Его планы претворялись в жизнь так успешно, так чертовски успешно. И вот теперь она собиралась их разрушить. Ненависть поднялась в нём волной, и затопила всё его существо, заставив до боли сжать челюсти. Ничего, всё в порядке. Было темно.
А она, она продолжала тихонько всхлипывать в темноте, прижавшись щекой к его голой груди, обжигая его своими слезами и близким дыханием. Ему хотелось оттолкнуть её.
Наконец его лицо расслабилось. Он обвил её рукой и погладил по спине. Спина была тёплой, вернее, его рука была холодной. Он заметил, что всё его тело было холодным как лёд. Под мышками выступил холодный пот и его ноги дрожали, как они дрожали всякий раз, когда события принимали неожиданный оборот, захватив его врасплох, сделав беспомощным. С минуту он лежал неподвижно, ожидая, когда дрожь утихнет. Свободной рукой он натянул ей на плечи одеяло.
- Просто... так долго молчать. Я знала об этом дни - недели. Я не хотела ничего говорить, пока не станет ясно окончательно...
Его рука у неё на спине стала теплее.
- Ошибки быть не может? - он говорил шёпотом, хотя в доме кроме них никого не было.
- Нет.
- Какой срок?
- Два месяца почти, - она подняла голову, и в темноте он почувствовал на себе её взгляд.
- Что мы будем делать? - спросила она.
- Ты ведь не сказала врачу своё настоящее имя?
- Нет. Но он знал, что я лгу. Это было ужасно...
- Если твой отец когда-нибудь узнает...
Она опять опустила голову и повторила вопрос, почти касаясь губами его груди.
- Что же нам делать?
Она ждала его ответа.
Он немного подвинулся: частично для того, чтобы придать больший вес тому, что он собирался сказать, частично в надежде, что это заставит её изменить положение, поскольку ему было неудобно под тяжестью её тела.
- Послушай, Дорри, - сказал он, - я знаю, ты хочешь, чтобы я сказал, что мы поженимся сейчас же - завтра. И я хочу жениться на тебе. Больше всего на свете. Клянусь богом, я этого хочу.
Он остановился, тщательно подбирая слова. Её тело, прильнувшее к нему, было неподвижным. Она слушала.
- Но если мы поженимся вот так, без согласия твоего отца, а потом семь месяцев спустя родится ребёнок, ты знаешь, что он сделает.
- Он не сможет ничего сделать, - запротестовала она. - Мне больше восемнадцати. А восемнадцать - это всё, что нужно. Что он сделает?
- Я не говорю об отмене брака или о чём-то подобном.
- Тогда что? О чём ты? - взмолилась она.
- О деньгах, - сказал он. - Дорри, что он за человек? Что ты рассказывала мне о нём - о нём и его священной морали? Твоя мать совершила одну-единственную ошибку. Он узнаёт об этом восемь лет спустя и разводится с ней, разводится с ней, не заботясь о тебе и твоих сёстрах, не заботясь о её слабом здоровье. Ну и что, ты думаешь, он сделает с тобой? Он забудет о твоём существовании. Ты не увидишь и ломаного гроша.
- Мне всё равно, - искренне произнесла она. - Ты думаешь, меня это волнует?
- Но это волнует меня, Дорри, - его рука снова начала нежно гладить её по спине. - Не из-за меня самого. Клянусь, не из-за меня самого. Но из-за тебя. Что с нами станет? Нам обоим придётся бросить учёбу: тебе - чтобы сидеть с ребёнком; мне - чтобы работать. И что буду делать я? Ещё один парень с двумя курсами колледжа и без диплома. Кем я буду? Клерком? Или каким-то смазчиком на текстильной фабрике, или ещё кем?
- Это не имеет значения...
- Имеет! Ты даже не представляешь, какое. Тебе всего девятнадцать, и у тебя всю жизнь были деньги. Ты не представляешь, что это значит - не иметь их. Я знаю. Мы через год друг друга возненавидим.
- Нет, нет! Неправда!
- Ну хорошо, мы так любим друг друга, что никогда не ссоримся. Где мы будем жить? В меблирашке с дешёвыми занавесками на окнах? Будем есть спагетти на ужин семь дней в неделю? Да если я увижу тебя живущей так по моей вине, - он сделал паузу, и очень тихо закончил, - я застрахуюсь и брошусь под машину.
Она вновь начала плакать.
Он закрыл глаза и заговорил мечтательно, убаюкивающе.
- Я всё так замечательно спланировал. Я бы приехал летом в Нью-Йорк, ты бы представила меня ему. Я бы смог ему понравиться. Ты бы рассказала мне, чем он интересуется, что любит, что не любит... - он остановился, затем продолжал. - А после выпускного мы бы поженились. Или даже этим летом. Мы бы вернулись сюда в сентябре, доучились ещё два года. Маленькая собственная квартира, прямо рядом с кампусом[1]...
Она подняла голову.
- Что ты пытаешься сделать? - взмолилась она. - Зачем ты говоришь мне всё это?
- Я хочу, чтобы ты поняла, как прекрасно, как замечательно это могло бы быть.
- Я понимаю. Ты думаешь, я не понимаю? - её душили рыдания. - Но я беременна. Я уже два месяца...
Наступила тишина, как будто всё вокруг вдруг замерло.
- Ты - ты пытаешься отделаться от меня? Улизнуть? Ты это пытаешься сделать?
- Нет! Господи, Дорри, нет! - он схватил её за плечи и притянул к себе. Их лица оказались напротив друг друга. - Нет!
- Тогда что же ты со мной делаешь? Мы должны пожениться немедленно! У нас нет выбора!
- У нас есть выбор, Дорри, - сказал он.
Он почувствовал, как напряглось её тело.
Она пробормотала тихое испуганное "нет!" и отчаянно замотала головой из стороны в сторону.
- Послушай, Дорри! - умолял он, крепко сжимая ей плечи. - Никакой операции. Ничего такого.
Он схватил одной рукой её подбородок, сдавив щёки пальцами, крепко удерживая её лицо прямо перед собой.
- Послушай! - он подождал, пока её дыхание успокоится. - В кампусе есть один парень, Герми Гадсен. Его дядя - владелец аптеки на углу Университетской и 34-й. Герми продаёт лекарства. Он мог бы достать кое-какие пилюли.
Он отпустил её подбородок. Она молчала.
- Разве не ясно, детка? Мы должны попытаться! Это так много значит!
- Пилюли... - медленно повторила она, будто это было какое-то новое слово.
- Мы должны попытаться. Всё могло бы быть так чудесно.
Она покачала головой в отчаянном замешательстве.
- О, Боже! Я не знаю...
Он обнял её.
- Детка, я люблю тебя. Я ни за что не позволил бы тебе принять то, что могло бы причинить тебе вред.
Она повалилась на него, ударившись головой об его плечо.
- Я не знаю... не знаю...
- Было бы так чудесно, - сказал он, лаская её. - Собственная маленькая квартира, не надо ждать, пока чёртова домовладелица уйдёт в кино...
- Откуда ты знаешь, что они подействуют? А если ничего не получится? - наконец спросила она.
Он глубоко вздохнул.
- Если они не сработают, - он поцеловал ей лоб, щёку и уголок губ, - если они не сработают, мы немедленно поженимся, и чёрт с твоим отцом и "Кингшип Коппер Инкорпорейтед". Клянусь, мы поженимся, детка.
Он ещё раньше обнаружил, что ей нравится, когда её называют "детка". Когда он обнимал её и называл деткой, он мог добиться от неё практически чего угодно. Он размышлял над этим, и пришёл к выводу, что это как-то связано с её холодностью к отцу.
Он продолжал нежно целовать её, тихо говорить ей успокаивающие слова, и через некоторое время она стала кроткой и послушной.
Они закурили одну сигарету на двоих: Дороти подносила её сначала к его губам, затем к своим. Оранжевый огонёк каждой затяжки на мгновение выхватывал из темноты её пушистые светлые волосы и большие карие глаза.
Она повернула тлеющий огонёк сигареты к ним и стала водить рукой в воздухе туда и сюда, рисуя в темноте кольца и линии ярко-оранжевого цвета.
- Уверена, так можно кого-нибудь загипнотизировать, - сказала она.
Затем она медленно провела тлеющим кончиком сигареты перед его глазами. В тусклом мерцании её рука с тонкими пальцами совершала волнообразные движения.
- Ты мой раб, - прошептала она, приблизив губы к его уху. - Ты мой раб, ты всецело в моей власти! Ты должен мне во всём повиноваться!
Она была такой милашкой, что он не смог сдержать улыбку.
Когда они докурили сигарету, он посмотрел на светящийся циферблат своих часов.
- Ты должна одеваться, - нараспев произнёс он, помахав перед ней рукой. - Ты должна одеваться, потому что уже двадцать минут одиннадцатого, и к одиннадцати ты должна быть в общежитии.
Глава 2
Он родился в Менассете, пригороде Фолл Ривер, штат Массачусетс. Единственный ребёнок в семье, где отец работал смазчиком на одной из текстильных фабрик в Фолл Ривер, а мать иногда подрабатывала портнихой - когда денег не хватало. У них были английские корни с небольшой примесью французской крови, и жили они в районе, населённом в основном португальцами. Его отцу было всё равно, а вот матери нет. Она была несчастной ожесточённой женщиной, рано вышедшей замуж и ожидавшей, что её муж станет кем-то значительнее простого смазчика.
С раннего детства он осознал, что красив. По воскресеньям приходили гости, и восхищались им - его белокурыми волосами, прозрачной синевой его глаз - но его отец всегда был там, укоризненно качая головой в адрес гостей. Родители часто ссорились, обычно по поводу того, сколько времени и денег его мать тратила, чтобы одеть сына.
Самые первые дни в школе были похожи на пытку, поскольку мать никогда не поощряла его игры с соседскими детьми. Он внезапно оказался безымянным представителем большой группы мальчиков. Кое-кто из них насмехался над его безукоризненной одеждой и тщательностью, с которой он обходил лужи в школьном дворе. Однажды, когда он уже больше не смог терпеть нападки, он подошёл к главарю насмешников и плюнул на его ботинки. Последовавшая схватка была короткой, но жестокой. В конце концов обидчик был повержен, а он, упершись коленом ему в грудь, продолжал колотить его головой о землю снова и снова. Подбежавший учитель разнял дерущихся. После этого никто его больше не трогал. Он даже подружился впоследствии со своим бывшим злейшим врагом.
Он хорошо учился, и это заставляло мать сиять от гордости, да и отец стал изредка хвалить его. Оценки стали ещё лучше, когда он сел рядом с некрасивой, но умной девочкой, которая была так благодарна ему за неуклюжие поцелуи в раздевалке, что забывала прикрывать рукой свои работы во время экзаменов.
Школьные годы были счастливейшими в его жизни. Девочки любили его за красоту и обаяние; учителя - за то, что он был вежлив и внимателен, поддакивая, когда они излагали важные факты, улыбаясь, когда они несмешно шутили; а мальчикам он показывал, что не любит и девочек, и учителей, и им он тоже нравился. Дома он был богом. Его отец в конце концов сдался и присоединился к матери в слепом поклонении сыну.
На свидания он стал ходить только с девушками из престижных районов города. Его родители опять ссорились - из-за суммы выдаваемых ему карманных денег и трат на его одежду. Но препирательства были короткими, поскольку отец не соглашался лишь для виду. Его мать начала говорить о том, чтобы он женился на дочери богатого человека. Она говорила об этом шутя, конечно, но сказано это было более чем однажды.
В выпускном классе он был избран президентом и закончил школу с третьим по величине средним баллом, с отличием по математике и естествознанию. В школьном ежегоднике он был назван лучшим танцором, самым популярным учеником, и обещающим добиться в жизни больших успехов. Родители устроили в его честь вечеринку, на которую пришли многие молодые люди из престижной части города.
А через две недели его призвали в армию.
Первые несколько дней курса начальной военной подготовки дались ему без особого туда - он грелся в лучах школьной славы. Но реальность вскоре стёрла эту защитную плёнку, и он обнаружил, что безликий деспотизм армии был в тысячу раз более безжалостным, чем все его школьные враги вместе взятые. И если бы он подошёл к сержанту и плюнул ему на ботинки, он, возможно, провёл бы остаток своих дней в военной тюрьме. Он проклинал слепую систему, которая забросила его в пехоту, где он был окружён тупыми, читающими комиксы идиотами. Через некоторое время он и сам стал читать комиксы, но лишь потому, что не мог сосредоточиться на томике "Анны Карениной", который привёз с собой. Он подружился с некоторыми солдатами, покупая им пиво в войсковой лавке и рассказывая непристойные и ужасно смешные биографии всех офицеров, выдуманные им самим. Он презирал всё, чему приходилось учиться, и всё, что ему приходилось делать.
Всю дорогу через Тихий океан после отплытия из Сан-Франциско его рвало, и он знал, что качка лишь отчасти была тому причиной. Он был уверен, что его убьют.
На острове, всё ещё частично оккупированном японцами, он отстал от своей группы и, охваченный ужасом, стоял посреди безмолвных джунглей, вдруг отчаянно кидаясь туда-сюда, не зная, где можно укрыться. Внезапно мимо его уха пронеслась пуля, выпущенная из винтовки. Истеричный крик птиц разорвал тишину. Он упал ничком и скатился под куст. Его тошнило от уверенности в том, что настал его последний час.
Крики птиц смолкли. Он увидел, как что-то блеснуло в ветвях дерева впереди, и понял, что там затаился снайпер. Он обнаружил, что ползёт потихоньку вперёд, прячась под кустами, одной рукой подтягивая за собой винтовку. Его тело было холодным и липким от пота, а ноги дрожали так сильно, что он был уверен - япошка слышит, как под ними шуршат листья. Винтовка весила тонну.
Наконец он оказался всего в двадцати футах от того дерева и, посмотрев вверх, увидел фигурку, скрючившуюся в ветвях. Он поднял винтовку, прицелился и выстрелил. Заверещал хор птиц. Дерево не шелохнулось. Внезапно с него упала винтовка, и он увидел, как снайпер неуклюже сползает вниз по лиане и падает на землю с высоко поднятыми руками. Маленький жёлтый человечек, гротескно украшенный листьями и ветками, в ужасе бормочущий что-то умоляющей скороговоркой.
Держа япошку на прицеле, он поднялся с земли. Маленький человечек был испуган так же, как и он сам: желтое лицо судорожно подёргивалось, колени дрожали. Пожалуй, япошка был испуган даже больше: спереди на его штанах расплывалось тёмное пятно.
Он с презрением смотрел на жалкую фигурку. Его собственные ноги больше не дрожали. Он перестал потеть. Винтовка была как пёрышко. Она стала продолжением его руки, неподвижно нацелившись на эту дрожащую пародию на человека, стоящую перед ним. Бормотание япошки теперь стало похожим на мольбу. Жёлто-коричневые пальцы совершали в воздухе просящие движения.
Он медленно нажал на спусковой крючок и не шелохнулся, когда последовала отдача. Даже не ощутив плечом толчка приклада, он внимательно смотрел на чёрно-красную дыру, расплывавшуюся на груди япошки. Человечек, скорчившись, скользнул на землю. Крики птиц были похожи на брошенные в воздух конфетти.
Посмотрев с минуту на поверженного врага, он повернулся и пошёл прочь. Его походка была лёгкой и уверенной, как в тот день, когда он шёл по сцене актового зала после получения школьного аттестата.
Его демобилизовали с почётом в январе 1947, с Бронзовой звездой[2] и Пурпурным сердцем[3], а также с отметкой о ранении осколком снаряда, оставившим тонкий рубец на его рёбрах с правой стороны. Вернувшись домой, он узнал, что, пока он был в армии, его отец погиб в автомобильной аварии.
В Менассете ему предложили работу в нескольких местах, но он отверг все эти варианты, поскольку не видел там для себя никаких перспектив. Денег, которые мать получала по страховке отца, ей хватало, и к тому же она опять стала брать на дом шитьё. Так что, через два месяца всеобщего восхищения со стороны жителей городка и еженедельных выплат в размере двадцати долларов со стороны федерального правительства, он решил поехать в Нью-Йорк. Его мать не соглашалась, но ему уже исполнился двадцать один год, пусть даже всего несколько месяцев назад. Так что он поступил по-своему. Некоторые из его соседей недоумевали, почему он не хочет поступить в колледж, особенно когда за это будет платить правительство. Он, однако, думал, что колледж будет лишь ненужным препятствием на его пути к успеху, который, несомненно, его уже ждал.
Первая работа, на которую он устроился в Нью-Йорке, была в издательстве. Кадровик уверял его, что это отличное место для подходящего человека. Однако он был сыт экспедиторской по горло уже через две недели.
Затем он устроился в универмаг, где работал продавцом в отделе мужской одежды. Единственной причиной, по которой он продержался там целый месяц, было то, что он мог покупать одежду с двадцатипроцентной скидкой.
К концу августа, прожив в Нью-Йорке пять месяцев и сменив шесть мест работы, он вновь стал ужасно беззащитным, чувствуя себя не одним-единственным, а одним из множества. Им никто не восхищался, и у него не было видимых признаков успеха. Он закрылся в своей меблированной комнатке и посвятил некоторое время тщательному самоанализу. Если он до сих пор не нашёл того, что искал, в прежних шести работах, решил он, то вряд ли отыщет это в последующих шести. Он взял авторучку и составил то, что считал абсолютно объективным списком своих качеств, способностей и талантов.
В сентябре он записался в школу актёрского мастерства, воспользовавшись законом о льготах демобилизованным. Вначале преподаватели возлагали на него большие надежды: он был красив, сообразителен, у него был хорошо поставленный голос, хотя ему и нужно было избавиться от характерного акцента уроженца Новой Англии. Он поначалу тоже разделял настроения наставников. Вскоре, однако, он обнаружил, что для того, чтобы стать актёром, нужно много учиться и тренироваться. Упражнения, которые нужно было выполнять - "Взгляните на эту фотографию и сыграйте те чувства, которые она в вас вызывает" - казались ему абсурдными, однако другие учащиеся относились к ним серьёзно. Единственным занятием, которому он действительно посвятил себя, была дикция. Он испугался, услышав слово "акцент", сказанное в его собственный адрес, поскольку всегда думал, что акцент - это то, что может быть только у других.
В декабре, в свой двадцать второй день рождения, он познакомился с довольно привлекательной вдовой. Ей было около сорока, и она была богата. Они встретились на углу Пятой авеню и Пятьдесят пятой улицы - весьма романтичным образом, как согласились они потом. Отступив на шаг назад, на тротуар, чтобы не попасть под колёса проезжающего мимо автобуса, она поскользнулась и упала прямо ему в руки. Она была очень смущена и потрясена. Он пошутил по поводу внимательности и профессиональных способностей водителей автобусов на Пятой авеню, а затем они вместе отправились в один модный бар, где выпили по два мартини, за которые заплатил он. В последующие недели они ходили в небольшие кинотеатры в Ист-Сайде и обедали в ресторанах, где приходилось давать чаевые трём-четырём служащим. Он ещё не однажды оплачивал различные счета, хотя уже и не из своего кармана.
Их связь длилась несколько месяцев. За это время он успел оставить школу актёрского мастерства - не очень сожалея об этом - и проводил своё свободное время, сопровождая вдову в походах по магазинам, где она делала покупки в том числе и для него. Вначале ему было неловко от того, что их видели вместе - из-за очевидной разницы в возрасте. Но вскоре он перестал переживать по этому поводу. Ещё два обстоятельства омрачали его отношения со вдовой: во-первых, её тело было гораздо менее привлекательно, чем лицо; во-вторых, и это было куда важнее, от лифтёра в её доме он узнал, что был лишь одним из множества молодых людей, которых она с завидной регулярностью меняла по истечении шести месяцев. Кажется, подумал он невесело, это была ещё одна должность, не сулящая перспектив. К концу пятого месяца их знакомства, когда вдову уже намного меньше интересовало, как он проводит вечера без неё, опережая события, он сказал, что его мать смертельно больна, и он должен вернуться домой.
Домой он действительно вернулся, неохотно срезав фирменные ярлыки портных со своих костюмов и заложив наручные часы Патек Филипп[4]. Начало июня он провёл, слоняясь по дому, и про себя сокрушался о том, что вдова не была моложе, привлекательнее, и не хотела длительных отношений.
Тогда-то он и начал строить планы. В конце концов он решил, что поступит в колледж. На лето он устроился работать в местный галантерейный магазин, поскольку, хотя его обучение и будет оплачиваться государством, его расходы будут весьма велики. Он собирался поступить в хороший колледж.
Он выбрал Стоддардский университет в Блу Ривер, штат Айова. Этот университет считался чем-то вроде загородного клуба для отпрысков состоятельных семей Среднего Запада. Поступить туда оказалось делом несложным. Ведь у него в школьном аттестате были такие хорошие оценки.
На первом курсе он познакомился с очаровательной девушкой, старшекурсницей, дочерью вице-президента международного концерна по производству сельскохозяйственного оборудования. Они вместе гуляли, вместе пропускали лекции и вместе спали. В мае она сказала, что уже обручена с молодым человеком у себя дома и надеется, что он не принял их связь всерьёз. На втором курсе он встретил Дороти Кингшип.
Глава 3
Герми Гадсен принёс ему пилюли, две серовато-белые капсулы. Он заплатил за них пять долларов.
В восемь вечера он встретил Дороти на их обычном месте - скамейке, которая притаилась под деревом в центре широкой лужайки, раскинувшейся между корпусами факультетов изящных искусств и фармацевтики. Сойдя с белой бетонной дорожки, чтобы пройти по газону, он увидел, что Дороти уже здесь. В своём тёмном пальто, защищающем её от апрельской прохлады, она сидела неподвижно, сцепив пальцы. Уличный фонарь неподалёку уже горел, и на её лицо падала ажурная тень листвы.
Он сел рядом и поцеловал её в щёку. Она тихо поздоровалась с ним. Из освещённых окон факультета изящных искусств доносилось разноголосие нескольких фортепиано. Помедлив, он сказал:
- Я принёс их.
По направлению к ним через лужайку шла парочка, но, увидев, что на скамейке уже сидят, парень с девушкой повернули обратно, к бетонной дорожке. До них донёсся голос девушки:
- Мой бог, да они все заняты!
Он вынул из кармана конверт и вложил его в руку Дороти. Через бумагу её пальцы нащупали лежащие там капсулы.
- Ты должна принять обе пилюли, - сказал он. - Возможно, у тебя поднимется температура, и ты почувствуешь тошноту.
Она сунула конверт в карман пальто.
- Что в них? - спросила она.
- Хинин и что-то ещё. Я точно не знаю, - он помедлил. - Они не причинят тебе вреда.
Он взглянул на неё и понял, что она смотрит на что-то, находящееся позади корпуса изящных искусств. Он проследил за её взглядом - до красного мигающего огонька в нескольких милях отсюда. Это был сигнальный маячок передающей антенны местной радиостанции. Антенна была установлена на крыше самого высокого здания в Блу Ривер - здания муниципалитета, в котором находилось брачное бюро. Он подумал, смотрела ли она туда по этой причине, или просто потому, что этот красный огонёк мигал на фоне тёмного неба. Он коснулся её руки. Она была совсем холодной.
- Не волнуйся, Дорри. Всё будет в порядке.
Они сидели в молчании несколько минут, затем она сказала:
- Я хотела бы сходить сегодня в кино. Идёт фильм с Джоан Фонтейн.
- Прости, - ответил он, - но у меня ещё целая куча невыполненной домашней работы по испанскому.
- Пойдём в Студенческий союз, и я помогу тебе.
- Ты что, пытаешься меня подкупить?
Он проводил её через кампус до женского общежития, невысокого здания, выстроенного в современном стиле. Они поцеловались на прощание, пожелав друг другу спокойной ночи.
- Увидимся завтра на занятиях, - сказал он.
Она кивнула и опять поцеловала его. Её била дрожь.
- Послушай, детка, волноваться не о чем. Если пилюли не подействуют, мы поженимся. Разве ты не знаешь? - любовь побеждает всё.
Она ждала, что он скажет что-то ещё.
- И я очень люблю тебя, - добавил он, и поцеловал её.
Она выдавила из себя неуверенную улыбку.
- Спокойной ночи, детка, - сказал он.
Он вернулся к себе в комнату, но заниматься испанским не мог. Он сидел, облокотившись о край стола, обхватив голову руками, и думал о пилюлях. О боже, они должны подействовать! И они подействуют!
Но Герми Гадсен сказал: "Письменной гарантии дать не могу. Если эта твоя подружка уже два месяца того..."
Он пытался не думать об этом. Он встал из-за стола, подошёл к комоду и выдвинул нижний ящик. Из-под аккуратно сложенных пижам он достал две брошюры в мягких переливающихся обложках цвета меди.
Когда он впервые встретил Дороти и узнал от студента, работающего секретарём в бюро регистрации, что она не просто "одна из Кингшипов", а одна из дочерей президента корпорации, он написал деловой запрос в головной офис компании в Нью-Йорке. В письме он представился лицом, собирающимся вложить в "Кингшип Коппер" свой капитал (что, в определённом смысле, не было неправдой), и попросил прислать ему рекламные брошюры, содержащие сведения об активах компании.
Через две недели, когда он уже вовсю читал "Ребекку"[5], притворяясь, что ему нравится, поскольку это был любимый роман Дороти, а сама она преданно вязала ему толстые носки с разноцветными ромбами, поскольку её предыдущий кавалер их обожал, и для неё их вязание стало признаком серьёзного чувства, по почте пришли брошюры. Он вскрыл конверт с церемониальной торжественностью. Они были замечательными - "Техническая информация о "Кингшип Коппер" и выпускаемой продукции" и "Кингшип Коппер" - лидер в мирное и военное время" - и полными фотографий. Шахты и печи, обогатительные установки и конвертеры, блюминги, прокатные станы, прутковые станы и трубопрокатные станы. Он прочёл их сотни раз и знал наизусть каждый заголовок. Он возвращался к ним всякую свободную минуту, как к любовному письму, и на губах его играла задумчивая улыбка.
Но сегодня даже они не помогали. "Карьер в Лэндерсе, штат Мичиган. В одном этом карьере годовая добыча руды составляет..."
Больше всего его злило то, что в этой ситуации была, в определённом смысле, виновата одна Дороти. Он-то хотел пригласить её к себе в комнату только один раз - так сказать, аванс, гарантирующий выполнение контракта. Это Дороти, с её полузакрытыми глазами и сиротской ненасытностью, настаивала на повторных визитах. Он стукнул кулаком по столу. Это и в самом деле была её вина! Чёрт бы её побрал!
Он попытался сконцентрироваться на брошюрах, но у него ничего не получалось. Он отбросил их и вновь уронил голову на руки. Если пилюли не сработают - бросить учёбу? Бросить её? Это бесполезно. Она знала его адрес в Менассете. Даже если она не станет его искать, это поспешит сделать её папаша. Конечно, в суд на него никто подавать не станет (или станет?), но Кингшип всё равно сумеет доставить ему массу неприятностей. Он представлял себе богачей как единый клан, и уже ясно слышал, как Лео Кингшип говорит: "Берегитесь этого молодого человека. От него добра не жди. Как отец, я считаю своим долгом предупредить вас..." И что ему тогда светит? Очередная экспедиторская?
Допустим, он женится на ней. У них родится ребёнок, и они не увидят от Кингшипа ни цента. Вновь экспедиторская, только теперь у него на шее будут жена и ребёнок. О боже! Пилюли должны подействовать. Это его последняя надежда. Если они не сработают, он не знает, что будет делать.
Книжечка картонных спичек была белой, с надписью "Дороти Кингшип" медными буквами. Каждое Рождество компания дарила именные спички всем своим клиентам, друзьям и руководителям. Лишь на четвёртый раз ей удалось зажечь спичку. Когда она поднесла её к сигарете, пламя дрожало как от ветра. Она откинулась на спинку кресла, пытаясь успокоиться, но не могла оторвать взгляда от открытой двери ванной. Белый конверт, ждущий на краю раковины, стакан воды...
Она закрыла глаза. Если бы только она могла поговорить об этом с Эллен. Утром пришло письмо - "Погода чудесная... президент комитета по организации бала для третьекурсников... ты читала новый роман Марканда[6]?" - очередное бессмысленное письмо, которыми они обменивались с самого Рождества. С той самой ссоры. Если бы только она могла спросить у Эллен совета, поговорить с ней так, как это было раньше...
Дороти было пять, а Эллен шесть, когда Лео Кингшип развёлся с женой. Третьей сестре, Марион, было десять. Когда они лишились матери - сначала из-за развода, а потом из-за её смерти годом позже - Марион почувствовала потерю острее, чем они. Вспоминая в деталях разоблачения и обвинения, предшествовавшие разводу, она рассказывала их подрастающим сёстрам. Она до некоторой степени преувеличивала жестокость Кингшипа. С годами она становилась всё более одинокой и замкнутой, отдаляясь от сестёр.
Дороти же и Эллен находили друг в друге любовь, которой они не получали ни от отца, отвечавшего холодностью на их холодность, ни от чопорных блёклых гувернанток, которым он доверил право воспитания дочерей, данное ему судом. Сёстры посещали одни и те же школы, вступали в одни и те же клубы, ходили на одни и те же танцевальные вечера (возвращаясь домой не позже указанного отцом времени). Они были не разлей вода.
Но когда Эллен поступила в Колдуэлльский колледж в Колдуэлле, штат Висконсин, и Дороти тоже собралась поступать туда на следующий год, Эллен сказала нет. Дороти должна повзрослеть и стать самостоятельной. Их отец был полностью согласен, поскольку ценил самостоятельность в себе и в других. Был найден компромисс: Дороти поступила с Стоддард, находящийся в ста милях от Колдуэлльского колледжа, с тем, чтобы сёстры могли навещать друг друга по выходным. Последовало несколько визитов, но постепенно они стали видеться всё реже, пока Дороти в конце концов не заявила, что первый год в колледже сделал её вполне самостоятельной. После этого сёстры перестали навещать друг друга. Наконец, в это Рождество, они поссорились. Размолвка случилась на пустом месте - "Если ты хочешь одолжить мою блузку, не мешает спросить разрешения!" - и разрослась до невероятных размеров, поскольку у Дороти все каникулы было отвратительное настроение. Когда они разъехались, их письма стали больше походить на короткие бессмысленные записки.
Оставался ещё телефон. Дороти обнаружила, что смотрит на него. Её бы соединили с Эллен в одно мгновение... Но нет. Почему это она должна сделать первый шаг, да ещё и рискуя при этом быть отвергнутой? Она вдавила сигарету в пепельницу. К тому же теперь, когда она успокоилась, зачем медлить? Она примет пилюли. Если они сработают - всё будет прекрасно. Если нет - они поженятся. Она подумала о том, как это было бы чудесно. Даже если её отца хватит удар. Ей в любом случае не нужны его деньги.
Она подошла к входной двери и закрыла её на ключ, чувствуя некоторое волнение от этого непривычного и несколько мелодраматичного поступка.
В ванной она взяла с края раковины конверт и вытряхнула его содержимое на ладонь. Пилюли были серо-белыми, в блестящих желатиновых капсулах, похожие на продолговатые жемчужины. Затем она выбросила конверт в корзину, и вдруг у неё мелькнула мысль: "А что если я не приму их?"
Тогда они поженятся завтра же! Вместо того чтобы ждать до лета, или даже до окончания учёбы, то есть ещё два года, уже завтра к вечеру она была бы его женой!
Но это было бы нечестно. Она пообещала попробовать. И всё же, завтра...
Она взяла стакан, затолкала в рот пилюли, и выпила воду одним глотком.
Глава 4
Аудитория в одном из новых зданий Стоддардского университета была светлым прямоугольником со стеной из стекла, вставленного в алюминиевые рамы. К лекторской кафедре были обращены восемь рядов кресел. В каждом ряду их было десять: серые металлические сиденья; правые подлокотники изогнуты и развёрнуты так, что образовывалось нечто вроде парты.
Он сидел в самом последнем ряду, во втором кресле от окна. Кресло слева от него, у самого окна, пустое кресло, было её. Это было первое утреннее занятие, ежедневная лекция по социологии, их единственному совместному предмету в этом семестре. Голос лектора наполнял залитую солнцем аудиторию монотонным гулом.
Ну хоть сегодня она могла бы постараться прийти вовремя. Разве она не знала, что ожидание будет сводить его с ума? Пан или пропал. Абсолютное счастье или чудовищный кошмар, о котором даже не хотелось думать. Он посмотрел на часы: 9.08. Чёрт бы её побрал.
Он поёрзал в кресле, нервно теребя брелок для ключей, затем уставился в спину сидящей перед ним девушки и начал считать горошины на её блузке.
Дверь в аудиторию тихо отворилась. Он резко обернулся.
Она выглядела ужасно. Мертвенную бледность лица ещё больше подчёркивал намалёванный на щеках румянец. Под глазами были тёмные круги. Открыв дверь, она смотрела на него. Затем едва заметным движением покачала головой.
О боже! Он отвернулся и уставился на брелок для ключей, как будто онемев. Он слышал как, обойдя его сзади, она скользнула на своё место слева от него. Слышал, как она кладёт на пол между их креслами свои книги, пишет что-то, рвёт страницу из своего скреплённого спиралью блокнота.
Он повернулся к ней. Она протягивала ему сложенный пополам лист бумаги в синюю полоску. Её большие глаза смотрели на него с беспокойством.
Он взял записку и развернул её у себя на коленях:
Поднялась температура и меня вырвало, но ничего не получилось.
На мгновение он закрыл глаза. Затем, открыв их, повернулся к ней. Его лицо ничего не выражало. Она выдавила из себя нервную улыбку. Он пытался заставить себя улыбнуться в ответ, но ничего не вышло. Он вновь посмотрел на записку в своей руке. Сложив её пополам один раз, затем ещё и ещё раз, до тех пор, пока она не превратилась в крохотный комок, он сунул её в карман. Потом он сел, крепко сплетя пальцы рук, и уставился на лектора.
Через несколько минут он смог повернуться к Дороти, ободряюще улыбнуться ей и беззвучно произнести "Не волнуйся".
В 9.55 прозвенел звонок, и они вышли из аудитории вместе с толпой других студентов, хохочущих и пихающих друг друга, жалующихся на приближающиеся экзамены, истёкший срок сдачи работ и отложенные свидания. На улице они сошли с дорожки, запруженной толпой, и встали в тени бетонной стены здания.
На щёки Дороти начал понемногу возвращаться румянец. Она торопливо заговорила:
- Всё будет хорошо. Я это знаю. Тебе не придётся бросать учёбу. Ты будешь получать от правительства больше денег, ведь так? Если у тебя будет жена?
- Сто пять в месяц, - он не смог скрыть своё раздражение.
- Но ведь у других получается жить на эти деньги. У тех, кто в трейлерах. У нас получится.
Он положил свои книги на траву. Самое главное сейчас - выиграть время, время подумать. Он боялся, что его колени начнут дрожать. Он положил руки ей на плечи и улыбнулся:
- Вот молодец. Ты только не волнуйся ни о чём, - он перевел дух. - В пятницу после обеда мы пойдём в муниципалитет и...
- В пятницу?
- Детка, сегодня вторник. Три дня теперь погоды не сделают.
- Я думала, что мы пойдём сегодня.
Он поправил воротник её пальто.
- Дорри, мы не можем. Будь практичной. Нам ещё предстоит столько всего сделать. Во-первых, я должен сдать анализ крови. Мне ещё нужно это проверить. И потом, если мы поженимся в пятницу, у нас будут выходные - как медовый месяц. Я зарезервирую для нас номер в "Нью Вашингтон Хаус"...
Она нерешительно нахмурилась.
- Какая разница - сейчас или через три дня?
- Пожалуй, ты прав, - вздохнула она.
- Вот и умница.
Она коснулась его руки.
- Я... я знаю, всё получилось не так, как мы хотели, но... ты счастлив?
- Ну а ты как думаешь? Послушай, деньги не так уж и важны. Я просто хотел попытаться. Ради тебя...
Её глаза светились любовью.
Он посмотрел на свои часы.
- У тебя ведь есть занятие в десять?
- Solamente el Español[7]. Я могу прогулять.
- Не стоит. У нас будут лучшие причины, чтобы пропускать утренние занятия.
Она сжала его руку.
- Увидимся в восемь, - сказал он. - На скамейке.
Она неохотно повернулась, чтобы уйти.
- О, Дорри...
- Да?
- Ты ведь ничего не сказала своей сестре?
- Эллен? Нет.
- Хорошо. Не говори ей ничего, пока мы не поженимся.
- Я думала рассказать ей всё перед свадьбой. Мы ведь были так близки. Мне не хочется ничего скрывать от неё.
- И это после её отвратительного отношения к тебе последние два года...
- Не отвратительного.
- Ты сама так говорила. В любом случае, она может всё рассказать твоему отцу. Он может помешать нам.
- Что он сможет сделать?
- Я не знаю. Но, так или иначе, он ведь может попытаться, верно?
- Ну ладно. Как скажешь.
- После свадьбы ты сразу же позвонишь ей. Мы всем расскажем.
- Хорошо.
Прощальная улыбка, и вот она уже шла к освещённой солнцем дорожке, и её волосы отливали золотом. Он смотрел на неё до тех пор, пока она не исчезла за углом здания. Затем поднял с земли свои книги и пошёл в противоположном направлении. Где-то взвизгнули тормоза машины. Он вздрогнул. Звук был похож на крики птиц в джунглях.
Даже не задумываясь о том, что делает, он решил прогулять оставшиеся лекции. Пройдя через весь город, он спустился к реке, которая была вовсе не голубой[8], а грязно-коричневой. Облокотившись о выкрашенные в чёрный цвет перила моста на Мортон-Стрит, он смотрел в воду и курил.
Вот оно. Дилемма не исчезла, а поглотила его как мутные воды, бьющиеся о береговые устои моста. Жениться на ней или бросить её. Жена, ребёнок и безденежье, или её папаша, идущий за ним по пятам. "Вы не знаете меня, сэр. Меня зовут Лео Кингшип. Я хочу поговорить с вами о молодом человеке, которого вы недавно взяли на работу. О том парне, с которым встречается ваша дочь. Думаю, вам следует знать..." Что тогда? Не останется ничего другого - только вернуться домой. Он подумал о своей матери. Годы самодовольной гордости, надменные взгляды, бросаемые на соседских детей, и вот она видит, как он вкалывает в галантерейной лавчонке - и не только летом. Всю жизнь. Или даже работает на какой-то вшивой фабрике! Его отец не оправдал её ожиданий, и он видел, как любовь к мужу постепенно превратилась в горечь и презрение. Неужели ему было уготовано то же самое? Люди будут говорить о нём за его спиной. О боже! Почему чёртовы пилюли не убили девчонку?
Если бы только он мог уговорить её сделать операцию. Но нет, она уже приняла решение - она выходит за него замуж. И даже если она согласится, то всё равно захочет поговорить с Эллен, прежде чем решиться на такую крайнюю меру. В любом случае, где они возьмут денег? А если что-нибудь пойдёт не так, и она умрёт? Он будет виноват, поскольку окажется тем, кто всё организовал. С чего начал, к тому и пришёл - её папаша его точно в покое не оставит. Её смерть не принесёт ему ничего хорошего.
Не принесёт, если она умрёт подобным образом.
На чёрной краске перил было нацарапано сердце с инициалами по обе стороны от пронзившей его стрелы. Он сосредоточился на рисунке, ковыряя его пальцем, пытаясь отделаться от мысли, которая только что пришла ему в голову. Царапины открыли слои краски: чёрный, оранжевый, чёрный, оранжевый, чёрный, оранжевый. Это напомнило ему изображения пластов горных пород в учебнике географии. Летописи мёртвых эпох.
Мёртвых.
Через некоторое время он подхватил свои книги и медленно пошёл прочь. Навстречу ему, с шумом проносясь мимо, летели машины.
Он пошёл в захудалую закусочную на берегу реки и заказал сэндвич с ветчиной и кофе. Свой сэндвич он съел за маленьким столиком в углу. Прихлёбывая кофе, он вынул блокнот и авторучку.
Первым, что пришло ему в голову, был кольт сорок пятого калибра, который он забрал с собой из армии. Достать пули будет несложно. Предположим, он хочет это сделать. Тогда пушка не годится. Это должно выглядеть как несчастный случай или самоубийство. Револьвер всё только усложнит.
Он подумал о яде. Но где он его возьмёт? У Герми Гадсена? Нет. Может, в корпусе факультета фармацевтики. В лабораторию попасть не так уж и сложно. Но сначала ему нужно будет пойти в библиотеку, узнать, какой яд...
Это должно выглядеть как несчастный случай или самоубийство. Если это будет похоже на что-то ещё, он станет для полиции первым подозреваемым.
Было столько деталей, которые нужно хорошенько обдумать. Если предположить, что он действительно собирается это сделать. Сегодня вторник. Свадьба может быть отложена только до пятницы, иначе она начнёт волноваться и позвонит Эллен. Что ж, пятница - крайний срок. Всё нужно будет спланировать тщательно и быстро.
Он посмотрел на свои записи:
1. Пушка (н/г)
2. Яд
(а) Выбор
(б) Получение
(в) Применение
(г) Должно выглядеть как (1) несчастный случай или (2) самоубийство
Если предположить, что он действительно собирается сделать это. Пока всё это было чисто гипотетическим. Он просто немного детальнее изучит вопрос. Умственное упражнение.
Но его походка, когда он шёл из закусочной, была спокойной, уверенной и твёрдой.