В нашей предыдущей работе "Об участи Батюшкова" мы занимались поисками ответа на вопрос о том, почему Пушкин дал противоречивую оценку личности П.А.Плетнева в посвящении ему своего романа "Евгений Онегин".

По ходу дела перед нами возник и другой крупный, этапный вопрос, касающийся отношений Пушкина к этому своему ближайшему литературному сотруднику, конфиденту: почему он обратился к оценке стихотворной пародии Плетнева на Батюшкова (сыгравшей по его, Пушкина, мнению роковую роль в судьбе ее адресата) лишь полтора года спустя после ее написания? Оказалось, что причиной всех этих загадок и умолчаний - являлась та активно сочувственная роль, которую сыграл Пушкин в судьбе Плетнева в 1821 году.

Мы пришли к выводу, что именно Пушкин помог тогда Плетневу избежать последствий причастности его к травле Батюшкова; выйти с незапятнанной репутацией из неприглядной истории, в которую он был втянут своими могущественными покровителями и в которой он использовался ими в качестве безвольного и бездушного инструмента.

Что нам осталось от той давней истории? Какие памятники ее, какие документальные свидетельства, которые позволили бы нам восстановить хотя бы основные контуры тогдашних событий? Во-первых, конечно, это - печатные материалы, которые в ходе самой этой истории появились: печатные материалы, с помощью которых, во-первых, эта анти-батюшковская кампания осуществлялась, а во-вторых - те, с помощью которых и самим Плетневым, и его ближайшими помощниками в этой "спасательной операции" - Пушкиным и Баратынским, участие молодого литератора в этой кампании - нейтрализовалось, губительные (хотя бы - для него самого, для его будущности) последствия его - ликвидировались.

Но мы, конечно, даже не могли бы установить объем корпуса этих современных и имманентных событиям материалов, не то чтобы - восстановить по ним, как по естественным следам, основные вехи событий, - если бы эти документальные материалы, это "досье" на участников этих событий - не сопровождалось своего рода КОММЕНТАРИЯМИ, СПЕЦИАЛЬНО СОЗДАННЫМИ УЖЕ ПО ОКОНЧАНИИ ЭТОЙ ИСТОРИИ ПУШКИНЫМ, для того чтобы будущие историки литературы - смогли восстановить, реконструировать произошедшую драму. Мы вскоре убедимся, что даже ближайшие к участникам этих событий современники, кроме Пушкина и, по всей видимости Баратынского, лица - не имели представления о сути происходящего, а потому - и не могли ничего засвидетельствовать, сообщить о нем потомкам!

В число этих своеобразных "комментариев" входят, прежде всего, позднейшие стихотворные обращения Пушкина к Плетневу (по поводу романа "Евгений Онегин"): те литературные источники, благодаря которым мы впервые - и начали догадываться о том, что их отношения - имеют какую-то подоплеку, о которой - до сих пор еще даже не задумывался ни один историк русской литературы.

От них мы и перешли - к странному эпистолярию Пушкина 1822 года, в котором эти события (несмотря на то, что он находился в постоянном контакте со всеми причастными к ним лицами!) - были отражены лишь полтора года спустя после их совершения! Теперь нам нечему тут удивляться и ничего странного в этом хронологическом казусе мы более не находим: эти письма, ПО СУЩЕСТВУ СВОЕМУ, представляют вовсе не естественный, непосредственный отклик их автора на достигшие его известия о событиях, - а не что иное, как ПОСЛЕДУЮЩЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ О НИХ; запись свидетельства о них по горячим следам; ОТЧЕТ ГЛАВНОГО УЧАСТНИКА И ОРГАНИЗАТОРА ЭТИХ СОБЫТИЙ!

Совершенно естественно, что такой "отчет" - пишется некоторое время спустя после ОКОНЧАТЕЛЬНОГО завершения событий; после того, как становится ясно, что никаких новых последствий, "метастазов" они иметь больше не будут; никаких новых сюрпризов их участникам они больше не преподнесут.

*    *    *

Но теперь, по мере того, как контуры и самой этой ситуации, и оставленных для нас, исследователей из будущего, современниками исторических свидетельств о них - становятся для нас все более и более отчетливыми, я прихожу к пониманию, что среди свидетельств этих - может быть выделена и ЕЩЕ ОДНА, ТРЕТЬЯ ГРУППА, которая не сводится ни к корпусу непосредственных документальных свидетельств этих событий, ни к числу ближайших по времени воспоминаний-отчетов о них.

Этот корпус исторических источников, по которым мы сегодня можем восстанавливать эту грустную "батюшковскую" историю, - может быть назван группой АРТЕФАКТОВ; то есть документов, как будто бы причастных к самим изучаемым нами событиям, - но на самом деле... изготовленных искусственным путем, ЗАДНИМ ЧИСЛОМ; представляющих собой своеобразную форму тех же "воспоминаний" о событиях их непосредственных участников; но только - облеченных в форму художественного вымысла, представляющих нам, потомкам то, что МОГЛО БЫ ГОВОРИТЬ ИЛИ ДЕЛАТЬ ТО ИЛИ ИНОЕ ЛИЦО, УЧАСТВОВАВШЕЕ В ЭТИХ СОБЫТИЯХ, и таким образом - нарушающих молчание Истории, представляющих в этом драматизированном диалоге то, что совершалось в тени, в молчании.

Подделкой, фальсификацией - это нельзя назвать ни в коем случае, потому что в художественной форме этой (напомним, что все участники изучаемых событий - были ли-те-ра-то-ра-ми: поэтами и беллетристами!) - передается точная и правдивая информация самими очевидцами и участниками этих событий.

Сегодня я уже могу указать на два таких "артефакта", то есть исторических документа, следы искусственного происхождения которых можно распознать в них самих. Это, во-первых, два письма, написанных якобы Батюшковым Гнедичу летом 1821 года, в которых автор яростно протестует против основного события, деяния этой истории - публикации февральского стихотворения Плетнева в "Сыне Отечества".

Я долго колебался, прежде чем окончательно установить степень аутентичности этих "писем", хотя их принадлежность Пушкину, точно так же как и "плетневского" стихотворения-палинодии "К портрету Батюшкова", сразу бросалась в глаза.

Окончательное же решение в этом вопросе мне помогло принять обнаружение того обстоятельства, что этот пушкинский эпистолярный "пастиш" - был не единственным. Точно такой же характер носит - и выполненная его рукой имитация "письма Вяземского А.И.Тургеневу", датированного 19 октября 1821 года и в котором скупое сообщение о той же самой реакции Батюшкова на плетневское стихотворение - сопровождается целым комплексом, коллажем других сведений, опосредованным образом служащих комментарием, прояснением отдельных обстоятельств этой истории.

Таким образом, в появлении таких эпистолярных "пастишей" обнаруживается уже определенная систематичность, и это участие в системе таких артефактов - позволяет с большей уверенностью охарактеризовать и статус интересующих нас псевдо-батюшковских писем.

Таким образом, непосредственные следы этой печальной истории - налицо; и их наличие и их характер - позволяют нам оценить правдивость и тех пушкинских свидетельств, которые, в свою очередь, подчиняясь кругу герменевтического процесса изучения исторических фактов, - позволяют эти "следы" правильно интерпретировать и восстановить, реконструировать из них - полную картину событий.

Но, повторяю, сама ВОЗМОЖНОСТЬ такой реконструкции событий, до сих пор остававшихся тайной за семью печатями для научной истории литературы, - появляется лишь благодаря правильному выбору УГЛА ЗРЕНИЯ на относящиеся сюда исторические источники; благодаря правильно и точно угаданной ДОМИНАНТЕ этих событий. И в предшествующем исследовании мы установили, что такой решающей доминантой, позволившей нам осуществить этот прорыв на фронте историко-литературных исследований, - являлось УЧАСТИЕ ПУШКИНА В СУДЬБЕ ОДНОГО ИЗ ВИНОВНИКОВ ТРАГЕДИИ, ПОСТИГШЕЙ БАТЮШКОВА, - П.А.ПЛЕТНЕВА.

Именно на решение этой задачи был устремлен центр его усилий в этот момент времени; и именно здесь, В РАМКАХ ЛИТЕРАТУРНЫХ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ ПУШКИНА И ПЛЕТНЕВА - и содержались условия для раскрытия и освещения этой "батюшковской" истории 1821 года; ее пред-истории и последствий.

Теперь же мы хотим подробнее и СПЕЦИАЛЬНО остановиться на характере их отношений в этот момент исторического времени: настолько, насколько это позволит нам сделать "глубокое сканирование" имеющихся в нашем распоряжении источников.

*    *    *

Выясняя, каким преследованиям за свою литературную деятельность подвергся К.Н.Батюшков в 1821 году, я пару раз упомянул, что определение "ДОНОС" в позднейших мемуарах тогдашнего издателя журнала "Сын Отечества" (печатавшего и Батюшкова, и Плетнева) Н.И.Греча - получила разоблачающая эти преследования стихотворная надпись П.А.Плетнева "К портрету Батюшкова".

В действительности же это... не так. Вернее... не совсем так. Или, лучше: и так, и не так...

Объяснимся. Если мы обратимся к первоисточнику, то мы увидим, что Греч в своих мемуарах утверждает, что доносом Батюшков называл - не стихотворение, а посвященный его творчеству очерк Плетнева, помещенный в книге Греча "Опыт краткой истории русской литературы", вышедшей в 1822 году в качестве приложения к четвертой части его же, Греча, хрестоматии "Учебная книга русской словесности", а также отдельным изданием. Этот очерк назывался "Заметка о сочинениях Жуковского и Батюшкова".

В оправдание свое могу сказать, что неверное упоминание это - было сделано мной с чужих слов. Моя ошибка может служить хорошей иллюстрацией тому, как опасно верить на слово историкам литературы: их сообщения (увы! слишком часто - фантастические) необходимо на каждом шагу проверять по первоисточникам...

Новейший биограф Батюшкова в неоднократно упоминавшейся нами в ходе нашего предыдущего исследования книге обращается к мадригальной надписи Плетнева дважды. Один раз - когда рассказывает, как "первое" письмо Батюшкова Гнедичу с резким отзывом об элегии "Б.....в в Риме" ужаснуло молодого литератора и он поспешил "почти сразу же" (как выражается биограф; но "сразу же", ПОСЛЕ ЧЕГО, - не говорит!) реабилитироваться, опубликовав свою медоточивую надпись.

Но на это последовало "второе" письмо Батюшкова Гнедичу же, в котором он негодует даже и на это хвалебное стихотворение в свой адрес.

Здесь все... НЕ-ВЕР-НО!

Я еще буду специально говорить о мифическом разделении "первого" и "второго" писем Батюшкова Гнедичу с жалобами на Плетнева (этому разговору в нашей несчастной "истории русской литературы" давно уже нужно было уделить особое место!), сейчас же укажу только, что и в том письме, которое биограф называет "первым", и в том, которое он считает "вторым"... УПОМИНАЕТСЯ В КАЧЕСТВЕ УЖЕ СУЩЕСТВУЮЩЕЙ И ПРОЧИТАННОЙ БАТЮШКОВЫМ ТА САМАЯ НАДПИСЬ ПЛЕТНЕВА, которая - по уверению "биографа" - должна была служить РЕАКЦИЕЙ на одно из этих писем!

Так зачем же понадобилось создавать эту мелодраматическую картину горького упрека, срывающегося с уст навсегда сходящего с литературной сцены поэта и внезапного раскаяния, постигшего его невольного обидчика: если эта картина - ЗАВЕДОМО НЕ-ВЕР-НА?!! Понятно зачем: потому что никакой иной "картины" на сегодняшний момент научная история литературы... предложить не мо-жет.

Да иначе и быть не могло; не мог Плетнев сочинить свою похвальную надпись, терзаемый муками совести после прочтения письма Батюшкова, - по той простой причине, что номер журнала с этим стихотворением... вышел месяца на полтора ранее самой ранней даты, которой обозначены эти "письма"!

И произошло это, состоялась эта "покаянная" публикация - ДАЖЕ ЕЩЕ ДО ТОГО, как Батюшков (по его же собственным словам в этом письме) узнал о самом факте существования ФЕВРАЛЬСКОЙ публикации элегии "Б.....в в Риме" - то есть того стихотворения Плетнева, исправить впечатление от которого должна была будто бы июньская похвальная надпись!

Стало быть, версия о причинах, побудивших Плетнева "исправиться", - носит не менее мифический характер, чем вводящее в заблуждение указание того же биографа на то, к какому именно сочинению Плетнева, судя по воспоминаниям Греча, относится эпитет "донос".

Легко понять, повторим, чем вызвано это беспочвенное фантазирование: ученому необходимо было чем-то заполнить лакуну в своем повествовании, а ответа на вопрос о причинах изменения Плетневым линии своего поведения - у него нет. Гораздо лучше было бы так и сказать: что сегодняшняя наука - не в состоянии полностью осветить этот отрезок биографии Батюшкова, чем вводить читателей в заблуждение.

*    *    *

Итак, в интересующем нас сообщении современного биографа Батюшкова мы обнаружили ДВА вопиющих искажения известных и бесспорных исторических фактов. Почему же, могут нас спросить, это сообщение - нас... интересует; почему в нашем исследовании источников - мы отталкиваемся от этого искажающего сообщения о них, этой представляющей их в ложном освещении интерпретации? Да потому что это ЛОЖНОЕ сообщение исследователя - имеет в себе свою ИСТИНУ.

Оно - служит показателем, точным диагнозом того, какое представление об изучаемых нами исторических событиях имеет сознание современнной литературоведческой науки; вернее - показателем того, что в этих представлениях - ОТСУТСТВУЕТ; что именно - приходится заполнять такими вот вопиющими "мифами". И следовательно - позволяет локализовать область поиска недостающих сведений; позволяет - ТОЧНЕЕ ЗАДАТЬ, СФОРМУЛИРОВАТЬ ВОПРОС к источникам наших знаний о прошлом.

Во-первых, мы обнаруживаем, что указанный биограф Батюшкова - почему-то счел НЕОБХОДИМЫМ перенаправить эпитет "донос", прозвучавший в мемуарах участника событий, - с одного документа на другой. Значит - чем-то он в этом перенаправлении, пусть и интуитивно, неосознанно, руководствовался; значит, это искажение было инициировано какой-то не известной нам еще характерной особенностью этих событий!

Во-вторых же, указанный биограф - дает заведомо ложное объяснение причинам возникновения похвального июньского стихотворения Плетнева, призванного дезавуировать то негативное впечатление, которое несла за собой его февральская публикация. Это-то как раз - сразу понятно; мы выяснили, что такое внезапное и резкое изменение ценностных ориентиров Плетнева в отношении Батюшкова - ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ИМЕЛО ДЛЯ СЕБЯ СОВЕРШЕННО ОПРЕДЕЛЕННУЮ МОТИВИРОВКУ.

И нужно, наоборот, ПОСТАВИТЬ В ЗАСЛУГУ ИССЛЕДОВАТЕЛЮ то, что своим ложным указанием на СОДЕРЖАНИЕ этой мотивировки (точно так же как Колумб, утверждавший, что он плывет в Индию!) - он тем самым засвидетельствовал существование ФАКТА; НЕОБХОДИМОСТЬ СУЩЕСТВОВАНИЯ факта такой мотивировки: хоть и реальное содержание ее - оказалось совершенно иным, чем "подставленное" в голую схему этого факта исследователем.

Оказалось, что причиной такого "палинодирования" Плетневым своего прежнего стихотворения - была не ставшая ему известной реакция Батюшкова; но участие, помощь со стороны заинтересованных в его судьбе людей, Пушкина и Баратынского: так сказать, остановивших Плетнева на краю нравственной пропасти...

И хотя "письма" Батюшкова Гнедичу с отзывами о посвященных ему стихотворениях Плетнева - и не имели отношения к этой нравственной переориентации его заочного собеседника, но, тем не менее, само обстоятельство, что они были привлечены исследователем для объяснения этого события, - заставляет задуматься и - обратить на эти материалы осбое внимание.

И, как мы уже сообщили читателю, в результате такого обостренного к ним интереса - выяснилось, что они действительно имеют значение - такого объяснительного комментария к этой истории и к судьбе Плетнева, которая решалась и решилась помимо них; и даже - еще до их фактического написания. Они были не ПРИЧИНОЙ совершившегося поворота; но - ПОСЛЕДУЮЩИМ истолкованием, рассказом о нем.

*    *    *

Я думаю, что самым ярким проявлением ИСКУССТВЕННОЙ природы этих писем является то, что все исследователи о них... молчат.

А молчат они - о том, что является настолько вызывающим, настолько бросающимся в глаза, что не заметить этого и с первого же взгляда на эти тексты не высказать вслух своего, мягко говоря, недоумения по этому поводу - просто не-воз-мож-но.

Коротко сказать: две части одного и того же письма до сих пор с каким-то необъяснимым (так и просится на язык: маниакальным) упорством принимаются исследователями за два разных, самостоятельных письма, причем вторая, заключительная часть считается написанной и отправленной адресату... почти на месяц раньше первой, вступительной!

Для того чтобы разобраться в этой вопиющей текстологической путанице, понадобилось бы написать специальную монографию, - а между тем, участь Батюшкова нас сейчас интересует только с точки зрения причастности к ее решению Плетнева. Однако теперь я вижу возможность - все же вкратце остановиться на этом вопросе, потому ответ на него именно с этой точки зрения и может быть найден.

Два этих эпистолярных текста, составляющих, с нашей точки зрения, две части ОДНОГО И ТОГО ЖЕ ПИСЬМА, с самого начала и до сих пор публикуются следующим образом.

Сначала публикуется текст, который имеет датировку: "21 июля / 3 августа 1821", Своеобразие этой датировки мы будем обсуждать ниже, сейчас же заметим, что, несмотря на странность ее, это - скорее всего, не интервал между крайними датами написания этого текста, но обозначение дат по старому и по новому стилю (Батюшков пишет это письмо из-за границы).

Об этом позволяет догадываться помещенное в конце этого письма объявление, которое Батюшков просит адресата, Н.И.Гнедича, опубликовать в русских журналах (этого объявления им опубликовано не было). Оно имеет собственную датировку, которая и актуализирует мотив календарного стиля, присутствующий, по нашему мнению, и в начале всего письма: "Августа 3-го н. ст. 1821 г." Вот этот текст, с содержащимся в нем предназначавшимся для публикации объявлением, и рассматривается всеми без исключения исследователями, комментаторами и публикаторами в качестве ПЕРВОГО письма.

Далее публикуется текст, также адресованный Н.И.Гнедичу, имеющий другую датировку: "26 августа 1821". Или, если это дата по новому стилю, - 14 августа (или, в соответствии с указанным нами своеобразным календарным счетом автора письма - 13 августа); или, если это дата по старому стилю, - 7 сентября (или, по авторскому счету, - 8 сентября). И, В СООТВЕТСТВИИ С ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬЮ КАЛЕНДАРНЫХ ДАТ, этот текст предлагается во всех без исключения случаях к нему обращения, считать ВТОРЫМ письмом Батюшкова Гнедичу.

А теперь посмотрим на первую же фразу этого "второго" письма, написанного около месяца (с соответствующими колебаниями, предполагаемыми вариантами его датировки) спустя ПОСЛЕ "первого":

"ОКОЛО ДВУХ ЛЕТ Я НЕ ПИСАЛ К ТЕБЕ и почти не писал к родным по многим причинам, из коих отдаление было главною. И от тебя писем вовсе не имел..."

Таким образом, собственной рукой автора письма засвидетельствовано, что это - ПЕРВОЕ ПИСЬМО БАТЮШКОВА ГНЕДИЧУ ПОСЛЕ ДВУХЛЕТНЕГО МОЛЧАНИЯ, И СЛЕДОВАТЕЛЬНО - ЕМУ НЕ МОЖЕТ ПРЕДШЕСТВОВАТЬ НИКАКОГО "ПЕРВОГО" ПИСЬМА, НАПИСАННОГО БУДТО БЫ "21 ИЮЛЯ / 3 АВГУСТА 1821 ГОДА"!!!

И мне остается только молча изумляться моим коллегам, так лихо датирующим "два письма" Батюшкова согласно их календарным надписаниям и - даже не удосужившимся рассмотреть вариант соотношения двух составляющих их текстов между собою, согласно их внутреннему содержанию!...

*    *    *

Теперь рассмотрим признак, безусловно свидетельствующий, что два эти текста, вопреки их противоречивой датировке, во-первых, представляют собой две части одного и того же письма, а во-вторых - та часть, которая имеет БОЛЕЕ ПОЗДНЮЮ ДАТУ, является ПРЕДШЕСТВУЮЩЕЙ в составе этого единого письма по отношению к той части, которая имеет БОЛЕЕ РАННЮЮ ДАТУ.

Начатый нами цитироваться начальный абзац этой первой части имеет следующее завершение:

"...Но это обоюдное молчание, без сомнения, не изменило ни тебя, ни меня, и ты не осудишь меня за то, что ПРЕРЫВАЮ ЕГО ПРОСЬБОЮ. ОБЪЯСНЮСЬ НИЖЕ. Сперва должен тебе сказать, что было к ней поводом".

Далее в этой первой части письма идет - изложение этого "повода", и вся суть дела заключается в том, что изложение самой этой "просьбы", которое, вновь - согласно заявлению самого автора письма, должно следовать "ниже", то есть - после изложения этого "повода", - И СОСТАВЛЯЕТ ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ВТОРОЙ, ДАТИРОВАННОЙ БОЛЕЕ РАННЕЙ ДАТОЙ ЧАСТИ ПИСЬМА. Это и есть просьба опубликовать то самое объявление в русских журналах, которое помещено в конце этой второй части.

Эту вторую, датированную более ранней датой, часть письма Батюшкова Гнедичу, начинает абзац, в котором заканчивается предшествующее, то есть находящеееся в первой, датированной более поздней датой, части письма, изложение "повода". А следующий абзац начинается фразой - не оставляющей ни малейшего сомнения в порядке следования двух частей этого единого письма:

"ТЕПЕРЬ ПРИСТУПЛЮ К МОЕЙ ПРОСЬБЕ".

Уже одного этого противоречия между датировками частей письма и его внутренним содержанием - достаточно для того, чтобы убедиться в его искусственном характере; в том, что перед нами - артефакт, созданный задним числом, после завершения относящихся к нему событий.

Это противоречие, при самом поверхностном на него взгляде, имеет совершенно определенную функцию: СОЗДАТЬ ИЛЛЮЗИЮ, ВПЕЧАТЛЕНИЕ, ОБРАЗ СУМАСШЕСТВИЯ АВТОРА этих "писем". Но, даже оставаясь в границах этого первого, поверхностного впечатления, нельзя не заметить, что это именно - образ, иллюзия безумия, а на деле создание такой конструкции, такого сплетения противоречий - предполагает за собой совершенно трезвый, хладнокровный, почти математический расчет.

В самом деле, можно предположить, что человек, находящийся в некотором помрачении рассудка, запечатывает в конверт листки, содержащие часть написанного им большого письма, причем часть - заключительную, и отправляет их адресату. А потом, спустя некоторое время, спохватывается - и во втором, более позднем письме досылает неотправленные листки, составляющие начальную часть этого же письма.

Но предположить, что он при этом НАМЕРЕННО ДАТИРУЕТ эти заключительные, ПО ОШИБКЕ посланные отдельно листки одной датой, скажем - датой отправки содержащего их письма, а недоотправленные, начальные листки того же письма - другой датой, причем более поздней, надо думать - датой отправки этого второго письма, предположить это - значит признать, что такая путаница, такая послыка единого письма порциями, причем - в переставленном, обратном порядке, ПРЕДПОЛАГАЛАСЬ ИЗНАЧАЛЬНО, а вовсе не была "случайной ошибкой".

Более того: даже сама позднейшая дата отправки второго письма, когда якобы эта "ошибка" была обнаружена... была, следовательно, назначена из-на-чаль-но; намечена, запланирована - уже при "отправке" предполагаемой первой порции листков этого письма!

Это значит - признать, что никакого "помрачения ума", никакой ошибки и путаницы, вызванных болезнью отправителя, - не было; что за всем этим стоит абсолютно хладнокровный расчет; что вся эта конструкция - продиктована изначальным замыслом, совершенно сознательным умыслом: представить более ранние листки как более поздние, и, наоборот, более поздние - как более ранние.

Иными словами, как мы и говорим: создать ОБРАЗ, ИЛЛЮЗИЮ сумасшествия предполагаемого "автора" этих писем. Ну, точь-в-точь так, как Гоголь потом будет, и в том числе - теми же самыми, календарными средствами оформления - не эпистолярных, но на этот раз дневниковых текстов, создавать ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ОБРАЗ душевного расстройства персонажа своей повести "Записки сумасшедшего" (срв. заглавие одной из дневниковых записей: "Январь того же года, случившийся после февраля").

*    *    *

Однако мы теперь знаем, что душевная болезнь Батюшкова - начиналась в это самое время; первые признаки ее появляются как раз в момент времени, обозначаемый мнимыми датами его "письма". А следовательно, его подлинный автор - ничуть не погрешил против истины, создавая указанную нами иллюзию: иллюзию его, автора этого письма, - сумасшествия.

И если мы теперь спросим себя, а в чем же заключалась, так сказать, "сверхзадача" создания этой иллюзии; какова была конечная функция этого художественного приема, то нам сразу станет все ясно: потому что цель, которую преследовал автор этого письма, заключалась не просто в том, чтобы создать впечатление сумасшествия его номинального автора, - но в том, ЧТОБЫ СВЯЗАТЬ ЭТО, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НАЧИНАЮЩЕЕСЯ У НЕГО, БАТЮШКОВА, В ЭТОТ МОМЕНТ СУМАСШЕСТВИЕ - С ЧТЕНИЕМ АДРЕСОВАННОГО ЕМУ ФЕВРАЛЬСКОГО СТИХОТВОРНОГО ОПУСА ПЛЕТНЕВА.

Иными словами: прочертить ту же самую закономерность, которую устанавливает ПУШКИН в своем сентябрьском 1822 года письме брату Льву: "Батюшков прав, что сердится на Плетнева; на его [бы] месте Я БЫ С УМА СОШЕЛ СО ЗЛОСТИ". А значит, уже не просто возникает убеждение в том, что это, якобы летнее письмо 1821 года было написано каким-то иным лицом, помимо Батюшкова, - но с полной определенностью решается вопрос о том, КТО именно был настоящим автором этого письма, а также - ЗАЧЕМ оно было написано; сфабриковано.

Целью его было - указать на истинного виновника постигшей поэта трагедии и оставить о нем свидетельство ("донос"!) для потомков.

Есть и другие признаки артефакта, указывающие на то - кто являлся истинным автором этого искусственно сконструированного письма, находящиеся в самом его тексте, принадлежащие его содержанию. И тут мы как раз и обнаруживаем, что признаки эти - выявляются именно на фоне, именно благодаря той части истории взаимоотношений Пушкина и Плетнева, которая была исследована нами - в свзи с "батюшковской" историей 1821-22 года.

Мы обнаруживаем в тексте этого псевдо-письма - ТЕ ЖЕ САМЫЕ ПРИЗНАКИ, которые и позволили нам перед этим реконструировать эту остававшуюся ранее неизвестной часть истории их взаимоотношений. Теперь оказывается, что эти же самые признаки - содержатся в письме Батюшкова Гнедичу, дающем оценку роли Плетнева в этой истории.

И прежде всего - это признаки, словесные мотивы, которые, как мы обнаружили, связывают пушкинское стихотворное посвящение романа "Евгений Онегин" Плетневу - с его же письмами 1822 года, отражающими роль Плетнева в этой "батюшковской" истории. Одним из этих признаков был словесный мотив "ДОСТОИН", присутствующий и в стихотворном посвящении, и в письме Пушкина Плетневу, объясняющем предшествующую, высказанную в более раннем письме брату Льву, пушкинскую оценку роли, которое февральское стихотворение 1821 года сыграло в судьбе Батюшкова.

*    *    *

И теперь мы обнаруживаем, что этот же мотив - пронизывает летнее письмо 1821 года Батюшкова Гнедичу; развивается в нем, варьируется - и так же амбивалентно, как и в последующих пушкинских текстах. Начинает проявляться этот мотив в тексте письма - в несобственном своем лексическом выражении, с помощью синонимической замены.

Говорится о выходе двухтомника Батюшкова 1816 года:

"Тогда все журналисты, не исключая ни одного, осыпали меня похвалами - НЕ ЗАСЛУЖЕННЫМИ, без сомнения".

Иными словами: автор - был НЕДОСТОИН обрушившейся на него славы. Далее этот же мотив, и в этом же, трансформированном выражении - употребляется в прямо противоположном значении, причем - дважды противоположном: поскольку он переводится из сферы литературного творчества в сферу межличностных отношений, а во-вторых, вместо негативного, приобретает положительное значение.

Теперь говорится о том предательском ударе, каким стала для Батюшкова публикация февральского стихотворения Плетнева:

"Какое недоброжелательство от человека вам лично не знакомого? Не знаю, но оно явно и гласно. Чем мог ЗАСЛУЖИТЬ его?.."

Теперь перейдем сразу к продолжению развития этого мотива во второй части письма. Здесь он уже функционирует исключительно в своем собственном лексическом выражении, но вновь - приобретает прямо противоположное значение, причем - по отношению именно к только что процитированному нами случаю его употребления. Там говорилось о "незаслуженной" вражде, теперь говорится - о ЗАСЛУЖЕННОЙ ДРУЖБЕ.

Автор письма, заканчивая его, обращается непосредственно к его адресату - бывшему другу Батюшкова Н.И.Гнедичу:

"Когда увидимся? - Бог знает; но Он же знает, сколько я тебя люблю и ДОСТОИН твоей дружбы".

В приложенном к письму объявлении для русских журналов мотив - снова меняет свое значение, возвращаясь из сферы межличностных отношений в сферу литературного творчества, и именно - к той ситуации восприятия критикой итогового издания сочинений Батюшкова, в рамках которой, под другим "именем", этот мотив начинал развиваться в первой части:

"Оставляю поле словесности не без признательности к тем соотечественникам, кои, единственно в надежде лучшего, УДОСТОИЛИ ободрить мои слабые начинания".

*    *    *

Теперь нужно вернуться к точно такому же обращению мотива, которое происходит в конце первой части письма и которое мы пропустили при прослеживании его последовательного развития.

А причина этого пропуска заключается в том, что в данном случае появление этого мотива обладает исключительно ХАРАКТЕРИЗУЮЩИМ свойством: он имеет здесь постановку, ТОЧНО ТАКУЮ ЖЕ, КАК В БУДУЩЕМ ПУШКИНСКОМ ПОСВЯЩЕНИИ ПЛЕТНЕВУ; представляет собой - самый настоящий прозаический набросок этих стихов; иначе говоря - точно такой же набросок, каким будут являться соответствующие фразы из октябрьского письма Пушкина Плетневу 1822 года:

"Может быть, во мне была искра таланта; может быть, я мог бы со временем написать что-нибудь ДОСТОЙНОЕ ПУБЛИКИ, скажу с позволительной гордостью, ДОСТОЙНОЕ И МЕНЯ, ибо мне 33 года, и шесть лет молчания меня сделали не бессмысленнее, но зрелее. Сделалось иначе..."

Срв.: "Хотел бы я тебе представить Залог, достойнее тебя..." С другой стороны - в письме Плетневу 1822 года: "это стихот.[ворение] не достойно ни тебя, ни Батюшкова". В процитированном фрагменте письма 1821 года, соединяются, таким образом формулировки и пушкинского стихотворного посвящения, и пушкинского прозаического эпистолярия.

Можно было бы, конечно, предположить, что Пушкин сочинял свое посвящение Плетневу - находясь под впечатлением этого, прочитанного им, батюшковского письма. Но мы об этом и сказали с самого начала: что нас заставило полностью пересмотреть вопрос об авторстве этого письма - то обстоятельство, что мы воспринимаем его на фоне ПЛЕТНЕВСКОЙ, а не только "батюшковской", истории; истории того участия, которое принял в этот момент времени Пушкин в судьбе Плетнева.

А из материалов ЭТОЙ истории - нам как раз уже хорошо известно: что этот литературный "жест" - создание прозаического наброска посвящения Плетневу, причем - в произведении эпистоллярного жанра, ПРИНАДЛЕЖИТ ИМЕННО ПУШКИНУ; он встречается в переписке Пушкина с Плетневым 1822 года.

В псевдо-"батюшковском" письме 1821 года - мы, таким образом, встречаем ПОВТОРЕНИЕ этого жеста; и именно это - дает нам основание паспортизировать и сам этот повторенный жест, и письмо в целом; оценить его - в качестве также принадлежащего Пушкину. А само это "письмо" - рассматривать в качестве точно так же написанного по завершении всех событий этой истории, как письмо Плетневу, а быть может - даже и посвящение ему в издании двух глав романа "Евгений Онегин" 1828 года.

*    *    *

В то время, когда я рассматривал этот лексический мотив еще исключительно в рамках этих относящихся к Плетневу выступлений Пушкина 1822 и 1828 годов, письма и стихотворения, - мне сразу же пришла в голову мысль о существовании необходимой, закономерной связи ЭТОГО ИМЕННО мотива... с будущей повестью Н.В.Гоголя "Записки сумасшедшего". Но, по недогадливости своей, я никак не мог понять - каковы же могли быть ОСНОВАНИЯ для генетической связи этих литературных текстов.

И только теперь я понимаю, что этот ПУШКИНСКИЙ лексический мотив - повторяется у Гоголя не потому, что он встречается в текстах Пушкина, относящихся к его взаимоотношениям с Плетневым, - но потому, что он, в первую очередь, фигурирует в СОЧИНЕННОМ ПУШКИНЫМ тексте, псевдо-письме 1821 года, относящемся к истории зарождения СУМАСШЕСТВИЯ Батюшкова; разоблачающем причины этого сумасшествия.

А у Гоголя этот мотив - не является просто проходным, мелькающим случайно - хотя он, насколько я могу судить по памяти, не обращаясь к специальному исследованию под этим углом зрения текста гоголевской повести, быть может и не претерпевает там такого же последовательного развития, как в этом письме. Но зато он появлется в повести "Записки сумасшедшего" - в кульминационный момент.

Повести Гоголя разделяют ту же ПОЭТИКУ ИМЕН литературных персонажей, которую мы, вслед за В.Н.Турбиным, прослеживали для повести Пушкина "Гробовщик" (и отчасти - "Станционный смотритель"). Нельзя сказать, что имена персонажей у Гоголя и Пушкина - просто ЗНАЧИМЫ, как, например, у писателей-классицистов XVIII века. Сущность отличия заключается в том, что они значимы - для САМОГО ЗАМЫСЛА их произведений; являются его средоточием, несут в себе - самое зерно этого замысла.

Так было с именем персонажа пушкинской повести Адриан. Так это имеет место и для имени центрального персонажа повести Гоголя "Записки сумасшедшего". Отличие этого произведения от пушкинского "Гробовщика", однако, заключается в том, что оно написано - ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА, действительно представляет собой - "ЗАПИСКИ". И по этой причине ЛИЧНОЕ ИМЯ автора этих записок, главного героя повести - НЕ УПОМИНАЕТСЯ на всем ее протяжении. Я даже сомневаюсь в том, что кто-нибудь из читателей Гоголя - способен сразу назвать это имя.

Фамилия героя - известно, Поприщин. Но - как его звали? Какое имя ему дано было при крещении? И вот, ВПЕРВЫЕ появляется это имя - в финальном эпизоде этой повести; причем, важно отметить, - после того, как он сам провозгласил себя ИСПАНСКИМ КОРОЛЕМ.

"АКСЕНТИЙ Иванов! титулярный советник! дворянин!"

- грозно восклицает, обращается к нему лечащий врач больницы для умалишенных, в которой герой обречен закончить свои дни.

И это ВПЕРВЫЕ прозвучавшее имя - служит... словно бы ответом на это предшествующее ему самозванное деяние персонажа; и это имя, в то же самое время, - и является иноязычным выражением... ТОГО ЖЕ САМОГО ЛЕКСИЧЕСКОГО МОТИВА, который мы встретили в текстах Пушкина, относящихся... к сумасшествию Батюшкова и роли, сыгранной в этой трагедии Плетневым. Потому что по-гречески, это крещальное имя персонажа, "Аксентий", - и означает: ДО-СТОЙ-НЫЙ!<

*    *    *

Важно отметить и еще одну терминологическую подробность, относящуюся к историческому употребелению этого слова. Мы сказали, что, согласно художественному замыслу гоголевской повести, произнесение этого имени - звучит как невольный ответ на самозванное провозглашение себя ее героем испанским королем. Исторически это слово УПОТРЕБЛЯЛОСЬ В ТОЧНО ТАКОЙ ЖЕ ФУНКЦИИ, но только не случайно, а закономерно, кодифицированно, - и в другой сфере общественной жизни: не светской, но церковной; но тоже - в сфере высшей власти, верховного управления:

"А́ксиос (греч. ἄξιος - "достоин") - возглашение при хиротонии (рукоположении) во диакона, иерея, епископа; а также при интронизации Патриархов и при возложении иерархических наград". ("Википедия")

Мы отмечаем эту особенность словоупотребления потому, что она - ИМЕЕТ САМОЕ ПРЯМОЕ ОТНОШЕНИЕ К ГЕНЕЗИСУ ГОГОЛЕВСКОЙ ПОВЕСТИ. В пушкинском "Гробовщике", как показали наши исследования, отразилась фигура одноименного его заглавному герою последнего, в допетровскую эпоху, русского патриарха Адриана.

И слово, термин, прозвучавший в финале гоголевской повести и звучащий при избрании нового патриарха, - ТАКЖЕ ЗВУЧИТ В ТЕКСТЕ ПОВЕСТИ ПУШКИНА "ГРОБОВЩИК". И так же, как это будет потом у Гоголя - В ИМЕНИ ОДНОГО ИЗ ЕЕ (но не главного) ПЕРСОНАЖЕЙ. И также - мы узнаем это имя... в самом конце, в финале этой повести!

Работница по имени АКСИНЬЯ, "достойная", - встречает своего хозяина, Гробовщика, пробуждающегося от ночного кошмара; и мы уже имели случай показать, что в изображении ее к тому же - шуточно, пародийно преломляется... знаменитый апокалиптический образ "Жены, облеченной в солнце".

Генетическая зависимость художественного решения гоголевской повести 1834 года от пушкинского "Гробовщика" - для нас давно уже была несомненным историко-литературным фактом, Но теперь мы обнаруживаем, что истоки этого художественного решения, этой поэтики - следует усматривать в развитии того же самого лексического мотива "ДОСТОИН" в предшествующих обеим повестям текстах Пушкина, относящихся к судьбе Батюшкова и Плетнева.