...В какой-то момент что-то случилось и с моими ушами, и однажды мама вызвала такси (сама она не водила машину) и повезла меня к доктору - серьёзному специалисту, каких на дом не вызывают. Мне было всё равно, на чём он специализировался - на ушах, или на носах, или на горле, или на всём разом, потому что у меня был жар, а всякий раз, как я пытался сглотнуть, я жмурился от боли.
Доктор осмотрел мои уши. Как мне показалось, он уделил особое внимание левому. После чего уложил меня на кушетку. Ко мне подошла медсестра.
- Подожди минутку, Стиви, - сказала она. Она приподняла мою голову и положила под неё на подушку полотенце. Мне бы стоило догадаться, что что-то не так в датском королевстве. Кто знает, может, я и догадывался.
Я почувствовал острый запах алкоголя. Потом раздался щелчок - доктор открыл стерилизатор, и я увидел в руке у него иглу - длинную, как моя школьная линейка - и напрягся. Он ободряюще рассмеялся и сообщил мне ложь, за которую врачей надо карать (причём срок заключения должен удваиваться, если жертва - ребёнок):
- Успокойся, Стиви. Расслабься. Это не больно.
Я ему поверил.
Он вставил иглу мне в ухо и пробил ей барабанную перепонку.
Я никогда не чувствовал такой боли, ни до, ни после. Единственное, что может с ней сравниться - мой первый месяц после того, как летом 1999 года меня сбила машина. Та боль длилась дольше, но она не была такой острой. Эта же боль была совершенно невероятна. Я закричал. А в голове всё ещё был этот звук - громкий хлюпающий звук, с которым из моей головы что-то высасывалось. Из уха полилась мутная жидкость. Было похоже на то, как если бы я стал плакать ещё и через ухо. Я оторвал от подушки голову и кричал, глядя на доктора и медсестру, не понимая, что происходит. Потом я посмотрел на полотенце, которое было у меня под головой. На нём было большое влажное пятно. А ещё на нем были изящные завитки жёлтого гноя.
- Всё, - сказал доктор, хлопнув меня по плечу. - Ты храбрец, Стиви. Теперь - всё.
На следующей неделе мама снова вызвала такси. Мы опять поехали к доктору, специалисту по ушным болезням (насколько я помню, болезнь называлась "отит"), и я снова оказался на кушетке, с полотенцем под головой. От доктора исходил тот же запах алкоголя - запах, который у меня ассоциируется, как, я думаю, и у многих, с болью, болезнями, насилием. Но у меня он до сих пор ассоциируется ещё и с ней - с длинной иглой.
Доктор опять уверял меня, что будет не больно, и я опять ему поверил. Не совсем поверил, но достаточно, чтобы вести себя правильно, когда игла проникала в ухо. Было больно. На самом деле, было почти так же больно, как в первый раз. Этот чмокающий звук был ещё громче. Теперь это был поцелуй гиганта.
- Всё, - сказала медсестра, когда я барахтался в луже гноя. - Чуть-чуть больно, но ты ведь не хочешь быть глухим? К тому же, теперь-то с этим точно покончено.
Я верил в это почти пять дней, а потом снова такси остановилось у нашего подъезда. И мы опять поехали к доктору. Я помню, как таксист говорил маме, что если она не заставит меня заткнуться, он съедет на обочину и выбросит нас из машины.
И снова была кушетка, и полотенце под головой, и мама, ожидавшая меня в холле с журналом, который она всё равно не могла читать от волнения (во всяком случае, именно так мне хочется представить себе это). Снова острый запах алкоголя, опять доктор поворачивается ко мне с иглой длиной с мою школьную линейку. Снова улыбка, обходительность, уверения, что в этот раз не будет больно.
После тех посещений доктора, с тех пор, когда мне было ещё шесть лет, это стало одним из главных моих правил: обманул меня - пусть не мне, а тебе будет стыдно. Опять обманул меня - стыдно должно быть мне. Но если ты обманул меня в третий раз - стыдно должно быть нам обоим.
В третий раз на докторской кушетке я кричал и отбивался ногами - как только ко мне подносили иглу, я пинал по держащей её руке. Наконец, медсестра позвала мою маму и вдвоём они смогли удерживать меня какое-то время - время, достаточное для того, чтобы доктор расправился со мной. Но я кричал так громко и долго, что, кажется, до сих пор слышу этот крик в какой-то дальней долине моего сознания, и мой последний выкрик всё ещё эхом разносится по ней.