Аннотация: В этой книге нумерация глав сплошная, независимо от части
ЧАСТЬ 2
Лаллиброх
4
Коричневая шапка
Лаллиброх
Ноябрь 1752
Он спускался к дому один раз в месяц, чтобы побриться, когда один из мальчиков приносил ему сообщение, что опасности нет. Всегда ночью, перемещаясь сквозь темноту мягкими шагами, как лиса. Бритье казалось ему необходимым, как маленький знак приобщения его к цивилизации.
Он, словно тень, проскальзывал через кухонную дверь, где его встречали улыбка Иэна или поцелуй сестры, и преображение начиналось. На столе стоял тазик с горячей водой, лежали выправленная бритва и что-нибудь для получения пены. Временами это было настоящее мыло, если кузен Джаред отправлял его из Франции, но зачастую это было просто перетопленное сало с едким щелочным запахом.
Он чувствовал начало этого преображения, как только улавливал запах кухни - такой сильный и насыщенный по сравнению с тонкими, приносимыми ветерком запахами озера, вересковой пустоши и леса - но, только завершив ритуал бритья, он снова ощущал себя человеком.
Домочадцы привыкли, что он не разговаривал, пока не заканчивал бриться; слова с трудом выходили из его глотки после месяца молчания. Но он молчал не поэтому, и не потому, что ему было нечего сказать. И слова, теснившиеся в его сознании, и которые нужно было высказать за столь короткое время, не застревали в его горле. Он нуждался в этих нескольких минутах тщательного бритья, чтобы решить - что и кому он должен сказать.
Были новости, о которых он должен был узнать, и о которых нужно было спросить - об английских патрулях в округе, политике, арестах и о судебных процессах в Эдинбурге и Лондоне. Но это могло подождать. С Иэном нужно было в первую очередь поговорить о делах поместья, с Дженни - о детях. Если это казалось безопасным, вниз приводили детей, чтобы они поздоровались с дядей. Они дарили ему полусонные объятия и мокрые поцелуи прежде, чем вернуться наверх в свои кроватки.
- Он скоро станет мужчиной, - была его первая фраза, когда он спустился домой в сентябре. Слова относились к старшему ребенку Дженни, его тезке Джейми. Мальчик десяти лет напряженно сидел за столом, остро осознавая свое временное положение хозяина дома.
- Ага, все, в чем я нуждаюсь, это еще одно существо, о котором нужно волноваться, - едко ответила сестра, но мимоходом она коснулась плеча своего сына с гордостью, которая противоречила ее словам.
- Есть какие-нибудь вести об Иэне?
Его шурин был арестован - уже в четвертый раз - за три недели до этого и был увезен в Инвернесс, как подозреваемый в сочувствии якобитам.
Дженни покачала головой, подавая ему накрытое блюдо. Густой теплый запах пирога с куропаткой разнесся из-под проколотой корочки, наполнив его рот такой обильной слюной, что ему пришлось сглотнуть прежде, чем он смог говорить.
- Но не стоит волноваться, - сказала Дженни, выкладывая пирог на его тарелку. Ее голос был спокоен, но маленькая вертикальная складка между ее бровей стала глубже. - Я отправила с Фергюсом документы о передаче права собственности и об освобождении Иэна от военной службы. Они отпустят его домой сразу же, как только поймут, что он не владелец Лаллиброха, и взять с него нечего.
Она взглянула на своего сына, потянувшись за кувшином с элем.
- У них мало шансов доказать, что маленький ребенок является предателем.
Ее голос был полон мрачного удовлетворения при мысли о конфузии английского суда. Документ о передаче права собственности на Лаллиброх от старшего Джеймса к младшему предъявлялся суду не впервые, всякий раз расстраивая планы Короны по конфискации поместья, как принадлежащего якобиту-мятежнику.
Он чувствовал, как тонкий налет его причастности к человечеству начинал таять с каждым шагом, уводящим его от дома. Иногда эта иллюзия теплоты семейного очага оставалась с ним до самой пещеры, иногда она исчезала почти сразу же, развеянная пронизывающим ветром, вонючим и едким от пожаров.
Англичане сожгли три хутора за верхним полем; они вытащили Хью Кирби и Джеффа Мюррея из их домов и расстреляли, не предъявив даже формального обвинения. Молодой Джо Фрейзер смог убежать, предупрежденный своей женой, вовремя заметившей англичан, и жил три недели вместе с Джейми в пещере, пока англичане не удалились, увозя с собой Иэна.
В октябре он разговаривал со старшими мальчиками: Фергюсом - французским мальчиком, которого он взял из парижского борделя, и Робби МакНабом - сыном судомойки и лучшим другом Фергюса.
Он медленно провел бритвой вниз по щеке и вокруг челюсти, затем снял пену с лезвия о край тазика. Уголком глаза он уловил легкое выражение восхищенной зависти на лице Робби МакНаба. Немного повернувшись, он увидел, что все три мальчика - Робби, Фергюс и маленький Джейми - пристально наблюдали за ним, открыв рты.
- Не видели ни разу, как мужчина бреется? - спросил он, приподняв бровь.
Робби и Фергюс переглянулись, но ответ оставили за молодым Джейми, как номинальным владельцем поместья.
- Ну, ... да. Дядя, - начал тот, покраснев, - Но ... я имею в виду.
Он стал запинаться и покраснел еще больше.
- Папы теперь нет, но даже, когда он был здесь, мы не видели, как он бреется. Ну, и у тебя так много волос на лице, дядя, и мы очень рады видеть тебя снова и ...
Джейми вдруг понял, что для мальчиков он кажется весьма романтичной фигурой. Быть преступником, жить одиноко в сырой тесной пещере, выходить в темноте на охоту, приходить в дом по ночам из тумана, грязным с отросшими торчащими волосами, с бородой, в которую набились обломки веточек - да, в их возрасте, это казалось невероятным приключением. Будучи только пятнадцати, шестнадцати и десяти лет от роду, они понятия не имели о чувстве вины и горького одиночества, о постоянном грузе ответственности, который невозможно было ни снять, ни уменьшить.
Они могли понять страх смерти, страх быть схваченным, но не страх перед одиночеством, перед собственной своей природой, перед безумием. Они не могли понять постоянный хронический страх того, как повлияет его присутствие на судьбу домочадцев. Если мысль об этом им вообще приходила в голову, они ее игнорировали с беспечным высокомерием собственного бессмертия, свойственным юности.
- А, ладно, - сказал он, поворачиваясь назад к зеркалу, когда молодой Джейми прекратил заикаться. - Мужчина рождается для страдания и бороды. Одно из проклятий Адама.
- Адама? - Фергюс был откровенно удивлен, но другие мальчики сделали вид, что понимают, о чем говорит Джейми. Предполагалось, что Фергюс, как француз, может чего-то и не знать.
- О, да, - Джейми прижал верхнюю губу к зубам и аккуратно побрил под носом. - В начале, когда Бог только создал человека, подбородок Адама был таким же гладким, как у Евы. Их тела были безволосыми, как у новорожденных, - добавил он, заметив, как маленький Джейми стрельнул глазами на промежность Робби. У Робби борода еще не росла, но над верхней губой появился темный пушок, свидетельствуя о том, что у того появились волосы еще в некоторых других местах.
- Но когда ангел с пылающим мечом изгнал их из Рая, не успели они выйти за ворота, как подбородок у Адама зачесался. И с тех пор мужчины обречены, бриться постоянно.
Он закончил бритье последним эффектным движением и театрально поклонился аудитории.
- А как насчет волос в других местах? - спросил Робби. - Вы там же не бреете!
Маленький Джейми хихикнул, вновь залившись краской смущения.
- И это чертовски хорошо, - ответил его старший тезка. - Нужно иметь очень уверенную руку, чтобы бриться там, хотя для этого зеркало не нужно, - добавил он под дружное хихиканье мальчишек.
- А как насчет леди? - спросил Фергюс. Его голос на слове "леди" сорвался, издав звук, похожий на кваканье лягушки, и это вызвало новый приступ смеха у двух других мальчишек. - Конечно, у les filles там тоже есть волосы, но они их не бреют ... обычно - добавил он, вспомнив, по-видимому, свое детство, проведенное в борделе.
Джейми услышал шаги сестры, спускающейся в зал.
- Ну, это не назовешь проклятием, - сказал он своей увлеченной аудитории, поднимая тазик и ловко выплескивая из него воду в окно.
- Бог дал их для утешения мужчине. Если вы когда-либо будете иметь счастье видеть женщину без одежды, джентльмены, - продолжил он, оглядываясь через плечо и понижая голос, - вы увидите, что волосы там растут в виде стрелки, указывающей в то место, куда бедный невежественный мужчина должен найти свой путь.
Он величественно отвернулся от смеха и хихиканья, продолжавшихся за его спиной, и почувствовал шок от внезапного чувства стыда, когда увидел, как сестра, которая была на последнем месяце беременности, входила в зал медленными тяжелыми шагами. Она держала поднос с его ужином на своем огромном животе. Как он мог унизить ее ради грубой пошлой шутки и мимолетного чувства товарищества с мальчишками?
- Замолчите! - прикрикнул он на мальчиков, которые тут же замолкли и с удивлением уставились на него. Он поспешил к Дженни, взял поднос из ее рук и поставил его на стол.
Это было мясо козы, приготовленное с приправами, и бекон. Джейми увидел, как кадык Фергюса, дернулся, когда тот сглотнул, почувствовав запах мяса. Он знал, что они приберегали для него лучшие кусочки еды - для этого не нужно было смотреть на лица мальчиков, сидевших напротив. Когда он приходил, то приносил с собой все, что он мог добыть: пойманных в ловушки кроликов или куропаток, иногда гнездо ржанки с яйцами. Но этого было недостаточно для дома, где нужно было содержать не только домочадцев, но и поддерживать семьи убитых Кирби и Мюррея. По крайней мере, до весны их вдовы и дети должны были оставаться в этом доме, и он должен сделать все возможное, чтобы прокормить их.
- Садись рядом со мной, - сказал он Дженни и, нежно взяв ее за руку, усадил рядом с собой на скамью. Дженни удивилась - она никогда не садилась, пока он ел, подавая ему то одно, то другое - но села с видимым удовольствием. Было уже поздно, и она очень устала; Джейми видел черные круги под ее глазами.
Он решительно отрезал большой кусок мяса и положил на тарелку, которую поставил перед ней.
- Нет, это тебе, - запротестовала Дженни, - Я уже поела ...
- Наверняка недостаточно, - сказал он. - Тебе нужно больше есть - для малыша, - добавил он вдохновенно. Если бы она не стала есть ради себя, она смогла бы поесть ради ребенка. Она поколебалась несколько мгновений, потом улыбнулась ему и начала есть.
Сейчас был ноябрь, и холод пробирался сквозь тонкую рубашку и брюки, которые он носил. Но он не замечал его, увлеченный выслеживанием. Было облачно, но облака покрывали небо тонкими барашками, сквозь которые полная луна давала достаточно много света.
Слава Богу, не было дождя. Из-за стука и шороха падающих капель он не смог бы ничего услышать, а острый аромат намокших растений маскировал бы запахи животных. Его нос стал очень чувствительным за долгие месяцы пребывания на открытом воздухе, запахи дома иногда просто сбивали его с ног, когда он входил внутрь.
Он еще не подкрался достаточно близко, чтобы учуять мускусный запах оленя-самца, но он услышал характерный шелест, когда тот дернулся, почуяв его присутствие. Теперь самец застыл, словно одна из многочисленных теней, колеблющихся среди окружающих холмов под летящими по небу облаками.
Он очень медленно поворачивался к тому месту, где, как подсказывал его слух, стоял олень. Его лук с наложенной на тетиву стрелой был наготове. Может быть, у него будет хотя бы один выстрел прежде, чем олень сорвется с места.
Да, вот он! Его сердце стукнуло около горла, когда он увидел острые черные рожки, торчащие среди окружающего дрока. Он замер, стараясь успокоиться, затем глубоко вздохнул и сделал шаг вперед.
Шум, с которым олень рванулся с места, был неожиданно громким и мог бы напугать охотника. Но этот охотник был готов. Он не застыл испуганно, не рванулся бестолково следом, а стоял твердо, смотря вдоль древка стрелы, отслеживая глазами прыжки оленя и выжидая момент для выстрела. И затем освобожденная тетива больно ударила его по запястью.
Это был меткий выстрел, прямо под лопатку оленя. И это было хорошо, он сомневался, что у него достало бы сил преследовать взрослого самца, пусть даже и раненого. Олень упал на свободное от кустов место за зарослями дрока, ноги его странно и беспомощно торчали, жесткие, словно палки, как бывает у всех убитых копытных. Охотничья луна осветила его остекленевший глаз, скрывая темный взгляд и покрывая тайну смерти чистым серебряным светом.
Он вытащил кинжал и встал на колени возле туши, торопливо произнося граллох, молитву, которую произносят перед потрошением дичи. Старый Джон Мюррей, отец Иэна, научил его этой молитве. Рот его собственного отца слегка кривился, когда он слышал ее, из чего Джейми сделал вывод, что граллох обращается не к тому богу, которому они молились по воскресеньям в церкви. Но отец ничего не сказал, когда Джейми бормотал эту молитву, едва понимая, что он говорит, с нервным возбуждением чувствуя твердую руку старого Джона на своей руке и прижимая острие ножа к волосатому боку своей первой добычи.
Сейчас Джейми имел большой опыт, он задрал липкую морду оленя одной рукой, а другой уверено перерезал горло.
Кровь горячим фонтаном ударила по ножу и его руке, два-три толчка, и фонтан спал, превратившись в непрерывный поток, вытекающий из перерезанной артерии. Если бы он остановился подумать, он бы никогда не сделал этого, но голод, головокружение и холодное опьянение ночи не дали ему время на раздумье. Он сложил ладони чашей под потоком крови и поднес их, наполненных парящейся жидкостью, ко рту.
Луна черным пятном отражалась в его ладонях, и ему казалось, что он поглощает сущность оленя, а не пьет его кровь. Ее вкус был соленым и серебряным, а ее тепло было его собственным. Он не ощущал - была ли она холодная или горячая, он чувствовал только ее густой вкус в своем рту, головокружительный запах горячего металла и внезапные спазмы в животе, вызванные близостью пищи.
Джейми закрыл глаза и вздохнул, почувствовав холодный влажный воздух, заслонивший горячий запах туши оленя. Он сглотнул, провел по лицу тыльной стороной ладони, вытер руки о траву и приступил к работе.
Он с трудом перевернул тяжелую вялую тушу и начал потрошение. Длинный удар ножа, сильный и деликатный одновременно, разрезал шкуру между ног, но не затронул брюшину, которая содержала внутренности. Он погрузил руки внутрь туши, в теплую горячую глубину, и с усилием вытянул скользкий мокрый мешок, сияющий под лунным светом в его руках. Один разрез выше и другой ниже, и вот темная масса вывалилась на траву, завершив черную магию, превращающую оленя в мясо.
Это был небольшой олень, хотя на рогах у него были отростки. Он сможет унести его один, не оставляя тушу на милость лисиц и барсуков в случае, если бы ему пришлось идти за помощью. Он наклонился, закинул одну ногу оленя на свое плечо и, кряхтя от усилия, поднялся, забрасывая ношу себе на спину.
Луна бросала его тень на скалы, показывая горбатую фантастическую фигуру, когда он медленно и неуклюже спускался вниз с холмов. Рога оленя покачивались над его головой, придавая его темному силуэту подобие рогатого человека. Он слегка дрожал, вспоминая рассказы о шабаше ведьм, где появлялся сам Рогатый, чтобы испить жертвенной крови козы или петуха.
Он чувствовал небольшую тошноту и все усиливающееся головокружение. Все больше и больше он ощущал дезориентацию, сознание его расщеплялось. Днем он был разумным существом и боролся с отупляющей неподвижностью, упрямо дисциплинируя свои мысли и ища убежище на страницах книг. Но с наступлением ночи, когда он выходил из пещеры, как дикое животное из своего логовища, разум его пасовал, уступая место ощущениям, и он бежал по темным холмам под ночными звездами, охотился, движимый голодом, пьяный от крови и лунного света.
Он шел, уставившись в землю, его острое ночное зрение позволяло ему держать уверенный шаг, несмотря на тяжелую ношу. Олень уже охладел, его шерсть касалась шеи Джейми, и пот, холодный от ночного ветерка, охлаждал его, как если бы он разделял судьбу своей добычи.
Только тогда, когда появились огни Лаллиброха, он почувствовал, что покров человечности упал на него, соединяя его разум и тело, пока он готовился приветствовать свою семью.