|
|
||
В отношении романа возникает, однако, вопрос, не возникающий в отношении булгаковской повести. И тем не менее... вновь вскрывающий - "булгаковскую" абсурдность повествования 1911 года. Смерть профессора Персикова - бессмысленна; он сам называет своих убийц - "сумасшедшими". Причиной его смерти становится - стихия разбушевавшейся толпы.
И если, как мы говорим, убийство героя романа 1911 года, такого же безобидного изобретателя, как герой повести Булгакова, явилось результатом сознательного и целенаправленного заговора, то возникает вопрос: ЗАЧЕМ же Бирону понадобилось - это его физическое устранение?!
Причина, как будто бы, лежит на поверхности. Бирон хочет, благодаря этому, стать - единоличным обладателем секрета изобретения. Однако - что это собой подразумевает? Этому видимому намерению правителя-деспота - противоречат еще более очевидные факты, которые во всей полноте раскрываются перед читателем, и раскрываются - именно в ходе этих попыток "засекретить" летательный аппарат: ведь в тайну, кроме них двоих, самого герцога и изобретателя Сени, - посвящен... ряд других лиц!
Правда, здесь тоже имеются в наличии мотивировки, объясняющие, почему Бирон не стал добиваться - и всех их, этих остальных, физического уничтожения.
О самом Эйлере, который принимает у Семена описания всех моделей его изобретения, в этом отношении - говорится мимоходом, лишь то, что он "находится под особым покровительством Бирона". Положим, что Бирон в нем вполне уверен: как сидящие в Кремле партийные бонзы у Булгакова - уверены в благонадежности профессора Персикова (хотя какой правитель-деспот может в ком-нибудь когда-нибудь быть уверен в подобной ситуации!).* * *
Но остается еще Василий Кириллович Тредиаковский, в доме которого живет и работает герой и которого он первым знакомит с описанием своего изобретения. И повествователь - специально оговаривает, что Бирон его - также зачисляет в узкий круг неприкасаемых, не требующих своего физического устранения. Этой происходит еще при первом сообщении, сделанном ему об открытии:
"...Герцог выразил большой интерес. Он несколько раз переспрашивал, интересовался мельчайшими подробностями и в заключение спросил, кому еще известен этот секрет? Эйлер ответил, что сам секрет известен ему да изобретателю, а опыты видел еще только профессор элоквенции Тредиаковский, на что герцог улыбнулся и, сказал:
- Ну, этот пиит не выдаст".
И вновь - описании первого пробного полета:
" - ...Ты говорил, что живешь у нашего пиита Тредиаковского? - обратился он к Сене.
- Да, ваша светлость.
- Ну, он надежный".
При этом автор романа прекрасно отдает себе отчет, что круг таких причастных к секрету лиц имеет тенденцию к неуклонному расширению, и как следствие этого (что и демонстрируют нам многочисленные примеры реальной истории), к кумулятивному росту - стремится необходимость физического их устранения.* * *
В том же эпизоде, сразу после совершенного героем полета на "крыльях":
"Лицо герцога стало строго. Он обернулся к лакеям и коротко произнес:
- Если кто из вас скажет, что видел здесь, я прикажу тому вырезать язык. Поняли?
Ошеломленные лакеи молча поклонились".
Однако все дело заключается в том, что те же самые мотивировки "молчания" - автор распространяет... и на своего главного персонажа-изобретателя. Правда, делает это не от своего лица (как бы - абсолютной инстанции), а устами другого персонажа, то есть инстанции - относительной, заведомо находящейся под сомнением.
После первой встречи героя с Бироном:
"Но насколько в восторженном настроении был Сеня, возвращаясь домой, настолько был удручен Эйлер. Прежде чем расстаться с Сеней, он несколько раз предупреждал его, чтобы он был осторожнее.
- Помни, что я говорил тебе. Помни, что ты стал теперь рабом Бирона и никуда не уйдешь от него. Каждое слово будет подслушано, каждое движение выслежено. Помни это. Не верь ему...
И когда Сеня, радостный и счастливый, ехал домой на наемном извозчике, Эйлер, тихо идя по набережной, с тоской думал:
"Бедный юноша! Бирон купил его. Бирон умен. Но он недаром сделал это. Бедный юноша, ты не знаешь герцога. Ты уже погиб..."* * *
И то же - перед второй встречей с герцогом:
" - Я говорил, - заметил Эйлер, - теперь ты раб его. Он не выпустит тебя... Ты в тюрьме теперь".
И, высказанные от лица персонажа, мотивировки эти - не действуют. Автору романа - НУЖНО, чтобы герой-изобретатель был убит и в распоряжении Бирона остались бесполезные чертежи с отсутствующей сердцевиной: точно так же как Булгакову НУЖНО - чтобы исчезло изобретение профессора Персикова.
И поэтому в его, героя, случае - бездейственны все эти кошельки с золотом, которыми Бирон награждает его, чтобы он продолжал свои эксперименты, все эти соглядатаи и рабское положение персонажа, имеющие значение для всех остальных.
Да Эйлер ведь о нем так и говорит: "Бедный юноша!... Ты уже погиб..." Правда, он скорее имеет в виду - нравственную гибель героя, гибель его как ученого. Но слова эти, как мы знаем, - сбываются в романе в буквальном смысле; оказываются - пророческими.* * *
"Засекретить" же изобретение, стать его единоличным владельцем, в изображении повествователя, Бирон захотел потому, что сразу же увидел в нем - орудие уничтожения, несущее опасность лично для него самого! И об этом - сразу же говорит герою романа Эйлер, как только знакомится с его изобретением:
" - ...Бойся герцога. Он зол, мстителен и подозрителен. Подумай об этом. Герцог захочет один владеть твоим секретом. Он будет бояться и тебя, и твоего снаряда. Ты выдумал страшную машину... На улице, дома, где бы он ни был, его охраняют, он может уберечься от злоумышляющих на него, ходящих, ездящих, плавающих. Но какие силы спасут его от летающих? Что защитит его от грома, падающего на голову с облаков? Он подозрителен, он не поверит тебе... А если твой снаряд попадет в руки его врагов - он погиб. Подумай о той опасности, которой ты подвергаешься..."
Оба наставника юноши, и Эйлер, и Тредиаковский надеются смягчить этот предполагаемый эффект тем, что советуют не показывать Бирону последний вариант летательного аппарата, над которым работает герой и который уже действительно легко превратить - в боевую машину:
" - ...Мой совет: не говори сразу всего, скажи, что еще работаешь, а пока покажи одну птицу, да можно еще крылья, а про эту машину молчи.
Тредиаковский вполне согласился с этим мнением.
- На птицу государыня посмотрит, как на игрушку, она развлечет и позабавит ее, да и ее любимца Карла. Крылья тоже не могут внушить опасения. Тут нужна смелость, и ловкость, и умение управлять, а главнее всего, что и руки, и ноги заняты, да долго и не пролетишь. Плевать разве только можно сверху, вот и все, - с улыбкой произнес Тредиаковский.
"А машина не то. Теперь она легче держится на воздухе, можно работать только ногами, обе руки будут свободны, после последнего усовершенствования ее", - по крайности, так полагает Сеня".
Здесь персонаж - советчик героя, сначала проявивший такую проницательность и дальновидность, становится, по воле автора, почему-то... необъяснимо наивным, словно бы пытающимся закрыть глаза на "страшный" потенциал изобретенной машины, и этим новым противоречием - автор эти скрытые свойства изобретения только подчеркивает, заостряет на них внимание читателя!* * *
Оба советчика ошибаются - так же, как в надежде на то, что дело ограничится "рабством" изобретателя у Бирона. Ничего, никаких перспектив, никакого потенциала изобретения скрыть от него не удалось, и как раз в предложенных ему "облегченных" моделях аппарата - этот государственный деятель сразу же все это разглядел:
"...Дивная машина притягивала и пугала герцога. С каким-то суеверным ужасом думал он о летающих людях и нередко, забывшись, испуганно поднимал кверху голову.
И эту силу, эту чудную тайну оставить в руках другого! Нет, она должна быть только в его руках, и только тогда он будет спокоен".
И тем больший ход его воображение получило в этом отношении, когда он увидел испытание второй модели летательного аппарата, той, что доброжелатели изобретателя не советовали ему сразу показывать:
"Герцог медленно и задумчиво возвращался домой.
- Да, - сказал он наконец, - мой конь испуганно дрожал, когда летало это чудовище...
- Было страшно, ваша светлость, - отозвался Краузе.
- Страшно, как спастись от такого врага, - продолжал герцог. - Вот этот мальчик один, без помощи, построил машину. Но если взять мастеров, рабочих, то их можно сделать десятки, сотни, тысячи. Они затмят солнце... Да, это страшное орудие. Он бы сейчас мог догнать нас, подняться над нашими головами и...
Герцог вздрогнул и невольно поднял глаза. Поднял за ним голову и Краузе. Но морозное небо было ясно и чисто..."
Во всех этих опасениях - звучит, подчеркивается тревога за то, что изобретенный аппарат может быть использован лишь... как средство устранения, хорошо защищенного во всех других отношениях, самого Бирона его врагами.* * *
Но само это монотонное повторение одной и той же идеи - как бы подталкивает мысль читателя к тому, что дело тут может быть - совсем в другом. А именно: в ВОЕННОМ применении летательного аппарата!
Именно об этом сразу же и говорит покровитель героя, как только тот рассказывает ему о своем изобретении:
"...Когда Сеня рассказал про крылья да еще про снаряд, придуманный им, что будет летать без помощи ног, Кочкарев стал серьезен.
- Уж не зашел ли у тебя ум за разум? - спросил он. - Понимаешь ли ты, что тогда та держава, у которой будут твои крылья, мир может покорить? Понимаешь ли, что будет?..."
Это понимание автор романа усваивает, наряду с Бироном, и другому крупнейшему государственному деятелю того времени, в эпизоде демонстрации летательных аппаратов в присутствии императрицы Анны Иоанновны:
"Среди этой толпы были два человека, которые понимали, что эта машина не пустая забава, что это начало великого дела и может быть страшным оружием против врагов.
Эти два человека были смертельные враги: Бирон и Волынский.
И когда взоры их случайно встретились, они поняли друг друга.
"Нет, - подумал Бирон, - ты не вырвешь у меня этой машины. Ты еще не знаешь, что будет в моих руках".
Выражение "оружие против врагов" - опять двусмысленно; оно может означать и врагов государства, как в рассуждении помещика Кочкарева, так и - личных врагов того или иного государственного деятеля; тем более, что оба они, и Бирон и Волынский, в следующей же фразе - называются этим же именно словом: "Эти два человека были смертельные враги".* * *
В сущности говоря, приведенная нами фраза персонажа: "та держава, у которой будут твои крылья, мир может покорить" - является в этом повествовании ЕДИНСТВЕННОЙ открытой формулировкой перспектив описываемого в нем изобретения - как вооружения армии, средства ведения войн между государствами. И это замалчивание - входит в общую стратегию повествователя.
К ней, той же стратегии принадлежит и внутренне противоречивое описание восприятия этого изобретения Бироном: с одной стороны, он изображен автором романа - относящимся к нему как к потенциальной опасности, угрожающей лично ему.
А с другой... вовсе не препятствует его дальнейшей разработке, не стремится, иными словами, к устранению на корню этой угрожающей ему опасности - а, как мы видели, наоборот, работу героя всячески поощряет; смотрит, стало быть, на это изобретение - тоже как на имеющее общегосударственное, а вовсе не узко-личное значение.
И картина, которая предстает мысленному взору Бирона в приведенном фрагменте, - свидетельствует именно об этом: об овладевшей им мысли о возникновении ВОЕННОЙ АВИАЦИИ. И ведь действительно, "десятки, сотни, тысячи машин", которые "затмят солнце", - вовсе не нужны для совершения одного "терракта", устранения одного, пусть и лучше всех в России охраняемого человека!
Недаром же в этом эпизоде, переходя из рассуждения персонажа в речь повествователя, звучит этот мотив: "Но морозное небо было ясно и чисто..." Автор 1911 года, за несколько лет до начала Первой мировой войны, совершенно явственно слышит... знаменитую фразу, переданную по радио, которая десятилетитя спустя послужит сигналом к началу другой войны - непосредственной предшественницы Второй мировой: "Над Испанией безоблачное небо"!...* * *
В дилогии Андрея Белого "Московский чудак" и "Москва под ударом" (о которой, как мы говорили, в романе Зарина-Несвицкого напоминает ее заглавный мотив - мотив "удара") действие тоже строится вокруг этого: научного открытия главного героя, которое может быть использовано в военных целях, как орудие уничтожения. Только здесь это хорошо осознает сам ученый, "московский чудак", ведущий свою одинокую борьбу за то, чтобы не дать овладеть своим открытием иностранной разведке.
Между прочим, этот мотив латентно, опосредованно звучит и в самом романе 1911 года! Академик Эйлер, сам выходец из Германии, находящийся на службе в чужой стране, России, говорит герою о том, что его открытие не может при существующих условиях получить применение на родине, и советует ему - уехать в Германию.
И нужно заметить, что все эти его рассуждения в целом приобретают, если к ним приглядеться... странный характер:
" - ...Не лучше ли уехать в Германию? Там оценят тебя. Послушай меня.
Сеня, бледный, потрясенный неожиданной речью ученого, молча слушал его слова, и мало-помалу страх охватывал его душу. Но он вспомнил Настю, Артемия Никитича и потом ему было бы больно отдать то, что он считал своим лучшим достоянием, плод своих лучших сил, неродной стране.
Он печально покачал головой.
Эйлер понял его.
- Я понимаю тебя, - сказал он, - тебе трудно оставить Россию и ехать на чужбину. Мне тоже было это больно...
Его голос прервался.
- Но, - продолжал он, - таи тогда свое изобретение до лучшего времени. Оно настанет и для вас. Ваша родина велика и сильна. Могучий царь пробудил ее к новой жизни...
Потом он обнял Сеню и поцеловал его в лоб.
- Теперь ты мой ученик, мой сын, - взволнованно произнес он, - о, Боже! Боже! Если бы ты родился в Германии!"
Эйлер говорит, что лишь в Германии юноша со своим изобретением может найти признание, а между тем, не может скрыть того очевидного обстоятельства - что ему самому пришлось уехать добиваться успеха из Германии в Россию!* * *
И, спрашивается, когда, по его предположению, настанут эти "лучшие времена", до которых он советует герою "таить" свое открытие?
В уже приведенных нами его мыслях о "гибели" героя после первой встречи с Бироном, он на это не очень-то надеется:
" - ...О, несчастная страна, будешь ли ты когда-нибудь счастлива! Или ты уже обречена на погибель!.."
В данном обороте их разговора (который мы и здесь, и ранее по необходимости приводим и разбираем по частям) речь не идет о боевом, тем более - военном, использовании изобретения героя. Но это курьезное противоречие, вставленное автором в диалог, - создает впечатление, рождает иллюзию, что немец-академик - не хочет, чтобы изобретение, обладающее таким потенциалом, оказалось в руках... русского правительства; хочет подтолкнуть собеседника к тому, чтобы передать его - своей родине, Германии.
Конечно, таких мотивировок мы не вправе подозревать у самого персонажа романа, автор создает - именно иллюзию, образ возможного. И в рамках этого призрачного, обманчивого образа - персонаж действует... в ФУНКЦИИ того же самого немецкого шпиона Мандро, который в 1925 году будет орудовать в романах А.Белого.* * *
Герой Белого, повторим, надеется спасти свое открытие самостоятельно. Параллельная его дилогии повесть Булгакова - разительно в этом отношении отличается. В ней, как мы отмечали, отражается специфика современных, определившихся в первой половине ХХ века условий научных исследований.
Сделав открытие, герой повести - сразу же обращается за помощью к государству. О военном потенциале "красного луча", открытого профессором Персиковым, у Булгакова речи не идет, но... на квартиру к нему тоже прокрадывается иностранный шпион, "шеф торговых отделов иностарнных представительств", по фамилии, как потом выяснилось, Пеленжковский, - о чем Персиков сразу же сигнализирует в соответствующие органы.
Аргументация "шефа" - в общих чертах... повторяет приведенную нами аргументацию академика Эйлера из романа 1911 года:
" - ...Всем прекрасно известно, как тяжко положение ученых в Советской России... Увы, здесь не умеют ценить ученые труды, так вот... одно иностранное государство предлагает профессору Персикову совершенно бескорыстно помощь в его лабораторных работах. Зачем метать бисер, как говорится в Священном писании... Профессор ознакомит государство с результатами работы, а оно за это финансирует профессора. Ведь он построил камеру, вот интересно было бы ознакомиться с чертежами этой камеры..."
А чертежей-то у этой "камеры", как нам, в отличие от незадачливого шпиона Пеленжковского, доподлинно известно, - как раз... и нет!
Этот шпионаж в повести Булгакова был, по-видимому, промышленным. Но мотив военного использования открытия, объединяющий романы Белого и Зарина-Несвицкого, - самым неожиданным, оригинальным и... естественным образом - реализуется и у него.* * *
Еще чекистам в совхозе "Красный луч" приходится вступать в схватку с порожденными лучом профессора Персикова чудовищами.
А затем на защиту от них Москвы - выступает Красная армия:
"Все улицы были усеяны плакатами... В них Москва объявлялась на военном положении... и сообщали, что в Смоленскую губернию часть за частью уже едут отряды Красной Армии, вооруженные газами...
Под утро, по совершенно бессонной Москве, не потушившей ни одного огня, вверх по Тверской, сметая все встречное, что жалось в подъезды и витрины, выдавливая стекла, прошла многотысячная, стрекочущая копытами по торцам, змея конной армии...
То и дело прерывая шеренги конных с открытыми лицами, шли на конях же странные фигуры, в странных чадрах, с отводными за спину трубками и с баллонами на ремнях за спиной. За ними ползли громадные цистерны-автомобили, с длиннейшими рукавами и шлангами, точно на пожарных повозках, и тяжелые, раздавливающие торцы, наглухо закрытые и светящиеся узенькими бойницами танки на гусеничных лапах. Прерывались шеренги конных, и шли автомобили, зашитые наглухо в серую броню, с теми же трубками, торчащими наружу, и белыми нарисованными черепами на боках с надписью "Газ. Доброхим".
Гудящие раскаты "ура" выплывали над всей этой кашей, потому что пронесся слух, что впереди шеренг на лошади, в таком же малиновом башлыке, как и все всадники, едет ставший легендарным 10 лет назад, постаревший и поседевший командир конной громады".
В телеграфном стиле рассказывается о дальнейших боевых действиях:
"В стороне... лежал вечерний выпуск телеграмм... сообщавший, что... артиллерия обстреливает можайский лес по квадратам, громя залежи крокодильих яиц, разложенных во всех сырых оврагах... что эскадрилья аэропланов под Вязьмою действовала весьма удачно, залив газом почти весь уезд, но что жертвы человеческие в этих пространствах неисчислимы... что отдельная кавказская кавалерийская дивизия в Можайском направлении блистательно выиграла бой со страусовыми стаями, перерубив их всех и уничтожив громадные кладки страусовых яиц. При этом дивизия понесла незначительные потери... Сообщалось... что совет при главнокомандующем предпринимает срочные меры к бронировке квартир для того, чтобы вести бои с гадами на самых улицах столицы, в случае если красным армиям и аэропланам и эскадрильям не удастся удержать нашествие пресмыкающихся".
Так и получилось, удержать нашествие - "красным армиям" не удалось:
"Конная армия под Можайском, потерявшая три четверти своего состава, начала изнемогать, и газовые эскадрильи не могли остановить движения мерзких пресмыкающихся, полукольцом заходивших с запада, юго-запада и юга по направлению к Москве".
Иными словами, у Булгакова присутствует идея о том, что научное открытие, тем более в современных условиях, сразу же вовлекается в сферу военного его использования; у него отражается - та же проблематика, что открыто разрабатывается у Белого и в латентном виде - у Зарина.* * *
Ту же самую закономерность, и точно так же, как Булгаков, оригинальным способом, вопреки содержанию того деяния, которым прославился его персонаж, обнажает и Н.С.Лесков в своей повести "Левша".
Мы говорили о том, что инсценировка Е.Замятиным повести Лескова - формировалась в поле тяготения булгаковского творчества, одновременно с ней создаваемой его повести "Собачье сердце". И наоборот - о чем нам возвещает ясно различимое присутствие повести Лескова уже в романе 1911 года, - булгаковские произведения, повесть "Роковые яйца" - об этой повести "помнят".
Об этом говорит - постоянное, сюжетно, предметно жестко мотивированное, как будто бы, упоминание в этой более ранней из двух повестей Булгакова... МИКРОСКОПА. По роду своих занятий, герой повести проводит большую часть своего рабочего времени - у микроскопа. Случайное открытие "красного луча" - также происходит с помощью оставленного на длительное время без присмотра действующего микроскопа.
А в повести Лескова - фигурирует, заметное место занимает в ней... "МЕЛКОСКОП": тот же самый микроскоп, с помощью которого высокие гости разглядывают созданные тульскими мастерами подковки на ножках блохи:
"В ту же минуту мелкоскоп был подан, и государь взял блоху и положил ее под стекло сначала кверху спинкою, потом бочком, потом пузичком, - словом сказать, на все стороны ее повернули, а видеть нечего...
Левша отвечает:
- Этак, ваше величество, ничего и невозможно видеть, потому что наша работа против такого размера гораздо секретнее...
Надо, - говорит, - всего ее одну ножку в подробности под весь мелкоскоп подвести и отдельно смотреть на всякую пяточку, корторой она ступает.
- Помилуй, скажи, - говорит государь, - это уже очень сильно мелко!
- А что же делать, - отвечает левша, - если только так нашу работу и заметить можно...
Если бы, - говорит, - был лучше мелкоскоп, который в пять миллионов увеличивает, - так вы изволили бы, - говорит, - увидать, что на каждой подковинке мастерово имя выставлено: какой русский мастер ту подковку делал...
Государь спросил:
- Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление?
А левша ответил:
- Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши..."
Мотив использования научного открытия уже не в мирных, как у Булгакова, а в военных целях - также свидетельство возможного присутствия, учитывания повести Лескова автором произведения 1911 года.
Проблематика эта представлена у Лескова в зачаточном, наивном (в соответствии с природой народной легенды, под которую стилизована его повесть) виде - в виде военного секрета, который Левша везет из Англии и который он, умирая, безуспешно пытается передать русскому правительству.* * *
Этот секрет - не менее абсурден, чем содержание научных "открытий" в фантастических повестях Булгакова: секрет... чистки ружей, знание которого - позволило бы русским победить в Крымской войне. Левша перед смертью пытается сообщить эту информацию, "разведданные", привезенные им из Англии, через присланного к нему лекаря царю:
" - Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся.
Мартын-Сольский сейчас же поехал, об этом графу Чернышеву доложил, чтобы до государя довести, а граф Чернышев на него закричал:
- Знай, - говорит, - свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на это генералы есть.
Государю так и не сказали, и чистка все продолжалась до самой Крымской кампании. В тогдашнее время как стали ружья заряжать, а пули в них и болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены.
Тут Мартын-Сольский Чернышеву о левше и напомнил, а граф Чернышев и говорит:
- Пошел к черту, плезирная трубка, не в свое дело не мешайся, а не то я отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал, - тебе же и достанется.
Мартын-Сольский подумал: "И вправду отопрется", - так и молчал.
А доведи они левшины слова в свое время до государя, - в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был".* * *
Если мы ранее предположили в прозвище зачинщика погрома первой, деревенской мастерской героя романа 1911 года Федьки Косого - отражение именования лесковского героя: "косой левша", - то именно в этом финальном эпизоде повести мы встречаем сочетание слов... омонимичное именованию изобретения, используемому в будущем романе, летательного "аппарата".
Ранее, при описании злоключений героя, по приезде в Петербург арестованного полицией, было сказано:
"Повел городовой левшу на санки сажать, да долго ни одного встречника поймать не мог, потому что извозчики от полицейских бегают. А левша все это время на холодном парате [парапете?] лежал..."
И теперь именно это лежание - и становится (как и... "аппарат" героя романа!) причиной его смерти:
"...Но только когда Мартын-Сольский приехал, левша уже кончался, потому что у него затылок О ПАРАТ РАСКОЛОЛСЯ, и он одно только мог внятно выговорить..."
Это словосочетание - "о парат раскололся" - у Лескова уже предвещает и погром в лаборатории профессора Персикова, и разрушение летательных "машин" героя романа 1911 года...* * *
Запечатлелось в этом финальном эпизоде повести Лескова и другое: то, какую трансформацию она претерпит в инсценировке Е.Замятина в 1924 году.
Мы уже мимоходом упомянули, что лесковский герой в пьесе, получившей название "Блоха", - обнаруживает неожиданное родство... с героем одновременно с ее постановкой А.Диким написанной повести Булгакова "Собачье сердце", П.П.Шариковым.
И вследствие этой метаморфозы, этого переосмысления лесковского образа, сама пьеса - заставляет вспоминать о пятью годами позднее написанной комедии Маяковского со сходным названием... "Клоп"; о ее герое, неунывающем советском обывателе Пьере Присыпкине.
Действующий в финальном эпизоде у Лескова врач - имеет в виду реальное историческое лицо, известного петербургского военврача с тем же именем, Мартына Сольского. Однако при этом обращает на себя внимание ряд обстоятельств: почему из всех возможных, пусть и военных только (в соответствии с обстоятельствами сюжета), врачей - автором был выбран... именно этот?
Его личное имя и фамилия, далее, несмотря на их вполне ясное русское звучание, получают написание - через дефис; тем самым - СЛИВАЮТСЯ В ОДНО, теряют свой изначальный членораздельный характер - имени и фамилии; приобретают облик... одного, неэтимологизируемого для русского слуха ИНОСТРАННОГО имени.
В повести Лескова имеют места оба стилистических процесса, в рамки одного из которых вписывается это преображение: и адаптация непонятных заимствованных слов по их созвучию с русской лексикой (тот же "мелкоскоп"), и наоборот - остраннение вполне прозрачных по своей внутренней форме русских слов, также в соответствии с созвучными им словами, но интерпретирующее исходный варитант - наподобие иностранного, нуждающегося в адаптации слова (напр.: "вестовой" - "свистовой").
Но в данном случае с фамилией и именем петербургского медика - происходит и нечто иное, дополнительное к этой общей стилистической закономерности повести. Они в результате этой операции - приобретают сходство с фамилией... Сергея МАРТИНСОНА: советского артиста, сыгравшего роль Режиссера в постановке Вс.Мейерхольдом следующей пьесы Маяковского - "Баня".* * *
В этой пьесе, кстати, ведется игра - с тем же словом, которое незримо присутствует в тексте эпизода повести Лескова, наряду с именем доктора Сольского. В реплике Победоносикова (в спектакле, поставленном в 1953 году в московском Театре сатиры Н.Петровым, В.Плучеком и С.Юткевичем, его сыграет... ученик А.Дикого - Г.П.Менглет) - о "машине времени", на которой он собирается отправиться в 2030 год, в светлое будущее:
"...Итак, товарищи, мы переживаем то время, когда в моем АППАРАТЕ изобретен АППАРАТ времени. Этот АППАРАТ освобожденного времени изобретен именно в моем АППАРАТЕ..."
И далее, в том же монологе:
"...АППАРАТ прекрасный, АППАРАТУ рад - рад и я и мой АППАРАТ..."
По свидетельству Валентина Катаева, сам автор пьесы ему рассказал, что это была - первая рифма, сочиненная Маяковским еще в детстве; она присутствует также в одном из его стихотворений 1927 года (Маяковский В.В. Полное собрание сочинений в 13 тт. Т. 11. М., 1958. С. 681).
Но кто бы мог подумать, что в этой реплике у Маяковского, через некоторое время после появления на сцене Театра им. Вс.Мейерхольда... Сергея Мартинсона в роли Режиссера, - вновь зазвучит текст повести Лескова "Левша": ставшей пятью годами ранее литературной основой для другой знаменитой постановки советского театра 1920-х годов - спектакля Алексея Дикого "Блоха"!
Что же касается удивительного театрального прозрения автора "Левши", то нам теперь оно - во всех своих нюансах понятно: оно служит предвестием - именно того переосмысления, которое его произведение переживет в середине 1920-х годов, попав в поле тяготения булгаковской прозы.* * *
Говоря в конце 1980-х годов об одной из современных постановок комедии Маяковского "Клоп", В.Н.Турбин сделал замечание, заставляющее догадываться, что он имел представление о генетической связи этой пьесы с булгаковским творчеством. В постановке режиссера, о котором у него идет речь, А.М.Поламишева:
"Клоп" Маяковского... выглядел вовсе не триумфом победившего разума, в сиянии которого мыкается ничтожество, мещанин Присыпкин".
Вот именно это противопоставление - противопоставление, как бы реабилитирующее, вызывающее... сочувствие к персонажу комедии Маяковского, которого традиционно, заученно предлагается подвергать остракизму, - и заставило меня вспомнить... о повести Булгакова "Собачье сердце"!
Ведь происходящее в ней - это именно то, что Турбин, с подачи режиссера Поламишева, поставил в центр художественной проблематики комедии Маяковского: "НЕ ТРИУМФ победившего разума" (видимо, имеется в виду: разум - "побеждает", но это - "пиррова победа", победа, равная... поражению?).
И "в сиянии" разумов профессора Преображенского и доктора Борменталя - у Булгакова именно что... "мыкается ничтожество, мещанин"... Клим Чугункин (в этом имени исследователи справедливо, как нам кажется, слышат отзвук имен двух государственных деятелей тех лет: Клима Ворошилова и... Иосифа Сталина): воскрешенный, возвращенный к жизни в теле живого пса путем имплантации мозгового придатка, "завитка", содержащего, как оказалось, квинтэссенцию его личности.
И эта гипотеза о генетической связи, содержащаяся в лаконичном замечании ученого, представляется вполне правдоподобной. Ориентация другой знаменитой комедии Маяковского, "Баня", на творчество Булгакова - очевидна: она повторяет ту же форму - спектакль в виде генеральной репетиции... другого спектакля, - что и пьеса Булгакова "Багровый остров".
Но теперь мы можем указать и на промежуточное, связующее звено между комедией "Клоп" и булгаковской сатирической прозой 1924-25 года. Создавая пьесу с таким "энтомологическим" названием, Маяковский, разумеется, не мог не учитывать "Блоху" Е.Замятина и знаменитый спектакль А.Дикого. Не мог он, разумеется, не заметить - и переосмысления классического лесковского героя, происходящего в этой инсценировке.
И он, наконец, был достаточно компетентен в текущей советской литературе, чтобы - связать произошедшую перестановку акцентов с булгаковским творчеством; с самим сюжетом повести 1925 года. Результатом этого - и стала общность сюжетной коллизии и идейно-художественной проблематики его пьесы с булгаковской повестью, отмеченная - в кратком суждении об одной из ее постановок В.Н.Турбина.* * *
Мы пришли к заключению, что автор романа 1911 года переносит в изображаемую им эпоху русской истории - проблематику... современных ему фантастических романов, романов-предвидений, романов-антиутопий. И эта подспудная, но принципиальная, всеобъемлющая ВНУТРЕННЯЯ АНАХРОНИСТИЧНОСТЬ его произведения - является закономерным результатом его анахронистичности внешней, его ориентации - на будущую повесть Булгакова.
И это, в свою очередь, обуславливает - новый виток устремленности романа в будущее; пребывания в будущем - творческого сознания его автора. Он предсказывает, опережает развитие литературы в жанровом отношении. Прежде всего, вскрытая нами проблематика применения научного открытия в военном отношении, присутствующая в нем, заставляет относить это произведение к чрезвычайно распространившимся впоследствии произведениям "альтернативной истории".
Ведь что происходит в романе, если соотнести его с общей картиной научно-технического развития изображаемой эпохи? Автор многократно подчеркивает, что аппарат, изобретенный героем - работает на мускульной силе управляющего им человека.
Причем в этом отношении - автор тоже культивирует абсурдные противоречия. Первой моделью аппарата, "птицей" - никакой человек ведь не управлял! Мы знаем, что внутри ее корпуса - работало какое-то таинственное мощное устройство, заставлявшее ее летать.
Потом это "устройство" - уходит в сторону, и автор неустанно описывает, как персонажу романа, управлявшему и "крыльями", и окончательным вариантом машины, было трудно приводить их в действие.
При первом испытальном полете сразу после создания "крыльев", еще во время пребывания героя в деревне:
"Он пролетел маленький дворик, поднялся повыше, перелетел широкую поляну и, чувствуя сильную усталость в ногах и руках, все медленнее и медленнее работал ногами и стал тихо опускаться".* * *
То же - и при управлении последней моделью аппарата, уже имеющей сходство с аэроланом:
"После одного круга Сеня опустился.
- Тяжело, - проговорил он, растирая правую руку, - больно стало, дышать трудно..."
Наконец, при первом показе крыльев Бирону:
"...Плавно совершив по манежу несколько кругов, Сеня тихо опустился у ног герцога. Он очень устал, с лица катился пот, ноги его и руки сводила судорога".
И мы знаем уже, к чему ведут в этом произведении подобные многократные подчеркивания: они - заставляют читателя... предполагать противоположное. Тем более, что мы можем вспомнить о первоначальном двигательном устройстве и спросить себя: почему бы его не поставить - и на следующие модели этой чудесной машины?* * *
А ведь дело ведется к тому, что открытие фантастического летательного аппарата, превращающего человека в летательную машину, в историческом романе 1911 года - сделано было в момент, когда наступала... ЭПОХА ПАРА.
И, если бы фантастическое открытие героя романа, заставляющее аппарат подниматься в воздух и летать, существовало в реальной действительности, - то вместо мускульной силы, которая приводит в движение машину у Зарина, - уже спустя немного времени можно было бы использовать силу пара, строить (во второй половине XVIII века!)... самые настоящие са-мо-ле-ты.
Автор не говорит об этих очевидных перспективах, а, выражая сожаление по поводу утраченного открытия, - обращает взгляд сразу к перспективам современной ему авиации, которые - могут осуществить дело, начатое героем его романа:
"...Сменились поколения. Сказки начинают сбываться, и, быть может, недалеко время, когда осуществится и гордая мечта о ковре-самолете, о котором когда-то так страстно грезил всеми забытый Семен, бедный поповский сын".
Но, благодаря этому - напрашивающемуся, очевидному соотнесению с исторической реальностью - роман, написанный в 1911 году, содержит в себе - еще одно жанровое предвидение, жанровое предначертание. Он является поэтому, собственно говоря, - ранним образцом также получившей впоследствие широкое распространение литературы "стим-панка".* * *
И, если бы весь этот сюжетно-изобразительный потенциал повествования 1911 года был реализован - то это был бы... СОВЕРШЕННО ДРУГОЙ роман; роман - совершенно... не-воз-мож-ный В ТОГДАШНЕЙ ЛИТЕРАТУРЕ: точно так же, как подобное изобретение - было не-воз-мож-но в эпоху императрицы Анны Иоанновны (а только - в фантастических произведениях о ней, которые сами... могли бы возникнуть лишь полстолетия спустя после появления романа Зарина!).
Вот поэтому автор романа 1911 года, думается, - и "тормозит", пресекает развитие этого сюжетного потенциала. Для этого - ему и понадобились все эти немотивированные, абсурдные построения, которое мы то и дело встречали по ходу его повестовования и которые мы сравнивали - с аналогичными по характеру построениями в булгаковской повести 1924 года: и тщательное вуалирование военно-государственного значения открытия героя, переведение его в план личной безопасности Бирона; и бессмысленное, ни к чему не послужившее сокрытие сердцевины, "души" его технической документации; и физическое устранение самого изобретателя.
Все то, одним словом, что не позволило этому эпохальному изобретения (в условиях воображаемой, романной действительности) осуществиться, привело к его утрате и обеспечило возвращение изображенной в произведении исторической действительности, потревоженной, всколыхнутой воображением романиста, - к "статус кво", к своему "нормальному" состоянию.
Автору романа НУЖНО было, чтобы на какое-то мгновение возник... "альтернативный вариант" развития русской истории XVIII века, с фантастической "паровой авиацией", способной завоевать мир, - и тут же бы сам собою... исчез, "самоликвидировался": как возникло на краткий исторический миг - и исчезло, как будто и не бывало, в повести Булгакова открытие профессора Персикова.
|