Путешествие в 1068 год. Терешко Губа. Восстание. "Люди, опомнитесь!".
Чак чувствует себя виноватым.
Мне показалось, что Чак будто то ли похудел, то ли осунулся. Морщины четче вырисовывались на его лице, под глазами темнели круги. Но улыбался он бодро.
- Эти два дня я сидел в библиотеке, летописи перечитывал... "Повесть временных лет" главным образом. Искал.
- Ну и как, - нетерпеливо спросил я.
- Подожди. Сейчас. Сначала давай историю немного вспомним. Ну, легенду о том, как основан Киев ты знаешь.
- Знаю. Братья Кий, Щек, Хорив и сестра их Лыбедь! - выпалил я.
- Так. Пропустим Аскольда и Дира, Олега, Игоря, жену его Ольгу, Святослава, сына его Владимира, Ярослава Мудрого, период расцвета древней Киевской Руси... Посмотрим, что происходило в Киеве после смерти Ярослава Мудрого. Власть перешла к его сыновьям. Великокняжеский киевский стол получил старший сын Изяслав. Братья его получили так называемые удельные земли - княжества Черниговское, Переяславское и другие.
И вот в 1068 году на юго-западные рубежи Руси набежали половцы. Киевский князь Изяслав и его братья Всеволод Переяславский и Святослав Черниговский выступили против них. На речке Альте половцы их разбили. Святослав с остатками своей дружины убежал назад в Чернигов, а Изяслав и Всеволод убежали в Киев. Киевляне были расстроены поражением, половцы угрожали их городу. И горожане обратились к князю с просьбой дать им оружие, чтобы защищать Киев.
Но князь боялся, что горожане это оружие могут повернуть против его самого, и отказал.
Тогда вспыхнуло восстание, первое в истории Киева восстание простых людей про правителей.
Восставшие разгромили Гору, княжий двор и дворы бояр и воевод, прежде всего ненавистного тысяцкого Коснячка. Изяслав и Всевоволод Сбежали. Киевляне освободили из тюрьмы полоцкого князя Всеслава Брячиславича и провозгласили его великим князем киевским.
- Зачем? - удивился я. - А откуда он вообще взялся там в тюрьме, это Всеслав Брячиславович?
- Зачем - я и сам не знаю. А взялся он очень просто. В 1067 году дружина его была разбита Изяславом, Святославом и Всеволодом в битве на реке Немига, а сам был захвачен в плен во время переговоров.
- Он что - был такой хороший?
- Нет. Он просто ограбил Софийский собор в Новгороде и спалил город. Восставших киевлян он через семь месяцев предал и сбежал к себе в Полоцк. Изяслав захватил Киев и жестоко покарал восставших. Семьдесят предводителей было казнено и очень много ослеплено по приказу сына Изяслава Мстислава, дружина которого первая вступила в город.
- Семьдесят предводителей! - воскликнул я.
- Семьдесят. В летописи так и записано. И есть все причины считать, что в первом киевском восстание принимали участие принимали участие скоморохи. Потому что во всех воспоминаниях про скоморохов подчеркивается бунтарский их характер. Вот так...
- Вот, всё точно. "Один из семидесяти, которых..." казнили за руководством восстания в Киеве в 1068 году!
- Похоже на то. Послушаем, что скажет Елисей Петрович - Чак посмотрел вверх. Я тоже поднял голову.
Елисей Петрович, как всегда, сидел на ветке, но в этот раз не читал, а сдвинув на кончик носа очки, поглядывал на нас и внимательно слушал.
- Елисей Петрович, что вы думаете? - спросил Чак. Елисей Петрович слез с дерева, примостился рядом с нами на лавке.
- Слушал внимательно и с интересом. От себя могу добавить, что впервые скоморохи упоминаются как раз в историческом документе "Поучение о каре Божьей", который был написан как отклик на события, что потрясли Русь в 1068 году, то есть на знаменитое киевское восстание.
- О, а говорили, что историю не очень хорошо знаете, - улыбнулся дедушка Чак.
- Ну, эта история мне очень близка, - возразил леший. - Я же сам родом из тех времен. И документ этот исторический "Поучения о каре Божьей! нашего брата коснулся непосредственно. Не раз читал, почти на память знаю. Вот что там пишется (цитирую по памяти):" Всякими хитростями вводить в обольщение дьявол, отвращая людей от бога трубами и скоморохами, гуслями и русалками... Когда же подходит час молитвы, мало людей оказывается в храме. Стоит только плясунам, дудочникам или иным игрецам позвать на игрище бесовское, то все бегут радостно и весь день там торчат, участие принимая в зрелище, а когда в церковь позовут, то люди зевают, чешутся, потягиваются и говорят: дождь, холодно или еще что-нибудь. А на зрелище ни крыши, ни укромных местечек, а дожди и ветер, но всё принимают, радуясь увиденному на погибель души. А в церкви и крыша, и затишье дивное, но не хотят прийти на поучения". О!..
- Хорошая у вас память, - с завистью сказал я.
- Вы заметили, - не прореагировал на мою похвалу леший, что скоморохи тут названы слугами дьявола, а игрища их - бесовскими? Вот, как видите...
- Ой! - неожиданно мысль мелькнула у меня в голове. - Вы же говорили, что родом из тех времен и... Так, может, вы и участие принимали в тех событиях?
- Нет! - вздохнул Елисей Петрович. - Я же всё-таки леший. Жил я тогда не в самом Киеве, как теперь, а в лесу. Правда, неподалеку, за Перевисищем. Так тогда назывался поросший лесом Крестовый Яр, где теперь пролегает Крещатик. Да и молодой я был тогда очень, молодой и зеленый. В буквальном смысле. Нет, не принимал я тогда участие в тех делах. Очень жаль. Но сейчас поучаствую с удовольствием. Вместе с вами... Так, значит, тысяча шестьдесят восьмой год. А месяц вы знаете?
- Не только месяц, а и день в летописи указан, - сказал Чак. - Пятнадцатое сентября. И началось всё вот, на этот месте, на Подоле, на торговище.
- Ясно! Пятнадцатое, значит, сентября шестьдесят восьмого года. Ну-ка! - Елисей Петрович поставил на времявизоре "экспозицию", прищурился. - Та-ак!.. Скомороха как звали? Напомните. - Терешко Губа.
- Та-ак. Губа, значит... Раз Губа, то должен быть, ясное дело, губастым. Как Смеян, как Хихиня... Может, он даже предок их. - Наверно! - воскликнул я.
- Та-ак... Ого-го!.. Ну и столпотворение на торгу. А вон и скоморохи. Там где-то Терешко наш Губа. Но узнать совсем невозможно. Маски на них. Хари бесовские, как тогда говорили. Ну, что ж, поехали!
- Поехали! - подхватил я.
- Поехали! - кивнул Чак.
И сразу померк свет у меня перед глазами, полетел я, в глубь веков проваливаясь.
... Первое, что я услышал была песня. Какой-то скоморох в вывернутом наизнанку кожухе, в рогатой оскалившейся маске, пританцовывая, громко пел:"Ой, хвалился князь, на рать идучи, Еще и братьев своих беря на рать: - Эх, единым махом всех я побивахом! - Но по правде то брехня. То есть ложь. - Князь от половцев, как заяц, бежал. А за ним собачка с мордою Коснячка. Вот такая слава у князя Изяслава!
Как только скоморох допел, из серой, бородатой, в полотняных рубищах толпы зазвучали гневные выкрики: - Истинно Губа-скоморох глаголит! - Позорище!
И сразу загудел, забомкал, созывая на вече, колокол. И отовсюду - с Подола, пригородов - заспешили на торг люди: ремесленники, кузнецы, седельники, сапожники, портные, кожемяки а так же купцы, торговцы и смерды (то есть хлебопашцы, огородники).
И пока они собираются, я оглядываюсь вокруг. Это будто бы то самое место на Подоле, но как оно не похоже не только на современный Подол, а и на тот - времен Богдана Хмельницкого, а потом Сковороды.
Мы стоим на просторной площади, утоптанной тысячами ног торжище. Весь Подол обнесен рубленным из колод валом.
В этом валу ворота, что ведут на Притыку, - устье речки Почайны, где размещались клети, к которым причаливали баржи. Кто бы подумал, что она была такой большой судоходной речкой! (Теперь от неё и следа не осталось).
Среди рубленных подольских домов и мазанок, что раскиданы в беспорядке, высилось церковь святого Ильи - первый христианский храм в Киеве, возведенный еще княгиней Ольгой.
На склонах горы лепились кое-где усадьбы бояр, которым не посчастливилось разместиться в Верхнем городе, но больше было хат, хижин и халуп ремесленников. Это было так называемое предместье.
Дальше начиналась Гора - Верхний город. Там жил князь, бояре, воеводы, тысяцкие, а так же гридни - княжеская охрана. (Всё это мне рассказал Чак).
Гора была обнесена высоким валом. А над Боричевым подъёмом возвышалась рубленная трехъярусная островерхая башня с тяжелыми дубовыми воротами - въезд с Подола и предместья в Верхний город. Ворота охраняли закованные в кольчуги воины в железных шлемах, с мечами, щитами и копьями. А торжище роилось и гудело. Людей становилось всё больше и больше. И вот..
- Люди! - закричал кто-то зычным голосом. - половцы рассеялись по всей земле, придут и сюда! Неужели допустим, что придут и топтать будут землю киевскую нашу, убивать детей, жен и родителей наших?!
- Не допустим! - Не бывать этому! - На бой пойдем с врагом лютым!
- Не может князь с дружиною - сам Киев защищать будем! - С оружием пойдем на поганцев! - Не отдадим Киев на погибель! Забурлило вече на торжище. - Послать к Изяславу посольство! - Пусть дает нам князь оружие и коней! Пойдём сражаться! И вот уже выделило вече по-нашему делегацию, а по-тогдашнему слив (послов то есть), и двинулись они Борячевым подъёмом на Гору.
- Стража у ворот даже не попробовала задержать их, пропустила сразу. Чак, я и Елисей Петрович полетели следом. Вот и Верхний город.
За воротами сразу справа знаменитая Десятинная церковь (фундамент которой можно увидеть сейчас у Исторического музея), а за ней обнесенный деревянным частоколом каменный двухэтажный великокняжеский дворец-терем. Уверенно и смело идут туда послы. И отступает стража. Вышел на крыльцо князь Изяслав. - Что нужно? - брови насупил. Поклонились ему послы: - Половцы рассеялись по всей земле. Вече решило просить тебя, князь, дай нам оружие и коней, мы будем сражаться с ними.
Прислушался князь к тревожному гулу, что долетал снизу, с Подола, - в глазах мелькнул страх.
- Нет! - словно камень в послов кинул, повернулся и исчез в тереме.
Как туча нахмурились послы - отказал, видишь, князь народу. А с Подола уже движутся люди на Гору. Уже запрудили Бабин торжок, что сразу за воротами. Нетерпеливо ждут решения. А как услыхали, что отказал князь, словно плотину прорвало.
- То всё от Коснячка -воеводы, пса лютого!
- Он наустил!
- Доколе издеваться над людьми будет!
- Бей Коснячка ненавистного!
И бросились к Коснячковому дворищу, что неподалёку от Софии было.
Взглянул я на знаменитую Софию Киевскую. Совсем не такая, как теперь. Словно большая каменная гора, с куполами округлыми, похожими купола Владимирского собора. Коснячка люди не застали. Сбежал он куда-то. Кто-то кинул:
- Идем освободим людей наших из темницы!
И поделились люди на две группы - одна часть пошла к темницы, другая - к княжескому дворцу.
Несколько скоморохов и среди них Терешко Губа двинулись к княжескому дворцу, мы полетели за ними.
Толпа во дворе клокочет, бурлит. Кинулись наконец к дверям.
Подались двери под неудержимым натиском людей - соскочили с петель, узнали.
Ворвались восставшие в княжеский терем. А в нем пусто, хоть шаром покати - никого. Все удрали: и князь, и дружинники, и охрана.
Растеклись люди по терему, по просторным княжеским палатам, рыскаю, князя и его прислужников его ищут, но зря.
А Терешко Губа (он еще на Подоле, как вече началось, "бесовскую харя" снял и таким похожим на Смеяна и Хихиню. Сомнений не было - предок) посредине главной, золотой княжеской палаты да как закричит:
- Люди! Да это же не впервые в Киеве такое! Простые смертные князя прогнали! Ха-ха-ха! Лепота! Радость какая! Ха-ха-ха!..
И ну вприсядку танцевать, через голову переворачиваться, чуть ли не до потолка подпрыгивать. А за ним другие скоморохи и простые люди.
Вижу - один бородач, немолодой уже, седовласый, через лоб тесемкою перевязанные, стоит возле стены, хмуро на эти танцы поглядывает. Терешко Губа. тоже увидел его.
- А ты, Минуло Гончар, что невеселый?
- Сына моего на Альте убило.
- Правда, горе большое, - мотнул головою Терешко. - Но его уже не воскресишь. Горе твое личное, а радость ныне у нас на всех одна, общая. Не можешь ты не разделить её. Пересиль себя, улыбнись, чтобы людей в этот день не смутить.
- И рад бы, но горе уста замкнуло.
Посмотрел на него внимательно Терешко Губа и вдруг махнул рукою: - Эх!.. Не следует, может, своего скоморошьего закона нарушать, но день же сегодня такой...
Полез он за пазуху, достал кожаный мешочек, развязал, подал Минуле.
- Что это? - поднял на него глаза Минула Гончар.
- Не бойся. Не отрава. Зелье-веселье это, смех-трава. Пожуй-ка, увидишь. Одну травинку бери, больше не надо.
Взял Минула из мешочка сухую травинку, поднёс ко рту. пожевал. И сразу на глазах переменился - словно засветился весь изнутри.
Откинул голову назад и захохотал, весело, раскатисто,во всю мочь. - Ха-ха-ха-ха-ха!
А уже другие руки тянут: - А ну дай! - Дай попробовать! - И мне, Терешко! - И мне! - Мне тоже!
Растерялся Терешко. Но разве хватит сил отказать людям, что так просят? Еще и в такой день! И через минуту уже хохотала, заливалась вокруг Терешко вся толпа.
В первые минуты не было ничего. Ну, смеются люди, ну и хорошо. Князя прогнали. Весело.
Я и сам невольно улыбался. когда видишь, как смеются люди всегда почему-то самому улыбаться хочется, даже если не знаешь почему они смеются. Но вдруг кто-то выкрикнул:
- Веселие Руси есть питие! А давайте же сюда хмель-зелье, мёды наливные!
И откуда-то взялись бочки с медом хмельным. И заплескалось в чашах вокруг. И тут уже что-то страшное началось.
Когда понятно от чего люди смеются - это нормально. Когда же смеются безо всякой видимой причины, только от хмеля дурного - это жутко.
Вон смеётся худой, изнемогший, наверно, больной человек. Почему?
А вот старый, немощный дед смеётся. Разве до смеха ему сейчас? Или тому мальчику горбатенькому, что смеётся, аж захлебывается, и слёзы текут по его испачканным впалым щекам.
А Минуло Гончар... У него же сына убили. Только что говорил. А сам смеётся, аж заходиться... Это было страшно! Я посмотрел на Чака. Лицо у него было страдальческое. Глянул на Елисея Петровича, тот отвернулся.
В это время в княжеский дворец вбежал растерянный парень в латаной рубашке.
- Ой! Там Всеслава полоцкого из тюрьмы освободили, хотят его киевским князем провозгласить. А зачем он нам?
Парень еще что-то кричал, но его никто не слушал. Все, хохоча, бросились на княжий двор, где какие-то мужчины выкрикивали? - Князю Всеславу слава! Слава! Слава! - Иди княжить и править нами! - Киевский стол свободен! Тебя ждет! - Иди, Всеслав, княжить! - Слава Всеславу! Слава! - И начали распевать, хохоча и пританцовывая: - Слава, слава, слава, слава! - Хотим Всеслава!..
И лишь отдельные люди, вот парень в латаной рубашке и еще кто-то, выкрикивали:
- Люди! Опомнитесь! Зачем нам этот Всеслав?! Или затем мы Изяслава прогнали, чтобы на шею себе Всеслава посадить?! Опомнитесь! Люди!
Но никто на них не обращал внимания.
В этой толпе я увидел вдруг скомороха Терешко Губу. Он стоял и оглядывался по сторонам. Его всегда улыбающееся лицо выглядело как-то странно и неестественно - он смотрел вокруг отчаянно и виновато.
Какие-то ловкие люди быстренько растаскивали из дворца добро - меха, сундуки, золотую и серебряную посуду, драгоценности.
Вон кто-то тащит пробошки - мягкую обувь из целого куска кожи, вышитую, разноцветную. Охапку этих пробошек несет перед собой. Они у него падают на землю, но он и не замечает. Света белого за этой охапкой не видит.
Другой согнулся в три погибели, здоровенное седло на себе тащит. Наверно, у него и коня нет, а седло схватил.
А там двое, вырывая друг у друга, на куски раздирают золотом шитую женскую одежду.
Какой-то громила несет подмышками два бочонка с благовониями (они ему нужны!), сквозь толпу продирается. С разгона наступил кованым сапогом на босую ногу тому маленькому горбатенькому мальчику. Мальчик скорчился от боли на земле, двумя руками за ногу свою окровавленную держится, кровь бежит, слезы из глаз текут, а громила хохочет... И уже другой громила с хохотом на него надвигается, вот-вот совсем раздавит.
Не выдержал я, бросился к мальчику, просто из-под ног выхватил его.
И беснующаяся толпа стала двигаться передо мной всё быстрее, быстрее, быстрее (словно ускоренная съёмка в кино), закрутилось всё в черный смерч и... Последнее, о чем я подумал, было:"Так вот отчего не выдавали людям секрет смех-травы те, кто его знал!.."
... Стукнули дверцы такси на остановке. Я заметил зеленую бороду Елисея Петровича в открытом окне машины. Он улыбался невесело и помахал нам рукой - такси отъехало. Впервые он расставался с нами так обыкновенно, буднично.
Мы с Чаком сидели на лавочке возле памятника Григорию Сковороде на Подоле. Чак вздохнул.
Я посмотрел на него. Он сидел сгорбленный и хмурый. Потом поднял на меня глаза. И выражение их было похоже на выражение глаз Терешка Губы, когда тот смотрел на неистовшую толпу - растерянно-виноватый.
- Неужели вправду от этой смех-травы так неудачно закончилось восстание? - спросил я. Чак снова вздохнул:
- Кто его знает, была ли та смех-трава или не было её по правде... Наше с тобой путешествие всё-таки воображаемое... Но то, что тёмный тогда народ был еще - это точно. И что хмельное зелье одурманило их головы, дурели они от него и часто делали не то, что надо, - тоже точно. Об этом и летописи свидетельствуют.
И вдруг я подумал:" А между прочим, охотились за смех - травой больше всего почему-то дурные люди. Наверно, не спроста..."
- Ну вот! Закончились наши с тобой приключения - с горьким сожалением сказал Чак. - Спасибо тебе, Стёпа... Прекрасным ты был спутником. Прощай! Пусть везет тебе в жизни! Пусть она будет интересной и счастливо-приключенческой, то есть пусть все твои приключения счастливо заканчиваются!.. И - люби цирк. Это прекрасное, вечно юное искусство, которое безо всякого зелья-веселья несет людям радость и смех. Прощай! - Чак обнял меня и поцеловал в щеку. У меня почему-то сдавило в горле и зачесались глаза.
Я хотел что-нибудь сказать и не смог. Чак поднялся и пошел, не оборачиваясь. И, как всегда, сразу пропал из виду...