Секретарша нехотя встала со своего места и зло захлопнула дверь за студентом, который не сделал этого, выйдя расстроенным из внутреннего кабинета декана. Очередь вздрогнула и зашевелилась. Возобновилось стрекотание машинки. Зазвонил телефон. Деканат жил своей жизнью.
Доцент Буров сидел на стуле, заложив ногу за ногу и положив сверху тоненькую папку с докладной запиской. Он терпеливо дожидался своей очереди на аудиенцию, но это оказалось делом не простым. Сидела и поёрзывала на стульях целая очередь.
Вообще-то декан не любил скоплений под своими дверьми и не уставал повторять, что преподаватель должен прежде всего преподавать или, если урочные часы закончились, писать научные и методические статьи, а не сидеть в деканате. Но сам, с одной стороны, не спешил делегировать полномочия сверху вниз, чтобы люди могли решать текущие проблемы сами, а с другой — решал вопросы достаточно медленно. Расточаемые в избытке любезности только тормозили дело и создавали из приёмного дня в приёмный день очереди в деканате. Завхоз даже выделил дополнительные стулья и забрал стол.
От нечего делать Буров барабанил пальцами по своей папке и размышлял о рабочем дне декана. Вот, к примеру, вышедший только что парень. Весть о его неординарном поступке уже облетела весь факультет, а решение своей судьбы он нашёл только сейчас.
Его больше знали под кличкой — «Нумер». Высокий, темноволосый, симпатичный, он обладал обаянием и легко завязывал всё новые и новые знакомства среди всех курсов и даже на стороне от факультета. Соответственно, часто получал приглашения на дни рождений и вынужден был часто дарить подарки. Сам же Нумер праздновал день рожденья, к сожаленью, только раз в году и подарки получал тоже нечасто.
Ситуация осложнилась после снятия со стипендии. Чёрт его дёрнул отксерить направление на пересдачу! Самое обидное, что переэкзаменовался-то он по счастливому случаю очень успешно, преподаватель уже готов был поставить пятёрку, но, протягивая направление на пересдачу, Нумер с ужасом заметил, что в графе «отметка» уже стоит «уд», не замазанный перед ксерокопированием «Штрихом»… Потом уже, размышляя над этой «прорухой», он вспомнил, что, забеливая оригинал, постоянно думал, что больше тройки не получит. Да, пессимизм наказуем.
Друзья оказались настоящими, и после испарения стипендии число приглашений на празднования не уменьшилось. С едой полегчало, но откуда брать деньги на подарки? И вот у нашего героя вошло в привычку бродить по кварталам, обычно удалённым от центра, и снимать с дверей квартир таблички с номерами, равными числу исполняющихся очередному имениннику лет. Табличка затем шла в качестве подарка, родив кличку «Нумер». Оправдывая прозвище, его носитель постоянно таскал с собой набор необходимых средств — от кусачек и пилок до ланцета и стамески.
Маленькие таблички Нумер приносил в кармане, большие — под чёрной накидкой, как картины. Однажды оттуда вынырнула шикарная, золотым по серебру надпись «Кабинет 20. Гинеколог». Именинница была весьма шокирована. Она не знала, что отсутствовала техническая возможность убрать лишнее, табличка просто раскололась бы. Да и как думать о таких мелочах, когда в глазах стоит, не меркнет образ разъярённой нянечки с большим веником в руках, веником, от тесного знакомства с которым до сих пор ноет спина. И шурупы-то он им оставил, то есть разжал кулак, где они были, чтобы половчее перехватить трофей, уберечь его от злого веника. Нет, плохо всё-таки у врачей с логикой. Ну зачем, на милость, нужно было его гнать, если он и сам бы убрался тотчас восвояси?
В другой раз принесённый экспонат весело рассматривали все гости, передавая из рук в руки, перебрасываясь шутливыми репликами. И только один гость, к которому она, наконец, попала, рассматривал табличку в зловещей тишине, пощупал какую-то раковину в мраморе, потом глаза его налились кровью, руки сами собой сжались в кулаки. Обворованный на днях, гость поднял глаза на дарителя, но тот несколькими мгновеньями раньше смекнул, что дело пахнет жареным, и, схватив несколько кусков аппетитно пахнущего жареного, а также печёного и холодно-закусочного, почёл за лучшее улизнуть по-английски. Ладно, поест у себя в общаге, не гордый. А дарить надо с глазу на глаз, а ещё лучше — уже покушавши.
И вот последний прокол, привёдший его с пламенным покаянием в деканат. Одна студентка пригласила Нумера на свой день рождения вечером того же дня. Таблички с нужным номером и него в запасе не нашлось, не было и времени на розыски. Что делать? И вдруг студента осенило — да ведь на двери деканата красуется число 19! (знак восклицательный, а не факториал) Такой уж номер у этой комнаты, порядковый, хотя статус — выдающийся. Только висит табличка высоковато, без лестницы не обойтись. Поболтавшись по коридорам, незадолго до конца рабочего дня Нумер со скучающим видом расположился у окна.
Ровно в семнадцать ноль-ноль деканат опустел, запершись на большой висячий замок. Виси-виси, дружок, мне внутрь и не нужно! В семнадцать десять прозвенел звонок, и немногие оставшиеся заниматься группы разбрелись по аудиториям. Нумер выждал для верности ещё минут десять, зная по своему опыту, что, как поздно ни назначаются занятия, всегда находятся опоздавшие.
Комендант хранил лестницы в коридорах крыльев корпуса, причём беглый осмотр обнаружил, что коротких среди них нет. Это несколько затруднило задачу бесшумного подтаскивания лестницы к двери разнумеруемого деканата, но студент справился с этим, не став обнаруженным. Взобрался на половину высоты и, достав из кармана отвёртку и пассатижи, принялся за работу.
Шурупы, вероятно, сильно проржавели и с ними пришлось помучиться. Вот, кажется, самый упрямый стал поддаваться. Четверть оборота — и в это время в деканате зазвонил телефон.
Злоумышленник подождал, пока звонки не прекратятся. Скорее по привычке, чем с какой-то целью. И снова собрался вставить отвёртку в прорезь шурупа, но сзади, совсем близко, послышались шаги.
Телефонный звонок, хотя и неотвеченный, сделал-таки своё дело. Из-за прислушивания к нему шаги не были услышаны издали, когда ещё можно было спрыгнуть и удрать. Нумер стал было оборачиваться, чтобы посмотреть, кого это чёрт несёт, но в это время почувствовал, что лестница под ним едет.
От шагов ли, сотрясавших пол, от попытки ли поворота стоящего на лестнице, а может, из-за пренебрежения стопором ножек, но лестница действительно поехала. И было отчего запаниковать. Мало того, что пол был бетонно-кафельным, так ещё и перекладины гладкие, как гимнастические брусья, ноги неизбежно соскользнут, не успеет ещё лестница полностью опуститься, и либо весь окажешься под нею, либо нижнею своею половиною, и патологоанатом будет сильно ругаться, распиливая лестницу с размазанной по ней слизью на куски. Но, может, подходящий успеет помочь?
— Держи лестницу! — отчаянно завопил Нумер. — Да держи же, козёл рогатый! — крикнул он ещё громче, чувствуя, что продолжает падать и ноги вот-вот соскользнут.
Отвёртка и пассатижи выскользнули из его рук, освободив их для лихорадочного обшаривания двери, хотя на такой высоте ни ручек, ни крючков не прибивают. В глазах мелькнул ужас. Каждая трещинка врезалась в память. Но через мгновение лестница стала. Сильные руки взяли нашего авантюриста под локти и поставили на пол.
В мгновенья острой опасности у людей имеют обыкновение обостряться чувства. Вот и сейчас у Нумера сильно обострилось обоняние. От заспинного спасителя пахло одеколоном, который козлы, пусть даже и безрогие, обыкновенно не употребляют, а из тех, кто употребляет, мгновенно вспомнился, но не козёл, а наоборот — декан. Именно такой запах исходил от него, когда он на днях благодарил рукопожатием нескольких парней за помощь в приворачивании кондиционера. Помнится, тогда ещё Нумер заметил, что к этому агрегату была привинчена табличка с заводским номером. Но номер был какой-то несуразный, многозначный, так долго не живут. Особенно, когда (ко)злят начальство.
— Большое вам спасибо, Вениамин Эдуардович! — глухо пролепетал спасённый и, осторожно обернувшись, оценил обстановку. Декан боролся с лестницей, пытаясь поставить её вертикально, а затем положить набок, его ноги были упёрты в концы лестницы, мешая поворачиваться. Легкий шажок — и Нумер уже за спиной декана, а затем и испарился вовсе.
Теперь всё зависело от того, узнал ли его спаситель и распознал ли намерения. Скажу, что табличка сорвалась или перекосилась, повиснув на одном шурупе, а я её приворачивал. Нумер пожалел, что во время кондиционерного рукопожатия жадно вглядывался в лицо декана по-собачьи преданными глазами. Лучше бы он вообще не помогал приворачивать этот чёртов «гроб»! Ведь табличка с него, как мы уже знаем, была никуда не годной.
К счастью, именинница жила вблизи трамвайного депо, а трамваи тоже носят номера…
Продолжения этой истории доцент Буров не знал, но, судя по выражению лица и позе вышедшего от декана студента, понял, что за «козла» тот ответил, но из вуза его не исключат. Косвенно это имело значение для всей очереди, поскольку разговаривать с рассерженным начальством, как все мы знаем, трудно.
После «раскозлённого» Нумера в кабинет прошёл Амвросий Некрасович, доцент с потугами на профессорство, известный своим будто высеченным из дуба малоподвижным лицом, а также полным как телом, так и отсутствием чувства юмора. О его деле знала уже вся очередь, втайне посмеиваясь.
Шёл обыкновенный экзамен. Входившие клали зачётки на стол, а перед выходом забирали их уже с отметкой. Когда ушёл последний студент, на столе осталась лежать, вероятно, забытая кем-то зачётная книжка. Экзаменатор открыл её. Лицо на фотографии показалось ему смутно знакомым, но не настолько, чтобы сразу узнать. Глаза скользнули к анкетным данным, и им сразу же было отказано в доверии. Это были его имя, отчество и фамилия! Фотография была тоже его. Амвросий Некрасович полистал страницы. «Предметы» были такими: внешний вид, эрудиция, терпеливость, умение объяснять, тактичность, вежливость, объективность. И везде — «хор», «уд», «зачёт», «незачёт»… Когда коллега, коему изливалось негодование по поводу этой наглой выходки, листал дальше и натыкался на «сексапильность» и другие интересные строчки, «подзачётный», краснея, вырывал крамолу из рук и переходил со своими занудливыми жалобами к другому. А вот теперь вошёл к декану.
Вероятно, тот был не один, о чём красноречиво поведал взрыв хохота силою в две-три мужские глотки. Надо думать, жалобы даже не успели перейти в фазу требований наказания для провинившихся, которые, кстати, так и не были установлены. Очередь тихо прыснула. Дверь кабинета отворилась, Амвросий Некрасович с красным, как варёный рак, лицом, ни на кого не глядя, быстро прошёл ко внешней двери и покинул «не приверженный идее справедливости» деканат. Через минуту его можно было видеть в окно шагающим к соседнему корпусу, где размещался ректорат. А ещё через час, забегая вперёд, его видели плетущимся по дорожкам вузовского городка с очень обиженным видом и бормотанием типа: «В Сенат подам, министрам, государю…» И ведь выставил-то всем пятёрки, а они…
Слева от Бурова сидел старый доцент Шелупанов. Он не распространялся о своих бедах, но о них знали даже студенты. Именно они воспользовались его любезностью: бесплатно обменять учебники других авторов, которые он считал негодными для учебного процесса, на учебник его собственного сочинения, к этому процессу как нельзя более подходящий. Автор принёс из издательства дюжину своих книжек и стал принимать студентов, коих оказалось более предполагавшегося числа. Проще говоря, студенты шли и шли. Кабинет быстро забивался «макулатурой», приходилось то и дело посылать добровольцев в типографию за новыми пачками книг. К счастью, в этот день выдали зарплату, что позволило вести процесс непрерывно.
Когда «ушла» очередная связка книг и рассеянный доцент в который уж раз полез в свой кошелёк, выяснилось, что зарплату в этот день выдали к большому несчастью. Зато удача привалила к авторам «негодных» учебников, которые находчивый Шелупанов вдруг стал рекламировать оставшимся студентам. Он с увлечением менял книгу одного автора на книгу другого и «обслужил»-таки остаток очереди, а сейчас вот сам сидел в очереди на приём и думал, как бы получить материальную помощь или хотя бы взаймы, а если не получится даже взаймы, то снять нескольких студентов с занятий и послать их как коробейников продавать «негодные» учебники в другие вузы города. Может, удастся вернуть хотя бы часть денег? Дожить-то до конца месяца надо, не только до понедельника.
С другой стороны вычерчивался гордый профиль отличницы Лерочки. Таковою она стала в последний момент, пересдав последний экзамен. Однако в ту сессию срочно уходил в отпуск один из бухгалтеров, и ведомость на стипендию бухгалтерия затребовала до пересдач. Не дадите — вовсе останетесь без стипендий. И Лерочка продолжала фигурировать в документах всего лишь как хорошистка, сначала о том и не догадываясь.
Прозрение пришло после первой же стипендии. Её она получила рублями — а ведь отличникам полагается твёрдая валюта! Обиженная направилась в деканат с жалобой. На первый раз декан сам поменял ей денежки из своих средств и велел секретарше позвонить в бухгалтерию и разобраться. Но нужного бухгалтера не оказалось на месте (он, как мы помним, ушёл в отпуск), и вопрос завис. Следующая стипендия снова пришла в рублях, и снова Лерочку понесло проторённой дорожкой. Но в прошлый раз валюта у декана оставалась после загранкомандировки, а на этот — поразошлась. К тому же, как на грех, курс доллара в то время несколько упал, и подорожала немецкая марка. Последовал прозрачный намёк на предпочтительную валюту — ведь Лерочка была отличницей в том числе по экономическим дисциплинам. Декан сам отправился в бухгалтерию, но там обедали. При закрытых дверях, не по-чапаевски («я обедаю — садись со мной обедать!») и долго. Пришлось идти в обменный пункт, работавший, кстати, без обеда, и покупать подорожавшие дойчмарки. И вот третья рублёвая стипендия, а подорожало на этот раз, Буров знал из газет, евро. Какие-то требования выдвинет теперь наша отличница? Ведь наличных евро пока нет в обороте.
Кто же может так долго сидеть у декана? Наверное, начальник цеха. Дело в том, что при факультете был организован цех, выпускающий петарды, хлопушки, бенгальские огни и прочую пиротехнику. Дела шли довольно успешно, добровольцы регулярно снимались с занятий и шли коробейничать в школьные дворы и другие «которые-знать-надо» места, но с некоторых пор стало твориться что-то необъяснимое. Общественное мнение винило во всём троечников, которые, не получая поначалу стипендию, соорганизовались в профсоюз («Тройственный союз» — шутил историк) и повели борьбу. Ходили слухи, что им удалось неведомыми путями раздобыть некоторые цеховые документы из числа не предназначенных для официальных глаз. Как бы то ни было, начальник цеха сам уговорил декана пускать часть продукции на стипендию троечникам, а самих их — пускать в цех подработать. В конце концов, троечник — тоже человек, ему кушать хочется, к тому же есть троечники не завзятые, а случайные — не повезло с билетом, долго болел, чем-то не угодил экзаменатору… И бартерная стипендия для «удильщиков» стала реальностью, правда, несколько подмочив прибыльность цеха.
Секретарша зачехлила машинку, после чего занялась разбором почты. Несколько писем нашли своих адресатов прямо на месте. Затрещали конверты, полетели в корзину, зашелестели листы.
Наконец, из внутреннего кабинета вышел начальник цеха в сопровождении старшего мастера и что-то вполголоса сказал секретарше. Та привычно-безразличным голосом произнесла: «Кому на подпись, кладите сюда» и распахнула папку с тиснёной надписью. К ней потянулись люди.
У Лерочки, однако, было не на подпись, а на обмен, и она, воспользовавшись суматохой, проскользнула в кабинет. Там снова зазвучали голоса.
Уже подошедший к выходу начальник цеха вдруг замедлил шаг и сказал старшему мастеру: «Вот чёрт, я у него образцы забыл. Ты иди, а я сейчас.» И повернулся к кабинету, и уже почти дошёл до него, взялся за ручку двери…
Голоса, бубнившие глухо и неразборчиво, вдруг обрели силу и визгливость, хотя слов по-прежнему разобрать было нельзя. Вот резкая реплика декана, удар кулаком по столу, через секунду — ещё один удар, слившийся с грохотом взрыва. И — тишина.
Словно пуля пронеслась изнутри деканата насквозь. Это мертвенно-бледная Лерочка быстро согласилась, работая ножками, с тем, что получать стипендию проще и удобнее в рублях. Вслед за ней вышел декан, тряся обожжённой рукой.
— Да-а, Марат Потапыч, продукция у тебя, вижу, знатная. Полезные, я скажу, весьма изделия. Вишь, как руку ошпарило? Лечи теперь.
— Спиртом надоть её, родимую, — подал голос старший мастер.
— Есть такой порох в пороховницах, — радостно подтвердил начальник цеха. — Пойдём к нам в подвал, Вениамин Эдуардович, полечимся, а я плотника сюда пришлю. Небось, стол-то тоже лечения требует.
— Не могу, не могу, товарищи, ничего подписывать, — показал декан руку очереди. — Разве что на словах что решить. Только быстро.
Зазвучали просьбы. Доценту Шелупанову было позволено залезть во внутренний карман пиждака, достать бумажник и отсчитать немного. С другими проблемами тоже было быстро покончено, и тогда Буров протянул декану свою папку.
— Там докладная, — лаконично произнёс он.
— Если только на подпись, то…
— Да непростое это дело, Вениамин Эдуардович. Разобраться бы надо по сути, а у меня таких возможностей нет. И обижать парня жалко. Хороший, в общем-то, парень…
Хотя не названная персона и была хорошим парнем, но начальник цеха со старшим мастером уходили вдаль, а догонять их с большим отрывом декану было бы как-то несолидно.
— Ладно, суньте папку мне под мышку, разберусь на досуге, — сказал он и заспешил вслед за лекарями.
Досуг подвернулся декану только под конец рабочего дня, и докладная была прочитана. Дело обстояло так.
Однажды вечером, инспектируя по привычке мужнины карманы, жена Бурова обнаружила в одном из них открытку-приглашение в Интим-клуб. Особое негодование вызвало то, что дни и часы работы оного заведения были приписаны от руки, что придавало приглашению изрядную долю персональности. Состоялся небольшой семейный скандал. Запершись от разгневанной своей половины в одной комнатке, дверь которой была снабжена защёлкой, Буров продумал прошедший день до мелочей и вдруг, как Штирлиц, вспомнил всё (жена, правда, оказалась недоверчивее Мюллера). В лаборатории, на практикуме он, да и почти все студенты из-за жары поснимали пиджаки и повесили их на спинки стульев. Мало того, все они однажды гурьбой вывалили на балкон, чтобы полюбоваться на странную демонстрацию, плётшуюся по улице. Белые одеяния с непонятными иероглифами перемежались с обнажённой натурой. Одни говорили — курды, другие — кришнаиты. Мнением третьих было — просто изысканное хулиганство. Четвёртые ничего не говорили, а глазели во все глаза и очки (у кого были). И вот кто-то в это время, больше некогда, утяжелил его пиджак.
Но злоумышленник не учёл любви жертвы к детективам. Доцент просто пошёл в деканат и просмотрел «гроссбух» — толстую тетрадь, где студенты обязаны были фиксировать свои подработки. Внимание привлёк студент Максим, подрабатывавший охранником в том самом клубе и присутствовавший на беспиджачном занятии. Затем Буров частным образом опросил некоторых других студентов и узнал, что они тоже были «осчастливлены» назойливыми приглашениями и тоже со вписанными от руки днями и часами. Это навело на интересные размышления. Последняя стадия, она же — проверка дедуктивных выводов — ленивая прогулка мимо Интим-клуба, причём не в предписанные дни и часы, а наоборот — в другие. Догадка оказалась верной. Около дверей в эту преисподнюю стоял охранником Максим. Его трудно было узнать — форма, дубинка, кобура, а главное — взгляд. Взгляд человека, ощущающего своё превосходство над окружающими, свою власть, готовый, чуть что не по нему или прикажет хозяин, без раздумий пустить в ход оружие. Разительная перемена произошла при виде приближающегося доцента. Максим съёжился и нырнул в дверь. Заглянув в окно рядом с нею, Буров увидел, как начальник охраны, судя по энергичным жестам, выгоняет своего подчинённого на наружный пост. И неприятное объяснение всё-таки состоялось.
Сначала Максим, не выпуская дубинки из рук и даже крутя ею, хныкал и клялся, что не знал, какой именно пиджак принадлежит преподавателю. Не обыскивать же карманы! Времени еле-еле хватило для того, чтобы наспех рассовать листки и выбежать на балкон с криком, что вся эта демонстрация — форменное хулиганство.
А вот зачем вообще надо было идти на такое… В клуб постоянно приходили претенденты на работу в системе охраны, предложение физической силы превышало спрос, и неудивительно — платили прилично. Охранники вообще оплачиваются лучше созидателей в наше время. И тогда главная мадам клуба, почувствовав, что может заказывать музыку, объявила, что просто охранников она будет заменять на «многостаночников» со второй профессией типа рекламного агента, уборщика, повара, рассыльного и так далее. Несогласных милости просят уволиться.
Максим не хотел терять работу, дающую ему возможность учиться, не подходили ему и профессии, удваивающие время пребывания в клубе. Оставалась реклама. Как неудачно он дебютировал в этой роли, мы уже знаем.
Вернувшись домой, Буров написал докладную декану. Надо было оправдаться перед женой, хотя причинять неприятности студенту не хотелось. Несколько смягчало беспокойство полученное доцентом известие о том, что некоторые студенты, тоже обнаружившие в карманах приглашения, собирались жаловаться от своего имени и уж, конечно, не стали бы просить о снисхождении виновнику, и кроме него, Бурова, это было сделать просто некому.
Прочитав докладную, декан принялся обдумывать ситуацию. Единственное криминальное, что произошло на подведомственной ему территории — это акт подсовывания рекламной листовки в карман чужого пиджака. Внутреннее пространство кармана при этом не нарушалось, что исключает даже покушение на кражу. Взаимоотношения же сотрудников со своими жёнами ни в коей мере его не касаются. Студенческие подработки на стороне — тоже, если это не мешает учебному процессу и не конфликтует с законом. Сам он просто выбросил бы такую листовочку, залети она к нему в карман. К тому же виновник не знал, какой из пиджаков с плеча преподавателя, и из скромности указал не свои дни и часы работы. В общем, злого умысла, оправдывавшего вмешательство начальства, не усматривалось.
Закончив такой логико-юридический анализ, декан перешёл к новому раунду обдумывания, уже на базе бюрократической логики. Несколько слов о последней. К примеру, случается где-то на необъятных просторах нашей страны террористический взрыв, и на другой же день ректорат спускает в деканаты разнарядки на снятие студентов с занятий во имя дежурства. Стоять в дверях и требовать пропуска, бродить по корпусам и общежитиям и прислуживаться, не тикает ли где… Мало кто из дежуряще-отбывающих верит в реальность злоумышленной угрозы здесь и теперь, а других стимулов к добросовестному несению сторожевой охраны просто нет. Хотя к уходу с занятий стимулы, безусловно, имеются. Террористам, объявись они поблизости, такая «охрана» не помеха, а вот попробовали бы они пробраться в Интим-клуб, быстро бы им там объяснили разницу между «трах» и «бабах» (хулиганские мысли порой мелькают и в начальственных головах). Знает об этом и начальство, не может не знать, но исправно продолжает спускать разнарядки. Взлети на воздух какой-либо из корпусов — следователи начнут не с поиска террористов (это опасно, долго, сложно), а с проверки, какие профилактические меры принимал ректорат. Копаться в бумажках посподручнее будет, чем с террористами воевать. И коль следов бумажной борьбы не окажется, для следователей это будет просто находка. Вернее — не-находка. Последуют глобальные оргвыводы. Вот здесь копии разнарядок и пригодятся. Мол, сделали всё, что смогли, но противник оказался хитрее, сильнее, обеспеченнее. Без вас, уважаемые сыщики, с ним не справиться.
Декан достаточно долго вращался в бюрократической среде, чтобы легкомысленно пренебрегать такими соображениями. Вот, скажем, злополучное приглашение, аккуратно подколотое к докладной. От руки вписаны дни и часы, но нет никаких упоминаний об оплате. Конечно, платить придётся, и свою таксу подобного рода заведения широко не оглашают, но можно ведь и по-другому дело повернуть. Мол, на вверенном тебе, Вениамин Эдуардович, факультете процветает коррупция, а взятки даются такими вот приглашениями на якобы дармовой интим. Что с того, что фамилия не обозначена, это для конспирации, конкретной даты нет — это когда преподавателю будет удобно, но ведь опустили-то визитку во вполне конкретный карман конкретного пиджака! Снятие сей верхней одежды тоже могут отнести к хитрому приёму из арсенала расплодившихся коррупционеров. Мало ли что после обратного надевания там в карманах окажется! И будьте уверены — если кому-то покажется выгодным представить события в таком свете, он это и сделает. Да, в таких случаях надо думать прежде всего не о сути дела, не о справедливости, а о том, как обезопасить себя.
Третий раунд декановых размышлений пошёл по линии тех, кому выгодно прямо противоположное. Скажем, мадам Бурова. Она, конечно, подозревает, что никакой рекламной акции не проводилось, а просто муж является завсегдатаем клуба и даже, может, облюбовал там постоянную куколку, которая своей лапкой и накорябала на карточке дни и часы своей работы. А Максим, даже приди он к ней с покаянием, по её мнению — это лишь студент, зависимый во многом от мужа. Он признается в чём угодно, лишь бы получить свою «пятёрку» либо «тройку», смотря по способностям и потребностям. Тем более, что от жены шефа ему ничего не грозит, это не в милиции признаваться. А то ему можно ещё приписать роль курьера.
Так вот, мадам Бурова всё это подозревает и станет, конечно, «наезжать» на мужа, чтобы побудить его либо доказать свою непричастность, либо согласиться на развод на самых выгодных для неё условиях. Хотя какие при нынешней обеспеченности доцентов могут быть выгодные условия! А верный муж, поскольку дело это не милицейское, будет настаивать на расследовании по служебной линии, поднимаясь при необходимости от деканата к ректорату и выше. Только добившись проведения служебного расследования и официального признания Максима виновным, он сможет реабилитироваться перед супругой. В частном порядке попросив для виновника минимального или же просто символического наказания, поскольку враждебных чувств к нему не испытывает. Во всяком случае, не больше, чем к ревнивой супруге.
Особняком в раздумьях декана стояли студенты, собиравшиеся самостийно подавать жалобу. Интересно, что ими движет? Ведь бумажку можно легко выбросить, это не труднее, чем пройти мимо рекламной тумбы, ничем из восхваляемого не прельстившись. Личности виновника они не знают, если только Буров им не сообщил — а зачем это ему? Или догадываются? Может, кто и видел снующего по карманам? Вероятнее всего, они подозревают, что подсовыванием провокационных листовок их проверяют на моральную устойчивость, может даже, по плану деканата или разнарядке ректората. Все адресаты, наверно, записаны, кто не сообщит тотчас же о провокации, тот, стало быть, морально слаб, собирается воспользоваться предложением. И посему достоин стоять в первых рядах кандидатов на отчисление, буде таковое случится. Вопли о правах и свободах будут пропущены мимо ушей. Зачем нам на факультете СПИД и прочие «прелести», подмывающие статистику?
Есть, впрочем, и другое объяснение их будущей жалобе: кому нравится, когда карманы твоего пиджака легко уязвимы? В этот раз туда что-то сунули, а в другой ведь могут и опустошить.
«Нет, голубчики мои, этот ход у вас не пройдёт,» — подумал декан. — «Никто не принуждал вас снимать пиджаки, а тем более не выгонял на балкон. Делали всё добровольно, а если не задумывались над последствиями — то тоже сами. Преподавателю можно вменить в вину максимум то, что он вместо того, чтобы вперёд запереть дверь, первым выбежал на балкон. Да, а почему я так уверен, что дверь не запирали? То есть кто и как докажет, что она была открыта? В лаборатории шли практические занятия, все ходили туда-сюда, в том числе и преподаватель, любой мог подойти к двери и незаметно отпереть либо запереть её. К тому же у вас не было причин подозрительно следить друг за другом, день-то был самый заурядный, а гостинцы обнаружились в карманах много позднее. И доказать ничего будет нельзя.»
Заныла обожжённая рука. Хозяин сменил её, подперев щёку другой, и снова задумался.
Студенты опасности не представляют. Либо они подадут жалобу для «галочки», либо ничего не смогут доказать. Декановы неприятели без официального документа, каковым является докладная, тоже ничего не смогут доказать. Значит, надо убедить Бурова забрать её. Да, но на этом пути стоит ревнивая жена. Что делать с женой?
В дверь заглянула секретарша.
— Я ухожу, Вениамин Эдуардович. Вам ещё что-нибудь нужно?
— Проветрите, пожалуйста, комнату, Минерва Степановна. Ишь, как надымили! К нам что, студенты не вынимая сигарет из пасти заходят, что ли?
— Да сколько я им говорила, Вениамин Эдуардович, а они только смеются. Декан запрещал курить? Нет? Тогда ка-акие вопросы? «Всё, что не запрещено — разрешено». Юридически грамотные стали. Одному я сказала, что да, запретил, так он — покажите письменный приказ. Вы бы им запретили смолить, а?
— Как же я запрещу? Это ведь личное дело каждого — курение.
— Кабы они весь дым в себя вбирали и опосля среди своих кишок оставляли, было бы личное, можно сказать, внутреннее. А то кольца пускают, воздух портят, а воздух-то, он — общий. Опять же — пожарная безопасность. Бедную пальму совсем замучили окурками!
— Значит, если личное угрожает общественному, надо запрещать, Минерва Степановна?
— Считаю — надо, Вениамин Эдуардович!
— Ну, тогда, пока комната проветривается, у меня для вас будет ещё одно поручение. Садитесь вот сюда, за мой стол, берите ручку и на свободном месте вот этого листа пишите. Да, старайтесь писать мужским почерком, а то эта истеричка добавит нам хлопот.
— Какая истеричка?
— Неважно. Пишите моим почерком: «В ответ на Вашу докладную, требующую неотложного решения животрепещущего вопроса, основываясь на власти, которой обладаю на вверенном мне факультете, с целью обеспечения бесперебойности учебного процесса и профилактики заболеваемости среди профессорско-преподавательского состава, а также во избежание внеслужебных отношений между упомянутым и студенческим составами — с новой строчки и крупными буквами — категорически запрещаю Вам пользоваться услугами пригласившего Вас заведения впредь до окончания работы на моём факультете. Об исполнении доложить в трёхдневный срок лично мне и своей супруге.» Дата. Подпись. Эх, жаль, не могу сам подписать, рука всё ещё ноет.
— Да вы не беспокойтесь, Вениамин Эдуардович, вашу подпись любой студент смастерит. Где-то тут
Никифор ошивался, пойду поищу.
— Как — любой студент? И вы это терпите!?
— Да как не терпеть, коли отличить невозможно. Не вас же каждый раз спрашивать. Ну, не хотите по-студенчески подписываться, будем ждать, когда рука заживёт. Кстати, Буров только что заглядывал, интересовался, принято ли решение по его докладной. Сказал, что подождёт где-нибудь в корпусе, страшно важно знать решение до завтра.
— А что у нас завтра? — по привычке спросил декан больше самого себя и тут же вспомнил: завтра же приёмный день у ректора! «Меры деканатом не приняты…» Любой начальник не жалует подчинённого, добавляющего ему проблем. Уговорить подождать до следующего приёма? Но он состоится только через месяц, а что такое месяц в одном доме с сердитой женой? Ни поесть по-настоящему, ни поспать. Может, всё-таки попробовать расчеркнуться?
Но как только декановы пальцы обвили ручку и попытались сомкнуться, руку пронзила острая боль.
— Марш за Никифором, живо! — рявкнул декан, морщась и тряся рукой.