С. П. Гурин. Маргинальная антропология
К. Чапек. Жизнь и творчество композитора Фолтына
Анна Браславская
Добрые мы всё же
Гран-при за краткость. В чёртовой дюжине фраз уместилось всё. И идея отдать слэшера на растерзание его же воплощённым фантазиям. И картинка с яркими деталями (выцветший полосатый шатёр; пронзительный голос; поперхнулся воплем; слащаво пробормотал; обречённо размазала по лицу кровь, грязь и сперму), необходимыми миру текста, как растяжки палатке: для крепкой формы, объёма, где будут жить смыслы, и сцепления с опытом и воображением читателя. И остроумная игра слов. И великолепный сарказм. И свирепая радость мести. Что ещё нужно автору, чтобы спокойно встретить фанфик?
Девяностопроцентная скидка с трёх монет меня добила.
inesacipa
Романсеро
Заданная тема нынешней Чепухи манит всласть поиграть мерой условности и реалистичности текста, переливами между фоном и крупным планом, мифом и жизнью, прозрачным силуэтом и тугой плотью. В "Романсеро" почти всё ехидная игра. И форма, не просто поэтическая, максимально условная, но и невозможная. Мыслимое ли дело: в сборнике испанских романсов (стилизованном довольно условно, но узнаваемо и колоритно, с аллюзиями на подлинные романсеро) центральная фигура англичанин? (Кажется, лишь Сервантес сделал северного врага героем романтической новеллы; но Сервантес настолько отличался от своих современников, что впору заподозрить в нём попаданца из светлого будущего). И сам герой перевёртыш, который из абстрактного книжного объекта девичьих грёз, le chevalier sans peur et san reproche с его белым конём, златыми власами, ртом алее роз и прочими положенными причиндалами, оборачивается сначала конкретным, очень телесным и до зубной боли знакомым альфонсом, орлом нашим диванным, а затем и вовсе самим Артуром, осциллирующим меж племенным вождём бриттов и величайшим фэнтезийным королём в прошедшем и грядущем. И героиня, напоминающая всех мельтешащих вокруг пустеньких девочек, неразличимо похожих вкусами и взглядами, речами и мечтами. И сопряженья миров романно-куртуазного, фэнтезийного, реального, виртуально-фандомного, по границе которых идёт, качается эскапистка Курочкина, ничего не понимающая и не стремящаяся к пониманию ни в жизни, ни в книгах, ни в людях, ни в самой себе. И великая любовь героев игра: женского тщеславия с одной стороны, мужского паразитизма с другой.
Солнечные зайчики игры бестеневой хирургической лампой освещают оголённую на операционном столе авторского анализа реальность: ни в розовых мечтах, ни в фандомной песочнице, ни в туманном Камелоте не найти убежища от жизни, и за всё придётся платить за невежество, непонимание, недомыслие, и расплата будет беспощадной.
tata-vetrovosk
Романс нечеловеческой жестокости
Игры с текстом неисчерпаемы. Вот ещё одна контаминация, соитие двух текстов в одном, порождающее новые смыслы.
В элегантно смоделированный мир "Бесприданницы", где персонажи играют в куклы живыми людьми, Курочкина, играющая в куклы чужими персонажами, попадает, как рыба в воду. В этой трясине, где мать торгует дочерьми, а друг детства тайком развращает молоденькую девочку скабрёзными песенками и романами, "которых девушкам читать не дают", порок всё-таки понимает, что он порок, и прячется под турнюрами и сюртуками приличий. Юная же слэшерица ведать не ведает о собственной развращённости, как Адам не знал, что он голый. Она не различает хорошее и дурное, она гордится своими грязными фантазиями, и, вероятно, не столько собственно фантазиями (человечество от начала времён развлекалось порнушками, и невежественной Курочкиной не выдумать ничего нового в области занимательной сексологии), сколько простодушным бесстыдством сносит крыши мирным обывателям Бряхимова. Честная книга оказывается беспомощной перед проказой, разъедающей душу читателя даже вымышленного.
Да, грязное писево угрожает всем литературным мирам, прошлым, настоящим и будущим. В одиночку заскорузлые сердца нынешних читателей этой мыслью, пожалуй, не прожечь. И автор сплетает стопин одной великой пьесы и пороховую мякоть другой в бикфордов шнур. Под маской Ивана на сцену выходит Дорн со своей финальной репликой:
Уведите отсюда Ирину Николаевну... простите, Хариту Игнатьевну. Дело в том, что Константин Гаврилович... то бишь, Мокий Пармёныч застрелился.
Смешно и жутко мерцают друг сквозь друга действующие лица нескончаемой смертельной комедии тщеславия, похоти и пошлости.
Действительно, вот сволочи.
lawyer-crazy
Чума
старый вариант
новый вариант
Пока я обдумывала и ваяла обзор, автор доработал текст и выложил новый вариант. Он стал динамичнее и последовательнее, сохранив структуру "текст в тексте", с канонической рамкой в начале, сделанной по классическому образцу. Например, такому:
Два господина сидели в небрежно убранной квартире в Петербурге, на одной из больших улиц. Одному было около тридцати пяти, а другому около сорока пяти лет.
Первый был Борис Павлович Райский, второй Иван Иванович Аянов.
У Бориса Павловича была живая, чрезвычайно подвижная физиономия.
И так далее, пять страниц описаний. Правда, сегодня такая повествовательная манера выглядит несколько наивной, громоздкой и медлительной. Но сиреневые сердечки на кедах, фисташковое мороженое в одном ряду с книжками о любви и красавчиком Леголасом ("Больше всего на свете я люблю статных мужчин, пирог с яблоками и имя Роланд"), пальцы эльфа (бедные квенди, так и не изобрели кольцо лучника) и глаза солдата очень хороши. Я бы сочла засилье плеоназмов, "масляных масел" (странный чудак, юное дитя, гадливое отвращение, безобразная мазня, полнокровное и живое, мерзкое и противное) речевой характеристикой героини, если бы они не мелькали не только в изложении "из глаз" Курочкиной, но и в авторской речи (жалобно хныкнуть).
Первый вариант был фактически телепередачей о Курочкиной, смотрящей передачу в стиле канала "Дискавери": лектор и сопровождающий лекцию видеоряд. Второй стал передачей об экскурсии "галопом по Европам", которую экспансивный сатана-эскурсовод для полноты картины дополнил видеовставками: на ветвях мэллорнов распускаются цветы; "Город жил по своим неведомым, но нерушимым законам. Здесь любили, сражались и умирали, чтобы снова встать"; "на лице города расползались уродливые пятна-оспины... росли, медленно и неуклонно" явные ускоренно прокрученные кинокадры. Кое-где видны зёрна, из которых можно было бы вырастить полноценный рассказ. Но он, в сущности, не нужен. "Чума" подобна набату, её задача объявить тревогу, и текст с этой задачей, в общем-то, справляется.
Не буду ловить не вычищенные огрехи (например, комичную драку двоих с базарной руганью эк она, ругань, их достала). Куда любопытнее, что и как вычищено. Например, было: "прянула назад". Неверно. Стало: "отпрянула назад". Отпрянула верно, но слово "назад" теперь лишнее. Было: "семена этой заразы". Стало: "семя этой заразы". Но в тексте появились сорняки, и семя неизбежно ассоциируется с ними, лишаясь переносного значения, как ассоциировались бы и семена. Правка оказалась ненужной. Было: "расползается быстрее, чем крысы". Неточно: крысы не ползают. Стало: "расползается неумолимей сорняков". Между чумой и крысами есть связь (а хворь, которая распространяется быстрее своих разносчиков страшнее чумы, неведомая и оттого особенно жуткая). С сорняками же чума не сцеплена, равно как и с пятнами-оспинами. В результате отличный образ чумы болтается без опоры, в толчее других образов, не дополняющих, не развивающих, не усиливающих его, более того создающих информационный шум, засоряющий внимание. Если плясать от пятен, может быть, стоило бы вообще сменить чуму на, скажем, проказу, расползающуюся быстрее гнили или плесени.
Мне кажется, причина паллиативных правок дискретное восприятие текста. Литературный текст лишь в процессе чтения ощущается временнОй последовательностью отдельных фраз (а у неискушённого читателя слов). Но остаётся в памяти и существует в культуре как континуальное целое, в котором все события, смыслы, образы, тропы сплавлены в объёмную структуру мириадами внутренних связей: измени слово и оно потянет изменения смыслов по всей сети текста. Таким единым целым должен быть текст и в голове автора, уже на стадии замысла. Тогда плащ не превратится в тряпку, и чума не проявится оспенными пустулами.
Дикая Яблоня
Спать хочется-2 a.k.a. Будни графоманки
Автор представляет рассказ читателю как пародию. На что? Ведь не Чехова же, право, пародирует автор, с дотошной точностью воспроизводя одно из самых совершенных и самых тягостных произведений русской литературы, перемежая его людоедской песенкой и уморительными издевательствами над Толкиеновскими героями.
Ни словом не упомянутый, чёрную трясину памяти под весёленькими чарусами словесных игр тяжелит задушенный младенец. И его отражение, его зеленоватая тень возникает из мастерски сотканных слов, воя дряхлого процессора, скрипа крошек под мышью и мурлыканья Курочкиной. Уплотняется, становится узнаваемой. Это реборн, кукла, имитирующая мёртвого ребёнка, чудовищное порождение больной культуры. Вот что искажает сознание юной графоманки, вот что она убивает: фанфик пародию на смерть.
Мария Ровная
Delete
М. Ровная единственный автор, которого я могу наблюдать изнутри. Это даёт уникальную возможность отследить, в какой мере текст определяется личностью автора и насколько зависит от его свободной воли.
Получив от дуала предписанное соционическими инструкциями количество вдохновляющих пенделей...
Сколько можно дрыхнуть? орал Гексли, прицельно пиная Габена. Ты спишь больше, чем все мы вместе взятые!
И думаю тоже больше, сонно отозвался Габен, переворачиваясь на другой бок. Да, чуть выше ударь... охх, хорошооо...
(http://samlib.ru/k/kesxka/war.shtml)
...то есть, воодушевясь предложенной темой, автор, обладающий конкретным мышлением, а потому не способный исследовать такую абстрактную штуку, как явление в целом, неизбежно выбрал для растерзания конкретный текст. Поскольку крайняя лень вкупе с брезгливостью вынесли автора с первой же страницы Фикбука, естественно, что выбранным для растерзания текстом стал единственный фанфик, после должного количества пен... кхм... да... прочитанный автором и возбудивший острое желание отмыться. В последний год автор плотно общался с медициной, вырвался из её лап в синяках и укусах, с пустыми карманами и растоптанной стыдливостью, но вылеченный бесцеремонно и эффективно. Поэтому не удивительно, что, движимый мотивом "маменька, ну помечтать-то я могу", автор выбрал персонажей-медиков лучших из лучших, праведников и подвижников, гениальных лекарей, знахарей и целителей. Каждая книга говорит обо всех других книгах. Особенно верно это сегодня, когда разнообразие литературных миров превысило разнообразие текущей реальности, и о чём бы ни взялся поведать писатель, это было уже в веках, бывших прежде нас. В таких условиях фанфиком можно демагогически назвать любой текст, и уж, безусловно, ремейки книги, следующие тысячелетней традиции по-новому осмысливать бродячие сюжеты и знаковых героев. Термин "фанфик" нуждается в демаркации. Поэтому автор, склонный к классификации и систематизации, из обширной темы "встреча фикрайтера с героями книг" выковырял интересующую его частную проблему границы между фанфиком и ремейком. Соответственно, наряду с аутентичными персонажами он пригласил в мир текста и героев ремейков. Наконец, разнузд... э-э... гибкая ассоциативная логика автора напихала в текст такую пропасть аллюзий, что автор и сам не в силах разобраться, скольких писателей он обобрал.
На этом авторский произвол исчерпывается. Мир сотворён, персонажи собрались и действуют в соответствии со своей натурой, ходом событий и логикой случая. Автор лишь окно для потока информации. Вся его задача отмыть окно как можно тщательней, в идеале до полной незаметности. Разглядеть и расслышать, как было на самом деле, ни в коем случае не сочиняя, не подменяя деяния персонажей своими пустыми измышлениями.
Поставив точку, автор сам в полной оторопи глядит на то, что вылилось через него на бумагу. Так что не стоит недоумевать, почему старый циник написал историю о милосердии. Он тут ни при чём милосердны герои. И вотще спрашивать автора, окончательно излечился Курочкин от тяги к фанфикам или, отряхнувшись, накропает ещё: автор не в курсе, какой знак великий Мастер рун Райзенберг начертал на челе фикрайтера и как эта закорючка действует.