Аннотация: Воспоминания, письма, комментарии к цитатам философов
Могилевский Борис Моисеевич (1933-2017 гг.) - школьный друг Эльмара Соколова. Физик по специальности. В 1982 году эмигрировал в США, работал в исследовательских центрах двух крупных американских компаний. С 1990-х гг. занимался философией науки. Повесть "Платон и сицилийские тираны: мудрец и власть" опубликована в 2005 г. Автор книг "Природа глазами физика", "Прозрачная вода" и др.
Несмотря на разделяющее расстояние, друзья продолжали делиться мыслями о философии и окружающем мире.
В школе мы выделяли друг друга из общей массы. Но сойтись ближе не удалось. У каждого была своя компания. Я дружил с соседским мальчиком. У Эльмара была компания из трех ребят, которые подтрунивали над ним с тем бОльшим удовольствием, что сознавали его умственное превосходство. Эта дружбa сохранилась до последних дней его жизни. Сильное впечатление на меня производила его способность общаться свободно, без заискивания и снисходительности. У меня так не получалось. Я страдал от этого. А им восхищался и завидовал. Уколы самолюбия я воспринимал с неприязнью и всегда реагировал ответной резкостью или насмешкой. Он же отвечал характерной смущенно иронической улыбкой или незлой репликой, так что запал насмешника или обидчика быстро иссякал. Он был неуязвим для любых попыток его уесть. Казалось, он не способен обижаться. Терпимость его представлялась безграничной: он мог выслушать любого дурака, не прерывая и даже отвечать, находя в его околесице смысл. Меня иногда это раздражало, и я приписывал это его флегматичности, неразвитости чувств. Позднее, при более близком знакомствe, оказалось, что у него не такая уж толстая кожа. Однако его сознательное миролюбие всегда брало верх. Он считал, что со всеми можно найти компромиссную позицию и обойтись без обострения. Еще у него была одна черта, которая вначале у меня вызывала протест. Он не пренебрегал общественной инициативой, поддерживал или даже проявлял ее. Меня же отталкивало от любого общественного начинания, как бы ни была справедлива его цель. Так, в последних классах школы он организовал, составил и собрал подписи под письмом куда-то в верхние инстанции с предложением отменить раздельное обучение. Любая инициатива снизу, особенно от детей, считалась нарушением порядка и ему влетело.
В то время в каждом классе можно было насчитать нескольких характерных персонажей. Среди них были: отличник, комсомольский деятель, разгильдяй, приблатненный хулиган, старательный середняк, безнадежный тупица, непокладистый умник, лентяй, спортсмен, книгочей, "сексуальный гигант", сделавший первый робкий шаг туда, куда все сверстники хотели, но не могли или боялись шагнуть и т.д., и еще мальчик для битья. У нас был такой, и все, кому не лень, давали ему "смазь" - подзатыльник или пугали взмахом руки и с наслаждением наблюдали, как у него округляются глаза, и он испуганно втягивает шею. По-моему, только Элька (так его звали друзья) не трогал его.
По-настоящему мы сблизились после школы, однажды случайно встретившись. В течение нескольких лет - это была запойная дружба. В Элике я увидел человека не только мыслящего, но и близкого по духу. Темы разговоров касались нашего внутреннего мира, судеб поколения, общих знакомых, прочитанной литературы, отношения к творчеству, женщинам, родителям, природы наших чувств и мыслей, официальных сторон жизни, путей для нахождения лучшей жизненной стратегии, соответствующей нашим характеру и темпераменту. Нашу главную задачу мы усматривали в творчестве, а единственной желанной сферой приложения творческих способностей считали написание книги, хотя ее идея и содержание ясно не вырисовывались. Мы гуляли по набережным и часто ходили вместе в филармонию. Иногда в театры и рестораны. На протяжении всех школьных лет, несмотря на приятельские отношения со многими из одноклассников, я чувствовал глубокое интеллектуальное одиночество и духовное отторжение от окружающих и старался, как мог, скрыть это. С ним словно прорвало шлюзы, и мы захлебывались во взаимных признаниях. Наши встречи стимулировали мысли и побуждали видеть их в новом свете.
Одна из тем, меня волновавшая, - как найти правильный стиль в отношениях с окружающими. Я, как и он, чувствовал себя беззащитным, неприспособленным и ранимым. Я сознавал, что предстоит жить среди чуждых мне по духу людей. Трудность совмещения противоречивых чувствований состояла в том, что, несмотря на чуждость большинства, жизнь без них также была немыслима, как бестелесное существование.
Сходные чувства испытывал Эльмар. Отношения с ним с годами упрочились. Мы перестали стесняться говорить коряво, не договаривая фраз, а раньше гонялись за гладкой фразой, формой. Стали как бы обнаженно мыслить, мы упорствовали теперь в защите мысли, а не фразы. Я не был готов к бОльшей степени интимности. Лучше близко-дружеская товарищеская форма, а не интимно-дружеская. Быть с мужчиной слишком близко я не мог... это было бы ложно. Герцен и Огарев, плакавшие в объятьях друг друга - это не для меня. Нужна доля грубости и нетактичности в жизни... но это проявляется, когда человек совсем открыт - и потому раним.
Одним из самых важных вопросов перед нами было отношение к женщине. Я иногда думал, что через женщин откроется разгадка жизненного смысла. Ничто другое не давало мне столь острого ощущения близости к жизненному средостению. К тому же для меня в этом было что-то наркотическое. Наиболее ярких женщин я видел в богеме и потому хотел туда попасть. Меня беспокоила моя чувственность. Все это вносило в мою жизнь дополнительную нервозность и суетность. Этого у него не было. Он смотрел на это скептически, хотя не без любопытства. К чувствам вообще он относился с интересом. Возможно, расхождение в этой части было причиной охлаждения. Я не разочаровался в нем, но мне нужно было окружение сексуально активных приятелей, вместе с которыми я мог бы гнаться за синей птицей.
Элик же так охарактеризовал конец наших медовых лет.
"Я хотел истины, а не романтики. А он был либо равнодушен, безразлично-радостен, либо рвотно-тосклив. Восторженность была ему не по силам. Отсюда нет живости, нет подвижности чувств. Верит в себя и не верит в других. Это состояние кажется ему нормальным. В итоге, я больше его юлил и страдал. В конечном итоге, мы оба отдалились друг от друга".
Эльмар о дружбе со мной
Эльмар написал автобиографическую повесть: "В миру и наедине с собой", где коротко рассказал о нашeй дружбе.
Более интимные и значимые беседы я вел с Борисом Могилевским и Савой Штейманом - оба были евреи, из интеллигентных семей. Уже тогда я заметил, что евреи, как правило, лучше воспитаны, чем русские, и душевно - контактней. Разговоры вращались вокруг смысла жизни, черт нашего поколения и духовного самочувствия каждого из нас. С Борькой мы особенно сблизились в первые студенческие годы. Почти каждый день посещали филармонию, театр или ресторан. У нас был как бы "общий счет": платил тот, у кого были деньги и долгов не отдавали.
С первых же бесед мы нащупали главное, что нас объединяло, признали друг в друге мыслящих людей. В то же время мы видели, что большинство одноклассников мыслить неспособно. Мы ощущали свою отчужденность, оторванность от массы, которая живет практическими интересами, а философствующих, сомневающихся рассматривает как "слабаков". Мы чувствовали неприспособленность к жизни, неумение твердо и непосредственно вести себя с другими людьми. Борька признавался, что многие ребята кажутся ему примитивными, неинтересными, но он приотворяется заинтересованным. Похожие чувства испытывал и я.
Мы считали, что нужно познавать жизнь и вступать для этого в общение с людьми из разных социальных слоев, развивать в себе широту взглядов и терпимость. Нас привлекала также тема любви и завоевания женщины, навеянная французскими романами, Стендалем и Шодерло де Лакло. Тогда мы не имели еще никакого опыта в этом роде и оба терпели неудачу при попытках знакомиться. Мы не завидовали нашему однокласснику Юре Смирнову, который уже в десятом классе считался у нас "сексуальным гигантом". Он имел опыт, но ничего интересного не мог рассказать. Нам же представлялись какие-то сложные и тонкие отношения, в которых бы открывалась "природа женщины" и в которых мы сами, как мужчины, могли бы "открыть себя". Но больше всего нас занимали оттенки собственных чувствований и черт наших характеров. Самопознание было самой увлекательной темой. Я даже допускаю, что та предельная откровенность, которой мы пытались достичь, была выражением некоторой юношеской влюбленности в духе Герцена и Огарева. Мы так много и быстро друг другу говорили, что привыкли не договаривать концы фраз и пренебрегать грамматикой, чтобы поспеть за рождающейся мыслью.
Как и в случае моей первой любви, эта первая дружба, пройдя период апогея, остановилась в своем развитии. Борька, как и я, искал новых людей. И он разочаровался во мне, как я разочаровывался во многих. Сначала он уважал меня за способность мыслить, стойко переносить удары по самолюбию и не сливаться с массой. Но потом обнаружил во мне просто природный недостаток чувств, страстей. Я даже в теории иногда отстаивал взгляд, в духе Чернышевского, что чувства в будущем отомрут за ненадобностью и главной инстанцией станет разум. Кроме того, Борька во что бы то ни стало хотел попасть в высший свет, в богему, и старался познакомиться с околотеатральными людьми и завсегдатаями ресторанов. Там у него возникло много небезынтересных, но часто искусственных, каких-то натужных связей с яркими женщинами. Но все знакомства обычно расстраивались из-за его эгоцентризма, разгильдяйства и отсутствия общей интеллектуальной основы. Я переживал Борькино охлаждение ко мне, упрекал его, что он не хочет уделять мне внимания. Потом, много позднее, он и вовсе уехал в Америку.
Бурный период нашей дружбы продолжался несколько лет. Затем нас стала разделять жизненная текучка: у него - научная и преподавательская работа, у меня - обязанности по службе, неудовлетворенность выбранной специальностью и окружающей меня атмосферой, попытки заглушить эту неудовлетворенность выпивкой и флиртом. Впоследствии у обоих добавились семейные заботы. Мы стали встречаться много реже. Но наша привязанность не слабела. Каждая встреча была для нас радостью и взаимным духовным обогащением. Удовольствие от обмена мыслями сохранялось. Мы никогда не теряли чуткого интереса друг к другу и открытости в признаниях. Однако каждый из нас находился в различном окружении, и проблемы, волновавшие нас, существенно отличались. Так продолжалось до моего отъезда в Америку.
Цитаты философов с нашими комментариями
Как и многие другие, я делал выписки понравившихся цитат из прочитанного и иногда сопровождал их комментариями (в разное время). Уезжая в Америку, я передал тетрадь с выписками на хранение Эльмару. Лишь лет через десять представилась оказия, с которой эту тетрадь мне переслали. Некоторые из цитат Эльмар снабдил своими комментариями.
Шопенгауэр: Если мы раз и навсегда познали наши добрые качества и силы, так и наши ошибки и слабости, и согласно этому поставили нашу цель и примирились с недосягаемым, то этим самым мы верным образом избегаем, насколько это нам удается, недовольства самим собой, самого горького из страданий, которое бывает неминуемым следствием незнания собственной индивидуальности, ложной самонадеянности и происходящей из нее заносчивости.
Эльмар: Эта мысль не мудра; человек никогда не знает границ собственных возможностей, и если не иметь в виду банальную сторону дела - возможностей чисто физических, которые конечно надо знать, чтобы не надорваться, то ему и не надо их знать. Окружающие люди толкают нас к тому, чтобы мы ограничили круг наших притязаний, но мы должны ставить себе большие задачи и, лучше всего, как говорил Ницше: "Умереть ради великого и невозможного". Смелость и настойчивость могут вести к успеху; успех может воодушевить и возбудить творческие силы, творчество может увенчаться углублением в "архетип", созданием чего-то непреходящего, это что-то может переделать нашу личность. Не Гете создал Фауста, а Фауст создал Гете. Так думал Юнг. Все это против Шопенгауэра.
Я: Мысль Шопенгауэра относится к нащупыванию пути в жизни в той ее начальной фазе, когда еще не поздно сделать выбор. Если допускается возможность оценки физических сил - а их можно оценить только испытанием - то, хотя это много труднее, при известной вдумчивости, возможна оценка и своих духовных потенций. Это, конечно, позволит избежать или смягчит разочарования в дальнейшем, но такой духовной трезвостью обладают немногие. Что же касается слов Юнга, то он пал жертвой своей афористичности. Многие афоризмы имеют ту же судьбу. В них больше блеска, чем подлинной мысли. Никто иной, как Гете, в полноте расцвета своего гения создал Фауста таким, каким мы его знаем. С другой стороны, несомненно и то, что опыт, в том числе и творческий, формирует личность творца.
Шопенгауэр: Мерой нашей интеллектуальной ценности вообще может служить степень нашей способности выносить или любить уединение.
Эльмар: Когда хвалят уединение, в этом всегда слышится предвзятость. Ведь к уединению приходят по-разному. Одни культивирует его, с трудом преодолевая тягу назад, к стаду, в перинное лоно общения; другие изначально одарены богатством воображения и способны открыть в себе многое и поэтому им легко наедине с собой и также легко и с другими, третьи не способны к общению, угловаты, угрюмы, замкнуты. Сначала они страдают от одиночества, потом мирятся с ним, привыкают и наконец уже не представляют себе другого существования, закоснев, отвердев и одичав в своей отчуждённости от людей.
Я: Замечание Шопенгауэра относится к тем людям, для которых общение с другими легко, а с избранными - радостно. Для них потеря такого общения надолго - утрата, омрачающая жизнь. Выносить уединение, если оно вынужденное, или любить его, если оно добровольное, для таких людей - мера их личностной полноты.
Эпиктет: Твое дело исполнить возложенную на тебя роль. Выбор же роли дело другого.
Эльмар: Да, но как же быть уверенным, что то или иное действие входит в роль? Какова сфера моей инициативы, коль скоро я принял роль? Когда в глубине души всматриваешься в роль, видишь что-то очень смутное. Есть судьба, а не роль.
Эпиктет: Единственный путь к свободе состоит в том, чтобы презирать все, что не находится в нашей власти.
Эльмар: Это неблагородно, недостойно философа. В этой мысли нет широты. Надо смириться с тем, что нe все тебе доступно, надо приложить усилия, чтобы достичь максимума, надо сохранить в себе непосредственность и ясность ума, чтобы восхищаться тем, что хорошо, но не для меня.
Диоген: Только тот истинно свободен, кто всегда готов умереть.
Эльмар: Это верно, но невозможно. Непосильное требование. Если бы еще быть уверенным, что существует другая жизнь. Но даже в этом случае сколько-нибудь попустительское отношение к этой жизни было бы неоправданным. Вообще из мысли о смерти возможны два крайних вывода: 1. Ничто не важно. 2. Важно все, каждый вздох и каждый миг. Есть свобода принять мир таким, как он есть, до последнего атома, и мужество повторить все сначала - это Ницше с его вечным возвращением. И есть свобода отвергнуть мир и не считаться ни с какой реальностью, будучи уверенным, что все могло бы быть и может быть иначе.
Я: Свободен тот, кто ничего не считает важным перед лицом смерти или бессмертия. Смерть ставит точку нашему целеполаганию. Поскольку любое действие предполагает цель как его завершение, окончательная невозможность ее достижения обессмысливает действие. В отсутствие действия замирает жизнь. Допустим, однако, что важен "каждый вздох". Но важен для чего? Предположим, имеется в виду важность для чего-то внеположенного в нашей индивидуальной жизни. Единственной опорой такой важности может быть вера в это. Скорее всего, жизнь важна лишь сама по себе и ее смысл в ее временности и конечности.
Марк Аврелий: Разумный человек, проживший лет сорок, видел все, что было, есть и будет.
Эльмар: Мне кажется, что, во-первых, каждый видит лишь то, что может видеть, и есть люди очень мало видевшие, мало смотревшие, мало замечавшие вокруг из-за поглощенности каким-то одним делом, мыслью. Но все видеть - если сознательно и активно - то зачем? Не праздное любопытство ли это? Если есть цель и задача, вокруг чего впечатления организуются, то неизбежно сужение перспективы. Иначе говоря, чем сильнее и глубже смотреть, тем меньше увидишь. Широта видения обратно пропорциональна глубине и интенсивности, хотя, конечно, до определённого предела. Здесь есть оптимум.
Я: Мне кажется, что Марк Аврелий говорит о "разумных", т. е. умственно пытливых людях, жадно осваивавших жизненный и интеллектуальный опыт и с возрастом достигших некого предела насыщения, за которым притупляется чувство новизны того, что открывается в прошлом, преподносится настоящим и предвидится в будущем.
Экклезиаст: Благо, если ты придержешься одного и от другого не отпустишь руку - но боящийся бога от всего уйдет.
Эльмар: Следует ли это понимать в том смысле, что мудрость и интуиция заставляют нас познать несовершенство и частичность нашего рассудка, действующего по принципу либо-либо, тогда как в жизни человек придерживается противоположных истин, дружит с людьми совершено разного толка, подчиняется противоположным авторитетам, любит разных людей и т.д. Если можно так делать, значит Бог это допускает и может быть даже этого требует, чтобы нас испытать или обогатить истину.
Я: "Страх божий", т.е. трепет перед силою, превышающей человеческие возможности и его разум, позволяет стать над "противоположностью" истин, не мучиться их кажущейся "человеческой" несовместимостью.
Марк Аврелий: Покуда ты не поймешь, что хорошее и дурное не составляет принадлежности внешних вещей, которые сами по себе не хороши, не дурны, но что хорошее и дурное есть только отношение к внешним обстоятельствам и предметам, ты всегда будешь обвинять и ненавидеть людей, как предполагаемых виновников твоих несчастий (или, если ты чуть умнее, обвинять судьбу). Когда ты убедишься, что хорошее и дурное зависит от тебя самого - от того, что ты станешь считать для себя хорошим и дурным, то исчезнет повод обвинять Бога и враждовать против людей.
Эльмар: Очень странная, пустая и нехристианская мысль. Как же жить, полагая, что ты сам есть источник всякой благодати и радости и всего зла, и несчастий? Разве я столь богат и для себя открываю новое и новое в себе? И разве можно считать себя ответственным за все зло мира? Или оно не есть зло и меня не касается?
Я: Добро и зло - моральные понятия. Для нерелигиозного сознания мораль - не Божьи заповеди, а творение социума, а потому различна в различных обществах и в различное историческое время. Более того, человек свободен отринуть одни моральные нормы и выбрать другие (в зависимости от внешних и внутренних обстоятельств). В этом смысле моральное суждение более податливо к трансформации (хорошее и дурное зависит от тебя самого), чем суждение, основанное на законах природы. Ты не ответственен за зло, ты ответственен за свое отношение к злу.
Марк Аврелий: Подумай, за тобой вечность, впереди тоже вечность. Между этими двумя безднами, какую может для тебя составить разницу - проживешь ли ты три дня или три века.
Эльмар: Нет, и это банальная, механическая мысль, как дважды два четыре. Интуитивно каждый чувствует, что важны не только три дня, но и три часа, и не только сколько, но и как. Если пустых три дня одинаковых, то, конечно, можно и не жить вовсе. Но каждый день что-то таит, к чему-то призывает и что-то обещает, но проходит он и чувство поражения - и так всегда - это путь Сизифа, но он все же чем-то осмыслен.
Я: Чем-то - это чем? Просто жизнь каждого человека - это музыкальная пьеса с началом и концом и последовательностью звуков посредине. Ее ценность или достоинство, если их допустить, не в продолжительности, а в качестве звукосочетаний во времени (гармонии). Вопрос же о смысле не имеет смысла.
Марк Аврелий: Облегчить бремя настоящего можно единственным образом - нести так, как оно есть, не увеличивая его тяжесть призраками воображения.
Эльмар: Воображение - это не призрак, а действительность. А настоящее - это что такое? Можно научиться от него абстрагироваться и научиться справляться с ним быстро и экономно.
Я: Тревожное воображение умножает беды. Марк Аврелий призывает не давать ему волю.
Марк Аврелий: Если бы ты даже рассчитывал прожить три тысячи лет и еще тридцать тысяч, все же ты должен помнить, что никто не лишается другой жизни, кроме той, которую изживает, и не изживает другой жизни, кроме той, которой лишается. Поэтому самая продолжительная жизнь ничем не отличается от самой короткой. Ведь настоящее для всех равно, и, следовательно, равны и потери, и сводятся они к мгновенью. Никто не может лишиться ни минувшего, ни грядущего, ибо кто мог бы отнять у меня то, что я не имею. Настоящее - вот все, чего можно лишиться, ибо только им и обладаешь, и никто не может лишиться того, чем не обладает.
Эльмар: Стоическая философия бесплодна, суха и печальна как каменистая пустыня. Жизнь полна возможностей, и лишь в силу нашей лености и слабости мы их пропускаем. Масса заманчивых и нереализованных шансов была и есть, и каждый день возможно возрождение... Завтра мы, может быть, найдем все. Было не только то, что было, но и то, чего не было, - тоже было. В воображении и творчестве мы можем расширять жизнь до бесконечности, и эта расширенная жизнь гораздо более реальна, чем то, что считается ее основой. Собственно говоря, что такое жизнь, как не облако воображения над почти нулевой величины линией нашего физического движения в пространство наших материальных связей и контактов?
Я: Прошлое - как утрата, будущее - как нехватка, между ними тонкая линия настоящего, на которой ничто не может поместиться. Если определять время как "пространство" событийной протяженности, то не имеющее продолжительности настоящее оказывается вневременной категорией.
Для Марка Аврелия настоящее было изолировано и потому равно для всех. Спустя почти 20 веков взгляд на настоящее изменился: настоящее находится под воздействием прошлого (памяти) и будущего (ожидания), а потому отнюдь не равно для всех. По Уайтхеду: "То, что мы воспринимаем как настоящее, - это живая кайма памяти, проникнутая предвкушением будущего".
Сенека: В день, когда человек будет господствовать над наслаждением, он будет господствовать и над печалью.
Эльмар: Зачем над этим надо господствовать? Надо господствовать над страхом, ленью, упадком духа, а всякое наслаждение благо. Конечно, если не делать проблемы из склонности к обжорству. Печаль тоже важна и глубока. Печаль может быть путем к прошлому, сожалением души об ушедшем и его оживление. Это фон радости.
Я: Думаю, что под господством над наслаждением Сенека подразумевает способность не привязываться к нему и не сожалеть об его утрате. Тогда возможно справиться с упадком духа, вызванном утратой.
Платон: Тирания происходит из демократии, т.е. из высочайшей свободы - сильнейшего и жесточайшего рабства.
Эльмар: Россия взбунтовалась, захотела свободы. Марксисты приняли на себя всю ответственность, нарушив мирный ход истории, отождествив свободу с насилием и классовой волей. Они возвели классовую волю в закон, а насилие над классовым врагом в добродетель. Так они обосновали свою полную свободу, доминирование сильного, но получили в результате рабство. Сегодняшний вялый, дряблый, но для многих уютный и пагубный для страны в целом порядок (1997 г.) объясняется глубоким рабством большинства, которое есть далекий отголосок сделанного когда-то кем-то в начале века шага - попрания совести и личной свободы ради фетиша исторической необходимости и фетиша революции.
Я: Хотя тирания рождается демократией, не всякая демократия рождает тиранию. Демократия в Америке держится довольно устойчиво, а Европа, демократизировавшись, не дает сигнала к отступлению за исключением кратковременных сбоев и общей рыхлости. Означает ли это, что демократический вектор никогда более не крутанется на 180 градусов?
Гельвеций: Немногие моралисты умеют пользоваться нашими страстями, вооружая их друг против друга и так заставляя нас согласиться с их взглядами. БОльшая часть их советов оскорбительна. А они должно быть понимали, что только страсть может победить страсть.
Эльмар: Мне всегда казалось, что мораль - это только исчезающе малая величина, бесплотный слой между сферой страстей, желаний, где еще нет морали, и сферой разума, где ее уже нет. Но с другой стороны, и страсти, и разум "морализованы" в гораздо большей степени, чем мы в этом отдаем отчет. В сущности, внеморальных страстей и разума не существует у нормального человека, если, конечно, не считать моралью какую-то отвлеченно-догматическую систему правил.
Я: Есть люди житейски добрые, но без прочной осознанной моральной основы, или, наоборот, морально крепкие люди (т.е. те, кто вооружен твердыми моральными принципами), но без непосредственной доброты. Сделать любовь к ближнему нерушимым моральным принципом невозможно. ("Для собственных человеческих усилий любовь брата к брату невозможна. Это - дело силы Божьей. Любя, мы любим Богом и в Боге". - Флоренский). Разумный человек, мнящий себя "порядочным", лавирует между этими двумя крайностями.
Гельвеций: ...пороки... часто соединяются с наслаждениями. Великое искусство законодателя заключается в том, чтобы разъединить их так, чтобы выгода, извлекаемая злодеем из преступления, была абсолютно несоразмерна тому страданию, которое ему за это грозит.
Эльмар: Как это все старомодно: страсти, пороки, наслаждение, добродетель. Никто сейчас не знает, что это такое и чем одно отличается от другого...
Я: Нет закона, каким бы строгим он ни был, способного внушить такой непобедимый страх перед наказанием, чтобы полностью исключить преступление. Остаётся прилаживаться к несовершенству человеческой природы. Кроме того, перед лицом коллективных преступлений 20 века индивидуальные преступления меркнут.
Сартр: Страх смерти - это последствие навыка смотреть на себя глазами других. Сначала нас пугают смертью, поэтому мы вырабатываем в себе идею конца, обрыва в связи с этим страхом. Итак, идея личной смерти - это результат интеллектуальной трансформации страха, а страх - это другие.
Эльмар: Реакцией на пугающий объект может быть разрыв с этим объектом, уход от него. Но в случае смерти речь идет о фундаментальном объекте. Ведь если почти во всякий отрезок жизни человека можно сказать, что он неистинен, т.е. человек существует как вещь, но не живет по-настоящему, пассивен, то смерть, переход в небытие, есть, несомненно, истина бытия. Смерть архетипична, тот архетип в нас есть изначально, но дремлет, не действует, как скажем, совесть или вина.
Я: Действенен ли такой довод против самоубийства: как я не мог вмешаться в свое рождение, так я не вправе вмешиваться в сроки своей смерти?
Ян Чжу: Сто лет - это внешний предел продолжительности человеческой жизни. Из тысячи одному удается достичь столетнего возраста. Предположим, однако, что найдется один такой человек. Но детство, проведенное в объятьях матери вместе со старческом увяданием, отнимут почти половину этого срока. Полное забвение во сне и впустую потраченные в дневном бодрствовании часы отнимут еще половину оставшихся лет. Болезни и страдания, скорбь и горе отнимут еще почти половину этого. В оставшиеся немногим более чем десять лет тоже невозможно найти даже одного момента, когда человек был бы весел, доволен и беззаботен - вот и все. В таком случае для чего существует человеческая жизнь, какие в ней радости? Существует красота женщин и вкус пищи, существуют прекрасные звуки и цветы. Однако и красотой женщин, и вкусом пищи нельзя наслаждаться постоянно: приедаются. А звуками и красками нельзя развлекаться все жизнь, неизменно пресыщаешься.
Эльмар: В этом скептическом пассаже больше чувствуется стремление к остроумию, чем глубина мысли. Странно измерять ценность часов и лет только тем, приносят ли они радость и наслаждение. А разве годы детства в объятьях матери - если они удались - не самая яркая и насыщенная пора жизни? И что же - ее вычитать как бессодержательную и неполноценную часть? А сон - не есть ли это огромное и глубокое благо - именно потому, что во сне мы живем нашей родовой жизнью, а не случайно оказавшимся перед нашими глазами, ушами и умственным взором кусочком действительности? Жизнь во сне фундаментальна и глубока, а жизнь наяву случайна и поверхностна. Но, конечно, хорошо спит тот, кто хорошо бодрствует. Страдание и скорбь тоже многому учат человека и возвышают, хотя эту их способность не следует переоценивать, так как есть много бессмысленных и глупых страданий. Вообще способность наслаждаться не самоцель, а симптом и показатель чего-то более глубокого, а именно здоровья, насыщенности духа, который ищет, куда бы излиться. К старости наслаждения блекнут, потому что дух скудеет. Или не дух, а какая-то его часть. Вообще в старости есть много ценного: это способность к беспристрастно спокойному созерцанию, сознание своего опыта и ценности человеческих связей.
Из писем Эльмара (1991-1997)
В субботу с Тамарой и Катей гуляли по заливу между Солнечным и Репино. Вечер быстро наступает - вокруг пусто. Несколько маленьких сгорбленных фигурок расходятся вдали, и природа вокруг сереет, уходит в себя, затихает перед зимой...
Не таков ли горизонт нашего духовного бытия? Возраст, итоги жизни... Однако мало что можно понять из окружающего. Наша застойная эпоха ушла в прошлое. Она была твердой реальностью, а сегодняшняя жизнь кажется поверхностной и какой-то произвольной - ее глубинный смысл скрыт даже больше, чем в брежневские времена. Обилие всяких газет, листков, призывов, разноречивых позиций только приглушает голос истинного бытия, мешает к нему прислушаться. Вот, например, по поводу так называемого "путча".
У меня с самого начала, и, в особенности, когда 21-го [августа 1991 года] смотрел митинг у стен Белого дома, возникло ощущение большого исторического спектакля. Слишком уж скоро появилась торжествующая тональность, отыскались новые жертвы, победила новая политическая сила. Бросается в глаза, как много задач решено одним ударом, как много препятствий убрано с пути движения России всего лишь одной пьяной вечеринкой высокопоставленных лиц, которые чуть ли не пошутить хотели.
И партию выбили из седла мгновенно, и КГБ, и генералитет, и Ельцину дали карт-бланш, и позиции центра подорвали. России обеспечили высокий престиж в новом Союзе (если он будет). И, наконец, народ проверили на зрелость: дали ему возможность немножко попробовать силы и свободы - пойдет ли он на риск или нет, оценит ли свою законно избранную власть. Если да, значит есть какая-то зрелость, можно с ним и дальше работать. А нет, так нечего и стараться.
Кажется, столько задач решено, а никакого конструктивного движения нет. Открываются какие-то совместные парфюмерные магазины на валюту - но это доступно только малому проценту населения. Да и в магазинах очереди, поскольку их очень мало.
И относительно проверки народа на зрелость... Вроде бы, выступили в защиту. Но сколько их было? Опять же ничтожный процент, а остальные наблюдали. Да и заслуга ли защитников в этой победе? Скорее, самой власти, которая чуть пошутила танками, да и увела их побыстрей. Конечно, если бы танками по-настоящему воспользовались, отдаленные перспективы были бы весьма мрачными. Новый террор, по всей вероятности, открылся бы.
Поэтому у меня возникла гипотеза, что путч был подготовлен и задуман прогрессивными, хотя малоизвестными в народе лицами из бывшего руководства КПСС. Но как объяснить добровольное участие в нем столь хорошо живших авторитетов? Я подумал, что их просто "подбили" на это. Ведь они вполне искренне думали, что помогут стабилизировать положение. Но именно "подбили", и потому у них с самого начала не было уверенности - а она должна быть у людей, задумавших столь масштабное дело.
Моя гипотеза поколебалась только в связи с тем, что замысел слишком смелый и интеллектуальный. Словно какой-то свободный ум действовал, кто мог и хотел "играть большими задачами" - а у такого ума должны были сомнения возникнуть. Ведь у нас в России и куда более простые замыслы летели под откос из-за того, что какая-нибудь Аннушка масло пролила или у кого-то с похмелья голова болела или бензина не хватило. Это же русскому человеку нельзя не предвидеть! Но не побоялись, уверены были, что все удастся проконтролировать? Вряд ли. Значит, общий ход событий при всех малых отклонениях представлялся несомненным? Это вернее. Однако идея театральной режиссуры все же слишком смелая. С другой стороны, нельзя поверить и в то, что все произошло как бы случайно, что путч был прологом или увертюрой к настоящему представлению, которое началось 21 августа.
У нас в Доме ученых на секции, - которая вот уже пять лет работает и которую я сам создал и коей единолично руковожу - были довольно интересные дебаты. На заседании, которое я посвятил теме "Власть в социокультурном контексте".
Один мой приятель высказал идею, что заговорщики были орудиями не каких-то других тайных заговорщиков, а некой идеи. Вернее, как он выразился, у них было "дно", т.е. предел возможностей. Это дно, в общем-то, православное. Дали приказ танкам идти, а стрелять строго-настрого запретили. Почему? Потому что уже не было большевистской силы идти до конца, ни с чем ни считаясь. Другой тип человека. Те ни во что не верили, кроме того, что они - "органы истории" и что через их волю и решения осуществляется переход к новой великой эпохе. Потому им никого и жалко не было. И страх нейтрализовался тем, что в "историю попадут", даже если погибнут. А сегодняшние заговорщики вели себя, как кухонные Зинки и Пелагеи, которые против коммунального соседа заговор устроили, а сами милиции боятся.
Чувства власти у них нет. И идеи уж, конечно, нет. Просто по малограмотности она отсутствует. Но это не главное. Важно, что это был переворот, задуманный по-европейски, т.е. как административный, без веры во что-либо. И без способности к дисциплине и самодисциплине - это было у Ленина. По-европейски - значит, все сводится к технике, к организации. Но этот путь для нас тупиковый. Мы технику и организацию ни во что не ставим.
У нас доминирует некая расслабленность - она в ядре нашего бытия, а дисциплина - всего лишь поверхность, и в критические моменты это выявляется. Если момент дает выход какой-то страсти, то можем и победить (как во время войны), а если требуется воля и дисциплина - ничего не выйдет. Мы должны "дать процессу свободно течь" - в этом наше естество...
Сейчас, конечно, все скудно... Но, как бы то ни было, я уверен, скоро все уравновесится. Я не думаю, что у нас когда-нибудь будет западное изобилие - но и в "катастрофу", о которой столько говорят, тоже не верю. Кое-как всегда проживем. Другой вопрос, какие международные и глобальные проблемы нас могут задеть. У нас тут, мне кажется, эту сторону современной ситуации плохо понимают. Толкуют: почему нам рыночный капитализм не подходит или почему необходим, но нет понимания, что представляет сегодня Россия в мировом сообществе и в каком виде Западу лучше нас иметь.
Тут, если кто устроит какое дело: кафе или магазин - и плохо защитится - так и сожгут. В Репино, например, хорошее кафе было у дороги - сожгли и вряд ли случайно - потому что кооперативное. У нас тоже в деревянном доме, который на углу Попова и Аптекарского стоял, хотели какое-то совместное предприятие устроить. Уже подремонтировали, обоями обклеили, помойку к нам под окна перенесли оттуда... Кому-то не понравилось, взяли и подожгли ночью. Так будет теперь стоять несколько лет.
А здание деревянное в парке, где снималось "Дворянское гнездо", давно уже сожгли. Построили каменный каркас - но три года он стоит без крыши, внутренней и внешней облицовки, кирпич крошится от дождя. Подъемный кран три года лежит на земле - чтобы не было видно, наверное, издали. А много где еще бОльший беспорядок. И все же надеемся на какие-то сдвиги.
Нет энтузиазма, нет идеи. Раньше все люди у нас выглядели озабоченно. Сейчас появилось много молодых людей - парней, главным образом. В иностранных шмотках, в джинсах. Конечно, в кроссовках, которые в коммерческих лавках стоят 120-140 рублей. Лица у них отнюдь не озабоченные, и купить бутылку пива за пятерку, которое теперь прямо из ящиков на каждом углу продают, они свободно могут - я же не могу! Но лица какие-то дикие, тупые, хамские - не такие, как раньше. А общественность, интеллигенция мало думает о предпринимательстве. Это дело не по нам.
Поэтому можно ожидать дальнейшего расслоения на хамски-сытых и интеллигентски-бездеятельных.
(Октябрь 1991 года)
Так я, возвращаясь домой, подумал: многое мелкое, конкретное в нашей жизни можно понять и объяснить. Но самые главные вопросы: "Зачем я?", "Кто я?", "Почему я?" "Что есть все вокруг?" - как были без ответа, так и остались. С чем пришли мы в этот мир, с тем и уходим, в сущности. Или другие иначе понимают и бОльшего достигли?
(1992 год)
Опять я несколько отклонился. В последнее время ум у меня - либо тупой, либо блуждающий. Даже студенты, которым я читаю лекции по истории социологии, стали плохо меня понимать, так как строгие тематические лекции я совсем читать разучился.
Так вот, идея была в том, что прожил я жизнь - и ты, наверно, безотносительно ко всякой Америке - пройдя мимо чего-то весьма важного. Абсолют все же существует. И что собой представляет жизнь без соприкосновения с Ним?
Однако и здесь я на полпути - обезбоженная культура, чистые механизмы бытия уже перестали меня интересовать. Влекусь я туда, где чувствую, в чем вижу проблески внутреннего света - но войти в эту область культуры мне уже не суждено, уже очерствели оболочки духа. И вот от этого-то тоска, пустота, апатия бывает. Обезбоженность и безблагодатность.
Это хорошо Бердяев понимал. Он тоже испортил себе голову марксизмом и материализмом, а потом пытался головным рассудочным путем эту порчу преодолеть, вернуться к истокам. Он, конечно, не чета мне по мощи своего - не интеллекта, но, может быть, интеллектуального воображения, коим он так свободно и искусно играл.
(1992 год)
Если говорить о тенденциях, то падение в пропасть продолжается, но его скорость замедлилась. Люди, связанные с промышленностью, говорят, что развал все усугубляется. Закрывают отделы, которые в ВПК конкурентоспособны с Америкой, то есть, лучшие и наиболее продвинутые направления.
Вместе с тем, опять началось кредитование военных заводов, так как правительство боится, что они, будучи безработными, выйдут на улицу, что вызовет новый виток инфляции.
Теперь предстоит раздача ваучеров - приватизационных чеков, на которые нечего купить и которые будут скуплены за бесценок дельцами. А потом их либо аннулируют, либо эти дельцы, если чеки будут кое-что значить, всю приватизированную собственность подгребут под себя, а идея Ельцина о миллионах собственниках так и останется лишь пожеланием.
Очень трудно понять, какая теперь расстановка сил в политике, все очень запуталось. Что же касается духовной сферы, то здесь процессы идут очень быстро. За два года пройдено огромное расстояние - уже была полоса критических, комедийных, сатирических и разоблачительных материалов о КПСС, КГБ, Ленине. Теперь возник скандал с Горбачевым, который не хочет явиться в суд. В общем, атмосфера в политике все более освобождается от остатков идеологии. Показывают криминальные и сексуальные сюжеты - хотя больше на словах. Кажется, что обо всем можно говорить.
Но особо удивляет какой-то даже ироничный тон телекомментаторов, когда говорят об убитых и раненых в Абхазии, Карабахе, а теперь в Таджикистане - там тысяча сразу погибла.
Что касается твоих "общих тенденций", то сейчас иначе воспринимаю окружающее, чем год назад. "Процесс идет". Но все же хотел тебе кое-что ответить...
1. Пишешь: должны хлебнуть "своего дерьма". А раньше что делали? Разве не хлебали, да еще погуще американского. Ты связываешь это с демократией, но она существует только как гласность - можно говорить то, что раньше было нельзя и то, насколько информация свободно циркулирует. Это лишь по сравнению с прошлым кажется "лавина информации" - просто накопилось за 70 лет. Но кто этим оркестром дирижирует и каким образом? Это нам неведомо. А в остальном жизнь стала еще жестче. Раньше советская власть делала вид, что заботится о гражданах. По крайней мере, говорила об этом, а теперь никто и вида не делает. Номенклатура "перестраивается", скупает госсобственность, теневые структуры господствуют в торговле, значительная часть людей стала нищей - буквально. Так где же демократия и свобода? Выезд на Запад открыт, казалось бы, - но в теперешних условиях эта возможность для нас еще менее реальна, чем до 88 года. Нет, у нас не демократия разрушила идеалы - тут другой поворот темы. Демократии русской пока что нет, есть попытка кое-где отыграть демократический спектакль на высшем уровне, но убытка от этого больше, чем пользы. Для реальной свободы пока не существует многих условий.
2. Утрата мифа характерна для "свободы". Опять же это совсем не та свобода, что в Америке. Но в Америке, на мой взгляд, как раз и есть миф: это спокойное, вполне трезвое, но и вполне уверенное отношение к стране и ее строю. Американский миф работающий. Миф есть во всяком государстве, но насколько он "работает", руководит жизнью - другое дело.
Привыкать "жить на ветру"? A раньше, опять же, что было? Для многих - не для меня допустим, так как я жил под защитой от ветра, но множество людей тогда жили не то, что на ветру, а просто на урагане. Он несколько стих в 60-70 годы, а теперь опять задул.
3. Насчет демократии американской - тебе, конечно, виднее. Но я думаю, что утверждение о бездушии и бездуховности западной демократии - я слышал об этом и от русских и от западников - можно отнести за счет того, что у человека в чужой стране оказываются порванными живые связи, которыми он на своей Родине незримо связан с окружающей средой и которые питали его душу независимо от его воли. Но сами американцы, наверно, так не чувствуют.
4. Насчет распродажи России по кускам - этот пункт мне особенно понравился - он остроумен и реален. Да, надо использовать Запад и его кредит, чтобы встать на ноги, а тем временем пусть разводится культура, зародышей которой у нас так много. Потом она "осеменит" и Запад. Эта российская культура и пронзит "бездуховную" американскую демократию.
Но пока что культура наша вянет в который уже раз в 20 веке. Культурная элита вышибается из народа - за счет отъездов и экономического прессинга. Запад же кредитов не дает и помощь его где-то рассасывается и видна меньше, чем в конце войны, когда хоть тушенка была американская. Продажа же России идет, о чем сообщают и по телевидению.
Зачем Западу сильная и процветающая Россия? Вряд ли нужна. Необходимы лишь стабильность, умеренная демократия, относительное благополучие. Но вряд ли Запад хорошо понимает, как ему лучше вести себя с Россией.
(Сентябрь 1992)
Меня часто навещает один немец, закончивший недавно физический факультет Университета. Он из Дрездена, увлекся философией и ходил ко мне специально философствовать. Сидел очень долго и съедал много варенья - и вообще все, что я мог ему дать, потому что нет ничего... Но все же Тамару он сильно раздражал. Я объяснял ей, что он способен подолгу выдерживать интеллектуальное напряжение абстрактной темы, а мне в последнее время не с кем философствовать.
В последние две встречи мы пытались ответить на вопрос, который он мне настойчиво задавал: можно ли входить в духовный мир, нужно ли и как? Я, сосредоточившись, отвечал, что действительно у меня существуют качественно отличные состояния духа - редко бывающие - когда я чувствую особенную чистоту, ясность и какую-то предельную восприимчивость сознания. В таком состоянии кажется, что все можно понять и нет ни малейшей замутненности духа. Это бывает в библиотеке при чтении чего-то серьезного и интересного, при созерцании природы - осенью или зимой, где-нибудь в лесу, на опушке, на поляне, в печальных снежных полях, или при написании чего-то своего, хотя я давно не нападал на хорошую тему, которая меня бы увлекла. Все думаю: вот это "сброшу", я уж потом буду писать и даже свою автобиографию - полуроман, полупублицистику. Начал писать - страниц сто написал, но остановился из-за текучки и особенно из-за того, что в прошлом году начал читать историю социологии - новый для меня курс, к которому нужно готовиться.
(1992 год)
Политический процесс в России не ясен, но видно, что люди пришли другие. Много всякой мухлевки, некомпетентности в верхах и среди депутатов. Да и кто бы отказался - был никем и вдруг заседаешь в Кремле, заграницу ездишь, публикуешься и даже квартиру можно получить. Так зачем отказываться? Понимания мало, как ни удивительно, даже у руководителей.
Это не значит, что я лучше их понимаю, но, например, у Гайдара, хотя он самый компетентный, отсутствует хотя бы намек на понимание русского социума. Он специалист-экономист и управленец - и все тут! У Руцкого совершенно отсутствует даже намек на понимание экономических процессов. Ельцин мало сознает необходимость для народа и страны иметь какую-то объединяющую, сплачивающую Идею, - но ведь хоть какую-то надо иметь!
Мне-то, положим, необязательно - я их сам вырабатываю, но людям надо!
(Июнь 1993 года)
Но еще жаль, что ты не пишешь... Если бы я тебе отвечал, ты бы имел регулярные "срезы" нашей, быстро меняющейся здесь, жизни. Какой-то мощный глубинный процесс происходит. Словно открыли какие-то шлюзы, и в поток жизни хлынули воды с разных сторон и глубин - новые люди, идеи, книги, настроения. До равновесия, успокоения и периода спокойной эволюции, твердого режима - еще далеко. А что происходит сейчас - малопонятно. Похоже на то, как если бы в 17-м году удержалось Временное правительство.
Если говорить об общих тенденциях:
1. Конечно, стало свободнее духовно. Масса книг продается. Главным образом, из русской эмигрантской философии. Переводных философских книг мало, а в западной современной беллетристике никто не разбирается. А так киоски завалены порнографией, всякими приключениями, фантастикой - вплоть до Майн-Рида и Буссенара, чем наши бабушки увлекались. И, конечно, современные, но я этого не читаю. Мыслить можно и говорить свободно. Много обществ разных, конференций, бывают интересные доклады. Уровень философских статей в наших журналах - очень высокий и профессиональный, теперь уж во всяком случае часто интересней, чем в западных. Много пишут о России, ситуации. Почему было так и что может быть? Но есть ощущение, что все ждут чего-то неожиданного - чуда или катастрофы, а рассуждают из любопытства. В общем, если бы это было раньше, я бы мог что-то интересное и написать, но сейчас уровень моего образования уже низок: опубликованы Фромм и Юнг. Теперь вижу - то, что раньше я читал по-английски, мало мной понималось.
2. Сама жизнь как-то поскучнела. В гости ходим мало, выпить и поговорить не с кем, да и много уже не выпьешь. А главное - нет больше ощущения связи с какой-то духовно-идейной жизнью. Раньше ты как бы участвовал в качестве "винтика" и на что-то там влиял - просвещал кого-то, идеологию чуть-чуть сдвигал. А сейчас идеологии нет, но нет и чувства причастности к общему духовно-философскому движению. Конечно, утомляет и вызывает чувство собственной униженности и то, что масса молодых людей в кроссовках, кашемировых пальто с бритыми головами и дебильными физиономиями ходят везде, а интеллигентных лиц почти не видно. На авансцену выплыли какие-то человеческие осадки. Они стоят у ларьков, ходят в кожанках, пьют пиво из иностранных банок. Словно новый класс приходит - правда, он не уверен в том, что усидит и живет сегодняшним днем. Есть, конечно, среди молодых бизнесменов и серьезные способные люди, но я с такими почти не знаком, а лицо толпы и магазинных служащих не вызывает симпатии. Еще грустно из-за погоды: темно, сыро, мрачно, безлюдно - народ напуган преступностью.
Я знаю уже с десяток людей ограбленных и избитых. Недавно один знакомый философ вечером был убит. И никогда не находят виновных. Уже вечером в спальных кварталах совершенно пустынно и ходить боязно. Я сам подвергся нападению весной и лишь, думаю, случайно не пострадал - только сумку отобрали и куртку успели снять, кожаную, паршивую - по гуманитарной помощи полученную. Но главное, почему грустно - это возраст, молодость позади. Когда ты уезжал, мы только покинули страну молодости. Оглянись только, и она видна совсем недалеко... Можно еще, кажется, вернуться, а сейчас все уже стало легендой, историей.
(1993 год)
Духовность нашего общества в странном состоянии. Скорее, в бродящем - при отсутствии каких-либо объединяющих идей. А это и означает распад.
Вчера тетка на Невском истерично доказывала случайным прохожим, что мы живем под оккупантами: Собчак сдал Ленинград иностранцам, американцы купили его за 60 миллиардов. Но слушали вяло.
Еще я был на каком-то обществе, тоже в Таврическом - "Универсум науки и религии". Там выступал из Академии гражданской авиации старый человек, занимавшийся теорией катастроф. Он утверждал, что случайностей не бывает и религию критиковать нельзя, ибо возмездие за это неминуемо. Старый коммунист говорил со знанием дела, что узоры наслоений на морских ракушках вполне подпадают под уравнения механики и аэродинамики. Это свидетельствует о единстве Божественного Промысла.
В Доме ученых я организовал встречу с представителями монархического центра. Был батюшка, читали хором молитву об убиенном царе, вставали, пел церковный хор. Это моя аспирантка, которая поет в церковном хоре на кладбище, их привела.
Ходил еще на заседание кадетского общества, но там скучно.
Если общие тенденции, наряду с чудачествами, выделить, то получится:
1. Ощущение свободы - это хорошо, приятно, но мы не знаем, что с ней делать. Назад никто не хочет, но и впереди ничего не видно. В России, так почти все думают, хорошо никогда не будет. Работать не хотят и не умеют. И чуть дали свободу - всякая нечисть ползет изо всех щелей. Масса молодых людей на улицах в дневное время, с сытыми лицами, все в импортных шмотках - торгуют всем подряд. А где примеры творческой созидательной активности? Одни только речи, и никто никого не слушает.
2. Обеспокоены утратой мифа. Рухнул остов жизни. Никто не говорит, что нужно строить другой миф - но жить на ветру неуютно. Отсюда смыслоутрата.
3. Обеспокоены утратой национальной идентичности. Мы - русские. Что это значит? Украина, Грузия имеют свое "я", а мы? И вот намечается целая программа - скоро у нас будет конференция "Возрождение народов России" - я там буду выступать. Продумал кое-что.
Что можно возрождать? И ради чего? И нужно ли возрождать, коль скоро главная наша задача - достойно вступить в мировое сообщество. А "возрожденная", то бишь реставрированная Россия (монархия, дворянство, крестьянская община, православие) будет ли современной дееспособной страной? И все же я предчувствую возрождение монархии в какой-либо форме - для России это единственный вариант, который примирит и левых, и правых. Цивилизованная монархия - как в Англии, но чуть посильнее, поживее, без английского лицемерия, может быть и в России.
4. Вновь разрешены и возобновлены служебные банкеты, выпивки при защите диссертации. Правда, делает, кто хочет, это не обязательно, как раньше. К тому же многим непосильно по деньгам. Пытаются как-то возродить корпоративный дух, но для нас уже нет эйфории роста, какая была в шестидесятые годы, когда мы с сослуживцами, хоть и с дураками, пили, надеясь на единение и общее просветление в будущем. Правда, и теперь многие довольны и "хорошо сидят". Об антиалкогольной пропаганде нет и речи. Углов (академик, настаивал на принудительном отрезвлении общества) забыт.
5. Творческого импульса и какого-то нового направления в искусстве нет. В кино сплошная американщина - на прилавках тоже: всякая дрянь, детективы, хотя много выходит и интересной литературы, особенно русской философии, переводная понемногу. Надеюсь, что все же нежелающая работать Россия... Ее в рынок вряд ли кому удастся втащить. Вернее, рынок-то будет, но чем торговать? Сырьем, да разными поделками? "Германского" или "японского" чуда здесь не будет. Но будет, возможно, русское чудо - разведутся тысячи разных сект, тайных обществ, домашних театральных студий, мастерских, будут бродячие философы и музыканты и всякие ухватистые люди. Бродячих и сидячих музыкантов в метро и сейчас много, но бродячих проповедников и философов я жду, скоро появятся.
(1993 год)
Если бы местный университет мог меня пригласить как философа, культуролога или социолога и оплатили мне дорогу - за то, что я прочел бы им несколько лекций.
Если для профессионалов, то скажем: "Русский характер и русская идея в свете русской философии и психоанализа", "Проблемы человека в философии Бердяева (или шире) в русской религиозной философии". Можно в сравнении, как я читаю сейчас в психоаналитическом институте: "Проблема человека в творчестве Бердяева и Эриха Фромма". Можно просто "Русский взгляд или русское восприятие психоанализа" (скажем Достоевский и Фрейд, хотя эту тему я еще должен расширить).
Культурология теперь преподается во всех школах и вузах - вместо марксизма. Я бы мог прочесть "Культурология вместо марксизма или становление науки о культуре в России". Но если для широкой аудитории, то я придумал тему, которую нетрудно сделать довольно быстро: "Личные отношения и официальная жизнь в России" или "Официальная и неофициальная жизнь (культура) в России" или "Личные связи и официальная идеология в России". Я, конечно, немного знаю из того, что было и есть, но того, что знаю - для американцев бы хватило.
(1993 год)
Еще бывает возвышенно-духовное состояние при слушании пения. Вернее, было раньше. Или музыки серьезной - тоже раньше. И, наконец, было несколько случаев - еще в молодости... Я видел молодую девушку - всего два раза это было, давно - и сразу хотел за ней пойти и жить где-то вместе с ней в другом мире. Но, конечно же, не пошел. И вот, я говорил о том, что все эти духовные состояния, от разных причин происходящие, несомненно, выводят в какое-то одно и то же пространство. И вот там-то и нужно жить!
Еще это бывает в кино иногда или по прочтении книги захватывающей. Зацепит что-то из книги, но сразу же растревожит что-то совсем другое внутри тебя - важное из недавно пережитого. Это одно и то же пространство. Но что это? Никаким опытным путем его не установить. Но оно есть.
Все же я говорил, что жить только в духе нельзя. К тому же все жизненные перипетии и трудности нужно пережить и перетерпеть, чтобы полноправно потом "возвыситься". Но если вовлекаешься "в жизнь практическую", то возвращаться к духу бывает трудно - дух тупеет. Я вообще-то не имею интереса к "практической жизни" - кроме сбора грибов и ягод, остальное все практическое и бытовое всерьез не воспринимаю. Но тут в последнее время появился для меня новый опыт - земледельческий: я получил наконец участок в Каннелярви - очень хорошее место. Я там строю дом, почти уже закончил. Исключительно один, с помощью только Тамары. Небольшой, правда, вроде сарая, чтобы ночевать можно было, из необрезанных досок и принесенных из ближайшего леса еловых и сосновых столбов, мною собственноручно спиленных, полусухостойных. Правда, живое пилить жалко. Но и это как бы "воровство", хотя один раз какой-то лесничий или сторож меня заметил, а так, конечно, не следят, кто что несет. И там посадили мы картошку (часть урожая, правда, у нас рабочие украли), всякую зелень. Теперь я одичавшую смородину выкопал в лесу и посадил. Все это меня очень увлекает, больше, чем духовная жизнь - это как бы последняя отдушина инстинктивной жизни, мне оставшаяся после угасания интереса к пище и вину, которое, правда, я бы и выпил, но ничего нет в магазинах по доступной цене.
(1993 год)
Эта огородная жизнь очень важна для меня стала. И я даже принял меры, чтобы сдержать выплескивание туда инстинктивной энергии. Ездим раз в неделю - там время проходит незаметно, очень насыщенно, когда своими руками что-то делаешь на своей земле. Я своему приятелю сказал: "Вот у тебя есть религиозный опыт, а у меня земледельческий - тоже очень сложный: тут и влечение к земле, и труд, и своя территория". Как я недавно прочел у Берна-психоаналитика, "либидо" и "мортидо" (инстинкт смерти), т.е. любовь и агрессия к земле, которую мы копаем, режем, взрыхляем.
Л. К. сильно продвинулся в сторону церкви, как и некоторые другие мои старые знакомые, но я духовно из своего старого центра никуда не продвигаюсь. Прояснение и расширение горизонта духа есть какое-то, но сказать, что я к чему-то "обратился", испытал какой-то поворот в своих верованиях, нельзя. Все же в глубине моего сознания какая-то прочная неопределённость - достаточно прочная, чтобы никуда от нее не отходить - и достаточно неопределенная, чтобы никакую конкретную конфессию или политическую веру нутром не воспринимать. Есть ощущение, что что-то там в глубине есть, но ясно, что сформулировать это, выразить словами - нашим слабым рассудком понять - мы не можем. Может, кто-то другой способен, у кого более сильный ум или яснее вера. Кому дано, одним словом.
(1993 год)
Только что вернулся с конференции во дворце Ксешинской (бывший музей Ленина). Там была встреча с редакцией "Посева". Сейчас очень почтенная организация здесь. Были выступления, довольно интересные, но общий тон - довольно пессимистичный, хотя и выражается какая-то надежда. В чем главная проблема? В поисках новой русской идеи. Ее нет. А без нее нельзя построить государство и объединить людей. Никакие готовые формы Запада нам не подходят - просто не привьются. Народ не тот. Сейчас уже люди работают хуже, чем при Брежневе - потому что не понимают для чего - дезориентация. Только 20% россиян могут судить более или менее компетентно о политике, 33% откровенно говорят, что не могут (и я в том числе), 47% несут всякую чушь. Во всех сферах - экономике, социальной структуре, образовании, системе ценностей дела обстоят неблагополучно. Уровень производства по-прежнему снижается. Западные товары вытесняют российские. Рейтинг президента падает. Растет популярность коммунистов и Жириновского.
Никто не понимает: кто же, в конце концов, управляет государством? Оказывается, в Чечне наши солдаты воевали, но президент и министр обороны утверждали до последнего, что это клевета. Главное, что произошло - номенклатурная революция. Люди, которые сидели наверху, пожертвовав кое-кем из своих, кое-кого застрелив и выбросив в окно, все же выиграли дело - они теперь приватизировали государство. Если вчера их права и льготы были связаны с партбилетом, то сейчас - со счетами в западных банках.
Идея перестройки родилась наверху, когда стали бояться, как бы у нас не возникла своя "Солидарность" по образцу Польши. Жириновский и коммунисты были созданы старым режимом. Они имеют хорошие источники финансирования и поддерживают идеологию. Между тем, КПСС распущена и отвечать за прошлое некому. Нюренбергского суда не будет. Оказалось, что самые отъявленные демократы - Гайдар, Собчак и др. - теперь создают партию крупных директоров и промышленников. Это, конечно, нужная нам партия - но разве это "демократы"? Оказывается, и Собчак, беспартийный, чем он всегда хвастается - наш мэр, герой августа 91 года - был юрисконсультом в ЦК КПСС!
Эта сегодняшняя власть специально держит высокие цены (приводились примеры, когда они не хотели брать дешевые товары - картошку, сахар - закрывали въезд в город, чтобы вызвать недовольство и заставить народ говорить: "Вот при коммунистах было лучше жить"). А теперь им снова ветер в паруса - поскольку народ разочарован в реформах.
Реальная сила сегодня - коммунисты, которые уверенно набирают сторонников (недавно в автобусе пьяный строитель метро говорил мне: "Зачем нам это дерьмо - Ельцин, Гайдар?! Неужели мы не проголосуем за Зюганова (лидер КПСС) и Жириновского?" Зато Жириновский 15%, коммунисты не меньше 20%, а только что оформляющаяся партия Гайдара "Выбор России" - не более 10%. Но 70% россиян не знают, за кого голосовать.
Говорили еще, что нам нужны две партии: настоящих либералов и социал-демократов - их нет. А вообще партии - лишь в зародыше. Мой приятель создал партию кадетов - это клуб людей, мне довольно чуждых. Он меня каждую неделю приглашает, но я не хожу - жаль тратить время на политику, а он там управляет собранием и, видимо, получает от этого наслаждение. Я тоже в Доме ученых вел почти семь лет секцию теории культуры, как председатель. Сначала было интересно, но потом началось расслоение, приходили разные лица и общего понимания становилось все меньше. Одни тяготеют к Лавре, к обществу Ивана Ильина, религиозно-философского, серьезного настроя. Другие, либерально-демократического направления, не имеют общей идеи и разрознены. Я это все бросил.
Сегодня еще были интересные идеи общего характера - хоть и тривиальные. О том, что происходит переход от противостояния социально-экономических систем к противостоянию цивилизаций (Китай, Россия, Европа и т.п.) Это - модный, как и Фукуяма, философ, но все же дурак, я думаю, как и Фукуяма.
В России своя цивилизация - особая. Это бесспорно. Формулировать идею каждой цивилизации - трудно (Шпенглер). Особенно в России, поскольку она всегда была расколота. Но у нас было их три: Москва - Третий Рим, Петербург Петра - "все флаги в гости будут к нам" и большевистско-коммунистическая. Все рухнули. Какой выход? Есть три пути: 1. Изоляционизм и новый железный занавес. 2. "Вскочить на подножку" (догоняющая модернизация). 3. Выработка российской альтернативы американизму.
Проблема и в том, что старые границы государств уже неэффективны. Идет усиленное формирование региональных экономик. Существует реальная угроза распада России. Владивосток (вчера я слушал интересный доклад на курсах повышения квалификации) стал очень динамичен и имеет замах войти в число дальневосточных "тигров" (Тайвань, Гонконг, Сингапур). Поэтому разговоры о стране-лидере уже неадекватны. Наше спасение в более рациональной организации власти и хозяйства по регионам, а затем в политике их сотрудничества и единения.
Какой у нас строй сейчас? Конституция не выполняется, власть президента почти не ограничена, хотя он ею не пользуется. Идет борьба. Кто-то из нынешних заправил будет президентом. Думаю, может быть, кто-то новый, потому что общество сейчас крайне нестабильно.
(Февраль 1994 года)
Коли о быте и жизни - то наш жизненный уровень снизился раз в десять. Денег - только на еду. Притом, на самые простые вещи. Сыр, колбаса - событие. Однако народ ропщет и очереди по-прежнему не так, как в конце прошлого года, конечно, но как в поздние застойные времена - нормальные очереди.
Все же народ понимает, что сейчас свобода. А раньше не было! Говори, что хочешь. Вот было собрание общественности в Таврическом дворце - либеральная, в основном, интеллигенция, писатели разные собрались, чтобы поддержать правительство перед съездом.
И там С.Б. - известный ленинградский юродивый еще с перестроечных времен - со своим рукодельным плакатом: "Правительство садистов-ельцинистов - к суду, долой!" На него, конечно, свистят: "Уходи вон, подонок!". А он ходит по рядам, раздает шнурки от ботинок - по штуке - и мыло у него в руках - символические веревки, чтобы нам всем вешаться до того, как все подохнем с голоду.
Статуи Ленина стоят, обляпанные белой краской. Кто-нибудь запустит бутылку с краской ему в голову - вот и стоит памятник, например, на Кировском, с лицом наполовину белым.
(1995 год)
...богатство мыслей вообще есть. И люди появились молодые, более начитанные, чем я, в философии. Правда, я не всех теперь и знаю. Может, лет через десять, будет расцвет литературы и философии здесь - на почве нашего катастрофического опыта. Сейчас же заметных новых имен в печати не появилось.
Общение же светское и дружеское очень увяло. Отчасти от бедности, но больше, я думаю, от низкого тонуса общества. Так что жизнь как-то пустынна и с мыслями неоптимистическими.
Но все же, насчет брюзжания моего - это не совсем верный образ. Ты правильно говоришь, что брюзжать можно на близких. Я бы даже сказал, что брюзжание - это несколько неадекватно сказано. Скорее, ворчание или недовольство в бытовых выражениях по поводу всяких социальных перемен, которые не нравятся.
А на глубоком уровне сознания я, думая обо всем человечестве и его перспективах, скорее настроен по-философски, а не по-бытовому. Но сама эта философия - пессимистична. В том смысле, что весь мир движется в тупиковом направлении. То, что у нас происходит, лишь предвестие того, что ожидает всех. Конечно, не сейчас, но лет через сто вполне может быть. А вернее, будет что-то неожиданное, но вряд ли положительное.
(Апрель 1996 года)
Каждый день занятия - заочники. И устаешь. Кроме того, давно не ходил в библиотеку - читать журналы и газеты. В телевизоре же какая-то болтовня и ничего понять нельзя, поэтому и описать положение в стране очень трудно. В общем, перспектив не видно. Промышленность стоит и даже падает, рубль дешевеет, товаров заграничных все меньше, зарплата не повышается, а у многих не платят вовсе по несколько месяцев. Цены все время растут, идет какая-то политическая говорильня, никаких идей или программ у народа нет. Теперь никого не поднять на какую-нибудь социальную борьбу, потому что полная дезориентация. И вместе с тем кое-где строят дорогие магазины с заграничной обувью и одеждой, рестораны и кто-то туда заходит и вроде бы покупает - а иначе зачем строить?
В общем, странно. Такая богатая страна, и народ неглупый, а почему так живем?
Позавчера была у меня корреспондентка из "Нью-Йорк Таймс" с переводчиком. Спрашивала, как идет интеллектуальная жизнь России. Вообще интеллектуальная жизнь идет неплохо: очень много конференций, кто что хочет, то и говорит. И все же крупные, сильные умы не развиваются. Для этого одной свободы мало, а нужно время иметь, досуг, книги покупать, ездить свободно, а этого нет. Образование и наука хиреют. Как раньше говорили, "идет наступление на права трудящихся" - льготы отменяются, транспорт дорожает, люди в гости к друг другу не ходят - нечем угощать, неудобно, медицина - платная, образование все больше платным становится. И все же студенты умнее стали - теперь ведь в философы идет, кто хочет, энтузиасты, которые знают, что никакая работа им не светит, разве что в школе культурологию преподавать, которая теперь вместо марксистской философии.
(Февраль 1997 года)
Эльмар о философии
Философия есть прежде всего философствование, живое мышление, созерцание умственных сущностей и структур. Но такое мышление всегда есть переживание, часть, сторона жизни. Философия есть состояние вечного сомнения, неудовлетворенности, поисков и беспокойства. В своем внешнем выражении - в тексте, в книге, проповеди и в лекции - она перестает быть философией вообще, либо служит условием философствования, когда возникает духовное общение умов, когда горение мысли в одном уме высекает искры в другом. Философия - это активный духовный опыт личности, процесс ее самопознания и миропознания, поиски смысла в пережитом и увиденном, непрекращающиеся попытки привести в систему весь доступный опыт, всю полученную информацию, усилия преодолеть все внутренние и внешние препятствия, мешающие ясному незамутненному мышлению и созерцанию. Философия, поскольку это философия, не может быть заинтересованной, не может быть пристрастной, не может себя кому-то навязывать.
Расхождение взглядов философов объясняется не тем, что одни правы, а другие заблуждаются относительно истинного положения дел, а тем, что они в силу различного содержания усвоенной культуры, различного практического наполнения рассудочных категорий вкладывают в слова различный, иногда прямо противоположный смысл. Так, назвать ли мир духовным или материальным, - само по себе ничего не значит для философа. Спор об основной всеохватывающей категории есть лишь спор о слове, об имени. Тем более, если спор ведут люди с одинаковым общим объемом опыта, с одинаковым содержанием сознания, то такой спор заведомо бессмыслен. Можно построить совершенно симметричные философские системы, в которых роль центральных объединяющих категорий будут выполнять противоположные термины. Может быть, строго монистическая философия вообще невозможна и является наиболее примитивной стадией умственного синтеза.
Чтобы иметь свою философию, нужно работать над собой, расширять свой жизненный опыт, постоянно подвергать риску целостность личности, напрягая ее конструкцию, не утрачивая основных связей. Поэтому, я думаю, что в условиях высокой духовной культуры, каждый человек несомненно будет иметь свою философию, вернее сможет иметь свою истинную философию, и иметь общие заимствованные коллективные философские взгляды будет также неприлично, как пользоваться чужой или общей одеждой. Люди, утверждающие вычитанные ими, но не пережитые философские принципы, всегда производят отталкивающее впечатление. Этим, конечно, не снимается проблема усвоения культуры, духовного пути, философского образования и наставления, через которые должна пройти любая развивающаяся личность. Поэтому я полагаю правомерным, чтобы каждый имел свою философию в указанном уже смысле. При развитой интеллектуальной культуре философия, как и религия, является частным делом. Когда умственная культура станет глубокой и прочной и надобность в догматической защите отпадет, то исчезнет также и ложная связь между опытом жизни и философией, которая существует сейчас. Если человек поймет себя (что это значит?), то он поймет и мир. Поэтому экзистенциальная и познавательная истины должны в конечном пределе совпасть.
В процессе философской работы мы встречаемся с состояниями утверждающими, догматическими, сопровождающими процесс синтеза, во время которого оформляются философские системы, и состояниями скептическими, отрицающими. Но эти состояния сами по себе не являются подлинной философией - это роздых в пути для сбора сил, чтобы с тем бОльшей энергией и непреклонностью двигаться дальше. Субъективно философ всегда в движении и остановка нужна ему лишь, чтобы перевести дыхание, стряхнуть усталость, отринуть скептицизм, запечатлеть в сознании следы, отметившие его путь к этой остановке и всмотреться в лежащую впереди даль.
Разум индивидуален, как улыбка или выражение глаз. Мысль рождается в разуме и откладывается в нем. Разум подобен растению, вырастающему из семени мысли, запавшей в душу в детские годы. Забота, раскаяние, любовь или, может быть, смесь всего этого рождает мысль! Разум укоренен в душе, в экзистенции. Мысль - просто так, из ничего - не вырастает. Она мотивирована и появляется, чтобы выполнить какую-то работу - заполнить пустоту, примирить противоположности, восстановить равновесие. Мысль лишь на первый взгляд кажется одинаковой для всех; способной, не изменяясь, переходить из одной головы в другую. Это не так.