Красная армия к осени 1941 года представляла собой коллекцию армий, численность которых достигала шестидесяти с лишним. Отдельные армии были меньше по размеру, чем американские или британские, и примерно соответствовали тому, что мы называем армейским корпусом.
Красная армия занимала обширную территорию, отделённую от гражданских районов, простирающуюся от самой линии фронта на многие мили в тыл — до мест, где начиналось военное управление. Всю эту зону русские называли «Фронт».
Эта территория была населена примерно пятью миллионами мужчин, составлявшими действующую боевую силу. На каждого из них приходилось как минимум двое, готовых занять его место — исходя из общей мобилизационной возможности в девятнадцать миллионов человек, что составляло одну десятую всего населения.
Эта земля также была населена странными птицеподобными машинами, называемыми «Як», «Миг» и «ЛаГГ», ползущими наземными чудовищами по имени «КВ», а больше всего — огнедышащей девушкой, ласково известной по всей России как «Катюша» или «Мария Ивановна».
Это была земля тайн, которые мало кому, если вообще кому-либо из иностранцев, когда-либо были открыты. Всё, что касалось Красной армии до начала войны, было настолько засекречено, что я знал одного иностранного военного атташе, который в течение нескольких месяцев пытался выяснить всего один факт — размер базового жалования рядового Красной армии, — факт, известный миллионам русских, — и так и не смог этого сделать.
По мере того как война продолжалась, она постепенно срывала завесу тайны с Красной армии. Военный атташе наконец узнал, что базовое жалование рядового составляло 10.50 рублей в месяц (официально — два доллара), плюс питание, табак и обмундирование, выдаваемые бесплатно как его личная собственность. В донесениях стали открыто описывать некоторые операции Красной армии. Корреспонденты начали узнавать кое-что о её составе во время поездок на военные объекты и в интервью с офицерами. Чем больше немцы узнавали тяжёлым путём, добывая сведения ценой собственных жизней, тем больше советские власти позволяли остальному миру узнать о Красной армии.
Оказалось, что это была высокоразвитая военная машина, во многом не отличавшаяся от регулярных армий других великих держав и поразительная по своей современности, эффективности и мощи.
Пехота была организована по треугольному принципу, впоследствии заимствованному армией США: три меньших подразделения включались в следующее по уровню — так, три полка замыкались на дивизию. Каждый пехотинец носил то, что он называл «винтовкой» — винтовку Мосина, разработанную в 1894 году и модернизированную в 1938-м, калибром 7,62 мм — тем же, что и у американской армейской винтовки. На ней крепился «штык» — трёхгранный штык-нож, сбалансированный так, чтобы стрелять можно было точно, не снимая его.
Артиллерия строилась вокруг основной 76-миллиметровой полевой пушки, чуть более крупной, чем знаменитая французская «семьдесят пятая». Также использовалась 45-миллиметровая пушка — как полевая, так и противотанковая, тогда как тяжёлую работу выполняли 122-миллиметровая пушка-гаубица и 152-миллиметровая гаубица, метавшая снаряд весом 88 фунтов на расстояние до одиннадцати миль.
Танки, вокруг которых ходили причудливые легенды — будто бы это были огромные 90-тонные чудовища, способные плавать под водой или сбрасываться с воздуха — оказались вполне консервативными по конструкции, но при этом очень эффективными. «КВ», названный в честь Климента Ворошилова и продемонстрированный корреспондентам, весил 46 тонн. Он был вооружён одной 76-миллиметровой пушкой, тремя пулемётами калибра 7,62 мм и одним зенитным пулемётом — лёгким 7,62-миллиметровым, модели Дегтярёва. У Красной армии также имелся тяжёлый пулемёт «Максим». «КВ» оснащался 12-цилиндровым дизельным двигателем мощностью 600 лошадиных сил, развивал максимальную скорость до 25 миль в час и был защищён бронёй, способной выдержать попадание 75-миллиметрового снаряда, хотя иногда её пробивала немецкая 88-миллиметровая противотанковая пушка. У «КВ» было два младших брата: 27-тонный Т-34 и 6-тонный Т-60.
Воздушный флот возглавлял «ЯК», лёгкий и быстрый истребитель, разработанный Александром Яковлевым, и «ИЛ», бронированный низколетящий штурмовик или штурмовой бомбардировщик, разработанный Сергеем Илюшиным. Также использовались два других истребителя — «МИГ» и «ЛАГГ», старые, но всё ещё пригодные к эксплуатации, а также целый флот вспомогательных самолётов, от «Дугласа», построенного по американскому образцу, до У-2, старинного биплана из дерева и ткани, который всё ещё был полезен для обучения, связи, наблюдения, а иногда даже для скрытных ночных бомбардировок на планерах, с низкой высоты и высокой точностью, на многолюдных полях битв, таких как то, что развивалось в Сталинграде. Из всех этих вооружений Красная армия отставала от немцев только по числу танков и самолётов, а также по количеству и качеству миномётов. Немцы сосредоточились на миномётах за счёт лёгкой артиллерии, в то время как русские пренебрегли массовым развитием миномётов в пользу пушек. Эта ошибка была быстро исправлена. Был создан народный комиссариат по производству миномётов, сотни заводов были перепрофилированы, и вскоре 50, 82 и 122-миллиметровые миномёты заняли свои места в арсенале Красной армии.
Всё это немцы узнали, к своему неудовольствию, а мы — к нашему удовольствию. Одну загадку мы так и не разгадали — загадку «Катюши». Её история была одним из самых интригующих аспектов войны, историей секретного оружия, того самого, которое всегда захватывает воображение всех народов.
«Катюша» появилась в самом начале войны, когда из уст в уста полушёпотом передавались истории о её невероятной мощи: это было новейшее и лучшее оружие Красной армии — говорили, что она испускает луч смерти, извергает пламя или обрушивает множество снарядов.
Её действие было столь разрушительным, что в месте удара не выживало ни одно живое существо — ни на футы, ни на ярды, ни на мили вокруг. Её вид был настолько ужасающим, что при одном лишь появлении «Катюши» враг в панике обращался в бегство. Её операции были столь засекречены, что она прибывала на фронт в отдельной машине, в сопровождении сотрудников НКВД, производила три залпа — и сразу же отводилась назад, чтобы не попасть в руки противника.
Одно было ясно: «Катюша» — это новое мощное оружие, созданное Андреем Костиковым — смуглым, молодо выглядевшим, проницательным инженером высшего класса, ставшим генерал-лейтенантом и начальником конструкторского бюро. 18 августа 1941 года он был удостоен звания Героя Социалистического Труда — награды, учреждённой в честь шестидесятилетия Сталина 21 декабря 1938 года и впервые вручённой самому Сталину. Костикову помогал генерал-майор артиллерии Василий Абаренков, а также два военных инженера — Иван Гвай и Владимир Голковский. Все четверо разделили Сталинскую премию за 1941 год в размере ста тысяч рублей. Прозвище «Катюша» произошло от популярной среди миллионов красноармейцев песни о любви. Те из солдат, кто предпочитал называть оружие с уважением, придумали более официальное имя — Мария Ивановна.
«Катюша» оставалась загадкой на протяжении первых двух лет войны. Я несколько раз сталкивался с тем, что, как мне казалось, могло быть её следами. Однажды мне показали реактивное орудие и сказали: «Это маленькая Катюша». В другой раз мне указали на воронку и сообщили: «Это работа Катюши». Один артиллерийский генерал рассказал мне, что немцы настолько её боялись, что угрожали применить отравляющий газ, если русские продолжат использовать «Катюшу»; и предупреждали, что ни один красноармеец, обслуживающий «Катюшу», не будет взят в плен Вермахтом живым. Единственной дополнительной информацией, которой он смог поделиться-это то, что «Катюша» по-прежнему используется.
На второй год войны я узнал, что у «Катюши» появилась большая семья и что теперь её потомки — большие и малые — располагались вдоль всей линии фронта. Мне объяснили, что они работают по принципу миномёта. К тому времени немцы уже захватили несколько таких установок и создали собственную версию орудия, которую русские тут же прозвали «Ванюшей». Что именно представляли собой «Катюша» или «Ванюша», я так и не узнал.
Но в то первое лето войны Катюша была лишь одной из тайн Красной армии. Ни один иностранный наблюдатель ещё не побывал на фронте. Затем, когда Красная армия оправилась от первых шоков вторжения, почувствовала возвращение уверенности в своих силах и остановила немцев на центральном фронте, нам было разрешено попасть в её мистические пределы. Генерал Мейсон МакФарлейн, начальник британской военной миссии, будущий губернатор Гибралтара, был сопровождён в поездку на фронт под Смоленском в конце августа. 8 сентября Красная армия объявила о своей величайшей победе на тот момент — разгроме восьми немецких дивизий и освобождении Ельни, к юго-востоку от Смоленска. Эту новость корреспонденты получили в подвале Наркоминдела, пока зенитные орудия снаружи исполняли свою версию Седьмой симфонии. Через неделю корреспонденты совершили свою первую поездку на фронт и в Ельню.
С самого начала я намеревался написать больше о русских и сражениях, чем о корреспондентах и коктейльных вечеринках, но в этом случае все четыре аспекта переплелись настолько тесно, что невозможно было избежать последнего. Деятельность корреспондентов в этом случае заслуживает места в любой истории войны, потому что это было историческое событие — первый официальный визит иностранных корреспондентов Красной армии, который когда-либо был организован, и это стало прецедентом, установившим правила для будущих поездок, которые предоставили миру свидетельства войны на восточном фронте. Это было организовано по системе, разработанной советской организацией "Интурист" для иностранных посетителей ещё до войны и использовавшейся французами и британцами в первый год войны на Западе.
В поездку отправились одиннадцать человек: Вернон Бартлетт, член парламента и представитель Би-Би-Си ; Эрскин Колдуэлл, американский писатель, писавший для нью-йоркской газеты PM; Маргарет Бёрк-Уайт, жена Колдуэлла и фотограф журнала Life; миссис Дж. Б. С. Халдейн, жена британского ученого и корреспондента лондонской газеты Daily Sketch; Александр Верт, специальный корреспондент агентства Reuters; Филип Джордан из лондонского News Chronicle; А. Т. Чолертон из лондонского Daily Telegraph; С. Л. Сульцбергер из New York Times; А. Т. Стийл из Chicago Daily News; Уоллес Кэрролл из United Press и я.
Мы встретились перед Наркоминделом в 8 утра 15 сентября в смешанных нарядах, среди которых были красное пальто мисс Бёрк-Уайт, коричневая униформа Лондонской начальницы пожарной охраны миссис Халдейн, белая лыжная куртка Сая Сульцбергера и серое пальто с каской у Уолли Кэрролла. Нас встретили подполковник штаба, бригадный комиссар и цензор. Мы сели в пять маленьких проворных автомобилей М-1 и отправились по Можайскому шоссе.
В начале мне было интересно изучить организацию транспорта. Эта ветвь военной науки, логистика, всегда считалась иностранными экспертами слабым звеном Красной армии. Для русских, которые называли транспорт «братом Красной армии», такой проблемы не существовало. Насколько я мог наблюдать, поезда и грузовики, особенно последние, двигались настолько быстро, насколько могли ими управлять люди по этим огромным, малонаселённым, слабо освещённым пространствам.
Красно-белая полосатая барьерная лента, похожая на парикмахерский столб в горизонтальном положении, обозначала вход в военную зону в Немчиновке, прямо за пределами Москвы, на Можайском шоссе. Там проверялись военные пропуска, поднимался шлагбаум, и носителям пропусков разрешалось пройти. За этой точкой военные дорожные полицейские, машущие красными флагами для остановки и желтыми — для движения, направляли потоки машин со своих постов к середине дороги. По бокам стояли знаки, указывающие ограничения скорости: сорок километров в час для дневного движения, пятнадцать километров — ночью.
Особенно впечатляющим было количество указателей, обозначавших места, где машины могли съехать с шоссе под низкие своды из сосновых и берёзовых ветвей — чтобы отдохнуть или укрыться во время воздушной тревоги. Все преимущества густых лесов были использованы для того, чтобы скрыть движение от вражеского наблюдения.
Грузовые колонны, насчитывающие до тридцати машин одновременно, некоторые из них — «Форды», неустанно двигались к фронту и обратно.
На шоссе у меня также сложилось первое впечатление о красноармейце на посту. Это был силуэт на фоне унылого, серого осеннего неба — крепко сложенная фигура, закутанная с головы до ног в водонепроницаемый плащ, с винтовкой, из которой торчал длинный, зловещего вида штык. Они бдительно охраняли всю дорогу, по которой мы ехали.
Тем утром мы поехали в Вязьму — типичный тыловой город, кипевший военной жизнью, которая успешно совмещалась с его мирной деятельностью. Расположенная в приятной долине, Вязьма, славящаяся своим производством пряников, в то время служила базой для Красной авиации, как позже стала ею и для Люфтваффе.
Нам удалось увидеть примеры меткости — или её отсутствия — немецких бомбардировок в местах, где они сталкивались с полноценным сопротивлением Красной авиации. Как рассказал нам один офицер, высокий склад и заметный мост немцы пытались поразить уже четыре раза, но оба объекта по-прежнему стояли невредимыми. Поля вокруг были изрыты воронками, но ближайшая из них находилась не ближе чем в ста ярдах от целей.
С наступлением темноты мы тряслись по полям к участку земли, который казался просто ещё одним пустым пространством, усыпанным, как и везде, кустами. Однако он оказался аэродромом. Почти незаметные в темноте, лишь прикрытые ветками, на поле стояли десять самолётов эскадрильи, только что бомбивших аэропорт Смоленска. Командовал ими генерал-майор Георгий Захаров — крепкий молодой человек в лётном костюме с меховой подкладкой и фуражке с синим околышем. Он показал нам свой аэродром.
Самолёты были длинные, с низкорасположенными крыльями, истребители-бомбардировщики с водяным охлаждением. Под каждым крылом находились четыре бомбодержателя для бомб весом от двадцати пяти до пятидесяти килограммов, а также пушка и несколько пулемётов. У одного из них, уже покрытого сосновыми ветками, была зияющая дыра прямо в красной звезде на правом крыле — по всей видимости, результат попадания снаряда с вражеского самолёта.
Лётчики, всё ещё запакованные в свои лётные костюмы, вышли рассказать нам о налёте. Как любая компания мальчишек, встретив гостей, они заговорили все разом, а потом вдруг смущённо замолчали, и каждому пришлось задавать вопросы по отдельности, чтобы услышать их рассказы: их вылетело десять... они поднялись на высоту тысяча футов... сопротивления не встретили до тех пор, пока не сбросили бомбы... видели двенадцать или пятнадцать очагов пожаров на вражеском аэродроме... здание, которое, как им говорили, служило казармой для нацистских офицеров, было разрушено... все вернулись благополучно.
Мы спросили, кто управлял повреждённым самолётом, и вперёд нехотя вышел высокий, смуглый, серьёзный молодой человек — лейтенант Алексей Родин, девятнадцати лет. Мы указали на пробоину в крыле и поинтересовались, как это произошло.
«А, это...» — сказал он и пожал плечами. В конце концов он признался, что его самолёт был подбит зенитным снарядом на высоте девяти тысяч футов после сброса бомб. «Меня довольно хорошо тряхнуло, — сказал он. — Было немного сложно добираться обратно, но всё в порядке.»
— Готов снова вылететь на бомбёжку? — спросили его.
— Конечно, — ответил он.
К тому времени уже полностью стемнело, и в темноте нам устроили необычную демонстрацию. Один из самолётов выкатили из укрытия, он вырулил в рощицу и развернулся лицом к полю. Прозвучала команда, и он произвёл четыре выстрела. Снаряды с визгом пронеслись мимо нас и разорвались, вызвав, как мне показалось, двойной взрыв с задержкой и оставив после себя две сверкающих вспышки. Мы были настолько поражены этим представлением, что у каждого сложилось своё собственное описание произошедшего.
— Немцы боятся этого, — лаконично прокомментировал генерал Захаров. Нам захотелось узнать больше — что это за оружие и как оно действует. Он лишь сказал, что это новое оружие, используемое как против самолётов, так и против танков, и предназначено для того, чтобы взрыв происходил с обеих сторон цели. Позже мне сказали, что это была «маленькая Катюша». Если это действительно так, то это было самое близкое, насколько мне удалось приблизиться к разгадке её тайны.
Мы уехали под бархатно-чёрным небом, усеянным звёздами, в гостиницу «Интернациональ» в Вязьме. Вскоре нам пришлось пожалеть об этом прекрасном ясном небе — и даже о бомбёжке Смоленска. Но тем вечером у нас были другие дела: в гостинице нас ждал генерал-майор Василий Соколовский, которому тогда было сорок три года и который занимал пост начальника штаба Западного фронта.
Генерал Соколовский был тем типом солдата, о котором мало слышали, но который играл крайне важную роль за кулисами. Он служил начальником штаба сначала у маршала Тимошенко, а затем у генерала Жукова, постоянно, неутомимо, эффективно работая рядом с великими военачальниками, глубоко изучая проблемы фронта, где он фактически выполнял обязанности постоянного исполняющего офицера, добросовестно справляясь с огромным объёмом рутинной работы. Высокий, темноволосый, с квадратной челюстью, гладко выбритый, с пробором слева, он выглядел как человек, который в Америке или Англии был бы подающим надежды промышленным деятелем или прогрессивным молодым президентом банка. Здесь он был одним из ведущих офицеров, служивших государству — как и многие другие, кого мы впоследствии увидели, — энергично и эффективно выполняя ответственные задачи.
Много времени спустя после этой поездки я узнал, что, когда мы находились на фронте, маршал Тимошенко уже уехал на юго-запад. О его переводе было объявлено лишь месяц спустя, во время битвы за Москву, но это никак не было связано с неудачами русских в начале той битвы.
Сидя за обеденным столом, на котором были расставлены чашки с чаем и тарелки с бутербродами, мы слушали, как генерал Соколовский спокойно и просто излагает обстановку на своём фронте.
«Блицкриг, по сути, превратился в молниеносное уничтожение немецкой живой силы и техники, — сказал он. — Блицкриг потерпел неудачу в том смысле, что теперь это больше похоже на непрерывное изматывающее перемалывание людей и материалов, близко похожее на битву при Вердене, только в десять или даже в сто раз масштабнее, потому что средства уничтожения, которыми мы располагаем, гораздо мощнее».
«Можно привести ряд цифр», — сказал он, доставая из портфеля стопку бумаг, словно американский бизнесмен, готовящийся представить убедительную статистику клиенту. Его данные показывали, что с начала сражения под Смоленском немцы потеряли на этом фронте 1950 самолётов, сбитых в воздушных боях, уничтоженных зенитным огнём и на аэродромах; на одном участке фронта, с 1 по 10 сентября, они потеряли 22 500 убитыми и ранеными; на другом участке фронта, с 1 по 7 сентября, — 20 000 убитыми и ранеными; а на участке трёх армий, с 1 по 10 сентября, их отбросили назад на расстояние от десяти до пятидесяти километров в различных точках Ярцевского сектора.
«Это, — сказал генерал, — свидетельство того, насколько быстро истощается противник».
Он привёл четыре причины неудачи блицкрига и стабилизации западного фронта: волю русских к сопротивлению, рост производства вооружений, слабый тыл немцев и потеря многими нацистами веры в непобедимость собственной армии.
«На значительной части фронта немцы уже начинают окапываться, — сказал он. — На сотни, почти тысячи километров они теперь находятся в обороне. Впереди их ждут позиционная война, грязь, русские дороги и зима».
У немцев оставался ещё один наступательный рывок на этом фронте, который они начали двумя неделями позже — против Москвы, но которому было суждено закончиться неудачей. После этого, более чем на год они зарылись в свои окопы на этом фронте, как и предсказал Соколовский. Точность его оценки ситуации на момент разговора нам довелось увидеть непосредственно на передовой.
Около полуночи, поговорив с нами ещё немного, генерал собрал свои бумаги и кивнул своему адъютанту. Они протиснулись через восхищённую толпу официантов и горничных, собравшихся в дверях, и вернулись в свою штаб-квартиру. Мы встали в очередь, чтобы помыться под единственным краном на втором этаже гостиницы «Интернациональ», а затем забрались в железные койки, по трое в комнате. Нас разбудил в 7:30 утра следующий акт воздушной драмы, которая началась накануне ночью с бомбардировки смоленского аэродрома.
В Вязьме завыли сирены воздушной тревоги,взревели зенитки, раздался гул самолётов, а затем — внезапно — раздался визг падающих бомб. Одна из них упала прямо напротив гостиницы и вынесла наши окна. Дождь стекла обрушился на мою постель. Одним движением я выпрыгнул из кровати в другой конец комнаты и спрятался под другую кровать у двери. Чолертон и Кэрролл уже были там. Мы ждали, затаив дыхание, следующей бомбы в этой связке. Но её не последовало. Вместо этого раздалась песня истребителей, взмывающих навстречу врагу. Гул самолётов утихал вдали. Мы снова могли дышать.
«Идите сюда, посмотрите, — закричал кто-то. — Анурова "вставили в раму"!» [ В этой фразе тройной юмор:"вставили в раму", "Anurov has been framed"-сленг-аналог русского "подставили",учитывая,что Ануров-представитель цензуры. Прим.перевод.]
Мы побежали по коридору в комнату цензора и обнаружили его лежащим с унылым видом в постели — деревянная оконная рама лежала у него на ногах и груди. Когда мы освободили его, оказалось, что рама и стекло нанесли ему не больше, чем несколько синяков.
«Посмотрите туда!» — закричал кто-то ещё. — «Дом напротив разбомбили!»
Мы выглянули и увидели несколько унылых фигур, копающихся в обломках избы с соломенной крышей, извлекая тело. Маргарет Бурк-Уайт поспешно вышла, чтобы сфотографировать этих бедных людей в момент их скорби. Мы пошатываясь пошли завтракать. Нам сообщили, что налетели девять самолётов — по-видимому, в отместку за бомбардировку Смоленска — и убили как минимум четырёх человек, девять были ранены.
Позже мы увидели продолжение той драмы — одной из множества малых сцен, из которых складывается война. Выезжая из города, мы заметили на поле разбитый «Юнкерс-88» — один из тех самолётов, что бомбили нас. И, в завершение, мы встретились с тремя из четырёх членов экипажа этого бомбардировщика. Четвёртый был слишком тяжело ранен, чтобы с нами говорить. Трое невозмутимых юнцов сказали, что получили приказ бомбить аэродром в Вязьме. Их сбили пять или шесть советских истребителей, которые их настигли и вывели из строя двигатели. Цикл завершился.
Выбравшись из Вязьмы и проехав мимо нашего персонального бомбардировщика, мы свернули с Можайского шоссе на размытую дорогу в сторону Ярцева — деревни, которая больше не существовала как таковая, а представляла собой лишь груду развалин на тактически важной позиции, отбитой 27 июля и до сих пор удерживаемой Красной армией как передовой пункт. Через лес мы добрались до штаба дивизии, в трёх милях от немецких позиций и в сорока милях к северо-востоку от Смоленска. Когда мы въехали в рощу, вдалеке уже слышалась артиллерийская канонада.
Это был по-настоящему радостный звук — грохот тяжёлых орудий. Не от какой-то садистской мысли, что они убивают людей, а от успокаивающего чувства, что эти орудия убивают немцев, которые в противном случае могли бы убить меня в Москве, мою жену и дочь Констанс в Дедхэме,Массачусетс, мою мать, отца и брата в Вествуде,Массачусетс, мою сестру в Чикаго,Иллинойс. И это осознание вдохновляло, что эти русские гремящие орудия не просто сдерживали врага ,что само это уже было достижением, но заставляли его в замешательстве отступать.
С этого момента, рассказывая о событиях оставшейся части дня, я прошу читателя извинить меня за возможную расплывчатость, поскольку здесь в повествовании появляется элемент, условно назовём его «коктейльной вечеринки». Помню, как шёл через лес, наполненный солдатами, к землянке, где меня представили подполковнику Кирилову, командиру дивизии. Помню, как вошёл в огромную, волшебную палатку, где Саша, четырнадцатилетний талисман дивизии, приветствовал гостей у входа, солдат играл марш на пианино, а девушки громоздили еду и напитки на длинные столы из досок — и всё это под звуки тяжёлых орудий с передовой.
Что происходило дальше — помню смутно. Мы сели за стол: полковник Кирилов и Николай Суслов, его политкомиссар (должность, которая впоследствии была упразднена), — во главе стола, а корреспонденты — по бокам, вперемешку с младшими офицерами. Напротив меня сидел Эрскин Колдуэлл, рядом с воодушевлённым капитаном, который был полон решимости устроить дуэль до дна — на водке как оружии, с гостем в роли соперника. Это, как оказалось, была древняя традиция, и вызванный на такой поединок гость был обязан по долгу чести принять каждый тост своего противника. Колдуэлл ловко перевёл внимание капитана на меня, и я стал чемпионом среди корреспондентов на этот день. Позже мне рассказали, что меня вынесли из палатки, а капитан, стоявший у выхода, отдал честь своему доблестному, хоть и побеждённому противнику — а потом сам потерял сознание. Возможно, в моём случае это преувеличение, и, вероятно, в случае капитана тоже, но как бы там ни было, следующее, что я ясно помню из этой исторической поездки на фронт, — это как я лежу на удобной койке в здании школы, в нескольких десятках миль от передовой.
Мои коллеги сообщили мне, что после того обеда я спокойно спал в машине, в то время как они отправились осматривать командный пункт артиллерийской батареи, штаб артиллерийской бригады и землянку для солдат — всего в двух милях от немецких позиций. Если это правда, уверен, они уже написали об этом для потомков.
Пока другие взяли на себя роль чемпионов в оставшейся части поездки, я могу изложить её дальнейшее прохождение с большей ясностью.
На следующий день мы поехали ещё в один штаб дивизии — на этот раз всего в двух милях от немецких позиций, в районе Духовщины. Нас встретил полковник Михаил Додонов, командир этой сибирской части. И снова нас сразу же усадили за обед — теперь не в палатке, а прямо на открытой поляне в лесу. Это может показаться чем-то удивительно мирным: приехать на фронт и сразу сесть за стол. На самом деле — так оно и было. Именно это внешнee спокойствие и производило самое сильное впечатление. Российские позиции были настолько надёжны, что в обоих случаях командир мог позволить себе устроить для нас приём почти на глазах у врага.
Снова глухо гремели тяжёлые орудия, вперемешку с треском пулемётов и редкими выстрелами винтовок. Пока мы ели, над самой нашей головой пролетел немецкий разведывательный самолёт, под плотным огнём зениток. Я подумал, что разведка вермахта подумает, увидев на аэрофотоснимках эту картину: гражданские люди спокойно жуют свою еду в лесу, будто на пикнике.
После обеда мы уговорили полковника Додонова — крупного, спокойного человека — рассказать нам немного о своей части.
— Что ж, — сказал он, — это сибирская дивизия. По рассказам пленных, мы поняли, что нас считают дикарями. Но на самом деле мы вполне цивилизованные люди, вовсе не дикие.
Безмолвные часовые и девушки, подававшие еду за столами — в белых халатах поверх своих хаки-униформ и в чёрных сапогах — служили немым подтверждением его слов.
— Чтобы бить немцев, нужно знать их слабые стороны, — сказал Додонов. — А когда ты их знаешь — можно побеждать. Ночью они дерутся плохо, на самом деле они боятся ночи, особенно в лесу. Хотя, строго между нами, иногда и ночью им везёт.
(Это "строго между нами", сказанное тогда, уже давно утратило свою силу — с тех пор прошли годы и Додонов стал генералом.)
— Особенность нашей дивизии, — продолжал он, — в том, что мы решили воевать с немцами по ночам. В результате трёх ночных боёв немцы отступили на четырнадцать километров, оставив много техники и пленных.
— Эта дивизия, — с гордостью сказал он, — не знает отступлений. Она двигалась только вперёд.
— Сейчас немцы до смерти боятся наших ночных патрулей и боёв в темноте. Они стреляют без остановки — просто чтобы шуметь. Выпускают тысячи ракет, превращая ночь в день, чтобы видеть, что творится вокруг. А мы рады тому, что они дают нам освещение.
С наступлением темноты у нас появилась возможность лично убедиться в правоте полковника. Мы перебежали через поле, всего в семистах ярдах от вражеских позиций, к батарее 76-миллиметровых орудий, размещённой в лесу, и наблюдали, как снаряды уходили в сторону немецких позиций и взрывались там. Противник не отвечал огнём. Но когда мы возвращались с передовой той ночью, его осветительные ракеты озаряли нейтральную полосу, прожекторы время от времени прочёсывали небо, вспышки то вспыхивали, то угасали под звёздным небом. Немцы только оборонялись.
Той ночью мы спали в перевязочном пункте — отапливаемой палатке с разбросанной по полу соломой и железными койками вдоль стен, в то время как артиллерия пела свою глубокую, хриплую колыбельную. Утром мы обнаружили, что проливной дождь превратил грунтовую дорогу в ужасное месиво из чёрной, сочащейся грязи. Тем не менее мы отправились в путь — в Ельню, самый значимый из ранее взятых Красной армией рубежей и конечную цель нашего путешествия, в семидесяти пяти милях от нашей палатки. Через наполненные водой воронки от бомб и снарядов, под промокшими соснами, по раскисшим полям мы двигались весь день. Этой ночью мы заночевали в сосновом лесу под Дорогобужем, а на следующий день поехали дальше — в Ельню.
На поле боя мы проследили ход первой крупной победы русских в этой войне — победы, которая впервые выбила немцев со значительной территории на каком-либо фронте. Бригадный комиссар, участвовавший в сражении, объяснил нам это.
Это началось у Ушаково, деревни, расположенной в шести милях к северу от Ельни, которая являлась частью левого фланга немцев на этом участке и против которого Красная армия начала своё наступление. От Ушаково остались лишь джунгли обугленных поваленных бревен. Сквозь них тянулась извилистая линия немецких траншей глубиной десять футов, без деревянных укреплений и настила, а также несколько опорных пунктов, в форме свастик, где немцы установили свои пулемёты. К этой системе подходила ещё одна линия траншей — российская, приближающаяся к немецким в форме буквы «Т», служившая трамплином для атаки Красной армии.
В штыковой атаке, оставившей в траншеях немецкий мусор, были захвачены высоты, господствующие над Ушаково, и это вынудило немцев отступить вдоль дороги на Ельню. У Устиново, в миле к югу от Ушакова, был эвакуирован огромный немецкий наблюдательный и командный пункт, вырытый в склоне холма. Тогда Красная армия сжала кольцо, заставив врага оставить Ельню. Их собственная тактика окружения и уничтожения была использована против нацистов впервые — тактика, с которой им предстояло столкнуться снова в боях за Москву и Сталинград.
Кладбище самой Ельни, сожжённое немцами перед отступлением, было окружено скелетами сгоревших домов, стоящих как одинокие часовые вдоль разрушенных улиц. Поля вокруг города были изборождены следами танковых гусениц, разрезаны противотанковыми рвами и усеяны развалинами разрушенных изб.
Разрушения здесь были гораздо страшнее того, что я видел после войны на Западе. Там, после падения Парижа, битва прошла быстро и почти незаметно: где-то в деревне пробило несколько дыр, где-то был разрушен перекрёсток. Вокруг Ельни всё было поглощено ужасающей, всеразрушающей схваткой двух гигантов, сражавшихся яростно, насмерть.
Из Ельни мы возращались обратно через Вязьму в Москву. Первые репортажи были подписаны строкой: «С Красной армией». А две недели спустя, после политической паузы на трёхстороннюю конференцию по вопросам снабжения, на этом же самом фронте началась величайшая битва года — битва за Москву.