Толик делает черным карандашом набросок прямо на белой стене моей кухни. Я ни о чём не спрашиваю его. Понимаю, сначала он должен закончить рисунок, потом всё расскажет сам. Я лезу в холодильник, достаю кусок сыра с большими дырками, пару бледно-зелёных квёлых огурцов и бутылку Чивас Регал - подарок родителей одного из моих учеников.
Первый рисунок появился у меня на кухне три года назад. Тогда у Толика умер его пёс. Умер от старости. Мы поминали Бурана, тем самым, выражая полную уверенность в том, что собакам, как и людям, хочется, чтобы их вспоминали и после смерти. Если Вы уверены, что собак поминать нельзя, то можете дальше не читать этот рассказ. Считайте, что Вы не прошли мой маленький тест. Потому, что всё остальное покажется Вам глупым и лишённым смысла, а главное невозможным в этой жизни. А я не хочу, чтобы мой рассказ читали люди, которые мне не верят. После непомнюужекакой рюмки, Толик взял со стола карандаш и принялся за портрет друга. Так появилась первая картина в моей "кухонной" галерее. И мне почему-то кажется, что немногие могут похвастать, что у них есть такая галерея.
После прошлогодней выставки, которую Толику помог устроить в Москве его бывший сокурсник, он примчался ко мне окрылённый, с пачкой долларов в кармане и со здоровенной бутылкой импортного шампанского. Вы видели когда-нибудь, как пилоты Формулы-1 после победного финиша бегают по высокому подиуму и поливают почём зря друг друга и тех счастливчиков, которые стоят в толпе внизу? Мы устроили нечто подобное, включая окропление двух автомобилей стоявших под моими окнами. Толику было чему радоваться: две картины уехали в частную коллекцию в Германию, а одну приобрёл небольшой музей из Голландии. Я был хорошо знаком с творчеством моего друга, но почему-то не мог вспомнить одну из проданных картин. Тогда Толик уже изрядно хлебнувший шампанского сказал: "Старик, я тебе изображу её на память". Через полчаса на моей стене появился графический вариант ещё одной его картины. Это был портрет женщины, держащей в руках письмо. Не знаю, что там было в этом письме, но лицо женщины выражало такую радость, что почему-то сразу становилось ясно: она получила письмо от любимого человека и этот человек тоже любит её. Картина называлась - "Письмо".
Три месяца назад у моего друга началась депрессия. Я, будучи музыкантом, знаю это состояние, когда невозможно заставить себя заниматься творчеством. Когда всё, что сделано до того кажется абсолютно бессмысленным. Когда начинаешь думать: "А может и нет у тебя никакого таланта?". Зато появляется желание заснуть и проснуться в другом месте, в другом времени и совсем другим человеком. Он разбудил меня, позвонив в половине третьего ночи. Мы просидели с ним до утра, почти не разговаривая. Курили и слушали записи Лед Зеппелин и Рахманинова. Собственно говоря, благодаря любви одновременно к року и классической музыке мы когда-то и подружились. Я, по глупой привычке оставшейся с юности, любил, врубив усилитель на полную катушку, выйти с сигареткой на балкон, чтобы приобщить к прослушиванию музыки людей проходящих по улице. Однажды под моим балконом оказался Толик, прогуливавшийся с Бураном. В этот момент "Метрополис" Дрим Театра сменился первым концертом Чайковского. Толик задрав голову вверх, посмотрел на меня, привязал поводок собаки к дереву, и удивленно покачивая головой, продефилировал к расположенному в двух шагах ларьку. Вернувшись назад с двумя бутылками пива, вновь поднял голову в мою сторону и произнёс: "Спускайся, пообщаемся". Это было пять лет назад. Так началась наша дружба. Но в ту ночь мы пили до одури только крепкий чай, через каждые полчаса заваривая его в чайнике. Когда мы выпили, наверное, уже литра по три чая, и за окном стало совсем светло, Толик взялся за карандаш и начал рисовать череп. Для художника это дело нехитрое. Через десять минут он закончил, подошёл к окну и уставился в одну точку. Я подумал про себя: "Всё, приплыли. Что мне теперь с этим черепом делать? Кости снизу подрисовать?". Но Толик спустя несколько минут вновь взял карандаш. Сначала он изобразил нос, причем было заметно, что нос как будто приклеен к черепу. Затем были подрисованы усы. Я всё понял и уже знал, что за этим последуют затемнённые очки, которые носил мой друг. Господи, я никогда не видел подобного автопортрета, думаю и вы тоже (испорченные картинки в учебнике Анатомии за восьмой класс в расчет не принимаем). Ну и последним штрихом стала надпись Memento mori. Я посмотрел на Толика и понял, что депрессухе пришёл п...., ну вы меня поняли. И это был очень достойный выход из этого состояния.
И вот теперь моя галерея, похоже, должна пополниться четвёртой картиной. Это ещё один женский портрет. Женщина, лицо которой в этот момент прописывает Толик, держит в руках зонт. Черный зонт, явно не женский, судя по размеру. Она стоит в профиль. Хотя почему стоит? Она идет под дождём. Да, это заметно - она идет. По мере того, как рука Толика водит карандашом по стене, одежда, волосы, зонт сливаются в одно черное пятно. Детали теперь скорее угадываются, чем прослеживаются. Зато лицо и рука держащая ручку зонта как будто светятся каким-то внутренним светом. Мне почему-то вспоминаются лики и руки святых на иконах покрытых окладом. Толик заканчивает писать лицо и переходит к изображению собственно дождя. Не спрашивайте, как он это делает. Я всё равно не смогу объяснить технику его письма. Просто становится видно, что идёт дождь.
Я наливаю в стакан вискаря и, не дожидаясь окончания работы, выпиваю залпом. Я ещё не знаю, как мне поступить. Выслушать его или начать говорить самому? А если говорить, то что? Мой друг не мог начать писать этот портрет просто так. Встреча с этой женщиной была важна, очень важна для него. Я смотрю на его лицо: оно светится подобно лицу женщины на портрете. Перед приходом Толика я уже, как мне казалось, принял решение. Теперь получается, что все мои рассуждения не учитывали одного. На портрете Её лицо. Он встретился с Ней. И что мне теперь делать? Обрубить всё в самом начале, рассказав, что я знал Её ещё несколько лет назад и у нас был долгий роман? Что это из-за Неё я бросил камерный оркестр, с которым объездил пол мира, оркестр, в котором работал я, Она и ... её муж. Что я вернулся в город своего детства в котором не жил уже больше десяти лет и в котором у меня не осталось никого. Вернуться, чтобы пойти работать в музыкальную школу. Что теперь, когда Она приехала в наш город вместе с оркестром на гастроли, вдруг оказалось, что мужа больше нет? А самое главное, рассказать, что эту ночь Она провела со мной и мне показалось, что у наших отношений есть будущее?
Я вновь тянусь за бутылкой. В этот момент Толик как раз заканчивает работу. Я наполняю оба стакана и... молчу. А он начинает говорить. Я слушаю и смотрю на картину, как будто ответ на мой вопрос должен был быть именно там. Я всматриваюсь в Её лицо и пытаюсь понять, что я значу для Неё и что Она значит для меня. Я вижу лицо женщины, которая хочет покоя. Могу ли я дать этот покой, если чувство невостребованности и необходимости творческого действия, которое, казалось, притупилось за последние несколько лет, пряталось глубоко внутри меня, вновь стало, подобно зубастому зверьку, прогрызать путь наружу. Парадокс: именно встреча с Ней вновь разбудила это чувство и именно из-за него я вряд ли смогу дать Ей то, в чем Она нуждается. А Толик рассказывает о случайной встрече на улице. Как его "пробило"! Он сыплет междометиями как новогодним конфетти. Он произносит "непечатные выражения" с такой целомудренной интонацией, что их можно было бы напечатать если не в детской книге, то уж в женском любовном романе точно. Обычно сдержанный в жестикуляции, он напоминает мне актера из итальянского фильма, который пытается объяснить жене, что она неправа, придавая большое значение тому, что он не ночевал дома. Я вижу его таким впервые. И что? Я должен разрушить это всё одной фразой?
И тут я понимаю, что промолчав, я фактически принял решение. Хотя решение это было не из лёгких. Я не смогу врать ему, делать вид, что не знаком с Нею. Я не смогу объяснить Ей, почему я не сказал правды моему другу. Я не смогу быть с Ней и оставаться таким, каким был несколько последних лет - усидчивым и не претендующим на многое. Я не смогу ударить своего друга под дых.
Толик замолкает, подходит к стене и вновь начинает колдовать над портретом. Я сажусь за пианино и даю рукам свободу. Пальцы нащупывают несколько джазовых аккордов, а потом почему-то плавно переходят на фа-минорный Ноктюрн Шопена. Я очччень люблю этот Ноктюрн. Он наполнен не только светлой грустью, как большинство ноктюрнов Шопена. В нём есть какая-то решительность что ли. Первая многократно повторяющаяся фраза создаёт эффект неотвратимости происходящего. Это как "кач" в роке. Я играю ноктюрн до конца. Это моя прощальная песня. Толик, возможно, станет счастлив с Ней, а Она с ним. Я опять начну заниматься творчеством. Мой друг, хоть и вдали от меня, но останется моим другом.
Вдруг он отрывается от портрета и произносит скороговоркой: " Я не знаю, кто она, где она живёт, не спросил её номер телефона, может она вообще не из нашего города?". Зато я знаю, кто Она, где живёт и знаю Её номер телефона. Но как мне об этом сказать?
Я вглядываюсь в портрет и говорю: "Её рука...". Толик смотрит, затем хлопает ладонью по лбу, обзывает себя бестолочью. Ну конечно, Она держит ручку зонта так как обычно держат смычок. В нашем городке всего одна музыкальная школа и благодаря общению со мной он знает всех преподавателей. Её среди них замечено не было. И уж чтоб окончательно направить его по следу, я, подойдя к окну, показываю ему рукой на афишу, висящую внизу на стене дома напротив. "Старик, я перед тобой в неоплатном долгу" скороговоркой выстреливает он и выбегает из квартиры. "Сочтёмся когда-нибудь" думаю я про себя, хотя знаю, что это будет ещё очень нескоро и начинаю собирать чемоданы.
>ПРИМЕЧАНИЕ<. Картины "Письмо", "Memento mori" и "Дождь", которые описаны в рассказе действительно существуют. Их написал мой друг - художник Юрий Толстов.