Первое путешествие в прошлое. 1912 год. Базар. Бывший клоун выручает Чака.
Я даже не уловил того мгновения, когда цирк вдруг исчез из моих глаз и я очутился на базаре, среди сотен людей, которые сновали туда и сюда, среди шумных торговок и мордатых продавцов, что спесиво взирали из-за прилавков, среди движущейся пестрой толпы в непривычных. только в кино виденных дореволюционных армяках, чумарках, длинных, до земли складчатых жакетах и платьях, в широкополых шляпках, котелках и картузах с лакированными козырьками.
Посредине базара высилась обшарпанная, облупленная церковь с пятью, наверно, когда позолоченными, а теперь потемневшими, облезлыми маковками и квадратной под островерхой ребристой крышей, звонницей (Наверно, это та самая Железная церковь, о которой вспоминал Чак.). А возле неё в беспорядке теснились сбитые из досок какие-то грубо сколоченные ларьки, прилавки с навесами и без них, лавки и сарайчики.
Всё вокруг галдело, кричало, визжало, торговалось, ссорилось, ругалось, зазывало, приглашало, расхваливало на все лады свой товар.
- Кому сало? Кому сало?
- Огурчики! Огурчики! Помидорчики! Лучшие на всем базаре! Лучшие на всем базаре!
- Капуста! Капуста!
- А кто забыл петрушку? Кто забыл?
- Только у меня! Только у меня! Специи-пряности, заморские травы для любой приправы!
- Кому рубец? Кому рубец? Навались, у кого деньги завелись!
И среди всего этого крикливого многоголосия тоненький детский голосок:
- Кому воды холодной? Кому воды холодной?
Черный перепачканный мальчик, отставив руку, в которой держит кружку, аж сгибается под тяжестью большого ведра. В ведре плавала квадратная дощечка, чтобы не расплескалась вода.
- Пара гипсовых венер! Пара гипсовых венер! Одна - Наполеон! Вторая - Архимед! - выкрикивает лохматый парень, держа в руках небрежно сделанные статуэтки. Где Наполеон, Где Архимед, разобраться было невозможно.
А вон целое представление.
Лысый дядечка, театрально размахивая руками,
- Вас пригласили в пристойный дом. У вас прекрасное настроение. Вы в новом костюме. Вы чувствуете себя парижским денди. Вы заливаетесь соловьём, ухаживая за дамами. И вдруг - о ужас! кошмар, о боже правый! - неосторожным жестом руки дама слева от вас переворачивает на вас тарелку с борщом. О, неба херувимы! Страшные пятна покрыты пиджак, и брюки, и жилет! Ай-ай-ай! Теперь ваш костюм ни носить, ни пропить, ни продать, ни проиграть, ни заложить в ломбард. Вы несчастны!.. Но... Не впадайте в панику! Вы покупаете у меня чудодейственную пасту "Универсал". Несколько минут и - о чудо! - пятна исчезают. Ваш костюм снова новый Теперь его снова можно и носить, и пропить, и продать, и проиграть, и заложить в ломбард. Вы снова парижский денди. И снова заливаетесь соловьем, ухаживая за дамами. Счастье вернулось к вам. Смотрите! Я демонстрирую это чудо на ваших глазах! О! - Он заляпал полу своего армяка чем-то черным, тут же потер её "Универсалом" - и пятно исчезло. А когда на него обращали внимание, он внезапно, будто ненароком, заляпывал сюртук какому-нибудь прохожему, громко вскрикивал:" Ах, пардон, пардон! Я сейчас!" - и сразу же выводил пятно.
Меня так увлекло все это, что я забыл про Чака. И только тогда, когда его рука легко сжала мою, я обернулся. За руку меня держал худощавый мальчик одного со мной возраста в гимназической, немного большой для него формы, в гимназической фуражке, что наезжала ему на ужин. Я сразу узнал его - по глазам, по улыбке и родинке на верхней губе. Хотя очень чудно было смотреть на мальчика, моего однолетку, который только что, минуту назад был дедушкой.
Он еще раз легко сжал мою руку, едва заметно кивнул, отпустил меня и пошел по базару. Я следом за ним.
Я шел как-то очень легко и неслышно, будто плавал в воздухе. Так ходят только во сне или, может, еще в космосе, в невесомости. Я сначала боялся наткнуться на кого-нибудь, но ни на кого не натыкался. Легко обходил всех, проскальзывая даже там, где, казалось бы, не мог проскользнуть.
И вдруг я понял - Чак говорит правду, мне действительно нечего бояться, со мной ничего не может случится. Я - бестелесный. Я осторожно подпрыгнул и поднялся в воздух. И полетел над толпой. Это было такое необычное, такое радостное чувство, что я засмеялся.
Я спокойно летел над Чаком, не боясь его потерять в толпе.
- Рубцы с кашею! Рубцы с кашею! Фляки по-польски! Фляки по-польски! Вкуснота-вкуснота, не жалейте живота! -выкрикивали толстомордые, раскрасневшиеся продавцы из-за прилавков, над которыми клубился пар и откуда шел острый запах настойки, чеснока и лука. Это был так называемый "обжорный ряд", "обжорка", о которой я когда-то читал. Разномастный, бедный люд в засаленной одежде сидел тут на лавках или просто стоял у прилавков и жевал эти фляки и рубцы. перепачканный цыганёнок протягивал к прилавку худенькую руку:
- Тетенька! Дай кусочек!
Кыш отсюда! Не порть людям аппетит! - сердито махнула на него продавщица.
Какой-то круглолицый дядечка, что жевал около прилавка, обернулся и молча протянул цыганенку свою тарелку. Цыганенок схватил кусок и жадно начал есть.
За "обжоркой" начиналась "раскладка". На расстеленных на земле газетах, тряпках, клеенках были разложены самые разномастные, самые неожиданные вещи: одежда, посуда, инструменты, книжки, рваная обувь, треснутые граммофонные пластинки, разбитые театральные бинокли, поломанные керосиновые лампы, свечки, часы без стрелок, кавалерийские шпоры, игральные карты, огрызки карандашей, чучела сусликов и множество другого хлама.
Чак долго ходил по "раскладке", нерешительно топтался то возле одно продавца, то около другого. Наконец отважился и, остановившись около самого неприметного деда, который клевал носом на раскладном стульчике, тихо произнес:
- Пан!
Дед сразу встрепенулся, поднял голову и предупредительно улыбнулся:
- Слушаю! Что? Что для вас? Пожалуйста! - и широким жестом показал на свой немудрящий товар.
- Да нет... - Чак покраснел, раскрыл ранец и достал игрушечного клоуна в атласном черно-белом шахматном костюме, красном колпаке, улыбающегося и вправду очень симпатичного.
- Вот! Не купите вы у меня...
- А-а... - сразу притух дедушка. - Нет! Нет, мальчик, нет! Моя фирма не покупает. Только продает. Только. Проходи, не заслоняй мой товар.
Чак еще больше покраснел и отошел.
Некоторое время он ходил молча, потом снова отважился и... снова отошел ни с чем.
И вдруг...
- Однако! Что вы делаете, юноша? - послышался веселый звонкий голос (рядом с Чаком стоял тот самый круглолицый дядечка, который недавно отдал свою тарелку цыганенку). - Это же клоун Пьер, любимец публики, а вы меняете его на бублики. Чтобы потом вы не пожалели, его не нужно продавать. Идем, мой друг! Я прошу! Идем, идем, мой друг!
Обняв Чака за плечи, странный дядечка повел его с "раскладки".
Я, естественно, двинулся за ним, стремясь держаться как можно ближе, чтобы слышать о чем же они разговаривают.
Дядечка был уже пожилой ("августовский", как говорит о таких мой дедушка, - еще немного - и пожелтеет, осыплется листва, уже и лысина немалая, и уши мхом позарастали, и морщины избороздили шею).
Он шёл, заметно припадая на левую ногу.
Одежда на нем была плохонькая, но видно, когда-то пристойной.
- Так вот, - сказал дядечка, когда они вышли с базара. - Во-первых, вообще продавать что-либо гимназистам не базаре небезопасно. На вас уже подозрительно поглядывал один "фараон", которого я знаю в лицо. И если бы он передал вас классному надзирателю, могли бы быть серьезные неприятности. А во-вторых, мне не хотелось бы, чтобы вы продавали этого клоуна. Но ведь и вам самому не хочется с ним разлучаться? Правда же?
Чак молча кивнул.
- Так что же случилось? Что заставило вас? Может, я помогу вам? Не стесняйтесь. Не только от себя скажу, а и от кукольного коллеги моего, которого вы держите в руках. Позвольте представиться - бывший любимец публики, клоун Пьер, вынужденный, к сожалению, после несчастного случая оставить арену и превратиться в особу без постоянного занятия - Петра Петровича Стороженко. Имею честь - дядечка остановился, стукнул каблуками и резко склонил в голову.
- Чак Всеволод. Гимназист третьего класса - пролепетал в ответ Чак.
- Очень приятно. А раз мы знакомы, то давайте без церемоний. Что у вас случилось? Выкладывайте. И Чак выложил всю свою историю.
- Так. Ясно, - сказал бывший клоун. - Это порода мне знакома. Сынок Слимакова, значит. Из полицейского управления. Как же! Как же! С папенькой доводилось встречаться. В интимной обстановке. Выгнал меня из города в 24 часа "за богомерзкое кривлянье и посягательство на священную особу государя императора и членов августейшей фамилии". Подлая душа. И сынок, значит, такой. Ну что же, какие корни, такие и семена. Не откупаться от него - напрасное дело. Проучить его следует. Напугать. Иначе не отцепится. Это мы сделаем. Не волнуйтесь. В пять, говорите? В Ботаническом саду? У "дерева смерти"? Ну что же? Идем. Скоро уже пять. Не будем опаздывать и вынуждать его ждать.
- А вы думаете, что он... - неуверенно поднял глаза на Стороженко Чак.
- Думаю. Даже уверен. Не сомневайтесь. Сами увидите.
Они шли вверх по бульвару.
Бульвар хоть и был очень непривычный, но все же его можно было узнать. Два ряда тонких тополей так же стремились в небо (только под ними тянулись кусты, живой изгородью огибая фигурные скамейки, да и ограда была деревянная, крашенная). А некоторые дома были знакомы, они и сейчас стоят.
По сторонам бульвара пролегали трамвайные пути, по которым с дребезжанием ехали вниз и вверх небольшие вагончики с открытыми площадками и одной, как у троллейбуса, штангою, на конце которой катился по проводу круглый ролик.
Там, где сейчас памятник Щорсу, стоял памятник, но другой, огражденный гранитными столбиками, между которыми тяжело провисали массивные железные цепи.
На круглом пьедестале какой-то дядечка выставив вперед правую ногу, озабоченно смотрел в сторону вокзала, будто собираясь бежать на поезд (потом я узнал, что это был граф Бобринский, который хоть и основал первый на Украине сахарный завод и первую железную дорогу, но был капиталист и эксплуататор, и поэтому после революции справедливо снят с постамента).
Справа от этого памятника начиналась ограда Ботанического сада, такая же, как и теперь, из проволочной сетки, но с красными кирпичными столбиками.
- Пойдем с Безакиевской? - спросил Стороженко Чака.
- Ага.
И они свернули направо.
"Ага, - подумал я.- значит, улица Коминтерна когда-то называлась Безакиевской".
Вдали, за деревянным мостом, виднелся вокзал, приземистый, вытянутый в длину, с возвышениями в центре и по бокам, с маленькими башенками на этих возвышениях. Возле вокзала толпились извозчики.
Слева, за Ботаническим садом, тянулись до вокзала маленькие одноэтажные домики и высокие дощатые заборы, полностью обклеенные рекламными объявлениями.
Только справа высилось несколько каменных домов, которые сохранились до нашего времени. На одном из них красовалась вывеска "Украинская книжная лавка". Теперь на этом доме мемориальная доска, тут бывали классики украинской дореволюционной литературы. "Эх! - подумал я. - Вот бы увидеть сейчас живого Михаила Коцюбинского, Ивана Франко, Архипа Тесленко, Степана Васильченко, Лесю Украинку".
Но ни Коцюбинский, ни Франко, ни Васильченко, к сожалению, не появились. Улица была пустынна. А ждать было нельзя. Стороженко и Чак уже заходили в Ботанический сад.
Я полетел за ними.
Миновав оранжерею, они вышли на безлюдную аллею.
- Ну, где тут ваше "дерево смерти" - спросил бывший клоун.
- В овраге, - сказал Чак.
- Идите вперед и ничего не бойтесь, я потом появлюсь. Не бойтесь.
- Я не боюсь, - покраснел Чак и пошел вперед.
Я, помня нашу договоренность не терять его из виду, направился за ним. А Стороженко вмиг куда-то исчез.
Мы прошли зарослями вверх и, когда уже стало видно полукруглое, с колоннами и крестом сверху крыло университета, спустились в глубокий овраг.
Из чащи слышалось звериное ворчание, крики каких-то неведомых птиц. Как сказал мне потом Чак, на территории Ботанического сада размещался тогда еще и зоопарк, основанный в 1908 году. Лишь в 1913 году его перевели на Житомирское шоссе, где он находится и сейчас.
Это отдаленное рычание хищников делало безлюдный овраг еще более таинственным и страшным.
Внизу возле старой ольхи стоял гимназист. Остроносый, с реденькими белыми волосами, расчесанными посредине на пробор и гладенько прилизанными. С одного взгляда он вызвал у меня отвращение. Настоящий слизняк!
Гимназист увидел Чака.
- Ну?!
Чак пожал плечами.
- Ты что? Шутишь со мной? Доиграешься! - Слимаков зашипел от злости.
И тут... Стороженко так неожиданно появился из кустов, что даже я вздрогнул. А Слимаков даже рот открыл.
Вид у бывшего клоуна был страшный. Белый, глаза вытаращенные, стеклянные, лицо окаменело, ни одна черточка не дрогнет. Мертвец да и только. И вдруг, не разжимая рта, "мертвец" заговорил. Непонятно, откуда и раздавался этот голос: глухой, утробный, неживой. Губы были сжаты, не шевелились.
- Как ты посмел нарушить мой покой! Как ты посмел для дел своих мерзких выбрать место смерти и печали! Ты осквернил мою святую могилу. Слушай, подлый Слимаков. Если ты когда-нибудь попробуешь обидеть мальчика этого, я из могилы встану и заберу тебя с собой навсегда... Прочь отсюда! И забудь сюда дорогу!
Охваченный ужасом, Слимаков застыл с раскрытым ртом.
Кусты сразу сомкнулись, и бывший клоун исчез так же неожиданно, как и появился.
- А-а-а!.. - сдавленно закричал Слимаков и, спотыкаясь, бросился наутёк.
Когда все стихло, кусты снова раздвинулись и вышел улыбающийся Стороженко.
- Ну как?
- Ой! Я и сам так испугался, что... - Чак перевел дыхание. - А как... как вы это делаете? Как вы говорили?
- Очень просто. Это называется "чревовещанием". Когда-то выступал с таким номером. Слимаков вас больше не тронет, будьте уверены. Ну, хватит, идем.
- Спасибо! Спасибо вам, - благодарно закивал Чак.
- Не стоит благодарить. Рад был оказать эту маленькую услугу человеку, который, мне кажется, не равнодушен к цирку. Это так?
- Конечно. Конечно.
- Вообще, уважаю юных и дружу с ними. - Бывший клоун как-то по-особенному улыбнулся (от глаз побежали морщинки. - Младшие ученики, которых почему-то называют детьми - самые благодарные зрители в цирке. Они никогда не освистывают артистов. - Улыбка вдруг исчезла с его лица, словно на солнце набежала тучка, но он отогнал её. - А еще уважаю тех, кто умеет что-то делать, мастеров уважаю. Эти тоже никогда ни освистают артистов, потому что знают, что такое труд. Хочешь, друг, я познакомлю вас с одним мастером. Я сейчас должен к нему зайти.
- Хочу. Я тоже очень уважаю мастеров, - Чак почему-то смутился и повторил: - Очень.
- Идемте. Это недалеко. На Дмитровской.
Они вышли из Ботанического сада, перешли Безакиевскую и пошли вниз по бульвару к базару.
Я летел над ними между между двумя рядами тополей, и глазам моим открывалась манящая святошинская даль, куда вело ровное, как струна, Житомирское шоссе, по которому малюсенькие игрушечные трамвайчики уходили аж за горизонт.
Они вышли на Дмитриевскую улицу, застроенную одно- и двухэтажными домами (только дальше на горе, где колбасный завод, вздымалось несколько высоких каменных зданий).
Возле настежь открытых дверей, что прямо с тротуара вели в темные, низенькие, без прихожих, комнаты, сидели на стульчика и скамейках седые старушки и старички в круглых черных шапочках, переговариваясь друг с другом через улицу.
У порогов шмелями гудели блестящие примусы, на которых что-то вкусно булькало в пузатых кастрюлях и шкварчало на черных, закопченных сковородках.
Возле шестого номера Стороженко остановился.
- Немного подождите, я посмотрю, дома ли и можно ли. Я мигом. - И захромал.
Чак остался у пустой витрины закрытого на большой висячий замок магазина. В центре витрины к стеклу было прилеплено рекламное объявление:
" Чайно-колониальный магазин
В.М.Бублик - Погорельский
(фирма основана в 1888 году).
Извещаю уважаемых господ покупателей, что в магазине всегда свежие товары, как-то:
чай разных фирм, кофе, какао, конфеты, шоколад, карамель, варенье, мармелад,
печенье,сахар-рафинад 1-го сорта Киевского товарищества и сахар-песок.
Все товары берутся мною из первых рук у лучших фирм.
Кто покупает чай, тому скидка и выдается премия.
Важно для любителей - кофе мелется электрикой.
С уважением к Вам В.М.Бублик - Погорельский".
В витрине, кроме грязного кота, что грелся на солнышке, да кучки мусора, не было ничего. Полки магазина тоже были пусты.
"Смотри, - подумал я. - Не помогли ни премия, ни первые руки, ни электрика. Видно, снова погорел Бублик. Вот что такое частная собственность".
Со двора выглянул Стороженко.
- Идёмте.
Чак, а за ним и я пошли во двор, заваленный ящиками, бочками и разным хламом. Посреди двора распростерлась большая лужа.
- Вот по этим камушкам идите, по камушкам, - подсказывал Стороженко.
Но как не старался Чак, он всё-таки наступил в лужу.
"А хорошо быть нематериальным", - подумал я, легко пролетая над лужей.
Потом Чак и я спустились за бывшим клоуном по крутым ступеням в подвал, где шумел примус и слышался металлический перезвон.
И навстречу Чаку поднялся сгорбленный большеголовый человек в металлических очках. Из-под закопченного сморщенного лба с большими залысинами весело поглядывали поверх очков прищуренные мигающие глаза.
- Здравствуйте, здравствуйте! Очень приятно познакомиться. Друзья Пьера - наши друзья. Извините, руки не подаю, чтобы не испачкать господина гимназиста. Видите, какие черные.
- Не черные, Иосиф, не черные! Золотые - с воодушевлением сказал Стороженко.
- Ай, что вы, Пьер, что вы! Всё золото у Лазаря Бродского. А нам дай боже хлеба и лука с маслом. Чтобы вы знали, господин гимназист, работа золота не дает. Золото дает только коммерция. А тех, кто что-то делает руками,наши коммерсанты презрительно называют балмалуха. И для Лазаря Бродского я просто Иосиф-балмалуха, жестянщик с Евбаза. А вы говорите - золото! Где вы видели золото? Покажите!
- Не то золото, что блестит, - сказал Стороженко.
- О! - поднял вверх палец Иосиф. - Мудро сказано! Золотые слова! Посмотриье, господин гимназист, на этого благодетеля! - он широким жестом показал Чаку на Стороженко. - Вы его видите, и вы же его, я вас уверяю, не видите. Потому что, вы его не видели на арене. На арене это был бог!
- Вот это уже лишнее. Этого не нужно, - отрицающе поднял руку Стороженко.
- Я никогда не говорил лишнее. Не будьте таким скромным. Это просто непристойно. Знаете, юноша, перед вами великий артист. Великий циркач, великий клоун Пьер. Каким он был на арене. "Три часа непрерывного хохота" - писалось на афише. И правильно писалось. Публика просто верещала и плакала от восторга. Эх! Как бы не это несчастье! Понимаете, господин гимназист, семь лет назад (вы были еще совсем дитя) выступал в киевском цирке знаменитый Саша Цирилл. Он прыгал из-под самого купола в бассейн с водой. Это был прыжок смерти. Дам выносили на руках из зала. Даже некоторые мужчины теряли сознание. И вот один раз Саша прыгнул неудачно и разбился. Не до смерти, но... Это было в воскресенье, на утреннем представлении, в зале было полно детей. И когда Сашу вынесли, наш Пьер, чтобы успокоить публику, решил показать, что это всё шутка, ничего страшного не случилось. Сам залез под купол и, пародируя Сашу Цирилла, повторил его прыжок. И.. сломал ногу. Но, не обращая внимания на это, продолжил выступление. Притворяясь, будто хромает нарочно, сделал колесо по арене и лишь за форгангом упал и потерял сознание. Вот такой вот он, видите! Перелом оказался таким страшным, что выступать клоуном он уже не смог. Но.. - Иосиф приложил руку ко рту и, таинственно понизив голос, подмигнул Чаку. - Скажу вам по секрету, вскоре снова выйдет на арену. Я вас уверяю.
В это время двери, что вели в соседнюю комнату, распахнулись и оттуда вышла сухонькая, сморщенная бабуся.
- Ну, показывайте уже ваши фокусы, ну! - прошамкала она беззубо, отпихивая Иосифа и садясь на его стульчик.
- О! Невеста Мохомовеса пришла! - весело сказал Иосиф. - Показывай ей фокусы! Ишь! Это моя тётка. Старая дева. Под семьдесят уже. Поэтому я и называю "Невеста Мохомовеса". Мохомовес - это ангел смерти. Не бойтесь, она ничего не слышит, совсем оглохла. Только не думайте, что я ей хочу зла. Господи боже мой! Пусть живет еще сто лет.
Бабуся нетерпеливо заерзала на стульчике и зашамкала: - Давайте уже ваши фокусы, ну! Стороженко засмеялся. - Публика ждет.
- Ах, мне эта публика. Ну, хорошо! Идёмте. - Иосиф взял Стороженко под руку, повёл в угол, и они над чем-то там склонились, тихо переговариваясь.
Потом Петр Петрович Стороженко огрызнулся и сделал шаг к бабусе и Чаку.
В руках у него была блестящая железная кастрюля.
- Уважаемая публика! Дамы и господа Перед вами абсолютно пустая кастрюля! - звучным голосом сказал он, открывая крышку и показывая пустую кастрюлю. - Алле-оп! - он быстро закрыл кастрюлю крышкой и сразу же открыл - в кастрюле лежали клещи. - Алле-оп! - Он снова закрыл кастрюлю, снова открыл - кастрюля была пустой. - Смотрите все, любуйтесь, любуйтесь - смотрите! Удивительное диво - волшебная кастрюля! Алле-оп! - выкрикивая и размахивая кастрюлей, Стороженко забегал по мастерской.
Всё это происходило так стремительно, так неожиданно, что я никак не мог разглядеть, как это делалось. Будто настоящее чудо происходило на глазах.
Конечно, я понимал, что никакое это не чудо, а ловкость рук Стороженко и хитроумное устройство в кастрюле, которое смастерил мастер Иосиф, - но впечатление было потрясающим.
Это было так здорово, что Чак не выдержал и захлопал в ладоши. И тетка Иосифа неслышно захлопала сухощавыми руками. И даже я, забыв, что невидимый и бестелесный, зааплодировал тоже (хотя никто не смог услышать моей овации).
Стороженко, отставив назад ногу, низко поклонился, или, как говорят циркачи, "сделал аплодисмент". Потом подошёл к Иосифу и молча обнял его.
- Что вы! Подумаешь! - смущенно наклонив голову набок, пожал плечами Иосиф. - Я был рад сделать что-то для вас... Вы знаете, у меня есть мысль!
Он обнял Стороженко за плечи и что-то зашептал ему на ухо, показывая глазами на Чака.
- А? По-моему, я гений. А?
А? - в тон ему переспросил Стороженко и засмеялся. - Кажется, всё же гений. Можно попробовать! - И, обращаясь к Чаку, сказал: - Вы не хотели бы, юноша, завтра утром пойти со мной в цирк? Ведь завтра воскресенье, в гимназию вам не нужно. Посмотрели бы репетицию и, может быть, немного мне помогли. А?
- Я... Я с удовольствием. Пожалуйста! - запинаясь, сказал Чак.
Я понимал его волнение. И на репетицию в цирк страшно интересно было пойти, и этому симпатичному Стороженко очень хотелось помочь.
- Ну, спасибо. Тогда встретимся в десять, там же, на базаре, около раскладки. Согласен?
- Согласен, - сказал Чак и вдруг зашатался у меня перед глазами. И весь подвал зашатался, будто при землетрясении. Последнее, что я увидел, - это сморщенное лицо тётки Иосифа, её лукавые глаза и растянутый в улыбке беззубый рот. В глазах потемнело. Бомм! - раздался в голове звон...