Неужели я больше не увижу его? Открытие: у Туси глаза, как у Терезы!
"Ха-ха-ха! Муха влюбился в Туську Мороз!" А может, она всё-таки есть,
смех-трава?! Встреча у мемориала.
- Ой!.. - я сидел на лавочке у цирка, на площади Победы, рядом со старым Чаком.
- А? Что? - растеряно произнес я. - Что я не так сделал?
- Да нет, - улыбнулся старик. - Всё так. Но нам больше там сегодня делать нечего. Стороженко тогда забрали в участок, А меня классный надзиратель отвел домой, записал фамилию и сообщил в гимназию. Были неприятности... - Он замолк и вопросительно посмотрел на меня.
- Ах, да! Я же должен рассказать ему о том,что же сказал Рыжий Август Стороженко в кладовке. И я рассказал.
- Эх! Вот бы узнать секрет этого зелья-веселья!.. Вот бы!.. - страстно воскликнул я.
И представилось мне вдруг: мальчишки хотят надо мной поиздеваться, посмеяться, а я хохочу, заливаюсь. И мальчишки оторопело переглядываются, растерянно замолкают. И уже не они, а я над ними смеюсь. Потому что знаю секрет смех-травы. Эх!
Чак посмотрел на меня сочувственно - будто прочитал мои мысли.
- А вы не спросили тогда Стороженко? - должен же я что-нибудь сказать.
- Не спросил. Не могу спросить. Не видел я его тогда больше. Выслали его из Киева. Я искал его, заходил к Иосифу, и к Федору Ивановичу. Но они тоже ничего не знали, ничего не могли сказать. Позднее уже ходили слухи, будто бы Стороженко выступал какое-то время в Одесском цирке. С той самой репризой, которую показывал Терезе. Выходит, кастрюлю кто-то из цирковых ему передал. Он её тогда в кладовке спрятал. А потом следы его теряются. Один раз я только слышал, вроде его и Терезу видели вместе на пароходе среди раненных красноармейцев. Это уже во время гражданской войны, в двадцатом году. Но это были слухи. Тереза после падения выздоровела, даже не стала калекой. Но в цирк не вернулась. Выступать под куполом уже не могла. Утратила кураж, как говорят циркачи, - Чак вздохнул и задумчиво посмотрел поверх моей головы куда-то в даль.
- А вы?.. Как сложилась потом ваша жизнь? - осторожно спросил я.
- Как сложилась? - старик усмехнулся. - Долго рассказывать... После этого я заболел цирком. Начал усиленно тренироваться, бегать в цирк. Только не в тот, на Николаевский, "Гиппо-палас" Крутикова, а в цирк Труцци, что размещался на Троицкой площади, за Троицким народным домом (теперь тут Театр оперетты). В "Гиппо-палас", сам понимаешь, мне нечего было и соваться. Управляющий цирком Анем и даже швейцар хорошо меня запомнили. Бегал я, бегал и в один прекрасный день бросил гимназию, сбежал из дома и с труппою Фронкарди начал странствовать по миру. И акробатом был, и воздушным гимнастом, и наездником... А потом клоуном. В гражданскую воевал у Щорса. Потом снова цирк. Потом, когда постарел, перешел в униформисты. У нас все так делают: когда уже не могут работать, как мы говорим,"работать номер", переходят в униформу, в инспектора манежа, в кассиры, конюхи, в уборщики даже, но только не уходят из цирка. И вот уже лет десять на пенсии. Тяжело стало, - старик вздохнул. - Ну, хорошо! Спасибо тебе! - Он нежно прижал меня к себе, поднялся. - Засиделись мы сегодня немного. Извини.
- Да вы что, что вы...
- Еще раз спасибо тебе, Стёпа. Ну, прощай! Хороший ты мальчик! - он еще раз прижал меня к себе, обнял.
- А.. а.. Голозубенецкого вы не видели больше? Что с ним стало потом?
- Голозубенецкий в гражданскую в банде Петлюры был, люто бился с красноармейцами, прославился своей жестокостью. Справедливая кара настигла его тут же, в Киеве. Судьба подготовила ему самому "смертельный номер". Убегая от щорсовцев, забрался он на крышу двенадцатиэтажного дома Гинзбурга, самого большого тогда в Киеве (на его месте Гостиница "Москва"), сорвался и ...
- А рыжий Август? Анем?
- Рыжий Август через несколько дней куда-то неожиданно исчез. Никто не знал, куда он подевался. Все вещи его остались и в цирке, и в квартире, а сам он таинственно исчез. И ни письма не оставил, ничего. Анем, говорят, уехал за границу. Во всяком случае в послереволюционном цирке его уже не было. Только во время войны уже, в оккупированном Киеве... Но про это в другой раз. Если встретимся...
- Можно, я немного провожу вас? - не выдержав, с надеждой спросил я.
- Нет, не нужно, - устало улыбнулся он. - Спасибо тебе. Прощай.
И он пошел. Через несколько шагов вдруг исчез из моих глаз, смешавшись с прохожими. Хотя я очень старался не потерять его.
Я вздохнул.
Неужели это и правда конец моего необычного, просто чудесного приключения, о котором я даже рассказать никому не могу, потому что никто не поверит?
И когда старик исчез, я уже не был уверен, что это всё было по правде или почудилось мне в каком-то чудесном видении.
... В этот раз мама обратила внимание на мое состояние.
- Стё-по-очка! Что с тобой, сынок? Ты, случайно, не заболел? - Она прикоснулась губами к моему лбу. - Нет, температуры, кажется, нету. Может, съел что-нибудь не то?
- Съел, мама, всё что нужно. И чувствую себя нормально. Не болен я. Просто... Просто в школе задали много. Утомился немного.
- Ой, горюшко! Мне и соседка говорила. Всё жалуется. Так уж школьные программы перегружены, просто ужас. что они себе думают! Бедные дети! Даже Алла Пугачёва об этом поёт... "То ли еще будет, ой-ой-ой!..." Ну, отдыхай, сынок, отдыхай. Телевизор себе включи, сейчас передача будет "Вокруг смеха". Ты же любишь.
- Не хочу я сегодня "Вокруг смеха". Я лучше спать раньше лягу.
- Ну ложись, ложись, сынок, конечно же. Я сейчас постелю.
Я и вправду чувствовал усталость. Как утомляют, оказываются эти путешествия в прошлое. И это меня, молодого. Мальчишку, можно сказать. А каково же старому восьмидесятилетнему Чаку?! Каким изможденным он был. И зачем он намекнул - "если увидимся"?...
"Неужели я его не увижу больше? Неужели? - думал я, засыпая.
И сразу же увидел.
Во сне.
Снился мне снова цирк. "Гиппо-палас" Крутикова. И Тереза на трапеции под куполом. И Голозубенецкий в губернаторской ложе. И Стороженко с Чаком на галерке. И рядом с ним тот взлохмаченный дедушка с большой седой бородой.
И вдруг на трапеции уже не Тереза, а Голозубенецкий. А Тереза и все мы: и Стороженко, и Чак, и лохматый дедушка, и я - сидим в губернаторской ложе.
А цирк возбужденно гудит. Слышны голоса:"Щорс! Николай Щорс! Щорс!". И вдруг я вижу: в генерал-губернаторской ложе, что через проход от нашей, появляется легендарный полководец Николай Щорс, такой, как в кино, как на памятнике на бульваре Шевченко, в кожанке, с биноклем на груди, с поднятой рукой... А зал бурлит, шумит. А Голозубенецкий на трапеции под куполом по-поросячьи верещит от страха. И вдруг срывается и летит. Летит, летит, летит... И никак не может долететь до арены. И Верещит, как недорезанный. Вдруг становится маленьким, как букашка. И не арена уже перед ним, а пропасть. Летит в эту пропасть букашка Голозубенецкий и исчезает.
А Тереза смеется, и глаза её, черные, большие и бездонные, как та пропасть, сияют и смотрят с нежностью на Стороженко и почему-то... на меня. Так мне кажется. и Мне невыразимо сладко от этого.
С этим чувством я проснулся.
В школе, как я говорил, я сижу за одной партой с молчаливой девчонкой в очках Тусей Мороз.
Я почти никогда не разговариваю с ней и почти никогда на неё не смотрю. Приду, поздороваюсь для приличия, и сижу себе, будто её и нет рядом.
А сегодня пришел, поздоровался,глянул на неё - и сразу как иголкой меня в грудь кольнуло... Из-за очков на меня взглянули глаза Терезы. Большие, черные и бездонные...
Аж мороз по коже пробежал.
Тьфу! Совсем уже дошел я. Уже и мерещиться начало. Снова взглянул. Ну, может, не совсем, но похожа. Глаза большие и такие же черные.
Ты смотри! Сколько сидит рядом со мной, а я и не видел, что у неё такие глаза.
Я начал оглядываться на других девчонок. Может и у них такие же? Нет! У других не такие. И у Тани Вербы, и у Ляли Ивановой, и у Нины Макаренко (Макаронины), и у Тоси Рябошапки - глаза как глаза, у кого серые, у кого карие, у кого даже голубые. Но обычные. А у Туси...
Вдруг в моем воображении всплыла Гафийка Остапчук. И я с огорчением понял, что не помню, какие у Гафийки глаза. Серые? Карие? Голубые? Убейте, не помню. Будто никогда и не видел.
А вот у Туси...
Впервые мне захотелось поговорить с ней.
Перебарывая неловкость, я наклонился к Туси и прошептал:
- Слушай, а ты... ты собак боишься?
- А? - вздрогнула она, поворачивая ко мне голову. - А... а ты откуда знаешь?
- Я... не знаю, - смутился я. - Просто так спросил. Просто.
- Меня когда-то покусали, я и боюсь. А ты?
- А высоты не боишься?
- Боюсь... - вздохнула она. То есть я не знаю, но думаю, что боюсь. А почему ты спрашиваешь?
- Интересно. Скажи, а ты бы могла быть циркачкой?
- А чего же? Это, наверно, интересно. Я цирк люблю. Я,когда была маленькой...
Что произошло, когда она была маленькой, я так и не узнал, потому что неожиданно прозвучал голос учительницы географии Ольги Степановны:
- Мороз! Прекрати разговоры на уроке!
И Туся испуганно замолчала.
Как только прозвенел звонок и Ольга Степановна вышла из класса, как Лёня Монькин (он сидит за нами) вскочил на парту и закричал, притворно хохоча:
- Ха-ха-ха! Новость! Новость! Слушайте все! Муха влюбился в Туську Мороз. ОЙ, умру! Вы бы видели, как он на неё смотрит. Я гляжу - а он смотрит!.. Что-то ей лепечет и смотрит... как в кино... Ой, держите! Ха-ха-ха.
- Дурак! - сказал Туся и стукнула Валеру по голове книжкой. Монькина стукнуть она не могла - он стоял на парте, не достанешь.
- Хи-хи-хи-хи-хи-хи! - дружно захихикали Спасокукоцкий и Кукуевицкий.
Девочки улыбались сдержано, зато лукаво. Девочки всегда с интересом относятся к таким вопросам.
Лёня Монькин продолжал подпрыгивать на парте и кривляться, победно смотря не на меня, а почему-то на Игоря Дмитруху. Он ждал его поддержки, его похвалы. Игорь какое-то время колебался - он не любил присоединяться к чужим насмешкам, он любил начинать сам. Но потом всё-таки засмеялся. Посмеяться над Мухой - этого он пропустить не мог.
- Дураки! Психи ненормальные! - презрительно сказала Туся. - Не обращай на них внимания.
И, взяв свой портфель, она гордо вышла из класса.
Легко сказать - не обращай внимания. Я бы не обращал, если бы меня не трогали.
Я стоял в коридоре возле окна и жевал свой завтрак - хлеб с салом. Я с детства люблю черный хлеб с салом.
И вдруг услышал звучный, на весь коридор, голос Игоря Дмитрухи:
- Во! Жрет постоянно , а тощий как вобла! Это от любви. Любовь сушит. И сразу:
- Хи-хи-хи! - Валера Галушкинский.
- Хи-хи-хи! - Лёня Монькин.
- Хи-хи-хи-хи-хи-хи! - Спасокукоцкий и Кукуевицкий. И Монькин противным голосом запел:
- Пропала Мальвина, невеста моя. Он убежала в чужие края.
И все снова дружно заржали.
Подлый Монькин! Он же сам писал на уроках Тусе записочки, которые она рвала, не отвечая.
Кусок застрял у меня в горле.. Ну что им от меня надо?...
За окном, между кирпичами подоконника, - не понятно, как и выросла тут, на втором этаже, - трепетали на ветру несколько зеленых травинок.
"Зелье-веселье. Смех-трава" - вспомнил я. Эх! Как бы она пригодилась мне сейчас, это зелье-веселье, эта смех-трава! А может, всё-таки есть они на свете? А почему бы нет? Сколько этих трав целебных и животворных в природе! Целая народная медицина основана на них. Баба Горпина из нашего села не только в районе, а и в области известна. Столько людей на ноги поставила. даже мой дед Гриша, скептик и насмешник, никогда бабы Горпины не цеплял, относился к ней с почтением и уважением. "Надежда наша - это баба Горпина, под стрехою у бабы Горпины висели десятки, если не сотни пучков разных высушенных трав. Она ходила по лесам и лугам весной, летом и осенью, аж до снега, и собирала в особые маленькие мешочки. Я сам слышал, как она сказала, что в природе есть всё, что нужно, - абсолютно от всех-всех болезней... Нужно только уметь найти.
Так почему бы не быть в природе зелья-веселья, смех-травы? Просто люди еще не нашли их или, может, потеряли их секрет. Верил же Рыжий Август. Говорил же про какого-то деда, старого Хихиню с Куреневки... А почему обязательно думать, что это выдумки, тары-бары? А если правда...
После уроков, даже не заходя домой (есть мне не хотелось), я пошел на склоны,к Лавре, к мемориалу. Я часто ходил сюда. Я очень любил это место. Папа говорит, что эти склоны уникальны, что таких нет ни в одном ареале мира (по-моему, он повторяет слова своего шефа, член-кора Ивана Михайловича, который перетянул его в Киев, но я согласен с ним).
К мемориалу папа привел нас в первый же день, как мы приехали. Он водил нас по огромной территории мемориала и всё показывал с такой гордостью, будто он сам всё это создал. Мы с мамой и с дедом Гришей ходили тихие и завороженные. Даже всегда разговорчивый дед Гриша примолк и только цокал языком.
Да и тяжело было не поцокать. Рядом с этой великанской серебряной фигурой Родины-матери, что высоко вверх поднимала щит и меч, чувствуешь себя маленькой-маленькой букашкой.
А эти скульптурные группы в полутемных бетонных коридоров, а огромная чаша с вечным огнем, а площадка с боевой техникой...
Я шел бесконечными аллеями и лестницами и то и дело наклонялся и срывал какую-нибудь травинку, подносил ко рту и жевал. Ни у кого и подозрения не могло возникнуть. Кто не брал в рот травинку!..
Вы, понятно, можете смеяться, но все, даже самые выдающиеся, открытия совершались случайно. Есть даже такой научный метод проб и ошибок. То есть пробует-пробует человек, ошибается-ошибается, а потом - глядь! - и открытие.
Вот и я попробовал. В буквальном смысле. Через полчаса я уже так напробовался, что у меня челюсти сводило. А смеха не было. Ни грамма (как говорит мой папа). Не, так я стану коровою, жвачку жевать начну, а смех-траву не найду.
И вдруг...
- Стёпа!
Я поднял голову и споткнулся от неожиданности.
Передо мной стоял Чак.
- Здравствуй! Ты смотри!.. Опять встреча! А я только что о тебе думал. Хорошо бы было, думаю, разыскать Стёпу. Понимаешь, вчера я себя очень очень плохо почувствовал. Не хотел тебя пугать, но боялся, чтобы прямо на улице не того... Сердце схватило. Это у меня бывает. Всё-таки восемьдесят... Но отлежался, лекарств наглотался и - ничего. Еще прыгаю. А ты как себя чувствуешь?
- Ничего. - Я так обрадовался встрече с Чаком, что мне можно было ничего не объяснять, я улыбаюсь. - Всё нормально.
- Ты прямо из школы?
- Ага.
- И не обедал?
- Я еще не хочу.. Я очень люблю это место.
- Правда? Хорошо тут. - Чак задумчиво посмотрел вдаль. - А я тоже пришел... Война вспоминается... Оккупация... Я тебе вчера обещал рассказать. Если встретимся... Ну вот, встретились. Но знаешь, может, лучше снова перенесемся туда? А?
А у меня быстрее забилось сердце.
- Разумеется! Конечно!
- Только давай завтра. А? Потому что ты еще не обедал, уроки не делал. А завтра в четыре. Возле цирка, там же. Согласен?
- Ну... согласен, - немного разочарованно сказал я. Мне хотелось сейчас, немедленно. Но... ничего не поделаешь.
Чак, наверно, почувствовал мое настроение.
Он положил мне на плечо свою легкую, почти невесомую руку и сказал, будто извиняясь:
- Сегодня я всё-таки не в форме. Идем, проводишь меня немного. Я на метро. А ты там на автобус сядешь или на трамвай, и поедешь до своего Печерского моста.
- Ага!- обрадовался я. Мне не хотелось вот так сразу разлучаться с ним.
Мы вышли из мемориала к Лавре и пошли по улице Январского восстания.
- Ну, как там у тебя в школе? Все хорошо? - спросил Чак.
- Да... Нормально, - отвернулся я и махнул рукой, пытаясь не выдать своего смущения. Я бы лучше провалился сквозь землю, чем стал рассказывать ему о своих школьных неприятностях, о своем позоре, о своих переживаниях/
Чак больше ничего не сказал, и какое-то время мы шли молча.
- Слушай, а ты "Графа Монте-Кристо" Дюма читал - неожиданно повернулся он ко мне.
- А как же!
Я и правда перечитал в прошлом году всего Дюма, который был в нашей сельской библиотеке, - и "Три мушкетера", и "Виконт де Бражелон", и "Королева Марго". И, естественно, "Граф Монте-Кристо". Мой дед Гриша еще его в графа Монте-Кресло перекрестил. Хотя тоже прочитал с большим удовольствием. Дед Гриша все книжки, которые я приносил из библиотеки после меня читал.
- Ну, и как тебе? - спросил Чак.
- О! - показал я большой палец.
- Ну, значит, тебе будет интересно посмотреть на этот дом. - Чак остановился у старинного дома с необычно высокими продолговатыми, вверху закругленными окнами.
- А что такое? - спросил я.
- Это так называемая усадьба Ипсаланти. Тут в 1807-1816 годах жил легендарный Константин Ипсаланти, который боролся против турецкого гнета в Молдавии и Валахии (Так называлась когда-то территория современной Румынии). После подавления восстания турками Ипсаланти поселился в Киеве. Тут и умер. И похоронен был в Георгиевской церкви. Пушкин заинтересовался его подвигом. А француз де Легард, посетив Киев, описал подвижническую жизнь Константина Ипсаланти в своих мемуарах. И Александр Дюма потом использовал эти сюжеты для романа "Граф Монте-Кристо". Так что, можно сказать, что граф Монте-Кристо вышел и отправился путешествовать по миру из этого киевского дома. Улица Январского восстания, 6. Почти напротив станции метро "Арсенальная.
Впечатленный, я смотрел на необыкновенный дом. Сколько раз я проезжал мимо него и не знал, что это за дом!
Вот здорово!
Ну удивится мой дед, когда я расскажу ему об этом!
Граф Монте-Кристо, можно сказать, жил в Киеве! Ну! В Киеве, где живу теперь я.
- Значит, до завтра, Стёпа! Будь здоров! - Чак потрепал меня по плечу и пошел к подземному переходу.