.В последнее время много говорят об историках. Лестных отзывов не наблюдается. И недаром! Вон как поступает директор Института российской истории РАН академик А. Сахаров, член Комиссии при Президенте Российской Федерации по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Он внес такое изменение в учебник А.Н. Боханова "История России: XIX век" для 8 класса средней школы - прибавил свою фамилию к фамилии автора учебника. Учебник выдержал уже семь изданий, ни единого слова в учебнике не изменили, а на обложке очередного 8-го издания, кроме фамилии Боханова, красуется теперь фамилия его начальника, академика А.Н.Сахарова. Ну, как тут уважать историков, к тому же, как принято считать, сплошь и рядом искажающих, фальсифицирующих родную историю! И чего же ждать от вышеупомянутой высокой комиссии, если в ее состав включен человек, без зазрения совести присваивающий себе чужой интеллектуальный труд?!
И вот я все-таки хочу произнести хвалебное слово историку - не историку вообще, а моему старшему другу и учителю, с которым довелось долгие годы (60-70-е гг.) работать в Институте всеобщей истории, то есть истории западных стран. Его имя - Альберт Захарович Манфред (1906-1976) - пользуется известностью не только среди специалистов благодаря блестяще написанной книге "Наполеон Бонапарт". Но, может быть, еще интереснее и популярнее - в лучшем смысле этого слова - его последняя книга "Три портрета эпохи великой французской революции". Очень советую ее прочитать, уверяю вас, получите немалое удовольствие.
В предисловии к "Трем портретам" он писал: "Романист-художник обладает бОльшим, чем историк, правом на неограниченный домысел... Профессиональный подход историка, который в своей работе ограничен документальным материалом, не позволяет ему становиться на почву художественного вымысла. Историк всегда связан тем неопровержимым, точным документальным материалом, на который он может опереться"
Парадоксально - но, утверждая, что историк ограничен своим документальным материалом, А.З. Манфред все же указывает, что историк имеет право на "художественный домысел", и это раскрывает одну из важнейших сторон его исследовательского метода, коренившегося в свойствах его научного мышления и характерных чертах его мировосприятия вообще. Важнейшим и, может быть, решающим для характеристики А.З Манфреда как историка да и для понимания его личности вообще, было качество, которое я назвала бы художественно-образным мышлением. Оно определяет его место в исторической науке.
Есть разные типы историков. Есть историки-первооткрыватели, прокладывающие дорогу новым течениям в исторической науке. Их немного. Из наших российских современников я назову покойного А.Я. Гуревича, открывшего в России направление исторической антропологии. Я обязательно напишу о нем.
Есть историки-архивисты, главный интерес которых составляет изучение и публикация источников. Лучшим примером такого типа историка был Виктор Моисеевич Далин, мой старший друг.
Есть - и эта группа самая многочисленная - историки-ремесленники, разного профессионального уровня и способа мышления, усердно, добросовестно и успешно разрабатывающие конкретные проблемы исторического знания. Рискну к этой группе отнести себя.
А есть - и их очень немного - историки-художники. А.З. Манфред, согласно моей примитивной ненаучной классификации, относится именно к этой категории. Для историка-художника важно обладать не только склонностью к художественному осмыслению и изображению предмета исследования, но в какой-то степени и литературным талантом.
Известный английский историк Эдвард Палмер Томпсон, автор знаменитой сугубо исторической книги "Становление английского рабочего класса" (1963) и ряда блестящих работ из истории Англии XVIII в. однажды на международной встрече историков, где каждый, представляясь присутствующим, должен был сказать о себе несколько слов, поднялся и коротко произнес: "Томпсон, писатель". В сущности, то же самое мог сказать о себе и А.З. Манфред.
* * *
В пору совместной с А. З. Манфредом работы над изданием альманаха "Французский ежегодник" (он был главным редактором, я - ответственным секретарем) я написала статью, посвященную отношению Ф.М.Достоевского к Парижской коммуне 1871г. Статья начиналась словами: "Однажды осенью редактор журнала "Отечественные записки"...". В комнате ашего сектора Новой истории было много народа. Я протянула Манфреду рукопись. Он взглянул на первые строки, улыбнулся, прочитал вслух: "Однажды осенью..." и сказал, обращаясь к окружающим:
-:Вот так и надо начинать статью, и я заранее уверен, что она хорошая.
Все засмеялись. Альберт Захарович ошибся. Статья не была напечатана в "Ежегоднике", он сам ее и отверг. А.З. не любил Достоевского, называл его романы "больной прозой" и как-то сказал мне, любительнице Достоевского, в качестве убийственного "анти-достоевского" аргумента:
- А Вы знаете, что он к Победоносцеву ходил чай пить и беседовать?
Тогда этот аргумент показался мне смешным - ну, и что, к Победоносцеву в гости ходил! Это ничего не значит для автора великих романов! Однако много лет спустя я вспомнила слова А.З. и оценила их по достоинству. Он был совершенно прав. В словах о чаепитиях у Победоносцева отражалась оценка общественной позиции писателя, которую я поняла гораздо лучше, изучая взгляды писателя на национпльный вопрос.
Но почему я сейчас вспомнила об этой злополучной статье? Для А.З.Манфреда всегда важно было, КАК написан предложенный "Французскому ежегоднику" текст. Разумеется, он никогда не пропустил бы бессодержательную и профессионально слабую статью. Но в оценке поступавших в редакцию материалов стилистика автора тоже имела для него очень большое значение.
Обращусь к воспоминаниям студенческих лет. Я окончила исторический факультет Московского областного педагогического института, в 1947 г. Впервые я слышала А.З. Манфреда в 1944 г. на заседании кафедры Новой истории, посвященном проблемам истории Великой французской революции. Выступление Манфреда привлекало всеобщее внимание и мастерством речи вообще (говорил он, несомненно, лучше всех), а во-вторых, тем, что его слова превращали деятелей Французской революции в совершенно живых - для слушателей - людей. Казалось, он не просто знал про них все. Но словно бы и видел их сам, знал их манеру говорить, двигаться, вести себя в публичных заседаниях и на улице и.т.д.
Потом посчастливилось прослушать у А.З. курс Новой истории. Помню его лекцию о франко-прусской войне 1870/71 года. Нашему профессору доставляло удовольствие не просто рассказывать о военных событиях, а рисовать картины прошлого. Особенно помню, как он говорил о Седанском сражении, происходившем 2 сентября 1870 г. Мы будто увидели яркий осенний день, и гром пушек услышали, и увидели жалкого Наполеона III, "страдавшего животом" от страха. И позже лекции А.З. всегда отличались необыкновенной яркостью образов и яркостью описаний вообще. Я думаю, что, с одной стороны, он очень заботился об отточенной форме своей речи, а с другой - это форма была органически ему присуща или воспитана с молодых лет классическими традициями русской литературы. Недаром он особенно высоко ценил Тургенева как великолепного мастера языка. В предисловии к книге "Три портрета эпохи великой французской революции" он назвал Тургенева "непревзойденным мастером русской художественной прозы".
Как и все, кто склонен к художественному мышлению, А.З. любил и чувствовал природу. Это видно из тех отрывков из его записных книжек, что после смерти А.З. опубликовал во "Французском ежегоднике" В.М. Далин. В них то и дело встречаются упоминания и короткие записи дачных впечатлений - наблюдения о смене времен года, о красоте природного мира. Помню, как однажды получила от него письмо из Малеевки, где он отдыхал в пору ранней осени. В основном письмо касалось текущих дел "Французского ежегодника". Но немалое место занимало в нем описание его времяпровождения. "Я совершаю здесь, прямо по Жан-Жаку, прогулки одинокого мечтателя, размышляю и любуюсь красками приближающегося золотого времени года", - писал он. И еще помню, как он сказал мне по поводу нелюбимого Достоевского.
- Он иногда просто душу выворачивает своими болезненными характеристиками и описаниями. Но вот помните в "Братьях Карамазовых" Иван говорит о "клейких листочках"? Два слова, а какой образ! "Клейкие листочки..."
Художественная натура Манфреда - историка находила выражение прежде всего в особом интересе к образам исторических действующих лиц .
В предисловии к "Трем портретам" А.З. Манфред писал что "склонность раскрывать внутреннее содержание больших общественных процессов...через изображение отдельных их деятелей" появилась у него лишь в последнее время. Нет, она, несомненно, была у него и в молодые годы. Ведь не только замечательная книга "Три портрета", посвященная специально образам эпохи Французской революции, содержит яркие и глубокие характеристики героев. Это характерно и для других его работ. Например, в книге, посвященной истории русско-французского союза 1891-1893 гг. немало ярких характеристик французских и русских дипломатов и государственных деятелей.
И в тех лекциях по Новой истории, которые я слушала в студенческие времена, больше всего мне запомнились образы исторических лиц. Это был "второй период" Новой истории - 1870/71 - 19171\18 гг., поэтому в тех лекциях не было его любимого Наполеона. Но навсегда запомнились образы "маленького племянника большого дяди", Луи-Наполеона, демагога, авантюриста и труса, которого Седанский позор, когда он сдался в плен прусскому командованию, превратил в посмешище Европы, или образ шовиниста и тайного монархиста генерала Буланже бежавшего из Франции, когда он понял, что план переворота провалился (помню, как, рассказывая о провале задуманного генералом плана путча, А.З сказал: "И к вечеру генерал, все еще пребывавший в колебаниях, отправился к своей любовнице, решившись посоветоваться с ней". Одним из любимых его героев был Жан Жорес.
Он всегда умел находить единственно нужные выразительные слова для своих характеристик. Помню, на выпускном вечере в МОПИ в 1947 г. мы спросили у А.З., нравится ли ему "Сага о Форсайтах".
-Да, ответил он. - Я особенно люблю то место, где старый Джолион влюбился в Ирэн и умер, ожидая ее прихода.
- А почему именно это?
- Красота старости
По молодости лет, мы тогда не очень-то оценили эти слова. Что это такое - красота старости? А Альберту Захаровичу, которому до старческой мудрости было тогда, в 47 году, еще очень далеко, его тонкое художественное чувство помогло понять своеобразие красоты стариков.
В последний период своей деятельности, особенно после большого успеха "Наполеона Бонапарта", А.З. решился дать больше простора своим художественным, писательским склонностям. Я думаю, что он с большим удовольствием писал эту книгу.
Вершиной подлинно писательского умения историка А.З. Манфреда раскрыть образы героев стала его замечательная книга "Три портрета эпохи великой французской революции". Жан Жак Руссо как образ предчувствия революции и подготовки ее в умах людей. Габриэль Оноре Мирабо, представляющий "ранние часы революции". Максимилиан Робеспьер - "революция, достигшая своей зрелости, зенита и после его гибели пошедшая по ущербному пути упадка".
Современный читатель вероятнее всего не согласится с манфредовскими оценками деятельности и исторического значения героев этой книги, особенно Робеспьера. Я тоже не могу разделить симпатию автора к Робеспьеру. Но, отвлекаясь от этого, скажу коротко, что представляется мне проявлением высокого историко-литературного мастерства А.З. Манфреда.
"Три портрета" читаются очень легко, в этой книге счастливо сочетается глубина исторического содержания, основанная на широком знании источников, с популярной, доступной любому читателю формой изложения. Многие страницы, особенно в портрете Мирабо, читаются с захватывающим интересом, потому что автор становится на почву почти детективного жанра и держит в напряжении читателя, которому хочется узнать, что же будет дальше, и какова же будет разгадка и развязка происходящего.
Каждый из трех героев книги представляет собой некую загадку, и автор стремится разгадать ее, разобравшись в противоречивых чертах человеческой личности и в ситуациях, в которых им приходилось действовать.
Руссо. Превращение молодого, полного жизни, доверчивого молодого человека в "беспокойно оглядывающегося, ушедшего от людей отшельника... Как совместить образ одинокого, чурающегося людей скитальца, каким знали Руссо при жизни, и почти титаническую фигуру идеолога величайшей из революций той эпохи, непререкаемого авторитета самых смелых, самых решительных ее борцов - якобинцев?"
Мирабо. Как случилось, что "граф де Мирабо, при всем его авантюризме, пороках, недостатках - и чисто личных, и кастовых - сумел стать политическим именем, наиболее полно воплотившим перед всем миром Великую французскую революцию на ее первом этапе. Кто имел в 1789 году больший авторитет в стенах Генеральных штатов и Учредительного собрания, чем Мирабо? Кто пользовался большей известностью, популярностью в народе, в стране, в Европе? Нельзя назвать ни одного имени, которое можно было бы противопоставить Мирабо. Так в чем же разгадка этой неоспоримой, огромной, на глазах застывшей в металл и мрамор, тяжеловесной славы Мирабо?"
И, наконец, Робеспьер. Как объяснить странное поведение этого человека действия, оцепенение, охватившее вождя якобинцев в последние недели его жизни, его молчаливость, бездействие, его одинокие прогулки по ночному Парижу?
Автор разгадывает эти загадки, и это увлекает
В "Трех портретах" Альберт Захарович Манфред выступает как настоящий писатель. Во многих местах своей книги он настойчиво подчеркивает, что историк не должен отходить от того, что предлагают ему документы. Однако мне думается, что он все-таки отваживался на "легитимный вымысел", основанный на вдумчивом прочтении документов. Этот вымысел ничего не менял в понимании и оценке событий и явлений, но делал их зримыми, а действующих лиц этих событий - живыми.
Прочитайте завершающие страницы портрета Робеспьера, и Вы убедитесь, что это написал талантливый художник. Не могу отказать себе в удовольствии привести в доказательство большую цитату. В ней скрытая тревога уставшего человека, не желающего изменять своим принципам, и тайное ожидание конца.
"Все эти последние месяцы Робеспьер плохо спал. Днем какие-то дела не давали ему возможности задуматься, сосредоточиться. К вечеру он чувствовал себя крайне утомленным. Едва темнело, он быстро засыпал. Но сон был недолгим, и к полуночи он просыпался. В это время к нему и приходили мысли, для которых днем не оставалось свободного времени. Он одевался, как всегда, тщательно, несколько старомодно. Во внешнем облике он неизменно оставался человеком старого мира: напудренный парик, чулки, хорошо отутюженный бант - господин де Робеспьер. Со своим огромным псом Броуном, к которому он как-то особенно привязался в эти последние месяцы, он совершал ночные прогулки по Парижу.
Он проходил с Броуном, ни на шаг не отстававшим от хозяина, по пустынным набережным, переходил через Новый мост на правую сторону, иногда присаживался где-нибудь в безлюдном парко Тюильри, где, просыпаясь, начинали щебетать птицы и изредка прохаживались влюбленные. На скамейке в безлюдном парке, ежась от предутренней свежести, благодатной, но недолгой, он размышлял о том, что ждет страну впереди...
Под утро Максимилиан возвращался. Он был утомлен этой долгой ночной прогулкой и на короткое время снова засыпал. Броун лежал у его ног, прислушиваясь к звукам, доносившимся извне".
* * *
Завершить свои сбивчивые воспоминания и размышления я хочу цитатой из книги немецкого историка Франца Меринга о Карле Марксе.
"История - всегда одновременно и искусство и наука. Не помню сейчас, какой ученый сухарь родил бессмертную идею, что в храме исторической науки эстетике делать нечего... Маркс был в этом смысле на дурном счету; вместе со своими древними греками он причислял Клио к девяти музам. В действительности муз не признает лишь тот, кем они сами пренебрегли".
"Музы Вами не пренебрегли", - сказала я однажды Альберту Захаровичу, прочитав ему эту цитату. Он улыбнулся и поблагодарил. Слова Меринга ему очень понравились