голоса моей матери, моей сестры и брата, а также голоса детей и подростков, с которыми я ходила в школу, людей, с которыми я виделась всего-то, может быть в течение десяти минут, в офисе какого-нибудь врача, и других, только Богу одному известно скольких людей. Но чаще всего, так я думаю, мне будут досаждать эти пугающие голоса НЛО.

Я не перенесла бы это, Руфь, потому что по прошествии двух месяцев после происшествия на озере, я помнила все настолько явственно, что не смогла бы избавиться от воспоминаний еще много и много лет. Более того, я вспомнила многое из своей жизни, такие факты, которые вроде бы, давно забылись. Большая часть воспоминаний пришлась на период между первой и второе операциями по пересадке кожи, когда я постоянно находилась "под препаратами" (это медицинский термин для того состояния, которое в обычной жизни называется "удолбан наркотиками до очумения"). Вспоминалось мне вот что: в течение двух лет, прошедших с момента солнечного затмения до дня рождения моего брата Вилла - того дня, когда он неприлично схватил меня во время игры в крокет - я слышала эти голоса почти постоянно. Быть может эта выходка Вилла послужила своего рода грубой случайной терапией. Я допускаю такую возможность; ведь говорят, что наши предки научились использовать огонь для приготовления пищи после того, как отведали то, что оставил после себя лесной пожар. И если мое неуклюжее врачевание действительно случилось в тот день, то произошло это не тогда, когда Вилл схватил меня, а в тот момент, когда я развернулась и влепила ему по физиономии за его проделку... хотя по большому счету это не имеет особого значения. Имеет значение тот факт, что два года, последующие за происшествием на террасе, в моей голове обитали дюжины голосов, хором нашептывающих мне самые невероятные вещи, позволяющие себе судить о том или ином моем поступке или решении. Некоторые из этих голосов были добры ко мне и пытались поддержать, но в большинстве своем это были голоса людей, которых я боялась, людей извращенных и злых, твердо уверенных в том, что малышка Джесси не стоит и ломанного гроша, что она определенно заслужила все, что с ней случилось и которой придется вдвойне заплатить за все, что ей сделали хорошего. Два года подряд, Руфь, мне приходилось выслушивать эти голоса, но как только они прекратились, я позабыла о них. Не сразу, но это случилось довольно быстро.

Как такое могло случиться? Я не знаю и по большому счету, мне на это наплевать. Если бы перемены произошли в худшую сторону, это могло бы беспокоить меня, но все случилось как раз наоборот - жизнь моя несравненно улучшилась. Два года между днем солнечного затмения и днем рождения Вилла я провела в туманном состоянии постоянного напряжения и непроходящего беспокойства, чувствуя, что мой разум распался на несколько независимых враждующих между собой фрагментов, отчего теперь перспектива могла быть только одна: позволь я доброму и внимательному ко мне Брендону Милерону сделать все так, как ему кажется лучше сделать, то уже скоро я бы очутилась там, откуда столь давно сумела чудом вырваться - я быстро катилась бы к сумасшедшему дому, по дорожке, что ответвляется от бульвара Шизофрении. И на этот раз рядом не нашлось бы младшего братца, который смог бы устроить мне грубоватую, но действенную шоковую терапию: на этот раз я должна была разобраться с собой сама, так же как мне пришлось самой выпутываться из чертовых наручников Джеральда.

Брендон наблюдал за мной, пытаясь оценить результаты того, что он сообщил мне. По всей видимости ему не удалось ничего понять, потому что он снова повторил мне это, но на этот раз его голос звучал немного иначе:

"Ты должна помнить, что независимо от того, насколько реальным не казалось тебе происходящее, все это был лишь плод твоего воображения. Думаю, что тебе будет лучше смириться с фактом того, что тебе никогда не суждено узнать наверняка, ошибалась ты или нет".

"Я узнаю это".

Брендон поднял брови.

"У меня есть прекрасная возможность во всем убедиться. И ты поможешь мне в этом, Брендон".

На его лице снова появилась не слишком веселая снисходительная улыбка, о существовании которой в своем репертуаре, я могу спорить, он даже не догадывался, той самой, что говорила "и жить с ними невозможно и пристрелить нельзя".

"Вот как? И как же ты думаешь это устроить? В чем я должен буду тебе помочь?"

"Ты отведешь меня к Джуберту", - ответила я.

"Вот уж нет - это совершенно исключено - это из разряда тех вещей, на которые, Джесс, я не соглашусь ни за какие коврижки".

Я избавлю тебя, Руфь, от пересказа двухчасового спора, последовавшего далее, мгновенно выродившегося и вращавшегося вокруг нескольких фраз, быстро ставших стереотипными и совершенно лишенными смысла, вроде: "Это абсолютное сумасшествие, Джесс" и "Не пытайся руководить моей жизнью, Брендон". Я уже обдумывала возможность начать шантажировать Брендона, пригрозив обратиться в прессу и рассказать там обо всем - возможно, что это было единственное, перед чем бы он спасовал, но до такой низости не дошло. Все, что от меня потребовалось, это разреветься. Я испытываю невероятное смущение, когда пишу о таком, но с другой стороны, так, видно, оно и должно быть; мои слезы были всего-навсего очередным естественным последствием традиционных издержек взаимоотношений "парни-девушки", в их вековечном вальсе над краем пропасти. Мужчины никогда не верят в то, что мы говорим серьезно, пока мы не начинаем плакать.

В итого он все-таки отправился к телефону, сделал четыре или пять коротких звонков, а когда вернулся ко мне, объявил, что завтра Джуберт должен предстать перед судом округа Камберленд для слушания по обвинению в нескольких попутных преступлениях - по большей части включающих в себя воровство. После этого Брендон сказал мне, что если я действительно серьезно настроена - и если у меня есть в запасе шляпка с вуалью - он берется показать мне Джуберта. Я моментально согласилась на все его условия и хоть на лице Брендона была написана уверенность в том, что он совершает самую большую ошибку в своей жизни, он дал мне слово заехать за мной завтра и отвезти в суд. И слово свое он сдержал.

Джесси снова остановилась, потом продолжила печатать, но немного медленней, глядя сквозь мерцающий экран в события вчерашнего дня, когда сегодняшние шесть дюймов снега висели в небе лишь серой туманной перспективой. Она увидела, как впереди зажигаются синие мигалки, как голубой "Бимер" Брендона начинает тормозить.

Джесси перестала барабанить по клавишам и повернувшись к окну, уставилась в сгущающиеся сумерки широко раскрытыми, серыми и пустыми глазами.

Она вспоминала.

Зал суда был освещен свешивающимися с потолка круглыми лампами того сорта, которые всегда напоминали Джесси о дешевых магазинах ее детства. В самом зале царила сонная атмосфера подготовительной школы в конце зимнего дня. Двигаясь между рядами стульев, она чувствовала две вещи - руку Брендона, держащую ее за запястье, и вуаль, опустившуюся ей на щеки подобно паутине. Эти два ощущения, слившись воедино, неожиданным образом воскресили в ней воспоминания о свадьбе.

Перед столом судьи стояло двое судейских - адвокат и прокурор. Подавшись вперед, судья напряженно смотрел в поднятые к нему лица, прислушиваясь к тому, что по-очереди говорили ему судейские. Все трое были поглощены негромким разговором, очевидно касающимся профессиональных деталей следствия. Три служителя закона напомнили Джесси ожившие иллюстрации Боза к романам Чарльза Диккенса. Возле американского флага стоял судебный пристав. Возле него сидящая за столиком стенографистка ожидала официального возобновления обсуждения дела, судя по ее выражению лица мало ее волнующего, и надеялась на скорейшее его завершение. И наконец, за длинной стойкой из коричневого полированного дерева, разделяющей две части зала, одну отведенную зрителям, другую - обвиняемым, ближе к концу этой стойки сидела невероятно высокая и нескладно-тощая фигура, облаченная в оранжевый тюремный комбинезон. Рядом с обвиняемым сидел мужчина в костюме, очевидно второй адвокат. Человек в оранжевом комбинезоне, склонившись над лежащим перед ним блокнотом с листками желтой бумаги, как казалось, что-то неторопливо записывал.

Где-то в невероятной дали, за миллион миль отсюда, Джесси почувствовала, как рука Брендона Милерона крепче стиснула ее запястье.

- Ближе нельзя, - тихо пробормотал он.

Вырвавшись, она двинулась дальше сама. Брендон ошибается; они подошли недостаточно близко. Брендон не имеет ни малейшего представления о ее мыслях и чувствах, но ничего, она это переживет; сама-то в себе она разбиралась как нельзя лучше. На краткое время все ее голоса превратились в один голос; она двигалась, пронизанная одной ясной и непоколебимой уверенностью - если теперь она не подойдет к нему достаточно близко, если расстояние разделяющее их с Джубертом сейчас не сократится до самого возможного минимума, то никогда и ни за что потом она не сможет надеяться на то, что избавится от Джуберта навсегда. Он так и останется прятаться в ее шкафу, вечно будет тихо лежать под кроватью по ночам, поджидать ее за окном, злобно улыбаясь своими пухлыми и бледными, словно тесто, губами, между которыми знакомо блестят далекие золотые коронки.

Быстро подавшись вперед, она шагнула к полированной стойке разделяющей зал, чувствуя, как тончайшая сетка вуали прикоснулась к ее щеке наподобие крохотных внимательных пальцев. Она слышала, как за ее спиной о чем-то взволнованно бормочет Брендон, но звуки его голоса приносились к ней словно бы с безопасного уже расстояния в несколько световых лет. Неподалеку от нее (но так же на другом континенте), адвокат бормотал, вытянувшись к судье: "...я считаю, что в этом вопросе штат должен оставаться непреклонным, Ваша честь, поскольку, стоит только взглянуть в дела прошлых лет - самым лучшим примером тут будет "Касторгай против Холлиса..." "

Стоящий уже совсем неподалеку от нее судебный пристав бросил на нее подозрительный взгляд, но тут же успокоился, когда Джесси подняла вуаль и улыбнулась ему. Не спуская с нее глаз, судебный пристав быстро ткнул отставленным большим пальцем в сторону Джуберта и покачал головой, смысл чего Джесси, в ее теперешнем сверхпроницательном и возбужденно-эмоциональном состоянии был понятен яснее ясного. Проще газетного заголовка: Держитесь подальше от этого чудовища, леди, он настоящий тигр. Не подходите ближе, иначе он сможет достать вас своими когтями. Заметив позади Джесси Брендона, торопящегося снова схватить свою спутницу за локоть, с видом эдакого вернейшего и внимательнейшего рыцаря, судебный пристав окончательно успокоился, благо что не расслышал приглушенного рычания Брендона: "Опусти вуаль обратно, Джесси, опусти ее и закрой лицо, черт возьми!"

Она не только не повиновалась ему, но даже не оглянулась в его сторону. Она знала, что его угрозы пусты - в этом официальном окружении Брендон не решится устраивать сцен и сделает все, чтобы избежать любого шума (на худой конец лично оставшись непричастным) - но даже если бы он решился на скандал, все равно ей было бы на это наплевать. Брендон ей нравился и даже очень, но те дни, когда она делала то-то и то-то и поступала так-то и так-то просто потому, что так ей велели сделать и поступить мужчины, давно минули. Она продолжала отмечать на периферии своего сознания рассерженное шипение Брендона, профессиональную воркотню судьи, адвоката защиты и окружного прокурора, обратное возвращение судебного пристава в свое полукоматозное состояние, в котором его лицо приняло дремотное и совершенно отстраненное выражение. На собственном лице Джесси осталась замороженная улыбка, та самая, что мгновенно разоружила судебного пристава и ее сердце в груди билось часто-часто. Теперь ее и стойку разделяло всего пара шагов - пара небольших шагов - и неожиданно она увидела, что за "записи" делал Джуберт в своем блокноте. Он ничего не писал, нет. Он рисовал. На его грубом рисунке был изображен мужчина с огромным вставшим пенисом толщиной с бейсбольную биту. Мужчина на рисунке Джуберта, наклонив голову вниз, умело отсасывал сам у себя. Она отлично видела всю картинку Джуберта, но от самого Джуберта ее сознание регистрировало только небольшой фрагмент бледной щеки, да мысок темных волос на фоне этого бледного фрагмента.

- Джесси, не смей... - снова начал Брендон, хватая ее за руку.

Даже не оглянувшись назад, она решительно вырвала руку; все ее внимание было сосредоточено на Джуберте.

- Эй! - громко шепнула она ему, так как шепчут на сцене комики. - Эй, ты!

Никакой реакции, пока еще никакой. Она вздрогнула от острого ощущения нереальности происходящего. Неужели это делает она? Может такое случиться на самом деле? Как она может вытворять такое? До сих пор никто не замечает ее, разве это не странно?

- Эй, ты! Урод! - на этот раз гораздо громче, разгневанно - но по-прежнему шепотом, на границе крика. - Пссст! Пссст! Эй, ты, я говорю с тобой!

Судья поднял на нее глаза и нахмурился, что означало, что до кого-то она, все-таки, дозвалась. Позади нее Брендон издавал хриплые, полные отчаяния звуки и хватал руками ее за плечи. Если он попытается утащить ее обратно к рядам откидных стульев для зрителей, ей придется вырываться, пусть даже в процессе он сорвет с нее половину платья и Брендон почувствовал ее решимость, потому все, что они сделали, это вернулись к откидным стульям и опустились на первые в ряду, расположенном ближе всего к стойке, к месту, где располагался обвиняемый и его защита (все до одного стулья были пусты; официально это было закрытое слушание) и именно в этот момент Раймонд Эндрю Джуберт повернулся к ней и поднял на нее лицо.

Гротескный астероид его лица, с пухлыми, тестообразными губами, с тонким, словно лезвие ножа, носом, выпирающий лбом, имел совершенно спокойное, пустое и отстраненное выражение... но это лицо было тем самым лицом, и она поняла это мгновенно, отчего чувство, гораздо сильнее страха и ужаса от вида своего ожившего кошмара, наполнило ее мгновенно. Этим чувством было облегчение.

И словно бы в ответ лицо Джуберта осветилось. Краски в невероятной спешке залили его бледные щеки, в обведенных красной каемкой глазах появился огонь, уже виденный ею раньше. Глаза Джуберта впились в нее точно так же, как раньше, в ее домике на озере Кашвакамак, с экзальтированной страстью неизлечимого буйного безумца и, загипнотизированная, она наблюдала за тем, как заря узнавания быстро восходит своим яростным светом в этих глазах.

- Мистер Милерон? - спросил где-то в другой вселенной судья. - Мистер Милерон, можете вы объяснить, что вы здесь делаете с этой женщиной и кто она такая?

Раймонд Эндрю Джуберт исчез; вместо него за стойкой сидел космический ковбой, искатель любви. Его жутко пухлые губы привычно растянулись в улыбке, обнажив зубы - испещренные пятнами порчи, некрасивые, но еще крепкие и надежные зубы дикого животного. В глубине этой темной пещеры блеснули злые огоньки золотых коронок. И медленно, ужасно медленно кошмар начал возвращаться к жизни, возобновляя свой круговорот; медленно, как это обычно бывает в кошмаре, начали подниматься его руки в рукавах оранжевого комбинезона.

- Мистер Милерон, я прошу вас и вашу незваную гостью немедленно подойти ко мне сюда!

Судебный пристав, подстегнутый резким голосом судьи словно кнутом, вернулся из своего дремотного забытья. Стенографистка с любопытством оглянулась. Джесси показалось, что Брендон взял ее за руку, чтобы исполнить приказание судьи, но полной уверенности в этом у нее не было, тем более что в любом случае это ничего не значило, поскольку она не могла сдвинуться с места; с таким же успехом Брендон мог пытаться вытащить ее из бочки с мокрым цементом, в котором она увязла по шею. Вдруг, не стоило сомневаться в этом, снова опустилось затмение; затмение полное и окончательное. Снова, по прошествии стольких лет, звезды снова сияли в небе посреди дня. Эти звезды сверкали внутри ее головы.

Она по-прежнему сидела на откидном стуле и неотрываясь, смотрела в мутные, обведенные красной каймой глаза скалящегося в улыбке существа в оранжевом тюремном комбинезоне, медленно вздымающего свои корявые и бесформенные, похожие на древесные корневища руки. Наконец создание подняло руки так, что они повисли по сторонам от него примерно на высоте его бледных ушей, на расстоянии фута от головы. Пародия была совершенно ясной: она почти увидела эти кроватные столбики, к которым существо в оранжевом комбинезоне мгновенно приковало свои длиннопалые руки со странными пятнами на коже... на которых принялось насмешливо биться, раскачиваясь, словно бы руки его были прикованы там наручниками, которые видели только оно, да сидящая перед ним женщина с откинутой с лица вуалью. Голос, раздавшийся из ухмыляющегося рта, составлял поразительный контраст уродливости и утрированности пропорций лица, на коем этот рот находился; голос был трепещущий и воющий, голос безумного ребенка.

- Ты - никто! - пропищал Раймонд Эндрю Джуберт своим детским срывающимся голоском. Этот тонкий крик рассек стоялый, душный воздух судебного зала подобно острейшему сверкающему мечу. - Ты создана из лунного света и на самом деле тебя тут нет!

После чего существо начало смеяться. Потрясая вскинутыми вверх руками, закованными в наручники, которые были видны только им двоим, оно хохотало... хохотало... и хохотало.

Она потянулась к пачке, чтобы достать себе сигарету, но только столкнула пачку на пол. Тогда, не сделав даже попытки поднять сигареты с пола, она снова повернулась к экрану компьютера и клавиатуре.

"Не дай ему одолеть себя, Джесси!" - сказала она. "И не дай Брендону увести себя, пока ты не исполнила то, что должна исполнить".

А Брендон пытался меня увести, пытался изо всех сил. Он схватил меня за плечи и тянул с такой силой, с какой перетягивают канат, одновременно с этим где-то на своем Олимпе грохотал молотком судья, уже слышен был топот ботинок судебного пристава, несущегося к нам со всех ног, и я знала, что у меня осталась только одна секунда для того, чтобы сделать что-нибудь значащее, что разом все изменит, что будет означать для меня, что затмение навсегда осталось в прошлом, и тогда я...

Тогда она наклонилась вперед и плюнула ему в лицо.

Сидящая за своим письменным столом Джесси внезапно уронила голову на руки и разрыдалась. Она плакала десять минут подряд - в тишине дома сотрясающие ее рыдания отдавались эхом - потом снова начала печатать. Теперь ей часто приходилось прерывать работу, чтобы вытереть слезы, затуманивающие взгляд. Через некоторое время слезы остановились.

Мне пришлось заплатить штраф за оскорбление суда и Брендон сказал, что я еще легко отделалась (хоть сумма была немалая), при том, что у самого Брендона все обошлось выговором и это для меня было важнее всех штрафов, которые могли на меня наложить в суде, потому что это я вывернула ему руку и хитростью заставила привести себя на слушание дела Джуберта, забыв о нем, забыв о себе, махнув рукой на все.

Таков был финал, Руфь. Потому что, надеюсь, продолжения этому уже не будет. И еще, Руфь, я думаю, что все-таки пошлю тебе это письмо и несколько следующих недель проведу как на иголках, дожидаясь ответа. Я не очень хорошо обходилась с тобой в прошлые года, но не всегда в том была моя вина - только теперь я поняла, как часто и во многом нами управляют другие, несмотря на то, что мы так гордимся умением контролировать себя и строить собственные планы - так вот, Руфь, я хочу попросить у тебя прощения за все. И хочу сказать тебе то, во что все больше и больше начинаю верить - со мной все будет в порядке. Пусть не сегодня и не завтра, пусть не на следующей неделе, но постепенно у меня все наладится. У меня все будет хорошо, настолько, насколько это разрешено нам, смертным. И мне хорошо теперь, когда я это поняла и знаю - я знаю, что выживание - это наш старый добрый пробный камень, и что когда ты выдерживаешь испытание, то награда бывает замечательной. Иногда нам бывает позволено познать это сладкое чувство победы.

Я люблю тебя, дорогая Руфь. Ты и твоя грубоватая манера выражаться спасли мне в прошлом октябре жизнь, ты сама даже этого не знала. Очень тебя люблю,

Твоя старая подруга,

P.S.: Пожалуйста, напиши мне. Или, может быть, лучше позвони... пожалуйста.

Десять минут спустя она уже складывала свое письмо, упаковывала его в конверт из манильской бумаги и заклеивала конверт (для обычного делового письма конверт вышел несколько толстоватым), после чего отнесла письмо в переднюю и положила там на столик. Адрес Руфи она узнала от Керол Риттенхаус - и теперь она вывела адрес на конверте дрожащими и корявыми буквами, постаравшись сделать это своей левой рукой как можно яснее. Рядом с конвертом она оставила записку, нацарапанную такими же дрожащими и корявыми буквами.

- Какого черта, - сказала она в пустой дом. - Темнеет, и пусть себе. Это всего лишь вечер.

Медленно, медленно она забралась по лестнице на второй этаж.

Когда Мэгги, закончив свои дела, часом позже вернулась домой и обнаружила на столике в передней письмо и записку, Джесси уже спокойно спала, закутавшись в пару пледов на кровати в комнате для гостей на втором этаже... которую она теперь называла моя комната. Первый раз за последние месяцы ей снились хорошие и приятные сны, отчего в уголке ее рта залегла легкая кошачья улыбка. Когда февральский ветер принимался раскачивать ветви елей и завывать в трубе, она только глубже закутывалась в пледы... при этом легкая и счастливая улыбка не сходила с ее губ.

16 ноября, 1991 года

Бангор, Мэн