Я знал, что меня приведут На тот окончательный суд, Где все зарыдают, и всё оправдают, И все с полувзгляда поймут. И как же, позвольте спросить, Он сможет меня не простить, Чего ему боле в холодной юдоли, Где лук-то непросто растить? Ведь должен же кто-то, хоть Бог, Отбросив возвышенный слог, Тепло и отрадно сказать мне: "Да ладно, Ты просто иначе не мог!" -- И, к уху склонясь моему, Промолвить: "Уж я-то пойму!". Вот так мне казалось; и как оказалось -- Казалось не мне одному.
...Теперь на процессе своем Стоим почему-то втроем: Направо ворота, налево гаррота, А сзади лежит водоем.
И праведник молвил: "Господь, Я долго смирял свою плоть, Мой ум упирался, но ты постарался -- И смог я его побороть. Я роздал именье и дом, Построенный тяжким трудом, -- Не чувствуя срама, я гордо и прямо Стою перед Вышним судом".
Он смотрит куда-то туда, Где движется туч череда, И с полупоклоном рассеянным тоном Ему отвечает: "Да-да".
И рядом стоящий чувак Сказал приблизительно так: "Ты глуп, примитивен, ты был мне противен, Я был твой сознательный враг. Не просто озлобленный гном, Которому в радость погром, -- О, я был поэтом, о, я был эстетом, О, я был ужасным говном! Я ждал, что для всех моих дел Положишь ты некий предел, -- Но, словно радея о благе злодея, Ты, кажется, недоглядел. Я гордо стою у черты На фоне людской мелкоты: Доволен и славен, я был тебе равен -- А может, и выше, чем ты!".
Он смотрит туда, в вышину, Слегка поправляет луну Левее Сатурна -- и как-то дежурно "Ну-ну, -- отвечает, -- ну-ну".
Меж тем все темней синева Все легче моя голова. Пришла моя очередь себя опорочивать, А я забываю слова. Среди мирового вранья Лишь им и доверился я, Но вижу теперь я, что все это перья, Клочки, лоскутки, чешуя. Теперь из моей головы Они вылетают, мертвы, Мой спич и не начат, а что-либо значит Одно только слово "увы".
Всю жизнь не умея решить, Подвижничать или грешить, -- Я выбрал в итоге томиться о Боге, А также немножечко шить; И вот я кроил, вышивал, Не праздновал, а выживал, Смотрел свысока на фанатов стакана, На выскочек и вышибал -- И что у меня позади? Да Господи не приведи: Из двух миллионов моральных законов Я выполнил лишь "Не кради". За мной, о верховный ГУИН, Так много осталось руин, Как будто я киллер по прозвищу Триллер, Чьей пищею был кокаин. И все это ради того, Что так безнадежно мертво -- Всё выползни, слизни, осколки от жизни, Которой живет большинство; И хроникой этих потерь Я мнил оправдаться теперь? Прости меня, Боже, и дай мне по роже -- Я этого стою, поверь.
Он смотрит рассеянно вдаль, Я, кажется, вижу печаль В глазах его цвета усталого лета -- Хорошая строчка, и жаль, Что некому мне, старику, Поведать такую строку; Он смотрит -- и скоро взамен приговора "Ку-ку", произносит, "ку-ку".
И мы остаемся втроем В неведенье полном своем; Нам стыдно, слюнтяям, что мы отвлекаем, Подумать ему не даем, Но праведник дышит тяжкО И шепчет ему на ушко: "Ну ладно, понятно, хотя неприятно, Но Господи, дальше-то что?!".
И он, подавляя смешок, Как если б морской гребешок Спросил его "Боже, а дальше-то что же?" -- "Да что? -- говорит. -- На горшок".
И вот мы сидим на горшках, Навек друг у друга в дружках; Зима наступает, детсад утопает В гирляндах, игрушках, флажках. Мой ум заполняет не то, Что прожито и отжито, А девочка Маша, и манная каша, И что-то еще из Барто, Но я успеваю вместить, Что он и не мог не простить -- И этого, справа, по имени Слава, Что всех собирался крестить, И этого тоже козла, Эстета грошового зла, Сидящего слева, по имени Сева, И третьего -- кто он? Не зна... Он всех нас простит без затей, Но так, как прощают детей, Чьи ссоры (при взгляде серьезного дяди) Пустого ореха пустей.
Но краем сознанья держась За некую тайную связь, Без коей я точно подох бы досрочно И был совершенная мразь, -- Уставясь в окно, в полумрак, Где бегает радостно так Толпа молодежи, -- я думаю: "Боже! А надо-то было-то как?"
Он смотрит рассеянно вбок, И взор его так же глубок, Как тьма океана; но грустно и странно, Как будто он вовсе не Бог, Он мне отвечает: "Вот так, Вот так вот", -- и делает знак, Но этого знака среди полумрака Уже мне не видно никак. Он что-то еще говорит, И каждое слово горит, Как уголь заката; шумит, как регата, Когда над волною парит, И плещет, как ветка в грозу, И пахнет, как стог на возу -- Вот так: бобэоби... но нет, вивиэре... Потом моонзу, моонзу!
The Fourteenth Ballad
I knew: at the end of my cruise,
When time comes to pay Final Dues, -
They'd all shed a tear, and hug me, and cheer -
I'd be understood and excused.
And how can it be otherwise?
Should He ask for more from me, guys?
He can't be expecting from me better acting
In vales where crops hardly rise.
If no one else, then the Lord,
Should give me a kind, loving word,
"Old boy", He would say, "take it easy, OK?
I know, you couldn't afford...".
And, talking with soft soothing voice,
He'd add: "You had no other choice,
You suffered a lot" - or, at least, so I thought -
And, probably, some other boys.
...And now the trial's taking place.
The three of us look at His face,
The backs to the spot where stands a garrotte,
And each one's rehearsing his case.
The first is a righteous man.
"My Lord, it was hard", he began,
"My mind was resisting, but You were insisting,
And I understood: Yes, I can.
I struggled restraining my flesh,
Donated to poor all my cash.
And now I am here, my conscience is clear,
My soul's free of all kinds of trash."
He's looking, a bit faraway,
At clouds lined up in array,
And nodding politely, a little too lightly,
He says to the righteous: "OK".
The second, a strange-looking dude,
Defiant and downright rude,
Declaims: "Now I face You and say: I distaste You,
Your teachings are vulgar and crude.
I fought You - I wasn't a two-bit
Small scum who enjoys stealthy hit,-
The artist of evil, I was like the Devil,
I was the exceptional shit!
I'm skillful in malice and vice
And proud with my expertise,
I thought You were meaning to stop me from sinning,
But You were - ha-ha! - just too nice!
And now, completing my game,
I do not remorse or complain.
I stand at the top, high above all this mob,
And match - or exceed You - in fame!"
Adjusting the Moon quite a bit,
He lets the wrongdoer proceed.
He takes this confession with some blank expression
And absently mutters: "Indeed".
The depth of the blue reached the peak.
My mind is already too weak.
It's now my round to turn myself out -
My God, I forgot how to speak!
In life, which is lie and pretence,
The words've been my only friends.
But now I see this as just silly feathers,
As crap slipping right through my hands.
And my poor tongue, under stress,
Produces a meaningless mess,
I feel while I reach the main part of my speech:
One word still makes sense - it's "Alas".
I never could choose straight away:
To sin or to take holy way.
All I could afford was to long for the Lord
And also to play with the clay.
And so I modeled at times,
I didn't commit major crimes,
Looked down a little on drunks and lick-spittles,
And now I ask: what's behind?
I look at my life from the hill.
The picture does really chill.
One rule from collection for moral perfection
That I didn't break: "Do not kill".
But I violated the rest,
I was a malicious pest -
Destroyed what I could and then left for good -
I surely didn't pass the test.
What for was it? God, you would laugh -
For pitiful moth-eaten stuff.
Yes, all my creations, they aren't revelations -
Some trifles and chips, mere bluff.
And how'd I think I could use
All these sad attempts as excuse?
My God, oh, my dear, give me a thick ear -
I fully deserved a big bruise.
He absently looks at the skies,
Light melancholy's in his eyes.
The hue of His eyes is like weary July's -
Good line, huh? - Too bad, that you, guys,
Won't hear it now, won't keep...
Then He - and it seems a bit steep -
He brings an unheard-of ingenious verdict:
"Peek-bo", He says, "bo-peep".
We're trying to guess - no use.
We all are a little confused.
We also feel shame that we came and we claim
His time, interrupting His muse.
"My God", says the righteous man,
"Let your humble slave understand.
You're gracious and wise to sort virtue and vice,
But tell, what comes next, what's the plan?"
A snicker He tries to conceal
Looks as if some kind of an eel,
Or, maybe, a clam, asks: "My Lord, what's the plan?" -
"A potty", He says, "It's a deal".
OK, the next things that I know
Are potties. We sit in a row.
The nursery school is sunlit and full
With crayons and toys and playdough.
I hardly remember past time.
What now is filling my mind? -
My poo, little Mary, a tart with sweet cherry,
A favourite nursery rhyme.
But still for a moment I grasp
That He has absolved all of us:
This Bob to my right, blond-haired and quiet,
That made of his virtues a fuss,
And Bill to my left that acclaimed
His love for a halfpenny fame,
And, arty asshole, played the arch-villain's role,
And also the third (what's his name?...)
He cannot be angry indeed
With all those tricks that we did,
Since any offence hardly makes any sense,
Like quarrels of small silly kids.
Some part on the fringe of my mind
Holds on to this bond of a kind -
Without this feel I'd be absolute nil,
A worm that is senseless and blind.
I'm watching the warm fading day
And youngsters enjoying a play.
I think: "It is odd", and ask Him, "My God,
How should I have done, can't You say?"
He's absently staring ahead,
His gaze deep as ocean bed,
But it doesn't really seem that He is Supreme Being,