Аннотация: Перевод в рамках домашнего задания Школы художественного перевода "Азарт", курс Виктора Голышева и Владимира Бабкова. Огромная благодарность моим сокурсницам Ольге, Оле и Ксении!
Олдос Хаксли
Музыка в ночи
С появлением звезд безлунная июньская ночь оживает. Темнота ее наполняется слабым благоуханием цветущих лип, запахом влажной земли и едва уловимой свежестью еще незрелой виноградной лозы. Ночь безмолвна, но своим молчанием, состоящим из мягких вздохов моря и назойливого цвирканья сверчка, она настойчиво твердит о своем непревзойденном совершенстве. Далекий поезд уверенным перестуком колес нежно ласкает теплое живое тело ночи.
"Музыка, - скажете вы. - Для этой дивной ночи нужна музыка." У меня есть запертая в шкатулке музыка, готовая, словно джин из бутылки при первом прикосновении вырваться на свободу. Я колдую над механизмом, и вдруг, как по волшебству (поскольку запись выбиралась в темноте наугад), Вступление к Четвертой части "Торжественной Мессы" Бетховена тонким кружевом вплетается в удивительную гармонию с безлунной ночью.
"Благословен Господь..." Благословенная и благословляющая, эта музыка в каком-то роде эквивалент ночи, этой глубокой и живой темноты, в которой то одиноким мотивом, то изящным переплетением мелодий, а то и пульсирующим и почти осязаемым сгустком слаженных звуков, она струится, она неотвратимо изливается, она как время, как возрождение и увядание, как движение жизни к смерти. Музыка и есть эта ночь в другой форме, примерно как цветочная эссенция есть душа самого цветка.
В основе всего сущего - по крайней мере, так иногда кажется - лежит некая благословенность, таинственная благословенность, которую мы замечаем лишь по воле случая или провидения (как для меня эта ночь, например), иногда довольно ясно, но всегда мимолетно, увы, всего лишь на несколько осмысленных мгновений. Через "Благословен Господь" Бетховена мы переживаем эту благословенность. Его музыка как сама эта средиземноморская ночь, или, лучше сказать, благословенность в виде чистой квинтэссенции, просеянной и отделенной от всего бесполезного и случайного.
"Благословен Господь..." Один за другим голоса подхватывают тему, начатую оркестром, и нежно проносят ее через долгое щемящее соло одинокой скрипки (ведь благословенность чаще открывается одинокой душе). "Благословен Господь..." Внезапно музыка стихает. Воспарившего джина снова заперли в бутылке. С назойливостью комара стальная игла бездушного механизма скребет и скребет тишину.
В школе на уроках английской литературы при изучении пьес Шекспира, которые упорно вдалбливались в наши упрямые головы, нам предлагали "выразить своими словами" какой-нибудь отрывок с учетом многочисленных примечаний - особенно с учетом примечаний. И кучка чумазых сорванцов прилежно переводит "Наряды шелковые в сундуках лежат" как "Шелка нарядные лежат в сундуках", или "Быть или не быть" как "Интересно, способен ли я совершить самоубийство или нет?". Мы сдаем работы, и учитель ставит оценку в зависимости от того, насколько точно мы "выразили своими словами" идею Барда.
По справедливости, ему следовало бы наказать себя переписыванием сотни-другой строк за то, что дал нам такое дурацкое задание. Никакие "свои слова", кроме слов самого Шекспира, не смогут выразить того, что хотел сказать Шекспир. Суть произведения искусства неотделима от его формы; его реальное содержание и приукрашенная оболочка всегда находятся в противоречии, и все же загадочным образом объединены в целое. Даже словесное выражение понятий метафизики или теорий нравственности может быть таким же произведением искусства, как и любовная поэма. Философия Платона, интерпретированная "своими словами" Жоветтом, уже не будет философией непосредственно Платона; точно так же проповедуемое, скажем, Билли Сандэем учение Святого Павла не есть учение самого Святого Павла.
"Своих слов" недостаточно для передачи значения других слов; и еще более их недостаточно, когда речь идет о воспроизведении смысла художественной работы, который уже выражен средствами самой музыки или изобразительного искусства! Что, например, "говорит" нам музыка? Почти на каждом концерте можно купить подробную обзорную программку. Слишком подробную - вот в чем проблема. Каждый исследователь приводит свое объяснение. Представьте, что сны фараона истолковывают соответственно Иосиф, египетские жрецы, Фрейд, Риверс, Адлер, Юнг, Вольгемут - вы получите очень много разных версий. Но не так много в сравнении с Пятой симфонией, имеющей кучу интерпретаций благодаря словоизвержению критиков, или "Мадонной в скалах" и "Сикстинской Мадонной", удостоенных не меньшей кучи восторженных описаний.
Раздраженные пустозвонством и абсурдным количеством всяких приписываемых "смыслов", некоторые критики решительно выступили с заявлением, что музыка и живопись не означают ничего другого, кроме самих себя, что они "говорят", к примеру, только об особенностях модуляций и фуг, или о цветовом решении и трехмерных формах. Эти пуристы отклонили идею о том, что произведения искусства каким-то образом "говорят" о судьбе отдельного человека или вселенной в целом, как лишенную смысла.
Если признавать правоту пуристов, то мы должны рассматривать художников и музыкантов как чудовищ. Потому что абсолютно невозможно быть человеком и не иметь никакого взгляда на мир вокруг; очень трудно быть человеком и не выражать своего мнения, хотя бы опосредствованно. Однако, мы знаем, что художники и музыканты вовсе не чудовища. Таким образом... следует неизбежный вывод.
Композиторы и художники выражают свою точку зрения не только в программной музыке и известных картинах. Самые простые или самые абстрактные художественные творения могут быть насколько красноречивы на своем особенном языке, настолько и нарочито претенциозны.
При сопоставлениии, например, "Богородицы" Пьеро делла Франческа и "Богородицы" Туры можно видеть, что оба художника использовали принятую для своего времени условную символику. Воспринимаемое нами как огромная разница между двумя картинами является всего лишь изобразительным отличием, отличием в формах и их композицией, расположением линий, плоскостей и объемов. Любой, кто хоть немного чувствует выразительность, непременно отметит, что обе Мадонны "говорят" абсолютно разные вещи.
В произведении Пьеро сплавлены воедино мягкие и уравновешенные изображения. Каждый объект в его композиции наделен своего рода сверхъестественной значимостью, "тамостью", которая не может быть применима к объектам реального мира. И как возвышенно рационально, в самом благородном, самом человечном смысле этого слова, как упорядоченно-философски выписаны пейзаж и персонажи этого мира! Это и есть творение Бога, "играющего в геометрию"!
О чем же хочет поведать нам эта Мадонна из Сан-Сеполькро? Если я не совсем ошибаюсь в интерпретации образов Пьеро, то она рассказывает о величии человеческого духа, способного преодолеть обстоятельства и подчинить судьбу. Если вы спросите ее: "В чем мое спасение?", она, вероятно, ответит: "В Разуме". И, предвосхищая Мильтона, добавит: "И не только, и не столько на Кресте. Рай обретется, но только в тех пустынях, где, несмотря на полное одиночество, человек сможет обратить свой Разум против врага рода человеческого". Скорее всего, эта Матерь Божья не является христианкой.
Картина Тура воспринимается нами как живое воплощение страсти - страсти настоящей плоти, живой, чувствительной, страдающей. Изображение будто корчится, будто сжимается от боли при одном лишь взгляде на него. Линии расплываются беспорядочно и тревожно, и в то же время в них можно ощутить завораживающую каллиграфию, характерную для тибетских росписей. Посмотрите внимательно, найдите свою тропинку в картину, в замысел, восприятие и чувства живописца. Герой картины беззащитен и бессилен перед судьбой. Чтобы суметь провозгласить мужественную стойкость духа, нужно суметь поднять голову над обыденностью. Этот же человек подавлен, он погряз в потоке повседневности. В его мире нет порядка и спокойствия; для него мир представляет собой таинственный хаос, в котором причудливо соединены чудесный рай и самый мучительный ад. Прекрасный и ужасающий мир как приговор Мадонны; мир как воплощение, как материальная проекция безумия Офелии. Нет никакой определенности, только страдания и время от времени блаженство. Что же касается спасения - кто укажет путь? Чудеса случаются только иногда, но всегда остается надежда.
Критика весьма быстро достигает своих пределов. Когда критик в полной мере выразится "своими словами" (которые скажут нам так мало), ему останется только отослать своих читателей к оригинальному произведению искусства - пусть смотрят сами. Те, кто переступает границу, являются людьми глупыми и тщеславными, считающими, что могут сказать больше "своими словами", чем эти слова могут выразить. Либо же это весьма одаренные личности, относящиеся к философам или литераторами, для которых критика других - очень удобный трамплин для собственного творчества.
Применимые к живописи принципы в равной степени относятся и к музыке. Она тоже "говорит" о мире, но на своем особом, музыкальном языке. Любая попытка передать музыку "своими словами" неизбежно обречена на провал. Нельзя вынести из музыкальной пьесы ее суть - она и есть истинная красота, ее нельзя отделить от музыки. Лучшее, что мы можем - это указать и рассмотреть в самых общих чертах характер музыкального произведения и далее опять отослать искателей истины к оригиналу. Поэтому, когда мы говорим о Вступлении к Четвертой части "Торжественной Мессы" Бетховена как об утверждении, что в основе всего сущего лежит благословенность, мы говорим лишь настолько, насколько "свои слова" могут выразить нас. Если мы решимся описывать "своими словами" то, что ощущал Бетховен под благословенностью, как он ее воспринимал, в чем видел ее суть, мы очень скоро скатимся к ряду тех составителей обзорных программок, которые восторженно сочиняют лирическую чушь. Только музыка, и музыка Бетховена в том числе, и это конкретное произведение могут рассказать нам о понимании великим композитором благословенности как основы всего сущего. Нам же для познания его замысла нужно слушать музыку - лучше всего тихой июньской ночью, в сопровождении мягких вздохов невидимого моря и слабого благоухания скрытой в темноте цветущей липы, - и каким-то шестым чувством уловить в нежной изысканной гармонии ее подлинный смысл.