Под солнцем, которое начинало припекать, так как уже был июнь, работали три рабочих, не отвлекаясь ни на минуту. С равномерными движениями, с каждым выдохом то же самое - хм! С усилиями, напряженно, они выбрасывали комки земли из траншеи, земли густой, плотной, красноватой, которая падала за ними, рассыпаясь грудой, в которой тонули их голые ноги. Ведь все они были босыми, как женщины, так и мальчик хилый и истощенный, казалось, что ему всего одиннадцать лет, хотя ему уже исполнилось тринадцать. Старый отцовский берет закрывал его виски, от этого он казался еще более жалким и изнуренным
Это был первый день, когда он начал работать за деньги, и он немного важничал, потому что реал в день- это, казалось, немного, но шесть реалов в неделю! И мать сказала ему, что надеется на него, потому что они во многом нуждаются.
Разговоры, разговоры, во время завтрака, все говорила одна женщина, уже пожилая, с хриплым голосом, загрубевшими подошвами, мужеподобная, которая курила дешевые сигареты, с крепкими мускулами, косящая на правый глаз, но с необыкновенными белокурыми волосами, усыпанными пылью, забрызганными грязью из-за работы...
-Нас девять маленьких братьев,- сказал мальчик,- и пока, не будь я собой, я бы не заработал денег. И сапожник Рамела меня взял в обучение, только бы - вот невезение!- хотелось бы мне, чтобы у меня было хотя бы три года, чтобы сидеть без гроша. Вместо этого работаю здесь.
-Нас дома было двенадцать,- подтвердила одноглазая с непонятным чванством, - моя мать была парализована, я заботилась обо всех, так как была самой старшей. Как мне доставалось! Мы начинали ссориться, как только рассветало. Честно говоря, хотелось бы мне вышвырнуть их вон. Был у меня мальчишка семи лет, который вел себя нехорошо. Когда спала я, он ткнул мне палкой прямо в глаз, я выкинула его....
Старуха, в перерыве между двумя затяжками, произнесла нравоучительно:
-Тот, к детям пристает... Я, когда увидела одного (хоть бы он был чужим, хоть бы он был моим внуком), задрала ему платье и задала хорошую порку...
Это было неправдой, все соседи, жившие за стенами этого района, знали, что у ведьмы со страшным голосом тело было хрупким, и она не делала на самом деле того, о чем говорила, а она всегда хвалилась, что дала подзатыльник одному и задала порку другому. И одноглазая, со злобным выражением, подмигнула единственным глазом, улыбнувшись тщедушному мальчугану
Когда зазвенел колокол, откровения прекратились. Монотонность тяжелой работы отягощала души, их усыпляя, как будто воздух, который жадно поглощали легкие, стремительно изгонял мысли из разума. Их механическая работа отупляла, позволяя мыслить лишь настолько, настолько это было необходимо для того, чтобы поднимать и опускать кирку и выкопать огромный ров, выбрасывая все больше и больше земли, которая наполняла тележку, и рабочие не знали, где. Что же еще могло иметь значение?
Мальчик, Раймундо, работал так же, как и две женщины, отвечал за него наниматель, предприниматель, который вел свои дела, предоставляя людей тем, кто работал на земле, получая людей за песету, а выручая за них реал. Давай! Все так, все были уверены, что дела будут идти хорошо весь год.
Они и не подозревали, а даже если бы и догадывались, это бы не имело значения, что земля была предназначена для парка в соседней усадьбе. Питали бы ее соки, вместо крапивы и чертополоха, пышные араукарии, элегантные пальмы, благоуханные магнолии, камелии, горделиво замершие, безразличные ко всему. Ров, открытый для строительства новой дороги, которая вела к станции, глубок, сбоку видно полосы разного цвета - разные слои почвы. Во время работы в нем сделали яму, в которой была тень, когда зной усиливался, в четырех стенах, где нельзя было освежиться воздухом с лимана. И рабочие шутили, когда понимали, что они прячутся от жары под землей.
Затем, ударить киркой, сильно ударить! Ага! Мальчик чувствует, что он почти падает в обморок от усталости. Так тяжело работать здесь, особенно в первый день. Руки будто избиты, будто больные. Товарищи смеются.
-Сопляк! По-твоему, это что-то вроде игры в бильярд?
Гордость и самоуважение его оживляют. Он поднимает кирку с еще большим пылом, вспоминая того, кто его нанял, его презрительный взгляд, как он сказал, когда брал его на работу:
-Я беру тебя... не знаю, почему, не выйдет из тебя ничего, тощий ты, хотя бы ты можешь с инструментом...
Тощий? Разве оказалось так, что другие, женщины, работали лучше? Начальница, увидев воодушевление новенького, сказала ему по-матерински добродушно:
-Не убивайся, парень, что должен быть таким же. Надо просто бить киркой, чтобы при каждом ударе вылетал хороший комок.
И она указала на сторону, где работала она, где каждый кусок был в два раза больше того, что были у Раймундо. Вздохнув, без ответа, он вернулся к работе.
Задрожала земля- то мимо проехал автомобиль. Не было ничего видно, кроме вращения колес ослепительно желтого цвета. В воздухе летал запах бензина, раздражающий- из-за жары.
Еще пыль не осела, когда на дороге показался приходской священник, господин на осле. Он шел так медленно, что всадник успел рассмотреть над головами работников нечто, что привлекло его внимание. Это была огромная масса земли, будто висевшая в воздухе. Углубление, постоянное увеличивающееся из-за старательных ударов кирками, уже не покрывала эта выступающая корка, непрерывно сотрясаемая, неуклонно сползающая, безжизненная. Когда в памяти у него всплыла фраза, прочитанная утром, между глотками шоколада, в реакционной газете: "Они подрывают и подрывают общество, и придут они к власти, когда об этом меньше всего думают", священник сразу представил себе катастрофу. Сдержав свое животное, закрыв темный зонтик из альпака, не слезая, приблизился к яме, закричав:
-Эй, вы! Если на вас обрушится земля? Вы что, ослепли?
Пьянчужка ответила лишь живописно сплетенными ругательствами по поводу его профессии. Одноглазая только проворчала:
-Оставьте нас в покое! Вы нас не нанимали!
Раймундо же сам не обернулся. Погрузившись в работу, вспотевший, можно было подумать, что он не слышит ничего.
Удары киркой, эхо от смутно виднеющейся стены были единственным, что он воспринимал, заключенный в своей стесненной удушьем груди. Когда проехал бы поезд - было бы двенадцать, можно было бы рухнуть на землю, полумертвый от усталости, жевать черствую горбушку кукурузного хлеба!
Однако священник продолжал выкрикивать оскорбления, но он был полон сострадания:
-Варвары! Грубияны! Не пройдет и полчаса, как это случится!
И когда в ярости старуха бросилась копать, только из чувства противоречия, послышался глухой грохот, поднялось облако красной пыли, затем только зловещая тишина, прерываемая лишь шлепками комков земли, который падали с высоты. Вдруг в какие-то движения, тряслись, будто что-то ломало стены могилы. Это была белокурая женщина, которая с силой двигалась, извивалась среди массы земли, которая стала ее неожиданной гробницей.
Священник и старуха подбежали к ней, ей помогли, сначала показалось колено, потом нога, потом тело, потом посиневшее лицо, она задыхалась, единственный глаз был полон безумного страха. Теперь все о ней только и думали. Мальчуган уже не задыхался, ведь о нем позабыли. Когда кинули клич по округе, чтобы начали приходить все с окрестных домов и трактиров, стоящих на дороге, стоило большого труда найти его, потому что ему на грудь в грудь ему уперся огромный кусок земли. Глаза были залиты кровью, рот и уши забиты красноватой грязью, ноги будто вросли в землю, снова застывшую.