Это должен был быть сюрприз. Агнешка пораньше ушла с работы, чтобы подготовить для Роберта мини-вечеринку. Без всякого повода, просто для удовольствия. На работе у неё всё наладилось, за что бы она ни взялась, всё хвалили, насморк прошёл, будто рукой сняло. Она поняла, что её ждёт теперь, если уж не блестящая карьера, то спокойная работа в хорошем коллективе - кажется, это хорошее начало, неплохое приобретение опыта. Если бы у Роберта шло так же, тогда б и вовсе не было причин для беспокойств. Но дела у него становились всё хуже. Каждый день ей приходилось выслушивать разочаровывающий монолог о работе. Что она скучная и отупляющая, как он её ненавидит, что ему приходится общается с дебилами, к которым он с презрением относится и что нужно подыскивать что-то другое. Он реагировал настолько странно и агрессивно, что Агнешка предпочитала покивать, а не ввязываться в споры. И всё же она не теряла надежды, что на работе у Роберта ещё хватает выдержки, чтобы не показывать всем этим людям, как ему на них наплевать. Из-за работы Роберта на День всех святых не поехали в Олецко, и теперь Агнешку терзало чувство вины¹.

Сегодня она решила опередить жалобы Роберта и приготовить сюрприз - вкусную еду и хороший секс.

Она вставила ключ в замок, но тот не повернулся. Что, Роберт забыл запереть дверь, когда уходил? В этом районе это отличный способ остаться без нажитого. Она нажала на ручку и застонала. Роберт уже дома. Как такое может быть, что он закончил так рано?

Он рисовал и слушал музыку через наушники. Так был поглощён своим делом, что и не заметил, как Агнешка вошла. Она поставила сумочку на пол в прихожей и тихо подошла к нему. Мольберт стоял прислонённым к стене, а Роберт, сидя на пятках, как ребёнок в детском саду, рисовал на куске картоне, разложенном на газетах на полу. Он рисовал акварелью, он всегда таким способом примерялся к какой-нибудь идее, прежде чем покрывать холст маслом. Газеты вокруг картона пропитались грязной водой, точно так же, как брюки и футболка, о которые он, видимо, вытирал грязные руки. Что не особо помогало, потому что он был по локти в краске. Рядом валялось около десятка страниц бумаги, уже изрисованных - верный знак того, что работа вершится в муках, эскизы один за других отвергаются мастером. Агнешка улыбнулась, задумавшись, хорошо ли, что мужа поглощает такая страсть. Значит ли это, что она жена необыкновенного человека, и это сулит большое счастье? А что, если она навсегда обречена быть номером два? Кем-то таким, кто просто мило заполняет пространство между картинами?

Каждый раз, когда он рисовал, и некоторое время после этого, он выглядел настолько отсутствующим, что казался ей чужим человеком. В Олецко такое бывало уже не раз. Когда Роберт целыми днями рисовал, а вечером они садились ужинать, он или молчал, или отзывался так, лишь бы отцепились, да и то, останавливался на полуслове и говорил: "Какой же я идиот, надо было фон сделать поперечным - всё бы совсем по-другому смотрелось. Сорри, сейчас вернусь, мне нужно хотя бы набросать это." Она чувствовала себя тогда отвергнутой, как человек, случайно оказавшийся рядом с ним только потому, что художник не любил спать один. Что за чёртов эгоизм! Она не раз видела, как он заставлять себя отложить кисти, вымыть руки, чтобы провести с ней какое-то время. Тогда она чувствовала себя террористкой, и ей было даже стыдно, но она не могла поступать иначе. Стоит ли ей терпеливо ждать, пока паныч найдёт время отдохнуть от своей деятельности? Однажды он даже кричал, что это ненормально, когда она ревнует его к кистям. Он прав? Похоже, её на самом деле удручало то, что он уделал больше внимания своим глупым фантазиям, чем жене. Разве это странно?

Она на цыпочках подошла ближе, чтобы посмотреть, что он рисует. Несмотря ни на что, ей нравилось наблюдать, как он работает. На одной из отвергнутых картонок, той, которая лежала на самом верху, Роберт нарисовал дорогу среди деревьев. Дорога хоть и сузилась в перспективе, но не скрылась за горизонтом, а оторвалась от деревьев, изогнулась вверху и повернулась к зрителю. Ещё между деревьями стоял (шёл?) один человек, зато вверх тормашками, нет, не вверх ногами, а просто, как бы, по другой стороне дороге, брела целая масса людей. Агнешке это навеяло мысли об образе евреев, идущих в гетто. Может, из-за тона рисунка - "холодная акварель", как говорил Роберт, - вся в размытых синих и серых тонах. Всё было синим и грустным.

Она похлопала его по плечу. Он вскрикнул и подпрыгнул, будто его ошпарили.

- Дурочка, ты хочешь, чтобы у меня в мозгах вены полопались? - сказал он, снимая наушники. - Что ты здесь делаешь в такое время?

- Проверяю, не замутил ли ты с какой-нибудь блондинкой.

- Да ладно, я же сейчас должен быть на работе. Кроме того, ты у меня единственная блондинка.

- Не увиливай, скажи просто, почему ты не на работе.

- А ты?

- Мне дали выходной за примерное исполнение обязанностей, ежедневную улыбку, сексуальное товарищество и самый красивый бюст на этаже. - Она похлопала ресницами.

- Боюсь, это всё правда. Моя машина сломалась, и пан Юрек любезно согласился, что мне не нужно объезжать магазины на трамвае. Тебе не кажется, что это мило с его стороны? Я, кстати, никогда не подозревал его в способности осуществлять столь логичный мыслительный процесс. - В голосе Роберта появился сарказм. - Я уже даже купил проездной.

- Так и что же нам теперь делать с таким прекрасным началом дня? - спросила Агнешка, желая сменить тему. Было похоже, что Роберт в отличном настроении. Возможно, её разочарование было преждевременным, а вечер с шампанским можно организовать и без сюрпризов.

- Я сейчас рисую, а потом всё решим.

- Хорошо, я что-нибудь приготовлю. - Агнешка старалась не показывать, что обиделась. - А когда ты закончишь?

- Когда закончу, тогда закончу, - раздражённо рявкнул он. - Понятия не имею. Ты хочешь, чтобы я сказал тебя "в 17:15" и именно в это время отложил краски?

- Ну нет...

- Так и не спрашивай, глупенькая. Когда закончу, ты узнаешь об этом первой, обещаю. - Он коротко поцеловал её, надел наушники и опустился на колени рядом с красками.

Она посмотрела на рисунок, над которым он работал, и дрожь пробежала по её спине. Она видела это место только один раз, но никогда его не забудет. Подвал, странное подземелье, в котором они чуть не заблудились. Кстати, интересно, что Роберт не побоялся сходить туда за мольбертом.

На этот раз его нельзя было обвинить в злоупотреблении синим цветом. Картон кипел оранжевым, жёлтым и красным - ведь коридор выглядел так, словно вдоль его стен текла лава. Лучи яркого света струились из щелей в двери. Чем дальше, тем светлее становился коридор, будто Роберт запечатлел момент, когда там, в конце, взорвалась бомба огромной силы. Уже взорвалась, вспышка сияла, но ударная волна ещё не пришла. Это был очень тревожный образ; такого она никогда ещё не видела; он вызывал животный страх, и Агнешка скорее бы съехала отсюда, чем согласилась жить с этим не то что у себя на стене, но и в одном доме.

Ещё одно не вызывало сомнений - это определённо, лучший набросок, когда-либо выполненный Робертом. Он был настолько же реален, насколько ужасен. Она решила не говорить об этом мужу; возможно, он ещё всё-таки найдёт стиль, от которого у неё не будет дрожи в коленях и сухости во рту.

В домофоне прозвучала заставка "Лета с радио"². Когда выбрали этот сигнал, казалось, это отличная идея, а теперь бы хотелось просто какой-нибудь "динь-дон".

- Алло?

Никто не отвечал.

- Алло? - сказала он чуть резче, она ненавидела глупые шутки. Опять ничего. Она уже собиралась повесить трубку, но тут услышала на заднем плане какие-то шумы. Она закрыла другое ухо рукой и прислушалась к звукам двора. Двора? Она услышала шёпот, быстрые шаги и вой собаки на заднем плане. На фоне шума послышался отчётливый звук бьющегося стекла. Одного, потом другого. Кто-то выругался. Шорох усилился, будто всё подслушанное событие просачивалось к ней по проводам. Ощущение неприятное, но оторваться было невозможно, ей стало слишком любопытно, что будет дальше.

- Справа! Не дай ей уйти! - крикнул мужской голос, раздался топот.

Что там происходит? Фильм, что ли, снимают?

- Роберт, посмотри с балкона! - громко крикнула она, но Роберт даже не пошевелился. А шнур слишком короткий, чтобы дойти до окна. Агнешка повесила трубку на вешалку, рядом с курткой и побежала к балконной двери. Снаружи ничего не происходило. Она быстро вернулась к домофону и поднесла трубку к уху.

- Да! Так и сделаем! Она это заслужила! - кричали какие-то люди.

В ответ послышался стон, такой тихий и в то же время такой ясный, полный боли и смирения, что у Агнешки подкосились колени. Она прислонилась спиной к стене. Что там, чёрт возьми, происходит? Ей передают радиоспекталь ужасов через домофон?

- Да будет воля Божья, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь, - сказал мужской голос. Воцарилась идеальная тишина. Агнешка однако чувствовала, что это не конец, странная передача продолжается. Она услышала слабое потрескивание огня. Немного погодя пламя начало реветь, как на большой вечеринке в горах. Толпа громогласно гудела.

Что там творится?

Затем свозь шум ревущего огня и гомон людей прорезался вибрирующий женский крик. Девушка начала кричать, не очень громко, будто до конца пытаясь сдерживать проявление слабости, но постепенно крик превратился в рёв боли. Долгий, непрерывный, засталяющий усомниться в своей реальности, проникающий в мозг, как раскалённый до красна стержень, а вместе с ним на Агнешку хлынул жар огня, истязающего и убивающего ту женщину. Агнешка, крепко сдавив трубку, заставила себя отлепить её от уха и положить как можно дальше, на расстояние вытянутой руки. Возможно, это была просто галлюцинация, но она видела, как из динамика трубки вырвались язычки пламени, и всё стихло. Она повесила трубку домофона и стала, глядя на него, как на заряженное ружьё, с которым нужно обращаться крайне осторожно.

Когда рядом с ней радостно запиликало "Лето с радио", она отскочила. В понедельник пойду на томографию, - решила она. - Так продолжаться не может.

Она аккуратно взяла трубку и, держа её в нескольких сантиметрах от лица, тихо сказала:

- Алло?

- Добрый день, меня зовут Олег Кузнецов, я из полиции, мы уже как-то виделись. Мы можем немного поговорить с вами?

- Да, конечно, - ответила она с явным облегчением.