Аннотация: рассказ Гуго Салуса (Hugo Salus), перевод с немецкого
Небольшой церковь, стоящая в лесу, кажется, погружена в мечты, люди, живущие в домах неподалеку, покидают ее, так что она остается совсем одна, у ее стен вырастают деревья, она будто бы сама жаждет одиночества, пресытившись миром, она уходит из долин, чтобы далее грезить, как отшельник, в тихой лесной зеленой чаще.
В таких церквях благочестие лесов и магия сказок заменяет путнику веру, которой у него уже нет, и вот он уже стоит в храме, преклоненный, честный, снова исполненный веры, словно дитя.
Летом мне встретилась такая церковь посреди высокого леса, которая была похожа на небольшую деревенскую церковь, каким-то невероятным образом прижалась она к высокой и круглой башне, и создавалось впечатление, что в высокой сторожевой башне когда-то была построена часовня. Я, как всегда, прошел на ощупь через лес, и теперь я с улыбкой увидел крохотную божью обитель посреди святости храма. Дверь часовни была приоткрыта, и внутри церквушка казалась светлой и дружелюбной. Я положил дорожную шляпу на одну из немногочисленных скамеек и пошел к одной из гробниц, которая возвышалась с одной стороны стены. Это была вытянутая гробница одной благородной дамы, ее фигура была выточена из песчаника, она лежала со скрещенными руками на земле, будто бы в гробу. На ее лице играл солнечный свет, который светил через окошко стены на противоположной стороне, но свет сиял странной синевой, я проследил его путь обратно и увидел посередине окошка кусочек стекла, такого глубокого и насыщенного синего цвета, который я никогда не видел. Я еще раз всмотрелся в лицо спящей, и я склонился так, чтобы от меня не скрылось синеватое свечение, смотрел на лик, нежный, проясненный страданием, такой чистоты линий, такого скорбного покоя, и я был тронут до глубины души. Прическа с простым пробором, впалые щеки, глаза, обрамленные веками, словно своды, гордый благородный нос между опавших, изможденных щек выдавался сильно, но необычно выделялся узкий, почти улыбающийся рот, призванный сохранить мир и святой покой, как будто смерть оставила те губы, которые много, безмерно страдали.
И присел я на могильный камень, в грезах, я ловил синеватые лучи рукой и изливал их обратно на бледное лицо покойной и в их сладостно-горьких движениях читал я ее историю.
Теперь же, в то время как я ее описываю, я нахожусь у себя, в своей комнате, и мне кажется чудом, что так далеко, высоко в лесу стоит церковь, и солнце светит через тонкий кусочек стекла на ее узкое лицо, как оно делало веками, на лицо, полное боли и обретшее, наконец, мир.
Несколькими милями вверх по горе вокруг белого замка рос ельник. Ниже в долину- до молочных ферм и деревушек, через хребет - выше по косогору стоял то шепчущий, то молчащий в безмятежном покое лес с покалеченными веером деревьями, выше одинокой круглой башни с остроконечной крышей блуждал взор, как над волнующимся морем, над светло-зелеными деревьями вблизи, и уже он был там, над голубовато-синими верхушками вдали, у горизонта, которые, как яркий мох, прижимаются к круглому краю небосвода. И над освещенной солнцем, но все же темной зеленью реяли широкие крылья орла или спокойно качались крылья благородного сокола. Немецкий лесной пейзаж- это все принадлежало графу Отто Эберштайну, который в свои пятьдесят лет могущественный и упорный восседает в своем замке, но он должен быть уже стариком, так много путей и троп проторили заботы и скорбь к его замку. Он был некогда полным жизни, он был подобен правителю, его белый конь, весь в пене, скакал позади княжеского вороного в упряжке, когда они со всем великолепием подъезжали к зданию парламента. Тогда взял он себе в жены дочь благородного князя, и прожила она в белом замке годы, полные счастья, лес же согласно тогда шелестел "Да" и "Аминь", пока не родилась дочь Берта, это было радостным событием, а потом пришло время скорби, молодая мать заболела тяжелой изнурительной болезнью, после которой тело ее выздоровело, но ее душа впала в глубокое отчаяние, которое ее никогда не покинуло.
В первый раз после болезни она села на кровати, опустив взор на обезображенные, дряблые груди, пытаясь увидеть в зеркале потерянную свежесть щек, будто бы понимая, что ушедшая красота никогда не вернется: такие глубокие знаки болью рождения и страданием немощи были начертаны на ее нежном, бледном, будто лунный свет, лице. Тогда она грустно смеялась, и пряталась в полотне, когда граф приходил навестить ее, она ни за что не хотела показаться ему, она казалась себе такой безобразной, что она уничтожит счастье их любви, таким неприятным были ее тело и ее лицо, что вновь и вновь причитала, что граф желал бы быть рядом с более красивой женщиной. И однажды она застигнута врасплох кормилицей, когда она склонилась над колыбелью с ребенком с горящими голодными глазами, молниеносно подняла младенца в воздух, вероятно, чтобы ударить его о стену. Но крепкие крестьянские руки вовремя подхватили его, и ребенок был спасен. Графиню же перевезли в отдаленную часть замка, чтобы она не могла приблизиться к ребенку, к ней приставили надежную охрану.
И жила там больная, в то время как ее дитя провело первые годы жизни с кормилицей, а потом с нянькой, нуждалась оно в ней все меньше и меньше, а больная с сожалением смотрела вокруг и все реже и реже впадала в эти ужасные приступы гнева, из которых она выходила все более несчастной и больной.
А что у лишенной матери Берты детство было несчастным, лишенным любви.
Граф первые месяцы нежно, полным любви участием заботился о своей безумной жене, каждое утро надеясь, что это завеса, которое обретали пристанище в ее душе, снова развеется и глаза графини снова станут ясными, взгляд - снова полным тепла и веселым. Но проходил день за днем, неделя за неделей, в глазах больной не виделось ничего более ужасающего беспамятства и страха, и когда солнечный луч отражался от ее некогда прекрасных синих глаз, становился он бледно-серым, будто бы возвращался он со дна мрачных очей, и горе все сильнее терзало сердце графа когтистой лапой, в то время как его отношение к супруге стало безнадежным, равнодушным и почти враждебным, и он все реже посещал место, где жила больная. Для Берты он вызвал овдовевшую родственницу, которая облачила испуганного ребенка в траурное платье и не могла снять траурного одеяния со своей души, так что нежно и ласково обращалась она с ребенком. В первые годы для ребенка все еще было праздником, когда к ней приходила няня и хорошо обращалась с ней. Отец же плохо владел невинным искусством заставить душу ребенка раскрыться, взывать его смех, улыбки, радость, которые могут омолодить душу и расправить крылья.
А девочке уже исполнилось десять лет, это был умное, тихое и задумчивое дитя с глубокими и ясными голубыми глазами, она смотрела на все вокруг рассеяно и мечтательно, на мир, который состоял из комнат, редких посетителей, лесных шорохов, и в нем нечто, о чем она не ведала, что заставляло ее глаза загораться.
И няня была с ней, она рассказывала ей полные чудес и суеверий сказки, пока не стемнеет. Берта забиралась к ней на колени, сотни раз обнимала ее и что-то снова и снова ей шептала: "Ах, няня, это так прекрасно!", пока ее не забирал один из слуг графини, которой снова становилось плохо. И торопилась няня, чтобы присмотреть за больной.
И не замечала она, что ребенок, пугаясь темноты и рассказанных сказок, тайком за ней крался, вероятно, потому что ее любовь заставляла ее следовать за доброй няней или же она ощущала нечто в пробудившем детском сердце или того пугалась, того, что ранее таилось там, некую тайну, которую там сокрыли, а теперь готовились извлечь наружу.
Случилось так, что однажды Берта проскользнула по темный проход через запретную дверь и неожиданно оказалась в ярко освещенной комнате с высокими стенами, где стояла высокая женщина с распущенными волосами, она стенала и ломала руки, затем, утомившись, присела, зарыдала, спрятав голову между коленями. И неожиданно подняла женщина голову и всмотрелась с открытым ртом и выражением ужаса на лице на дверь, у которой стоял ребенок, затем из ее сжатых губ раздался страшный крик. Няня уже заметила ребенка, она быстро увела его от двери и отправила со слугой в комнату.
Девочка задрожала и побледнела, и она открыла рот, как та женщина, которая была внутри, только она кричать не могла, только тогда, когда ее взяла на руки ее приемная мать, отпустил ее страх, горячие слезы переполняли до края ее душу. И так Берта всю ночь лежала в объятиях няни, которая ласково с ней разговаривала, которая прижала свое лицо так тесно к ее детским щекам, будто бы хотела изгнать всех злых духов.
После этого вечера, из-за которого дитя стало старше на много лет, была переведена графиня со своей служанкой в высокую круглую башню, которая возвышалась над лесом, к которой от замка нужно было скакать целый час по тенистой лесной тропе, так что в последующие ночи, внизу зажглась новая звездочка- лампа в не знающей покоя спальне графини.
Девочка же еще месяц оставалась в замке. Она стала задумчивой и испуганной, часто ее лицо во сне искажалось от страха, она стонала от кошмаров. И граф, которого страшил робкий характер своей дочери, после долгих переговоров с теткой и священником не нашел ничего лучшего, чем отослать ее прочь из дома. И Бета отправилась к людям, которые управляли молочной фермой, они жили в долине в часе езды от замка, там оставалась Берта долгие месяцы.
Первый несколько недель тетка жила рядом с девушкой. Потом она уехала, так как увидела, как хорошо влияет новая среда на душу ребенка. Это были добрые люди, из детей у них был лишь мальчик, Леон, которому едва исполнилось четырнадцать лет, и они радовались тому, что их отличили, возложив обязанность ухаживать за дочерью своего господина, это должно было помочь им в их тяжелом положении. Сами они некогда были зажиточными, но, столкнувшись с плохой погодой, болезнями и всяческого рода неурядицами, они были вынуждены арендовать у графа поместье. И взяла себе мать Леона, фрау Анна, бедного ребенка графа, и отдала ему всю свою любовь, которая предназначалась ее умершим детям, и она холила и лелеяла ребенка, которому сначала такая любовь казалась непонятной, но бедная жена рыцаря знала о несчастной судьбе ребенка, лишившегося матери, и чувствовала в своей душе долг, будто небесную благодать, заботиться о ребенке и заменить ему мать. И она своему Леону в первые незабываемые часы жизни, когда сердце говорит с сердцем, объяснила, как несчастна была Берта, несмотря на свои титулы и богатства, что она жила без матери, и добрый смышленый мальчик показал, что понял ее, он обнял мать и тихо зарыдал, затем поклялся, что всегда, как рыцарь, будет защищать графиню. И мальчик сдержал свое обещание. Он был стройным и хорошо сложенным, он хорошо знал, как убежать от грубых взрослых и затаиться в одиночестве и шептать что-то, так что в возрасте четырнадцати лет многие поэты с радостью уносятся в страну грез чаще, чем это позволяет жизнь позднее. Он посмотрел на дочь графа с трепетом, полным восхищения, ведь она была дочерью графа и перенесла столько страданий. И он радовался, что в своей сказке мог так хорошо представить ее печальной принцессой или покинутой королевой, которая ждет своего рыцаря. Берта же охотно дала ему свою руку, когда они пошли в лес, с той же учтивостью, как при дворе, и слушала его, а он знал многое, что ей было неведомо. И, сидя в густом лесу, рассказывали они друг другу о своей жизни.
"Когда-нибудь я стану взрослым,- сказал он,- мой отец желает, чтобы я стал солдатом, но я хотел бы стать ученым, или знаменитым врачом, или Папой, который живет в Риме. И мать, моя дорогая мать". Он прервал свою речь, потому что быстро посмотрел на Берту, и увидел, что она молчит. Взгляд огромных синих глаз рядом с его собственными причинял ему боль, она была так печальна, и неожиданно он обнял плечи своей подруги: "Ты должна с нами остаться, у нас хорошо, когда я пойду в монастырь, чтобы учиться, у нас, вместо меня- с моим отцом и матерью. Летом я вернусь, мы вместе пойдем гулять в лес, я буду тебя учить. Хочешь, хочешь?"- спрашивал он по-детски упорно. "Да,- ответила она, - но и ты должен как-нибудь к нам в замок приехать. Она придвинулась к Леону совсем близко и прошептала ему на ухо: "И ты должен пройти по темному коридору в комнату, расположенную высоко, там - грустная дама. Ты должен сказать ей, чтобы она так не грустила и пошла с нами. Хочешь, хочешь?"
"Твоя мать,- гордо произнес Леон, гордясь тем, что он узнал правду. "Это моя мать", - с трудом произнесла Берта своими бледными губами. "У меня нет матери, если бы ею была та бедная, напуганная женщина, почему мне не разрешили остаться с ней? Почему же она протянула руки так далеко от себя, когда меня заметила?". Она сама руки, и на ее лицо отразился тот же испуг, который был, когда она была с больной.
На это мальчик ничего не ответил, они сидели, обнявшись, под старым деревом, она плакала, в то время как мальчик, потрясенный ее слезами, обнимал и ласкал ее.
"Мама,- спросил как-то в темноте Леон, когда они наедине остались,- мама, скажи, почему Берта не знает, что больная женщина в той комнате в замке - ее мать? Почему же она плачет и думает, что у нее нет матери?"
И поднялась мать, взяла Берту и ласково и нежно сказала ей, что та бледная женщина в комнате была ее матерью, доброй, прекрасной матерью, но она была больна, ее взор помрачился, но скоро она сможет увидеть и графа, и своего ребенка, она всегда стремится к ним и желает быть рядом с ними. Если бы граф пришел с ней и поговорил с ней ловами, полными любви, и то бы ему она не поверила, и ни одни врач до сих пор не смог исцелить ее! Но, несомненно, однажды придет великий врач, поймет, что с ней, и вылечит ее".
"И это буду я", - сказал мальчик.
"Нет, правда, нет,- сказал потрясенная мать, - так пусть Бог благоволит моей душе и хранит тебя". Она перекрестила мальчика.
"Но хочу вылечить мать Берты и сделать Берту счастливой",- возразил он.
"Я видела, как она смеялась,- сказала мать,- ночью я с сосновой лучиной села на ее кровать, и она засмеялась во сне, когда свет упал на ее лицо. Прямо как сейчас, негромко, но она смеялась". "И во сне она видела прекрасную сказку,- нетерпеливо сказала Берта,- Леон ехал на лошади, была зима, у лошади на ногах была меховая обувь".
И смеялись они втроем, и было слышно громкий смех Берты.
Когда пришла осень, должен был мальчик с Бертой расстаться, повел он тогда ее обратно в лес на их любимое место, и были они тревожны и печальны.
"Все с тобой будет хорошо,- сказал Леон,- ты останешься с нами зимой, но мне нужно уехать, я могу назад через год или два приехать".
"Почему через два?"- спросила Берта.
"Потому что я должен петь в хоре мальчиков. И в течение лета должен остаться в монастыре. Но, может быть, они меня отпустят в ближайший год, будут держать меня в монастыре только в начале года".
"Я не хочу, чтобы был далеко,- сказал Берта почти сердито,- я поговорю со своим отцом, и он запретит это тем, кто живет в монастыре".
"Я вижу, что ты давно позабыла,- сказал мальчик,- что это очень важно для меня".
Тогда он посмотрел на девочку долгим взором, полным укоризны, а она была вынуждена приблизить глаза, которые были блестящими от влаги и полными слез, огромных и тяжелых, сочившихся с ее век. И она ничего могла сказать, ни одного слова, потому что губы ее дрожали. Мальчик, растерявшись, встал рядом с ней, он не знал, что делать, и тоже заплакал. И потом шли они домой, держась за руки, и плакали.
"Только пусть мать это не увидит",- сказал Леон.
"Только пусть мать это не увидит",- рыдала Берта.
И это было чем-то особенным, что родилось между ними. Чем-то, подобным преступлению, страшной тайной, чем-то, что связало их сильнее, хотя неведомо им было, что они сделали. И как только Леон на следующий день уехал, его мать отвела взгляд от ворот и, в мольбе сложив руки, посмотрела на Берту, и та согласно кивнула, хотя обе не знали, о какой тайне они хотели поведать таким образом.
И повозка скрылась в лесу. Но случилось нечто иное, не то, во что верили дети.
Когда в следующем году Леон возвращался домой, и с вершины горы он увидел, как мирно стоит молочная ферма в долине, его сердце сжалось болезненно при мысли, что он снова увидит Берту, после того, как он целый год так сильно тосковал о ней. Но губы его шептали: "Мама, милая мама, как я скучал по тебе!" И снова губы шептали: "Любимая, маленькая Берта, как смотришь ты на меня своими грустными глазами!"
Он был потрясен тем, как предали его уста, и закрыл глаза, чтобы думать о матери, так, как следовало. Но он был вынужден иногда говорить "Берта", и он переиначивал слова.
Повозка остановилась перед дверью, кучер уведомил домочадцев о приезде ударом кнута, в солнечном свете стояли и смеялись отец и мать, лишь Берты не было видно.
И бросился Леон на руки матери, поцеловал его отец, и поцелуй это серьезного, скупого на нежность человека его сильно потряс, многое нужно было ему рассказать, и пошел он под руку с матерью в комнаты, амбары, места, где работали, и узнавал новое, что случилось дома.
На темной тропинке за сараем собрал он себя в руки и спросил: "Что нового в замке? Жива еще графиня?"
Улыбка скользнула по лицу матери, она мягко ответила, положив руку на голову Леона:
"Берта больше к нам не приходит, она отдали в монастырь для девиц из благородных семей, где она должна прожить несколько лет, чтобы изучить нравы и образ жизни людей благородных. А графиня все так же живет в башне в лесу, она не выздоровела.
И мальчик спрятал свое бледное лицо, увидела мать, что надежда в его сердце была разбита, она увидела также, что его губы дрожали, когда она вышла из темноты.
Она с теплом прижала к себе голову мальчика и промолвила: "Бедная графия!" Она думала о том, как сильно его печалит несчастный удел больной женщины.
И вернулся Леон обратно в монастырь и снова стал певчим, чрез год после этого он тяжело заболел, от болезни он долго оправлялся, и ему было двадцать один год, когда он покинул монастырь, чтобы поехать в Италии и далее продвигаться в изучении наук.
Но перед этим несколько недель он жил дома, и глаза его родителей с тревогой останавливались на стройном молодом человеке: они боялись разлуки. Долг требовал же, чтобы Леон встретился с покровителем своего обучения, графом, представился ему и получил его благословление.
И однажды утром пошел он долиной, не как солдат, которым ему надлежало стать, а как ученый, пустив свободно лошадь, солнце уже пошло на убыль, когда он достиг замка Эберштайн.
"Достопочтенный граф у себя?"- спросил он привратника у входа в замок.
"Граф вернется вечером. Но графиня Берта у себя, разве рыцарь не хочет высказать ей свою просьбу?"
"Не могла бы милостивая графиня меня выслушать?"- произнесли его губы. Но его сердце снова стало детским, и тихий страх терзал его. Ибо часто в последние годы каждое лето он размышлял, и воспоминания его были приятными и полными уважения. "И рыцарь Леон Фелдддег с хутора в долине передает ей почтительно приветствие, она может меня еще помнить?"
Только если бы его сердце не билось так больно! Всегда, когда он был взволнован, чувствовал, будто заболевает. На самом деле нет для того причин, сказал себе Леон, когда он остался один. Нет места детским мечтам в его просвещенном разуме. Захочет ли он вспомнить недели, проведенные на хуторе?
И он видел Берту, стоящую с матерью, когда он уезжал в монастырь, он видел ее задумчивый взгляд, обращенный к нему. Но уже пришел привратник и отвел его во дворец, где его ждала молодая графиня. Она вышла к нему навстречу на пороге большой комнаты, где ее отец имел привычку вести свои дела. В коридоре было темно, сначала, когда он склонился перед ней, он не видел ее лицо, но потом в свете комнаты перед ним предстала высокая девушка, он услышал нежный голос: "Подойдите ко мне, рыцарь Леон", это прозвучало в его душе подобно звукам органа, когда он, удивленный и недоверчивый, узрел ее стройную, изящную фигуру, он покраснел, когда она к нему обратилась, и он коснулся нежного изгиба его груди, ибо ему показалось чудом, что ребенок должен был стать когда-то юной девушкой. И при мысли о том он испытывал страх и боль.
Так и стояли они друг напротив друга и друг на друга смотрели. Он в растерянности пробормотал несколько слов о благодарности, вине и долге, пока она не протянула к нему руку и тепло его не поприветствовала. Она напомнила ему о детстве так сильно, а ведь он стал ученым и должен думать о вещах гораздо более серьезных.
Она говорила о том своим низким голосом так уверенно и спокойно, что Леон, смущенный и сбитый с толку, его слова не были совершенно официальными, а тон - теплым, настолько, насколько ему это позволяло его положение, рассказал ей, как часто он думал, при каждом: Ave Maria, мать, но он останавливался, потому что хотел сказать, что он при возвращении в монастырь каждый раз снова становился мальчиком, при слове "мать" в молитве "Отче наш" он думал о матери Берты, и потом это осталось с ним как привычка. И испугался он, ибо хотел он избежать этого признания, он покраснел, его сердце забилось сильнее, он стал дышать глубже, чтобы успокоиться.
Графиня Берта видела, что он краснел и бледнел, но она не знала, почему, так что она подошла к нему ближе и спросила его, всегда ли с ним все хорошо было, как шли дела у матери и отца, всегда ли любимая фрау Анна была бодра. И много мог он радостно рассказывать, хотя его волновало то, что он не мог спросить о матери Берты, жившей наверху в башне.
И потом он вдруг сказал: "Я сейчас буду просить дозволения вашего милостивого отца поехать в Италию в университет, чтобы познать секреты медицины и стать врачом".
"Как вы и намеревались то сделать". Она помолчала немного, потом ее глаза наполнились тяжелыми слезами, и из е трепещущих уст вырвалось: "Я благодарю вас!"
И как будто вместе со слезами изливалась вся боль ее души, она продолжила: "Леон, вам неведомо, как я несчастна!"
"Графиня, дорогая, дорогая Берта, вы несчастны? Вы мне кажетесь такой гордой и счастливой! Что же терзает Вас, Берта, дорогая графиня Берта, скажите мне, из-за чего вы несчастны?"
Леону казалось, что она колеблется, и он, трепеща, произнес: "О, если бы мог я вам помочь. Моя бедная, дорогая..."
Когда она выпрямилась, ее глаза были полны страха, она, растерянная, ища помощи, посмотрела в глаза Леону: "Кто может мне помочь! Я рыдаю, ищу сочувствия, немного доброты и милосердия, а в ответ получаю холодные украшения, пустые слова и одежду! Я несчастна!"- она закрыла глаза руками: "Несчастна!"
А потом как будто устремились их тела друг к другу и исчезли разделяющие их года, с тех пор, как они последний раз виделись, и снова девочка Берта склонила голову на грудь мальчику Леону, и они почувствовали, как сильно ждали друг друга все эти годы.
И шептал он в ее темные волосы, что касались его губ, все те же слова сочувствия: "О, моя дорогая!"
Она боролась с рыданиями, она искала слова и не могла найти их, что ее губы, которые так сильно были сжаты болью, раскрылись, наконец, нашлись слова, и закричала она: "Милосердие! Только одна слезинка милосердия!"
Он же подвел тогда ее, взволнованную, к широкому стулу, который должен был быть сидением графини, когда она выслушивала крестьян и управляющих, и мягко усадил ее.
Он встал перед ней на колени и разговаривал ласково и нежно. И говорил он так мягко и тихо, что она после стольких лет снова услышала голос своей матери и снова успокоилась.
"Когда вы хотите мне поведать о своем страдании, чтобы я могу подумать, как Вас спасти?- спросил он,- Когда могу я Вас снова увидеть?"
"Завтра, возле башни матери, во время вечери", сказала она.
И они поднялись и встали друг напротив друга, держась за руки, смотря в глаза друг другу, они не говорили друг другу ничего, кроме своих имен, но они знали, что этим они говорили все.
И Леону показалось, что когда он остался в зале ожидать графа, что стены продолжают повторять слова его и Берты, он не мог более ни о чем другом думать и с наслаждением слушал эту простую мелодию.
И потом, когда он говорил с графом, он говорил не как застенчивый ученик, нет, он говорил открыто и свободно, как рыцарь, и граф обещал его отныне защищать и оказывать ему поддержку.
Его лошадка тоже удивилась, когда он вернулся вечером, так рыцарь изменился. И также было непонятно, когда он со словами: "Моя лошадка в меховых сапожках", что должно было означать нечто ласковое, погладил ее по шее. И в тишине звенели маленькие колокольчики.
Когда Леон вернулся ночью домой, сердце его было полно надежд, ведь такая милая стройная девушка с такой теплотой вверила себя ему, что юношеская гордость, потому что она одарила его своей любовью, заставила сразу его ликовать. Но постепенно, капля за каплей, наполнялась чаша его печали, печали неведомой судьбе его любимой, скорбь, которая всколыхнула его душу, самое глубокое чувство сострадания к ней, что он жаждал часа воссоединения не столько из желания увидеть лицо любимой, но чтобы обнять ее, узнать, что гложет ее, чтобы ей помочь.
Во второй половине дня карабкался его конь по крутой тропе вверх к круглой башне, которая возвышалась над соснами. Потом Леон покачнулся в седле, обвязал поводья вокруг тела и посмотрел вверх на башню, которая стояла на вершине горы и взирала на страну.
"Сколько скорби таится в ней,- сказал Леон вполголоса про себя,- муки ее обитательницы и муки бедной девушки, которая поистине была достойна быть счастливой и простирать ее высоты взор своих прекрасных глаз на земли ее отца".
Затем он прошел между деревьями и сел на каменную скамью, вытесанную из каменных блоков, идущую вокруг башни, всю заросшую мхом. Внизу он увидел белый замок, там же, внизу, в долине, должен был быть дом его родителей, но он не мог найти его. Издалека, высоко над вершинами, прозвенел вечерний звон колоколов, он благоговейно сложил руки. И как только произнес он "Ave Maria", услышал он топот копыт, встал и помог Берте слезть с коня.
"Ты одна проехала по лесу?"- спросил он с беспокойством. И не чувствовали они, что они говорят снова после разлуки, так глубоко в душе таилась у них мысль о воссоединении, так неразрывно в сердце говорили они друг с другом.
"Кого мне боятся? Кого терзают такие сильные душевные муки, тот смеется над опасностью, исходящей извне". И она ощутила, как много значит каждый ее взгляд, когда она говорить тщательно обдуманные слова, она бросилась на грудь Леону, не заглушая его голоса, дрожа, она, напротив, воспламеняла его. "Моя мать умерла для меня, даже если она еще живет в этой башне. И мой отец, слышишь, Леон, мой отец ненавидит меня, меня для него слишком много, я докучаю ему, когда он даже из-за меня сам себе немного позволяет докучать. Ты, добрый Леон, если бы знал, сколько унижений оскорблений терплю я, как часто прячусь я, где ранее было прибежище моей больной матери от взгляда...." Она неохотно произносила слова: "Бесстыдная, которая у меня похитила отца, у врат стоит она рядом с ним, так, что я из обители вернулась с болью в сердце, она говорит о моей матери так, что я могу умереть от мук, а мой отец только поднимает бокал и улыбается ей! Леон, я пойду за тобой, я пойду, куда бы ты не пошел! Я могу дальше здесь жить одна!"
Она молчала, ее глубокие синие глаза с тоской и надеждой смотрели на него. Затем она услышала, как она дрожащими безмолвными губами прошептал ей на ухо слова любви, сострадания, и она радостно рассмеялась, когда его уста приникли к ее губам.
И сели они рядом на скамью, говорили они друг другу лишь одно: "Я люблю тебя", "я люблю тебя", а в их поцелуях было и томление и благодарность, и исполнение, пока они не должны были расстаться.
Леон по дороге домой долго размышлял, стоит ли ему рассказывать своей матери о своей любви, потому что он чувствовал, сколько забот это может принести. Но он также знал, что у него одного не хватит сил принять решение. Но в сладкие моменты счастья возле башни его терзала мысль, что Берта хотела бежать с ним. Это, что делало его счастливым, восхищало его, воспламеняло кровь в его жилах, беспокоило его, мешало его счастью.
Опасности путешествия, ненависть и непременное преследования графа, неприятности для его родителей, много невысказанных мыслей, много теснилось у него в груди: все непривычное, терзающие душу образы теснились среди образа его любимой и самой любви. "Но я не могу, как бродяга, скитаться с дочерью графа",- повторял он. И так он явился домой.
Отец был еще в лесу, он сидел же со своей матерью в комнате, и медленно-медленно он произнес слова, темные и ясные, его надежды и его тревоги.
Мать же подумала, что не смог он освободиться от своих детских грез, так как она слышала о любви Берты к ее сыну. Она некоторое время сидела, задумавшись, в тишине, положив руки на колени.
"Вы молоды и любите друг друга. Так что вам для вашей любви нужно мужество. И вам нужно будет много любви, много мужества и стойкости"
"Должен ли я взять с собой Берту?"- поспешно спросил Леон.
"В твоем вопросе уже заключается ответ",- сказал мудрая женщина. "Она больше не будет об этом говорить. Но, возможно, что она покинет своего отца, когда он уедет, и отправится ко мне, и когда она больше не сможет жить у нас, она снова найдет способ придти ко мне. И если у нас будет возможность отправить письмо, несомненно, у нее будет это письмо".
Леон с облегчением вздохнул, он уже видел, как целовал ее руки, он должен быть ее достоин, что эта благородная дама должна увидеть его не в образе мальчика, но мужчины. Он выпрямился, думая о Берте, он чувствовал себя сильнее и увереннее.
И они с Бертой еще много раз встречались, мать оказалась права. Берта боялась, что он возьмет обратно свои слова, сказанные при первой встрече, о том она больше не упоминала, в глубине души она была благодарна Леону, что он оказался таким чутким, не желая ее смущать.
Они обнялись и поцеловались, прощаясь, в слезах, и поклялись друг другу в вечной любви и верности, а он сказал ей о своей привычке, связанной с Ave,и они пообещали друг другу, что с вечерним звоном колоколов будут они передавать привет друг другу, как будто колокола качаются, направляясь один к другому.
И тогда Леон повернулся, сидя на лошади, и кивнул ей в последний раз, в его душе уже царила Италия.
Сначала он в университете хотел пробыть два года. Первый месяцы сильна была в нем память о своей невесте, так он ее называл. Потом он нашел ученого преподавателя, которому он рассказал о страданиях графини, и тот начал усиленно о том размышлять. Ибо ему нравился немецкий студент, и он хотел помочь ему. Он ему, наконец, пообещал для нее лекарство, кроме того, взял с собой позвал несколько врачей для лечения, после того, как он долго проверял его пульс, и ему пришлось сделать кровопускание.
Тогда Леон почувствовал себя утомленным и связал это с сонной атмосферой юга, хотя, вполне возможно, его терзала тоска по северу и старая болезнь сердца.
И спустя полтора года снова стремилась придти весна, напало на него страстное желание, он сказал своему достопочтенному хозяину, что ему нужно идти на север, будто побуждало его к тому тайное заклятье, или уважаемый учитель мог дать ему только половину того, что было нужно больной графине.
И привел тогда ученый его к себе в кабинет, среди колб и странных сосудов принес он пластину чистого стекла в свинцовой раме.
"Это стекло, которое кажется таким неприметным, возьмите себе на родину. Повесьте его в окне башни, чтобы ваша больная видела его.
Он будет смотреть через это окно, а я вам скажу, что стекло это обладает таинственной и невысказанной ценностью, что огромное значение имеет оно для взгляда не ведающего о том больного, смотрящего сквозь него, и если она будет долго через него смотреть, неделями, месяцами, и глаза снова станут ясными и она выздоровеет! Но не забывай, когда ты вернешься, ты должен это искусно сделанное необычайное стекло не давать в руки ни одному слуге, даже класть в сумку у седла, это может сильно повредить нежной структуре его строения, ты должен нести его в руках, чтобы не причинить ему вреда и чтобы оно всегда было на свету. Когда придет исцеление, стекло о том возвестит своим цветом! А теперь скачи домой, и пусть целительное стекло и слабые члены твоего тела сделает сильными и крепкими!"
Леон горячо поблагодарил своих хозяев и пообещал им, что в скором времени заставит его обратно вернуться, дабы достойно отблагодарить их то, что он счастливо достигнет своей цели, об этом он будет постоянно думать.
И вязал он стекло, и поскакал он, необычный всадник, на север. Он держал стекло в руках или клал его колени, если должны был взять в руки поводья. И поднимался он вверх по трудному перевалу Альп, обвязав поводья вокруг рук, потом пустил лошадь рысью, неся в руках стекло, как дароносицу. Много недель прошло, прежде чем он снова появился за Альпами, прежде чем он приблизился к своему дому. И чем более усталым он становился, тем более темным и худым становилось его лицо, тем чаще должен был он останавливаться, чтобы успокаивать свое утомленное сердце, так сильна была его тоска по дому, что его терзало мучительное и болезненное беспокойство; в тоске своей муке потерял он облик любимой, днем и ночью пытался он вспомнить ее, без этого не мог он жить.
И больной, с измученными руками, которые из-за того, что вечно держали целебное стекло, стали похожими на высохшее дерево, с сердцем, которому свинцовая тяжесть от усталости не давала биться, пришел он однажды утром в родную долину.
Он подумал только о том, чтобы сначала поприветствовать своих родителей, обнять свою дорогую мать, рассказать внимающему ему отцу о том, как он обучался в поразительной Италии, и сразу же узнать, что нового случилось в замке, потому что много месяцев не получал он письма из дома и не знал, попало ли его письмо в руки его матери или его невесты.
Когда же он въезжал в долину, из которой шел путь в дом его родителей и в замок, он заметил, что на дороге царит оживление, мимо проехало множество повозок, поскакали оруженосцы, как будто сейчас в замке бы присутственный день. И, мучимый ужасным предчувствием, слез он на дорогу с лошади, чтобы спросить кого-нибудь.
Спросить всадника он не решился, так как от долгой езды был он покрыт пылью и выглядел совсем ничтожным, поэтому спросил он крестьянина ли он, что было причиной оживления на дороге. Он посмотрел на него с недоверием, неужели ему неизвестно, что завтра будет свадьба.
"Свадьба?"- задрожали бледные губы Леона.
"Да, свадьба ландграфа и дочери нашего графа", - спокойно сказал крестьянин и хотел продолжить. Но он остался стоять с открытым ртом, когда спрашивал он, вскочил и держал перед собой кусок стекла, как щит.
"Берта, Берта!"- закричал он, изменившись в лице, будто потеряв рассудок, показался он крестьянину страшным и жутким, и побежал он прочь семимильными шагами. Леон тем временем, однако, подбежал к другому путнику и спросил его, что происходит в самом замке. И он не расслышал ответа, так как сразу же побежал навстречу трем женщинам, которые несли тяжелые корзины, они сначала ему не ответили, так как приняли его за пьяного, ведь он так странно шатался, потом они крикнули ему, что завтра в замке будут наливать даром пиво, так что пусть он оставит место в мешке для завтрашнего пива.
Леон же только с отсутствующим взором произнес: "Моя невеста, моя невеста!", "Это должна была быть моя свадьба!", сел на коня и хотел пустить его быстрее, но бедное уставшее животное не могло двигаться.
Так сидел он на коне, держа стекло в затекшей руке, и ехал по лесной тропе к замку, в то время как все ехали по широкой дороге. Он не видел, что после стольких месяцев он достиг своего желанного, любимого леса, он не слышал шелеста его деревьев, он рассеянно смотрел на жаворонков, которые, играя, бросились вверх.
"Это конец",- сказал он деревьям, и они кивнули ему: "Да, это конец!" Но когда ближе к полудню он увидел, как через деревья вверху блеснул белый замок, конь остановился, и Леон смотрел на белые стены, и велика была его печаль, ибо был ослеплен он светом, исходящим от замка, и он плакал так, что конь постоянно оглядывался на него. Он слез с коня, поставил стекло рядом и, упав на мох, росший на земле, плакал. А конь поводил ноздрями: он не понимал своего хозяина.
Наконец, Леон сел, с его губ срывался безумный смех, и он произнес: "Это невозможно, есть даже песня, которую юноши вечерами поют в деревнях:
И когда вернулся он домой,
Там шла свадьба, радостная свадьба,
Видел он любимую - была он невестой".
Он напевал это тихо и печально, а затем громко рассмеялся: "Так вот какова она, вечная верность, в которой она мне клялась, так вот, какова она, любовь, которая меня, глупца, часами заставляла думать о ней. Господь всемилостивый, что сейчас смогу я сделать? Должен ли я пред ней предстать, чтобы она издевалась надо мной и спрашивала, что за грязный слуга перед ней, кто осмеливается докучать графине своими глупыми разговорами? Я, что, должен ждать, пока она со своим прекрасным отцом не отведут меня во двор, чтобы наказать? Каким я был глупцом, что считал ее взгляд искренним, а поцелуи - чистыми! Но я должен ей сказать, что она обманщица, я должен ей это сказать, мне нужно, чтобы она об этом узнала! И даже если бы это бы помешало свадьбе, мне нужно, нужно с ней поговорить! Но как я могу придти к ней? Как будет она в свадебном платье и свадебном уборе со мной говорить? Я пошлю ей письмо!- сказал он, поднимаясь,- Я напишу ей письмо! Это я принес лекарство ее матери. Я передам его в башню, я буду ждать ее там, у меня будет достаточно времени, там я хочу ей в лицо..."
Он испугался своего громкого голоса, взял в руки дощечку для письма, и писал поспешно, как он рад, слезы падали на строки, как он рад попасть сразу на свадьбу, что он привез графине обещанное лекарство, и он добавил, "потому что я сдерживаю свои обещания". У круглой башни хотел он передать ей это чудодейственное средство, он будет ждать ее вечером.
Затем взял он стекло, последние монеты, которые сверкнули ему, сложенное письмо и подкрался к воротам замка. Он там увидел слугу и спросил его, не хочет ли тот получить немного золота. Он должен отнести это письмецо графине-невесте, а затем сообщить ему, ведь это было секретное послание. Когда слуга вернулся и получил свою золотую монету, вскочил Леон на коня, он чувствовал сейчас радость, и по крутой тропе, взбирающейся вверх, поехал он к башне. В руках у него было стекло, но он не ощущал его, так он привык к его тяжести.
"Когда мать моя узнает, что сейчас я пришел, обнимет она меня и заплачет со мной". Он тихо застонал и представил себе страдания, что ждут его впереди, но ни разу он не подумал о том, что, возможно, Берта тоже была несчастна, что она могла испытывать сильную боль, намного сильнее, чем он мог себе представить! Ужасная горечь наполнила го, он чувствовал себя отвергнутым влюбленным и преданным любовником, называл себя глупцом и доверчивым глупцом, держа в руке стекло, которое поднималось с каждым шагом лошади, как ни в чем не бывало. И пел он дрожащими губами детскую песню:
И когда вернулся он домой,
Там шла свадьба, радостная свадьба,
Видел он любимую - была он невестой.
Солнце зашло за горы на западе, когда он подошел к башне. Он привязал лошадь, положил стекло на скамью у башни. Сам он сел рядом, склонил тяжелую голову на руки: "Здесь я буду ждать. Придет ли она? О, если бы мое сердце так не страдало!" Он нашел в кармане последний кусок хлеба, как только он разжевал его, почувствовал он страшную слабость от того, что совершил, и усталость обездвижила его конечности. "Я должен умереть",- он положил голову на скамейку, чтобы лежать и смотреть прямо перед собой.
"Только бы не погибнуть,- говорил он,- только не сейчас, мне нужно сначала поговорить с Бертой, сказать ей пару слов, чтобы она знала, каким несчастным она меня сделала".
Он чувствовал себя еле живым, но он немного приподнялся и сжал вместе руки, он думал, что держит за плечи Берту, ему хотелось ей бросить в лицо проклятие и посмотреть на нее презрительно. Он увидел ее глаза, ее голубые глаза, которые с ужасом смотрели на него, и он почувствовал, что она в своем безграничном страстном волнении должна восторгаться им и любить его. И потом захотелось ему поднять стекло и рассказать ей о нем словами учителя: "Если некто познает глубокую печаль и пребудет в тоске, пусть он посмотрит через это стекло, несколько месяцев, тогда тоска его останется со стеклом и будет чиста". И хотел сказать он Берте, что она может отнести стекло матери, как он ей обещал, хотя сам он...
"Ничего,- простонал он,- не хочу я ей этого сказать, чтобы он не торжествовала, чтобы она меня униженным не видела. Да я бы лучше разбил на тысячи осколков кусок стекла перед ее глазами, как она разбила мое сердце!"
И потом он услышал ржание коня, поднялся, уставший, его сердце ныло, он поднял руки, будто защищаясь, там стояла Берта.
"Леон, - закричала она,- мое единственное счастье на земле, моя надежда, мой возлюбленный, ты пришел, чтобы спасти меня! И она плакала, стенала, обнимала его, страстно прижимала к себе, целовала и ласкала его. "Ты моя последняя прибежище, ты мой единственный возлюбленный, Леон, Леон, мой спаситель!"
Леон обнял ее, он не чувствовал под собою ног, он почувствовал, что сердце в нем разрывает грудь изнутри, его слова плыли по воздуху: Это слишком, я не заслуживаю этого, моя невеста..."
Она посмотрела на его лицо, оно было бледным и покрыто потом, потом она позволила Леону скользнуть вниз на скамейку. "Ради Бога, Леон, обними меня, он больше не будет... моя надежда, мое счастье, мой Леон!"
Он теребила свою куртку, вытерла лицо, наконец, ему стало легче, и он прошептал ей на ухо.
"Судьба так ослабила меня! О, Берта, моя бедная, любимая невеста, я недостоин, скажи, что сделали с тобой? Ради Бога, скажи мне это сейчас, прости, прости меня Берта, если я пришел слишком поздно!"
И положила она руки ему под голову, в безумном страхе, ибо дышал он тяжело, как в лихорадке, рассказала она ему, что ее отец нашел одно из писем Леона, которые она хранила, как он ее перед слугами и перед "поносил ее уродливыми словами, как он проклял ее и поклялся, что она выбросить все это из головы, как ее заточили, отвезли в город, представили молодому ландграфу, и она, наверное, выпила бы яд, если бы не надеялась, что он вернется. "И теперь ты здесь, мой любимый, любимый Леон, и теперь будет хорошо!"
"Все хорошо!"- прошептал Леон. Он с трудом собрался подняться, но почти упал со скамьи, но Берта его поддержала, так, что он оперся на нее и положил голову ей на плечо. Он указал рукой на кусок стекла и коротко сказал, что это такое.
"Моя единственная возлюбленная, моя невеста!" - сказал он чистым голосом. "Я сомневался в тебе, я тебя проклинал, но пусть умру я. Ты чиста, ты верна". И, собравшись с силами, сказал он: "Теперь поцелуй меня, прочти меня!"
И схватился он за сердце: "Мать!"- закричал он, страдая, в муке. "Мать"- и еще хотел он улыбнуться Берте, но смерть уже сжала его тело, ему казалось, что он еще может встать, он может скрыться от нее, но немного приподнялся, снова упал Берте на колени, его голова скатилась вниз, он был мертв.
Берта сидела, тело любимого лежало на ее коленях, правая ее рука покоилась на ее голове, левой она придерживала его ноги, и она склонилась над его лицом, на его мертвым искаженным лицом. Но вокруг был вечер, густая синь лесного вечера, царил покой, покой и святая тишина. И среди бесконечно сладостном дыхании природы сидела Берта, ее любимый, бездыханный, лежал у нее на коленях, ее глаза смотрели безучастно на его лицо, тревожный детский вздох во тьме сорвался с ее губ. "О, Леон,- сказала она, как тысячу раз произносила любимое имя, - Леон!", но он не ответил, хотя он был там, у нее на коленях, тяжелый и неподвижный, и вдруг ей стало ясно, что это был ее Леон, он, безжизненный, умерший. Сильная боль в груди пронзила ее, и неожиданно ее отпустило, она задышала глубоко, глубоко, будто бы бесконечно долго не дышала она, и закричала она, ее крик был подобен крику истерзанного зверя, кричала она ужасно, сила ее усмехающегося голоса, от которого разлетелись птицы, голоса, который она вызывала, как грозу, глосса, который потряс башню, голоса, от которого ее страшная сила не ослабла, ударившего во все стороны долины, по полям, отзывавшимся оттуда, и кричала она, не зная, что кричит, это было ее спасением, и она должна была кричать, на жизнь и смерть, склонив голову, мертвому в глухие уши, ни слова или фразы, только жуткий крик, как некогда кричала ее мать, когда она вошла первый раз в комнату, иногда она откидывала голову и кричала в небо, вкладывая в крик свою юность, почившую в муках, несбывшиеся надежды, оскорбленный стыд и страх Она кричала и не знала, что няня вышла из башни, испугавшись ужасного голоса, и что за ней, за служанкой, незамеченная, изможденная, как скелет, графиня, подошла к двери. И Берта кричала, она увидела, как пустое пространство перед башней наполнилось людьми, видела зловещие факелы, которые отбрасывали тени на траву под деревьями, потом она не видела ничего и кричала, она охрипла, ее губы распухли, и подъехали ее отец и ее жених, они соскочили с коней, так как они преследовали в лесу беглянку, и только, услышав ужасный крик, подскакали к ней, и поняли они, что здесь они найдут то, что ищут
Граф снова пошатнулся, когда он увидел свою дочь, и у нее на коленях был незнакомец.
"Ах, ты, презренная!- закричал он, внезапно разгневавшись,- Ты лжешь мне!" И бросился он через кольцо тех, кто нес факел, потянул к себе человека, который лежал у нее на коленях, тот упал на землю, и увидел граф, что он был мертв, разразился он страшным смехом, ударил себя по бокам и засмеялся: "Так вот зачем ты меня побеспокоила! Герр Ландграф, вам не стоит опасаться соперника, его поцелуи холодны, вам от них ничего в этой жизни не будет!".
И бросилась Берта на своего любимого, накрыла она его своим телом, взмахнула правой рукой, защищаясь:
" Не трогайте его, не смейте его беспокоить!"
Всех охватило волнение, взоры всех устремились на трех: отца, дочь и мертвого возлюбленного, никто и не заметил, как из башни вышла изможденная и сгорбленная старуха незаметно выскользнула, смотря, как будто она из иного мера, взирала она на освещенную группу людей и затем исчезла в темном лесу. И бросилась Берта на мертвое тело, она прижалась губами к бледным губам мертвеца, упивалась, упивалась жадно, с восторгом его устами. И вскочила она, выглядела она счастливой и опьяневшей, она больше не кричала, но и говорить не могла, она безумно смеялась, растерянная, потом нагнулась она, будто что-то забыла, взяла стеклянную полосу со скамейки, бросилась в башню, захлопнув дверь за собой. Люди вокруг стояли и не двигались, не зная, что им нужно делать, ожидая, что кто-то из них скажет, либо смотрели на графа, не нарушит ли он молчания. Он нагнулся над мертвецом и медленно кивнул, своими плотно сжатыми губами он повелел:
"Отнести людям на ферме их сына, они должны об этом узнать!"
Затем он окликнул юного ландграфа, они сели на коней. В лесу было темно, не знали они, почему они ехали в тишине, почему на первом повороте кони встали на дыбы. Там факелоносцы нашли мертвую старую графиню, и около нее ее маленькая лошадка тащила оборванные поводья и к ней принюхивалась. Они привязали ее легкое тело к седлу и отвезли в долину.
Внутри, в круглой башне, откуда можно было смотреть вдаль, в лес, сидела Берта у окна, там, откуда ушла ее мать. Она сидела, кроткая, спокойная, со счастливой улыбкой на устах, она держала стеклянную пластину Леона и день и ночь смотрела через стекло, которой он привез ей, вниз на долину. Ее синие бездонные глаза были широко открыты, она глубоко погрузилась в грезы, часто напряженно она прислушивалась она, будто бы слышала какой-то крик вдали, наклонялась близко к окну, целовала его, и няня, которая снова обрела свое приемное дитя, часто плакала от нежной кротости своей подопечной и рассказывала о том снова и снова матери Леона, когда та приходила ее навещать.
И ей позволяла Берта себя ласкать, но сама же не говорила ни слова, только смотрела она через чудесное стекло, будто то могло поглотить ее тоску. Потребовалось много лет, и свершилось однажды чудо, когда однажды утром Берта с закрытыми веками смотрела сквозь стекло, которое в свете угасающей луны отливало синеватым, затем стало оно темно-синим, таким темным, какими когда-то были глаза Берты.
И когда служанка подняла голову Берт, Берта открыла свои глаза, взор ее был потухшим, синева исчезла, глаза были бесцветными, как вода, прозрачными, как воздух. И она закрыла глаза веками, и стали они похожи на два огромных шара. Она положила тело усопшей на постель, оно было таким мягким и покорным, будто там еще пребывала добросердечная душа умершей. Потом она вынула стекло из оконного проема, и, как святыню, накрыла его шелковым платком. Она долго колебалась, прежде чем уйти из комнаты, так что пришлось еще раз открыть веки усопшей над ее огромными глазами, и приподнялась и опустилась ее грудь во вздохе, так случилось чудо со стеклом.
Но блаженная, сладкая улыбка не ушла с безмятежных тонких губ, она не вздохнула, ее огромные глаза так и остались за сомкнутыми веками.
Тогда служанка опустилась на колени у постели усопшей, вздохнула он, и вздох словно вырвался из самого сердца, перекрестила она умершую, в то время как по ее щекам текли большие капли слез
И пошла она сразу торжественно в замок, чтобы сообщить им о смерти Берты.
Синее стекло в этот же день отнесла она тем, кто жил на ферме.
Это история дочери графа и синего окошка, такая, какой она привиделась в одинокой церкви, затерянной в лесу. И думается мне, что эта тихая спокойная маленькая церковь у круглой башни была построена на том самом месте, где у Берты на коленях лежало мертвое тело возлюбленного.
И когда я летом еще раз поднялся к надгробию, чтобы снова встретиться с шелестом листвы в лесу, посмотрел еще раз я на синее окно, мне показалось, что оно рождено добротой и любовью матери Леона, и она пожертвовала вновь поостренной церкви на вершине круглой башни синее стекло, чтобы солнечный ласковый луч, проходя через окно, падал на ангельский лик усопшей, словно околдовывая его.