В ту весну дед Иван крепко поругался с соседом - глухим дедом Семеном. Ведь говорил дурьей башке - лед трещит, а он все заладил: дай лошадь, дай лошадь. Не слышит ни хрена, пень старый. Так ведь и дал... И ушла Рыжуха под лед вместе с санями. А Семен, коряжина, выбрался, и еще десять километров с полуживой ледышкою прошел. И ради чего? Все равно Матрена померла - царство ей небесное. Поздно спохватились старики. Уж больно терпелива оказалась бабка Матрена. Приползла, когда невтерпеж стало. А до больницы - сорок верст по реке.
"А прошлой недели свиньи гражданина Углыча С.Н. залезали в мой огород и причинили ущерб..." - в этом месте дед Иван задумался, и машинально сунул кончик короткого карандаша в рот. Как ущерб оценить? Да и свинья у Семена всего одна... Точнее во всем селе у каждого - по одной свинье. Рассерженный дед Иван после случая с Рыжухой приказал бывшему подчиненному: "Достать животину хоть из-под земли" - так написал на бумажке. Поехал бывший ефрейтор по вскрывшейся реке, и привез четырех поросят. Каждому сельчанину по рылу: деду Ивану, бабкам, самому себе. А лошади, оказывается, сейчас бешеных денег стоят - пенсии за десять лет не хватит. Телят вообще не продают - договариваться надо.
Вот и строчит в сердцах бывший старшина на деда Семена докладную. Приучил, глухня проклятая, к бумажкам. Не слышит ни черта, а временами, похоже, не понимает ни хрена.
Дед Иван потер костлявыми руками виски, и в отчаянии закончить предложение бросил карандаш на столешницу. В окно задувал духмяной свежий ветер. Эх, хорошо тайга весной пахнет! С реки свежестью несет. И еще кого-то несет...
Дед Иван покосился на старую "моську" на гвозде у двери. Патронов всего две штуки. Но в лодке только один человек - уже плохо. Беда, значит... Может, война? - вдруг подумалось Ивану со сладким испугом. Да нет, в гражданском - понял дед Иван через минуту. Мужик. Молодой.
Пришелец упруго выпрыгнул из старой деревянной плоскодонки. Дед Иван стоял у гнилого причала, и молчаливо наблюдал. Парень ему понравился с первой минуты. Крепкий, лет тридцать пять. Чернявый, лицо открытое. С оружием - за плечами магазинная винтовка.
- Андрей, - протянул руку молодец. - Жить у вас можно?
***
Жизнь в селе поменялась неуловимо. Но как-то странно поменялась. К лучшему пошел поворот, как говорят - "с горы". Теперь утро начиналось так - с восходом солнца Андрей выходил из дома в одних трусах, доставал из колодца ведро воды, и выливал себе на голову.
-Ух, хорошо...
И деду Ивану хорошо - сколько уж лет они с Семеном хотели почистить и подновить сруб у колодца. Руки не доходили. А тут - за два дня управились. Конечно, с таким бычарой - горы свернуть можно. Дед Иван в жизни не видел таких, как Андрей. Рука - толще головы, плечи - как покрышки от "Белаза". Дрова парень переколол тоже в два дня. Все, что старики с зимы заготовили, что перепилили - все сколол. За просто так, за спасибо.
Страшно глядеть, когда Андрей колун над головой заносит.
- Эй, парень, мотри, нам землю надвое не расколи, - кричал глухой Семен со своего крыльца.
- Сгинь, контуженный! - не сдерживался, высовывался из окна дед Иван. Ведь знал - все равно не услышит, и все равно ругался. Но Андрей только смеялся.
А уж бабки, кочерги старые, одной восемьдесят девять, другой - девяносто восемь... Смех один - платки нарядные из шкапов достали. Платкам тем - сто лет в обед, молью на Первой мировой побиты.
Да и что говорить - всем хорош Андрей. И открытый, чистый, как лист бумаги. Улыбается - прямо ребенок несмышленый. В руках любой инструмент "горит". Деды ему хотели помочь баню ставить, и парень их помощь принял, но только - устную. А так - все сам сделал. Пятиметровые мокрые осины из оврага на плечах носил. "Лапу" рубил чуть ли не двумя ударами.
- А печь я тебе сложу, пусть пока сруб выстоится, - сказал дед Иван после того, как Андрей уже поставил лаги.
Курить - не курит. Пить не пьет. Чистый коммунист из будущего, про которого им в свое время парторг говорил. И говорит Андрей так, что сам к себе невольным уважением проникаешься. Не по чистому говорит, но с матерком приятным, своим в доску, такой только ухо ласкает:
- Думаю, Иван Иваныч, на следующий год жену привезу. Она у меня хорошая, все понимает. А здесь ведь - рай, ох-еть какая красота! Правда ведь, Иван Иваныч? - а дед только покряхтывает от умиления.
Да и какая жена за таким мужиком не пойдет? Старухи вон - хоть сейчас в огонь и в воду за нового сельчанина. Молоком козьим выпаивают. А он им:
- Спасибочки, мамушки, - и снова смеется, да так задорно.
Даже невозможно, что такой человек может другого убить. Да не простого человека убил Андрей. Большого человека, высокого полета начальника... такого, что теперь нет молодцу пути никуда, кроме как в дыру крысиную, куда ни пешему не дойти, ни конному не добраться.
В первый раз видели деды Андрея таким серьезным. Выпытали все-таки, когда под фундамент старого дома камни закладывали - все вместе, втроем. Да и как не выпытать - младенец ведь, а не человек.
- За что убило то? - громко спросил Семен, и ткнул Иван Иваныча локтем. - Напиши, старшина, что малой скажет. Поможем чем...
- За дело, - сказал тогда Андрей, и глаза блеснули так, что оба старика сразу притихли. Было дело. Нет вопросов...
Хреновая осень в тайге. Сыро, темно, в окно глянешь - поежится хочется от мзги. Электричество с перебоями работает, третий день свету нет. И пожаловаться некому - телефон седьмой год уж отключили. Провода оборвало? Похоже. Вон и катер идет...
До села Нижний Отрог нет дороги по тайге. Можно добраться только по реке, по Сысьве. Когда-то в этих медвежьих углах жило до миллиона человек. Первая Заграда, Вторая, Лесьва, Красный луг, Тюрьмировка - все эти городки-села были полны народу, который жил здесь без документов, без прав, без денег. Хорошо жили, вольно. Мужики и бабы, старики и старухи, парни и девки - много. Но Иван, как "уполномоченный", так и не обженился. Не положено на ссыльных жениться. Шесть тысяч народу у Ивана и Семена были под надзором. Служба такая, даже пенсию назначили, иначе бы бабкам сегодня здесь не прожить. Они ведь, бабки, документы только в восемьдесят первом получили - какая тут пенсия?
Сельсовет бурьяном зарос, школа вместе с медчастью развалилась, фельдшерица в Печору уехала, к сыну. Причал остался разваленный, и магазин на нем досками заколочен. Церкву поставить так и не сподобились, хоть и была мысля.
Поздно что-то для катера - сообразил Иван Иваныч. А через мгновение уже рвал на себя раму. Крикнуть надо, да поздно.
Сука проклятущая...
Один раз в год, (раньше - раз в месяц, но это - раньше), в середине июля заходил в Нижний отрог теплоход. Пенсию привозила почтальонша. Корабельные торговцы эту пенсию тотчас же делили - на соль, муку, спички, одежду. Выгодно. Сколько таких Отрогов за Уралом разбросано - бог его знает. Иногда почтальонша привозила ящик с прорезью. Голосовать, значит. Старики долго морщили лбы, и ставили крестик наугад, почтальонша вымученно улыбалась. Гнида толстозадая... Как прознала? Ведь спрятали Андрея, хорошо спрятали.
Знать, заметила, курва, новую баню и колодец.
Плоскодонку надо было утопить - сообразил еще Иван Иваныч. И в доме Андрея рамы не подновлять.
- Беги! - слабым голосом закричал Иван Иваныч. - В тайгу беги!
Да что там? Разве услышит? В такие промозглые дни без электричества Андрей предпочитал спать. Силы набирался - как он сам шутил.
А с катера уже посыпали на пристань фигуры в синем, потом еще - в сине-бело-зеленом, потом - в голубом... и в черном.
- Семнадцать, - сосчитал старшина.
- И собаки, - обреченно подытожил он.
***
- Вексель Андрей Михайлович! Оружие в окно! Сопротивление бесполезно! Вы окружены! Выходите с поднятыми руками! - надрывался мегафон.
В ответ сухо и зло рявкнул выстрел. Мегафон заткнулся, но потом взревел с новой силой.
- Сволочь! Считаю до трех...
А в густом крапивнике (который когда-то был малинником) стояли, согнувшись, два бородатых дедка. Иван Иваныч обеими руками сжимал старую "моську", и лихорадочно думал, что патронов только два.
- Старшина, с левого фланга их обойдем, - голосил на всю "ивановскую" дед Семен. - Я у старой ивы позицию займу, ты к поваленной лиственнице заходи. Я их долго не удержу! У меня патронов всего четыре!
- Раз! - прогремел железный голос.
Снова плюнул выстрел.
- Два!
- Пошли... - дед Иван согнулся еще больше, и потрусил к "исходной позиции". Семен - за ним.
- Выручать надо парня. Пропадет без нас, - громко бубнил сзади голос. - Мы только прикроем его, пусть в лес уходит. Стрельнем - и отойдем. На себя, значит, внимание... А он по болоту пройдет - собаки ввек его не сыщут...
Иван Иваныч еще крепче сжал оружие. Шесть тысяч жизней - ни за что, ни про что. Всю жизнь посвятил, охранял, наблюдал, считал врагами - ан вот оно что... Не было врагов, никогда не было. Просто так людей в тайгу кинули. И его туда же - ни за что.
Так может же он, строевой солдат, который и войну прошел, и всю жизнь... Ведь всю, до капельки! За одного, всего за одного человека заступиться! Ты ведь старый, тебе помирать пора, думал Иван Иваныч. Так хоть перед смертью не ошибиться, хоть одно доброе дело сделать. Можно ведь, скажи, боженька...
И тотчас - затрещали автоматы, ухнул взрыв, люди в форме стреляли, не жалея патронов. Только щепки летят... Дым валит.
- Уходи! - заорал Иван Иваныч, из последних сил вскинул винтовку, которая стала очень тяжелой, невероятно тяжелой.
Выстрелил. Мимо.
Человек в черном повернулся к двум старикам, выросшим буквально из ниоткуда.
И Иван Иваныч еще услышал, как Семен заорал луженой глоткой что-то знакомое, родное, отчего оружие вновь стало легким, почти невесомым.
- За Родину! - тихо сипели два старика, и ружья в их руках болтались, как пьяные...
***
- Этих то куда? Оформлять будете? - проворчал человек с лейтенантскими погонами на плечах. Перед огромным спецназовцем, вытянувшись в струнку, лежали три тела.
Человек в темно-синей прокурорской форме поморщился.
-Слушай, лейтенант, ты каким хочешь стать - младшим, или старшим?
- Не вопрос...
- Бабки нам даже в понятые не пойдут... А возьмем мы всех троих. Только привезем одного, - голос стал угрожающим. - Ты меня понял?
- Да понял, понял, - лейтенант обернулся к своим бойцам. - Грузимся!
Буквально через минуту веселый голубенький катерок отходил от заброшенной пристани.
На берегу остались стоять две старухи в когда-то цветных, а теперь вытертых до белизны, платках.