Аннотация: Перевод главы книги Гилберта Мюррея/ Gilbert Murrey "Пять стадий греческой религии"
SATURNIA REGNA
Оригинал
http://www.sacred-texts.com/cla/fsgr/fsgr05.htm
Многие из тех, кто готовы признать для мира важность греческой поэзии, греческого искусства и греческой философии, могут скорее почувствовать, что парадоксальным было бы высказывание, что греческая религия дает особенно много нашим исследованиям в настоящее время. Греческая религия, которая ассоциируется с романтической, тривиальной и не совсем поучительной мифологией, повсеместно казалась одним из слабых мест на броне этих гигантов древнего мира. Но все-таки осмелюсь заявить, что греческая религия практически так же велика, как мысль и литература, не только потому что вся она прошла через странный свет чувства и воображения, и детали ее постоянно облекаются красотой посредством того инстинктивного чувства артистической формы, которое мы особенно связываем с классической Грецией, но также по двум конкретным историческим причинам. На первом месте то, что каждый, кто изучает эту туманную завораживающую сферу человеческой разумной деятельности, которую мы можем назвать истоками религии, найдет в Греции необычное количество материала, принадлежащего к очень ранней эпохе. В своем детализированном характере и разнообразии древнегреческие источники нельзя сравнить ни с чем. И, во-вторых, в этой сфере, как и в прочих, в Древней Греции видно победоносное, но и трагическое различие между началом в самом низу и бедственным непрочным, положением высот. Едва ли не найдется хотя бы одно страшное явление первобытного суеверия, следов которого мы бы не нашли в наших греческих памятниках. Едва ли есть хотя бы одна высота духовной мысли, достигнутой в мире, у которой не было бы прообраза во всем протяженности древнегреческой литературы, что лежит между Фалесом и Плотином, включая множество "учителей мудрости" и святого Павла.
Развитие греческой религии естественным образом делится на три стадии, все они исторически важны. Сначала была первобытная Euetheia или эпоха Неведения, до того, как Зевс начал волновать человеческие умы, стадия, к которой наши антропологи и исследователи находят параллели во всех частях света. Доктор Пройсс использует для обозначения этого восхитительное слово "Urdummheit", или "Первозданная глупость". В некоторых отношениях типично греческая, в других отношениях - общая с подобными стадиями мышления во всем мире, которую склонны считать нормальным началом всякой религии, или практически нормальным исходным материалом, из которого создается религия. В этом есть нечто непривлекательно, но я признаюсь, что для меня в изучении этих "Грубых устройств небес" есть нечто завораживающее, во всяком случае, так, как они появляются в Древней Греции, где каждое отдельное "грубое устройство", как оно является, есть нечто осененное красотой и преображенное неким духом возвышенных стремлений.
Второй была олимпийская или классическая стадия, стадия, в которой, для добра или зла, неумело или успешно, весь примитивный хаос был приведен в некое подобие порядка. Это был этап великих олимпийских богов, которые правили искусством и поэзией, властвовали над воображением Рима, и распространили свой вид романтической власти даже на Средневековье. Это была стадией, которую мы истинно или ложно узнаем из статуй и справочников по мифологии. Критики говорили, что олимпийская стадия имела ценность только для искусства, но не для религии. И это только одна из сторон проблемы, которую мы должны исследовать.
В-третьих, был эллинистический период, начавшийся приблизительно во время Платона, и простирающийся до святого Павла и ранних гностиков. Первое издание считало этот период единым целым, но я сейчас разделил его посредством написания новой главы "Движения четвертого века до н.э.", сделав его моей третьей стадией. Это был время, когда разум греков, еще полный созидательной энергии, первый раз откликнулся на двойной упадок мира, в который он верил: явный крах олимпийской религии и упадок города-государства. Оба потерпели крах, и каждый тщетно пытался обеспечить положение другому. Ответ Греции заключался в создании существовавших долгое время двух типах философии, которые даже сейчас влияют на человеческую этику, это были киническая и стоическая школа, с одной стороны, и эпикурейская- с другой. Я полагаю, собственно говоря, эти школы принадлежат истории религии. Последователи Аристотеля скорее породили школу прогрессивной науки, а последователи Платона- школу утонченного скептицизма. Религиозная сторона мысли Платона не раскрылась в полную силу до времени Плотина в третьем веке, о религиозной стороне мысли Аристотеля, можно сказать, не впадая в неуместное противоречие, что она не раскрылась до Фомы Аквинского в тринадцатом.
Старая третья стадия, следовательно, сейчас становится четвертой, при этом сравниваются поздние и более популярные течения эллинистической эпохи, периода, основанного на осознании неуспеха в разных сферах жизни, и последовательно затронутого как болезненностью, так и духовной экзальтацией, которая так часто сопутствует нездоровью. Не только в силу упадка олимпийской теологии и свободного города-государства, разрушенного в тот период полуварварскими военными монархиями; оно в тот период пережила постепенно две неудачи--неудачу человеческого управления, даже подкрепленную силой Рима или благосостоянием Египта в достижении хорошей жизни для людей; и неудачу великой проповеди Эллинизма, в долго длящейся попытке Греции обучить развращенный варварский мир, что, видимо, привело к испорченности и варваризации тех самых идеалов, которые она пыталась распространять. Это чувство неуспеха, эта постоянная утрата надежды в мире, в трезвом расчете и организованных человеческих усилиях, возвратила греков позднего времени к своей душе, к стремлению к личной святости, к эмоциям, мистериям и откровениям, к сравнительному пренебрежению этим преходящим и несовершенным миром ради некого вымышленного мира за пределом, в котором не должно было быть зла и разложения, как вчера, так сегодня, так и завтра. Эти четыре периода были действительно важными периодами греческой мысли, формирующими ее; но мы можем также устремить наш взор на пятую стадию, возможно, исторически не имевшую большого значения, но, по крайней мере, романтическую, интересную и достойную в значительной степени уважения, когда старая религия вновь возродилась во времена Юлиана для последнего духовного протеста против всепобеждающего "атеизма" христиан. Я пропускаю Плотина, так же, как в предыдущих разделах я пропустил Платона и Аристотеля, и по той же самой причине. Как правило, в писаниях круга Юлиана и даже более в том, что осталось от популярных верований, тенденции нашей четвертой стадии усилены согласно возросшей потребности в определенных догматах и еще более глубоком осознании краха мира.
Я не начну повествование с какого-либо определения религии. Религию, как поэзию и большая часть того, что является живым, нельзя определить. Но можно привести некое ее описание, или, по крайней мере, некие характерные черты. Во-первых, в сущности, религия имеет дело с неизведанной областью человеческого опыта. Большая часть человеческой жизни была тщательно исследована и изучена; мы понимаем причины; и нас не смущают проблемы. Это область позитивного знания. Но повсюду вокруг нас, с каждой стороны есть неведомая область, лишь края ее исследованы, и те несовершенно; это как раз и есть то, с чем имеет дело религия. И, во-вторых, мы можем заметить, что религия имеет дело со своей областью не осторожными обычными методами взвешенного интеллектуального исследования, но прямо и методами эмоций либо подсознательного постижения. Например, сложилось так, что сельское хозяйство всецело относится к ведению религии; а сейчас оно всецело относится к ведению науки. В древности, если поле было бесплодно, его владелец, возможно, предполагал, что причиной его являет "порча", или проступок где-либо. Он мог перечислить все свои возможные проступки, или проступки кого-либо из своих близких и предков, и когда он в итоге обнаруживал причину невзгод, шаги, которые он должен был предпринять, были теми, которые не должны были повлиять на химическое строение почвы, но они должны были умиротворить его собственные чувства вины и страха, или воображаемых эмоций воображаемых существ, которым он причинил обиду. Современный человек, находясь в том же самом затруднительном положении, возможно, вообще не подумает о религии, по крайней мере, на ранних стадиях, возможно, он скажет, что этот как раз случаях для более глубокого вспахивания или для томас-шлака (прим. пер. - особое удобрение). Позднее, когда несчастье начинало следовать за несчастьем, он чувствовал, что отмечен чем-то, я думаю, что тогда даже обычный современный человек начал бы размышлять по поводу своих грехов. Третья характерная черта вытекает из первой. Область неведомого, окружающая нас со всех сторон, кажется бесконечной, следовательно, когда мы единожды допускаем, что явления области неведомого являются тем, что влияет на наше обычное поведение в жизни, мы их склонны считать безграничными, всевластными и всепроницающими. То, что запрещено религией, нельзя делать ни в коем случае; ни даже все искушения, которые может предложить жизнь, не могут нарушить хрупкое равновесие. Но в действительности равновесия нет. Человек, который заключает сделку с совестью, нерелигиозен; религиозный человек знает, что он не получит ничего, если приобретет нечто в сем мире и утратит свое положение в вечном и будущем (1).
Собираюсь ли я обозначить различие между религией и простым суеверием? Не сейчас. Позднее, возможно, мы так и или иначе это увидим. Суеверие- это название, данное низменной или испорченной форме религии, той разновидности религии, которую мы не одобряем. Граница, если мы таковую обозначим, будет всего лишь произвольно проведенной через очень сложный и продолжительный процесс линией.
Подразумевает ли этот вывод то, что все существующие в мире религии ложны? Это не так. Очевидно, что большая часть проанализированных интеллектуальных убеждений является ложными; и я убежден, что глубоко верующий одной из миллиона существующих религий в душе считает, что оставшиеся от миллиона неверны, если не порочно ложны. Это я думаю, нам должно быть ясно. Но факт остается фактом - человек должен находиться в неком отношении к неведомому, таинственному, следы жизни которого окружают его со всех сторон. И со своей стороны я удовлетворюсь, сказав, что его метод должен быть во многом основан на том, что святой Павел зовет pistis, вера: это есть некое отношение не сознательного интеллекта, но всего существа, использующего все силы чувствительности, все тончайшие и самые невыразимые щупальца и антенны, чтобы хоть как-то соприкоснуться с тем, что неуловимо посредством точного ощущения или осознающего разума. Что мы можем получить - это незащищенное, но драгоценное владение. Мы не получаем догмы, по крайней мере, определенной догмы, но мы получаем намного большее. Мы получаем нечто, что можно с трудом определить, что пребывает в сердце не только религии, но также и искусства и поэзии и во всех высочайших устремлениях человеческого чувства. Я верю, что иногда мы действительно достигаем истинного руководства там, где опыт и рассуждение терпят поражение (2). Это величайший труд, оставшийся для религии, но мы должны всегда об этом помнить две вещи: первое, что ответственность за ошибку огромна, в действительности почти безгранична; что результаты ошибки в результате самоуверенности ужасны. Возможно, во всей истории самые худшие вещи, совершенные в мире в высшей степени порядочными людьми, были совершены во время религии, и я не думаю, что это перестает быть истинным даже сейчас. Все Средневековье люди придерживались странного и на наш взгляд очевидно безумного верования, что обычным последствием заблуждения в религии будет вечное наказание. И посредством тех грехов, в которые их ввергла ложная вера, они практически доказывали истинность подобного. Записи о преследованиях времен раннего христианства и Средневековья, которые есть прямой результат самонадеянных религиозных заблуждений, интересным образом приближаются к концепции порочного проклятого.
Возвращаясь непосредственно к нашей теме, я должен здесь продолжить, развивая пока новый и не подкрепленный авторитетами взгляд на развитие греческой религии; читатель меня простит, если, так широко рассматривая тему, я очерчу ее контур в общем, опустив множество характеристик, и процитирую только отрывки свидетельств.
Тем, что вело нас в заблуждение в наших попытках понимания первобытных стадий греческой религии, было широко распространенным практически неистребимым заблуждение, связанным с трактовкой Гомера как чего-то примитивного и более часто с нашей подсознательной настойчивостью начинать исследования с "богов". Мистер Гартлэнд в своем выступлении в качестве президента одного из отделений Международного конгресса религий в Оксфорде (3) остановился на существенном факте, относящемся к первобытным религиями: что где бы слово "Бог" не использовалось наиболее заслуживающими доверия источниками, они все равно противоречат друг другу. Среди самых внимательных наблюдателей племен Арунта, например, некоторые считали, что у них нет понятия о Боге, другие - что они постоянно размышляли о Боге. Истина заключается же в том, что идея бога находилась высоко в небесах--я не говорю только лишь о Первопричине" без частей тела и страстей", но практически каждое существо, которые мы естественным образом можем назвать "бог"-- есть идея, которую нелегко понять первобытному человеку. Это изысканная и утонченная идея, приобретшая облик в ходе веков философии и размышлений. И мы должны помнить о том, что одна из главных мировых религий, буддизм, достиг величайших моральных и интеллектуальных высот не использую вообще идею Бога; вместо этого имеется дхарма, Вечный закон (4).
Кроме некоторых философов, как христианских, так и мусульманских, боги обычного человека, как правило, что было само собой разумеющимся, были антропоморфны. Люди нее тратили усилий, пытаясь их представить себе каким-либо еще образом. Во многих случаях у них было настоящее человеческое тело; почти все они обладали--конечно, в наивысшем развитии--его сознанием, разумом и умственными свойствами. Даже сейчас нас поражает то, что средневековый араб говорил, что называть Бога милостивым или праведным или приписывать ему некие подобные свойства - это поступать подобно язычнику и это так же низменно, как говорить то, что у него есть борода (5). Итак, греческие боги на первый взгляд кажутся вполне конкретно определенными и антропоморфными. Статуи и вазы недвусмысленно утверждают об этом, и это также подтверждается литературой. Конечно, мы должны отбросить некоторые свидетельства, которые ввели в заблуждение Винкельмана, те, что относятся исключительно к римскому и исключительно к александрийскому искусству и мифологии; но даже если мы обратимся к пятому веку нашей эры, мы обнаружим, что господствующие представления, хотя и были во многом благородны, все же они были антропоморфны. Мы обнаружим прочно укоренившееся олимпийское патриархальное семейство: Зевс отец богов и людей, его жена Гера, его сын Аполлон, его дочь Афина, его братья Посейдон и Гадес и все остальные. Возможно, мы о каждом из них думаем в большей или меньшей степени как о статуе, привычка думать так неверна и действительно абсурдна, как и представление о "Труде" и "Скорби" как статуях, потому что Роден и Сент-Годенс так их изображали. И это была привычка, которую ощущали даже сами древние греки (6): их искусство, скульптура, живопись, если их применить их к религии, были столько опасно успешны: они усиливали и делали живым антропоморфизм, который изначально был порождением обычной человеческой лености. Процесс превращения ветров и рек в антропоморфных богов не есть результат использования воображения с особым рвением. Это как раз и есть результат того, что этого не делалось. Ветер. Очевидно, живой, это видит даже глупец. Будучи живым, он дует - почему? Естественно, как ты и я дуем. Он ломает вещи, он кричит и танцует, он шепчет и говорит. И даже если мы не пытаемся напрячь воображение и понять, как человек науки, что же по-настоящему происходит, мы естественно полагаем, что он делает это все нормальным образом, единственным, который известен нам. Даже если вы поклоняетесь зверю или камню, вы практически антропоморфизируете его. Действительно, он должен иметь совершенно четкий контур, чтобы вы могли воспринять его. Но он говорит, действует и борется, как человек--как вы можете увидеть в "Австралийских сказках", опубликованных миссис Лангло Паркер--потому что вы не потрудились придумать иной способ поведения. Эта разновидность антропоморфизма--или, как мистер Гладстон обычно его зовет, "антропофизизм"--человечность природы--первобытна и неизбежна: точеные статуи богов различны и в Греции только благодаря работкам скульпторов.
Мы должны заглянуть за этих богов- творения художников и воображение литераторов, и увидеть, использовали или подразумевали ли религиозные мыслители той эпохи, те же самые возвышенные человеческие идеи. Мы обнаружим, что Парменид говорит нам, что Бог совпадает с Вселенной, которая сферична и неподвижна (7), Гераклит- что Бог есть день и ночь, лето и зима, война и мир, сытость и голод. Ксенофан - что бог все видит, все слышит, и все постигает разумом (8) и в силу его предполагаемого человеческого блика, что если бы быки и львы говорили о Боге, несомненно, они говорили бы, что он бык или лев (9) Мы должны отметить интуитивный язык поэтов, использующих слово theos во множестве самых тончайших значений, для которых наше слово "Бог" слишком грубо, слишком лично, слишком антропоморфно. Toeutuhein, "счастливое бытие", есть "бог" и нечто большее, чем "бог"; togignoskeinfilous, "узнать друга" после долгого отсутствия, есть "бог"; вино есть "бог" чье тело проливают на пирах в честь богов; и в неписанном законе человеческого сознания "великий бог живет и не стареет". (10) Вы скажете, что это всего лишь поэзия или философия: это представляет собой особую теорию или особую метафору. Я так не думаю. Язык такого рода используется повсеместно без какого-либо объяснения или оправдания. Очевидно, что аудитория его понимала и считала естественным. Если он и был метафоричным, то метафоры были порождены текущим образом мысли и обычными переживаниями. И, не вдаваясь в подробности, я думаю, что мы можем уверенно заключить, что та почва, на которой такой язык, как этот, вырос, не была какой-либо из систем антропоморфной теологии с четкими очертаниями. Несомненно, ни один из этих поэтов, если бы ему нужно было нарисовать облик одного из этих совершенно бесформенных "Богов", не придал бы ему человеческий облик. Это был общепризнанный символ, как скрытая покрывалом есть символ "скорби" у Сент-Годенса.
Но у нас есть другое свидетельство, которое достаточно хорошо доказывает, что эти олимпийские боги не изначальны, но помещены на некий фон, который необычайным образом отличается от них самих. Долгое время их светоносные фигуры ослепляли наш взор; мы не могли увидеть скрывающуюся в полумраке религию за ними, темное сплетение страхов, желаний и снов, откуда они брали свою жизненную силу. Самая верная проверка этого вопроса- доказательства действительно существующего культа. Мисс Харрисон показал нам верный метод, и, следуя ей, мы начнем с трех великих празднеств Афин: с Диазий, Фесмофорий/Тесмофорий, Антестерий (11).
Диазии называли главным празднеством Зевса, главного персонажа олимпийцев, хотя наши источники в целом к нему добавляют эпитет и называют его Зевс Мейлихий, Зевс Милостивый. Бог с "эпитетом" всегда вызывает подозрение, как и человеческое существо с "псевдонимом". Исследование мисс Харрисон (Prolegomena, pp. 28 ff.) показывает, что в этих ритуалах Зевс совсем не принимал участия. Мейлихий с самого начала был просто символом. На некоторых рельефах Мейлихий появляется не в виде бога, но в виде огромного бородатого змея, это хорошо известное изображение сил мира усопших или мертвых предков. Иногда великий змей одинок; иногда он возвышается над крошечными фигурками людей-почитателей, которые приближаются к нему. И потом на некоторых рельефах его древний варварский облик исчезает, и вместо него перед нами предстает милостивый отец богов и людей, пытающийся, как выражается местами мисс Харрисон, выглядеть так, как будто он там был все время.
Во время Диазий происходило жертвоприношение, но Зевсу жертву не приносили. Зевсу и всем небесным богам люди приносили жертву в виде пиршества, в которых у богов была своя доля, а у верующих- своя. Эти две доли скрепляли их союз, и так они счастливо пировали вместе. Но во время Диазии жертва сжигалась (12), каждый кусочек жертвы превращался в пепел, так что ни один человек не мог вкусить ее. Нам вполне хорошо известно значение такой формы жертвоприношения: это жертвоприношение предназначено для того, чтобы умилостивить или умиротворить подземных богов, Chthonioi, мертвых и господ мертвых. Оно проводилось, как говорят нам наши источники, metastugnotetos, с трепетом и отвращением (13)
Диазии были ритуалом умилостивления, что означало устранение различных элементов осквернения и опасности и умиротворение неведомой ярости окружающей тьмы. Ближе всего к богу, из того содержалось в этом празднестве, был Мейлихий, и Мейлихий, как позднее мы увидим, принадлежал к особой разновидности созданий тени, которое было создано из погребальных служб. Его имя означает "Милостивый", и он не был чем-то большим. Он был всего лишь персонифицированной тенью или сном, порожденным эмоциями ритуала--очень похоже на то, как наш Санта Клаус есть "отражение" наших рождественских обычаев.
Фесмофории были великим празднеством Деметры и ее дочери Коры, хотя здесь Деметра появляется с устойчивым эпитетом Фесмофорос. Нам достаточно хорошо известна вся последовательность ритуала: женщины несли некие магические предметы, сосновые шишки, змеи и безымянные предметы делались из теста, чтобы даровать плодородие; приносили в жертву свиней, которых бросали в глубокий провал в земле, то, что оставалось от них собирали и разбрасывали как талисман на полях. Это был в большей степени магический ритуал, включавший в себя больше священных предметов, пост, который сменяло пиршество, исчезновение жизни под землей, и вновь возникновение жизни на ней, но трудно здесь увидеть черты какой-либо персонифицированной богини. Олимпийские Деметра и Персефона теряют свое значение, когда мы всматриваемся пристальней, и мы остаемся с туманной Фесмофорос, той, что несет thesmoi(прим. пер.- thesmos, священный закон) (14), это не независимая богиня-личность, но всего лишь персонификация самого ритуала: та, что несет талисманы, рожденная самим ношением талисманов, так же, как Мейлихий в Диазии был порожден ритуалом умилостивления.
Итак, в Диазии правил священный змей. Было ли какое-нибудь подобное священное животное в Фесмофории? Увы, да. И здесь, и более отчетливо в мистериях Деметры и Персефоны в Элевсине, мы видим, что самых привлекательных богинь, Деметру и Персефону обычно--я не скажу "представляли", но опасным образом угрожающе связывали со священной Свиньей. Свинья была единственным животным в греческой религии, у которой было свое жертвоприношение (15)
Третье празднество, Антестерии, в классические времена относилось к олимпийскому Дионису, и называлось старейшим из празднеств. На первый взгляд, оно было связано с богом виноделия, и ему даровалось должное официальное высокое положение; но когда мы приблизимся к сути празднества, Дионис и его братья боги полностью забудутся, и все что останется- величественный ритуал для умилостивления мертвых. Все дни празднества были nefasti, неблагоприятные; особенно первый день был estopanapofras (прим.пер.- роковой во всем, греч.). Во время него винные бочки, которые также были Сосудами для семян и Погребальными сосудами открывались, и духам усопших дозволялось приходить в мир (16). Безымянные и неисчислимые, духи вызывались из могил, и их надлежащим образом умиротворяли, каждый человек вызывал своего собственного духа в своем собственном доме, и тщательно воздерживался от того, чтобы не совершить какое-либо действие, которое могло бы принести вред его соседям. И потом, когда они были надлежащим образом умилостивлены и стали добрыми, их изгоняли из сего мира в то место, которому они, по сути, принадлежали, и улицы и дома очищались от присутствия смерти. Это, в действительности, была одна из основных стадий, в которой, по-видимому, должен был появиться Дионис. И он появлялся в довольно значительной роли, чтобы провести священное бракосочетание. Но почему, полагаете вы, вызывают мертвых? Зачем народу нужно присутствие их мертвых предков? Я думаю, что они пришли, чтобы родиться снова, начать новую жизнь на великом Весеннем празднестве. Для нового рождения народа, новых посевов, новых детей, новых человеческих существ, действительно, конечно, старые должны были вернуться на землю (17). Важно было надлежащим образом умилостивить и очистить их, чтобы они стали свободны от осквернения древним грехом или гневом преисподней. Нет ничего опаснее того, что я называю неуспокоенным духом. В Антестериях, как и во многих подобных праздниках, содержался ierosgamos, священное бракосочетание между женой басилея, или священного царя, и воображаемым богом (18). Что бы ни происходило в действительности, в классические времена обряд бесследно исчез. Но место, где бог обретал свою невесту, интересно. Оно называлось Буколеон, или Обитель быка. Изначально это было жилище не антропоморфного бога, но божественного животного.
Таким образом, мы обнаруживаем, что в каждом из этих великих празднеств олимпийские боги исчезают, и мы остаемся только с тремя вещами: во-первых, с атмосферой религиозного трепета; со всей чередой магических церемоний, которые, по крайней мере, в двух из последних трех случаях (19) производили нечто вроде личной эманации себя, умилостивление порождало Мейлихия, несение талисманов - Фесмофору; в-третьих, с божественным или священным животным. В Диазии нам встречается древний богоподобный змей, который повсеместно появляется в Греции, неизменный символ сверхъестественных сил, особенно героя или мертвого предка. Почему в качестве такового был избран змей, мы можем только лишь предполагать. Очевидно, он жил под землей: его обитель была среди хтониони, людей земли. Также, как говорит схолиаст Аристофану (Plut. 533), он был символом нового рождения, потому что он сбрасывает старую кожу и рождается вновь. Разве того, что обычное земное существо может принести смерть своим врагам только одним укусом, как то делают некоторые змеи, недостаточно, чтобы показать его сверхъестественную силу?
В Фесмофорах мы видим священную свинью, и причина, которую приводят древние, несомненно, верна. Свинья священна из-за своей плодовитости, и, возможно, нам, как людям практичным, следует добавить, из-за своей дешевизны. Свиньи всегда имели большое значение в греческих сельскохозяйственных ритуалах. А бык? Ведь мы, современные жители городов совершенно забыли, что собой представляет настоящий бык. На такое количество веков мы приручили его, заключили его, и совершенно низвергли его с его положения господина лесов. Бык был главным из магических и священных животных в Греции, главным из-за своей невероятной силы, своего размера, своей ярости, наконец, как антропологи это называют, из-за своей "мана"; тем первобытным словом, что включает в себя силу, жизненную энергию, авторитет, святость силу магии, и которая может относиться как ко льву, так и к вождю, знахарю или боевому топору.
Итак, в искусстве и справочниках эти священные животные вошли в олимпийскую систему. Они постоянно появляются как "атрибуты" каждого из богов. Зевса просто сопровождает змея, орел, бык, или, по крайней мере, для своих личных целей он принимает облик одного из этих животных. Корова и кукушка посвящены Гере; сова и змея Афине; - дельфин, ворон, ящерица, бык - Аполлону. Дионис всегда, как более неистовый и молодой Зевс, свободно является как змей, бык, козел и лев. Учитывая некоторые единичные исключения, можно сказать, что самое верное правило во всех случаях то, что изначален атрибут, а бог добавляется впоследствии (20). Это становится совершенно ясно в случае со змеей и быком. Поразительная "мана" дикого быка в действительности занимает практически половину этапа доолимпийского ритуала. Религия, открытая в ходе раскопок мистера Эванса на Крите, вся пронизана быком Миноса. Головы и рога были почти в каждом святилище и на каждом алтаре. Величайшая религиозная сцена была изображена на саркофаге Агии-Триады (21), в центре ее находится священная кровь, которая течет из шеи пойманного и умирающего быка. Ближе к классическим временам кровь быка была чем-то священным, до которой было опасно дотрагиваться и вкус которой приносил смерть: выпить чашу ее стало самым героическим способом самоубийства.(22). Священный бык в Дельфах назывался Госиотер: он не был только лишь hosios, святой; он был Хосиотер, освятитель, тот, кто делает святым. От контакта с ним святость распространялась на других. На монете вазе, приведенной мисс Харрисон (23), перед нами предстает бык, входящий в священную пещеру, и бык в святилище. Мы также видим священные колонны, чья святость заключается в том, что их кропили кровью быка. У нас есть пространная запись о ритуале, связанным с быком в Магнезии(24), в котором Зевс, хотя и внешне он притязает на то, чтобы быть господином праздника, не осмеливается требовать, чтобы бык был посвящен ему. У самого Зевса был баран, и он находился в стороне, он являл собой все же слабую и туманную фигуру рядом с изначальным Святым. У нас есть бесчисленное количество свидетельств, относящихся к религии Митры, в одно время самого серьезного соперника христианства, которая искала свою надежду и свое спасение в крови священного быка.
Но каково же было происхождение идеи священного животного? Впервые оно было открыто и объяснено с практически пророческой интуицией доктором Робертсоном Смитом (25). Источником он называет таинством пиршества: вы едите плоть и пьете кровь священного животного чтобы--здесь я расхожусь в выражениях с Робертсоном Смитом--чтобы получить в себя его "Ману", его жизненную силу. Классическим примером является священное вкушение верблюда арабским племенем, описанное в трудах св. Нила (26). Верблюда едят в особый день на восходе утренней звезды. Его живым режут на куски, и каждую часть его нужно съесть до того, как взойдет солнце. Если жизнь уже ушла из плоти и крови, таинство может быть испорчено; это бы тот дух, та жизненная сила верблюда, которую желало племя. Единственная серьезная ошибка, которую позднее ученые нашли в утверждениях Робертсона Смита, заключается в том, что он говорил слишком определенно о жертвоприношении, как о том, что дарует единение с богом племени. Там вообще не было бога, только лишь сырой материал, из которого делаются боги. Вы пожираете священное животное, чтобы получить его "Ману", его быстроту, его силу, его огромную выносливость так же, как сейчас дикарь ест мозг, сердце, руки врага, чтобы обрести некие особенные качества, пребывающие там. В воображении доэллиниских племен над всем доминировал бык, хотя были и другие священные празднества, в которых ужасным образом разрывали плоть и пили священную кровь. Странно думать, что даже такие крошечные животные, как козлята, оленята и зайцы, поразили первобытного человека тем, что они имели какую-то необыкновенную жизненную силу, которую он желал, или, по крайней мере, необычную власть над погодой и посевами. Но для него это, несомненно, было очевидным. Например, считалось, что лягушки своим кваканьем вызывают дождь, и кто может ограничить знание и силу птиц (27)?
Здесь и возникает трудность. Если здесь не рождался олимпийский бог, тогда откуда появлялся он? Мы можем понять, по крайней мере, после курса антропологии--это желание первобытного человека приобрести для себя сверхъестественную силу быка; но как он делает переход от реально существующего животного к воображаемому богу? Сначала следует вспомнить о врожденной склонности первобытного человека повсеместно, не только особенно в Греции, представлять себе личную причину, подобную во всем ему и в прочих отношениях не отличающуюся от него, для каждого поражающего его явления. Если ветер и дует, то это из-за того, что он в большей или меньшей степени человечен, хотя он и является сверхъестественным существом, конечно, он дует с помощью своих щек. Если дерево поражает молния, то это происходит, потому что на него кто-то бросил боевой топор. В некоторых австралийских племенах не верят в естественную смерть. Если человек умирает, то это из-за того, что его убил дурной человек. Святой Павел, как мы помним, страстно призывает язычников воздержаться от поклонения ten ktisin, твари, и возвратиться к поклонению tovktisanta, творцу, человеческому и маскулинному. Это, как правило, было единственным путем, которым они могли идти (28).
Но этой тенденции сопутствовал второй фактор. Исследование показали нам существование в древней средиземноморской религии особого промежуточного этапа, этапа человека, носящего голову или шкуру священного зверя. Египетские боги изображались в виде людей с головами зверей: это, как сообщают нам самые авторитетные источники, происходит из того, что цари и жрецы по случаю великих жертвоприношений надевали на голову маски (29). Минос, со своим отображением в Минотавре был богом- быком и носил маску быка. С древних островных украшений, с микенских фресок, из ассирийских рельефов, мистер Кук собрал множество примеров этого сложного персонажа--человек, носящий protome (прим.пер.- украшение в виде бюста животного), или маску, или гриву животного. Иногда мы можем видеть его действительно совершающим возлияния. Иногда почитатель так отождествляется с божественным зверем , что он изображается не просто как человек, носящий protome льва или быка, но как лев или бык, носящий protome кого-то иного (30). Гера, boopis, волоокая с головой коровы; Афина, glaukopis, светлоокая, с головой совы, или носящая на груди голову Горгоны; Геракл, одетый в львиную шкуру надвинувший на лоб с deino hasmati theros, "ужасными челюстями дикого зверя"- все относится к тому же классу. Это Факельщик в Элевсинах и прочие из тех, кто руководит инициацией, заставляют кандидатов для очищения ступить одной ногой--только одной и непременно левой--на шкуру священного барана и называют ее Dioskoas, руно не барана, но Зевса (31).
Мана убитого зверя в его шкуре, голове, крови и мехе, и человек, который желает войти в контакт с божеством забирается в шкуру и глубоко заворачивается в нее. Он начинает быть человеком, носящим львиную шкуру: заканчивает же он тем, как мы видели, что ощущает себя львом, носящим львиную шкуру. И кто же этот человек? В некоторых особых случаях он может быть кандидатом для очищения или инициации. Но par excellence он тот, кто имеет права жреца, целителя, божественного царя. Если мое прежнее предположение правильно, он есть изначальный theosили theososвоплощенное снадобье, или лекарство, или магическая сила (32). Он, как я полагаю, был только theos или "Бог", которого знало его общество. Мы в целом говорим как о древних царях, которые были "обожествлены"; мы считаем процесс внезапным проявлением суеверности или безумной лести. И так, несомненно, было иногда, особенно в поздние времена--когда человек и бог чувствовали себя как две совершенно различные вещи. Но "обожествление"- это неразумное и вводящее в заблуждение слово. То, что мы называем "обожествлением" есть только лишь пережиток недифферинцированного человеческого theos, с его маной, его kratos (прим.пер.- сила, мощь, крепость, греч.) и bia (прим. пер.- жизненная сила, греч.), его властью над погодой, дождем и громом, весенними посевами и осенними наводнениями; его знание дозволенного и недозволенного, и присущая ему сила проклинать или делать мертвым. Последние исследовании в изобилии представили нам доказательства того, что ведущие древнегреческие знахари порождали гром, дождь и молнии (33). Нам давно известен царь как обладатель Дике и Темис, или справедливости и племенного обычая; мы также знанием о его влиянии на плодородие полей и племени, и ужасные последствия болезни царя или его греха (34).
Но какова же более поздняя теория этого главного знахаря или theos? Он таков, какой он есть. Был же он различным: видимая его часть становилась просто человеческой; предполагаемая сверхъестественная часть выросла в то, что мы называем Богом. Процесс прост. Каждый особенный знахарь обязан испытывать неудачи. Как доктор Фрэзер вежливо нам напоминает, каждое притязание его в каждый день его жизни является ложью и рано или поздно ему придется за это ответить. Несомненно, люди снисходительны к своим собственным заблуждениям. Они не сразу стали порицать знахарство как мошенничество, но они постепенно склонялись к тому, чтобы сказать, что не всемогущий theos. Он только его представитель. Истинный же theos, грандиозный, непогрешимый, возможно, сокрыт в облаках, на вершине недоступной горы. Если на гору взбирались, то бог перемещался в самые высокие небеса. Знахарь в это время оставался на земле, еще будучи влиятельным. У него была с великим богом более тесная связь, чем у других; по меньшей мере, он обладает священными атрибутами бога, его iera или orgia (прим пер., священные обряды, жертвоприношение); он знает правила, как приблизиться к нему, как ему молиться.
Следовательно, таков был путь, который открывался от священного животного к антропоморфному богу. От сущностей наподобие Фесомофора или Мелийхия путь, конечно, был легче. Они уже были более, чем полуантропоморфны; им не хватало только лишь определенности, светоносного облика и детализированной личной истории олимпийцев. В связи с этим нам не следует забывать о силе галлюцинаций, еще достаточно сильных, как еще засвидетельствует о том история религиозных пережитков Америки (35), но намного сильнее, несомненно, среди впечатлительных толп древних людей. Бог, пишет M. Дуте в его глубоком исследовании алжирской магии, есть "c'est le dИsir collectif personnifi", коллективное желание, проецированное или персонифицированное (36). Мысль об этих богах, которые являлись во время великих переломных моментов в битве, иногда создавалась отчаянными желаниями людей, которые годами им молились, и которые дошли до предела при отсутствии их помощи, иногда смущенными и полными эмоций воспоминаниями тех, кто выжил после победы. Боги, которые вели римское войско у озера Регилл (36), гигантские фигуры, которые видели сражающими перед греками у Марафона(37), даже небесные знамения, которые обещали Константину победу с крестом(38)--все это было порождение величайшего чувства: мы все это можем понять. Но даже в повседневной жизни, казалось, первобытный человек более свободно, чем это свойственно нам, имел дело с явлениями, голосами и всяческими духами. Одним из самых замечательных и заслуживающих внимания источников применительно к таким галлюцинаторным богам в древних обществах был общественных обычай, который мы практически позабыли, обычай религиозного танца. Когда инициированные юноши Крита или иного места танцевали ночью во время Орейбазии или Горного Танца, они не только делали то, что казалось находящихся за пределами их обычных возможностей; они чувствовали, что их ведет некая сила, которая руководит ими и их поддерживает. Этому духу не нужно было имя: человек вслед за ним мог называться "Орейбазиус", Принадлежащий горному танцу, как другие могли быть названы "Аполлонием" или "Дионисием" . Этот бог был всего лишь духом горного танца, Орейбатом, хотя, конечно в разное время его поглощали разные олимпийцы. Есть один бог, называемый Афиктор, Молящий, Тот, кто ищет убежища. Он есть проекция, как мистер Дутее мог бы сказать, интенсивно переживаемого чувства одной из хорошо известных процессий древнего мира, собрания отчаявшихся мужчин и женщин которые использовали все возможности самозащиты и собрались в неком святом месте ради одной страстной молитвы о милосердии. Величайший из богов, Зевс, был особым покровителем молящихся; и странно и поучительно обнаружить, что Всемогущий Зевс был в действительности идентифицировался с этим Афиктором. Zeusmenafiktorepidoiprofronos (прим пер. - Зевс Милостивый да дарует нам щедро, греч.) (39) Совокупная молитва, соединенный призыв, рожденный угнетенными мира сего, самому суждено было стать богом, и к тому же великим богом. Подобная проекция возникла также из танца Kouroi, или юных инициатов в дифирамбе--магическом танце, который был предназначен для празднования, или, скорее, или поторопить и усилить приход весны. Этот танец породил Мегистос Курос, Величайшего из юных, который был воплощением весны или возрождения к жизни, стоит позади самых прелестных персонажей классического пантеона. Курос появляется как Дионис, как Аполлон, как Гермес, как Арес: в нашем самом ясном и детализированном отрывке он действительно является с характерной историей и атрибутами Зевса (40).
Этот дух танца, который ведет его или воплощает его чувство, выглядит отчетливей прочего "демона", возможно, потому что он находится на полпути между землей и небом. Многие трудные для понимания отрывки в "Вакханках" Еврипида и другой дионисийской литературе находят объяснение, когда мы понимаем, что бог частично просто идентифицируется с вдохновенным главным танцором, частично он нематериальное спроецированное воплощение эмоции танца.
"Персонифицированное коллективное желание": на чем же это коллективное желание, коллективный страх, или первобытное общество главным образом концентрируется? На двух вещах, потребности в пище и потребности в племени, желании не умереть с голода и желании не быть разоренным или побежденным соседним племенем. Плодородие земли и плодовитость племени в религии ощущались единым целым(41). Земля- мать, человеческая мать- arura или вспаханное поле. Эта мать земля есть характерная и главная черта ранних эгейских религий. Введение сельского хозяйства сделало ее матерью плодов и зерна, и именно в этом виде она нам лучше известна. Но в древности она была матерью самопроизвольного плодородия почвы, диких зверей, деревьев и жизни в горах (42). В древнем Крите она изображалась с львами, стоящими с каждой стороны от нее или со змеями в руках и обвившихся вокруг тела. И так как земля есть мать в пору урожая, так весной она дева или Кора, но так как деве предназначено каждый год выходить замуж и становиться плодовитой; а ранее было ужасное время, когда поля были бесплодны и безжизненны. Кору похищали и уносили в подземный мир, мир мертвых, и люди должны были терпеливо ждать, пока не покажутся первые почки и они призовут ее воскреснуть вновь вместе с цветами. Между тем как земля, приносящая весной растительность - Куротрофос, взращивающая Kouroi, или юношей племени. Нимфы и реки также звались куротрофы. Луна - куротрофос. Она заставляет юношей племени в утробе матери расти; в один особенно ужасный час она есть лев для женщин, кто оскорбил ее святость. Она также отмечает время посева и пахоты, и должное время жатвы посевов. Когда люди научились считать, оперируя более долгими периодами, Солнце появляется: они обратились к Солнцу для своего календаря, и, конечно, всегда Солнце имело власть над земледелием. Оно не зовется Куротрофос, но юное солнце, возвращающееся после зимы, есть Курос (43), и все Куросы имели частицу Солнца внутри себя. В критской весенней песне куретов содержалась молитва о neoi politai, юных гражданах, просто среди прочих даров весны.(44)
Это хорошо видно в ритуалах инициации в племя, которые, видимо, были частью Дромена, или весенних представлений. Куросы, как мы уже говорили, были инициированными юношами. Они проходили инициацию, и больше не были они paides мальчики, но были они andres, мужчины. Настоящее имя Курос, возможно, связно с keirein, (прим. пер.- стричь, брить, греч.) (45) и может значить, что сразу после церемонии они остригали свои длинные волосы. До того это был kurosakersekomes-- с неостриженными волосами. Перед ними теперь открывались две дороги, доступные только лишь andres: они должны были даровать племени детей и убивать в битве врагов племени.
Разделение людей по возрасту было пригодно для того, чтоб быть ярким и живым в первобытных сообществах. Мы, например, думаем что старик- это разновидность мужчины, а старуха- разновидность женщины; но у первобытных людей, как только мужчины и женщины переставали быть способными исполнять свои роли в племени, они переставали быть мужчинами и женщинами, andres и gunaikes: бывший мужчина становился geron; бывшая женщина- graus (46). Мы различаем "мальчика" и "мужчину", "девушку" и "женщину"; но помимо различных слов для обозначения ребенка в аттическом греческом, имелось четыре отличительных вида: pais, efebos, aner, geron (47). В Спарте разделение было более отчетливым, а виды были более многочисленными, в центре находилась великая инициация Iranes, или полностью созревших юношей, в таинства богини Орфии или Борфеи (48). Эти церемонии инициации назывались Teletai, "те, что завершают": они отмечали великий "ритуал перехода" от незрелости, очаровательного, но наполовину бесполезного существа, которого мы называем мальчиком или девочкой, к teleios aner (прим. пер.- зрелый муж, греч) полноправному члену племени как воину или советнику, или к teleiagune (прим. пер.- совершенная женщина, греч.), полноправной жене и матери. Это все содержание греческой церемонии инициации настойчиво призывает к дальнейшему исследованию. Только в последние годы у нас оказался материал для понимания этого, и все огромное количество свидетельств требует переосмысления. Например, очевидно, что большое количество ритуалов, которые ранее объяснялись как пережитки человеческого жертвоприношения, есть просто обряды инициации (49).
В великий весенний Дроменон племя и растущая земля возрождались вместе: земля возрождалась от ее старых семян, племя от ее мертвых предков; и весь процесс, как он есть, пронизанный эмоцией могучего человеческого желания, проецировался в некого бога или демона. Мы весьма необоснованно называем его духом растительности; он есть божественный Курос, Демон года, дух, который сначала живет, потом каждый год умирает, и на третьем этапе воскресает из мертвых, и он заставляет воскреснуть весь мир с собой--греки на этой стадии называли его "Третий", или "Спаситель". Обряды обновления сопровождались тем, что прогоняли старый год, уничтожали старые одеяния и все, что было осквернено контактом со смертью. И не только со смертью; но очевидно, полагаю я, невзирая на протесты некоторых эллинистов, также со смертью и грехом. И жизнь Демона-года, видимо, как она отражена в трагедии, в целом есть история гордыни и наказания. Каждый Год приходит, вырастает, совершает грех Hubris (прим. пер.- гордость, гордыня, греч.), и потом его убивают. Смерть заслужена; но убийство есть грех: потому следующий год приходит как Мститель, или как воскресший снова грешник. Все платит воздаянием за совершенную несправедливость одного по отношению к другому согласно установлению времени (50). Именно эта совокупность идей, наполовину подавленных в классический период, но, очевидно, еще существовавших среди невежественных и менее эллинизированных народов, даровала Павлу одну из самых известных и глубокомысленных метафор: "Безрассудный! то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет..." (прим.пер.- Первое послание к Коринфянам 15:36) (51), " как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни". (прим. пер.- Послании к Римлянам, 6:4) И этом обновлению должно предшествовать изгнание и уничтожение всей греховной жизни--" ветхий наш человек был распят". (прим.пер.- Послание к Римлянам, 6: 6).
"Ветхий человек должен быть распят". Мы видим, что все эти три празднества были пронизаны смутным страхом. До того мы рассматривали раннюю древнегреческую религию с точки зрения "маны", позитивной энергии или силы, что человек пытается получить от своего животного-тотема или бога. Но следует рассмотреть и негативную сторону: есть не только мана, но и табу, Запретное, То, чего страшатся. Мы должны отбросить старый год; мы должны возложить наши грехи на farmakos, или козла отпущения, и прогнать его. Когда духи возвращались и пировали с нами на Антистерии, мы должны смолой и ветками крушины очистить от них все углы комнаты, пока воздух очистится от всякого соприкосновения со смертью. Мы должны избегать произносить опасные слова; в особо важные моменты мы должны вообще стараться не говорить, в момент самой большой опасности можно сказать самые невинные из них; так как сверху и снизу мы окружены Keres, или Духами, крылатыми силами, бесформенными или неведомого облика, иногда духами смерти, иногда болезни, безумия, бедствия, тысячи и тысячи их, как говорит Сарпедон, от которых не убежать, не спрятаться (52), весь воздух так наполнен ими, говорит неизвестный древний поэт, нет ни одной щели, в которую бы вы не могли поместить кончик початка кукурузы.(53)
Из-за необычайного спокойствия нашей современной жизни в мирные времена нам трудно понять без особых усилий воображения постоянную нестабильность, ужасающую близость смерти, что была обычна в этих слабых древних сообществах. Они боялись диких зверей, они были беспомощны перед наводнениями, беспомощны перед эпидемиями. Их пропитание зависело от посевов на маленьком кусочке земли; a, если их Спаситель с весной не возрождался, они медленно и мучительно умирали. И почти все это время они практически ничего не знали об истинных причинах того, что их посевы засыхали и умирали. Они только ощущали то, что это было некое загрязнение, неискупленное осквернение. Это было как раз то, что объяснять примечательную жестокость древних земледельческих деяний, человеческих жертвоприношений, козлов отпущения, в разрывании на куски живых животных, и возможно, живых людей, заливании полей кровью. Подобно тому, как у большинства жестокостей, корни его скрывались в ужасе- ужасе от нарушения табу--Запретного. Я не остановлюсь более на этой стороне картины: все это достаточно хорошо известно. Но нам следует помнить, что, подобно прочим порождениям человеческого разума, они имели свою возвышенную сторону. Мы не должны забывать, что часто человеческие жертвы были добровольны. Летописи Карфагена и Иерусалима, длинный список в греческих легендах царей и цариц которые умерли за свою страну, говорят о том же самом. В самых гуманных человеческих обществах, как у дикарей, так и цивилизованных людей, нетрудно было найти людей, готовых пойти на смерть ради своих сограждан. Нам не следует полагать, что мученики были всегда самыми благородными представителями рода человеческого. Иногда они были безумцами - страдали истерией или мегаломанией: иногда безрассудными и отчаянными: иногда, как в примечательном случае с римской армией на Дунае, они были людьми страстных желаний и слаборазвитого воображения, готовыми умереть в конце короткого периода времени, если в этом время они могли насытить свои чувства, и им при этом потакали без ограничений (54).
Итак, когда все уже сказано, ничто не может поразить человеческое воображение так, как созерцание мученичества, и неудивительно, что более эмоциональные культы античности испытывали трепет от культа умирающего Спасителя, Sosipolis, Soter, который в таком множестве обликов умирал в этом мире или ради этого мира, и воскресал, когда мир воскресал, торжествуя через страдания над Смертью и нарушением Табу.
Табу на первый взгляд есть более выдающийся элемент в первобытной религии, чем Мана, так как неудача и преступление выглядят более ярко и поражают сильнее, чем процветание и достойное поведение. Для древних греков мир возможного поведения был четко разделен на то, что есть Темис, и что не есть Темис, между законным и табу, святым, и тем, что святым не является, правильным и запрещенным. Сделать то, что не является Темис- это несомненно, породит общее бедствие. Следовательно, первейшей необходимостью в жизни, полной таких опасностей, стало выработать точные правила, к ним относящиеся. Как следовало ими управлять? Темис есть древний закон: это tapatria, путь наших предков, вещь, которую всегда следует делать, следовательно, это божественное право. В обычной жизни, конечно, Темис очевидно. Всем оно известно. Но время от времени, когда возникают новые чрезвычайные ситуации, подобные тем, что мы уже видели, они нас устрашают. Нужно пойти к Gerontes, Старейшинам Племени; возможно, они напомнят нам о том, что делали наши отцы. То, что они скажут нам будет Presbiston, слово, что может означать как "старейшее", так и "наилучшее"--aieideneoteroiafradeousin(прим. пер.- "самые юные всегда поступают безрассудно", греч.) Конечно, если бы там был Басилевс, святой Царь, ему бы в силу его собой магической силы об этом было известно лучше всех, хотя он должен усердно стремиться не противоречить Старейшинам.
Вся проблема заключается в том, чтобы найти tapatria, пути, которыми шли наши отцы. И если предполагаемые Старейшины подведут нас, что же нам останется делать? Здесь перед нами предстает знаменитый и примечательный греческий обычай, для которого я никогда не видел ни точной параллели, ни адекватного объяснения. Итак, если Старейшины подводят нас, мы должны обратиться к тем, кто еще старее, к нашим мертвым предкам, heroes, хтоническим людям, живущим в своих священных гробницах, и попросить у них помощи. Слово hran означает как "давать взаймы деньги", так и "обращаться к оракулу", два способа помочь людям в критической ситуации. Иногда случается так, что у племени есть настоящий предок, похороненный поблизости; если это так, то его гробница становится оракулом. Часто же, так как воспоминания диких племен весьма ненадежны, не имелось хорошо известных личных гробниц. Оракул в некоторых местах мог быть посвящен в целом хтоническому народу, или некому его особому воплощению, в Дельфах или пещере Трофония, местах Змея и Земли. Вы приходите к хтоническому народу за наставлениями, потому что сами по себе они Старейшие из самых старых, и им ведом истинный обычай: они знают, что есть Пресбистон, что есть Темис. И, немного углубив свои знания, они также узнают, что есть (незаконное) (прим.пер.- очевидно, в тексте пропущено слово, указанное в скобках). Тот, кто в совершенстве знает закон, в совершенстве также знает, что случится, если закон будет нарушен. Важно понять, я думаю, что обычной причиной обращения к оракулу не был вопрос о фактическом положении дел. Должна была возникнуть некая чрезвычайная ситуация, в которой бы люди желали узнать, как им следует вести себя. Ответ, который они получали, отличался от праведного до отвратительного, как и отличалась сама религия. Большая часть оракулов, которые можно указать, была связана с правила обычной морали, справедливости, чести, благочестия, долга человека по отношению к его родителям, старикам, слабым. Но необходимость в оракулах не сочеталась с изменениями и сковывала прогресс знания. Также, как большинство проявлений древней религии, они процветали на человеческом страхе: чем более слепым был их страх, тем сильнее становилась их власть. В такой обстановке самые низменные и звероподобные элементы рода человеческого стремились выйти на первый план; и религия, несомненно, соединялась с ними, заглушая голос критики и цивилизации, что было голосом разума и милосердия. Будучи совершенно же напуганным, оракул обращался к некому средству, полному боли и крови. Средневековое сожжение еретиков не было еще изобретено. Но если бы история нецивилизованного человека была написана, она бы выдала огромный список жертв, все они были невинными, которые пострадали во искупление некого предзнаменования или monstrum--некого явленногоteras (знамение, чудесная примера, предвестник, также чудовище, греч.)-- с которыми они не могли ничего сделать, и не было иного пути кроме страдания, которое, возможно, никогда и не происходило, и если оно бы и было, то не имело последствий. Грехи современного мира по отношению к еретикам и ведьмам, возможно, были боле значительными, чем прегрешения первобытного человека, но едва ли возможно возвыситься от записей об этих древних обычаях без того, чтобы не преследовали стихи римского поэта:
Tantum religio potuit suadere malorum,
(прим. пер.- "к такому злу смогла привести религия", Тит Лукреций Кар)
и ощущать с собой эту молнию в туче, укрощение слепого дракона, что оно должно находиться среди величайших заслуг, что религия принесла человечеству.
Примечания:
(1) Профессор Эмиль Дюркгейм в своем знаменитом анализе религиозных переживаний доказывает, что, когда человек ощущает веру как нечто приходящее извне, свыше, обладающее силой, безграничным смыслом, это происходит, потому что религия является созданием племени и как таковое стоит выше по отношению к индивиду. Глас Божий есть воображаемый голос всего племени, услышанный или представленный тем, кто собирается нарушить его законы. Я испытываю некоторые трудности применительно к психологии, подразумеваемой этой доктриной: определенно, очевидно внешний характер религиозного призыва, видимо, принадлежит просто к распространенному виду религиозного опыта, в котором личность разделяется, так что сначала первая его часть, а затем и другая возникают в сознании. Если вы забываете о долге, то ваше спокойствие надолго нарушается смутной досадой или неодобрением, приходящим извне, которое в итоге вырастает в определенное суждение: "О Небеса! Я должен быть на заседании, будь оно неладно!" Но кроме этой критики, очевидно, что в теории профессора Дюркгейма больше исторической правды, и она не так сильно уж отличается, как это кажется на первый взгляд, от обычной веры религиозного человека. Племя первобытного человека есть не просто группа человеческих существ. Это весь его мир. Для дикаря, который нарушает законы племени, тотемы, табу, земля, небо и все остальное - против него. Он не может пребывать в мире с Богом.
Поза героя или мученика, который бросает вызов своему племени во имя того, что он считает истиной или правдой можно легко представить по этим строкам. Он сражается с эти фальшивым тленным Космосом во имя истинного и вечного Космоса.
See Durkheim, 'Les Formes ИlИmentaires de la vie religieuse', in Travaux de l'AnnИe Sociologique, 1912; or G. Davy, 'La Sociologie de M. Durkheim', in Rev. Philosophique, xxxvi, pp. 42-71 and 160-85.
(2) Я полагаю, что большинство реформ прошли через эту стадию. Человек иногда ощущает, что для него правильным является новый путь, хотя он не может привести убедительных аргументов в его пользу, и может даже признать, что большинство убедительных доказательств находится на противоположной стороне. Мы читаем о судах в семнадцатом веке, что верили в то, что ведьм следует сжигать и что те люди, что предстали перед ними, были ведьмами, и все же не сжигали их под влиянием полуосознанных чувств. Я знал вегетарианца, который думал, насколько он мог это понять, привычка есть мясо не вредна для человеческого здоровья и действительно пытался сделать счастливее виды съедаемых животных--как применение "Скромного предложения" Свифта могло бы, несомненно, уменьшить экономическое бремя рода человеческого, и все же чувствовал яснее, что для него блюдо из мяса (или "пиршество на трупах") было бы "причастием к природе греха". Путь прогресса вымощен несообразностями, хотя было бы неверным воображать, что люди, которые отвергают некие высшие побуждения, что приходят к ним, в действительности более последовательны.
(3) Transactions of the Third International Congress of Religions, Oxford, 1908, pp. 26-7.
(4) The Buddhist Dharma, by Mrs. Rhys Davids.
(5) See Die Mutaziliten, oder die Freidenker im Islam, von H. Steiner, 1865. Этот араб, очевидно, находился под влиянием Плотина или других неоплатоников.
(6) Cf. E. Reisch, Entstehung und Wandel griechischer GЖttergestalten. Vienna, 1909.
( прим.пер.- "Недоброжелательство наихудший и самый несправедливый бог", греч.)
В некий момент времени:Pl. Leg. 775 e.
Arhe kai theos ev anthropois idromene soizei panta.
(прим.пер.-"Власть и бог, пребывающие в людях, спасают все", греч.)
Ta mora gar pant' estin Afrodite brotois. Eur. Tro. 989.
Безумие среди смертных есть Афродита.
Elthon de dais thaleia presbiste theon. . Soph. Fr. 548.
(прим. пер.- "Настал обильный пир, почтеннейший из богов". греч.)
(11). See J. E. Harrison, Prolegomena, i, ii, iv; Mommsen, Feste der Stadt Athen, 1898, pp. 308-22 (Thesmophoria), 384-404 (Anthesteria); 421-6 (Diasia). See also Pauly Wissowa, s.v.
(12) Prolegomena, p. 15 f.
(13) Luc. Icaro-Menippos 24 schol. ad loc.
(14) Часто в двойственном числе, tothesmoforo, под влиянием идеи "Матери и Девы"; Dittenberger Inscr. Sylloge 628, Ar. Thesm. 84, 296 et passim. Множественное aiThesmoforoi не использовалось в позднем греческом, как можно представить, как отображение целой группы почитателей; это просто исчезновение двойственного числа из греческого. Я предварительно вывожу эти thesmoi изthes в thesassthai (прим.пер.- слезно просить, молить, греч.), thesfatos (прим.пер.- пророческий, греч.), theskelos(прим.пер.- богоподобный, чудесный, греч.), poluthestos, apothestos, (прим.пер.- покинутый, брошенный, греч.) &c.: cf. A. W. Verrall in J. H. S. xx, p. 114; and Prolegomena, pp. 48 ff., 136 f. Но, каким бы ни было происхождение Thesmoi, они были тем предметом, который несли.
(15) Frazer, Golden Bough, ii. 44 ff.; A. B. Cook, J. H. S. xiv, pp. 153-4; J. E. Harrison, Themis, p. 5. See also A. Lang, Homeric Hymns, 1899, p. 63.
16 Feste der Stadt Athen, p. 390 f. On Seed Jars, Wine Jars and Funeral Jars, see Themis, pp. 276-88, and Warde Fowler, 'Mundus Patet,' in Journ. Roman Studies, ii, pp. 25 ff. Cf. below, p. 28 f.
(17). Dieterich, Muttererde, 1905, p. 48 f.
(18) Dr. Frazer, The Magic Art, ii. 137, думает, что вряд ли gamos совершался во время Антестерий, в то же время, как и клятваgeraiai (прим. пер.- "старицы", жрицы Диониса в Афинах). Однако безgamos тяжело увидеть, что basilinna (прим.пер.- жена архонта- базилевса) и geraiai должны были делать во время празднества; aи это точка зрения Моммзена, Feste der Stadt Athen, pp. 391-3; Gruppe in Iwan MЭller, Mythologie und Religionsgeschichte, i. 33; Farnell, Cults, v. 217.
(19) Можно сказать, возможно, во всех трех. AnthisterostuPisthohrestukoinon- это название сообщества почитателей на острове Тера, I. G. I. iii. 329. Здесь есть бог Антистер, который, очевидно, идентифицируется с Дионисом, и есть проекция празднеств Антистерий- Антестерий. Надпись относится к второму веку до нашей эры и кажется похожей на Anthister-Anthisteria, что с его ясным происхождением от anfizein(прим.пер.- украшать цветами, окрашивать), есть искажение более ранней и сложной формы Anthester=Anthesteria. Примечательно что Тера, остров, который находится в стороне от главных путей цивилизации, в течение всей истории сохранил тенденцию толковать "эпитет" как личность. Hikesios и Koures возникли очень рано; также Polieusи Stoichaios - без имени Зевса; Delphinios, Karneios (прим. пер.-Карнейский, что могло быть связано со временем проведения праздника- месяцем Карниос), Aiglatasи Aguieusбез имени Аполлона.
See Hiller von Gaertringen in the Festschrift fЭr O. Benndorff, p. 228. Also Nilsson, Griechische Feste, 1906, p. 267, n. 5.
(20) Miss Harrison, 'Bird and Pillar Worship in relation to Ouranian Divinities', Transactions of the Third International Congress for the History of Religion, Oxford, 1908, vol. ii, p. 154; Farnell, Greece and Babylon, 1911, pp. 66 ff.
(21) First published by R. Paribeni, 'Il Sarcofago dipinto di Hagia Triada', in Monumenti antichi della R. Accademia dei Lincei, xix, 1908, p. 6, T. i-iii. See also Themis, pp. 158 ff.
(22) Ar. Equites, 82-4--or possibly of apotheosis. See Themis, p. 154, n. 2.
(23) Themis, p. 145, fig. 25; and p. 152, fig. 28 b.
(24) O. Kern, Inschriften v. Magnesia, No. 98, discussed by O. Kern, Arch. Anz. 1894, p. 78, and Nilsson, Griechische Feste, p. 23.
(25) Religion of the Semites, 1901, p. 338; Reuterskiold, in Archiv f. Relig. xv. 1-23.
(26) Nili Opera, Narrat. iii. 28.
(27) See Aristophanes' Birds, e. g. 685-736: cf. ср. практику гадания по птицам и произведения искусства в виде крылатых Кер, Викторий и Ангелов.
(28) Romans, i. 25; viii. 20-3.
(29) Lang, Myth, Ritual, and Religion, 1906, ii. 284; ibid., 130; Moret, CaractХre religieux de la Monarchie иgyptienne; Dieterich, Mithrasliturgie, 1903.
(30) A. B. Cook in J. H. S. 1894, 'Animal Worship in the Mycenaean Age'. See also Hogarth on the 'Zakro Sealings', J. H. S. 1902; эти печати демонстрируют буйство фантазии при создании монстров, состоящих из разных существ, по всей вероятности, начиная с более простых форм. See the quotation from Robertson Smith in Hogarth, p. 91.
(31) Feste der Stadt Athen, p. 416.
(32) Anthropology and the Classics, 1908, pp. 77, 78.
(33) A. B. Cook, Class. Rev. xvii, pp. 275 ff.; A. J. Reinach, Rev. de l'Hist. des Religions, lx, p. 178; S. Reinach, Cultes, Mythes, &c., ii. 160-6.
(34) Исходя из этого, можно предположить, что таким образом объясняются ненормально огромные размеры семей, приписываемые многим священным царям греческих легенд: почему у Приама и Даная было пятьдесят детей, а у Геракла, самого плодовитого из них, было несколько сотен. Особое их число выбирается, возможно, по некой причине, например, пятьдесят лунных месяцев пентетерис.
(35) See Primitive Traits in Religious Revivals, by F. M. Davenport. New York, 1906.
(36) E. DouttИ, Magie et religion dans l'Afrique du Nord, 1909, p. 601.
(37) Cicero, de Nat. Deorum, ii. 2; iii. 5, 6; Florus, ii. 12.
(38) Plut. Theseus, 35; Paus. i. 32. 5. Геродот только упоминает гигантскую бородатую фигуру, которая ослепила Эпизела (vi. 117).
(39) Eusebius, Vit. Constant., l. i, cc. 28, 29, 30; Nazarius inter Panegyr. Vet. x. 14. 15.
(40) Aesch. Suppl. 1, cf. 478 Zeus ikter. Rise of the Greek Epic3, p. 275 n. Выражения с прилагательными, такими как Zeusikesios, (прим.пер.- покровительствующий молящимся,греч.), Iketesios, (прим.пер.-охраняющий ищущих защиты, греч.), Iktaios(прим.пер.- покровительствующий просящим, греч.) широко известны и не нуждаются в примечаниях.
(41) Hymn of the Kouretes, Themis, passim.
(42) See in general I. King, The Development of Religion, 1910; E. J. Payne, History of the New World, 1892, p. 414. Also Dieterich, Muttererde, esp. pp. 37-58.
(43) See Dieterich, Muttererde, J. E. Harrison, Prolegomena, chap. vi, 'The Making of a Goddess'; Themis, chap. vi, 'The Spring Dromenon'. Применительно к доисторическому произведению искусства, изображающему эту богиню, технически зовущемуся "steatopygous", я не могу сдержать себя и не предположить, что оно происходит от горы, преобразованной в человеческую фигуру, как palladion или 8-тип происходит от двух круглых щитов. See p. 52.
(44) Hymn Orph. 8, 10 horotrofe keure
(45) Применительно к порядку, который соблюдался в культе, обратим внимание на (1) одномоментные погодные явления, дождь, солнечный свет, гром и т.д. (2) Луну; (3) Солнце и звезды, see Payne, History of the New World called America, vol. i, p. 474, cited by Miss Harrison, Themis, p. 390.
(46) На тему инициаций see Webster, Primitive Secret Societies, New York, 1908; Schurtz, Altersklassen und MДnnerbunde, Berlin, 1902; Van Gennep, Rites de Passage, Paris, 1909; Nilsson, Grundlage des Spartanischen Lebens in Klio xii (1912), pp. 308-40; Themis, p. 337, n. 1. Since the above, Rivers, Social Organization, 1924.
(47) Cf. Dr. Rivers on mate, 'Primitive Conception of Death', Hibbert Journal, January 1912, p. 393.
(48)3 Cf. Cardinal Virtues, Pindar, Nem. iii. 72:
Отрок среди отроков,
Муж среди мужей,
Старец среди старцев, --
Три доли даны каждому смертному (пер. М.Гаспарова),
also Pindar, Pyth. iv. 281.
(49) See Woodward in B. S. A. xiv, 83. Никагор одержал четыре (последовательные?) победы как mikkihizomenos, propais, pais и melleiren, то есть от десяти до пятнадцати лет. В возрасте около 14 или 15 лет он стал iran. Plut. Lyc. 17 устанавливается возраст iran как 20. Это согласует ся с возрастом efebos в Афинах как '15-20', '14-21', 'ок 16'; см. ссылки Stephanus s. v. efebos. Такие разночтения по поводу даты подростковых церемоний встречаются повсеместно.
See Rise of the Greek Epic, Appendix on Hym. Dem.; and W. R. Halliday, C. R. xxv, 8. Пока вышеуказанное писалось, появилась ценная статья Нильсена (прим.46).
(50) Anaximander apud Simplic. phys. 24, 13; Diels, Fragmente der Vorsokratiker, i. 13. See especially F. M. Cornford, From Religion to Philosophy (Cambridge, 1912), i; also my article on English and Greek Tragedy in Essays of the Oxford English School, 1912. Это объяснение tritos soter - мое предположение.
(51). Cor. xv. 36; Rom. vi. generally, 3-11.
(52). Il. M. 326 f. "Тысячи, от которых не скрыться, смертному не ускользнуть".
(53). Frg. Ap. Plut. Consol. ad Apoll. xxvi . . . "что множество зла полна земля и море" (MS. aitheri). "Вот такие смертных несчастья преследуют, и свободного места нет в эфире".
(54) .Frazer, Lectures on the Early History of the Kingship, 267; F. Cumont, 'Les Actes de S. Dasius', in Analecta Bollandiana, xvi. 5-16: cf. в особенности то, что святой Августин говорит о позорных толпах так называемых мучеников, именуемых Circumcelliones. See Index to Augustine, vol. xi in Migne: some passages collected in Seeck, Gesch. d. Untergangs der antiken Welt, vol. iii, Anhang, pp. 503 ff.