Теннисонъ А.. Посл'днiй Турниръ

Посл'днiй Турниръ

Шут Дагонет, которого Гавейн, быв в настроеньи,

Потешным сделал рыцарем у Круглого Стола Артура,

В высоком над желтеющею чащей Камелоте

Плясал перед палатою, как увядший лист, а из палаты

К нему навстречу, с арфою, с венца которой,

Качаясь в стороны, висело ожерелье из рубинов,

Тристрамова награда на турнире

Вчерашнем, шел Тристрам, со словом: "Отчего Вы этак скачете, сэр Шут?"

Зане Артур и Ланселот, скача однажды

В краю далеком, под стеной неровной скал, младенца плач

Услышали. Дуб полумертвый от корней,

Как будто бы сплетенье змей резных и черных,

Цеплялся за утес и возносился к небу,

С гнездом орлиным на ветвях; и ветер,

С дождем мешаясь, дерево хлестал насквозь; но даже

Сквозь ветер плач младенца слышался; и по утесу

И по стволу взобравшись, Ланселот взял из опасного гнезда

Грудную девочку, нетронутую хищным когтем или клювом,

И трижды шею ей рубиновое обвивало ожерелье;

И сжалившись, Артур ее забрал домой

И отдал Королеве в воспитанье; Королева

На руки белыя с холодною учтивостью ее взяла, но после

Ее любила нежно и назвала Пташечкой: и так

Забылась и забыла о своих заботах на мгновение, пока

Жизнь юная, перетерпев удары в небе

Смертельно-ледяного ветра, отошла; и ожерелье

Все время досаждало Гвиневере памятью печальной о младенце:

И Государю отдала она его, сказав: "Возьмите эти камни

Невинности умершей и наградой на турнире объявите, если Вам угодно".

На это Государь: "Да будет мир над Вашей

Орлом похищенной любезной Пташечкой, и почесть

Посмертная, по Вашей воле, но, о Государыня, я недоумеваю, отчего

Не носите Вы на руке, иль шее, или в поясе, те бриллианты,

Что поднял я из озера в ущелье, те, что Ланселот

Для Вас, сдается мне, стяжал победой на турнире".

"О если б Вы их обронили! И они", воскликнула она,

"Ушли б под воду навсегда, с их черною судьбой,

И злом, что я от них познала! - Вы глядите изумленно,

Не зная, что они исчезли тотчасже, как я их приняла -

С ладони соскользнув моей, когда я наклонилась над рекой, -

Когда та баржа бедное дитя несла; но удача розовее

Сопутствовать нам будет с этой роскошью рубинов, раз

Они пришли не с костяка братоубийцы,

Но с тела нежного грудной малышки. Может быть, -

Кто знает? - и из Ваших рыцарей чистейший

Стяжает их для самой чистой девы".

Она закончила, и возглас о большом турнире

Под трубный зов по всем путям помчался

От Камелота чрез поблеклыя поля

До самых отдаленных башен, и повсюду

Вооружались рыцари на славы день пред Государем.

Но в день ближайший перед этим звучным утром

Вошел в палату, еле на ногах держась, с лицом

В рубцах недавних от арапника, от уха

До уха, с перебитым носом, одноглазый, без одной руки,

С раздробленными пальцами, свисавшими с другой,

Крестьянин, и ему рек с возмущеньем Государь:

"Крестьянин мой, ты, за кого Христос взошел на крест,

Какой свирепый зверь когтями рвал твое лицо?

Иль человек то был, тот враг, что так в тебе небесный образ изувечил?"

И, брызгая слюной сквозь изгородь зубов

Раскрошенных, помощников ничтожных языку,

Пиливших воздух, а меж их остатками тупыми

Зияла тьма, крестьянин искалеченный сказал:

"Он взял их и угнал в свой замок-башню -

Иные говорят, что при твоем столе он бывший рыцарь, -

Сто славных тварей - Красный Рыцарь, он -

Свиней я пас, а Красный Рыцарь, Государь,

Вдруг на меня напал и их угнал в свой замок-башню;

Когда же к имени я твоему воззвал, к тому, кто справедливость

Творит среди дворян и средь крестьян, он изувечил

Меня, избив, и не убил за малым,

Лишь для того, чтоб передать посланье грубым словом:

"Скажи ты Королю и всем его лжецам, что я

Мой создал Круглый Стол на севере, и в чем бы ни клялись

Все рыцари его, мои клялись того не допустить - еще

Скажи, что полон шлюх мой замок - как и двор

Его, но всеж мои достойней, потому что держат слово

Быть лишь собой, и более никем, - еще скажи,

Что рыцари мои все блудодеи, как и все его,

Но искренней мои, затем, что держат слово

Быть лишь собой и более никем; скажи еще, что час его пришел,

Язычники напали на него, а длинное его копье

Уж сломано, и стал Экскалибур пучком соломы".

И обернулся к сенешалю Кею Государь:

"Возьми крестьянина и дай ему со тщанием уход,

Как за наследником престола, до тех пор, покуда раны

Его не исцелятся все. Язычники - та вечно бурная волна,

Что часто вспять бежала пеною пустой, годами

Лежала тихо - и отступники и воры,

Разбойники, остатки смуты, от которых,

Очистилась и исцелилась вся держава,

Друзья, чрез ваше мужество и верность, - ныне

Последней головой являются подобно Сатане

На севере. Мои младые рыцари, кого я посвятил недавно,

В ком цвет готов дать крепкие плоды златых деяний,

Со мною поспешим покончить с ними, и тогда

Дороги отдаленнейшия будут безопасны

От берега до берега. Но ты, сэр Ланселот, возсев

На мой престол заутра, разсуди турнир; зане

Зачем тебе мешаться в это, - для того лишь,

Чтоб Королеве нашей возвратить ея владенье? Слово

Свое скажи, мой Ланселот, ты все молчишь: так хорошо ли будет?"

И отвечал на это Ланселот: "Так будет хорошо.

Но все же лучше - если б Государь остался, предоставив

Вести мне рыцарей своих младых, а в прочем,

Зане так пожелал Король, так будет хорошо".

И встал Артур, и Ланселот последовал за ним,

И, стоя за дверьми, Король оборотился к Ланселоту, молвив:

"Итак, во благо это будет? Иль на мне вина

За то, что часто я - как тот, о ком написано: "Шумит в его ушах",

Нога, что спотыкается, когда велят идти, - ответный взгляд,

Который кажется лишь вполовину верен повеленью, -

Манеры, позабывшие слегка как будто о почтенье, -

Иль мне приснилось, будто поведенье наших рыцарей все меньше

И хуже говорит о мужестве? Или откуда страх

Того, что вся моя держава, что взвилась

Делами благородными того, кто благородные принес обеты,

Он безразличного смятения и дикого насилья,

Вновь может возвратиться к зверству и навек исчезнуть?"

Он рек, и взяв с собой всех юных рыцарей, по склону

По городу проехал и за вратами резко

Свернул на север. Королева, вышивавшая в своей высокой

Беседке гобелен, взгляд подняла и вслед

Владыке посмотрела своему, и, отчего сама не ведая, вздохнула.

И тут на память странный ей пришел стишок

От Мерлина пропавшего: "Где знающий сегодня?

От бездны к бездне плыть ему угодно".

Когда же утра для турнира, что всерьез

Иные, а иные ради смеха дали имя

Турнир Невинности Умершей, пробудилось

С порывами сырого ветра, Ланселот, чью голову больную

Всю ночь тревожили, кружась, пронзительно взывая,

Как птицы хищныя, Артуровы слова, поднялся

И вниз по улицам, обвешанным парчою белой, мимо

Фонтанов, бивших струями вина, где дети,

В нарядах белых, с золотыми кубками сидели, к полю

Турнирному пришел и там, шагая медленно, печально

Взошел на трон, что был двумя драконами украшен.

И бросив взгляд, он пышныя увидел галереи,

Дам и девиц, и все, из поклоненья Государыне своей,

Одеты были в белое, в знак почести к младенцу,

Греха не знавшему, иныя - в самоцветной розсыпи, как будто берег,

Под снегом девственным, с просеянными искрами огня.

Он только раз взглянул и тотчасже глаза прикрыл.

Труба внезапно прозвучала, как во сне

В слух полупробудившийся, за ней - глухой раскат

Осенней бури, и сраженья начались; и непрерывно ветер

Все дул, и ниспадали лист желтеющий, и сумрак,

И тусклый свет, и дождь, и сорванныя перья.

Вздыхая тяжело, как будто б он сидел перед огнем,

Что в очаге угас, тогда, как гости

Достойные уже подались прочь, сидел

Великий их судья, взирая в поле. Видел,

Он, как законы, что турниром управляют, нарушались,

Но и слова не промолвил; и в одной из схваток рыцарь

Был сбит с коня перед судейским троном и упал с проклятьем

Младенцу мертвому и прихоти Артуровой безумной;

И тотчасже треснули завязки шлема,

И словно червь в дыре прогрызенной, явилось

Мордреда узкое лицо; тут же Ланселот услышал,

Как голос, грохотавший вкруг барьеров, взмыл,

Подобно шторму в океане, привечая рыцаря, что только

На поле прибыл, ростом выше прочих,

В доспехах цвета зелени лесной, по коим сотня

Оленей крошечных серебряных была разсеяна, и ветка остролиста

Его венчала гребень шлема, ягоды роняя; на щите

Он нес копье и арфу, рядом с ними - горн; Тристрам -

По возвращении недавнем из Бретани,

Женившись на принцессе тамошней, Изольде Белой - сэр Тристрам

Лесной - знакомый Ланселоту, ведь порою

С трудом жестоким он выдерживал с Тристрамом поединок

И ныне это тяжким грузом на его лежало сердце,

И так ему хотелось сбросить этот груз, сойдясь с Тристрамом

Хотя б на смерть; могучия вцепились длани,

Драконам позолоченным ломая спины, а потом от гнева

Он застонал - столь многие из тех, кто нес на шлеме

Цвета своих владычиц, отступали пред Тристрамом, узы плена

Его надев, и так стояли, ухмыляясь и шутя, а Ланселот

Шептал при этом: "Малодушные задиры! О позор!

Какая вера в этих людях есть для тех, кого они клялись любить?

Наш Круглый Стол уже своей лишился славы".

И победил Тристрам, и Ланселот вручил ему рубин,

Сказав при этом только: "Победитель ты? Ужель

Ты самый чистый, брат? Смотри, рука,

Которой камни ты берешь, красна!", на что Тристрам,

Немного уязвленный настроением тоскливым Ланселота,

Ответил: "Да, но отчего швыряешь ты

Их мне, как будто кость изсохшую изголодавшемуся псу?

Пусть не будет это лишь фантазией твоей прекрасной Королевы. Сила сердца

И тела мощь, но паче - опыт и уменье,

Вот победители во времяпровожденье Государя нашего. Моя рука -

С копья, похоже, это капли, - не в моей крови, я чаю;

Но, рыцарей глава, Артурова десница в поле брани,

Великий брат, сей мiр был создан не тобою и не мной;

Будь счастлив же с твоей прекрасной Королевой, как и я с моей".

И перед галереями пустил коня Тристрам

Кругом, гарцуя; затем отдал положенный поклон

И рек, не обинуясь: "Милыя девицы! Каждая из вас

Для своего поклонника - единственная в свете Королева

Любви и Красоты, вот, ныне, в этот день моей

Нет Королевы Красоты средь вас". И большинство

Из них как будто онемело, кто то был разгневан, а одна

Шептала: "Вежество в конец погибло", и другая:

"Наш Круглый стол уже своей лишился славы".

Затем начался плотный дождь, поникли перья и плащи обвисли,

Обидчивые крики поднялись, и бледный день

Сошел во мрак усталый и сырой. Но вдруг одна особа,

Лицом темна, черна бровями, резко разсмеялась, прокричав:

"Хвалите за терпение святых! Наш белый день

Невинности окончен, хоть и за подол

Его тянули все ж. Да будет так. Лишь снегопад,

Процветший на исходе года, в силах сделать мiр

Таким неприступно-белым, как зимы теченье. Идемте ж -

Порадуем печальныя их очи - нашей Королевы

И Ланселота, на вечернем торжестве,

Соцветьем всевозможных ярких красок поля".

И дамы и девицы просияли на пиру

Разнообразной пестротой; зане сей повести сказитель

Их оценил, сказав, что как морозный час

На горы падает июльским снегом, и пурпурные склоны

Скрывает белизна, доколь часы тепла

Не возвращаются назад при перемене ветра, и цветы

Не расцветают вновь везде; так дамы и девицы

Простые белые наряды сбросили и пышно заблистали

Любыми красками: живой травой, гвоздикой, васильком,

Кувшинкой, маком средь застолья, и в таком веселье,

Превыше всякого обычая, что Королева, в полу-изумленье,

И в гневе на Тристрама и на утерявший свой закон турнир,

Нарушила их развлеченье и в свою беседку не спеша

Ушла, и скорбь в груди ея царила.

И Дагонет-малыш с разсветом утром,

Высоким, над теченьем осени желтеющей, плясал,

Как лист увядший, пред палатой. И когда Тристрам сказал:

"Что скачешь ты, сэр Шут?", крутясь на пятках,

Ответил Дагонет: "Похоже, оттого, что нет со мною никого мудрее;

Иль, будучи глупцом и видя, как от мудрости излишней

Гниет наш мiр, и чтож, сдается мне, скачу я оттого,

Что знаю о себе, что я - из рыцарей мудрейший".

"Да, шут", Тристрам промолвил, "но ведь

Так скучно танцовать без песенки, какого нибудь рондо

В сопровожденье танцу". И по струнам арфы он небрежно

Ударил, и пока дрожали струны, Дагонет-малыш стоял

Спокойно, словно бы бревно, что, от воды набрякнув,

Лежит и слушает ручья подвижный щебет;

Когда же тот окончил, он опять пошел скакать,

И на вопрос: "Чего ж ты не плясал, сэр Шут?", ответил:

"Мне было б больше в радость двадцать лет плясать

Под музыку разстроенную моего ума,

Чем под твою разстроенную музыку". Тристрам,

Остроту слышать ожидая, молвил: "Хорошо же,

Какую это музыку разстроил я, безумец?" И скача,

Ответил Дагонет-малыш: "Артура, Государя;

Ведь песенку играя эту с Королевою Изольдой, ты

Разстроил музыку для тезки, что ее нежней в Бретани, -

И тем нарушил вместе музыку Артура".

"Когда бы не разстройство музыки в твоем мозгу, сэр Шут,

Сказал Тристрам, "я б голову твою разбил. Безумец,

Пришел я слишком поздно, кончились тогда с язычниками войны,

Жизнь потекла, и мы клялись лишь скорлупою -

Я сам безумен, что с безумцем разсуждаю -

Да ты озлоблен и брюзжишь; преклони ко мне однако

Хотя б одно из длинных по-ослиному твоих ушей и слушай,

Неужто музыка моя звучит неверно:

"Вольна любовь - свободно поле - мы не любим свыше силы;

Леса умолкли, нет уж музыки их ныне.

Листва мертва, и в нас желанье отступило ;

И вновь листва, вновь жизнь - и дух ея не стынет;

Вновь жизнь и вновь любовь - да будет новый день нам милым:

И новая любовь сладка, как бывшия доныне .

Вольна любовь - свободно поле - мы не любим свыше силы".

Ты мог бы поплясать неспешно под напев,

А не стоять как шест. Я сочинил его в лессах,

И слуху моему звенел он чисто, словно золото с клеймом.

Но Дагонет, держа в руках ступню поднятую, в ответ:

"Друг, ты заметил, что фонтан вчера

Струил вино? - но ведь оно текло само собою,

Совсем как длительная жизнь - к прогорклому концу - и тех,

Кто вкруг сидел фонтана с золотыми кубками в руках,

Чтоб подавать вино любому пришлому - двенадцать белых

Крох-барышень, Невинности подобно, в честь

Невинности-малютки бедной, что оставила рубины,

Которые Невинность-Королева Королю

Передала, и Государь-Невинность сделал призом - и одна из тех,

Из белых отраслей мне протянула кубок, щебеча,

Премилое дитя: "испейте же, испейте,

Сэр Шут", - и потому я выпил,

И выплюнул - фуй - золотым был кубок, слякотью - питье".

Тристрам на это: "Нежели слякотней твоих насмешек?

Иль смех в тебе уж умер и истлел? - не видя,

Как рыцарство смеется над тобой, безумец, -

"Страшись Всевышнего, чти Короля - Его

Единственного искреннего рыцаря, кто следует один обетам" - ибо

Здесь те, кто знал тебя достаточной свиньею прежде,

Чем я пришел, - грязней отброшенного жмыха; но когда Король

Тебя шутом поставил, то твое тщеславье, подскочив

Так высоко, перепугало вольное в тебе безумство до предела,

И бросило оно тебя, - ничтожней, чем шутом и чем свиньей,

Нагим ничем - но все ж ты для меня свинья,

Зане жемчужины тебе я бросил, и свиньей ты оказался предо мною".

И Дагонет-малыш, перебирая ножками, ответил:

"О рыцарь, если б ты рубины бросил мне на шею,

Не ей, я счел бы, что в тебе есть капля музыки, поскольку

Мне до жемчужин дела нет твоих. Свинья?

Я побарахтался в грязи, которую и смыл - сей мiр

Что есть и плоть и тень - и мой случился день.

Кормилица-грязнуха, Опыт, на свой манер

Меня испачкала, и если я барахтался в грязи, то и омылся -

Мой день пришел и философия моя - и слава Богу

Я шут Артура Короля. Свинья, ты говоришь? Когда то свиньи,

Козлы, ослы, бараны, гуси толпой сбирались вкруг

Язычника-арфиста, что бренчал на струнах так же мелодично,

Как ты, и так изысканно - но только не шуты царей".

Ему Тристрам на это: "Значит, свиньи и козлы, ослы и гуси

Мудрей в безумье были, потому твой язычник-бард

Настолько тайнами искусства своего владел, что смог

Игрой на арфе вызволить свою жену из преисподней".

И Дагонет, крутясь на пятке, отвечал: "А ты

Куда увлек своею арфою супругу? Вниз! И вниз,

И сам увлекся вниз двукраты: ты арфист полезный,

Что вниз влечешь игрой на арфе! Знаешь

Ты в небе ту звезду, что мы зовем Артуровою арфой?"

Ему Тристрам на это: "Да, сэр Шут, зане когда наш Государь

Победоносен был почти что день за днем, то рыцари его,

Победы каждой в славе новой торжествуя, имя Короля

Провозгласили на холмах повсюду, и среди светил небесных".

И Дагонет ответил: "Да, когда же вся страна

Свободу обрела, а Государыня - неверность, ты пустился

О нем трезвонить, с тем лишь, чтобы показать свой ум -

Да и том, он Государь из вежества иль Государь по праву -

Так, бренча на арфе ты сошел широким трактом черного монарха,

Так далеко и сделался так прозорлив, что стал играть

Обетами Артура, точно плоской галькой

У огненного озера огромного. Фюить! Ты вы видишь? Видишь ту звезду?"

"Нет, шут", сказал Тристрам, "не в свете дня",

И Дагонет: "Не видишь и не хочешь видеть: я же вижу

Ее и слышу. Музыка ея звучит безмолвно в небе,

И я, и Государь, и ангелы внимаем ей, и с тем

Мы скачем". "Эй", Тристрам промолвил, "шут,

Твои слова - безумная измена: что же, наш Король

Тебе в безумье брат?" И Дагонет-малыш в ладони хлопнул,

Заверещав: "Да, да, мой брат в безумии, король безумцев!

Себя мнит Богом, властным сделать из чертополоха смоквы,

Шелк из щетины, молоко из молочая, мед

Шершневый, а из зверей - людей. Да здравствует король безумцев!"

И вниз по городу, танцуя, Дагонет умчался,

Но по аллеям в медленных плодах

И одинокими лесными тропами Тристрам

Поехал в Лионесс и далее на запад. Перед ним

Парило в воздухе лицо Изольды Королевы, с ожерельем

Рубиновым на шее, но всечасно исчезало, между тем

Как с треском или щебетом среди ветвей тускнели

Глаза его души, а взгляд телесный делался острее

На все, что ходит, ползает, сидит на ветке иль летает.

И снова, если ветра утихал порыв, как на воде,

Когда волна уляжется, глядящийся себя в ней видит, - возвращалось

Ея лицо, но попадался след оленя или даже

Перо упавшее, - оно тотчасже пропадало.

И так весь этот день с опушки на опушку

Он ехал чрез шатер, тянувшийся на много лиг. И наконец,

Когда охотничий шалаш, из буковых ветвей сплетенный,

Набитый дроком и покрытый ежевикой,

Который сам строил летним днем однажды с Королевой

Изольдой, чтоб от дождя укрыться, мрачный в золотой пещере,

Явился, сэр Тристрам свое воображение направил впять,

Тогда она жила одну луну с ним в этом шалаше;

Доколе Марк, ея супруг, король Корнийский, не приехал

Со слугами, шестью или семью, когда был далеко Тристрам,

И там не захватил ее; но опасаясь худшего, чем срам -

Тристрама, воина ея, ни слова не промолвил,

Но часа выжидал, страданья измышляя.

И ныне этот в пустоши шатер Тристраму показался

Столь милым, что, остановившись, он вошел вовнутрь

И опустился на постель из листьев, нанесенных побродягой-ветром;

Но успокоиться не смог размышлений, как загладить

Поаккуратнее пред Королевой. Может, в Тинтагиле,

Уединенном, вдалеке от всех досужих языков двора,

Она о том не слышала. Тогда каким безумием гоним,

Он за море подался, один оставшись

Здесь без нее? За именем? За именем в Бретани,

Изольды, королевской дочери. "Изольдой белорукой"

Она звалась: имя сладкое его сперва прельстило,

Затем сама девица, что руками белыми за ним

Ухаживала, полюбив его, и вот ему

Казаться стало, что и сам ее он любит и нетрудно

С ней сочетался браком, но ее оставил так же

Легко и возвратился. Пряди

Изсиня-черныя ирландския, ирландские глаза

Его домой позвали - что за диво? Тут, склонив чело

На груду наметенных листьев и заснул.

И виделось ему, что по прибрежному песку в Бретани

Идет он меж Изольдою Британскою и суженной своей,

И им показывал обеим цепь рубинов, и оне

Бороться начали за камни, и в конце концов схватила Королева

Так крепко их, что покраснела ярко

Ея рука, и тут воскликнула бретонка: "Посмотрите!

Ея рука красна! То не рубины, - кровь

Замерзшая, что тает на ея ладони - горяча ея рука

От злых желаний, но тебе я подала свою, смотри:

Она прохладна и бела, как будто бы цветок". Потом

Раздался шум орлиных крыл, а после хныканье младенца-духа,

Что жаловался, будто две Изольды у него отняли ожерелье.

Тристан дремал; но с сотнею копейщиков Артур

Скакал все дальше, до тех пока, над безграничьем тростника,

Над частым плеском вод блестящих, мелких между островами,

Разсвет ширококрылый из болот туманных

Не просиял поверх зубчатой башни

Огромной, что стояла, распахнув врата, откуда грохот

Тревожный доносился буйства, - так безпечно

Среди болот громилы предавались вволю

Со шлюхами-невестами своими, грубой песне.

"Глядите", указал один из юных рыцарей Артура: там,

На мрачном мертвом дереве высоком возле башни

Повешен был за шею добрый брат по Круглому Столу,

На ветке ж щит, являя дождь кровавый в черном поле,

А рядом - рог, и от безчестья этого как золоченой шпорой

Кровь в рыцарях, вскипая, в каждом пробуждала

Желание ударить в щит и в рог трубить. Но знак

Артур им подал отойти. Один поехал он.

И на сухой и грубый рев большого рога, что поверхность

Всего болота вздыбил бурей и пронзительно кричащей тучей

Пернатых, красный Рыцарь, услыхав и выйдя

Весь, до вершины шлема и копья железка,

В броне кроваво-красной, завопил на Государя:

"Пусть Ада челюсти с тебя сдерут всю кожу и тебя в муку измелют!

Гляди-ка! Уж не ты ли - тот Король, по сердцу евнух,

Кто рад бы холостить весь мiр от мужества, боготворящий женщин? Да,

Клянусь проклятьем Божьим, здесь и я! Убит

Был брат моей возлюбленной одним

Из рыцарей твоих, и я, кто слышал ея вой и причитанья,

По сердцу тоже евнух, клялся червескорпионом, что в аду

Себя пронзает, извиваясь, в вечной смерти, что любого

Из рыцарей твоих, с кем я сойдусь в бою и одолею,

Я буду вешать. Ты Король? - Смотри за собственною жизнью!"

Умолк он. Голос Государь узнал; лицо под шлемом

Почти всецело скрыто было, имя ж где то

Осталось в темных закоулках памяти Артура. Ни к мечу, ни к слову

Он не прибегнул, только уклонился в тот момент,

Как пьяница вперед с коня подался, чтоб ударить,

И равновесье потерял и рухнул тяжело в болото: гребень

Волны, вздымавшейся неспешно ночью мертвой

Вдруг падает у берега, что ровен, словно стол, и по поверхности воды

Дробится белой пеной на пол-лиги, и, истощаясь, пропадает

И делаясь все меньше, обращается в ничто, все дальше

Прочь от песка, что под луною в тучах - точно мрамор;

Так Красный Рыцарь пал, тяжелой головой вперед, и тотчас

Все рыцари, глядевшим за ним, помчались на него,

Поднявши страшный крик, и наскочили на упавшего, и по лицу

Его топтали, чтобы не узнать, и голову его в болото

Вогнали, извозившись в иле. Государь не слышал

Их криков, он одним прыжком в распахнутыя двери

Проник, и волю дав мечу налево и направо,

Рубя мужчин и женщин по испитым лицам,

Столы переворачивая и с вином бутыли, и уже

Стропила затряслись от женских визгов, и пол

Весь залит был потоками вина и крови; и потом

На вопли отвечая воплями, они огонь пустили в башню,

И та осенней ночи половину, словно бы ожившая Полярная звезда

Чрез Алиот и Алькор окрашивала алым трепетным свеченьем

И сотню водоемов вкруг себя, подобно той воде,

Что увидал Моав пришедшую с Востока, а за ними

Отсвечивали красным длинный низкий холм и море,

На глубину лениво отпускающее волны.

И так от берега до берега дороги стали безопасны,

Но скорбь царила в сердце Государя.

Тогда же, с пробуждением Тристрама, алый сон

Бежал его, крича, и невысокое жилище возвратилось посредине леса,

И ветер меж ветвей. И свистом подозвал Тристрам

Коня, в сраженьях доброго, что пущен был пастись

По зелени лесной, и на него вскочил, и под листвою,

От века падавшей, доехал до креста, где женщина рыдала одиноко.

Его она остановила. "Отчего ты плачешь?" "Господин,

Мой муж меня покинул иль погиб"; и с эти он подумал:

"Что если ныне я ей ненавистен? Этого мне б не хотелось.

Что если ею я любим как прежде? Этого мне б не хотелось тоже.

И сам не знаю я, чего бы мне хотелось", - но сказал

Он этой женщине: "Не плачь однако, а не то твой друг,

Вдруг возвратится, и твоих не видя ласк, тебя разлюбит" -

И, день за днем спеша чрез Лионесс, он, наконец,

В ложбине каменистой Марковых собак он лай услышал,

И чувствовал, что по сердцу ему тот гомон добрых псов,

Но повернув, проехал мимо, прямо к Тинтагилю,

Стоящему наполовину в море, и высокому над этим краем

Венцу из башен.

Там внизу, в проеме стрельчатом окна, сидела

Изольда Королева, и закат неспешный вкруг ея кудрей

И персей пышного изящества торжественно сиял. Заслышав,

Как под ногой Тристрама заскрипели камни

Ступеней винтовых к ней в башню, вспыхнула она, сорвалась с места,

Встретила его в дверях и тут в объятье белых рук

Его схватила тело, громко восклицая: "Нет, не Марк,

Не Марк - моя душа! То звук шагов

Меня смутил вначале: нет, не он. Как кот, мой Марк

Крадется в замке собственном; но как разумный воин

Прошел ты сквозь того палаты, кто тебя так ненавидит,

Как и его я - дС смерти. Душа моя, почувствовала я,

Как к Марку ненависть в моей груди вскипает,

И поняла, что рядом Вы". На что Тристрам с улыбкой

Ответил: "Здесь я. Оставьте ж Марка Вашего, поскольку он не Ваш".

И, отступив слегка назад, ответила Изольда:

"Какой урон тут может быть тому, кто даже сам не свой,

Кто, если бы не страх пред Вами, рад бы был меня избить,

И исцарапать, изуродовать, глаза мне вырвать - Марк?

Каким владеет правом тот, кто биться за него не смеет?

Руки не подымает - нет, хоть и нашел меня он так! Однако

Послушайте! Вы с ним не встретились? Уехал он

Сегодня на охоту на три дня - так он сказал -

И может возвратиться через час. Таков, душа моя,

Путь Марка! - но за стол обеденный Вы с Марком не садитесь,

Зане он ненавидит Вас сильнее, чем боится; с ним не пейте вместе:

Даже лесом проходя, забрало опускайте,

Чтоб из кустов стрела меня вдруг не оставила одну

Меж Марком и геенной. Боже мой, во мне

Одна для ненависти к Марку мера с мерой к Вам любви".

Так, раздираема меж ненавистью и любовью, ослабев,

Она обратно села и Тристраму, преклонившему пред ней колени,

Сказала: "О охотник, о трубящий в рог,

Арфист, и Вы скитальцем были тоже, ибо прежде,

Чем с королем, что ноги чуть волочит, обвенчалась

Я, оба вы из-за невесты - имя я забыла - потеряли

Одну награду, если то была награда (что за диво -

Ей было видимо) - и Ваша, милый друг; с тех пор

Мой трус все Вам пытается предательски вредить; однако,

Сэр Рыцарь, пред какою дамой иль девицей в последний раз колени преклоняли?"

И отвечал Тристрам: "В последний раз - перед моею Королевой Совершенство,

И ныне здесь - перед моею Королевой Совершенство

Любви и красоты - о да, еще прекраснее, чем прежде,

Когда впервые легкая ея нога ступила в суровый край наш Лионесс,

Приплывши из Ирландии"

Изольда разсмеялась мягко:

"Не льстите мне: неужто же великая над нами Королева

Не обладает троекратно большим, пред моим,

Наделом красоты?", и он промолвил:

"Ея краса - ея краса, а Ваша - Ваша, и по мне

Гораздо лучше Ваша - мягкая, изящная, добросердечная, - ну разве,

Когда вскипает имя Марка Вашего на Ваших

Устах изящнейших; она же горделива даже с ним -

Да, с Ланселотом; ибо видел я его настолько бледным,

Что можно было б усомниться, отвечает Королева

Его великая взаимностью его любви"

В ответ Изольда:

"Тогда неверный Вы охотник и арфист неверный,

Сломавший колебания мои при брачных узах,

Меня своею белой ланью называя, говоря мне,

Что Гвиневера погрешила против высочайшего на свете,

А я - дурной судьбою отдана ничтожеству, не мужу -

Едва ль могу пред самым низким быть грешна".

Он отвечал: "Душа моя, утешьтесь!

Коль сладость есть греха в ведущих струнах,

Коль утешенье в этом есть, и если мы грешны,

ВенчАнный грех увенчан увереньем в том, что счастье

Он нам принес: но как встречаете меня Вы - страхом,

Сомнением, словами о грехе - и ни полслова

Из повести любви, о пожелании глубоком сердца и о милых

Воспоминаньях о Тристраме в целый год, когда он был вдали".

И погрустнев внезапно, молвила Изольда:

"Я позабыла все от сильной радости, увидев Вас -

Желания? - О да, ведь час за часом, здесь, в полдень,

Конца не видевший, о, слаще всех о Вас воспоминаний

И глубже пожеланий всех о Вас казалось убегающее вдаль

С улыбкою на запад, море, видимо из этой башни.

Изольда из Британии стремилась нА берег вперед Изольды

Бретонской, может быть, выстудить суметь

Ея венчальный поцелуй? С ней обручились? Бились

В сражениях ея отца? В них получили раны? Весь исполнен

Был благодарности Король, она же, тезка белорукая моя,

Что излечила Ваши раны, Ваше сердце мазями и ласковым уходом, -

Чтож, - какой огромнее напасти я могу ей пожелать,

Чем Вас узнать? Ее Вы тоже бросили томиться

В воспоминаниях безплодно-сладких

О Вас. О если б не за Марком я моим была, с которым рядом

Всяк благороден, ненавидела б я вас сильнее, чем люблю".

И руки легкия ея лаская, отвечал Тристрам: "Помилуйте, о Королева,

За то, что был любим: она меня любила очень.

Любил ли я ее? Имя любил, по меньшей мере.

Изольда? - я в его сражался в битвах за Изольду!

Была ночь мрачной, верная сияла в ней звезда - Изольда!

Тьмой имя правило - Изольда?

О той не безпокойся! Терпелива, изобильна

Молитвами, кротка и с кровью бледной, Господу она отдастся".

И так ответила Изольда: "Да, и отчего не я?

Моя сильнее в том нужда: я не кротка, не с бледной кровью,

Молитвами не изобильна. Позвольте мне сказать теперь. Однажды

Здесь я сидела ночью черною, немою, в середине лета,

Одна, о Вас задумавшись, пытаясь вспомнить, где

Сейчас Вы, напевая еле слышно песенку, я слышала Ваш голос,

И раз иль два произнесла я громко Ваше имя. Вспыхнул

Тогда огнивом и со мною рядом встал, в клубах зеленых

И синих дыма серного, противник - путь таков у Марка красться

За вашею спиною в темноте - ведь то был Марк.

"Он с ней венчался", он промолвил, даже не промолвил, - прошипел;

Тогда венец из башен вдруг сотрясся с грохотом таким,

Что все заполнил небо, и в кромешной тьме

Я здесь сознания лишилась, и пришла в себя

Опять в кромешной тьме и закричала;

"Я убегу отсюда и отдамся Богу" -

А Вы в объятиях лежали у зазнобы Вашей новой!"

Тристрам же, все с рукой ея играя:

"Да будет, радость, с Вами Бог, в дни старости седые,

Когда пройдет желание", и разсердилась слову этому она:

""Да будет, радость, с Вами Бог, в дни старости, когда

Уже не будете Вы радостью моею!" Я нуждаюсь в Нем сейчас.

Сказал когда нибудь такую грубость Ланселот

Хотя бы замарашке-свинопаске?

Чем более величье мужа, тем более в нем вежества. Иным

Совсем иным Тристрам, Артуров рыцарь был! Но Вы,

Носясь все время за зверями дикими - о да, струну на арфе трогать

Иль поражать копьем Вас так идет - и сами диким зверем стали.

Как смели Вы, коль любите, тревожить сами

Во мне воображенье и меня ссылать в седую даль,

За половину жизни, а ее - как не любимую отныне? Откажитесь

От этих слов, клянясь! Мне говорите лучше речи ласки,

Меня столь слабой видя, сломленною Марком

И ненавистью в одиночестве, Вашим браком и моим, настолько,

Что я принуждена ложь, словно сладкое вино, лакать:

Солгите мне, и я поверю. Не хотите лгать? Ни клясться,

Коленопреклоненным здесь торжественно, как некогда клялись

Ему Вы, мужу над мужами, Государю - Боже мой, была же

В обетах сила некогда, когда и в людях вера в Короля! Тогда

Не лгали те, кто поклялись, и мощью их обетов

Король державу создал - говорю Вам:

Клянитесь мне любить меня и старой, седовласой,

Когда желание пройдет, отчаяньем сменившись".

Тристрам ответил, в раздражении шагая по покою:

"Обеты! Вы ль обет хранили, данный Вами Марку,

Сильней, чем я - мои? Солгал, сказали Вы? Нет, но узнал,

Что тот обет, что вяжет слишком тесно, рвется сам собою -

Тому я научился в рыцарстве моем - когда ж обет разорван -

Мы против востаем души его сильнее,

Чем если б вовсе не клялись. Я боле не клянусь.

Клялся я пред Королем великим и от клятвы я отрекся.

Зане когда то почитал его я - до высот небесных.

"Сей муж - он человек ли", думал я, когда впервые,

Покинув наш суровый Лионесс, увидел

Владыку-победителя язычников сидящим на престоле

В его палате - в волосах и на челе его сияло солнце

Как над вершиной снеговой в высоких небесах, -

Его глаза, как голубая сталь, и бороду златую, светом

Уста его облекшую - а наипаче странная легенда о его рожденьи

Да Мерлина мистическая болтовня о том,

Что ждет его в конце, меня ошеломили; он тогда поставил

Ступню свою на табурет, что вид имел дракона; мне

Не человеком показался он, но Михаилом, Сатану

Поправшим; потому и я принес обет в ошеломленьи; но

То отошло - обеты! Да, полезное безумие в свой час -

Они исполнили свое предназначение в свой час; ведь каждый рыцарь

Поверил в то, что он величьем превосходит то, что есть,

И каждый, кто пошел за Королем, как будто бы на Бога, на него

Глядел, доколе он, возвысясь над собою,

Творил могучия деяния, и так была им создана держава; но

Затем обеты их - во-первых, из за этого пятна на Королеве -

Желчь раздраженья разбудили в рыцарстве вопросом, что за право

Имел Артур их связывать с собою? Оно упало ль с неба?

Иль бездна вынесла его волной? Они не уследили

В нем плоть и кровь старинных наших королей: откуда же тогда?

Властелин сомнителен, чтобы их нерушимым их вязать обетом,

Что могут плоть и кровь нарушить: ибо

Почувствуйте в руке моей поток, что ал

От вольной ловли и воздушных струй,

Что пахнут по-язычески, бьющих в целом мужа естестве: способен ли Артур

Меня соделать столь же чистым, как невинная отроковица? Мой язык

Закрыть замком, чтоб я не говорил свободно

То что свободно слышал? Привязать меня к кому то? Мiр

Пространный этому смеется. Я же - мiра порожденье,

Я знаю куропатку, что белеет прежде, чем наступит час,

Ея кончину вожделеющий; не ангелы мы здесь

И никогда не будем ими: я из леса лесовик - обеты -

Я слышу, как гранатами венчАнный дятел насмехается над ними.

Душа моя, любим мы, пока мы в силах; оттого

Любовь моя к Вам столь огромна, ибо

Она повязана одною лишь любовью".

И тут, когда окончил он и наклонился к ней, она сказала:

"Хорошо: а если я мою любовь отдам не Вам,

Иному, кто Вас вежеством трикраты превосходит -

Зане над женщиной победу вежество стяжает

Совсем как доблесть, но облечен и тем и тем,

Тот совершен, се - Ланселот; его Вы ростом, цветом

Лица и черт пригожестью, конечно, превзошли, но что

Коль рыцаря из рыцарей я полюблю, а Вам

Верну небрежно Ваше же присловье "любим мы,

Пока мы в силах", что в ответ услышу?"

Он же в это время,

Пока Изольда говорила, о рубинах,

Ей привезенных в украшенье, размышляя, чуть коснулся пальцем

На горле яблока ея горячего, ответив:

"Сожмите, милая, чуть крепче ненадолго здесь -

Я голоден и уж почти сердит - да явятся сюда

Вино и мясо - и до смерти я любить Вас буду

И даже дальше - в снах, мечтах грядущих".

И так, когда они пришли к взаимному согласью

Изольда поднялась и перед ним поставила все то, чего хотел он;

Потешив оба кровь вином и мясом и сердца насытив

То разговорами о райском крае в их лесах,

Оленях, росах, об источниках, о папоротнике на опушках,

То насмехаясь над нескладностью немалой,

И малодушием, и журавлиными ногами Марка,

Тогда Тристрам, смеясь, взял арфу и запел:

"Да, да, о да - ветра, клонящие шиповник!

Звезда на небесах, и в озере звезда!

Да, да, о да - звезды я был поклонник,

Одна сияла издали, другая - близ всегда.

Да, да, о да - ветра, колеблющие травы!

Огонь была одна, другая - как вода,

Одна уйдет, другая вечно будет в славе.

Да, да, о да - ветра и рябь на зеркале пруда!"

И при луче последнем показал Тристрам

И бросил ей рубиновое ожерелье. И воскликнула она:

"Цепь Ордена, что наш Король недавно основал,

Душа моя, для Вас единственно, дабы отметить в Вас

Изящество, что не имеет равных".

"Нет, Королева", он ответил, "алый плод,

Что на волшебном вырос дубе в самом поднебесье,

И был добыт Тристрамом как награда на турнире

И принесен сюда Тристрамом Вам как знак

Последнего любви залога и залога мира".

И так сказав, он обернулся, и на шею ей повесил ожерелье

И закрепил его, воскликнув: "Это Орден Ваш,

О Государыня моя!", но в ту минуту, как склонился он

Поцеловать рубинами украшенное горло,

Из мрака, - чуть уста коснулись кожи,

Из за спины его возникла тень, и с криком:

"Вот Марка путь!" Марк череп расколол ему до мозга.

В ту ночь Артур домой вернулся, и ступая

В мертвецки тихо наползавшей темноте осенней

По лестнице в свои палаты видел, что беседка

Великой Королевы света нет - меж тем у ног его

Все кто то всхлипывал, и Государь тогда спросил:

"Кто ты?", и голос от его подошв дал со всхлипом

Ему ответ: "Твой шут, который впредь

Тебя ни разу не заставит улыбнуться".

Оставить комментарий © Copyright Теннисонъ А. (перевод: Коновъ Н.) (syy1whsh@yandex.ru) Размещен: 04/12/2009, изменен: 04/12/2009. 49k. Статистика. Поэма: Переводы		Ваша оценка:

Теннисонъ А. : другие произведения.

Посл'днiй Турниръ