Аннотация: "...смотрел на меня грустными глазами глиняного поросенка, который понимает, что ему пришел конец."
Папа не согласился купить мне куклу Симпсона. Мама-таки хотела, но папа не согласился, сказал что я избалованный. "Зачем, а?" - сказал он маме. "Зачем ему покупать еще одну игрушку? И вообще. Стоит ему пискнуть, и ты тут же встаешь по стойке смирно." Папа говорит, что у меня совсем нет уважения к деньгам, и, если я не научусь этому пока я маленький, то когда же? Из детей, которым за просто так покупают куклы Симпсона, вырастает потом всякая шпана, что грабит киоски и все такое, - оттого, что они по жизни привыкают получать все чего им хочется. Поэтому вместо Симпсона папа купил мне уродливого глиняного поросенка, с плоской такой дыркой в спине, так что теперь я вырасту хорошим и не стану шпаной.
Каждое утро я должен выпивать стакан горячего шоко, хоть я терпеть его не могу, - за шоко с пенкой я получаю шекель, без пенки - полшекеля, а если сразу после этого меня тошнит - то не получаю вообще ничего. Монетки я засовываю поросенку в спину, и, если его потрясти, он звенит. Когда в поросенке будет достаточно монет, он перестанет звенеть, и тогда мне купят наконец Симпсона на скейтборде. Так сказал папа, - так оно педагогично.
Поросенок как раз таки симпатичный, у него холодный нос и он улыбается, когда ему засовываешь монетку в спину - шекель или полшекеля, неважно, - но самое приятное это то, что он все равно улыбается, даже когда ничего в него не засовываешь. Я придумал ему имя, Пасхазон, так звали одного дядьку который жил раньше в нашем почтовом ящике, и папа не сумел отскрести его наклейку. Пасхазон - не такой, как другие мои игрушки, он гораздо спокойнее, без всяких там лапмочек, пружинок и батареек внутри. Надо только следить, чтобы он не спрыгнул со стола вниз. "Пасхазон, осторожно", говорю я ему каждый раз, когда замечаю, что он чуть пригнулся и смотрит на пол, - "ты же глиняный!..", и он улыбается мне и ждет терпеливо, пока я сам возьму его на руки и опущу вниз. Я очень люблю когда он улыбается, только ради этого я пью шоко каждое утро, пусть даже с пенкой, - только чтобы потом засунуть в него монетку и увидеть, что его улыбка все еще на месте. "Я тебя люблю, Пасхазон", говорю я ему после этого, "честно люблю, даже больше чем маму и папу, и буду всегда любить, неважно что, пусть даже ограбишь киоск. Но бог тебя упаси прыгать со стола!".
Вчера пришел папа, поднял поросенка со стола и потряс в воздухе, даже перевернул вверх ногами. "Осторожно, папа", сказал я, "а то у него живот заболит". Но папа продолжал трясти. "Он уже не звенит, - сказал он, - знаешь, что это значит, Йоави?.. Значит, скоро ты получишь своего Симпсона на скейтборде". "Хорошо, папа", сказал я, "пусть Симпсон, хорошо, ладно, только перестань трясти Пасхазона, ему же плохо". Тогда папа вернул поросенка на место и ушел позвать маму. Через минуту папа вернулся - одной рукой он держал маму, а другой молоток. "Видишь, я был прав", сказал он маме, "он уже умеет ценить вещи, правда, Йоави?" "Конечно", сказал я, "конечно, только зачем тебе молоток?" - "Для тебя", ответил папа, "только будь осторожен". "Буду, буду", сказал я и взял молоток в руки, а папа сказал - "Ну, давай, разбей своего поросенка". "Что?" - спросил я. "Разбить Пасхазона?" - "Да, да, его", - ответил папа. "И пойдем покупать тебе игрушку, ты ее заслужил".
Пасхазон улыбался мне грустной улыбкой глиняного поросенка, который понимает, что ему пришел конец. Да чтоб он сдох этот Симпсон, разве я могу шарахнуть молотком по голове своего друга? "Не хочу Симпсона", сказал я и отдал папе молоток. "Мне Пасхазона хватает". "Ты не понимаешь", сказал папа, "все в порядке, все хорошо. Это педагогично. Давай я для тебя его разобью..." Папа уже поднял над ним молоток, а я увидел мамины печальные глаза, и усталую улыбку поросенка, и понял, что если ничего сейчас не придумаю, то Пасхазон погиб. Я поймал папу за ногу и закричал "Папа, дай мне еще шекель, пожалуйста! Последний раз, завтра утром, дай мне засунуть в него монетку. И тогда я его разобью, честное слово". "Еще шекель?" - улыбнулся папа и положил молоток на стол. "Видишь", сказал он маме, "мне удалось развить у ребенка сознательность". "Да, да, сознательность", сказал я, "Завтра, ладно?". У меня в горле застряли слезы.
Когда они вышли из комнаты, я обнял Пасхазона крепко-крепко и заплакал. Поросенок ничего мне не говорил, только тихо дрожал у меня в руках. "Не бойся", прошептал я ему на ухо, "я тебя спасу".
Ночью я дождался, пока папа закончит смотреть в салоне телевизор и уйдет спать, и тихонько выскользнул на улицу вместе с поросенком, через балкон. Мы долго-долго шли в темноте, и наконец увидели большое поле с колючками. "Поросята обожают поля, особенно с колючками", сказал я Пасхазону и опустил его на землю. "Тебе здесь будет хорошо". Я ждал, что он мне ответит, но Пасхазон молчал, и только когда я в последний раз дотронулся до его носа, он посмотрел на меня грустными глазами. Он знал, что никогда больше меня не увидит.